Претендент

Экспозиция

Вы хотите из времени сделать поток,

чтобы сидеть на его берегу и смотреть, как он течет.

Но бесконечное в вас хорошо известно бесконечности жизни,

И она знает, что Вчера – ни что иное, как Сегодняшнее воспоминание,

а Завтра -это Сегодняшняя греза.

И что все, что в вас поет и звучит,

всегда заключено в границы мгновения,

которое отмерено нам звездами.

Халил Джибран «Пророк»

Если из Парижа и Сан-Франциско одновременно вылетят два самолета и с одинаковой скоростью полетят навстречу друг другу над нашей Сибирью, то столкнуться в небе они смогут как раз над тем местом, где неторопливой походкой человека, который уже много лет никуда не торопится и не собирается торопиться, тропочкой наискосок вверх по косогору  поднимался герой нашего повествования, Петр Алексеевич Маронов. Надеюсь, что самолеты все-таки пролетят мимо, и на голову созерцательно настроенному Петру Алексеевичу ничего не упадет и не оборвет в самом начале невероятную историю, которая с ним должна приключиться.  Должен предупредить читателя, что точно я не знаю, вправду ли эта история и впрямь приключилась. В каком-то смысле это вообще не история, – ведь дело происходит через два года после того, как вы открыли книгу. Но и будущим ее тоже не назовешь, ведь будущее так неопределенно, а у нас тут вполне определенная цепь связанных событий. И потом, будущим мы не распоряжаемся, оно само как-то случается, и вот от этой случки временных координат с обстоятельствами нашей жизни и происходят Судьба, Рок, Предназначение и Путь. Так что, если события, мнения или пер-сонажи с чем-то совпадают, или похожи на что-то, автор не виноват.  А Петр Алексеевич потихоньку поднимается в горку, торопиться ему и впрямь некуда, торопливые моменты своей жизни он уже (как ему кажется, но это ему только так кажется) миновал, какая разница, через полчаса или через час он добредет до своей берлоги, почистит грибочки, сварганит ужин и позовет соседей расписать пульку. Ему даже неинтересно, кто выиграет, игра идет на специально придуманную Петром Алексеевичем валюту – виртуальные условные денежные единицы, других нет. Игра не возбуждает, но занимает своей ритуальной моторикой – надо сдавать карты, бросать пронзительные взгляды, морщить лоб и демонстрировать эмоции. Театра в городке, видите ли, тоже нет. Внешне наш герой отнюдь не Аполлон. Для него самого, по крайней мере, внешность перестала быть причиной переживаний и мучений, когда он убедился, что все его потуги сохранить свои исходные 75 кг бездарно провалились. Да и потом, особенно некому предъявить свою внешность в сообществе, где даже вся твоя подноготная внутренность уже неинтересна. Пережевали, перетерли, переварили. Конечно, когда с негодованием, а когда  и с элегической меланхолией он разглядывал в систему зеркал свою все более и более блестящую лысину, конечно, втягивал брюшко, проходя мимо – увы! проходя все мимо и мимо – молоденьких дамочек. Но болезненной проблема внешности уже не была. То же и с одеждой. Помнится, последние супермодные востроносые ботинки были у него на выпускном вечере в школе – он еле-еле дотерпел до конца пошлейшей процедуры вручения аттестатов зрелости, фальшивой и слезливой одновременно. Так вот его-то слезы текли из-за них, проклятых. И с тех пор удобство, а не «красота», стало его правилом, а точнее – уделом. Зимой – валенки, летом – кроссовки. Весной и осенью – сапоги. Как все. Лет Петру Алексеевичу средне, нашего возраста человек, ну, эдак прикинуть, лет пять – семь ему еще пожить вовсю, а там – пошел гулять закон больших чисел, у нас мужики долго редко живут. Но вот чем отмечен и не обижен наш герой – обаянием. Еще со школы не то, чтобы первый парень на деревне, а просто высокой пробы был материал. Студентом подавал надежды, и кому! – даже самому себе. Несмотря на весь свой скепсис, верил в свои силы и намечал себе нетривиальные пути. В аспирантуру звали на два факультета; самые интересные – а не просто красивые – студентки старались быть поближе – и часто «просто так», как это тогда называлось, то есть без сексуального подтекста, уважительно и с каким-то странным почтением, странным, потому что все они ведь были сверстниками. Ему часто рассказывали про неразделенную любовь, про родителей, про реальные и мнимые грехи, а он чувствовал себя нерукоположенным исповедником, и всегда мучился тем, что ни черта не может помочь. И женился он раньше всех, и самая пылкая их любовь была событием не только для них двоих, но и для всего курса. Эх, куда все подевалось! Вот уж семь лет, как простился он с родителями, и ровно через год лопнул, а может и просто увял, их некогда счастливый брак. И все одновременно поблекло и поскучнело: работа перестала греть душу, душа перестала работать, грели только греховные удовольствия – вино, безделье, прикидывающееся свободой, редкие и совсем неинтересные любовные игры, от которых ждешь больше, чем получаешь, но о которых потом еще горше жалеешь. Но главное – определенность перспективы, колея, из которой просто некуда деться, и там, за таким же косогорчиком, по которому взбирается сейчас наш герой – там, только еще не сейчас, попозже – погост. Вот уж иного не дано, это точно.

Народ вокруг, или входящие в круг общения Петра Алексеевича люди, изрядно полиняли – все  средних лет мальчики в джинсах, лысеющие, полнеющие, попивающие и тоже очень обаятельные. Все кандидаты наук, почти все живут бобылями, почти у всех развод по причине угасшей страсти. Академгородок, затерянный где-то в Сибири, раньше кормил все поселение, по крайней мере коммунальное хозяйство и магазины работали на зависть всем столицам. Бурный социальный прогресс, рынок и свобода принесли новый образ жизни – нищету и прозябание; городок обмело зеленым кольцом огородов, научные сотрудники, у которых праздник – бутылка и селедка на газетке, делились видами на урожай и не уставали повторять утешительное заклинание «картошечка своя, огурчики свои». Институт не работал, а «функционировал», лаборатории заперты и опечатаны, реактивов нет и уже никогда не будет, хотя бы потому что оборудование устарело и к нему даже запчастей не производят; безнадежные попытки вести общие семинары и по очереди читать залетающие по инерции журналы оборвались уже с десяток лет назад. Коллеги, переставшие быть интересными даже сами себе, стали избегать говорить о работе, это стало неприличным, бестактным, – может быть, просто бессмысленно, а может из-за того, что стыдно своего невольного предательства? Народ измельчал, кто-то сумел вырваться «на материк», но за границу и думать не моги, режим.  Начальство перестало быть грозным, бунтари перестали притягивать. Те, которых раньше боялись, полиняли. Те, которых сейчас боятся, все равно бесцветные. Полная тоска.

Ну, так и откуда же взяться дионисийскому характеру у нашего героя? Если верить молве, а не верить ей у нас просто не получается, характер у Петра Алексеевича какой-то вяленый, даже занудливый, при этом порядочность и врожденная честность соединяются с некоторой отстраненностью и витанием в облаках. Эдакий омуточек с ряской и кувшинками. В самом деле, откуда там взяться чертям?

Обстоятельства, короче говоря,  никак не похожи на ге-роические.

Начало

А дома – хотя домом это называть неправильно, скорее строение с жилфондом,  памятник социалистическому аскетизму,  – его ждал гость. Незваный, не хуже и не лучше татарина, но очень странной внешности и манеры. Высокий, жилистый, легкий в движениях, штатская одежда на нем сидит как полевая форма, глубокие глаза и невероятно глубокий и низкий голос. Скромно сидит на лестнице, облокотившись спиной о стену, но когда встал и выпрямился, у Петра Алексеевича холодок пробежал по лопаткам – такой пластики, такого достоинства в лице и фигуре он никогда и не видел.

– Я к вам, Петр Алексеевич, здравствуйте. – не торопясь дал себя рассмотреть, проглотить оторопь от голоса, прийти в себя от неожиданности. – Моя фамилия Вам пока ничего не скажет. У меня к Вам поручение. Прошу прощения, что так внезапно, но предупредить Вас я не мог. Вы позволите мне войти?

– Да-да, конечно, вот сюда, ой, простите, лучше в комнату, нет, может быть на балкон, вы же курите? Хотя, извините, я сейчас все тут уберу…

– Лучше в комнате, и балконную дверь прикрыть. Боюсь сквозняков, – усмехнулся гость, которому самому было бы впору повелевать ветрами. – Мой визит, уважаемый Петр Алексеевич, можно сказать неофициальный, а точнее – негласный. Я здесь инкогнито, документы мои нынешние ко мне никакого отношения не имеют, зовите меня просто Георгием. Но дело, по которому я к Вам послан, чрезвычайное. Позвольте поэтому сначала подтвердить свои полномочия. Никаких бумаг я с собой взять не мог, все только на словах.

…Уже смеркалось, а в комнате вообще было темно, когда Петр Алексеевич проводил гостя до порога.

– Дальше не ходите, вместе нас видеть не должны. Я Вам дам знать, как меня найти через неделю, в городе мне оставаться ни к чему. Понимаю, каково Вам сейчас, не тороплю. Решайте, как Вам поступить. Пока никому ничего не рассказывайте – это понятно. До скорого свидания.– Рука у Георгия была сильная, а рукопожатие твердое, но доверительное, какое-то комфортное, прямо искусство целое, вот эдак руку жать, подумал Петр Алексеевич, и улыбнулся гостю, но тот уже растворился в темноте подъезда, как мираж.

Ну, дела! Таинственный незнакомец, прекрасно осведомленный – о деталях биографии, жизни родителей, о портрете, на котором изображен отец,  маминых украшениях… О родинке на бедре отца, о маленьком, почти заросшем шраме у него на плече, о его манере вставлять французские словечки в речь, о его глубокой, затаенно грустной иронии, о любимых блюдах… – оказался вестником.

Весть.

Наш герой – оказывается, наследник русского престола. Его отец, царевич Алексей, был спасен благодаря хитрости – его подменили двойником по дороге в Екатеринбург. Почти совсем один, с рук на руки верных людей, то в простом платье, то сыном сибирского купца, добирался мальчик, да теперь просто мальчик, один из тысяч похожих на него подростков, без родителей и дома, без представления о том, на каком свете живут, с одной спасительной заботой поесть, через Монголию в Харбин, оттуда в Шанхай, оттуда на Аляску, там проучился четыре года в русской школе- интернате для сирот и беженцев. Потом Америка, с Запада на Восток, поденные работы, пшеничные, чесночные и коровьи штаты, потом колледж, потом университет. Алекс Мэроноу получил приличное образование, американское гражданство, вполне сносную работу. От всех таился, никогда никому не рассказывал о себе, это его и спасло. Сначала с негодованием, потом с презрением, а уж совсем потом – с иронией относился к возне вокруг русского престола, затеянной многочисленными друзьями дома и дальними родственниками. Ему было ясно, что рано или поздно придется открыться, но что ждало его на этом пути – было непонятно и жутковато. Потом его потянуло в Европу, поближе к русскому духу, и когда подвернулась оказия, он принял место преподавателя частного колледжа под Парижем. В Париже наследник и прожил самые счастливые годы – такие яркие, свежие и свободные, и такие скорые. Когда они познакомились с мамой – и почти сразу же поженились, – по Европе прокатилась волна убийств противников советского режима. Становилось тревожно, Европа оказалась тесной и опасной, ее веселенькие цветочные фасады прятали что-то очень нехорошее. Родители поклялись не разглашать тайны наследника, ведь скоро на белый свет должен был появиться он, Петр Алексеевич. Романов. Гражданский псевдоним – Маронов. Царство – за дитя.

Когда Петеньке исполнилось три года, Алекс Мэроноу пригласил на именины видного швейцарского нотариуса, академика медицины из Парижского университета, и нескольких самых близких родственников. Целую неделю консилиум совещался за закрытыми дверями, и оставил грамоту, подтверждающую законные права Петра на престол. Но в целях безопасности решили, что запал от этой бомбы будет в руках самого наследника, да и то в свое время.  Академик взял на анализ кровь у родителей, подробнейшим образом описал анатомические особенности цесаревича (кстати, никакой врожденной патологии у мальчика не было обнаружено) и составил приложение к грамоте, скрепив его академической печатью… Были разработаны и инструкции доверенным лицам, в каком случае и при каких обстоятельствах открыть Петру Алексеевичу, Петеньке, его происхождение. И предоставить ему самому выбор жизненного пути…

В комнате до сих пор как прозрачная стеклянная скульптура звенят слова Георгия:

– Одного намека достаточно, чтобы я навсегда исчез из Вашей жизни, и никто более не потревожит Вас. Без вашего желания, разумеется, Вы всегда вправе заявить о своих правах. Думайте, Петр Алексеевич, от Вас очень многое в мире зависит. Моя роль – передать Вам, пока устно, известие и призыв верных и преданных монархии и Вашему августейшему роду людей: открыться и взять на себя святые обязанности спасения России.

Петр Алексеевич подошел к окну, распахнул рамы. Солнце уже село, оставив ярко малиновый след в облаках. Убогий дворик, разбитая дорога к корпусам, загаженная песочница и сломанные качели, все эти дежурные аксессуары гражданского быта стали как-то вздорно спорить с умиротворенной, далекой и равнодушной ко всем этим мелким безобразиям природой.

«Почему вдруг я? Или нет, положим, что действительно я, но почему только сейчас? Ведь десять лет назад было бы уместнее? Хотя кто знает… Но почему мне никто ничего не сказал, даже родители? Я же просто не готов, ни морально, ни скажем так, профессионально. Где учат на самодержца? И потом, я уже не молод, вид непотребный для монарха…»

Он простоял без движения до самого рассвета, и когда его наконец качнуло на тахту, кто знает, тот ли это был человек, что несколько часов назад?

Через неделю длиной целую вечность в почтовом ящике лежал конверт с краткой записочкой: «Встретиться можно завтра возле моста у автобусной остановки «Новые дома». Часов в 6 вечера Вас устроит? Если да, поморгайте лампой на кухне. Г.»

Но ни завтра, ни послезавтра никто на встречу не пришел, пришлось два дня просидеть возле моста с этюдником, зато работы получились на редкость экспрессивными, сильными по колориту и настроению. Но никто так и не пришел. Ничего не понятно, может, это просто розыгрыш такой, вот хорошо бы, просто кто-то хочет меня крупно разыграть. Представляю себе, в каких дураках я был бы, если бы купился на такую дулю. Да, но откуда у него такие сведения? – Полная неопределенность.

Через два дня по городку поползли слухи, что под поезд попал неизвестный  мужчина без документов, но потом были опровержения по местному радио и даже взыскание журналисту, якобы первым сообщившему о происшествии.

Гражданина Маронова П.А. просят прибыть в ГУВД для участия в проведении следственных действий – а попросту для опознания тела погибшего.

Он не опознал вестника, но ему почему-то не поверили.

Совершенно потерявшему голову Петру Алексеевичу начинает казаться, что он стоит крыше самолета, готового взмыть в воздух, и приклеился ботинками, не может сделать ни шага. Он не может даже выскочить из ботинок, его влечет силища, о которой он раньше и не догадывался. Он вообще в первый раз в жизни видит труп в морге, и нате вам, тут именно он, Георгий, сомнений нет. В такие случайности как-то не верится. Значит, из-за него уже пострадал человек, да как жестоко!

 Что-то надо делать, как-то перехватить инициативу, – но как? Пойти в газету и все рассказать? Точно так же голову скрутят, мы же знаем, чья эта газета. Поехать в Москву? На какие гроши? И потом, кто организовал несчастный случай с Георгием, наверняка что-то знает, и будет следить за мной.

Возвращаясь домой, Петр Алексеевич завернул в парк, но ни пива, ни чего покрепче не хотелось – странно, вот уже неделю как нет никакого желания ни пить, ни курить. Интересный опыт саморегулирования организма, подумал он, – а может, души? Метафизические размышления были прерваны учтивой речью:

– Не помешаю, любезный Петр Алексеевич? Не помните? Нас знакомили на юбилее Вашего шефа, академика Каримова, лет пять назад. – Постриженный, побритый и застиранный старик Хоттабыч, ни дать, ни взять сейчас из старого детского фильма, почтительно, но не подобострастно поклонился и снял видавшую виды соломенную шляпу.

-Да-да, конечно, нет, конечно, садитесь, хотя здесь грязно, лучше я встану, – Петр Алексеевич вспомнил его лицо, но имя-отчество…

– Не стоит беспокоиться, я Вас не задержу. Мой старинный друг, известный Вам предводитель местного дворянства князь Ржевский, перед очередным отъездом в Париж просил меня, если вдруг я Вас случайно встречу, передать поклон и поинтересоваться, не найдете ли Вы пару минут для него. Он человек прелюбопытный и очень благожелательный, с огромными связями. Вообще-то я давно обещал ему, но вот увидел Вас только сегодня. Что скажете? – наклонив седенькую головку, прищурясь и галантно отставив локоток, он замер, лаская Петра Алексеевича ненавязчивым взором.

С чего бы это? – Подумалось Петру Алексеевичу, но ноги оторвать было невозможно. Моторы ревели на всю катушку, и он выдавил из себя:

– Охотно, спасибо, но не знаю, когда и где мы могли бы…

– Пусть Вас это не беспокоит, Вы очень любезны, Петр Алексеевич, поверьте, мы очень, очень признательны Вам. Всего наилучшего, будьте, пожалуйста здоровы, храни Вас Господь!

И засеменил по дорожке вполоборота, кланяясь и улыбаясь, отведя локоток и ловко втыкая зонтик в землю и тут же его выхватывая, спасая от слишком вульгарного соприкосновения с низменной материей.

Еще один сюрприз ждал Петра Алексеевича на работе. Он вообще-то любил заходить, в одиночестве, в старую лабораторную, потом в отдел, посидеть за своим пыльным столом, почитать старые записи – как бы окунался в атмосферу молодости, жадной и удачной работы. Но сегодня его просто окликнул на улице ученый секретарь – единственный, наверное, человек, каждый день исправно отсиживающий на рабочем месте, находя себе важные дела и создавая ощущение обитаемости Института.

– Петр, срочно к шефу, он тебя везде ищет, я уже домой к тебе бегал. Что-то он задумал, такой озабоченный, в пиджаке явился, – в такую-то жару! – и сделал самые круглые глаза из всех, какие умел.

Шеф и впрямь сидел в пиджаке, помнившем лучшие времена, и сохранившем свой шарм, несмотря на некоторую архаическую фатоватость, с медальными дырками на левой груди, и по такому случаю старался не сутулиться. Его очень уважали, и прямо скажем, любили сотрудники отдела, да и всего института, у него было мировое имя в науке, но он ни за что не стал бы «крупным организатором» науки. Слишком добрый, до снисходительности, до всепрощения, он руководствовался максимой «а кому плохо оттого, что кому-то хорошо?». Там, где другие начальники дрессировали, выдерживали, испытывали, водили на поводке, заставляли трепетать и повиноваться, он просто ждал, что его должны понять, и понять правильно, и он ждал, а если не дожидался, просто терял интерес к человеку, нет, не к человеку, а к тому, чего он не делает. С сотрудником при этом он оставался в прекрасных отношениях, но все знали, каковы рамки таких отношений. И никаких репрессалий, никаких укоров, у каждого свое достоинство, и сводить его к дело-вым функциям шеф был не согласен. Встретились. Шеф пальнул колючим взглядом, выдержать который мог только старый сослуживец – залп был не боевой, а приветственный.  Слишком спокойно поздоровался, слишком подробно интересовался как-дела, как-здоровье, как-вообще, слишком старательно прячет дрожь в руках.  И вдруг выпаливает, как с трамплина:

– Петр Алексеевич, дорогой, поймите правильно, все что я скажу, и не будем обсуждать уже решенные вещи – это что касается меня. Устал. Давно уже собирался, а вчера вдруг – и он слегка осекся, спрятал глаза глубоко под седые брови и стал недосягаем, как рак отшельник, – вот решил. Ухожу. На покой, на свалку, на воздух, на пенсию, на потеху докторам, как хочешь это назови. Суть одна. – И он не очень убедительно сыграл самоуглубленную паузу. Просто она нужна была стилистически. – Теперь что касается Вас – можно обсуждать, толковать, отвергать и вообще можете не слушать меня, старого брюзгу. Вам, голубчик, оставляю все, что осталось, владейте и успевайте. Ну чтобы Вы меня совсем негодяем не считали, – знаю, знаю, я Вас тоже люблю, – так вот, чтобы не считали старым пакостником, вот Вам новость номер два: отдел получает сногсшибательный грант от нового русского олигарха, помните, мы сочиняли заявку года три-четыре назад? – Вот, читайте ответ, смотрите, какая бумага, не запачкайте своими – опять осекся и съехал на официальный тон, – золотыми руками сей исторический документ. Смотрите дату – третьего дня подписано. Так что Вам, мой ненаглядный, предлагается взяться за руководство работами. Смотрите дальше, денег больше, чем в нашей смете, чуть не в десять раз. Сами понимаете, какие возможности – деньги, зарплата, оборудование… Кстати, тема открытая, можно и очень даже желательно съездить пару раз вокруг шарика, посмотреть и потрогать, как там и что. Подумайте, не соглашайтесь сразу, это выглядело бы корыстно, а вот после хорошего обеда – я приглашаю – дадите мне свое согласие. Договорились?

***

Кажется, мы отвлеклись за изложением хода событий от рассуждений Петра Алексеевича о внешности. А размышлял он о ней, а также о «внутренности», если позволите так выразиться, чтобы обозначить внутренние состояния человеческой души, несколько дней подряд. И вовсе не потому, что захотел сделать себе демонический нос, или стать худым и волосатым, или приобрести убедительную поступь командора, нет. Он вспоминал случаи, когда ему приходилось, часто ситуативно, почти невольно, брать на себя какие-нибудь новые обязательства, ну вот как сейчас, – руководителем проекта. И каждый раз, припоминает он, ему предлагалось носить новую маску, в которой была и внешность, вид, осязаемые, предъявленные всем аксессуары новой роли, и конечно, сугубо «внутренние» состояния – иногда близкие и комфортные, как в браке, когда он был любящим и любимым мужчиной, нежным отцом, заботливым сыном, милым приятелем своих милых приятелей… Иногда дискомфортные – когда он был в комсомоле, ездил на картошку десятником, или по работе трепал кого-нибудь из милых сердцу лентяев. Как странно, причудливо сплеталось потом в человеке это внешнее и это внутреннее, какие диковинные амальгамы характеров получаются из свойства маски врастать в индивидуальность! Иногда ему казалось, что на самом деле он вовсе не такой, каким он кажется всем, включая и себя самого, что стоит ему оказаться у хрустальной витрины шикарного французского ресторана, в элегантном костюме, в обществе блестящих и [не]доступных женщин, он был бы как раз таким, каков он есть. Ха, ну прямо как поручик Дуб. Или вот он директор крупного научного центра, мудрый, тонкий, уверенный в себе лидер, к нему тянутся все люди всех типов – робкие жмутся, сильные подпирают, злые боятся, пройдохи уступают… Но  так он размышлял раньше, до вести. А теперь, как ни старался, никак не мог вообразить себя монархом, даже не знал, что это значит, выглядеть как царь. Ну, наверное, как Хуан Карлос, или как дед, если ему все не приснилось. Ведь въедаются в наши души общие контуры наших поступков, значит, многое в душе каждого из нас приживается извне, из наших поступков и разговоров, не дай бог, даже из газет и всякого ТВ или масс-медиа. Сирано носил крахмальные воротники, чтобы выше держать голову, кстати, вместе с его знаменитым носом, значит постановка головы ему была важнее явной оплошности природы. То есть свое внутреннее достоинство он носил наружу, а нос прятал в тени свей души. Да, забавно. Кстати, интересно, диалектику совсем похоронили, или можно о ней ук-радкой вспоминать? – надо будет узнать у кого-нибудь сведущего в интеллектуальных интригах нашего непростого времени.

***

Следующую неделю Петр Алексеевич провел как в молодости. Он сам себе казался юным аспирантом, готовым свернуть горы и объяснить всем, наконец, как красиво и лаконично можно разрешить все громоздкие и темные проблемы. Заново спланировать работу команды, вспомнить, кто что может, кого надо звать, а кого уже поздно, а кого ни в коем случае, и со всех сторон уже лезут с просьбами «по кадровым вопросам», да и не только с ними. Оказывается, сложились новые правила заказа аппаратуры, всякие разные хитрости, как прикарманить часть казенных денег, как спрятать от налогов выплаты на зарплату, как заказывать работы якобы на стороне, как писать и сдавать отчеты… Половина всей этой премудрости омерзительно противна, но вторая –  наша, любимая, родимая, никем не победимая, страна моя, наука, оказывается мы с ней еще не усохли, мы еще сражнемся, и не в преферанс. И не на виртуальные дензнаки. А на очень даже условные единицы.

…И вот как раз через неделю поступил первый платеж, и ребята накрыли стол в отделе, и пригласили шефа, – пришел опять в пиджаке, но уже окончательно ссутулившийся, – и каждый получил конвертик, внешне обычный, грязно-серенький, в нарисованной маркой «Почта СССР», но зато внутри весьма содержательный, и это опять послужило поводом для размышлений о внешнем и внутреннем, и для тоста, и для другого, а может быть, даже и для третьего. Прошло все весело, как при социализме, и потом еще долго гуляли рассказы, как гуляли ученые мужи на гулянке и потом еще и на прогулке.

А Петр Алексеевич надумал обновить гардероб. Царскую мантию решил пока не приобретать, а вот костюм и туфли, рассудил он, по любому пригодятся, – вполне реальными стали загранкомандировки, сюда скоро будет народ ездить, надо приосаниться.

В здании бывшей музыкальной школы прямо рядом с автовокзалом расположились самые шикарные заведения города: торговый центр, ресторан, видеокабинки – наверняка с какой-нибудь похабщиной, туда все брезговали заходить, но как ни странно, они всегда были заняты, – и штаб самой влиятельной партии в наших краях, Либерально-региональной.

Из торгового центра Петр Алексеевич вышел в новом, почти наваринского пламени костюме, но без искорки, и в новых солидных дорогих ботинках, которым явно не улыбалось общаться с грейдерными транспортными путями среднесибирского городишки. В дорогой красивой коробке им было бы комфортнее. Движение на площади если и не замерло, то явно притормозило, равнение на дверь было безупречным, к счастью, обошлось без наездов и дорожно-транспортных происшествий. Престиж науки среди населения площади резко скакнул вверх. Предпоследней каплей в повороте общественного мнения к рациональной западной цивилизации было то, что Петр Алексеевич пошел не за угол, тропинкой по-над забором и к дому, а вальяжно перешагнул через кособокие перила и открыл дверь ресторана и степенно (но не без некоторого душевного трепета) проследовал внутрь. Куда через пятнадцать минут, сразу после закрытия магазина, впорхнула фарфоровая феечка, мечта и греза всех голливудских фотографов, продавщица Галочка, – должно, забыла объяснить клиенту, как пользоваться обновками. И это был апофеоз торжества, в этот миг самый авторитетный пацан на вокзале твердо решил после армии идти в институт, а не крутить баранку, а потом стать тоже каким-нибудь богатым папиком и пить пиво только с самыми клевыми девахами.

Ресторан сыграл свою изначальную, самую важную – коммуникативную, как сказали бы модные литературные тусовщики, роль. То есть, конечно, герой наш поужинал, и очень даже неплохо, и угостил Галочку, которая поковыряла вилочкой тарелку, но не придала особого значения калориям, а сияла глазками и мило кокетничала с Петром Алексеевичем. Ну, выпили, как водится, но весьма умеренно. Но главное, в ресторане, как это часто бывает, родилось чувство, а может быть не родилось, а только зародилось, в виде обоюдного желания. Оно ощущалось, но почему-то явно не обнаруживалось, и Петр Алексеевич немного стеснялся его выразить, и боялся, что постесняется-таки. А Галочка была попроще, она чувствовала, что нравится дяде, и он ей тоже приглянулся, – глаза такие добрые, и манеры вежливые, и речь как у артиста, гладкая и обволакивающая. Ну не будет же она сама предлагать, – если захочет, пригласит, она ломаться не станет, а может ему просто некуда, или кто их там знает, вроде хоть и не старый еще, а бывает, не могут. Вот этот коммуникативный барьер ресторан и разрушил, уж не знаю, как это получилось, но факт тот, что затемно вышли они под ручку, площадь уже опустела, и завернули-таки за угол, и по-над забором, нащупывая путь твердой модной ногой, волнуясь и не веря в скорое счастье, повел Петр Алексеевич свою диковинную добычу к себе домой, – угощать чаем.

***

Через день – как все в мире подогнано! – явился случай обновить костюмчик. По случаю успешно начатых работ и в связи с днем рождения Аристотеля директор Института устроил прием. Хотя на самом деле представители заказчика – славного нашего олигарха – захотели посмотреть, как идут дела и кем они ведутся. В кабинете директора смонтировали стенды, показали расчетные и запланированные эффекты, довольно придирчиво, как ни странно, гости обсуждали бюджет проекта, и надо сказать, очень толково, а потом как обычно, фуршет. Почти вся отдельская команда сияла блестящими штиблетами, щеголяла в новеньких, с иголочки, костюмах, чувствовали себя неуютно, все время расстегивали – застегивали пуговицы на пиджаках, прятали лишние руки в неудобные карманы и сердились на себя за неловкость.

Но выступили все бойко, на вопросы отвечали дольше, чем положено, и к рюмочке подошли с чувством исполненного долга.

Спонсоры – молодые и  загадочные, как металлические карманные фляжки,  выпили по стопке и уехали на рыбалку, а директор подозвал Петра Алексеевича и после дежурных фраз подвел его к важному тучному человеку с эпически-государственной внешностью, с сединой, в стальном с отливом костюме, сдержанными импозантными манерами, удивительно яркими синими глазами на загорелом лице. Этот холеный господин, оказывается, уже давно лидер демократического движения края.

После знакомства, очередной рюмочки «за успехи сибирской науки», «ведь вот можем, когда захотим», «народ тут у вас крепкий» и прочих обязательных риторических фигур, у него появилось лирическое выражение на лице, он, казалось, сейчас запоет «Оренбургский пуховый платок», но вместо этого отвел Петра Алексеевича в сторонку и сделал ему лестное предложение войти в совет либерально-региональной партии.

– Понимаете, мы должны сплотить все здоровые силы, всех способных, сильных людей, Сибирь богата не камнями, а талантами. Если мы пустим столичных козлов к себе в огород, потом будем локти кусать. Вот науку надо поднимать, сферу культуры, социальные вопросы, сами знаете, запущены. А Вы человек молодой, перспективный, на таких людях можно и в Кремль въехать, и всем хвосты прикрутить, гм-гм – в хорошем, конечно, смысле, – он почувствовал, что сболтнул что-то не то, и нежно, по-партийному, полуобнял Петра Алексеевича за плечи. – Мы надеемся, мы рассчитываем на Вас, Петр Алексеевич, и постараемся со своей стороны быть полезными во всех ваших начинаниях.

– Я, конечно, готов, все, что в моих силах, для науки, да и для города, конечно, Сибирь… – пролепетал Петр Алексеевич, опять чувствуя дрожь огромного фюзеляжа под ногами. Зря выпил, надо было держать ухо востро, но кто же знал…

– Кстати, мое предложение согласовано с губернатором – он о Вас очень высокого мнения, просил меня лично встретиться с Вами, кое о чем посоветоваться. Он ведь известный коллекционер, любитель и покровитель наук и искусств, как раньше выражались. Ну, Вы ведь знаете? – Петр Алексеевич не знал, кивнуть или нет, и вышло как-то по косой, и стало себя стыдно. – Так вот. Ему нужен толковый помощник по социалке, культуре и науке, работа не аппаратная, а скорее экспертная, но прилично оплачиваемая и очень престижная. Возможности огромные – в плане влияния на культуру, социальную сферу, ну всякое такое. – И осторожно, словно боясь сдуть ангела с кончика иглы, добавил: – И в личном плане тоже, разумеется. – И уже легально, как говорят в полный голос после тайного пароля, – Если бы Вы согласились, мы были бы спокойны за этот фланг. А помочь – всегда поможем, и людьми, и средствами, и вообще.

Петр Алексеевич давно не доверял мужчинам с бородами. Особенно с большими, такими стихийно-природными, как у Толстого. В них ему всегда виделась какая-то фальшь, показная простота, слишком мужественное украшение, да мало ли еще какой идеологии гнездилось в этих бородищах. А теперь вот он стал с опаской относится к слишком синим глазам, слишком мягким манерам, слишком правильной речи. Наверное, думал он, все украшения, если о них так заботятся, камуфлируют какие-нибудь уродства, но уже не физического, а морального свойства. Помнилось Петру Алексеевичу, как был у него закадычный друг в первых классах школы – с огромными голубыми глазами и на редкость красивыми длиннющими ресницами.  Петя ему доверил какие-то сокровенные тайны, уже забыл, какие, верил ему как иконе, а тот мальчик рассказывал их всем и насмешливо и презрительно смеялся над Петей. Когда он узнал об этом, для него рухнул мир красоты, доверчивости и открытости, и надолго запомнились эти огромные честные глаза, которым так хотелось верить. Теперь – опять такие же васильковые глаза, абсолютно честные и спокойные, и только маленькие оговорки или оплошности не дают расслабиться и подпасть под гипнотическое обаяние партийца-либерала.

***

Минутах в двадцати от дома, в паре километров от города было у Петра Алексеевича одно заветное местечко, куда он любил приходить один. Ничего особенного, никаких вам Швейцарий, просто любимое место, поваленный ствол с удобной веткой, вид на заречные дали, и игрушечная совсем березка, он помнит ее еще совсем тоненькой, а теперь она уже сравнялась с другими. Подростком он вышел на нее из лесу с полным лукошком грибов и замер в непонятно сладком оцепенении, и простоял до сумерек. Оказалось потом, что его кричали, искали, но он ничего не слышал. На этом месте время отсутствовало, можно было провести час-другой и не заметить, только ноги затекали. И именно здесь, вне времени, чувствовал себя Петр Алексеевич полно и глубоко, чувствовал свою душу, раскрытую и чистую, чувствовал свое тело, родственное вот этому месту, растворенное в пространстве, и пространство, заполнившее его тело, переживал своего рода феноменологическое эпохэ, или состояние медитации, дефраг-ментацию души, – много названий накопилось для такого состояния, но описать его просто невозможно, потому что это абсолютная и прекрасная пустота, из которой человек выходит наполненным, осмысленным и серьезным.

…моя награда в том, что всякий раз,

когда я прихожу напиться к роднику,

я нахожу в нем живую воду,

тоже мучимую жаждой,

И пока я пью ее, она пьет меня.

Просидев там свою очередную вечность, по пути домой, уже в сумерках, Петр Алексеевич твердо понял, что произошла  утечка ин-формации о нем. И теперь он себе больше не принадлежит.

***

Амурные отношения с Галочкой очень скоро переросли в сильнейшую и сладчайшую привязанность, совершенно неожиданной композиции. Невероятно чувственная, видимо, уже порядком погулявшая и опытная любовница, Галочка была с Петром Алексеевичем как бы маленькой – чуть не сказал дочкой, хотя именно так ему порой и казалось. Она была абсолютно и неискоренимо наивна, у нее было какое-то конфетно-детской сознание, не затронутое рефлексией, сомнениями и страстями, она была обнаженно беззащитна, и заменой душевной зрелости ей служила скорлупа внешней грубости. Впервые, видимо, встретив теплое, ласковое и уважительное любовное чувство, она тут же полностью предалась – вместе со своим миленьким внутренним мирком, веселым искренним кокетством, совершенно ненасытным, оргиастическим темпераментом и провинциальной бытовой неприхотливостью, – в руки Петра Алексеевича, а вполне можно сказать, и его сердцу. И ему казалось, что у него появилась маленькая дочка, и когда он вспоминал томные и яростные ласки, которым они предавались сутками подряд, без сна и еды, ему становилось стыдно такой греховной аналогии. Галочка перебралась к нему домой, холостяцкая квартира стала постепенно преображаться, правда, Петру Алексеевичу пришлось несколько раз потихоньку, пока она на работе, выкидывать глянцевые картинки со стен, которые она притащила из своего общежития. А против занавесочек, цветов в горшках, тысячи душистых баночек и флакончиков и прочих магических аксессуаров красоты, он не возражал.

Ибо любовь, которая хочет чего-то другого,

чем раскрытия своих тайн, -

это не любовь, а заброшенная сеть:

и только ненужное попадет в нее.

***

Из сладких объятий Галочки Петр Алексеевич не без сожаления, но и не без некоторого облегчения,  отправлялся на работу. Не будь гранта, утонуть бы ему совсем в пучине любовных струй. Дела продвигались весело, застоявшаяся конюшня грызла удила, коллеги смотрелись за вновь прибывшими компьютерами вполне убедительно, перестали врываться среди ночи друг к другу в квартиры с криками «знаешь, что я нашел в Интернете?..», или с плачем – «у меня ничего не получается, что надо нажимать…?» Вместе со своим старинным приятелем и коллегой он уже начал прикидывать отчет по первому этапу экспериментов, не без тайной мысли расширить дело, включить в проект несколько тем по приложению их разработок «в народном хозяйстве», как раньше говорили, – они смогли бы тогда перейти на самофинансирование, загрузить другие отделы… Но к ужасу и полному недоумению Петра Алексеевича они получили по электронной почте ответ от «куратора» со стороны Заказчика, что отчетов по гранту, даже самих результатов от них никто не ждет, Заказчик перепрофилировал свою инвестиционную деятельность, ни о каком расширении дела и речи не может идти, но все средства в полном объеме остаются тем не менее за отделом… Кстати, почему г. Маронов до сих пор не дал заявок на загранкомандировки, ведь в смете расходов предусмотрены такие возможности… Пожелания дальнейших успехов сопровождались каким-то ловким оборотом, из которого следовало, что лучше было бы оставить спонсоров  в покое, у них и так три арбуза в двух руках.

***

Обескураживающе плавно складывалась и политическая карьера Петра Алексеевича. Он думал, что работа в партии потребует от него каких-то новых талантов, что он наконец-то получит возможность повлиять на жизнь людей – и своих знакомых, коллег и горожан, и вообще, тех, кто остро нуждался в работе, в жилье, просто в куске хлеба, лечении, – да мало чего людям надо… Ему уже приходили в голову разные реформы, либо просто идеи, которые он лелеял как алхимики, наверное, дрожали над своими рецептами создания философского камня. Но в совете партии никаких особых движений не наблюдалось, все, с кем он заговаривал о каких-то делах, чтобы его послушали, почитали его тезисы, или организовали бы какие-нибудь экспертные советы, ну, выделить самое главное, самое нужное и начать распутывать узлы, – обещали специально встретиться, вот только надо собрать того-то и того-то, а он сейчас в отъезде, и тогда, конечно, обязательно… При этом партия располагала значительными средствами, довольно активно рекламировала себя и по радио, в и газетах, и в Интернете, и кстати, очень неплохие статьи и выступления все время печатались от имени, или под именем, того или иного партийного бонзы. Получалось, что над именем, усмехался про себя Петр Алексеевич, потому что видимая часть айсберга загадочно жила своей отдельной жизнью от нижней. Как устроена жизнь самой партии, как работал Совет, в который он был приглашен, понять было трудно, хотя время от времени члены совета собирались на выездные сессии, как это называлось, на дачу или в тайгу на заимку, к кому-нибудь из местных тузов. Как-то раз, когда отказываться стало просто неудобно, поехал на тусовку и наш герой.

Демократический лидер пригласил всех поиграть в городки на даче. Там собрались видные деятели партии и, как потом выяснилось, авторитетной братвы. Открытие не то, чтобы неожиданное, наоборот, Петру Алексеевичу стало давно уже понятно, что большая часть жизни и городка, и страны в целом, ушла куда-то в тенечек, и политическая жизнь тоже ведь не на нудистском пляже делается. Ему было очень даже интересно из безопасного, как ему казалось, места посмотреть на людей, о которых либо слышал неправдоподобные байки, либо смотрел правдоподобные телесериалы. Но никаких особых эмоций по поводу каких-то особых людей он не испытал – совершенно обычные люди, только язык, пожалуй, корпоративно-матерный, но в партийных кругах матерщина тоже считалась признаком расположения, даже женщины позволяли себе щегольнуть своей раскованностью. Те же ритуальные удовольствия – банька, выпивка, соленые анекдоты, смотри, мы такие же люди, нечего нас бояться, заходи, гостем будешь, и даже не просто гостем, а примем в тусовку, будешь наш… А потом и открытым текстом предложили наконец определиться, к нему присматривались, конкретный мужик, и голова на плечах, послушай, в политику лезть нечего, все политики – голубые, в чужие карманы норовят нос засунуть (простите мне эти печатные эквиваленты. – Автор), а в бизнес – милости просим, поддержат, помогут, дело верное, бери пока масть прет. Будешь очень богатым человеком, но будь нашим богатым человеком.  Перед отъездом – а многие оставались ночевать, Петру Алексеевичу дали машину, – к нему подошел тренер по городкам, красавец типично сибирской породы, атлет с румяными щеками, буйной русой шевелюрой и предложил обращаться запросто в случае наездов. Буквально парой слов перекинулись, а сразу видно, какой обаятельный, открытый, надежный парень – в полудреме улыбался Петр Алексеевич, убаюканный мягкими кожаными сидениями и нежным шумом мощного мотора.

Сразу после городков, буквально на следующий день, Петра Алексеевича пригласил губернатор, остановившийся в их городке на несколько дней. За ним на циклопическом джипе заехал вальяжный либералов атаман, на даче все было вылизано до блеска, никакого намека на вчерашнюю выездную сессию, все сдержанно, в высшей степени прилично и даже скучновато. Только сегодня Петр Алексеевич обратил внимание, что в туалетных комнатах везде висят цветные водопады. Незамысловатая аллегория, хмыкнул Петр Алексеевич, прямо места для человека, плотно откушавшего демьяновой ушицы.

 Губернатор – Петр Алексеевич сразу окрестил его мысленно либералиссимусом – оказался человеком и впрямь незаурядным. Сначала поражал его взгляд – глаза как будто с двойным фокусом, одним смотрят на тебя, а другим – далеко за собеседника, за ситуацию разговора и даже за мелкие будничные покровы, прямо в туманную даль будущего. Возраст определить было тоже затруднительно, видно, что не юнец, что на седых висках, обветренных руках, дубленой коже, – осадок многих и очень непростых лет, но пожилым назвать тоже язык не повернется, сто очков даст любому молодому, – чистые и широкие движения, легкая походка, искренний заразительный смех, словом, ясно, что у него все впереди, потенциал неисчерпаемый. Разговор сразу приобрел деловой характер, никаких дежурных разминочных фраз, было видно, что губернатор одновременно говорит и думает, и прерываться на пошлые глупости не привык.

– Петр Алексеевич, я уже наслышан о Вашей гражданской позиции, прекрасно понимаю Ваше отношение к деятельности нашей родной либеральной партии, но Вы должны понять и нас, практиков. Партия нужна как инструмент политической работы в период выборов, а в антрактах о ней просто не должны забывать. Люди должны чувствовать ее легкое дыхание. Но по возможности, поменьше инициативы и рацпредложений. Понимаете, сейчас в обществе нет конструктивной идеи, нет общего мифа, за который люди готовы друг другу головы ломать. Был коммунизм, да весь вышел. Вот и партия у них деградирует. А жаль, вокруг нее простроилась неплохая государственная инфраструктура, погубили ее просто бездари и фанфароны. Мельчают идеи, мельчают и движения. Либерализм – великая идея, мощный миф, он держался дольше коммунизма, но для наших ребят он как был средством заработка – причем, заметьте, личного, – так и остался.  А пока нет глобальной идеи, партии ведут мелкотравчатый образ жизни, кусаются, возятся, – и слава богу, не стравливают массы людей друг с другом. Это хорошо, что народ смотрит и посмеивается, плохо, когда он начнет зубами скрипеть.

Петру Алексеевичу не раз приходилось слышать циничные разговоры, но так просто, без обиняков, и так убедительно ему о политике никто не говорил.

– Управление – дело тонкое, всем «обчеством» можно только напортачить. Другое дело – административные рычаги. Вот поэтому мне очень хотелось бы, чтобы Вы помогли мне в практической работе. Честно скажу, народу в Сибири много, а людей – нужных, способных, позитивно мотивированных, не так уж просто найти. Прошу Вас, подумайте. Поначалу вообще ничего конкретного делать не придется, надо присмотреться, может быть Вам покажется, что дело у меня поставлено не так, как надо, или информация искажается, или люди недорабатывают, – стесняться не надо, Вы будете общаться только со мной, и мне все это очень важно знать. Никаких церемоний и протоколов, экспертиза – это точное знание. А в перспективе нам надо отладить механизм социальной политики в крае, – практически никто пока этого не умеет. Есть, правда, столичные пиарщики, которые обещают каждому к обеду кусочек жареной Луны, но им важнее всего хапнуть гонорар и – хвост трубой. Они уже по Сибири прошлись, но, слава богу, не задержались. Понимаете, мы очень наивны как менеджеры и как социальные инженеры, нам кажется, что все само собой наладится и станет шоколадным. А само по себе все становится, как Вы понимаете, – ну, не к столу разговор. Мое предложение остается в силе, подумайте, я буду снабжать Вас всей необходимой информацией, так что Вы можете не покидать вашего миленького гнездышка, – знает! А впрочем, все знают, подумал Петр Алексеевич, хотя кольнуло неприятно. – Я Вам оставлю не просто свой телефон, а телефон на колесах – Вы машину не водите? Тогда вместе с водителем, у нас это положено, не сопротивляйтесь, если хотите, могу даже зачислить Вас в штат, чтобы все было в соответствии…

Возле огромного джипа предводителя либералов-регионалов стояла скромная серая «Волга», возле нее с  невозмутимым достоинством водителя персоналки прохаживался молодой удалец в белой рубашке и галстуке.

– На первое время, для знакомства с делами, уважаемый Петр Алексеевич, посмотрите, пожалуйста, вот эту папку, – как раз о социальных потребностях сибирских городков науки, тут и академия, и отраслевая наука, и высокие технологии, а вот здесь – предложения японцев и китайцев, хотят нам помочь хорошо жить. Соблазн есть, деньги сулят немалые, но надо думать, как бы последнюю елку не отдать за их ширпотреб.

Прежде чем соглашаться, принимать бумаги и обещать с ними поработать, Петр Алексеевич решил спросить все-таки, – а у кого же, как не у губернатора, без его ведома, похоже, ни одна муха на бутерброд не сядет, – за что такое внимание к его персоне, чем он обязан? Что все это значит, наконец? Губернатор даже не дал договорить, не дал вылететь ненужным словам:

– В свое время, дорогой Петр Алексеевич, в свое время, все узнаете, не будем друг друга обманывать, но кое-что нам с Вами предстоит уточнить, не так ли? И Вам, и мне. Пока пусть все остается на своих местах, можете на меня полностью положиться. У нас с Вами много общих интересов, так что давайте попробуем вместе поработать.

***

На обратном пути познакомились с «ординарцем», как, смеясь, представился ему шофер. Родом из пригородной деревеньки, отслужил, работал старателем, женился в нашем городке, а теперь вот сам живет – точнее ездит, – с губернатором. Доволен новым назначением, теперь хоть будет дома бывать, миловаться с молодой женой и перевоспитывать сынишку – три года на руках у жены и тещи, от баб ничего хорошего не научишься. Губернатор может вызвать Петра Алексеевича на связь в любую минуту, поэтому он будет следовать с рацией, стало быть, с машиной, как тень, – и любые прихоти – на рыбалку, за грибами, на рынок – или с коллегами куда – теперь задачи не Ваши, Петр Алексеевич, а мои.

Ловко, только и подумал Петр Алексеевич, теперь от него не отвяжешься. Плотно они меня взяли, – в штат? В партию? Грант свалился? Как бы не так, мой дорогой, тебя просто пытаются контролировать.  Интересно, как соотносятся их затраты и моя рыночная стоимость? Боже, а вдруг и Галочка…? Нет, это уже слишком. Еще немного, и меня скоро спеленают, как малое дитя, и все, наверное, чтобы лишить свободы – и выбора, и действий, и главное,  – противодействий. Говорят, что душат как раз подушками, да и в нашем августейшем семействе… впрочем, кто прошлое помянет, тому глаз вон. А глаза нам нужны.

***

По дороге домой Петр Алексеевич увидел вдали знакомую фигуру – только этого ему не хватало, бывшая жена стоит у подъезда. Неужели захочет опять выяснять отношения, узнала, поди, про Галочку, чего ей надо? Но, увидев ее опухшее от слез глаза, понял, что дело серьезное. Сын?

Точно, так и чувствовал, что-то с сыном. Бывшая жена в слезах и в ужасе – с мольбой подумать об их сыне, ей кто-то грозит, она ничего не понимает.

– Перестань делать это! Что бы это ни было, у меня больше никого нет, ведь это твой сын, хочешь ему зла?

– А что именно, чего хотели, кто это был?

– Просто кто-то, подошли на улице и сказали, что если папаня будет дергаться, плохо будет всем. – А кто, чего, зачем и почему, не знает и она. – Слушай, Петр, это не может быть бывший дружок твоей новой пассии, может, тебе из-за нее хотят отомстить? Я смотрю, у тебя в квартире чистота, цветочки, может быть из-за нее? Ты можешь выяснить, поговори с ней, или если хочешь, я могу, – нет, не волнуйся, просто поговорю, что сын-то твой при чем?