Фрагменты
«Будьте сентиментальны», – один реликтовый профессор нашего университета искренне верит в чистоту сердец своих студентов.
* * *
Феминистка
В судьбе мужчин любовь не основное,
Для женщины любовь и жизнь – одно,
В парламенте, в суде, на поле боя
Мужчине подвязаться суждено.
Он может сердце вылечить больное
Успехами, почетом, славой, но
Для нас одно возможно излеченье:
Вновь полюбить для нового мученья!
Байрон “Дон-Жуан” . 194.
Глава
Жуан бродил, уединясь от света,
Не понимая собственных стремлений
Ни томный сон, ни вымысел поэта
Не утоляли смутный вожделений:
Ему хотелось плакать до рассвета,
На чью-то грудь склонившись в умиленье
(А может, и еще чего-нибудь
О чем я не решаюсь намекнуть). . 96.
– Слушай, Лешка, я не могу.
– Чего ты не можешь?
– Больше так жить. Она меня доведет до того, что я её изнасилую.
– «Силой женщину взяв, сам увидишь, что женщина рада».
– Хихоньки все, да?
– Отчего же хихоньки? Ведь не слушаются же эти нимфы голоса природы, почему бы тогда нам не сделать доброе дело и не подсобить в этом нашей великой матушке?
– С тобой невозможно говорить! – вскипел Николай. – Человек от любви помирает, а тебе хоть бы что!
– Вот приди к ней и скажи, что помираешь, мол, от любви, больше так жить не можешь и скоро перейдешь на стратегию фавна.
– А я все это время что, по-твоему, делал, – рыбу ловил что ли?
– Ну если она такая непрошибаемая!..
– И ты думаешь, что меня этим успокоил?
– Н-да, тяжелый случай…
Глава
Но выше всех отрад – скажу вам прямо –
Пленительная первая любовь,
Как первый грех невинного Адама,
Увы, не повторяющийся вновь!
Как Прометей, бунтующий упрямо,
Украв огонь небесный у богов,
Мы познаем блаженство – пусть однажды,
– Впервые утолив святую жажду.
«Ерунда какая-то! Чем я плох для неё?.. И как же здорово заловила она меня в свои сети сказкой о первой её любви! Я прямо-таки упивался, предвкушая бурю страсти!.. Тоже мне Сафо нашлась, вторая Татьяна Ларина! Нет, положительно я сошел с ума», – так думал Николай, ехав в метро из института к своей Оксаночке. Признаться, был он не дурак и красотой не обделен, но в жизни ему не повезло. «Нет, определенно, мне нужна восточная женщина, ученица какого-нибудь гарема, а не технического ВУЗа. Сердцу не прикажешь! – скартавил он про себя ответ Оксаны на его просьбы о любви. – Чушь! О какой любви вообще можно было бы вести речь, если бы мы при малейшей трудности прятались за эту дурацкую формулу?». А ведь тогда я был удовлетворен её ответом! Или я просто не понимал смысла слов, а слышал только сладкий голос этой сирены и был готов согласиться со всем, что она говорила?.. Сердце!.. Какая отвратительная метафизика! Она ведь говорила мне, что в шестом или седьмом классе испытывала ко мне “нежные чувства”… Может быть, у неё что-нибудь.. не в порядке? Да что там может быть не в порядке, – порой она о половых проблемах рассуждает с таким энтузиазмом, что самому не по себе становится! Да что я не женился бы на ней в, если бы припекло? Конечно, женился. Нет, тут что-то не так…»
Глава
Она влюблено восхищалась им,
С восторгом целым миром любовалась,
От нежных встреч всем существом своим
Восторженно и смутно волновалась;
Готовая навек остаться с ним,
При мысли о разлуке ужасалась,
Он был её сокровищем… . 173.
Николай остановился около двери квартиры, где жила Оксана, выдохнул воздух, набрался мужества и позвонил. Спустя минуту дверь открылась, и Николай протянул букет роз своей любимой.
– Это в честь чего? – недоуменно спросила она.
– Просто так, – полушутливо ответил Николай.
– Спасибо, но не следовало этого делать, – проговорила Оксана и направилась в комнату.
Гость не перешагнул порога.
– Ты что там стоишь? Проходи, только ненадолго, я сейчас убегаю.
– А поцелуй?
– Какой поцелуй?
– Ну хотя бы в щечку.
– Вот еще чего: или туда или сюда, а то сквозит с лестничной клетки.
– Значит, убегаешь, – грустно произнес Николай, входя в квартиру и закрывая за собой дверь.
– Ох, эти невыносимые дела!
– Отчего же невыносимые? Очень даже выносимые и приятные. Ты никогда не задумывался о смысле жизни?
– И что бы я там надумал?
– Что нужно что-то делать, чтобы быть кем-то и что-то после себя оставить.
– А что бы ты ответила Екклесиасту?
– ....
– ?
– Ты умничать будешь?
– Ну, извини, милая моя, в последнее время я стал что-то слишком раздражителен.
– Лечиться надо.
– …И ты совершенно не уделяешь мне ни минутки времени.
Оксана демонстративно посмотрела на часы.
– Ты торчишь здесь уже целых пять минут и отвлекаешь меня глупыми разговорами.
– Могу я поинтересоваться, куда ты собираешься?
– На работу, а затем в институт.
– Могу я проводить тебя?
– К чему эти лишние телодвижения? Я уже вполне взрослая и способна сама доехать, а ты бы нашел лучше себе какое-нибудь занятие, вместо того чтобы сидеть у моих дверей и ходить, словно тень за мной.
– Ну, будь здорова, – ответил Николай и вышел вон.
Глава V
Она любила и была любима,
Как вся природа диктовала ей,
Боготворя, была боготворима.
Их души в этом пламени страстей
То задыхались, то неумолимо
Взмывали снова к радости своей,
Сердца влюбленных бились, пламенели,
Как будто розно биться не умели. . 191.
«Нет, с этим надо кончать, – думал Николай, выходя из квартиры Оксаны, – и чем быстрее, тем лучше. Боюсь, не долог тот час, когда я вконец рассвирепею и сделаю что-нибудь нехорошее, чтобы отучить её от этих глупостей. Можно ли поверить, что проблема исключительно во мне, что она не может полюбить меня, тогда как на самом деле она очень влюбчивая и влюбляется, чуть ли не каждый месяц?! Сколько её знаю, не помню, чтобы она хоть кого-нибудь любила, – Николай шел по набережной и ломал свою голову. – Утопиться что ли? Если бы её это хоть немножко тронуло! А то ведь обзовет меня дураком и пойдет делать свои дела. Но как же растопить это обледеневшее сердце?
– Ведь это Лешка Овидия в институте цитировал! Да, конечно: «Смолкнут скорее весной соловьи, а летом цикады, а меналийские псы зайцев пугаться начнут, нежели женщина станет противиться ласке мужчины, – как не твердит “не хочу”, скоро захочет, как все». Жди её! Захочет, как же! Соловьи поют все так же, собаки за зайцами гоняются, а женщины стали о смысле жизни рассуждать: оторвали их от прялки, а теперь бегайте за ними, выпрашивайте крохи любви!.. А может, я и вправду с ума сошел и чего-то не понимаю? Да нет, Лешка меня поддерживает, – ему-то сходить с ума не зачем – у него с этим делом все в порядке.
Николай купил пару шоколадных батончиков, чтобы утолить голод, и направился опять к дому Оксанки. – Вот пойду и просижу всю ночь в подъезде у её квартиры!»
Глава V
Они уединились – не уныло,
Не в комнате, не в четырех стенах:
И море, и небесные светила,
Безмолвие песков и гротов мрак –
Все их ласкало, нежило, томило.
Они, обнявшись, наслаждались так,
Как будто были в этот час блаженный
Бессмертными одни во всей вселенной.
Они одни на берегу глухом
Ничьих ушей и глаз не опасались,
Лишь друг для друга внятным языком
В полунамеках нежных изъяснялись.
Язык живой любви нам всем знаком:
Его слова во вздохах выражались.
С тех пор, как Ева пала в первый раз,
Язык любви привычен стал для нас.
. 188, 189.
«…Конечно же, она мне нравится, ужасно нравится, хотя своей бесчувственностью кого угодно доведет до белого каления. А может у меня какая-нибудь патологическая фиксация на этой личности? Вроде она на мамашу мою не похожа, да и вообще ни с чем не ассоциируется… Голову глупостями забиваю! Что ей трудно поцеловать меня, уделить мне побольше времени, быть повнимательней, – неужели я многого прошу?» Тут размышления Николая, восседавшего на ступеньках лестницы, около квартиры Оксаны, были прерваны по причине её высочайшего появления. Николай не ждал её так рано.
– А ты, что здесь делаешь? – опять недоуменно спросила она.
«Как бесят меня эти её наивные удивления!» – подумал он и ответил:
– «Пойду, сорочки захвачу в дорогу и мой зеленый с синим зипунишко».
– Колечка, не заставляй меня беспокоиться о твоем здоровье. Познакомься, – представила она двух вышедших из лифта девиц, – Зоя и Катя.
«Боже, что за имена!..»
– …а это Николай, которому, как всегда, делать нечего.
– Очень приятно, – произнес Николай, заметив любопытство на лицах подруг. – Эти темные подъезды с грязными стеклами, ободранными стенами, поступательным движением лифта и ворчливыми соседями, выносящими мусор, очень вдохновляют. Я художник… Сюрреалист.
– Такой же сюрреалист, как и я – динозавр, – пояснила Оксанка.
«Значит я действительно сюрреалист», – печально подумал про себя Николай.
– Ну, так что тебе надо?
– Я же сказал – жду вдохновения.
– А-а! понятно. Если хочешь, я могу пригласить тебя на день рождения к одному своему другу. Сейчас я забежала домой взять фотоаппарат.
– А там есть грязные стены?
– Ну ты идешь или нет?
– Иду.
Войдя в освещенный лифт, Николай внезапно заметил перемену, произошедшую на голове Оксаны:
– Боже! где твои роскошные волосы?
– Обрезала.
– Д… – еле сдержался он. – Но зачем?
– Надоело: в метро все косятся на меня, да, притом, с ними так возиться долго… А сейчас я стала похожа на мальчика, – миленько вылепила она ещё одну глупость.
Глава V
Час пробил! Их сердца соединились
На берегу среди суровых скал.
Над ними звезды яркие светились
И океан восторгам их внимал.
Их чувства тишиною осветились,
Их дух уединенья обвенчал,
Они дышали счастьем, принимая
Друг друга за детей земного рая. . 204.
Первое, что увидел Николай, войдя в квартиру друга, у которого был день рождения, это несколько пока ещё полупьяных, незнакомых лиц, клубы сизого дыма и какое-то оргаическое веселье под музыку. Он шепотом поблагодарил Оксаночку за приглашение: «Нет, спасибо, – я лучше на улице буду созерцать “звездное небо надо мной и моральный закон во мне”, – там тише и воздух свежее».
Николай не очень долго наслаждался городской тишиной и ночной свежестью: около двух часов ночи из подъезда вышла небольшая компания, которая шумно распрощалась, и от неё отделилось столь милое сердцу Николая существо. Оксаночка еле держалась на ногах, но, вероятно, была очень уверена в своей способности “самостоятельно дойти”. Она не заметила низенького заборчика, коим обычно огораживают клумбы, и определенно рухнула бы в грязь, если бы Николай не поддержал её.
– А-а!.. Это ты! – проговорила Оксанка, икая и с трудом перелезая через заборчик.
– Ну разве можно так напиваться?
– А я что хочу, то и делаю! – заявила она тоном не терпящем возражений.
– Это по всему заметно. Может мне жениться на тебе, – тогда я хотя бы буду иметь авторитетный голос мужа и займусь твоим перевоспитанием.
– А я за тебя не выйду!
– Неужели я так тебе отвратителен?
– Нет, ты хороший мальчик, только очень глупенький.
– И чем же я глупенький?
– Забиваешь голову разной ерундой. Если очень хочешь меня, я ничего против не имею, – можешь взять хоть сейчас, – но не донимай каждый день своей влюбленной физиономией. Ясно?
«Уж куда ясней, – подумал Николай. – Может, я действительно требую чего-то невозможного, может и впрямь следует ограничиться работой и здоровым сексом? Впрочем, какой это “здоровый секс” – она сейчас пьяная так расхрабрилась, а ведь протрезвеет и опять начнет говорить о сердце». Николай довел Оксанку до дома, а сам отправился в институт. Начинался новый день.
Глава V
…полусонным
Был мой герой. Он мог бы так устать,
Когда бы дрался с целым батальоном!
Он жмурился, старался не дремать;
Графиня тоже с видом истомленным
Сидела тихо и бледна была,
Как будто до рассвета не спала. XV. 14.
В огромном здании института не было ни души. Освещенный поднимающимся розовым солнцем, он напоминал восхитительный дворец с длинными, загадочными коридорами и открытыми классными комнатами. Николай бродил один по этим лабиринтам, и ему казалось, что наконец-то он нашел то истинное счастье, которое не смог отыскать в любви. «Полностью, без остатка посвятить себя науке, великой и суровой природе, на которую всегда можно положиться. Любовь оказалась всего лишь иллюзией; а в наш технократический, разумный век верить в неё стало еще более глупо. Ларошфуко был прав, когда говорил о любви как о приведении: «все о ней говорят, но мало кто её видел». Да и видел ли кто-нибудь? Не было ли это простой галлюцинацией?»
Постепенно здание института стало оживляться: с начало прошли гремящие ведрами уборщицы, затем озабоченные профессора, и под конец – толпы веселых студентов. Теперь это напоминало Вавилон. Николай увидел своего друга.
– Что-то ты сегодня какой-то помятый, –вместо приветствия произнес Алексей. – Опять звезды считал?
– Угу.
– Бедный Колечка. Я тебе обещаю, что если поймаю сорванца Эрота, то обязательно принесу его тебе, чтобы ты его хорошенько отшлепал.
– Спасибо, ты настоящий друг.
Николай действительно выглядел несчастным. Теплый и сочувственный тон его друга чуть не вызвал слезы у него на глазах.
* * *
Превосходный decadence звучит в словах торговца в «Шагреневой коже» Бальзака, когда тот поддерживает молодого человека: «Желать сжигает нас, мочь разрушает. Коротко говоря, я сосредоточил свою жизнь не в сердце, которое может быть разбито, не в ощущениях, которые притупляются, но в мозгу, который не изнашивается и переживает всё… я добился всего, ибо умел всем пренебречь [пренебречь жизнью, не жить]. Моим единственным честолюбием было – видеть.
Мои пиршества заключались в созерцании морей, народов, лесов, гор. Я всё созерцал, но спокойно, не зная усталости, я никогда ничего не желал, я только ожидал. [Боже, сколько здесь лжи! Зачем ты ждал, что ждал? Смерти? Лжец!!!] Что люди зовут печалью, любовью, честолюбием, огорчением, – всё это для меня лишь мысли, превращенные мною в мечтания; вместо того чтобы их ощущать я их выражаю, я их истолковываю».
Я разочаровался в ratio, я ненавижу его с его безучастной логикой, я предпочту умереть от абсурда, чем слушать его ничтожные мещанские доказательства. «Я хочу царственного, роскошного пира, вакханалии, достойной века [отнюдь не нашего двадцатого века: в нашем веке вообще мало что есть достойного]… Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны от предрассудков, веселы до сумасшествия! Пусть эта ночь будет украшена пылкими женщинами! Да, мне нужно заключить все наслаждения земли и неба в одно последние объятие, а затем умереть». Мой гедонизм, безусловно, не столь пылок как гедонизм этого молодого человека, но это все же HEDONE!
«Только тот, кто вдыхал тишину пустыни, может понять, что значит просто жить. Просто жить, ради любви, храбрых поступков».
– Юноши должны быть целеустремленны.
– Так если понапрасну потерять лучшее время своей жизни.
– Взрослые мужи должны достичь вершин власти.
– Так если стать рабами общества и идеи.
– Старики должны собирать плоды славы.
– Так если неудовлетворенными и разочарованными ожидать смерти.
– Что же ты хочешь?
– Просто жить, наслаждаться, отведя себе сферу для творчества и изредка нести ей жертвоприношения.
«Я был жертвою чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, – и прозябал в ничтожестве».
О. Бальзак «Шагреневая кожа».
Мне нужна восточная женщина, безумно преданная, боготворящая, страстная, спешащая исполнить любое мое желание. Страстная Элоиза, Юная Гайдэ, Каролина Лем, «златоокая девушка» Бальзака.
Апсара
Антология восточной женщины.
В индуистской мифологии апсары, наделенные ярко выраженной сексуальной и эстетической функцией, играют значительную роль, как, например, гетеры или гейши в реальной истории древней Греции и Японии. Они отличаются необыкновенной красотой, любвеобильностью и великим разнообразием иных совершенных качеств, которые должны были сулить мужчинам сладчайшие радости любви. Эти небесные куртизанки соблазняли богов, мудрецов и аскетов; и были реальны на столько, на сколько может быть реален психологический архетип. По крайней мере, очевидна потребность в их наличии. Не зря же мы встречаем практически в любой мифологии, особенно земледельческой, подобных любвеобильных дев, несущих, также, нагрузку богинь плодородия. Даже суровое в половом отношении христианство не пренебрегло этим образом. Правда, оно присвоило ему статус чертовщины, назвав суккубами (succubus, от лат. succubare, «ложиться под») демонов, которым приписывалось совращение мужчин, особенно отшельников и святых. Впрочем, для последних было весьма соблазнительно назвать суккубом ту или иную крестьянку, прелести которой этой ночью ввели их в искушение (Боккаччо «Декамерон» 1,4; 3,10). Ведьмы также стали сказочными героинями и историческими жертвами инквизиции, которая хоть как-то стремилась понизить интенсивность данного архетипа, истребляя красивых, своевольных, склонных к нимфомании женщин.
В фольклоре европейского средневековья часто можно было встретить идиллические сцены с пастухами и пастушками. Символическая близость к природе, к её дозволенным, естественным инстинктам, крестьянская простота нравов, возрождают античные образы весёлой и спокойной любви. Прекрасные, юные пастухи здесь выполняют функции сатиров и гандхарвов, а прелестные пастушки, соответственно, нимф и апсар. Даже на такой неплодородной почве ростки человеческого желания все-таки пробивались к солнцу.
Сюда же можно отнести и многие литературные сюжеты; в частности, тот, где женщина проводит ночь с неизвестным мужчиной (несчастливым влюбленным, хитростью подстроившим встречу и т. д.), думая, что это её муж. Обман, по сути, не возможный, создает впечатление документальной хроники, хотя не подвергаемая сомнению гротескность сюжета выдает его архетипическим корни («ночная женщина» здесь лишается всех органов чувств, превращается в абсолютный образ покорной, сладострастной апсары).
География данного архетипа огромна: в славянской мифологии эту функцию выполняли русалки и вилы. Последние были тоже водными духами, но в отличие от русалок, имели крылья и козьи (ослиные) ноги. Если отнять у вил крылья, то они становились простыми девушками; тем же, кто сорвет с них волшебные платья, они полностью подчинялись. В мифологии чувашей водяной дух вуташ, в виде прекрасной девушки, приносила мужчине, согласившемуся стать её возлюбленным, деньги.
В западноевропейской мифологии этими функциями обладали ундины. Как и русалки, они завлекали путников вглубь воды, где делали их своими возлюбленными. Они были способны обрести бессмертную человеческую душу, полюбив и родив ребенка на земле. В иудаизме мы встречаемся с «дочерьми Каина», соблазнившими праведных сыновей Сифа, которые несут ту же архетипическую нагрузку. В мусульманской джанне и германо-скандинавской вальхалле праведникам и доблестным войнам прислуживают прекрасные гурии и валькирии. В представлениях южноамериканских индейцев народностей тоба и каража, звезды – это небесные женщины, время от времени спускающиеся на землю, чтобы вступить в любовную связь с живущими там мужчинами. (Достаточно популярный сюжет в современной фантастике, когда женщины-инопланетянки специально прилетают на землю, чтобы забеременеть от мужчин-землян.)
Архетип прекрасной, покорной женщины, которую мужчина волен создать и уничтожить по своему желанию, очевидно, имеет не совсем древние корни, и возник наряду с эндогамией в ходе развития патриархальных общественных отношений. Только по мере значительного увеличения сексуальных запретов психологическая интенсивность этого архетипа начинает возрастать. Образ духа, живущего рядом с тобой, но невидимого окружающим, открывающего тебе тайную мудрость, да еще, к тому же, обольстительного и сладострастного, позволяет более комфортно чувствовать себя в мире, где прежняя сексуальная свобода значительно ограничена. Однако осознание этого комфорта порождает чувство вины и искажение данного архетипа, накладывая на него амбивалентные слои опасности, безобразности, враждебности этих духов. Например, в мифологии тюркоязычных народов эквивалентом апсары можно считать албасты, которая изображается старой, уродливой женщиной с закинутыми за плечи грудями, что, впрочем, не мешало тувинским охотникам пользоваться её дарами и расположением. Албасты, как и русалки, серены, ведьмы, менады, лилит, и т. п., могли быть опасны для человека именно в силу вины собственных непристойных желаний, идущих вразрез социальных табу и грозящих наказанием со стороны последних. Например, соблазненный апсарой аскет рисковал прервать свое подвижничество и навсегда забыть о жизни среди богов.
Одна ночь из тысячи
Иногда, подобно Еве, родившейся из ребра Адама, во время моего сна рождалась женщина из неудобного положения, в котором я лежал. Её создавало наслаждение, которое я готов был вкусить, а мне казалось, что это она мне доставляла его.
Марсель Пруст “В сторону Свана” ; 1.
– Ганс, если ты будешь продолжать в том же духе, то у меня сложится впечатление, будто в последнее время ты вообще не имел ни одной женщины.
– Почему так?
– Потому что ты рассказываешь такие небылицы, которые в обыденной жизни просто не возможны. Подумать только: исполняет все твои фантазии! Что за чушь? Где ты видел такую женщину?
– У себя дома…
– Врешь! Покажи мне её, я хочу её пощупать, расспросить на сколько твой сегодняшний бред соответствует реальности.
– Это невозможно. Я не могу её с тобой познакомить. Ты видел её фотографию?
– То, что она прекрасна и то, что она была в твоих объятьях, еще ничего не доказывает. Не знаю, где ты откопал эту женщину, но то, что ты говоришь о ней, кроме, конечно её божественной внешности, – чистой воды неправда!.. Нет, ну надо же! ей абсолютно от тебя ничего не нужно, кроме как беспрекословно выполнять все твои желания, попутно дополняя это счастливой улыбкой, нежной заботой, умной беседой и неистовой страстью! Где ты понабрался такого идиллического вздора? Вон посмотри на ту суку: за сотню баксов ты получишь от неё все, кроме улыбки, заботы, умной беседы и пылкой любви.
– А что же тогда остается?
– Вот и я о том же – ничего не остается! Грубость, жадность, злость и вялость! Кого не возьми – кругом один обман! А ты мне сказки рассказываешь.
Друзья изрядно подвыпили и после весьма содержательной беседы отправились по домам. Ганс, открыв ключом дверь своей квартиры, упал на кровать и заснул. Когда он проснулся, было уже четыре часа ночи. На краю его кровати сидела очаровательная девушка и нежно смотрела на помятое после пьянки лицо хозяина. Её внешность не поддавалась никаким описаниям, а тихая, счастливая улыбка, вспыхнувшая на её лице сразу, как Ганс открыл глаза, была бы способна вознести даже самого искушенного мужчину на седьмое небо.
Видно я здорово набрался, – произнес Ганс, протирая глаза. Девушка протянула ему стакан с водой, который уже долго держала в руках.
– Здесь аспирин, я больше ничего не нашла у тебя.
– Спасибо, дорогая, – ответил Ганс. – Тебе опять пришлось меня раздевать и укладывать…
– Ничего страшного. Сейчас я хочу, чтобы тебе стало лучше, а для этого нужно первым делом принять душ.
– Ну нет, только не душ! – Ганс укрылся с головой одеялом.
Прекрасная фея шаловливо набросилась на своего хозяина, приняв вид веселой проказницы. Сколько раз Ганс удивлялся такому оборотничеству, обязательным результатом которого было его поднимающиеся настроение. Казалось, что из всех способов, ведущих к данному результату, она всегда выбирает самый верный. Быть может, тому немало способствовала её обворожительная нагота, с которой она всегда здесь представала, благоухающая чистота, неподдельная искренность, беззащитная влюбленность и её блестящий ум. Быть может, Ганс был и сам немного влюблен в неё и старался ей угодить. Как бы там ни было, но он вылез из-под одеяла, ибо восхитительные прелести юной феи, от которой он шутливо отбивался, полностью разогнали его головную боль и, подняв девушку на руки, побежал с ней в душ.
После довольно долгого и шумного омовения, в результате которого была затоплена вся ванная комната, Ганс со своей любовницей отправился завтракать.
– Вчера я рассказывал о нас другу, он мне не поверил, – произнес Ганс, отрезая кусочек яичницы. – Я бы и сам не поверил, если был на его месте. Совсем недавно я не мог и мечтать о том, что сейчас имею… Нет, мечтать, наверное, мог, но не смел надеяться. Ведь и сейчас то, что я вижу, не является реальностью?
– Конечно. Я только плод твоего воображения.
– Великолепнейший плод! Боже, как ты красива!.. Но мне день ото дня становится все более грустно оттого, что ты не живая на столько, чтобы обладать собственным характером, своей точкой зрения, волей; чтобы я имел возможность время от времени спорить с тобой, прощать тебя и стараться понять. Мы даже не можем выйти на улицу вдвоем! Ты всегда испаряешься, как только наступает шесть часов утра. Порой я просыпаюсь, а тебя уже нет. Постель еще теплая, влажная, но, не смотря на это, тоскливое чувство одиночества и неотвратимости охватывает меня. И я не способен что-либо изменить.
– Прости Ганс, но ты сам создал наш мир.
– Конечно, я и не думаю тебя в чем-либо упрекать, но посоветуй, как мне избавиться от этого кошмара?
– Если ты не побоишься полюбить живую женщину; полюбить так, что сможешь справиться с любой болью, которую она причинит тебе, тогда я стану не нужна.
– Это сделать не легко.
– Да. И поэтому я не спешу тебя покидать.
– Подумать только: я как Вишну, породил собственным воображением апсару и теперь думаю, как от неё избавиться!..
За окном светало. Ганс сидел спиной к плите, около которой стояла юная нимфа. Он и не думал оборачиваться: пробило шесть часов утра.
* * *
Никого не хочу видеть!
Мне кажется, что моя любовь переживает то, что Стендаль называл второй кристализацией: “Он хочет вознаградить себя другими радостями жизни и обнаруживает их исчезновение”. Мне кажется, что я стою у самой пропасти и камешки из-под ног моих с шумом падают в мрачную бездну. Ещё одно усилие, и я стану посмешищем. Вот она – великая любовь Ромео и Фабрицио дель Донго! Я никого не хочу видеть кроме неё и буквально ко всем атараксически равнодушен, а её – боюсь, ибо знаю, что с этого дня она – богиня покровительница, от неё зависят все мои счастья и несчастья, моя судьба, моя жизнь.
Из этюда Бальзака: «Если какая женщина внушит итальянцу любовь, он уже никогда не расстанется с нею».
Я ещё слишком юн, чтобы наслаждаться прошлым: «я любил», «я был», – это как похоронный марш, тлетворная музыка разложения, разрушающая все надежды и грезы моего сердца. Моя жизнь как роман у Камю – абсолютно, монолитно, неизменно. И я никогда больше не полюблю как в 16 лет.
– У меня в жизни есть только одна женщина.
– Какой же ты декадент, де Марешал! Тьфу! Роман в стихах…
Бертран и Ребекка
Бертран ехал в поезде и вспоминал свою красавицу Ребекку, слёзы умиления накатывались ему на глаза, когда он пытался постичь всю глубину своего счастья. Он не мог сдержать нахлынувший на него поток чувств и принялся переводить их на бумагу. Это была их великая тайна, великая тайна двух маленьких человеческих сердец, которые не мыслили своей жизни друг без друга, ибо настолько они были счастливы вместе!
Неужели в нашем беспринципном, циничном веке, когда всё продаётся и покупается, когда всё имеет свою цену и лишается неприкосновенной девственной святости, когда любая человеческая страсть может с математической точностью быть оценена уголовным кодексом и психиатрической экспертизой; неужели в нашем сухом, до некрофильности материалистическом обществе могут ещё существовать такие чувства?! Конечно же, это сказка. Однако в любой сказке есть частичка если не истины, то, во всяком случае, надежды, мечты, желания. Если человек способен мечтать о таких отношениях, то не всё, быть может, для него ещё потеряно…
«Жизнь моя Ребекка, какой дерзкий и прославленный путник способен покинуть тихий и живительный источник, до которого столь долго добирался сквозь знойную, ослепительную бесконечность пустыни? Разве найдется такой матерый мореход, что решится покинуть крохотный остров, на берега которого его вынесло в полумертвом состоянии и обменять его мирную благодать на утлое суденышко и жестокую свирепость океана? Каким безумцем надо быть, чтобы решиться на это? Милая моя, славная, добрая Ребекка, не упрекай меня за мою слабость, – прошло всего лишь три часа, как я расстался с тобой, но ничего не могу с собой поделать, ибо готов сию же минуту бросить поезд и мчаться тебе на встречу, чтобы только вновь увидеть тебя, прижать к своему телу!.. Бог мой, сколько раз я уже боролся с этим искушением!..»
Бертран уехал всего лишь на два дня, а уже грустил по Ребекке. Все силы его души ежеминутно устремлялись к ней, – будь он хорошим композитором, то тут же взялся бы за сочинение концерта в её честь, будь он художником или поэтом, то на свет скоро появилась бы картина или поэма, но он был всего лишь страховым агентом и мысли его занимала только одна тема, – как доставить радость Ребекке.
Но всякая сказка не может иметь счастливый конец, если хоть немного претендует на достоверность. У любого счастья есть свои завистники.
Проводив Бертрана, Ребекка вернулась домой, где у порога встретила одного из своих коллег по аспирантуре, да ещё с цветами! Будучи занятой мыслями о том, какой сюрприз она преподнесет любимому мужу по возвращении (даже столь недолгая разлука у них была поводом для незабываемой встречи), она крайне удивилась, увидев Леонарда с огромным букетом красных и белых роз. На их счет у неё не было никаких сомнений, ибо Леонард слыл большим донжуаном на кафедре, и часто уделял ей недвусмысленные знаки внимания.
Прежде чем ответить на её приветствие и удивление, он склонился над её рукой, а затем восторженно посмотрел в её лицо.
– Я говорил, что когда-нибудь приду отдать дань твоей небесной красоте?
– Я всегда с ужасом вспоминала об этом, – шутливо ответила Ребекка, – однако не предполагала, что это будет так галантно.
– К сожалению, у меня нет возможности построить тебе храм из драгоценных камней и украсить его заездами, – парировал Леонард, преподнося цветы.
– Это очень мило, но я не могу их принять, не могу пригласить тебя в дом и вообще не разбить твоего чувствительного сердца, ибо я, как тебе известно, за мужем за человеком, которого очень люблю. Лучше и не пытайся.
– А я и не пытался. Я просто преподнес это прекрасное прекрасному, заказал ужин в дорогом ресторане, и пришел обсудить с тобой некоторые аспекты нашей общей работы. Если тебя что-то смущает, то можешь свалить это на мою природную неспособность обсуждать серьёзные вопросы в серьёзной обстановке. Это тебя устраивает?
– Честно говоря, не устраивает, – ответила Ребекка, – но на один час делового ужина я, пожалуй, соглашусь; если он будет, конечно, деловым…
Ребекка не могла и предположить, что её галантный друг подсыплет в её бокал с минеральной водой (от вина она отказалась) наркотик. Она была достаточно наивна, чтобы учитывать подобные вещи.
В самом начале следующего дня, когда Бертран собирался встретиться со своим клиентом, в его гостиничный номер позвонили. Он был немного обеспокоен тем, что этой ночью в его доме никто не снимал телефонную трубку, но в то, что он услышал от полицейского было поверить ещё трудней. Побледневший как смерть он с трудом выговаривал слова. Минуту спустя он уже умолял гостиничного служащего заказать ему авиабилет на ближайший рейс, а затем выбежал ловить такси. Бертран плохо соображал, что делает, и поэтому ему удалось добраться до клиники в рекордно короткий срок. Там сидя у постели своей спящей жены, он узнал кошмарные подробности этой истории.
Ребекку нашли лежащей на краю пригородной дороги в состоянии крайнего наркотического опьянения. Так как она была без сознания и при ней нашли большое количество наркотиков (в том числе и шприц с её отпечатками пальцев), а внешних телесных повреждений обнаружено не было, то уголовное дело сразу не завели, а факт того, что пострадавшая той ночью имела неоднократную половую связь был установлен позже, когда врач случайно заинтересовался внутренним кровотечением во влагалище. Оказалось, что наркотики необратимо повредили её головной мозг. Показания потерпевшей, которую скоро признали недееспособной, не могли рассматриваться серьезно и уголовное дело, с трудом начатое, скоро было закрыто из-за отсутствия доказательств и улик: Леонард хорошо подготовился ко всем возможным последствиям. Кроме того, он прекрасно понимал, что ему теперь следует опасаться оскорбленного мужа, и стал чрезвычайно осторожен. Он не выходил из дома без пистолета и тонкого кольчужного бронежилета способного предохранить от ножа. «Как в старые добрые времена Бенвенутто Челлинни», – улыбаясь, говорил он своим друзьям, с которыми той ночью разделил Ребекку…
* * *
Но и веселая Пандемос может быть порой ужасно хороша (особенно когда в себе уверен и знаешь, как начать).
Decadence!
Я насилую себя своей чуткой совестью, этим фанатичным угодником, стремящимся сладить с Id и внешним миром. Общественная совесть, имеющая к моей особе вполне определенные претензии, странно смотрит на мою «бездеятельность», подразумевая за ней будущее ничтожество, облепленное всеми пороками мира… Любовь доконает меня, я брошу университет и стану объектом социального презрения. Эта атмосфера убьет меня, ибо я скорее покончу с собой, чем буду влачить мерзкое, тупое существование, оскверняя землю своим навозом.
Я не могу предложить ей ничего кроме своей любви, – этого мало для счастья. Никаких крутых шагов! Мне пока так сладко срывать плоды её доброго сочувствия.
Ненавижу пошлый брачный договор! Лучше подобно Бальзаку или Стендалю жить в одиночестве, чем без ребячества и всяческих безумств, порожденных любовью, согласиться на брак.
Больше благих примеров!
Жизнь не остановится. Клелия до знакомства с Фабрицио и не думала о браке, после же вышла за Круанзуа, с Эрнестиной же то же самое. Отношение становится проще. Мы вошли в реку, – обратного пути нет. Поэтические образы неестественны, свобода любви проповедуется на каждом шагу, но это уже не для меня! Облагородим же вертеровский образ и своим поведением явим миру пример! Сорель хотя и был честолюбив, а довольствовался гувернерским постом, госпожой де Реналь и провинциальной библиотекой.
(Ты стремился к оригинальности? Вот она – единицы обладают страстью подобной твоей, и никто так долго не ухаживает за равнодушной женщиной.)
Хрустина
Петрусь замечтался. Он стоял около открытого окна в больничном коридоре и, хотя взор его был устремлен на зеленый лес, мыслями своими он весь был в Хрустининых объятьях.
В больницу он попал неделю назад, благодаря автомобильной аварии. Здесь же познакомился с Кирило Всеволдовичем – отцом Хрустины, – они лежали в одной палате и у них не было иного занятия, как беседовать друг с другом. Батько Кирило оказался не в меру крепким старцем, который содержал огромную пасеку, и не мог говорить ни о чем другом, как о пчелах да своей единственной дочери. Эти-то разговоры, да мучительно-скучная больничная атмосфера, разожгли в сердце Петруся ярчайшее пламя, которое не давало ему покоя ни днем ни ночью. Хитрющий же старик, видя, как Петрусь ерзает, да переводит разговор с ненавистных пчел на елейные речи о дочери, сам рад был подливать огнетворное масло в сердце этого молодца: уж слишком нравился он ему, да и дочурку двадцати двух годков пора было уже пристраивать. Кирило беспокоило единственно то, что уж слишком Петрусь непоседлив: как вихрь пробивается он сквозь трудности, однако стоит ему чего добиться, так тут же, как ребенок, бросает надоевшую игрушку. Но старик не придал тому значения; думал он, что человек честный, умный и к тому же на столько влюбленный никогда не обидит его дочери; да и к двадцати восьми годам пора бы уж было остепениться. Так разумел батько Кирило и они с женой, женщиной обширной, веселой, лицом приятной и умом заметной, порешили уж сватать Петруся на своей Хрустине.
В той же палате селился и третий Геркулес с переломанной рукой – бесшабашный Миколка. Хоть и был он уже два года, как женат, а все смотрел по сторонам, да ловил каждую приятную возможность. В свои двадцать лет он был похож на молодого красивого бычка, хоть и немного глуповатого.
– Слышь, Петрусь, – шлепнул он своего соседа по плечу, да так, что он вмиг оторвался от своих медовых мыслей, – ты что как прокисший помидор в окно уставился? В твоем-то положении, посреди этого гарема, смотреть на кусты да елки? Нет, ты глянь только на ту лапочку сестричку, а теперь представь какие прелести можно сорвать в этом райском саду!
– Да, поди уже знаешь, когда тебе в этот сад двери откроют?
– А ты догадлив! Слышь, Петрусь, а ты что, правда, задумал на Хрустинке жениться?.. Не надевал бы хомута на свою шею.
– Дурень ты, Миколка! Иди лучше к своей Оксанке, видишь – тебя манит.
– О! Самоварчик закипел раньше времени, – произнес Миколка, подтягивая штаны.
Петрусь, улыбнувшись, опять устремился взглядом в окно, а мыслями к Хрустине. На четвертый день увидал её с того времени, как услышал её имя чудесное. Вошла она в палату, осветила все и зарделась сама золотою зарею под жарким взглядом огнедышащего Петруся. Кирило Всеволдович ни чуть тогда не жалел Хрустинушки, расхваливая её перед покупателем. Нежная, добрая, терпеливая, сидела она тогда перед своим отцом и улыбаясь слова не молвила…
Крики в конце больничного коридора отвлекли Петруся от дурманящих воспоминаний: Миколка отбивался от своей жены, которая не жалея апельсинов и молока, колотила его своей сумкой, как старославянский богатырь, укладывающий всех своей палицей. Наконец ручки сумки оторвались и Миколка, под смех всего травматологического отделения принялся спасаться бегством. Оказывается, пышечка Оксанка сыграла с глуповатым Миколкой злую шутку.
На следующий день Петрусь выписывался из больницы. Сидя у постели старого пасечника он клятвенно пообещал, что обязательно придет полюбоваться его пчелами, о которых так много было рассказано. Оба прекрасно понимали, о чем шла речь. А рассказано о Хрустине было действительно много. Сколько премилых историй о её невинном младенчестве, о её озорном детстве, о мечтательной, сладкой юности! Петрусь слушал их и начинал любить нежно, заботливо, совсем не восторженно: Кирило Всеволдович сам того не подозревая своим умиленным натурализмом убил загадку в Хрустине.
Петрусь приехал спустя неделю. Его шикарный лимузин еле пробирался между деревянных заборчиков, разгоняя овец и кур…
* * *
Отто Вейнингер. «Пол и характер».
«В любви лежит самая позорная из всех просьб, так как она молит о наибольшем, о наивысшем». [Почему мужчина ищет в женщине чистоту и девственность? Эти качества являются для него ценностью. Почему женщины придают так мало значения мужской чистоте? Потому что она в их глазах не имеет никакой ценности. Девственность – мужское качество, женщина лишена девственности. Её совестливость по этой части объясняется лишь тем, что она потеряет свою привлекательность в глазах мужчины, если откроется её нечистота. Репродуктивные потребности заставляют её приспосабливаться ко всем культурным требованиям, диктуемым мужчинами. Видели ли вы когда-нибудь, как изнывает кошка во время течки? Девственность куда меньшее зло по сравнению с этим.]
«Само по себе наслаждение ни нравственно, ни безнравственно. Когда же влечение к наслаждению побеждает в человеке волю к ценности, – тогда человек пал».
[В общем, довольно-таки странная работка.]
Начала половой идентификации
Если юноши оценивают себя главным образом по своим предметным достижениям, то для девушек важнее межличностные отношения (Кон).
Эта максима ни в коей мере не претендует на открытие новой психологической теории. Автор скорее склонен думать о ней, как о псевдонаучном мифотворчестве.
Мужчина и женщина. Как далеки друг от друга и уникальны их миры! Сколько необыкновенно влекущего и бесконечно непостижимого таится в их половой самобытности! Неужели это божественный рок? Или у половой дифференциации характеров есть свои первоистоки; объективные, материальные предпосылки? Очевидно, что если таковые имеются они лежат в раннем детстве. Попробуем заглянуть в то время, когда ребенок узнает о своей половой принадлежности.
Общеизвестно, что мать для ребенка является куда более близким человеком, чем отец. И это не факт какой-либо социальной дискриминации. Для отца ребенок является чем-то потусторонним, не выстраданным. Ребенок для него всего лишь социальный факт, наследник. Для матери он нечто абсолютно иное – её плоть и кровь.
В самом деле, можно ли предположить, что за девять месяцев эмбрионального развития в ребенке что-нибудь осталось от отца? Даже та ДНК, что была принесена сперматозоидом, сто раз уже была подвергнута метаболизму и выведена из организма матери. А чего стоят психологические переживания матери во время беременности! А роды? Кормление грудью? Разве способен отец дать ребенку хоть толику того, чем является для него мать? Бесспорно, нет. Роль отца станет сколь либо действенной тогда, когда ребенок станет личностью, когда он сможет действовать в социальном мире. Первые годы детства принадлежат исключительно матери. Здесь-то и надлежит искать корень полового различия характеров.
Почва для будущего полового конфликта готовится в предэдипальный период. Тогда младенец ощущает полную зависимость от матери и единство с ней. Отсюда можно себе представить, на сколько трагично воспримется мальчиком известие о том, что он не подобен матери, что он – другой! Нэнси Ходороу прекрасно показала, как протекает в этот период отчуждение сына от матери, подготавливая тем самым фундамент будущего мужского характера. Подстрекаемый с одной стороны, отдалением от матери, как своей противоположности, а с другой – еще большим отдалением от отца, как своего “соперника” (в это время начинает развиваться эдипов комплекс), мальчик оказывается в состоянии определенной изоляции, ведущей к бурному развитию его эго. Развитие девочки на этом этапе протекает более плавно, без малейшего намека на индивидуализацию и отчуждение. Первые признаки конфликтов её развития появляются в пубертате, но они ни коим образом уже не отразятся на сформированном фундаменте личности. По существу, можно сказать, что девочка рождается в момент своего физического рождения, тогда, как мальчик – только после четырех лет.
Отдаление от матери, ощущение собственного одиночества, непохожести – процесс крайне болезненный для того нежного возраста, жизненный опыт коего и состоял только, что из полной психической интеграции со своей матерью. Именно тогда рождается предоснова таких мужских качеств, как индивидуализм, рациональность, активность, стойкость, спонтанность, объективность и независимость. Девочке не нужно формировать эти качества, ибо она не теряла связи с матерью – её естественной защитой и опорой. Результатом её развития становится формирование таких свойств характера, как пассивность, пластичность, ориентация на коллективное мнение, предание большого значения межличностным, эмоциональным отношениям и т. д. Женщина становится носителем родовых ценностей, тогда как мужчина – ценностей индивидуальных, и, как следствие, более развитого абстрактного мышления. Интеллект и рациональность стали для него путями психологического выживания. Женщине это не нужно – у неё совсем иные пути. И если женщина чувствует себя фрустрированной ценностями патриархальной культуры, это еще не повод для призрения собственной феминности. Бесспорно, женщине не легко жить в той культуре, где почитаются мужские ценности; я прекрасно понимаю тех еретичек собственного пола, которые, вместо того, чтобы поднять собственные ценности до уровня мужских, бросают их, предают и натягивают на себя мужские личины.
Отчуждение в раннем детстве мальчика от матери поначалу значительно замедляет его психическое развитие. Погруженность в мир собственного эго, которое ещё слишком мало, чтобы из него что-то черпать, ведет к такому отставанию в умственном развитии, которое наиболее заметно проявляется в подростковом возрасте (пубертате). Девочка же изначально не теряет связи с внешним миром, величайшее разнообразие и богатство которого значительно ускоряет поначалу её развитие. Все это приводит к тому, что двенадцатилетняя девочка кажется, порой более зрелой, чем, даже, четырнадцатилетний юноша. Однако внешняя ориентация девушки предполагает предел её активного развития к восемнадцати годам, тогда как у юноши оно длится гораздо дольше. Неодинаков так же и вектор этого развития – если у женщины он простирается вширь, в сферу межличностных, социальных отношений, то у мужчины он направлен вглубь, в духовную сферу. В результате этого женщина приобретает такие специфические качества своего пола, как способность на всепоглощающую любовь и всёсметающую на своем пути абсолютную ненависть, она воплощает в себе целый мир с его горестями и радостями, представляет собой образ великого единения, надежды и вечности; тогда как мужчина – торжества рациональности, индивидуальности, справедливости и бунта. «Женщина всегда находится под влиянием чувств симпатии или враждебности» (Фрейд). Эмоциональность – это её стихия. Женщина – это эстетическое, социальное начало мира, его многообразие, тогда как мужчина – этическое, его глубина. Не стоит нарушать столь прекрасного равновесия.
Святогор
Гибель Святогора при безуспешной попытке вытянуть из земли “суму переметную” и смерть в каменном гробу тесно связаны с землей: Святогор не может осилить землю, земля не может носить Святогора. (В.В. Иванов).
Сколько эмоциональной яркости и глубокого смысла кроется порой в ином мифе: кажется, лишь стоит нагнуться и зачерпнуть его ладонями. Святогор – былинный восточнославянский богатырь во всей своей сказочной красоте, покажет нам ту болезнь духа, которая в раннем детстве поражает многих из нас. Этот величественный образ, рожденный нашим подсознанием, является наглядной констатацией и в то же время, криком о помощи, обращенным к нашим затаенным участкам души.
Святогор неразрывно связан с землей и только в этой связи его образ наделяется каким-либо смыслом. Без земли он – ничто. Этот великан словно прикован к одному месту: дикому, нелюдимому, одинокому. Его Святые горы не имеют ничего общего со святостью, – они скорее наводят страх; непонятный первобытный ужас перед чем-то таинственным, неотвратимым, опасным, что в любую минуту способно заживо похоронить вас. “Мать сырая земля” стала его судьбой.
Почти все материнские образы имеют в своей основе что-то ужасное, необузданное, дикое. Символически они связаны с такими атрибутами смерти, как кровь, Север (холодная земля), мрак, хаос, демонизм (в отличие от разумных и справедливых маскулинных божеств) и т. д. Реже в этой роли встречаются и “отцы” (Сатурн, пожирающий своих детей), но их деяния много более оправданы здравым смыслом, чем иррационально-непредсказуемые поступки чистых матерей (тот же Сатурн убивал своих детей не потому, что ему этого хотелось, а потому, что он защищал себя). Материнские чувства совсем нельзя предугадать, предсказать, на них нельзя рассчитывать. Они даруют безусловную любовь и самоотверженное покровительство, либо столь же необоснованную жестокость и нелепый, разрушительный деспотизм. И этот дар, либо проклятие женщины зависит только от их произвола.
Пытаясь поднять “суму переметную” Святогор стремится оторваться от этого иррационального мира, разорвать психологическую пуповину, приковавшую его к земле. Но мать земля не дает этого сделать Святогору, вновь доказывая его немощность и беспомощность. Огромный богатырь, который кладет Илью Муромца вместе с конем к себе в карман и сравнивает его удары с укусом комарика не способен поднять маленькую суму с землей! Между тем как Илья Муромец справляется с этой задачей одним движением своего копья. Зачем такое гротескное противопоставление? Может быть, это старый сюжет поиска сильнейшего в мире? Святогор способен убить Илью, но не может справиться с землей; между тем как Илья легко поднимает “суму переметную”, но бессилен перед Святогором. Илья порвал свою зависимость с землей, хотя и он поначалу пролежал тридцать три года на печи в материнском доме. Его паралич тоже был в какой-то мере “инцестуальным симбиозом” Святогор не способен этого сделать. Он уходит ногами в землю, напрягается всем телом, но сума остается стоять, как стояла. Мать не отпускает его в мир. Он мог бы сделать много полезного людям, обладая чудовищной силой, но не использует своего дара, ибо всякое проявление собственной воли и независимости стало бы предательством против матери. Он принимает это и больше не сопротивляется. Он действительно слаб, ибо не способен еще взять на себя ответственность за свою жизнь.
Святогор совершенно ничего не создает, никому не помогает, не делает ничего доброго или злого, а только лежит, тесно прижавшись к земле и сам чем-то, напоминая гору. Вся его жизнь – это эпопея отношений с землей, единственным, что для него реально существовало в этом мире. Неудивительно поэтому, что вскоре у него возникает желание окончательно раз и навсегда слиться с матерью, вновь возвратиться в её лоно. Он ложиться в каменный гроб и умирает. Смерть Святогора стала логическим завершением его жизни.
Связь с матерью иногда бывает трудно осмыслить, дать рациональное объяснение непонятному влечению, одновременно тягостному, явно мешающему нормальной жизни, и в то же время притягательному, дающему спокойствие и уверенность в защите. В экстремальных случаях, когда регрессия достигает определенных патологических пределов эту связь можно выявить в собственных снах, будто вы тонете в океане, поглощаетесь землей, львом, змеёй, рыбой, когда кто-то непрестанно мешает вам, следит за вами и вы боитесь, что ваши действия могут вызвать чье-то недовольство, хотя вы сами не знаете чьё.
* * *
8 марта 1993 года.
«Безделье мой закон». Праздность, говорят, прекрасное состояние для любви, а я, к сожалению, пока не имею в сердце ничего, кроме счастливого спокойствия и лени. Впрочем, перейдем к безделью.
Встаю рано, но только после того, как вдоволь высплюсь. Когда хорошее настроение и одна из Девяти изволит навестить меня, я бросаю все дела, так как ни одно из них нельзя по-настоящему назвать делом, сажусь за свой огромный круглый стол и испишу пару листов, продолжая какой-нибудь глубокомысленный рассказ. Затем, после одиннадцати, выхожу из дома, чтобы нанести пару-тройку визитов, прогуляться, и сделать кое-что по мелочи. Под вечер берусь читать роман или философский трактат, но если у первого ещё есть возможность увлечь меня, то, прочитав несколько страниц другого и, набравшись мудрости на весь день, я истощаюсь и откладываю книгу.
Разрушать такую прелестную жизнь было бы преступлением. (См. «Участь моя решена – я женюсь» Пушкина, хотя его жизнь более разнообразна.) Меня смущают только слова г-жи Пьетранера о жизни завсегдатаев кофеен, но, черт возьми, если она дурна! Только любви не хватает.
9 марта.
Love, love, love, love, love… Проклятье! «Остается мне сесть в уголок и кричать: «Дайте мне мужа!»» Дайте мне жену, черт возьми! Вчера я был подобен изувеченному андрогину среди полноценных и здоровых своих сородичей.
10 марта. 93
Сижу над Шекспиром. Как все весело и просто складывается в его комедиях: он её любит + она его любит = свадьба, они счастливы.
И снова мысли о тебе. Как мы первый раз с тобой заговорили, сидя на подоконниках лестничного пролета в школе… Как впервые дотронулся до твоей руки, покрытой нежным, прозрачным пушком. И как грубо, с откровенным сладострастием, ласкал самые запретные места женщины у одной проститутки – и удивился: если первое я помню до мельчайших подробностей, то, чтобы вспомнить второе, мне потребовалось изрядное усилие.
21 августа.
Вчера у Вовчика была свадьба. Здесь следовало бы говорить о молодоженах, но говорить о них особо нечего, ибо брак этот изначально казался мне немощным и противоестественным. Однако, всегда питая уважение к чужой воле, пусть даже бредовой, я предпочел скорее поддержать своего друга в этом несчастии, чем обвинять его в глупости. К чему спорить с человеческими страстями? Я уже набил изрядное количество шишек ненависти и неблагодарности, пытаясь сделать чужую жизнь более счастливой и радостной.
Но свадьба моего друга подарила мне немало впечатлений; и главное из них, – пугающая своими масштабами смесь магии и фрустрации, – «красное и черное», цвета дьявола. Две восхитительные женщины, которые привлекли моё внимание, были полностью облачены одна, в красное, другая, вплоть до своих коротких, смоляных волос и глаз, темнее благородного опала, в абсолютно черный цвет. Но самое удивительное, что обоих их звали совершенно одинаково! Первая Светлана была воплощением красного солнышка: милее и прелестней этой женщины я ещё не встречал, – своим платьем она полностью оправдывала этимологию древнего русского слова красавица. Она была восхитительна, как утренний восход, озаряющий легкое голубое небо своими первыми весёлыми лучами; скромна, восторженно-послушна, добра, как ангел, но всё это несметное богатство уже давно другому было отдано.
Вторая – сущая дьяволица, исчадье ада, мрака порожденье; она была красива, как Пандора, экстравагантна, злобна и цинична. Как непохожи были друг на друга Светланы эти и как несчастья много принесли они мне обе!
Успокаивает лишь то, что я не стремлюсь довольствоваться малым и выбираю самые лакомые кусочки, хотя они для меня пока еще слишком остры. Впрочем, вчера вечером у меня было интересное фантастическое состояние души близкое к кинизму, стоицизму, самоубийству и словам о том, что художник должен быть нищ; а так же афоризму Канта: «Юноша, не стремись к наслаждению»… и т. д. Lady in red…
P.S. Свадьба в Тарасовке сегодня продолжилась, но уже без «красного солнышка». Я танцевал с «темной королевой» и слушал её восхитительную игру на гитаре.
14 сентября.
Чувствую, что слова «любовь и литература» всё больше превращаются в пустые звуки. Primum vivere?.. Какая vivere? Грязь не рождает красоту, а заурядность убивает гениальность. «Живейшие и лучшие мечты в нас гибнут средь житейской суеты». (Гёте.)
Фавий
Ты прав: что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Улыбка, взор её очей
Дороже злата и честей
Дороже славы разногласной…
Поговорим опять об ней.
А. С. Пушкин
Елевферий: Приветствую тебя Фавий, что так печален?
Фавий: Влюбился я милый друг, безнадежно, как последний мальчишка.
Е: О! Это и вправду великое горе. Пойдем‑ка присядем где‑нибудь поудобней, и ты поведаешь старику о своих бедах.
Ф: О чем же тут говорить: я люблю её, а она меня нет.
Е: Если подумать, то сказать можно много.
Ф: Ты все такой же Елевферий: неужели собираешься лечить мою страсть красноречием? Её надо топить в наслаждениях, жечь в восторгах, только тогда она будет готова рассказать о себе. Сейчас я для тебя бесполезен, если, конечно, ты не хочешь запутаться в моих вздохах и междометиях.
Е: Это меня не пугает. Я слушал на днях, как Антисфен воспевал соль.
Ф: Эх, Елевферий…
Е: Не вздыхай так, будто не знаю, о чем ты думаешь. Ты еще молод, в тебе живет огонь, а что нам старикам остается делать, кроме как сесть в уголок и порассуждать о вещах и мире.
Ф: Ну перестань, я не хотел тебя обидеть, клянусь Зевсом, просто я поначалу рассердился на то, что ты отвлек меня от собственных мыслей. Ну пойдем, присядем вон под той акацией, ведь мы и вправду с тобой не так часто видимся.
Е: А тут и в самом деле не плохо. Акация отбрасывает большую тень и закрывает почти всю дорогу, так что прохожие не будут мешать. Что ты смеешься?
Ф: Ты так красочно описываешь уединение этого места!
Е: Не забывай, что всякое наслаждение нуждается в условиях, а наслаждение ума наиболее притязательно. Ну, так что с тобой произошло?
Ф: Я влюбился.
Е: Понятно. Чувствую, большего от тебя не добиться. Давай-ка расскажу одну сказочку, которую, верно, больше меня никто и не помнит.
Ф: Начинай.
Е: Случилось это в те стародавние времена, когда людей еще не было, а на земле царствовали боги, да животные. Зевс только взошел на Олимп, установил законы и приступил к своему благородному правлению. Боги занимались своими делами, изредка плели интриги и строили друг другу козни. Единственный, кто стоял в стороне от скучноватой светской жизни был один из титанов – Прометей, добившийся благодаря уму места под солнцем, в отличие от большинства своих собратьев, дико ревущих в Тартаре. Его не занимали женские сплетни и легкомысленные похождения богов, он редко заходил на Олимп, предпочитая лукавым дворцам берег моря и шум ветра…
О, великая Гея, в трудах моих нет назначенья, смысл утрачен, один я на свете из братьев; что, подскажи, мне измыслить, чтоб Зевсову кару ослабить?
Нет ничего у тебя, Прометей, что сразило бы Зевса; мало того – ты своими руками спасешь его царство, что предсказаньями мойр и его ненасытным желаньем смену богов предвещает и снова, и снова. Но не забудь – ты сильней громовержца разумом мощным и сопричастностью к тайнам Вселенной, так покажи свою силу! Ведь что есть величие Зевса?
Титан улыбнулся, взглянув на песок под ногами.
Это ли, Гея, ты мне предлагаешь?
Да, Прометей, – отвечала праматерь живущих.
То, что задумал титан, тут же решил и исполнить. Взял он побольше земли, размешал с водою морскою, вылепил первых людей, формой богов наградил их. Стал он людей оживлять, наделил их умом самозданным, всё, что имел у себя, им пожелал подарить. Вскоре Олимп весь жужжал, восторгаясь затеей титана, многие боги смотрели на смертных с детским задором. Только Афина одна увидала в этих игрушках высшую мудрость Земли, её совершенное чудо. Славное мысли дитя, порожденное разумом Зевса, пришла к Прометею просить осветить всех людей священнейшим даром души, бессмертною силой Вселенной. То, что творили они, было выше и лучше обоих; желания мудрых богов совершеннее их же самих.
Но… У Судьбы и Любви нет границ и, как люди, так боги, вместе трудясь, обретают страсти единый порыв. Мудрый и стойкий титан, приобщенный к пророческим тайнам, зоркость утратил свою, стал беззащитней листвы, дрожащей дыханием Нота. Все теперь стало пустым, все отравлено глупым младенцем, стрелы свои золотые вонзавшим в чужие сердца! Только Афины любовь, да великой сестры Аполлона, и всерешающих мойр воскрылять он не смел.
Бедный, слепой Прометей, он просил у суровой богини милости сладкой любви, ноющей плоти елей! В ярость пришла Тритонида, отвернулась от дикого бога, думая, как посильней оскорбленье его отомстить. Тут же открылись богам и обман Громовержца в Меконе, и хитро добытый огонь, и других преступлений чреда. Зевс, который не мог уличить многомудрого предка повод использовал сей: цепью стальной приковал к одной из вершин на Кавказе, птице степной повелел печень его исклевать.
Если бы это одно было местью жестокой богини! Все бы несчастья свои Прометей пережил бы в тот срок. Силу свою он вложил в благородных людей, весь свой опыт, мысли способность и тайны пророчеств святых; душу вдохнула Афина, законам их обучила, чтобы порядок царил и справедливость меж них. Это дитя их, взращенное потом и страстью, в прах обратить захотела она, растоптать у отца на глазах. Знала она чем больней уколоть Прометея, ведь перебить всех людей было бы легче всего и недостойней богини рожденной Метидой и Зевсом. Сделать же так, чтоб из высшего чуда Вселенной люди тот час обратились позором, презренным Земли, было достойнее разума этой коварной богини. Так и решили. Гефест, по просьбе сестрицы, сделал из глины сырой, так, как творил Прометей, женщину первую. Боги Олимпа все свои худшие мысли ей подарили, Гермес наградил её лживой и хитрой душой; несчастья, пороки, болезни, которые только измыслить могли олимпийцы, в приданное дали жене, довольные общей работой, назвали творение “всем одаренной” – Пандорой, и на землю спустили её. Афина знала слабое место людей и сразила в него беспощадно. То, что возвысило их, стало теперь убивать. Разве мог человек, наделенный священной душою, женщину эту изгнать, презреть щедрый подарок богов? Мог ли обидеть её, уничтожить, ужасную правду поведать той, что похожа на них, как капля из общей реки? Сделать неравной тогда, как законы гласили, что каждый есть космос в себе, который нельзя унижать? Жить с ней и видеть её непрестанно в мерзком обличии? О нет! Этого сделать не мог человек. Уж лучше терпеть ежедневно яд от укусов змеи, всё ей прощая, лелея, пытаясь исправить, наставить и бесконечно любить этот подарок богов.
Ф: Но Елевферий, ведь это всего лишь сказка.
Е: Почему? Обрати взгляд на свою любовь, разве не похожа она на игру драгоценного камня, в котором все совершенство? А теперь посмотри вон на ту женщину, что ругается с рыбаком, разве ты сочтешь достойным её полюбить? А ведь между ними нет никакой разницы. Твоя возлюбленная всего лишь представление о том, каким должен быть человек, твоя мечта. Это не она, а ты. Словно Прометей, творящий из глины.
Ф: Но Елевферий, по-моему Пенелопа была совершенством сама по себе, а не только в представлении Одиссея… Ты не знаешь, что ответить? Тогда я поведаю, что сам думаю об этом. Конечно, Афина вдохнула в нас бессмертную душу, конечно, любовь – это стремление к идеалу; но женщина вряд ли тот хаос, которому можно противопоставить высшее творение эроса – человека. Ценность достигается в борьбе и страдании, не так ли? Чем стала бы душа, не будь она то и дело питаема упражнением в добродетели? Даже если твоя речь была истинной, то вряд ли можно обвинить Афину в растлении: она преподнесла человеку гимнастический снаряд для совершенствования.
Что же до женщин, то они все такие же разные, как деревья в роще за рекою. Да и мы, знаешь ли, милый Елевферий, после потопа такие же дети Пандоры: ничего в нас не осталось от той благородной расы, которую сотворили Прометей и Афина. Но поговорим о женщинах, – по-моему, их различие можно свести к трем основным типам – Пенелопе, Елене и Клитеместре. С последними лучше вообще не встречаться, ибо кроме погибели не принесут тебе ничего. Они ненавидят людей и совершить преступление для них все равно, что съесть апельсин. Мужчина для них всегда средство для достижения цели, будь то богатство, власть или просто удовольствие; беременность – худшая из болезней. Они умны, изворотливы, хитры и коварны. Их всегда сопровождает кровь и огонь. Они, конечно, не живут среди нас такими, как здесь нарисованы, – это всего лишь одна из крайних сторон женской сущности, – самая ужасная.
Вторая – Елена – глупая плодовитая самка. И не та Елена, жена Менелая, а, скорее, её тень, которую похитил Парис. Ведь ты знаешь, милый Елевферий, что Парис соблазнил совсем не Елену, а её телесный облик, лишенный Афродитой разума и воли.
Е: Да. И волшебство богини прекратилось лишь в Египте, где после восьмилетнего плаванья Менелай вновь обрел жену.
Ф: Поэтому будем говорить о той Елене с которой жил Парис. Она не только глупа, как курица, не имеет своего характера и воли, но и не мыслит иного божества, кроме мужчины, иных дел, кроме домашних и иного смысла, кроме продолжения потомства. У неё, как и Клитеместры совершенно отсутствует понятие стыда, но зато она любит детей и боготворит своего мужа. Её можно сравнить с водной стихией, земной поверхностью, тогда, как Клитеместру с огнем, подземным миром. Воздух и небесная высь принадлежит самому совершенному элементу женской сущности – Пенелопе. Это чистое, безгрешное создание, воплотившее в себе любовь и мудрость, стойкость и нравственность. Из неё получается прекрасная мать, жена, советчица, подруга. Я вижу её в окружении птиц, цветов и зверей на зеленой поляне, в белом платье, с книгой в руке и божественным взором…
Агис: Фавий, проснись! Ты бродишь по Елисейским полям?
Е: Нет, по зеленой лужайке, где сидит его возлюбленная в белом платье и кормит ягнят.
Ф: Простите друзья, что вы сказали?
А: Я сказал Елевферию, что его ищет Главк, а тебе, что таким счастливым быть неприлично.
Ф: Я влюблен!.. Ну что вы смеётесь?
А: Только Эрот мог растворить в твоей физиономии столько блаженства.
Е: Мне надо идти. Прощайте, друзья.
Ф: Да хранит тебя Пан, Елевферий.
А: А мне не расскажешь о ней?
Ф: Да ты её знаешь.
А: Не знаю, ведь ты без ума от неё.
Ф: Хочешь послушать безумца?
А: Счастливый!
Ф: И чем же? Тем, что пылаю без толку? Она ведь не внемлет мольбам.
А: Ты любишь, а это уже совершенство.
Ф: Конечно! Мечтать развязать её пояс, притронуться к пальцу, вдохнуть её запах, увидеть на рынке, ходить возле дома, и думать, и думать, и думать о ней. Со злостью, с восторгом, с обидою, с грустью, с любовью, с истомой, с желаньем слепым! Терзаться, метаться, не спать и не кушать, не делать того, что любил до сих пор! И это ты называешь совершенством?
А: Ни это, а смысл, что наполнил тебя, прозрение, что тебя осенило. Ведь сила Эрота способна с Судьбою тягаться. Помнишь Орфея, Геракла и многих других? Вспомни, что выбрал Парис на суде и зачем Ахиллес отступил от ахейцев.
Ф: Эрот всемогущ, кто будет с тем спорить? Но так ли он благ?
А: Эрот – созидатель; сам Зевс превращался в Эрота, ибо только последний способен творить. Вначале был Хаос, который боролся с Эротом и Тартар, и Гея. В стремлении к благу, наш бог стал лепить облик Геи, создал на ней реки, моря и пустыни, затем их раскрасил листвою, а небо лазурью, создал и животных, и птиц, и богов, чтоб боролись с Хаосом, который в Тартаре чудовищ рождал и метал их на Землю. Богов наделил совершенным умом и священнейшим даром, который способен творить, и назвал то – Любовью. А сам растворился, и вышел из чрева богини великой младенцем крылатым, взял стрелы и лук, и теперь всех разит, кто достоин любви. Помнишь Платона: “Душа, что познала больше всего, попадет в зародыш будущего любителя мудрости и красоты, преданного музам и влюбленности”. Так что Фавий люби и гордись, что ты осенен силой великого бога.
16 сентября.
«…имя моё»? Homo sapiens'ов я.
Как только человек получил возможность передавать информацию даже после своей смерти… Литература!
31 октября.
«Когда на Сицилии рождается мальчик, то воду после его крещения выливают на улицу, а если девочка – поливают ею домашние цветы; потому что место мужчины весь мир, а женщины – дом».
29 ноября.
«Ты что, хотел положить на весы жизнь и искусство и взвесить их? Всё что мы можем – это жить, жить красиво, мужественно и настолько праведно, насколько это возможно, – это и есть наивысшая степень искусства». Неужели это я сказал?
18 апреля.
Уважать любимого человека, признавать за ним право на собственное, пусть даже нелепое и «безнравственное» существование, прислушиваться к его воле, понимать его, видеть в нем вещь в себе.
19 апреля.
«Жизнь – это всего лишь предлог для воспоминаний». (Вильям Шекспир)
23 апреля.
На улице двадцати пятиградусная жара.
Любопытная демографическая мысль меня только что посетила: остров Пасхи являет собой превосходнейший пример микроэволюции проблемы народонаселения. Некогда этот красивый остров утопал в зелени, его земля была плодородна и покрыта густыми лесами. Это положение быстро изменилось после переселения сюда первых людей, – благоприятный климат, изобилие пищи и отсутствие хищников создали условия для неконтролируемого роста народонаселения. За несколько сотен лет такой образ жизни стал фундаментом новой культуры, который продолжал определять поведение людей и после того, как внешние обстоятельства, его сформировавшие, кардинально изменились.
Природные ресурсы на острове начали истощаться с быстротой снежного кома, началась эрозия почв, исчезновение растительных и животных видов, пересыхание пресных источников и, как следствие этого, чрезвычайное ухудшение качества жизни его обитателей. Внезапно райский остров превратился в чистилище, а затем и в адский кошмар. Огромное количество голодного населения на острове с уже развитой дифференцированной клановой структурой, впадают в коллективный психоз. Черный пессимизм, легенды о конце света (что не удивительно на серо-черном фоне изолированного от остального мира вулканического острова, где не осталось ни единого деревца и почти ни капли пресной воды), маниакальное идолопоклонничество приводят к озверению цивилизации. Приобретают широкое распространение массовые убийства, каннибализм, тогда же возводятся известные нам статуи (чем они больше, тем, якобы, сильнее клан). Но вот, в результате войн, недоедания и эпидемий население острова значительно поубавилось. Стали возрождаться социальные и нравственные табу и страшные идолы были низвергнуты ниц.
P.S. Однако рапануйцам отныне придется жить среди голых камней и ностальгически мечтать об утраченном рае, ибо восстановление растительного покрова процесс куда более длительный, чем его разрушение.
Елене Д. Загадочной подруге стародавних дней.
Лебедушка.
Именем той, которую люблю, я говорю вам, друзья мои, что нет драмы в любви. В отсутствии любви таится драма.
Морис Теска “Симона”.
Егорушка, богатырь мой ясный, почто не замечаешь меня, почто не хочешь назвать своею суженной, приласкать и приголубить несчастную? Солнышко мое красное, почему люба тебе Ольга, эта змея подколодная; чем, скажи, приглянулась тебе эта ведьма, чем приворожила тебя? Только попроси, все сделаю, сокол мой, Егорушка… – тут Аленка разрыдалась рыданиями страшными, уткнувшись ликом в мураву зеленную, прелестные персты сжав в исступлении…
Светло было на опушке, тепло. Несколько сосен могучих и берёз кудрявых стояли на зеленом холме; под ними изгибалась речушка весело, журча радостно, натыкаясь на камешки. Иногда слышалось, как игривая рыба беззаботно плескалась, запутавшись в тине и водорослях. А за речкой, с обрыва, поле было видно широкое, изумрудным овсяным пологом укрытое. Небо ясное, лазурное, на нем ни единого облачка. Тишина кругом несказанная. Озорной ветерок нежно-ласково трепетал Аленкины волосы, норовя задрать расписной сарафан, подобраться к девичьим таинствам. Но такой похититель невидимый мало трогал стыдливость красавицы. Птичье пение-щебетание, шелест листьев, жара полуденна, разморили её, убаюкали. И приснился ей небывалый сон…
Будто она в покоях царских, одета в дорогие одежды, золотом расшитые; купцы и бояре ей кланяться, а она к трону движется и все страшней ей становится. Да и как не испугаться тут, когда бояре эти, шерстью покрытые, весело на тебя поглядывают глазами красными, окаянными. И улыбка поганой нечисти обнажает клыки их острые, леденящие сердце ужасом. На губах у них кровь засохшая, из-под шуб видны хвосты козлиные, шапки, словно на рогах болтаются.
Подошла Аленка к трону царскому, а на нем сидит старуха грязная, с волосами сальными, в черном рубище и с лицом крысиным, будто Ольгиным. Думала недолго ведьма гадкая, поднялась с трона золоченого, бросилась к лебедушке-красавице, да впилась в лицо её когтищами, смехом заливаясь отвратительным. Затряслась от смеха преисподняя, черти обесстыдились коварные, побросали шубы соболиные, да плясать вокруг невинной принялись. Тут в лукавой оргии разнузданной появился огонек злорадостный, света лучик страшный и безжалостный, ярким пламенем кроваво разукрашенный: леший, что других всех омерзительней, улыбнулся ласточке чудовищно, и в улыбке той узнала девица милого, что сердцем всех желаннее. Взял её зверюга, дурно пахнущий, и в котел швырнул, смолой кипящий. Потянулась ангеца к любимому, да сосет её котел, пускать не думает; ухватилась она за край и тянется, а Егор ей вилами то в глаз, то в рот протыкает и смеётся дьявольски.
Вскрикнула Аленушка, проснулась, обхватила нежными ладошками белый стан березки и заплакала. Солнце уж давно за лес скатилось, разукрасив небо страшной краскою, грозовая тишина, да тучи черные испугали радость пробуждения.
“Как люблю тебя я, светик мой Егорушка! Знаю, что погубишь ты безумную, но уж лучше ты, чем смерть холодная!” – так Аленка милая кручинилась; после поднялась с колен и побрела домой. Узкая тропинка, извиваясь, увела с опушки чисту девицу, в темный лес лебедушку направила. Там во мгле безлюдной елей да осин выросло перед нею чудище; испугалась она и упала в обморок.
Алексей совсем не ожидал, что девица так напугается. Хотел спросить он о друзьях своих, неподалеку рыбачащих, да пришлось ему поддерживать боязливую ланницу, будто тонкий колосок подкошенную. Обвил он тонкий стан её руками сильными, да осторожно положил на землицу мягкую, теплым мхом укрытую. Поразила его девица красою ненаглядною и своею кручиной великою. Смотрел он на неё при свете грозовых молний и не мог очей отвести. Позабыл Алешка и о месте и о времени, как одурманила его Аленушка своей кристальной прелестью. Ни громовые раскаты, ни шум ливня, ничто не могло оторвать его от блаженного созерцания. Ведь совсем ещё девочка, мягкая, хрупкая, с беспокойным сердечком под маленькой грудью трепещущим, такая юная, беззащитная и такая одиноко-печальная! Что за демон безжалостный терзал её душу нежно-хрустальную, легкую и воздушную, словно перышко дикого лебедя. У какого злодея коварного покусилась мысль истязать эту прелесть небесную, затуманить слезами глаза её добрые; губки алые, нежно-влажные исказить гримасою тягостной; щечки гладкие, шелковистые, прежде полные, словно яблочки, да с таким же румянцем сладостным, изнурить заботами горькими? Как хотел Алексей прикоснуться устами к этим сокровищам, кои будто для него были здесь расстелены, прижать к груди лебединую девицу, приласкать, вырвать из мерзких когтей недоли лютой. Но не мог. Окаменел он перед своею царицей-владычицей и отныне каждый взор её, каждое её желание стали для него беспрекословно-священными.
Но вот дождевые капли с листа на лист перескакивающие, достигли лица красавицы и оживили голубушку. Открыла глаза Аленушка, увидала доброго молодца, и, как пойманная в силки перепелочка, вспорхнула с землицы, да легким вихрем испарилась во тьме. Долго Алексей смотрел вслед видению, да жалел, что не узнал её имени, не спросил, где живет прелестница. Глубоко запала в душу красавица, идет к речке, а сам не видит ничего, кроме глаз её черных. Так, идя, не заметил, как к костру подошел.
– Что Алешка, уж не фениста ли по пути встретил? – спросили его приятели.
– Не фениста, мужики, но девицу юную, красою своей ни с кем не сравнимую. Не знаете ли кто она такая: молода, бела, как снег, косы русые, а на лице печаль невыразимая.
– Как не знать, – молвил старшой в их компании, – красавицы этой? Знаю. Одна только может, как лань дикая, по дремучим лесам в одиночестве, да печали ходить. Аленка это, печника Васьки дочь. Немудрено, что раньше её не примечал – дичиться она людей: то дома взаперти сидит, то целыми днями по лесам бродит, – все окрестные ведьмы и лешие ей знакомые.
– А печальна так что?
– По Егору томится, оболтусу; уже бы сто раз себе лучшего мужа нашла.
Слушал Алексей речи эти диковинные и чувствовал, что влюбился в безумную.
За вечером ночь прошла, а за нею взошло утро красное. Петухи по деревне принялись петь да перекликаться, послышалось щелканье кнута и мычание выгоняемых со двора коров: жизнь в деревне рано просыпается. Вот и Аленушка милая на ногах уже рано-засветло дома принялась хозяйничать.
Родители любили дочку свою единственную, души в ней не чаяли; не обременяли работой тяжелою, но Аленка сама никогда не сидела сложа руки: изба всегда ухоженная, обед сготовлен, двор чист, да и в огороде смотреть любо – все опрятно, зелено. Другие девушки ни часу дома не засидятся, только бы посплетничать с подружками, да с парнями повеселиться, а там, глядь, и сватов пригласят, а иная, смотришь, и без сватов пополнеет; потом муж – медведь, сорванцы дети, изба, хозяйство…
Аленке бы, казалось, век в девицах вековать, ласки мужской не познав, не познав материнства. Вроде бы есть она на свете белом, а вроде и нет. И случилось-то что? Попросил Егор только раз на сенокосе крынку с молоком, да посмотрел на Аленку как-то особенно. Запылала она, заискрилась; потом целый день не сводила взора с удалого парня. Приходила после несколько раз на гуляния веселые, но была через-чур робка, плясать не хотела, не смеялась задорно, а сидела в отдалении, да на Егора поглядывала. Егор же, ничуть не смущаясь, с красавицей Ольгой любезничал, обхватил могучей рукой гибкий стан её жгуче-сладостный, да испивал с горячих уст её мед опьяняющий…
Солнце уж высоко поднялось. Жарко стало. Вот слышит Аленка, кто-то по крыльцу поднимается, и не один человек, а множество. Бросила она чугунки свои на печи и в чулан убежала.
Принимает гостей матушка, хлебом-солью угощает, да расспрашивает за чем пожаловали. Отвечают они, что за невестою (тут Аленка снова чувств лишилась, и дальнейшего уже не слышала) для Алексея, сына Никитина, который этой зимой приехал из города. Матушка и плакать хочет, и радоваться, но без хозяина дела не может справить: муж-то её в соседской деревне печку ладил. Поблагодарила она гостей, проводила, и уверила в согласии.
Когда же узнала Аленушка, кому стала суженой, пуще прежнего запечалилась, залилась слезами горючими и в лес из дома убежала к старушке-отшельнице, бабке Анисье – за советом мудрым в долгий путь отправилась. Побрела по тропинке невидимой, через лес дремучий; часто приходилось здесь ей хаживать, каждый кустик знала, каждое деревце… Вдруг слышит за спиной дыхание тяжелое, хрюканье страшное. Обернулась, видит – вепрь огромный, обезумив, мчится прямо на неё, ничего на своем пути не замечает, молодые деревца под себя подминает. В боку у него рана кровавая, рваная пузырится. Испугалась Аленушка, окаменела, ни закричать не может, ни с места сдвинуться: смотрит на клыки страшные, на зубы острые и чувствует смерть свою скорую. Вот уже совсем близко ужасное чудище, как страшны его глазки черные, круглые и свирепые. Вот-вот раздерет её на кусочки мелкие, растопчет своими копытами грязными… Но тут клинок стальной, блеснув, вонзается в горло чудовищу и падает оно замертво под ноги девичьи. Смотрит на вепря Аленушка, оторваться не может, и глазам не верится, и вздохнуть не силится, а сердечко из груди вырывается…