Грязные игры. Часть вторая. Мятеж полосатых

1

На тринадцатом этаже лифт остановился. В кабину ворвался черный пудель, волоча на поводке девочку лет десяти в красном пальто с капюшоном. Из-под капюшона выглядывало кругленькое заспанное личико. Пес визжал, нетерпеливо сучил ногами и царапал дверь. На всякий случай Толмачев встал так, чтобы пудель не нависал над начищенными туфлями – в первый раз сегодня обулся по-весеннему. На первом этаже пудель выволок девочку.

Далеко не убежит, бедняга, подумал Толмачев, копаясь в почтовом ящике. И оказался прав – пудель стоял, задрав ногу, словно салютовал, под кустом сирени у самого подъезда.

Несчастные городские животные… Толмачев не заводил ни собак, ни кошек, хоть иногда и скучал в одиночестве, но не хотел мучить живую душу, обрекая на заточение в пустой квартире. С утра подморозило, и большую лужу на пустыре между домом и станцией метро затянуло прозрачным ледком. Снег совсем сошел, даже в тенечке с северной стороны дома, где располагалась автостоянка – небольшая открытая площадка, обнесенная кроватной сеткой. Жигуленок Толмачева чуть выглядывал из-под коротковатого покоробленного тента. Некогда было кататься. И гараж искать некогда.

Снег сошел. Обнажились напластования зимнего мусора. Пустырь напоминал свалку – противно смотреть, не то, что ходить. Но до метро напрямую было гораздо ближе, и Толмачев пустился в путь по подмерзшему мусору. Не один он так путешествовал – целая толпа военных вываливалась из трех подъездов высотного дома. Почти все квартиры в нем занимали сотрудники научных и хозяйственных структур Министерства обороны. Здесь, в Орехово-Борисове, Толмачев чувствовал себя почему-то намного свободнее и в большей безопасности, чем на Тишинке, где недавно жил. Может быть, это чувство безопасности появилось от обилия военных в доме, а может, потому что безликие и неопрятные кварталы, построенные на месте сгинувших подмосковных деревень, кварталы, населенные пришлым людом, лимитой, совсем не напоминали столичный район. Словно очутился Толмачев в долгой командировке, скажем, где-нибудь в Поволжье.

Добираться до работы стало проще: полчаса на метро – по прямой, без пересадок. На «Каширской» в вагон втиснулись спекулянты с юга с громадными самошвейными баулами из толстого капронового полотна. В баулы можно было засунуть овечью отару. Одну сумку поставили на ноги Толмачеву. Не сверкать, значит, сегодня надраенным туфлям. Он не стал возникать, отвлекаясь переводным детективом, где с первых страниц заваривалась перченая каша. Автор натолкал в варево немножко Парижа, немножко КГБ с Сюрте Женераль и много-много арабских террористов…

Когда Толмачев начал вновь привыкать к езде на метро, ему поначалу нравилось наблюдать пеструю толчею вокруг. Поневоле вспоминались студенческие времена. Но вскоре понял, что народ в метро весьма переменился с тех времен.

Раньше по уграм в вагоне ехали только свои: студенты с конспектами, домохозяйки с покупками, чиновники с «Правдой», дачники с рюкзаками, работяга с авоськами. По вечерам домой возвращались те же студенты, чиновники и работяги. Прибавлялось немного публики, спешащей на спектакли и концерты. Мелькали влюбленные с цветами.

Теперь же московские пассажиры растворились в толпе: спекулянты с неподъемными сумками, провинциалы с тележками колбасы, беженцы с грязными молчаливыми детьми, бездельники в кожаных пиджаках, военные в камуфляже, безработные с угрюмыми глазами, нищие с плакатиками, мальчишки с кипами газет и коробками жевательной резинки, бродяги с небритыми мордами и бездомные собаки с лишаями. Все это месиво перло, не обращая внимания на окрики дежурных по станции, свистки милиционеров, правила и грозные указующие знаки, и потому в переходах метро возникали потные водовороты и мимолетные скандалы. А само метро из череды чистых, нарядных подземных дворцов превратилось в бесконечный замызганный подвал, где повсюду валялись сплющенные банки из–под пива, обертки от конфет, пакеты от кукурузных хлопьев, а также калеки и пьяные. Наблюдать за жизнью метро Толмачеву быстро прискучило, и он начал присматривать на книжных развалах яркие и плохо отредактированные зарубежные детективы.

Как всегда, тридцать страниц успел проглотить, прежде чем толпа выкинула его на мрачноватой станции «Новокузнецкая». Отдел по борьбе с экономическими преступлениями, ОБЭП, получил помещение на Пятницкой – отреставрированный особняк, возведенный в середине девятнадцатого века замоскворецким толстосумом. В доме, наверное, и Островский бывал, чаи-сахары гонял. Островский Александр Николаевич. «Не в свои сани не садись», «Не все коту масленица». Охраняемый государством. Не Островский, понятно, а особняк.

И уж он охранялся – наше почтение. Первый этаж занимала посредническая фирма. Чем она занималась, никто из ОБЭП не знал и знать не хотел – крыша, она и есть крыша. С улицы Толмачев свернул в узкий тупик, перегороженный литой оградой с острыми столбиками. За оградой в голом дворе стоял белый подковообразный дом, размеры которого удачно скрадывала форма. Полковник Кардапольцев выбрал особняк из нескольких «адресов» только потому, что рядом практически не осталось жилых домов. Уединенно, хоть и в центре Москвы. А из правого крыла здания можно было дворами пройти на Большую Ордынку.

Толмачев толкнул стеклянную дверь с тремя красными шашечками на уровне глаз: чтобы по рассеянности кто-нибудь не врезался лбом в чистое стекло. В вестибюле с полами под мрамор и венецианскими окнами скучал мальчик в красном пиджаке и при галстуке. Охранял памятник старинного зодчества. Клиенты посреднической фирмы еще не трясли бронированными кейсами и кожаными папками. Толмачев прошел до неприметной двери в углу с табличкой «Служебный вход» и кодированным замком. За дверью стоял еще один мальчик, в камуфляже. Ему Толмачев показал для порядка пластиковый пропуск. И пошагал вверх по лестнице.

На втором и третьем этажах располагались рабочие кабинеты, библиотека технической литературы, буфет, оружейная комната и зал для совещаний. Еще два этажа уходили под землю. И уж тут ничто не напоминало чинное бюрократическое заведение, контору. В зале мониторинга стояли модемные системы, блоки подслушивания телефонных коммуникаций и радиосвязи, электронная картотека, оборудование для считывания информации со стен, с оконных стекол, электросетей и чуть ли не с канализации. В оперативном зале среди прочего добра выделялась универсальная настольная типография, воспроизводящая любой уловленный в сети мониторинга документ – от платежного поручения до трастового договора.

Комнату в десять квадратных метров с единственным узким окном и множеством выступов Толмачев делил с лейтенантом Олейниковым, юным дарованием, помешанным на взломе закрытых компьютерных систем. Олейников, еще будучи студентом института электронной техники в Зеленограде, выпестовал компьютерный вирус «Гога». Вездесущий и вездежрущий вирус умудрился сорвать запуск сверхнового спутника-шпиона. Стране очень повезло, что она не имела развитой компьютерной сети и бедный «Гога» в конце концов помер с голоду. Однако вредителя Олейникова довольно быстро вычислил тогда еще живой и здоровый КГБ, но перед носом Лубянки студента-дипломника перехватило Управление.

Гога Олейников, как всегда, опаздывал на работу. На столе Толмачев обнаружил записку: «Сходи на мб. Буду к 13.00». Сокращение означало мордобой. Так руководитель группы майор Шаповалов, доцент Плехановского института, именовал планерку у начальника отдела, полковника Кардапольцева. Толмачев глянул на часы: до совещания оставалось пять минут, а хотелось, по традиции, выкурить первую с утра сигарету – самую сладкую. Курить в рабочих помещениях Кардапольцев категорически запрещал. Пришлось идти в сортир, где кучковались любители табачного зелья. Химичев из группы прослушивания демонстрировал микровидеокамеру, вмонтированную в значок с портретом Джона Леннона. Он увидел на Толмачеве новый свитер и возбудился:

– Где оторвал? Индийский, что ли? Дай пощупать.

В зале совещаний до революции закатывали банкеты. Уютно тут было в царское время – вон какая лепнина по стенам и потолкам! Теперь посреди зала стоял длинный стол в окружении серых жестких кресел. В углу поблескивал видеопроектор. Рядом собирала пыль пальма в кадке. Серые плотные шторы, которые обычно прикрывали стрельчатые окна, были отдернуты.

Руководители групп уже занимали свои, однажды определенные, места за столом. Размещение не диктовалось иерархией, которую в отделе и определить было бы затруднительно. Просто однажды каждый занял место, почему-то ему понравившееся. Майор Шаповалов, например, сидел в третьем кресле слева, если считать от места председательствующего. Толмачев и опустился в третье кресло, исподтишка разглядывая коллег.

Деликатно зевал в узкую сухую ладошку очкастенький, похожий на сельского учителя подполковник Романюк, руководитель группы инвестиций. Перебирал бумажки краснолицый медвежеватый майор Спесивцев, возглавляющий группу прослушивания. А на ухо ему рассказывал что-то веселенькое статный чернобровый майор Чихачев, тоже технарь, руководитель группы спецсвязи. Вальяжно развалившись, посасывал холодную трубку подполковник Фетисов, командующий группой валютных контропераций. С хрустом грыз леденец подполковник Осадчий, трижды дед, как он с гордостью представлялся. Осадчий недавно бросил курить и ходил с липкими от леденцов пальцами. Он возглавлял группу банковской резидентуры. На отлете, в торце стола, рассеянно чертил в блокноте овалы и крестики одутловатый, с землистым лицом почечника подполковник Крохмалев, заместитель начальника отдела и начальник группы зарубежных поездок. На этом ареопаге Толмачев, представляющий группу аналитиков, был младшим в должности и мог вякать лишь с разрешения присутствующих. Поэтому он не любил планерки.

Круглые часы над пальмой отбили полный час. Открылась дверь из кабинета полковника – темная и тяжелая. Кардапольцев поздоровался и обнажил в улыбке металлические зубы.

– Ну-с, господа хорошие и товарищи дорогие… Высокое начальство дает нам шанс отработать зарплату. Несрочные дела приказываю сгрузить в бункер. Потом разберемся.

За столом переглянулись. «Сгрузить в бункер» – значит отдать наработки в технический секретариат капитану Лещеву. Тот распихает дела своим подчиненным, которые будут только фиксировать поступление новой информации по каждой теме. А ведь некоторые операции уже находились в стадии завершения. Хорошо, если к ним удастся вернуться. Иначе информация, на добывание которой было брошено столько сил, нервов и времени, просто устареет.

– Понимаю ваше настроение, – сказал полковник, садясь. – Понимаю и сочувствую. Но!

Он подолбил пальцами столешницу.

– Очень важное задание, господа и товарищи. Нам поручили пощупать «Примабанк». Пощупать и свалить – если посчитаем нужным пойти на такую меру. Надеюсь, это хорошая новость.

Тут он в точку попал. За столом возник нестройный шум. Подполковник Осадчий бросил в рот внеочередной леденец. Подполковник Фетисов вцепился зубами в чубук, как собака в мосол. Майоры Спесивцев и Чихачев сшиблись ладонями, как хоккеисты после удачного броска по воротам противника.

– Разделяю ваше ликование, – сказал Кардапольцев. – Работая в качестве правительственного агента, банк слишком часто вылезал на биржевой валютный рынок и действовал там в ущерб государственным интересам. А отслеживать эти действия нам запретили. Теперь, слава Богу, и наверху прозрели. А «Прима» уже лезет в операции со стратегическим резервом. Лещев! Прошу…

Возник капитан Лещев, строгий юноша в дымчатых очках, референт и конфидент Кардапольцева, начальник техсекретариата. Он начал читать установочную справку, грассируя, словно кончал не Серпуховское ракетное училище, а Пажеский корпус.

– Таким об'азом, Центробанк в п'инудительном по'ядке…

Толмачев не слушал – декламация Лещева была данью традиции, а распечатку справки все равно получит каждый участник планерки. Значит, и до «Примы» добрались… Серьезная контора, пионер банковского дела в новой России. Уставный капитал около ста миллиардов рублей. Активы – два с половиной триллиона. Участник всех существующих межбанковских расчетных сетей и клиринговых центров. Операции с кредитными картами и дорожными чеками. Два десятка филиалов. Реклама по всем телеканалам и газетам. У такого монстра Центробанк лицензию не отберет, побоится скандала, даже если «Прима» наплевала на договоренности с правительством. Кстати, а где оно, то правительство, с которым банк договаривался? Давно нет, поменялось до фундамента.

Со всем доступным ему смирением Толмачев распростился с надеждой на отпуск: море, пальмы, девушки. Лещев раздал ксерокопии справки.

– Завтра жду планы оперативных мероприятий, – подвел черту Кардапольцев. – Диссертаций не писать. Читать их некогда. Все свободны, кроме Крохмалева и Толмачева.

Полковник с усмешкой запустил по столу пепельницу.

– Травись, Николай Андреевич… А то разговор долгий.

2

 Седлецкий подписал экзаменационную ведомость и отдал старосте группы, таджику Озадову, который ждал конца зачетов.

– А друг ваш драгоценный… Макартумян! – спохватился Седлецкий. – Он думает сдавать зачет?

– Конечно, думает, Алексей Дмитриевич, да, – покивал Озадов. – Родственника хоронит. У него родственники в Карабахе.

Седлецкий посмотрел в окно, на институтский дворик. На клумбе проступали багровые ростки пионов. Вспомнил шаонские розы.

– Появится Макартумян, – строго сказал он, – пусть найдет меня немедленно. Постараюсь быть снисходительным, учитывая обстоятельства. Но зачет он должен сдать. Еще неизвестно, как сложится вся сессия. На каникулы домой поедете, Озадов?

– Домой, да. В Ходжент. В Ленинабад.

– Хороший город. – Седлецкий перешел на фарси. – У меня там товарищ. Если не трудно, зайдите, передайте большой привет.

– Не трудно, – вновь покивал Озадов крупной круглой головой. Передам, Алексей Дмитриевич. Говорите адрес, пожалуйста.

– Успеется, – отмахнулся Седлецкий. – Потом поговорим, ближе к отъезду. Кстати, Озадов, это будут последние ваши каникулы. Через год вы вольная птица. Не думали о будущей работе?

– Думал, да. Дядя обещает устроить в наше посольство в Москве.

– Послом? – усмехнулся Седлецкий.

– Пока нет, – не принял шутки Озадов. – Молодой я. Буду помощником торгового представителя.

– Важная карьера, – буркнул Седлецкий по-русски. – Стоило ли для этого учиться в нашем институте?

Озадов лишь виновато пожал покатыми борцовскими плечами. Седлецкому нравился этот плотный крепыш – собранный, дисциплинированный, не по возрасту серьезный. Учился он хорошо, хоть на первых курсах были у него сложности с русской грамматикой. И чтобы покончить со сложностями, Озадов дважды переписал сборник чеховских рассказов. О чем и узнала институтская общественность от неугомонного Макартумяна.

Второй год Седлецкий приглядывался к Озадову. Чем-то он напоминал Мирзоева, старого боевого товарища по Афгану и по последней операции в Шаоне.

– Могу предложить более интересную работу, – сказал Седлецкий. – Перспективную, хорошо оплачиваемую… Правда, с разъездами. Но вам, пока молодой, не грех за казенный счет мир посмотреть. Верно?

Озадов ответить не успел. В аудиторию влетела яркая, словно попугай, Лерочка, секретарша учебной части.

– Ой, Алексей Дмитриевич! Вас к телефону… Просто оборвали. Срочно, говорят, и немедленно!

– Так срочно или немедленно? – поднялся Седлецкий. – Велик могучим русский языка… Правда, Лерочка?

Оказалось, и срочно, и немедленно. Через пять минут он уже выводил белую волгу со стоянки перед институтским подъездом, успев лишь позвонить домой и предупредить жену, что обедать не заедет – дела.

Грязь на дорогах оттаяла под апрельским солнцем и шипела под колесами. Машину чуть заносило – пора бы резину сменить… Разворачиваясь с Тверской на Садово-Триумфальную, Седлецкий едва не врезался в темно-вишневый вольво, который на самом повороте неожиданно выскочил вперед – подрезал, как говорят автомобилисты. Седлецкий забибикал, но хозяин вольво и ухом не повел.

– Сволочь! – крикнул в сердцах Седлецкий, – Права купил?

В последнее время по Москве стало опасно ездить. Мальчики в зарубежных тачках бестрепетно летали на красный свет, подрезали на поворотах, заскакивали на тротуары и газоны, разворачивались в любом неожиданном месте – хоть в центре встречного потока. Гаишники в столице, казалось, вымерли, словно мамонты. В былые годы этот хмырь в вольво давно бы без прав остался. Впрочем, заметил сам себе Седлецкий, в былые годы на московских дорогах почти не встречались иномарки.

Седлецкий благовоспитанно прижался к бровке и тихо-мирно дополз до Самотеки. Не хватало еще в аварию попасть после вызова к заместителю начальника Управления.

Конспиративная квартира генерал-майора Савостьянова выходила окнами на Театр зверей имени Дурова. Многозначительное соседство. Большая комната напоминала кабинет ученого, этакой пыльной архивной крысы, – тут стоял обшарпанный стол, заваленный рукописями, пожелтевшими ксерокопиями, гранками статей, дряхлыми папками со следами многочисленных наклеек, брошюрами, драными конвертами. В углу, правда, на отдельном столике, посверкивал компьютер с большим монитором, словно бросающий строгостью линий вызов ветхозаветному бардаку на рабочем столе. По стенам стояли застекленные стеллажи с книгами на английском, французском и арабском. Генерала ценили в узких научных кругах как бесценного арабиста, знатока наречий Магриба.

Одиннадцать лет он работал квартирьером «Аль Махриби» – международной организации исламских правых. Разъезжал по миру, готовил базы для тергрупп, обеспечивал их оружием и техникой. Звали его тогда Хассан Мисрий – Хассан Египтянин, потому что внедрялся он в Каире. В «Аль Махриби» Савостьянов дослужился до новой клички Газзаби, Сердитый, а в Управлении – до подполковника. Он усовершенствовал знание основных европейских языков и всех арабских диалектов, до которых мог дорваться. С его помощью, а в некоторых случаях при его участии было организовано два десятка нашумевших выступлений правых в Европе и Америке.

Савостьянов был инициатором нескольких крупных разборок с «Фатхом», после чего палестинцы открыли на Хассана Сердитого настоящую охоту. Они и выдали его итальянской жандармерии. В личине матерого арабского террориста Савостьянов бежал быстрее лани через всю Италию – от солнечной Калабрии до пасмурного Пьемонта, меняя машины, поезда и документы, а заодно вспоминая, на случай ареста, запасную легенду агента КГБ. Уже за Миланом пришлось прыгать ночью на ходу из поезда. От погони он оторвался, но повредил колено и на явку в Швейцарии буквально приполз.

Вскоре вернулся в Москву и начал преподавать в разведшколе Управления. Выдержал один семестр и запросился на оперативную работу. В качестве паллиатива ему предложили должность заместителя начальника Управления и кураторство над службой безопасности. В общении с окружающими, вероятно, вследствие травмы и неутоленной жажды дела, Савостьянов был груб, неуживчив и, раздражаясь, изъяснялся матом, переплетая его арабскими проклятиями. Внешне он походил на черного угрюмого бульдога, украшенного щеточкой насеровских усов с проседью на самых кончиках.

Седлецкий знал генерала более двадцати лет. В институте они встретились в комитете комсомола, где студент Седлецкий представлял курсовое бюро, а аспирант Савостьянов – партийную организацию. Они довольно близко сошлись – по-землячески. Оба были из Ростовской области. Потом оказались вместе в разведшколе Управления. Здесь Седлецкого натаскивали на работу в Иране и Афганистане, а Савостьянов готовился к «нелегалке» в Египте.

Близко они не виделись почти год. Сдал генерал – под глазами мешки, лоб в испарине, складки вокруг рта закаменели. Теперь он еще больше походил на бульдога. На больного и старого бульдога. Выбравшись из-за стола, Савостьянов побрел, сильно хромая, к окну, из которого открывался вид на сад ЦДСА и новые дома Олимпийского проспекта. Закурил и спросил:

– Тебе арабисты не нужны?

– Хорошего человека пристроим. По блату. А если серьезно…

– Я серьезно и спрашиваю! – перебил генерал и повернулся к Седлецкому. – Пора, чувствую, в отставку уходить.

– Так все плохо? – насторожился Седлецкий.

– Хуже некуда, Алексей… Всякая шелупонь, всякая бумажная потаскушка, твою мать, звонит мне по городскому телефону! А? Как в баню звонит насчет свободных нумеров! Президент, видите ли, поручил составить справочку. Причем быстренько. А? Быстренько! Естественно, я этого придурка отшил. И приказал адъютанту больше не соединять. Что ж ты думаешь?

– Позвонил другой придурок, – предположил Седлецкий. – Званием повыше.

– Верно, – согласился генерал. – С тем же поручением… Они там что, с ума посходили? Вообще, откуда они знают о существовании Управления? Нет, надо уходить к едрене фене, аллаюна алияка…

– Ну и правильно, – после небольшой паузы сказал Седлецкий. – Без работы не останешься. С нового учебного года возьмешь группу первокурсников. Не забыл, полагаю, разницу между дивани и магриби? А между таликом и насталиком?

Генерал прохромал к столу, взял старый конверт и стремительно начертал четыре раза одно и то же предложение справа налево, в столбик. Перебросил конверт Седлецкому, который развалился в единственном гостевом кресле. Тот полюбовался классическими разновидностями арабского письма и заметил:

– Прекрасно, Юра, прекрасно… А я так не умею. Кстати, не разберу последнее слово.

– В Алжире и Тунисе так называют евнухов. А восточнее, в Ираке или в Сирии, это слово обозначает ругательство.

– Какое? – с научным интересом поднял глаза Седлецкий.

– Очень простое – мудак.

– Ты бы порвал листочек, – посоветовал Седлецкий. – Не дай Бог, сыщется еще какой арабист. И узнает, кого ты евнухом окрестил. Не вводи ближних в грех стукачества.

Генерал бросил конверт в пепельницу и поджег.

– Значит, вместе преподавать будем, Юрий Петрович? – спросил Седлецкий. – А командуют пусть эти… Как их в Ираке зовут?

Савостьянов разбил спичкой слой пепла и вздохнул.

– Ладно, замнем, Алексей. Это я поплакался тебе в жилетку. А вообще-то вызвал по делу. Вот, познакомься.

– Аналитическая записка, – вслух прочитал Седлецкий заголовок ксерокопии. – Первое: подготовить общественное мнение к возможности коммунистического реванша…

«1. Подготовить общественное мнение к возможности коммунистического реванша во главе с ВС.

2. Огласить материалы о заговоре ВС на межведомственной комиссии по борьбе с преступностью и коррупцией.

3. Блокировать сдвиг Совмина в сторону ВС.

4. Начать кампанию в прессе и на ТВ по дискредитации ВС, Совмина и президента, возложив на них ответственность за инфляционные процессы.

5. Создать информационный вакуум вокруг президента.

6. Привлечь «демвоенных».

7. Мобилизовать криминальные структуры и подконтрольные силовые подразделения.

8. Расколоть «патриотов».

9. Спровоцировать жесткую реакцию ВС и перейти к карательным действиям.

10. Обнародовать декрет о передаче власти KHC».

Седлецкий пробежал взглядом листок и пожал плечами:

– ВС, как понимаю, – Верховный Совет. Остальное – бред какой-то, Юрий Петрович.

– Бред? – прищурился Савостьянов. – Нет, голубь… За этим бредом – деньги, амбиции, оружие, ненависть. Поэтому, так сказать, в порядке бреда создано оперативное подразделение под моим чутким руководством. Ты возглавишь группу. Часть людей ждут в Ставрополе, часть останется здесь, в Москве, на случай обострения ситуации.

– Дай-ка еще раз посмотреть, – попросил Седлецкий и долго вчитывался в короткие строчки аналитической записки. – Остаюсь при своем мнении – это бред. Однако при благоприятных обстоятельствах, при четкой организации дела…

– Вот именно, – вздохнул генерал. – Когда ты узнаешь, кто за этим стоит, то поймешь, что четкости им не занимать стать.

– Людей из моей группы я знаю?

– Вполне возможно. Они вот-вот должны подойти.

Звякнул телефон. Генерал послушал и приказал в трубку:

– Пусть поднимаются.

Когда открылась дверь, Седлецкий улыбнулся:

– Можно было бы сразу догадаться…

В поношенной, чуть мятой полевой форме, успевший обгореть на раннем южном солнце, Мирзоев выглядел ветераном глухого гарнизона, неожиданно командированным в Москву. Зато Акопов смотрелся так, словно только что выбрался из темно-вишневого вольво, который досаждал Седлецкому на повороте с Тверской: шикарный костюм, толстая золотая цепь на шее, модные туфли.

С Седлецким оба поздоровались сдержанно, косясь на заместителя начальника Управления.

– Садитесь, – сказал генерал. – Спихни папки, Акопов, и бери стул.

Савостьянов подмигнул Седлецкому.

– Ну, Алексей Дмитриевич, одолевают вопросы?

– Одолевают, – согласился Седлецкий. – Например, хотелось бы понять, каким образом майор Акопов…

– Майор Акопов недавно соизволил вернуться на службу, –доложил генерал. – Побегал и вернулся. От конторы не сбежишь. Так, Акопов? После служебного расследования бег на длинную дистанцию майору простили. И даже зачли, по-моему, в качестве командировки внедрения. Не знаю, правда, в какое болото он внедрялся.

– Зачесть-то зачли, – пробормотал Акопов, – а командировочные не выписали, товарищ генерал-майор. Зато все, что я в этом болоте заработал, приказали внести в кассу конторы. А потом мы еще говорим о стимулах…

– Не наглей, братец, – построжал генерал. – Скажи спасибо, что тебя не повесили. Ну-с, а майора Мирзоева мы отозвали в резерв управления кадров Минобороны. Пусть поболтается в резерве. Пока не потеряется. Ничего, солдат спит, а служба идет. С жильем вопрос решил, Мирзоев? Ну, молодец. А теперь к делу.

Савостьянов вынул из сейфа пачку фотографий.

– В стране, как вы знаете, циркулируют слухи о госперевороте. Какова, хотелось бы знать, реакция на эти слухи в вашем окружении? Начнем с профессора.

– Слухи бродят, – согласился Седлецкий. – Активно обсуждаются. Даже в очереди в буфете. Однако, насколько можно судить, никто в переворот не верит.

– Не верит… – повторил генерал. – Так, Акопов, твои наблюдения? Что говорят о перевороте в криминальной среде?

– Обсуждают активно, товарищ генерал-майор. С одной стороны, боятся. С другой – не очень верят. Хотя и ждали переворота на прошлые ноябрьские праздники, потом почему-то тринадцатого декабря. К счастью, пока не дождались.

– К счастью, не дождались, Акопов, или к сожалению?

– Как посмотреть, товарищ генерал.

– Понятно, дипломат… Что говорят на дальних рубежах, Мирзоев?

– Ничего не говорят, товарищ генерал-майор, – ответил Мирзоев. – Надоело. Первые слухи еще воспринимались с беспокойством.  А потом надоело. Даже обсуждать.

– Вот! – поднял палец генерал. – Надоело. В этом и заключается, убежден, главная цель тех, кто распускает слухи и версии. Чтобы надоело, понимаете? Чтобы все перебоялись, расслабились и потеряли бдительность. Однако получилось выявить общую картину, неутешительную для режима. Слухи запускаются примерно из одних источников, регулярно и целенаправленно. Объектами атаки становятся в первую очередь, армейские и правоохранительные структуры. Деза подается с весьма правдоподобными деталями, с фамилиями и датами. Половина штата министерства безопасности занимается проверкой слухов и отработкой версий. Бросив, между прочим, действительно важные дела. Кому-то очень хочется, чтобы в потоке дезы и спекуляций потонула достоверная информация – ведь наши будущие Пиночеты не застрахованы от ее утечки.

Генерал помолчал, глядя в окно, и тихо, тяжело сказал:

– Однако эту достоверную информацию выловили и систематизировали. А делиться ею там, – он ткнул в потолок, – мы ни с кем не собираемся. Надеюсь, друзья, вы понимаете почему… Можно было бы и не говорить того, что скажу. Приказ отдал – и вперед! Но я вас давно знаю, верю вам и хочу, чтобы до конца поняли всю серьезность положения в стране. Вы знаете, что к нынешнему режиму многие в нашей конторе относятся, скажем так, без особого восторга. Однако с этим режимом работать можно. И нужно. Убеждая его прежде всего в необходимости эволюционного пути выхода из тупика. Подталкивая, если хотите, режим к эволюции. А Пиночеты бредят революцией, хотя любой здравомыслящий человек понимает: никакой революции, ни железной, ни бархатной, Россия уже не выдержит. Общество и так расколото. Революция расколет территории. И тогда красный Воронеж пойдет походом на белый Тамбов. Или наоборот. Главное, что пойдет. А теперь прошу к столу.

Он разложил на столе фотографии.

– Качество неважное. Но узнать кое-кого можно. Верно?

– Можно, – кивнул Седлецкий. – Это же Ткачев! А с ним кто?

– Рваный, – отозвался Акопов. – Гиви Рваный.

– Точно, – кивнул заместитель начальника Управления. – Командующий Отдельной армией и вор в законе в дружеском застолье. Под икорку с балычком гуторят… Гиви Рваный контролирует кавказскую оружейную мафию. Ладно, смотрим дальше.

– И этот знаком, – показал Седлецкий. – Фамилию не помню.

– Заместитель командующего Московским округом ПВО генерал-майор Антюфеев. Запоминай, Акопов! Это твой пасомый. Будешь отслеживать его контакты вне Москвы.

– А здесь – Калиниченко, – подал голос Мирзоев. – Начальник штаба Девятнадцатой армии. Пьяница. С ним в обнимку Погосян – он командует боевиками в Карабахе.

Минут через десять, насмотревшись фотографий, Седлецкий задумчиво сказал Савостьянову:

– Не понимаю, Юрий Петрович, чем вызван переполох… Это же пешки! Они сроду не принимали самостоятельных решений. И никогда этому уже не научатся.

– Ошибаешься, Алексей Дмитриевич. Это не пешки, а командиры средней линии. Центурионы, если вспомнить историю Древнего Рима. Люди с лампасами. Полосатые штаны…На них замыкается приказ, и с них начинается его исполнение. Смелый, инициативный командир… Инициативный в рамках приказа, разумеется! Он обеспечивает три четверти успеха боя. А ты говоришь – пешки…

– Выходит, товарищ генерал-майор, над нашими центурионами есть и консулы с проконсулами, люди, у которых шире полосы на штанах? – спросил Акопов. – Ведь приказы, которые отдаются в центурии, должен кто-то подписать!

– Верно мыслишь, Акопов. Знаешь историю, молодец… Есть и консулы. Но ими займемся потом. Когда не останется тех, кто может выполнять приказы. Понимаю, нестандартное решение. В таких случаях начинают откусывать руководящие головки… Однако до головок нам добраться не дадут. Теперь обратите внимание на карту. Вот увеличенная раскадровка. Какие объекты помечены?

– Генштаб, – сказал Седлецкий. – Кремль. Резиденция ГРУ. Пункт связи Московского округа ПВО. А здесь что?

– Место дислокации дивизии спецназа, – сказал Савостьянов. – Квадратиками отмечены базовые пункты заговорщиков, а кружочками – их первоочередные цели. Вот здесь расшифровка списка тех, кого интернируют сразу после путча. И даже место сбора определено – стадион в районе Красной Пресни. Ну, что закручинились? От перспективы пробежки по стадиону? Так это больше мне грозит… Может, не стоило так откровенничать с вами, мужики? Другим группам я ставил задачу, не раскрывая общей картины.

– Вы правильно сделали, Юрии Петрович, – отозвался Седлецкий. – Ценю ваше доверие. Но сейчас я думаю не о стадионе, а о масштабах заварухи. Такая крупная акция не могла пройти мимо нашей конторы. Почему подготовка переворота не контролировалась с самого начала?

– С чего ты взял, что не контролировалась?

– Ну, если дело зашло так далеко, – поддержал Седлецкого Мирзоев, – то о каком контроле речь?

– Нарыв должен созреть, – вздохнул генерал. – Кстати, путчисты знают, что Управление в курсе их возни. Они завербовали одного из заместителей начальника Управления, посулив ему большие деньги сейчас и высокую должность потом. Он должен гнать в нашу контору дезу. Поэтому Пиночеты спокойно относятся к пристальному вниманию Управления.

– А вам и гонят дезу, – сказал Акопов. – Очень уж все красиво оформлено. Такие карты можно вывешивать на занятиях по тактике.

– Именно карты и убеждают в достоверности информации, майор. В наших академиях так и учат оформлять тактические документы – четко, красиво, под линеечку. А что касается заместителя начальника Управления, он завербован с санкции коллегии.

Савостьянов спрятал фотографии и карты в сейф.

– В качестве основной ударной силы заговорщики предполагают использовать Отдельную армию генерала Ткачева. Минобороны с договорилось с руководителями подмосковных областей передислоцировать армию в Центральную Россию до первой декады июля. А переворот назначен на четвертое августа. И это верно как тактически, так и психологически. Во-первых, в начале месяца запланирована серия поездок президента за рубеж. А мы уже знаем, что в России может твориться, пока нет хозяина и некому принимать решения. Во-вторых, учитывается наш бардак. Никто в правительстве и в минобороны не верит, что армию передислоцируют в срок! Поэтому ее части могут шляться все лето по ближнему Подмосковью. Да хоть по Кремлю! Заблудились, мол, дяденьки… Итак, ставлю задачу!

3

 Акопов чистил ухоронку, складывая в бумажный мешок разную мелочь, накопившуюся за год: старый бритвенный станок, ополовиненную банку пасты для мытья посуды, подтяжки со сломанным зажимом, початый цибик чая, истрепанную карту Москвы, пустые бутылки, пакеты и прочее добро. Двухкомнатную мрачноватую квартиру на Пресненском валу организовал Степан, когда Акопову понадобилось залечь на дно после операции в Сурханабаде: узбеки потребовали его выдачи. В квартире он ночевал не часто, так как работы – привычной, разъездной – в банде Степана хватало. Но и в редкие визиты сюда, на Пресню, Акопов смог оставить в ухоронке много следов пребывания – бумажный мешок оказался почти полон.

Дожидаясь темноты, Акопов методично, метр за метром, вытер тряпкой, смоченной в уксусе, все двери и дверные ручки, оконные стекла, раковины на кухне и в ванной. Снял ситечко душа, забил шланг в сливное отверстие и открыл горячую воду.

Еще час драил полы, тоже с уксусом, уничтожающим жировые пятна. Залезал шваброй в самые укромные уголки, отодвинув кушетку и платяной шкаф. Не зря старался – обнаружил давно утерянную авторучку. А на ней пальчики, пальчики… Авторучка отправилась в бумажный мешок.

В сумерки он бросил ключи от квартиры в почтовый ящик, выбрался из дома и пошел к станции метро «Улица 1905 года». По дороге вывалил в мусорный бак добро из мешка, а тару изорвал. И остался с небольшой спортивной сумкой. В ней лежали смена белья, две рубашки, неброский галстук, потрепанная книжка «Звезды говорят» – про астральное влияние и прочее, домашние тапочки, фотоаппарат «Зенит», видавший виды, электробритва «Харьков» в чехольчике со сломанной «молнией», деньги в двух пачках, схваченных резинками, кожаная папка на кнопках.

Во внутреннем кармашке сумки лежали паспорт и водительские права на имя Багаутдинова Сергея Хисматовича, уроженца Москвы, да еще упаковка анальгина. Две таблетки в отдельной надорванной упаковке сделали в химической лаборатории Управления. Это было последнее достижение пытливых умов, не обремененных плановыми сроками и не стесненных в средствах. Таблетку надо было подержать несколько секунд над огнем спички, а потом она сама приклеивалась к бронеплите или двери сейфа. Появлялось тихое белое пламя. Через три минуты оно гасло, а в металле образовывался пласт окалины, который можно было продавить кулаком. Таблетки Акопов выпросил на всякий случай у химиков, пообещав написать подробный отчет о результатах их применения в полевых условиях.

Через полчаса он сидел в клинской электричке, последней в этот вечер. Погромыхивая на стыках, поезд оторвался от платформы Ленинградского вокзала. Акопов оглядел редких пассажиров, привалился к окну и постарался не задремать по-настоящему, чтобы не пропустить станцию Поваровка.

На глаза службе безопасности Акопов попал случайно.

Он летел в Хабаровск по заданию Степана. Стоял конец ноября. Москву перемело вьюгами, и тут же ударила оттепель. По пути в Домодедово чуть не попали в серьезную аварию на Каширке. Впереди занесло старый «Москвич». В него врезалась мощная тяжелая иномарка. Сзади напирал поток, впереди вскипало месиво из грязного снега и сцепившихся автомобилей. Водитель Акопова, молодец, среагировал: заложил немыслимый вираж, протиснулся в крайний правый ряд, выскочил на обочину и промчался по грунту. Побоище осталось за спиной.

Акопов вытер холодный пот и оглянулся. Идущая вослед «Волга» попыталась повторить маневр, но провалилась в талой дернине и забуксовала.

– Вертолет надо покупать, Гурген Амаякович, – сказал водитель, возвращаясь на дорогу. – Я когда по Кандагару гонял, так не боялся, как тут, в столице. Там хоть знал, за что могут аминь пропеть. А тут вылетит дурак – и абзац.

Дальше ехали осторожно, хоть времени оставалось в обрез. На площади перед аэровокзалом Акопов сказал:

– Я твой должник, браток. Спас от Склифа. Если не от морга… Чего тебе привезти?

– Смотря куда наладились, Гурген Амаякович, – засмеялся водитель. – Если в Среднюю Азию – привезите дыню.

– Нет, – помрачнел Акопов. – В Среднюю Азию мне летать вредно. Климат тяжелый… Лучше я тебе рыбки привезу.

То ли перепсиховал он, не отошел еще от внезапного видения мучительной смерти в сплющенной коробке машины, а только не заметил знакомую морду – буквально в двух шагах. Впрочем, с некоторых пор Акопов перестал остерегаться в людных местах. Обнаглел, что называется. Вряд ли коллеги из Управления признали бы его в бородатом пижонистом спекулянте – кожанка, штаны на заклепках, шнурованные ботинки до колен, цепь на шее, дымчатые очки и перстень-печатка с орех величиной. Даже милиция не тормозила.

Однако бывший коллега узнал его сразу – именно потому, что таким, бородатым и пижонистым, запомнил Акопова по давнишней операции в Ливане, куда они ездили в качестве инструкторов подразделения христианской самообороны. Коллега отвернулся, изучая пестрые ценники в киоске, возле которого курил в ожидании своего рейса. А потом неспешно задавил окурок, пошел за Акоповым и убедился, что тот улетел с хабаровским бортом.

В общем, в Хабаровске Акопова встречали. Хоть и без цветов. И осторожно вели три дня, передавая из рук в руки, как сосуд хрустальный. Так маршрут и проследили – до самой малаховской резиденции Степана. Руководитель службы безопасности запретил брать Акопова нахрапом, представляя, какую свалку тот может устроить при задержании. Оперативники службы произвели молниеносный налет на московский офис банды Степана, захватили кадровика Андрея и часть банковских документов. А потом предложили Степану обменять начальника отдела кадров и засвеченные авизовки на господина Саркисяна, начальника отдела конъюнктуры.

Когда Акопов вернулся из рейса в Приднестровье, Степан передал ему предложение службы безопасности, присовокупив:

– Хочешь – отрывайся. Даже помогу. Деньги – грязь. Еще заработаем. Андрюшку только жалко. Замочить могут парня…

– Могут, – согласился Акопов. – И потому, Степушка, отрываться я не буду. Во-первых, надоело бегать. Не заяц. Во-вторых, пора с родной конторы по счетам получить.

– Как бы по рогам не получил, – невесело пошутил Степан. – Ну и с конторой ты связался – не приведи Господь! Из милиции я бы тебя через час выдернул. И даже с Лубянки. Ну, не через час, но через пару дней выдернул бы. Однако Управление твое поганое… Никто не берет! А ведь я давать умею. Вот где сволочи, вот где бардак!

Короче говоря, решил Акопов сдаваться. Поставил лишь одно условие: Андрея обменяют немедленно. Что называется, из рук в руки. И обязательно в людном месте, чтобы у службы безопасности не появилось искушение продемонстрировать образцовую стрелковую подготовку.

Обмен происходил в магазине «Детский мир», в секции мягкой игрушки. Перед Новым годом тут было действительно весьма людно. В какой-то момент среди покупателей оказались одни папы – как на подбор, с квадратными неподвижными мордами и руками, вбитыми в карманы. Боевики Степана тут же угребли своего кадровика, а смиренного Акопова буквально вынесли на Пушечную улицу товарищи по ратным подвигам.

Через полчаса Акопов уже сидел в подвале старшего дознавателя службы безопасности майора Небабы и наслаждался его пением. Майор, по обыкновению, тщательно мыл руки, исполняя по ходу процедуры песни советских композиторов. Потом карандаши очинил, консерватор, придвинул стопку бумаги и представился.

– Извини, майор, – сказал Акопов, – Но разговаривать с тобой пока не буду.

– Почему? – искренне удивился Небаба. – Рылом не вышел? Или званием?

– Званием, званием, – утешил его Акопов. – Сначала хотел бы поговорить с кем-нибудь из высокого начальства.

– А с начальством всей ООН… не испытываете желания?

– Ни к чему, – скромно отказался Акопов. – Просто я желаю открыть слово и дело государево. И не уверен, майор, что тебе надо все знать в деталях. Есть такие знания, которые в себе носить вредно. Можно грыжу нажить. Не обижайся. Поговорю с начальством – и весь твой. Хоть на хлеб мажь.

Майор Небаба был умным человеком. А ум развивает осторожность. Пусть и с опозданием, но развивает. Во всяком случае, после того как майор, будучи еще капитаном и следователем военной прокуратуры, нарвался по неосторожности на служебные неприятности, он явно поумнел. Поэтому старший дознаватель службы безопасности приказал подручному Потапову – сто килограммов мышц и полкило мозга, включая и спинной, – вернуть подследственного в первобытное состояние, на нары в одиночку, а сам, поколебавшись, позвонил генералу Савостьянову.

В тот же вечер шеф службы безопасности, не чинясь, прибыл в подвал Небабы и после пятиминутного общения с подследственным приказал подать в камеру чай с лимоном и бутерброды. И еще два часа заместитель начальника Управления задушевно общался с беглецом, а Небаба эти два часа тоже мух не ловил – в камере стоял миниатюрный японский микрофон и писал любой звук, вплоть до хруста хлеба.

Из камеры генерал вышел угрюмым.

– Спасибо, майор, что пригласил. Когда привезут начальника отдела спецопераций – пообщайся, не стесняясь в средствах.

– Есть пообщаться, не стесняясь в средствах, – ответил Небаба. – А на какой предмет, товарищ генерал-майор? Позвольте полюбопытствовать, рискуя показаться нескромным…

– Пусть подробно расскажет, кто решил убрать майора Акопова, кто был исполнителем… ну, и так далее. Чего тебя учить! И еще… выясни, через кого из оперативников начспец контачит с гэбэшник ами. Кто организовал протечку информации в газеты о выдаче майора Акопова узбекам.

– Как долго, товарищ генерал, не беспокоить вас докладом?

– Сложится цельная картина – звони, не стесняйся.

Когда генерал уехал, Небаба достал вопросник, который уже составил, слушая беседу в камере. Умный человек был Небаба, на лету все схватывал и вперед смотрел.

Той же ночью привезли начальника отдела специальных операций начспеца, на сленге Управления. Это ему звонил Акопов, вернувшись из Сурханабада. Это по приказу начспеца Акопов пошел на рандеву в Даев переулок и чуть не нарвался на пулю.

Полковника взяли в дружном застолье – он еще не протрезвел по дороге с малаховской дачи, а потому бушевал, тряс наручниками и обещал поставить всех раком. Минут десять Небаба слушал блеяние полковника, полируя бархаткой острые карандашные грифели – словно собирался чертить конкурсный проект. Когда полковник начал повторяться, Небаба отправил его в душ, под ледяную воду. И мокрого, дрожащего с похмелья усадил в знаменитое кресло с телевизором. После двух кубиков «болтуна», как свойски называли труженики подвала препарат, подавляющий волю и эмоции, полковник сделался разговорчивым. Небаба едва успевал строчить на листочке и менять карандаши. Пришлось подстраховаться магнитофоном.

После визита генерала и допроса начспеца об Акопове словно забыли. Но он не возникал, не бился лбом в «кормушку», а отсыпался, хорошо представляя, сколько работы задал службе безопасности и дознавателям майора Небабы. Время от времени он еще обдумывал со всех сторон тяжелый разговор с заместителем начальника Управления, который начинался не совсем ласково:

– Добегался, твою мать? Вот интересно, Акопов, на что же ты рассчитывал? Всю жизнь пробегать?

– На везение рассчитывал, товарищ генерал-майор.

– Ага… Выходит, не повезло?

– Не повезло. В первую очередь на начальников.

– А начальники, чтоб ты знал, Акопов, всегда говно. Хорошие начальники бывают только в гробу. Теперь докладывай, зачем звал, дезертир? Я ведь пришел только по старой дружбе.

– Для начала хотел узнать, дошли ли до вас пленки с показаниями Рытова и Самарина?

– Седлецкий передал пленки. Оргвыводы сделаны.

– Как наказали моего непосредственного начальника? Небось выговор дали – за потерю бдительности?

– Дали, – нахмурился генерал. – Именно за потерю бдительности. А ты чего хотел – расстрела перед строем? Тогда уж и себе заодно придумай наказание.

– Себе? А за что, Юрий Петрович?

– За то! – нажал на голос генерал. – За то, что долг забыл! Что мне не веришь! Мне… Я ж тебя из Ливана вытаскивал!

Акопов долго смотрел в желтые глаза заместителя начальника Управления. Смотрел и желваки по скулам гонял.

– О долге вспомнили, Юрий Петрович? – спросил он наконец с тихим бешенством. – А когда меня с первых шагов операции, как последнюю дешевку… Чтобы не завалить операцию, я чужих людей завалил. Они мне снятся иногда… Кто приказы отдавал?

– Только не я, Гурген. Наша контора, как ты знаешь, к сантиментам не располагает… Но я бы себе руку отрубил, а такой приказ не подписал. Кто провалил твою группу? Не я. Самарин и Рытов оказались пешками, исполнителями. Если бы ты не вмешался со своим самодеятельным расследованием, прокурор хренов… может, докопались бы до кукловодов!

– Вы действительно хотите докопаться?

– А зачем я сюда приехал!

– Хорошо. Тогда начните раскопки с моего непосредственного начальника. По его наводке меня хотели замочить – сразу после возвращения из Сурханабада. И не говорите, что об этом не слышали.

– Черт тебя дери, Акопов… Я и вправду ничего не слышал.

– Совсем интересно, – усмехнулся Акопов. – Масштаб операции в Сурханабаде предполагал ваш личный контроль за всеми ее стадиями. Итак, меня сдают перед акцией гэбэшник ам. Потом начспец пытается убрать. Допускаю – без вашего ведома. Не получилось испить моей кровушки, и в газетах появляется информация о выдаче. А вы ничего не знаете… Значит, у вас с контролем хреновато. Как же собираетесь дальше руководить службой безопасности, Юрий Петрович?

Савостьянов достал пачку американских сигарет, и они задумчиво покурили, заставив Небабу поволноваться – он уже начал грешить на микрофон. Но потом, к своему облегчению, услышал:

– Тебя считают самым опытным оперативником. Считали, по крайней мере… Как же ты со своим опытом не усвоил: надо верить тому, с кем выпало работать! Верить! Даже если за веру иногда приходится расплачиваться разочарованием в ближних.

– Но не жизнью! Бросьте поповские штучки, Юрий Петрович… Если бы я всем верил, то меня не довели бы и до тюрьмы.

В общем, от души побеседовали. Об отвлеченных материях вроде совести и долга и о конкретных делах вроде засады в Даевом переулке. Под конец Савостьянов сказал:

– Закончим дознание – влеплю тебе! Чтобы не самовольничал. Да еще с бандитами связался! Стыдоба… Все понимаю, но в банду зачем пошел, мать твою нехай?

– Жить-то надо, – развел руками Акопов. – Кто не работает, тот не ест. А кто не ест, тот нерегулярно ходит на горшок.

– Можешь не надеяться на очередное производство. И на внеочередное тоже. Лейтенантом на пенсию пойдешь.

– Значит, с боем, на танке надо было прорываться в приемную? – снова завелся Акопов. – В надежде, что адъютант не пристрелит? Неладно что-то в нашем королевстве. И не надо на меня вешать ваших дохлых собак, товарищ генерал-майор…

– Неладно! Но разберемся. И моли Бога, чтобы расследование…

– Я постараюсь, – сдерзил Акопов. – Да и Бог не фраер, он сверху все видит. Разберется, кто чего стоит, Юрий Петрович.

– На что намекаешь? – побагровел, словно кумачовый флаг, генерал. – Что не умею руководить? Я за кресло не держусь! Понял?

– Понял, – кивнул Акопов. – Но лучше держитесь. Вы не самый плохой начальник.

– Все! – встал генерал. – Утомил своим хамством, философ. Отдыхай пока. Связи с бандой сдай дознавателю.

– А это вряд ли. Я туда не по вашему приказу внедрялся. Вы и так связи знаете, иначе служба безопасности на меня не вышла бы. Хотите – берите банду. Но без меня.

– Очень надо! – отмахнулся в двери Савостьянов. – Очень надо возиться с какой-то бандой! Пусть твои дружки еще немного погуляют, пожируют. Они же волки, выполняют санитарные функции. Вот когда начнут резать здоровых овец, возьмем. А сейчас и без них забот хватает. Отдыхай пока!

Пока Акопов отдыхал, отсыпался в одиночке, Небаба с помощниками трудились словно пчелки. В эти крещенские дни, когда на Москве стояли сизые морозные сумерки, через подвал старшего дознавателя службы безопасности прошло множество людей, часть из которых потом так и не вынырнула на шумных московских улицах. Будто растворились они, как дым в низком хмуром небе. Лишь в конце февраля, в самый канун старого праздника Дня Советской Армии, Небаба выдернул Акопова на допрос.

– Условиями содержания удовлетворены? Жалоб нет?

– Жарко в номере, майор! Как в Сухуми в разгар сезона… А вообще премного благодарен. Давно так не отдыхал.

– Вот и славно. Отдохнули – пора за работу. Повторите все, любезный майор, что вы имели сообщить нашему уважаемому генералу. Не затруднитесь вспомнить? А водочки не желаете для интенсификации мыслительных процессов? Давайте выпивать и закусывать в ходе беседы и в преддверии нашего праздника. Позволю себе, коллега, от всей души вас поздравить! Ваше здоровье…

Акопов занюхал корочкой первую стопку, шматок колбасы на вилку нацепил и прижмурился:

– Можно, дружище, я у тебя насовсем останусь? Готов на любую работу хоть вешать подтаскивать, хоть повешенных оттаскивать.

– Не вешаем мы тут никого, – улыбнулся Небаба. – Не верьте сплетням, Гурген Амаякович. У нас же не гестапо. Вот, паштетику рекомендую. Гусиная печенка от бывших единоутробных братьев по социалистическому лагерю. Хорошо живут, подлецы… Обратите внимание: после войны давешней мы им помогали. А они нам сегодня – хрен. Теща день бегала за синей курицей…

Выпустили Акопова из подвала перед другим старым праздником – Восьмое марта. Небаба подарил дружеский шарж: Акопов на параше. А начальник Управления дал бессрочный отпуск и отправил в личный резерв до особого распоряжения. Теперь отпуск кончился. Хоть и бессрочный.

К Поваровке электричка подходила в заряде мокрого снега. По темным стеклам, изломанным искрами дальних огней, поползли вдруг рваные белесые полосы. Что с погодой делается! Ведь уже почки на деревьях распустились. Акопов наглухо застегнул куртку, поднял капюшон и побежал с платформы в поле. Сквозь мокрядь уютно светили крохотные окошки дачного поселка. От трансформатора четвертое строение, вспомнил Акопов. Два этажа с балкончиком. А ключ – на веранде, под половиком.

4

Идея создания Управления принадлежала Сталину.

Уже после Тегеранской встречи в верхах он понял, что союзники по антигитлеровской коалиции постараются не допустить СССР к дележке послевоенного мирового пирога. Хотя Советский Союз, по мнению вождя, имел на этот пирог право, оплаченное кровью многих миллионов советских людей. Фултонская речь Черчилля, а затем война в Индокитае и на Корейском полуострове укрепили Сталина в мысли создать совершенно новую, нетрадиционную разведывательную организацию, с помощью которой можно было бы не только отслеживать положение в стане будущего стратегического противника, но и активно воздействовать на формирование внешней политики враждебных государств, контролировать их экономику, сталкивать лбами на мировом рынке.

Последней каплей, переполнившей чашу, стал оскорбительный для СССР, с точки зрения Сталина, Сан-Францисский мирный договор стран коалиции с Японией, на подписание которого генералиссимус не послал никого. На одном из заседаний Политбюро уже в конце 1951 года Сталин рассуждал:

– Мы имеем огромную армию с бесценным боевым опытом. Но пусть она пока отдыхает. Мы используем опыт армии и будем создавать долговременные огневые точки. Но не на линии нашей обороны, а в глубоком тылу противника. Пусть такая точка сможет выстрелить только один раз… Как учит нас история, нередко от одного удачного выстрела зависит судьба всего сражения.

Члены Политбюро мало что поняли из выступления товарища Сталина, да он и не собирался разжевывать. На следующий день Председатель Совета Министров СССР подписал постановление о создании в структуре министерства обороны Управления по заграничным общественным исследованиям, подчинив новую структуру себе лично. Неблагозвучная аббревиатура УПЗОИ не прижилась. Осталось скромное безликое Управление. С тех пор каждый Генеральный секретарь ЦК КПСС, входя во власть, обнаруживал в сейфе предшественника это постановление и фамилию здравствующего начальника ведомства.

За сорок лет в кадрах Управления появились программист Пентагона, папский нунций, начальник канцелярии скандинавского премьер-министра, полковник натовской армии, член совета директоров Центробанка одной островной державы, декан крупного европейского университета, владелец издательского концерна, личный пилот африканского президента, шеф полиции английского графства… Впрочем, это были представители редких разновидностей профессиональных и общественных групп. Так сказать, экзоты. Зато депутаты парламентов, владельцы предприятий, журналисты, экономисты, чиновники самых разных государственных служб, которые прошли разведшколу Управления, исчислялись во многих странах тысячами.

Это были талантливые люди, отобранные штучно – долго и тщательно. Они могли бы сделать карьеру на любом поприще, если бы не избрали самую странную профессию в мире – профессию вживания в чуждую социальную и языковую среду. Пять лет они изучали в тонкостях язык страны внедрения, ее историю, культуру, традиции, быт. Пять лет одной из главных дисциплин была психология общения. После третьего курса аттестационная комиссия решала: готовить ли курсанта дальше по заложенной программе или списывать в спецшколу, которая готовила кадры только для командировок. Отсеивалась примерно треть. Для тех, кто оставался в разведшколе, группа специалистов разрабатывала легенды закрепления в странах пребывания, легенды, учитывающие все психофизические особенности курсантов и специфику предстоящей деятельности.

Пока курсант отрабатывал нюансы произношения, пока запоминал цены на бензин, метро и кофе, группа по внедрению готовила ему место, добираясь до архивов школьных канцелярии, регистратур поликлиник, церковных книг и полицейских картотек. Курсант разведшколы еще сдавал экзамены, а уже начинал незримо жить там, оставляя вполне зримые следы пребывания во всех общественных и присутственных местах.

Лучше всего смысл работы группы внедрения иллюстрировала сказка о хитром Коте в сапогах. «Чье это поле? – Маркиза Карабаса. – А чей это замок? – Маркиза Карабаса». После такой подготовки маркиз Карабас в восприятии окружающих казался живее всех живых.

Когда выпускник разведшколы появлялся в стране внедрения, у него уже было прошлое, закрепленное в архивах, справочных и даже памяти «земляков». К его услугам были «железные» документы, каналы связи, банковские счета, работа. Иногда, если требовали интересы дела, у него находились родственники – дядюшки и тетушки, троюродные братья. Для такого глубокого закрепления реконструировали память потенциальных родственников. В группе внедрения еще в середине 1950-х годов начали работать специалисты по технологиям гипноза, долгосрочному программированию психики, управлению поведением и состоянием человека.

У того же Савостьянова под Каиром жили «родители», полуграмотные феллахи. Дома у них хранилось несколько фотографий, и на одной из них молодой Савостьянов был снят в обнимку с «друзьями детства», такими же, как и сам он, черноголовыми оборвышами. Если бы эти фотографии кто-то показал соседям, все дружно признали бы среди своих отпрысков шалопая Хассана, наследника дядюшки Рагима и тетушки Сюбейды. Самое интересное, что о Хассане-Савостьянове никто и никогда в деревне не вспоминал, включая и родителей – до тех пор, пока о нем не спрашивали чужие.

Сложная, дорогостоящая и трудоемкая работа группы внедрения позволяла по-настоящему имплантировать людей в общество, где многим предстояло жить до конца своих дней. Они заканчивали на новой родине университеты, обзаводились семьями, пробивались в истеблишмент.

Военной разведкой, промышленным шпионажем и специальными операциями сотрудники Управления не занимались, лишь иногда в этих целях выводя контактирующих с ними работников ГРУ и КГБ на нужные связи. В развитых государствах они были «агентами влияния», в странах третьего мира – «агентами давления», употребляя деньги, связи, деловой авторитет и власть, чтобы поддерживать в определенном русле течение событий. Они лоббировали законопроекты и госзаказы, покупали землю, предприятия, газеты, министров, парламентариев, голоса избирателей, помня главную заповедь: нет неподкупных людей, а есть только неприемлемые цены.

Если в начале пятидесятых первые агенты работали под постоянным страхом разоблачения, при ограниченных финансовых возможностях, то к середине восьмидесятых за рубежом сложилась мощная, хорошо отлаженная структура, которая пронизывала все государственные институты и имела собственные, весьма прочные позиции в деловом мире, что значительно облегчало проникновение и закрепление все новых и новых агентов.

За сорок лет в некоторых развитых странах потенциального стратегического противника вырос целый слой управленцев. В США, например, в Калифорнии, они даже организовали свой элитарный клуб «Золотой какаду», куда принимали только капитанов финансов и промышленности.

Казалось, начала сбываться мечта генералиссимуса о тотальном подчинении изнутри идеологически чуждых обществ. При темпах, с которыми Управление вышло в восьмидесятые годы, потребовалось бы еще 25-30 лет, чтобы поставить вопрос о колхозном строе в Техасе… Но наследники Сталина оказались неспособными постичь всю грандиозность его замыслов.

Уже Хрущев решил пострелять очередями из «долговременных огневых точек в глубоком тылу противника», чтобы решить некоторые сиюминутные задачи. Во время карибского кризиса Управление «вбросило» в окружение Кеннеди добросовестно сработанную дезинформацию о возможностях советских подводных лодок. На этом фоне тайная встреча брата президента Роберта с хрущевским эмиссаром прошла почти дружески. Стороны высказали искреннее сожаление о разрастании скандала вокруг Кубы и пообещали друг другу сделать все, чтобы покончить дело миром. Кеннеди тогда так и не решился начать большую войну. И не потому, что рассказ брата о встрече с посланцем Хрущева убедил его в советском миролюбии. Президент помнил об информации, переданной доверенными людьми: русские субмарины бороздят чуть ли не Гудзонов залив.

Конечно, хорошо, что Хрущев не ввязался в серьезную драку из-за своего пылкого кубинского друга. Но после «вбрасывания» два десятка агентов Управления, задействованных в операции, были спешно эвакуированы, потому что дело коснулось стратегических интересов США, и подставлять под удар американских спецслужб остальную сеть было бы по меньшей мере глупо.

Брежнев рассудил, что Управление обладает возможностями добывать не только деликатную политическую информацию, но и валюту. Это при нем Управлению вменили в обязанность «отстегивать» в кассу партии значительный процент от всех финансовых операций и производственных прибылей. Между собой работники Управления за рубежом называли эти поборы «налогом Ильича», и не из-за Брежнева, а потому, что первый взнос был сделан на проведение мероприятий в честь столетия со дня рождения Ленина.

Вообще Управление при Брежневе лихорадило.

Созданное генсеком партии как тайное орудие советского имперского давления в капиталистическом мире, Управление при незабвенном Леониде Ильиче нередко вовлекалось в разные сомнительные с точки зрения перспективной стратегии мероприятия, теряло агентуру, явки и позиции, на завоевание которых требовались годы и годы. Оно помогало «освобождаться от неоколониализма» Африке, открывая вместе с КГБ дорогу к власти жуликам и авантюристам, бойко цитирующим Маркса. Вместе с ГРУ Управление поддерживало партизан в Центральной Америке, экстремистов Ближнего Востока, финансируя революционеров всех мастей, которые, несмотря на свой незначительный вес, жрали средства, как жрут листву гусеницы.

В конце августа 1968 года Леонид Ильич, отечески насупив брови, лично потребовал усилить роль Управления в чехословацких событиях, хотя в стране с территорией меньше Вологодской области и так была задействована половина сотрудников отдела соцстран.

На этом фоне в работу Управления начал вмешиваться министр обороны. Ему, видите ли, принесли на подпись приказ о присвоении очередных генеральских званий людям, о которых он никогда не слышал. А кто отвечает в Управлении за финансы? Почему этот человек не отчитывается перед КРУ министерства? Тогда начальник Управления напросился к Брежневу на прием и нажаловался на министра: он денег хочет, которые мы в поте лица за границей зарабатываем. Брежнев вызвал министра: ты зачем лапки тянешь к партийным деньгам? Еще раз услышу – вопрос поставим. Министр от Управления отстал, но обиду затаил.

Тогда-то и произошел первый бунт на корабле.

Коллегия Управления – начальник и семь его заместителей – приняли на закрытом совещании меморандум «О гамбургском счете». В соответствии с меморандумом, пользуясь завесой секретности и забывчивостью Брежнева, Управление начало самостоятельно планировать работу в русле долговременных программ. Отдельно было сформировано целое направление под кодовым названием «Потемкино». Здесь ковали показуху для дорогого Леонида Ильича.

Ему регулярно сверхсекретно докладывали об очередном запуске американских пилотируемых космических аппаратов – за месяц до событий. Привыкший к страшной секретности вокруг советских ракет с экипажами, Брежнев и помыслить не мог, что о запуске американских можно прочитать в любой флоридской газете. Бригада сотрудников Управления сидела над подшивками «Бизнес уик» и «Файнэншл таймс», выуживая статистику и динамику промышленного производства США и Великобритании. Отчеты под грифом «Сов. секретно», составленные на основе этих изданий и украшенные цветными диаграммами, Леонид Ильич прятал в личный сейф.

Верхом наглости жителей деревни «Потемкино» был тщательный план Пентагона, скопированный с буклета, который вручают всем экскурсантам, посещающим высшее военное ведомство. Чтобы не плутали в огромном здании, не лезли в рабочие помещения и не отвлекали служащих вопросами. За этот план Брежнев распорядился наградить орденами и медалями всех «участников операции». Подразделение из «Потемкина», кроме успокоительной туфты, добывало ко дням рождения Леонида Ильича автомобили редких марок, которые генсек по человеческой слабости коллекционировал. Еще оно вносило в фонд «социалистического строительства» драгоценные камни. Брежнев бибикал за рулем очередного мерседеса или роллс-ройса, пересыпал в горстях алмазы, любуясь игрой света, и был в совершенном восторге.

И все же в годы Леонида Ильича Управление сумело ослабить роль Скандинавии на северном фланге НАТО, не допустить проникновения Китая в экономику Индостана, Аравии и стран средиземноморского бассейна. Управление смогло создать условия для зыбкого длительного равновесия «ни войны, ни мира» на Ближнем Востоке, равновесия, выгодного в конечном счете только Советскому Союзу.

При Брежневе же Управление провело блестящую операцию по снижению эффективности системы защиты американских стратегических ракет. Правда, честь ее проведения присваивали себе и КГБ, и ГРУ, но усомниться в этом заставляют масштабы и выходы на такие структуры, с которыми в одних случаях не могли работать военные разведчики, в других – сотрудники Комитета госбезопасности…

В СССР был разработан способ, позволяющий вводить в заблуждение американские спутники, которые следили за испытаниями советских ракет. На основе данных спутников Агентство национальной безопасности готовило сводную информацию. Выходило, что радиус действия советских «изделий» недостаточен, чтобы нанести американским ракетным шахтам в горах около Тусона (штат Аризона) невосполнимый ущерб. Да и точность стрельб русских не внушала особой тревоги.

Агенты Управления в США всемерно поддерживали это заблуждение. В АНБ, например, стало известно, что советская агентура и даже некоторые торговые представители ищут выходы на разработчиков и производителей средств наведения ракет. АНБ подыграло – сплавило русским за хорошие деньги систему наведения, которая от вибрации на старте выходила из строя.

Почти шесть лет тянулась эта игра. В результате американские стратегические ракеты нового поколения были размещены в пределах досягаемости советских ядерных средств, которые, якобы не могли дотянуться до калифорнийского побережья. Управление и тут, воспользовавшись связями в военной верхушке, «посоветовало», что могло… Когда же открылась истинная картина, американцам пришлось снять боеголовки на западной полосе стартовых площадок – за полной их бесполезностью.

Андропов сначала попытался покончить с «вольницей» и переподчинить Управление Комитету государственной безопасности. Назначил начальником конторы своего ставленника. Но вскоре Андропов отказался от мысли привинтить слишком маленькую голову к слишком большому туловищу. Вероятно, он увидел, какие еще возможности открываются в работе спецслужб внутри страны, если использовать их параллельно. Не зря ведь Юрий Владимирович так тщательно изучал опыт работы ЦРУ, ФБР и АНБ. Именно при Андропове в короткий срок, буквально за три месяца, были созданы союзные структуры Управления, а их сотрудники внедрены в армию, МВД, прокуратуру и другие госслужбы и ведомства, вплоть до отраслевых НИИ и исполкомов областных Советов. Какие планы в отношении связки КГБ-Управление вынашивал хитроумный Андропов, мы не узнаем никогда.

О Черненко сказать нечего. При нем ставленник Андропова сам ушел из Управления, а прежний начальник, оторвавшись от огуречных грядок на даче, вновь вернулся в рабочий кабинет.

5

Майор Шаповалов явился с планерки взъерошенный.

– Ну, орлы, проследили счета алмазников?

– Проследили, – кивнул Толмачев. – Как и предполагали, все концентрируется в «Примабанке». Ошибка исключена. Контрольную проверку делали параллельно с Олейниковым.

– Точно, – простуженным голосом подтвердил Олейников, скрытый дисплеем. – «Прима» нарисовалась.

– Любопытно-о, – протянул Шаповалов задумчиво. – Понимаете, что это значит?

– Еще бы! – сказал Толмачев. – Оборзевшая «Прима» создает мощный резервный фонд, обходя федеральные закрома. Для какой такой надобности? И если учесть ее связи с алмазниками…

– Это на третьей странице, – присовокупил Гога Олейников. – Второй абзац сверху плюс таблица.

– Побегу к Кардапольцеву, – решил Шаповалов. – Это серьезно. Гога, сделай еще одну распечатку для полковника.

– Уже сделал. – Из-за монитора показалась узкая голова с неуставной лохматой прической. – У меня мысль, товарищ майор!

– Не надо, – отмахнулся Шаповалов.

– Надо! – заторопился лейтенант Олейников, бывший компьютерный хулиган. – Деньги у «Примы» можно назад свистнуть.

 Шаповалов приостановился, озадаченный, в двери.

– Любопытно-о… Только объясни, что подразумевается под этим техническим термином – «свистнуть»?

– Ну, отыграть! Вот смотрите… Последний счет алмазников копируем сюда, сбрасываем на актив, меняем файл, сбрасываем в петельку, даем команду обратного отсчета… Во, пошло, пошло

– Стой! – застонал Шаповалов. – Ну, детский сад… Останови!

– Вы чо, товарищ майор? Это же имитация на нашей копии.

– В инфаркт вгонишь, имитатор, – вытер лоб начальник группы. – Не можешь по-людски объяснить?

– А я чо делаю! – обиделся Гога. – Говорю же, последний счет копируем, сбрасываем на актив, потом в петельку…

– Помолчи! – поднял руку Толмачев. – Борис, ты читал последний доклад по обеспечению информационной безопасности?

– Читал, – насторожился Шаповалов. – Так там же говорится об информационной диверсии!

– То, что предлагает наш юный друг, и есть информационная диверсия. С помощью программы Гоги можно раздеть любой банк до трусов при возможности войти в сеть учета и ведения операций.

– Так, – почесал переносицу Шаповалов. – А в группе мониторинга могли до этого додуматься?

– Уже додумались, – буркнул Гога. – Только насчет петельки не сообразили. А без нее останутся следы. Им проще, в мониторинге. Они в сеть врезаются и пасутся.

– А ты, значит, не пасешься? – прищурился Шаповалов.

– Не дают, козлы! – огорченно сказал Олейников.

– Какая жалость… Набросайте предложение насчет банка и трусов. Коротко и внятно. Без петелек и прочей ерунды. Чтобы даже я понял. Полчаса хватит? Заодно и покажу полковнику. Может, наш вариант продвинет операцию. Чем черт не шутит…

Гога подождал, пока за начальником закроется дверь, и сказал:

– Вот хороший он, Борис Викторович, душевный. И ученый, и экономист. А компьютера боится. Я уже заметил, Николай Андреевич, что все старики боятся компьютеров. Тут наблюдается психологическая детерминация, а вовсе не возрастная. Если…

– Кончай трепаться, – одернул его Толмачев. – Мне тоже не двадцать лет. Так что без намеков! Давай работать…

Олейников упал за клавиатуру – писать, а Толмачев встал за его спиной – редактировать по ходу…

Как в воду глядел: отпуск откладывался на неопределенное время. Теперь группа уходила с работы поздно вечером. А по утрам на оперативных совещаниях Кардапольцев раздраженно намекал всем о чувстве ответственности. Под этот нервный шум майор Шаповалов, боявшийся компьютеров, вознамерился оборудовать группу по последнему слову техники. И благословил Гогу как специалиста на разбой. Специалист тряс пожилого подполковника, отвечающего за материально-техническое обеспечение.

– У вас в группе и так только черта лысого не хватает! – слабо отбивался подполковник. – Бюджет жрете, как черви яблоко…

У него давно голова шла кругом от бардака, а под ним он понимал чудовищное несоответствие штатных должностей званиям, несоответствие, мало представимое в нормальном армейском подразделении, но вполне обычное в ОБЭП. Подполковник лейтенанта Гогу, летёху, крикуна лохматого, ходившего, сунув руки в брюки, не решался поставить на место – вдруг этого обормота завтра назначат руководителем группы.

Окруженный мигающей, тикающей, попискивающей и рычащей техникой, лейтенант блаженствовал, вдыхая с отрешенным взглядом наркомана запах изоляции, припоя и разогретых панелей. Именно так представлял он в армии и в институте рай. Поначалу Толмачев, наблюдая угрожающую активность Олейникова, опасался, что мальчишку понесет в безудержное изобретательство, в выдумывание очередного перпетуум мобиле, только на компьютерном уровне. Однако вооруженный до зубов Гога иногда выдавал предложения, от которых завистливо ежились технари из группы прослушивания и мониторинга. Грубый майор Спесивцев, начальник «слухачей», потребовал вскоре перевода Олейникова «по принадлежности», то есть под свое начало. Шаповалов смог убедить Кардапольцева, что изобретательство – лишь хобби лейтенанта, приработок, что Гога обладает блестящими задатками аналитика и негоже зарывать в землю этот талант. Под руководством же майора Спесивцева юное дарование быстро превратится в шабашника, научится выпивать, не закусывая, сквернословить и растеряет аналитические способности, каковые они, Шаповалов и Толмачев, всячески взращивают, пестуют и холят. Гогу «слухачам» не отдали.

Почти год назад, когда Толмачева перевели в новый отдел без названия и точных функций, он затосковал. Ему нравилась прежняя работа, пусть и суматошная, разъездная, но основательная, по профилю. Она давала повод и для самоутверждения, и для самоуважения. Слаб человек – кому не хочется потешить тщеславие… Кроме того, прежняя работа не с неба свалилась, а трудами немалыми досталась. Толмачев к ней поднимался жестко и целеустремленно, отказываясь от мелких радостей, лепя из себя, деревенского недоучки, штучную личность.

Не достиг, правда, высоких степеней и званий, не получил даже кафедры, о которой, был грех, одно время мечтал, но все равно вышел в научную элиту и свои мозги привык уважать. Он знал, что, работая в открытой тематике, давно добился бы и высоких научных степеней, и приличествующего тем степеням положения. Однако теперь ему хватало одного знания.

После тихой родной деревни он попал в отдельную дивизию ПВО в Алма-Ате. И носился туда-сюда весь срок службы, как письмо без адреса. Командировки у него были вдоль южной границы – от Красноводска до Благовещенска. Вернулся после дембеля домой, устроился электриком в совхозе. Днем на столбы лазил, ночью за учебниками сидел, угрюмо сознавая собственное ничтожество. Оказывается, квадрат катетов равен квадрату гипотенузы. А деепричастный оборот выделяется запятыми. И что за зверь такой – деепричастный оборот? Ведь в школе проходил.

Тем не менее через год поступил с первого захода в Менделеевский институт. Не потому, что с детства мечтал стать химиком, а потому, что название понравилось – имени Менделеева. Который периодическую систему элементов придумал. И еще было одно соображение: после института в село не пошлют, химику-технологу там делать нечего. А деревня надоела. Молодежи не осталось, в кино надо за шесть километров топать. К тому же мать-пенсионерку старшая сестра забрала к себе в райцентр. В институте пришлось снова плотно садиться за учебники. Повышенную стипендию, как отличник, он задницей высиживал. В сутках было тридцать три часа, а завтрак заменял ужин. Даже на выездах в подшефный совхоз – на сенокос, на уборку картошки – он не расставался с книгами. И в попойках по случаю стипендии не участвовал. Во-первых, потому, что лишь на нее, стипендию болезную, и жил, во-вторых, не хотел терять время по пустякам.

Барином себя почувствовал, когда попал в город Ступино, на химкомбинат, стажером начальника смены. Он тут преддипломную практику проходил – понравилось. Учли пожелание отличника учебы при распределении. В тихом зеленом Ступине было хорошо – цивилизации навалом и Москва рядом. Быстро привык к городу, замирающему после девяти часов у телевизоров, привык к грязноватым цехам комбината, втянулся в неторопливое чтение мудрых книг, после которых не надо было сдавать зачеты. Еще он привязался к преподавательнице русского языка и литературы Аллочке, которая ему духовный мир раздвигала не по дням, а по часам. Однокомнатную квартиру получил. Будущий тесть, из ступинских шишек, помог, расстарался для молодого, растущего специалиста. А чего там!

От постоянного духоподъемного образа жизни изобрел Толмачев любопытный катализатор, научную и производственную ценность которого смогли оценить три человека в стране. Ну, восемь. Одним из этих людей оказался аналитик Управления, почитывающий закрытые малотиражные рефераты не только от скуки. Поскольку Толмачев во всех анкетах писал на законном основании «холост», а Управление любило работать с холостой перспективной молодежью, то его вскоре и вызвали в Москву, в родной институт, и предложили готовить документы в аспирантуру.

Пришлось на время отложить забрезжившее было бракосочетание. Аллочка, умница, все поняла правильно. Учеба и семья несовместимы. Подожду, мол. И целых три месяца ждала. А может, все четыре. И вышла замуж. То ли за милиционера, то ли за миллионера. Толмачев не расслышал – в телефонной трубке трещало, как на пожаре. Это догорала любовь, понял потом Толмачев.

Аспирантуру он заканчивал, уже будучи в группе аналитиков Управления, на должности разработчика. Так он на этой должности и сидел. Раз в три-четыре года к нему приходил седенький Шлычкин из кадров, молча подсовывал на подпись копию приказа. Так Толмачев узнавал о присвоении ему очередного звания.

На старом месте, под началом подполковника Василия Николаевича, он себя мастером ощущал – при скромной должности. А тут, значит, опять в ученики… В подмастерья. Все было новым в отделе борьбы с экономическими преступлениями – от письменного стола до тематики. Месяц крепился, а потом пошел к начальству. Так, мол, и так, я химик, а не финансист.

Полковник Кардапольцев поманил поближе и тихо сказал:

– А я и вовсе геодезист. Космической картографией занимался. Но никому ни слова! Договорились? Молодец. Значит, так, голубчик, кругом марш!

– Последний вопрос можно, товарищ полковник? – решил не сдаваться Толмачев.

– Последний – можно.

– Почему в нашем отделе нет финансистов?

Кардапольцев на пальцах посчитал, шевеля губами:

– Ты не прав – финансисты есть. Штук пять. И работают они, уверяю, на пределе возможностей. Однако их старые знания бесполезны. И в условиях новой экономики, и с учетом специфики нашего отдела. Бесполезны! Как зайцу стоп-сигнал. Только мешают. Сейчас все мы – и финансисты, и геодезисты, и химики с физиками – должны учиться воровать. Как ни печально, это задача номер раз. Воровать так, как воруют в новых деловых структурах. В методы ихние надо вживаться, в психологию! А уж потом будем учиться отлавливать ворюг. Потерпи, Толмачев, скоро в школу пойдешь.

Действительно, через неделю после этого разговора отдел почти в полном составе оказался в школе переподготовки офицерских кадров – по программе сокращения армии. Шесть месяцев слушали лекции по менеджменту, валютному регулированию, вексельному праву, биржевым операциям и прочим таким же мудреным дисциплинам. Даже по курсу психологии рекламы сдавали зачет.

В конце обучения Толмачев вдруг обнаружил, что с удовольствием ходит на занятия, без напряжения читает биржевые курсы и не путает ссудный вексель с передаточным. Диплом менеджера ипотечного банка (такую специализацию выбрал!) он получал с чувством законной гордости и полузабытого глубокого морального удовлетворения.

Теперь работать стало значительно легче. Безликие раньше колонки цифр на бумаге или на дисплее компьютера обретали индивидуальные признаки, по которым, словно по отпечаткам на снегу, можно было уверенно проследить путь и характер банковской операции. Закон сохранения вещества оказался применим и в сфере бизнеса. Если деньги откуда-то утекали, то где-то они обязательно оседали.

Как и в химических процессах, в денежных операциях были свои реагенты и катализаторы, осадки и точки кристаллизации. Важно было проследить ход реакции, а при необходимости – вмешаться в скорость и направление процесса.

Не надо думать, что дилетант Толмачев благодаря крестьянскому уму и шестимесячным курсам менеджмента сразу научился обходить на поворотах банковских воротил, которые возрастали сначала в донных отложениях теневой экономики, а потом – на помойках дикого российского рынка и сами могли трижды обдурить кого угодно: от родных налоговых служб до прожженных акул лондонского Сити. Что не единожды и демонстрировали. Таких совершенных знаний от Толмачева не требовали.

По большому счету, для аналитика принципиально не важна цель разработки. Главное – найти способ достижения. И тут можно оперировать как точными мерами – тоннами, киловаттами или миллионами рублей, так и отвлеченными категориями вплоть до эмоций.

Толмачев и его коллеги искали решение. А потом к операции подключались не только интеллектуальные и материальные ресурсы Управления, но и самые разные эксперты, в том числе работники Центробанка и Министерства финансов. Как правило, их не посвящали в названия конкретных банковских и биржевых структур и объемы операций – эксперты тоже решали отвлеченные задачи. Но обезличенность отдельских программ не снижала эффективности их экспертных оценок.

Постепенно от наблюдения за общей ситуацией на экономическом фронте отдел начал переходить к активным действиям – полностью контролирующим процесс либо ограничивающим некоторые его параметры. Так партизаны, понаблюдав из засады за прохождением воинских эшелонов противника и сменой караула на мосту, начинают рубить линию сигнализации, уничтожать постовых и выставлять своих сигнальных, прежде чем минировать железнодорожное полотно.

Свержение «Примабанка» было первой крупной ходкой взрывников полковника Кардапольцева из темного леса на простор рельсовой войны. А Толмачев и его коллеги по аналитической группе разрабатывали на основе своих наблюдений маршруты саперов и мощность зарядов взрывчатки.

Гога запустил принтер и в нетерпении защелкал пальцами, наблюдая, как медленно выползает лист распечатки.

– Корреляция пишется с двумя «эр», а ты влепил две «эль», – укорил его Толмачев. – Торопыга!

– Ништяк, – сказал Олейников хладнокровно. – Полковнику это до лампочки. Зато мы грамотно изложили принцип самой корреляции для такого рода задачи. Интересно, премию выпишут?

Толмачев не выдержал и засмеялся.

– А чо? – поднял бровки Гога. – С нашей помощью государство поимеет бабок – и-их! Всю Красную площадь можно заставить мерседесами. Ну, хоть на один мы заработали?

– Заработали, – успокоил его Толмачев. – Ты будешь по четным числам на нем ездить, а я – по нечетным.

6

– Теплую рубашку положить? В серую клеточку?

– Как хочешь, Лизок, – благодушно сказал из ванной Седлецкий. – Мне все равно.

Он упаковывал бритвенный прибор. Ему действительно было все равно: чемодан, который собирала Елизавета Григорьевна, не уедет дальше вещевого склада Управления. Лишь белье да носовые платки заберет из него Седлецкий, отправляясь на юг. По легенде он – преуспевающий коммерсант из подмосковного города Химки, провинциал, недавно прибившийся поближе к столице. Скромных байковых рубашек не носит. Уже не носит.

Вчера три часа убили на сборы с инструктором группы внедрения. Перетрясли дюжину костюмов. А потом выбирали обувь.

– Лошадь смотрят по зубам, а вора по копытам, – заметил инструктор, не в первый раз снаряжавший Седлецкого. – Рекомендую французские туфли с пряжками. Дорого и вальяжно. Это, Алексей Дмитриевич, как визитка. А в запас возьмите итальянские мокасины. Легкие, тонкие, ноги не сопреют. Будете их с джинсами носить. Вообще молодежь к джинсам одевает кроссовки, но мы с вами не молодежь. Мокасины – это консервативно, солидно. А к джинсам заверните вот этот ремешок. Настоящая сбруя американского рейнджера. Больших бабок стоит у деловых людей.

Седлецкий положил в чемодан пакет с бритвой, застегнул ремешки с замками.

– Присядем на дорожку…

Они уселись на диване в кабинете, среди множества книг и старой мебели. Весеннее солнце лежало на вытертом бухарском ковре, а легкие кремовые занавески тихо побрякивали кольцами от порывов свежего воздуха в полуоткрытое окно.

– Лизок, не переживай, – сказал Седлецкий, обнимая жену за плечи. Доеду – позвоню. В горы уйдем – телеграмму дам. Не переживай.

– Я не переживаю, – сказала Елизавета Григорьевна. – Я давно не переживаю, Алеша… Мне только кажется, что тебе пора заканчивать со своими экспедициями.

– Вот те раз! – удивился Седлецкий. – Это еще почему?

– Так мне кажется, – с неожиданной твердостью повторила Елизавета Григорьевна.

Седлецкий внимательно посмотрел на жену. Она никогда не была красавицей, но до сорока пяти лет сохранила миловидность, свежую кожу и не расплылась, как некоторые. А вот эту резкую вертикальную морщинку между бровями он заметил впервые. Может, некогда было особенно приглядываться к собственной жене, а может, солнце виновато – безжалостное, как прожектор, весеннее солнце.

– В последнее время ты почти не публикуешься, – сказала Елизавета Григорьевна. – Раньше после поездок у тебя статьи выходили – и в журналах, и в сборниках.

– Ну, мамуля, – улыбнулся Седлецкий. – Я ж теперь, как правило, руковожу экспедициями. На собственные изыскания времени не хватает. Билеты, размещение людей, кормежка, то да се… Контакты с местным руководством. И все на мне!

– Подожди, Алеша… Ты всегда уезжаешь на Кавказ, когда там обостряется обстановка. Что делать тебе, иранисту, например, в Абхазии, куда ты летал зимой? И вообще, какая научная экспедиция, если вокруг стреляют? Тем более в институте началась сессия. Не странно ли? Сам как считаешь?

– А чего тут странного – я же шпион! – захохотал Седлецкий.

– Вполне допускаю, – холодно сказала Елизавета Григорьевна. – Только зачем тебе это? Не хватает признания? Денег? Скучно жить?

– Ладно, мамуля, – озадаченно похлопал по коленкам Седлецкий. – Чудной разговор получается. Слишком много вопросов, Лизок. Вернусь – обязательно поговорим.

В передней, к его облегчению, хлопнула входная дверь. Радостно завизжала Мальвина. Значит, дочь заявилась.

– Ой, чуть не опоздала – ты уже на чемодане! Курсовое собрание затеяли. А я оторвалась.

– Что ты сделала, филолог?

– Оторвалась! А почему вы такие грустные?

– Расстаемся же, – через силу улыбнулся Седлецкий. – Иди поцелуемся. Что привезти? Аленький цветочек?

– Ничего не надо. Лучше сам побыстрей приезжай.

Он понял, что дочь стала совсем взрослой. Подхватил чемодан, шагнул в коридор. Мальвина, словно чуя разлуку, заскулила и уткнулась ему в колени.

– А пирожки? – выглянула из кухни теща. – Еще минутку, Алексей, только остынут. Если сейчас завернуть – упреют.

Ну-с, дождался пирожков. Любящий муж, заботливый отец, образцовый зять, отбывающий в научную командировку. По традиции, дальше двери не провожали. Очень удобно. Захлопнул тяжелую, обитую старым дерматином дверь – и свободен. И уже в дороге! Ему не хватает, продолжал он на лестнице мысленный спор с женой, дороги. Не хватает вот таких внезапных выездов. Опасности не хватает, от которой в крови гудит адреналин!

Он попросил остановить разгонную машину Управления неподалеку от прохода на пригородные платформы. Когда с очередной электрички густо повалил народ, прихватил чемодан с сумкой и растворился в толпе.

Не опасался, что кто-то из институтских наткнется на него здесь, в вечерней толчее Курского вокзала. А если и наткнется – не сразу узнает. Однако береженого Бог бережет. Постоял, подышал свежим воздухом и к своему поезду подошел за несколько минут до отправления. На платформе заканчивалось расставание. Люди торопливо целовались. В некоторых купе уже на ночь устраивались. Два потных кавказца заталкивали в тамбур последние мешки с московскими покупками. От вагона-ресторана отвалил пустой дребезжащий кар.

Мирзоев оказался на месте – у единственного в составе спального вагона. Седлецкий несколько мгновений наблюдал за напарником. Модный костюм сидит мешком, и галстук болтается, а спина все равно прямая. Сразу видно – бывший вояка. По легенде Мирзоев был прапорщиком ВДВ. Уволился из армии и теперь служит охранником у предпринимателя. То есть у Седлецкого.

– Билеты не потерял?

– Обижаешь, босс… – повернулся Мирзоев. – Ну, Алексей Дмитриевич! Просто Бельмондо… Наша проводница сразу западет.

– Уже познакомился? Вот пусть она на тебя и западает. Чемоданчик прихвати – обслужи хозяина.

Через полчаса, когда поезд вырвался в гулкую тьму подмосковных перелесков, они накрыли стол. Уютно было в чистом купе, казавшемся просторным без верхних полок. Мирзоев достал грузинский коньяк, порезал лимон, вскрыл банку красной икры. А Седлецкий вывалил пирожки и палку салями.

– Теща сказала – пирожки нельзя держать в пакете. Упреют.

– С чем? – принюхался Мирзоев. – С печенкой и луком. Тогда не упреют. Не успеют.

За окном мелькали дальние огни. Изредка с шумом проносился встречный поезд – цепь освещенных стекол и застывшие под светом, словно в стоп-кадре, фигуры. Тоненько дребезжал безработный подстаканник.

– Меня жена раскрыла, – пожаловался Седлецкий, когда бутылка наполовину опустела. – Она меня вычислила, Турсун. Столько лет за нос водил… Даже когда в Афгане работал.

– Мне хорошо, – откликнулся Мирзоев. – У меня никого нет.

– Что ж тут хорошего! – буркнул Седлецкий.

И они долго молчали, рассеянно глядя в темное окно.

– Мама была, – сказал наконец Мирзоев. – Нестарая еще – шестьдесят два… А меня в рейде потеряли. Ну, сообщили: смертью храбрых. Она и умерла. С тоски, думаю. Я даже на похороны не успел. Сестра давно замужем, почти не видимся.

– Пора уходить из конторы, – задумчиво сказал Седлецкий.

– Жены испугался?

– С женой разберемся. Она-то поймет. О другом думаю в последнее время, Турсун… Я в Иране начинал. Потом – Афган. Потом дома стал работать – в Шаоне, в Закавказье. Теперь мы с тобой едем, брат, на российский юг. На российский уже! Сегодня – Ставрополь. А завтра? Ростов? Это ж моя родина! А послезавтра? Где явки будем закладывать? В Серпухове?

– Мне все равно, – медленно сказал Мирзоев. – Могу и в Серпухове работать. Хороший город, зеленый. Тихий, главное…

– А мне не все равно! Вот мы едем… Сделаем работу – наши нынешние воеводы усидят. Сберегут свои драгоценные задницы. Кого спасать собираемся, Турсун? Может, с помощью Ткачева нормальные мужики к рулю придут?

– Не надейся, – сказал Мирзоев. – Какой же ты наивный… А еще профессор! Нет их больше, нормальных мужиков. Ткачев – первая сволочь. Он и поможет встать к рулю, как ты изящно выразился, такой же точно сволочи. И вообще, я на политические темы не говорю. С твоим настроением лучше сесть в обратный поезд.

Седлецкий плеснул коньяка, усмехнулся:

– За нас с вами и за хрен с ними, брат! Мой обратный поезд давно, к сожалению, ушел.

– У меня вопрос, Алексей Дмитриевич, – сказал Мирзоев задумчиво. – Зачем нам ехать в Ставрополь, терять время и государственные деньги? Не проще было бы вызвать Ткачева в Москву, в родное министерство обороны и там арестовать? При Сталине так и делали – вызывали в Москву из-за любой заграницы. И ехали ведь люди! Понимали, что их ждёт, но возвращались. Подвывали от страха, но возвращались. За семьи свои боялись, за честное имя…

– Ну, Ткачеву за семью бояться не нужно – изжили мы практику заложничества, дорогой Турсун. Потом в Кремле нет Сталина – некому жестко решать подобные коллизии. И Ткачеву нечего бояться за честное имя – он, думаю, и понятия о таком предмете не имеет.

– Тем более! – не успокаивался Мирзоев. – Начальство знает, чего стоит Ткачев. Неужели боится взять этого нарцисса за причинное место?

– Пока нельзя трогать этого, как ты изящно выражаешься, нарцисса, потому что начальство не знает настроения в войсках. Мы должны эти настроения изучить. Вдруг армия пойдёт за Ткачевым, как пошла когда-то за Корниловым?

– Не смеши, – досадливо отмахнулся Мирзоев. – Корнилов и Ткачев?

– Тогда ещё аргумент. Надо посмотреть со всем вниманием, кто Ткачева держит – гнездо надо выявить, грибницу расковырять.

Тут очень вовремя появилась проводница – разбитная блондинка в тесноватой для ее пышных форм форме и принесла два стакана крепчайшего чая, хоть его на железных дорогах перестали давать даже разбавленный донельзя.

– Как заказывали, мущщины! – застреляла глазками.

И коньячку махнула, и бутерброд с икоркой навернула, и пирожкам с печенкой честь воздала. И ногу на ногу закинула отработанным движением, радушно демонстрируя круглые молочные колени. Мирзоев, однако, дал ей понять, что вопрос о коленях они поднимут несколько позже, и проводница с большим сожалением вернулась к исполнению основных обязанностей.

– Чувствую, придется мне ночевать в одиночестве, – подмигнул Седлецкий напарнику.

– Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, – отмахнулся Мирзоев. – Я таких не уважаю – кто в полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет. Очень целеустремленная бабенка… Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся.

– Только не женись, умоляю!

– Не женюсь, – твердо пообещал Мирзоев. – Нищету плодить… В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь.

– Кстати, я паренька присмотрел, – сказал Седлецкий. – У меня учится. Серьезный, умный.  Спортсмен…

– Сирота?

– Почему сирота?

– А почему ты о нем вспомнил?

– Да так… На тебя похож. И тоже таджик.

– А я не таджик, – засмеялся Мирзоев. – У меня мать – касимовская татарка. Считай, русская. Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.

– Ты про это не рассказывал, – удивился Седлецкий.

– А ты и не спрашивал. И времени, Алексей Дмитриевич, дорогой, не было у нас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.

– Да уж… – вздохнул Седлецкий. – Ну а как же твой папаня на город Касимов набрел?

– Набрел… В тридцать втором или тридцать третьем году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме. Ну вот… Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно: детдом, школа, рабфак… Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?

– И я не русский, – признался Седлецкий. – Я казак!

– Такой национальности нет, – усмехнулся Мирзоев.

– Есть! – упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. – У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду – хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь… Ее не обдуришь. Наливай!

Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блаженствуя.

– Народ завтра на референдум пойдет, – вдруг сонно сказал Седлецкий. – Да, да, нет, да… А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова?

– С ума еще не сошел, – отозвался Мирзоев. – Это они должны за нас голосовать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке повесит. Ты не печалься – завтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя так чешется.

– Интересно, – засмеялся в темноте Седлецкий. – Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету говорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает?

– Воруют, – подумав, сказал Мирзоев. – Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.

7

Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул – есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушетки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума.

Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними – застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно – казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.

Акопов взял сложенную на стуле одежду. Потом распахнул балконную дверь. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало в затишке. Дача смотрела в старые сосны, сквозь их редкие порыжевшие кроны виднелось поле с кривой дорогой, по которой Акопов вчера добирался от станции. Часть сосняка огораживал высокий глухой забор, выкрашенный зеленым. А за ним поднималась дача из красного кирпича – с башенками, балконом на столбах и высокими закругленными окнами. У металлических ворот торчала караульная будка.

Ради этой дачи Акопов и очутился здесь, в Поваровке.

Сзади скрипнула лестница, и он оглянулся. Чуть опершись бедром на перильца, на лестнице стояла молодая, нарядно одетая женщина. Во всяком случае, так Акопову показалось в первое мгновение – нарядная. А потом понял: не нарядная – красивая, а нарядов на ней только и было что застиранные голубые джинсы да темная клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами.

Пушистая каштановая грива, высокий лоб и влажные зеленые глаза, приподнятые скулы. Темные, вразлет брови. Круглый точеный подбородок с ямочкой, небольшой вздернутый нос с розовыми тонкими ноздрями, чуть великоватый рот.

По отдельности, может быть, это все и не соответствовало канонам красоты, но в совокупности создавало весьма гармоничный ряд. А джинсы с облегающей рубашкой не особенно скрывали линии тела, для которого голова была лишь вполне достойным завершением. Стать и порода…

– Н-да, – попробовал он голос. – Здравствуйте…

– С добрым утром! Яичницу как любите – с колбасой или с сыром?

Голос у нее был грудной, низкий. Контральто, опять вспомнил Акопов. Ей бы в кино сниматься или на сцене петь. Они там, в Управлении, с ума посходили? С такой напарницей засветишься в первый же день. В первый час! На нее будут делать стойку все встречные мужики от семнадцати до семидесяти лет…

Женщина по–своему истолковала молчание Акопова.

– Не хотите яичницу – гренки сделаю. С тем же сыром.

– Я все ем, – наконец ответил Акопов. – И с колбасой, и с сыром. И даже с луком.

– Тогда умывайтесь – и к столу! Вы уже знаете, где ванная? Голубое полотенце – ваше. Зубная щетка на полочке под зеркалом.

– У меня есть, – смутился Акопов.

Он сроду никого не стеснялся, а тут, прежде чем помочиться, воду в раковине открыл до упора, для шумовой завесы. Ну не мог он нормально на унитаз сходить, когда в трех метрах, на кухне, возилась у плиты, что–то напевая, эта невозможная напарница…

Потом задумчиво оглядел в круглое настенное зеркало свою помятую со сна физиономию. Бороду поскреб. И пожалел, что по легенде нужна эта мерзкая клочковатая борода. Ого, сколько седины на подбородке! Откуда только берется… Стоп, сказал себе Акопов. Ну, красивая… Она просто напарница, товарищ по службе. Отработаю задание, а там, может, никогда больше не встретимся. У нее и муж есть. Такие замуж еще в яслях выходят. Почему-то не дожидаясь Акопова. И нечего тут селезенкой екать. Он, отфыркиваясь, долго умывался холодной водой. И когда вышел к столу, был собранным и холодным, как всегда на задании.

– Времени у нас немного, – сказал Акопов, пододвигая яичницу. – Необходимо не только познакомиться, но и поближе освоиться.

– Поближе освоиться – это как? – с заметным вызовом спросила напарница. – Какой смысл вы в это вкладываете, товарищ майор?

– Может быть, я вас разочарую, товарищ старший лейтенант, – не отказал себе в удовольствии ответить на вызов Акопов, – но ничего интимного я в мыслях не держу. Вашу анкету читал. Но этого мало. Мы по легенде давние знакомые, хорошие друзья. Значит, должны знать друг о друге почти все. И еще… Позволю сделать замечание: упоминать звания в дальнейшем не надо.

– Слушаюсь, – чуть нахмурилась напарница. – Извините. Мне говорили, что вы веселый, с чувством юмора. Отсюда некоторая вольность… Еще раз извините.

– Проехали, – сказал Акопов. – Будем с этой минуты на «ты». Я Сергей. А ты, значит, Людмила. Что предпочитаешь? Люся? Люда?

– Мила.

– Отлично, Мила. Будем пить кофе и разговаривать. Вспоминать нашу общую работу и якобы общих знакомых. С деталями и датами. Сумеешь?  Кстати, тебе проще – врать не надо. А мне придется кое-что по ходу дела додумывать и запоминать. Поэтому спрашивай попристрастнее. На противоречиях лови.

Людмила Малеванная родилась и выросла в Ставрополе, в старом районе города, недалеко от железной дороги. Отец работал машинистом, мать – бухгалтером в депо. Сейчас оба на пенсии. У родителей настоящее казачье подворье. С большим домом под черепицей, с огородом и садом. И банька, и летняя кухня с верандой, увитой плющом и виноградом. А на задах – хлевок, или, по–местному, катушок, где в одном углу поросенок повизгивает, а в другом куры квохчут.

Школу закончила с серебряной медалью. Рано поняла, что по стопам родителей не пойдет. Насмотрелась. Работа неинтересная, каждая копейка на учете. Помидорами да вишней приходилось приторговывать. Отец постоянно в разъездах, язву нажил от сухомятки. А у матери дома – стирка, прополка, поросенок… Троих детей подняла.

Хоть росла Людмила младшей, но по хозяйству управлялась наравне с родителями и старшими братьями. На своем дворе работы всегда хватало. Отдыхали по праздникам. Наварят, напекут на целую орду, потом неделю доедают. И опять экономят до следующего праздника. Посмотришь вечером на родную Подгорную улицу… Редкие фонари над извилистой, в колдобинах дорогой, пыль кружится, корявые вишни с абрикосами торчат над глухими заборами. Тоска!

Поэтому в теплые весенние вечера, когда из Таманской лесной дачи доносились сладкие запахи цветущих деревьев, когда знакомые девчонки убегали на танцы в Комсомольский парк, когда все Подгорье спивало на лавочках, Людмила, заткнув уши, грызла науки. Нельзя в жизни надеяться на одну красоту да стать. Красота проходит. И мама красивой была, а куда все делось?

В последнем классе школы к ней уже сватались. И не какие-то свистуны, а серьезные взрослые люди вроде заведующего плодоовощной базой Касьяненко. Батя тогда крепко призадумался: этот Касьяненко и нестарым был, чуть больше тридцати, и непьющим, что при его должности чудом казалось, и даже на алименты не успел налететь – такой, значит, аккуратный молодец. Дом с новой мебелью, машина, домик в горах. И мама – инструктор крайкома партии.

– Не поступлю в институт, пойду за вашего Касьяненко, – сказала Людмила после одного особенно тяжелого разговора с отцом. – Но сперва дайте в науке счастья попытать!

– Ну, добре, – согласился отец. – Ты у меня разумная.

Безутешен остался Касьяненко и даже выпивать начал, потому что в институт Людмила поступила – в Московский энергетический. И пять лет провела, как в монастыре, в столичном районе, ограниченном улицами Авиамоторной, где находилось общежитие, и Красноказарменной, где стоял институт.

Девчонок в МЭИ вообще было мало, а на факультете ядерной энергетики – и того меньше. Поэтому красивая казачка стойко держала круговую оборону. Быстро научилась отшивать и безумных сокурсников, и котоватых преподавателей, отшивать так ловко, чтобы не обижались, не таили зла от ущемленного самолюбия, но даже оставались друзьями и верными воздыхателями.

Конечно, природа брала свое. На третьем курсе Людмила впервые по-настоящему влюбилась. В него и нельзя было не влюбиться – молодой доцент, спортсмен, красавец, из хорошей семьи. С полгода продолжался их бурный роман – на зависть всему институту. А потом доцент сообщил, что высшие семейные интересы требуют его женитьбы на другой. И сдал Людмилу с рук на руки тихому скромному гэбэшнику.

– Вы же комсомолка, член бюро, спортсменка, – вкрадчиво говорил пожилой, похожий на белесую мышь гэбэшник на конспиративной квартире возле станции метро «Бауманская». – Отличница учебы, не какая–то там прости господи… Вас Родина воспитала, образование бесплатное дала. Помогите Родине! Или вы ее не любите, Людмила Владимировна? Тогда так и скажите…

– Родину я люблю, – устало отбивалась Людмила. – Но вы же начнете заставлять меня в постель ложиться со всякими подонками! При чем тут Родина?

– Мы не заставляем, – кротко поправил ее гэбэшник. – Мы только просим помочь. И потом – не обязательно ложиться в постель. Важно разговорить клиента.

– А если я откажусь? Шантажировать станете?

– Ну голубушка, Людмила Владимировна… Откуда у вас такие превратные представления о наших методах работы? Не будем шантажировать, не будем… Просто создадим определенные условия. Вы или к нам придете, или учебу бросите. А учебу бросать не хочется, правда? Кому вы там, в Ставрополе, нужны? Кстати, воздыхатель ваш, запасной чемодан по фамилии Касьяненко, женился на днях. В общем, подумайте до конца недели, голубушка. В субботу намечается одно мероприятие – вот вас и запустим.

День думала Людмила после этого разговора. А потом отправила письмо председателю КГБ товарищу Андропову, накупила в окрестных аптеках «сонных» таблеток и попыталась разом решить все проблемы. Засыпая, лишь о родителях думала – с грустью и сожалением.

Но не дали ей умереть. Соседки по комнате внезапно из кино вернулись, не достав билетов. Подняли шум… Вытащили врачи Людмилу с того света. В институте, не зная о предсмертном письме, сочли, что она пыталась отравиться от несчастной любви. Несколько друзей, однокурсников Людмилы, заловили красавца доцента и, несмотря на его высокие спортивные достижения, отлупили. После чего доцент пожарным порядком перевелся в МГУ.

А письмо Малеванной попало по назначению. Товарищ Андропов приказал: высоконравственную дуру, коли жива, оставить в покое, а вербовавшего ее дурака – оставить без очередной звездочки. Пусть сначала поучится азам вербовки. После этого благородного решения, не совсем свойственного товарищу Андропову, он ушел в секретари ЦК, скрашивая скуку чтением закрытых бюллетеней о состоянии здоровья товарища Брежнева. История вербовки студентки МЭИ Л.В. Малеванной ушла в архив. Комитет нашей безопасности оставил Людмилу в покое. Что тоже было ему не совсем свойственно.

Однако на этом история не закончилась. В КГБ работал давний информатор Управления. Воспользовавшись междувластием в конторе, он с новыми силами стал собирать материалы, компрометирующие стиль и методы работы КГБ. И нарыл письмо Людмилы с резолюцией председателя Комитета. В числе прочей компры фотокопия письма попала в группу разработки кадров Управления. Тут спешить не стали. Людмиле дали защитить диплом. А уж потом и пригласили свежеиспеченную выпускницу на другую конспиративную квартиру.

– Что же вы все за меня уцепились? – грустно удивилась она.

– Потому что красота – смертельное оружие, – галантно ответил вербовщик Управления, молодой симпатяга. – А вы еще и умница. С такой красотой, с такими способностями – и в Запорожье? На атомную станцию? Впрочем, вы вольны ехать в Запорожье. Поближе к папе с мамой… Но мы предлагаем остаться в Москве. Квартира, прописка, хорошее жалованье. Настала пора взять реванш за вынужденно скромный образ жизни. Не находите?

Людмила молчала. Искуситель разлил в бокалы хорошее вино, улыбнулся во все тридцать два зуба и свойски бросил:

– Ну, испереживалась вся! Я же прошу не контрабанду в лифчике возить. Честное слово, ничем незаконным или аморальным ты заниматься не будешь.

Наверное, этот внезапный грубоватый переход на «ты» и решил сомнения Людмилы. Она пригубила вино и вздохнула:

– Ладно… Что нужно подписать?

– Насмотрелась фильмов про шпионов, да? – рассмеялся вербовщик. – Ничего подписывать не надо. Согласна работать – скажи.

 После подготовки ее подвели к академику, который занимался энергетическими проектами. Некоторые его статьи Людмила штудировала, готовя дипломную работу. Он не был похож на своих коллег, «божьих одуванчиков», бегал трусцой и держал диету. Академику, не так давно овдовевшему, понравилось общество молодой и красивой экономки, которая, как ни странно, неплохо разбиралась в сугубо мужском деле – в энергетике. Вскоре он предложил ей место своего секретаря.

– Поработаете, а там – в аспирантуру. Вам обязательно надо учиться дальше!

Академик славился хлебосольством. В его большой квартире на улице Миллионщикова и на даче в Опалихе постоянно толклись люди, в том числе приезжие – из Челябинска и Красноярска, из Воронежа и Удомли. Людмила устраивала их на ночлег и кормежку, доставала билеты и водила по магазинам. Потом академик поручил ей вести своего рода салоны – вечеринки по пятницам, где много спорили и пили. Довольно быстро ей все это надоело. Как секретарь она ничего не делала – со всеми заботами вполне управлялся педантичный очкастый Виктор Петрович, референт, который с едва скрываемой ироничной неприязнью отметал все попытки Людмилы помочь в ведении сложного, разветвленного научного хозяйства патрона.

– Я для чего пять лет училась? – сердито выговаривала она связнику, бывшему вербовщику, на очередном свидании-отчете. – Коктейли смешивать? Улыбаться, как последняя дура, когда тебя за задницу хватают?

– Велено потерпеть, – пожимал плечами связник. – Обживайся, приглядывайся к людям. Развязывай языки на посиделках. В нашем деле терпение дорого стоит.

– Значит, бросили меня в реку вроде червяка на крючке? Авось карась клюнет?

– Не хочешь быть червяком – выходи в щуки.

Она и вышла в щуки. Сначала сделалась любовницей академика, а потом выжила педантичного Виктора Петровича. И стала референтом. По-иному поступить не смогла – вторые роли ее уже не устраивали. К тому же она поняла, что быстро привыкла к обеспеченной и свободной жизни, к просторному жилью, к машине, к хорошему белью и духам, к почтительному вниманию окружающих, сознающих ее влияние на корифея энергетики. Это влияние она уже ни с кем не хотела делить.

Вошла во вкус новой работы. Вела переписку патрона, его счета, держала корректуру статей и составляла расписание дня, набрасывала тезисы выступлений и редактировала интервью, следила за кухней, нанимала прислугу. Прошла интенсивный курс английского, чтобы сопровождать академика в поездках на заграничные конференции и межправительственные переговоры. Теперь он без нее шагу не мог ступить.

С детьми патрона – сыном-инженером и дочерью-студенткой – у Людмилы сложились вполне товарищеские отношения. И с коллегами академика держалась достойно: уважительно и скромно. Что называется, знала свой шесток.

Незаметно прошло почти пять лет. За это время на Людмилу дважды выходили с предложениями поделиться некоторой информацией из стола патрона. Управление с подачи Людмилы оба раза разыгрывало многоходовые комбинации, в результате которых контактеры какое-то время получали тонкую, очень правдоподобно организованную дезу, а потом исчезали, выехав из пункта А, но так и не доехав до пункта Б. За последнюю операцию ее наградили боевым орденом Красной Звезды. Хорошую новость обмывали в уютной квартире Людмилы на Кавказском бульваре. Со связником обмывали, который эту новость и принес.

– Комитетчики нового водителя шефу подсунули, – сообщила Людмила, вырезая из розовой бумажки кривую звезду.

Ордена и медали работников Управления хранились в кадрах, в специальном сейфе.

– Про водителя знаю, – кивнул связник. – Это Володя. Всю сознательную жизнь пасет академиков и профессоров. Такая специальность у мужика.

– Кстати, почему не подпустили комитетчиков к последней разработке? Ведь в прошлый раз…

– С тех пор много воды утекло. Мы теперь и сами с усами. А они грубо вяжут, Милочка. С узлами. Слишком торопятся клиентов отрубить. У них же на первом плане отчетность: столько-то вражеских агентов замочили, столько-то тонн дезы на-гора выдали… А нам статистика ни к чему. Мы через потребителей дезы выходим далеко, каналы закладываем на многие годы. Интересант, глядишь, давно в раю, а канал, по его горбу проложенный, работает. И сироп гонит. В этот сироп там насмерть влипают. Потому и молчат. Потому другие опять идут в капкан…

Людмила не стала мешать новому водителю заниматься своими стукаческими делами. Володя, конечно же, знал, с чьей подачи она оказалась на улице Миллионщикова. Да на здоровье!

Потом привычная жизнь кончилась, в стране начались перетряски. На работу академика, на его отношения с коллегами, семьей и прислугой потасовки наверху поначалу не повлияли. Только Володю из КГБ заменил Петя из МБ. Но когда рассекретили все мыслимые и немыслимые секреты, академик с его проектами оказался словно голый в бане. И Петя из Министерства безопасности исчез – за полной ненадобностью. Патрон растерялся. И на глазах начал сдавать.

Запрет родной партии и некоторые ущемления в привычных привилегиях он еще как–то пережил. А после беловежского пикника слег с инсультом. И хоть оклемался впоследствии, но его продуктивная научная работа закончилась. Вместе с бегом трусцой, междусобойчиками в Опалихе и любовными утехами. Дети все реже приезжали к нему, а Людмила все чаще оставалась ночевать на Кавказском бульваре. Тут она от одиночества, прямо скажем, не страдала – молодой способный теоретик из МИФИ привозил цветы и шампанское. Кроме того, она обнаружила, что в Москве множество музеев, театров и шикарных ресторанов…

В мае 1992 года ее внезапно отозвали в распоряжение группы кадров Управления. Угасающий патрон, кушавший с помощью сиделки жидкую овсянку, равнодушно выслушал какую-то приличествующую случаю историю перехода Людмилы на новую работу и невнятно пожелал успехов. А она даже всплакнула…

После недельного отпуска, который Людмила провела в Ставрополе у родителей, ее направили в разведшколу Управления. И очутилась она в лесном лагере, где-то на границе Московской и Владимирской областей. Среди курсантов было немало мужчин и женщин в возрасте. В первый же день занятий старший инструктор, похожий на киноартиста Куравлева, сказал перед строем:

– Наша программа рассчитана на здоровых людей. По заключению медкомиссии вы все практически здоровы. Так что предлагаю не жаловаться на нагрузки. Отложения солей и лишние жировые складки будем растрясать общими усилиями. Попрошу выбросить из карманов сигареты. Больше вы не курите. Замеченные в курении получат дополнительный кросс.

Он положил наземь доску и вогнал в нее ладонью гвоздь.

– Вот таким образом. Мне приказали сделать из вас людей. И я этот приказ выполню. В две шеренги становись!

Началась жизнь курсантская. Людмила училась стрелять с обеих рук и в любом положении. Закладывать взрывчатку, готовить напалм из подручных материалов вроде синтетических чулок, ацетонового клея и лака для ногтей. Ориентироваться ночью в лесу, пользоваться шифрами, летать на дельтаплане и прыгать с парашютом. Училась прятаться в песке, в луже, в стогу, в сугробе, на крыше и в заводской трубе. Ходить по бревну, по стене, по натянутой веревке. Защищаться от кулаков, ножа и дубинки.

Зимой их стали выводить на полигон – заброшенный нефтеперегонный завод. Отрабатывали блокировку, захват и уничтожение тергрупп, осваивали способы подъема, передвижения и спуска по металлическим конструкциям со страховкой и без нее.

Много чему пришлось учиться за эти восемь месяцев. Занятия начинались в семь утра десятикилометровым кроссом – по любой погоде. А кончались в семь вечера бегом с препятствиями – ров с водой, тын с колючками, яма с огнем, коллекторная труба с битым кирпичом. Ни дня отдыха! Двенадцать часов изматывающей работы, которую выдерживали не всякие мужчины. Лишь во время месячных, которые с помощью спецтаблеток сводили к двум дням, женщинам разрешалось вместо кросса заниматься освоением техники.

Из шестидесяти курсантов в первый же месяц отсеялись девятнадцать. Потом, из-за травм, еще семеро. Остальные выучились. Лучше сказать, выжили. И среди них – Людмила.

– Теперь на вас, Малеванная, можно жениться, – одобрительно сказал «Куравлев» на вечеринке, посвященной окончанию учебы.

В феврале 1993 года она получила назначение в новое подразделение – отдел по борьбе с терактами на особо важных промышленных объектах. А в качестве прикрытия ее устроили в знаменитый комитет «Чернобыль», где она встретила нескольких знакомых по салонам у академика. Едва успела завести первые нужные связи, едва съездила в Белоруссию в командировку от комитета, как ее снова отозвали – в распоряжение начальника Управления.

Акопову она рассказала далеко не все. Но он внимательно выслушал исповедь напарницы и сказал задумчиво:

– Крепко тебя помяло, девочка. А ведь уже тридцатка на табло. Понимаю, что напоминать женщине о возрасте неприлично, не бонтон, однако вынужден это сделать. Хочу до конца разобраться.

– До тридцатки еще полгода, – отмахнулась Людмила. – Да я и не переживаю. В чем хочешь разобраться?

– В физиологии, опять прошу пардону. Никогда с женщинами не работал и чувствую себя, мягко говоря, неловко. Мне важно кое-что понять.

– Например?

– Например… Тебе замуж никогда не хотелось?

– Хотелось. И до сих пор хочется. Но все реже и реже. Я ведь понимаю, что ни один нормальный мужик…

Они долго молчали. Людмила принялась мыть посуду. Акопов взял полотенце, стал рядом.

– Пойдем погуляем, – предложил он, вытирая последнюю чашку. – Подышим свежим воздухом. К тому же я сто лет с девушкой не гулял. Заодно посмотрим поближе на соседскую фазенду. Пора начинать зарплату отрабатывать.

8

Горбачев, занятый борьбой со старым Политбюро, в первые годы не выказывал особого интереса к деятельности Управления. Не пытался им руководить даже формально. Может быть, именно поэтому была успешно проведена самая масштабная в XX веке операция по дезинформации стратегического противника.

В начале 1980-х годов в США из британских разведисточников стало известно о советских разработках нового космического оружия. Информацию вскоре подтвердили израильские источники. А там американцы и сами узнали: в СССР действительно создается лазерное оружие, базирующееся на пилотируемых космических станциях. Приемные устройства получают с помощью лазерного луча энергию подземных ядерных взрывов и затем направляют ее в виде мощнейших разрушительных импульсов на любой участок земной поверхности с точностью до нескольких дециметров.

Из потока различной информации складывалась такая картина: Советы через третьи страны закупают в ЮАР высокочистые алмазы. На Новой Земле и в районе Семипалатинска возобновлены подземные ядерные испытания, чаще обычных графиков пошли запуски с космодромов в Плесецке и Байконуре.

Американцы, однако, не спешили принимать превентивные меры против усиления русских в космосе – еще свежи были в их памяти отчеты АНБ о точности наведения советских ракет. Но тут в Мексиканском заливе, в непосредственной близости от побережья Флориды, отметили необычный смерч из закипевшей морской воды. Советы сами себя выдали, выступив с торопливым заявлением, что не имеют никакого отношения к природному феномену. На самом деле к феномену имели отношение химики Управления. Потом над Аляской засекли НЛО. Понятно, что Советы испытывали новое оружие.

Вот теперь началась гонка в «звездных войнах».

Президент США, поддержанный военно-промышленным лобби в конгрессе, добился от законодателей утверждения бюджета для программы СОИ. Целые институты и научные центры были отвлечены на выполнение правительственных заказов для «звездных войн». Руководители СССР назвали эту программу «вызовом мировому сообществу» и прозрачно намекнули, что у советского народа есть чем ответить на этот вызов.

Вскоре в Штатах объявился перебежчик – доктор технических наук. Он нарассказывал таких страстей о советском лазерном оружии, работа над которым якобы уже почти завершена, что американцы в панике увеличили ассигнования на свою программу. После чего перебежчик чудесным образом исчез. Все указывало на то, что его убрал КГБ.

Едва схлынула первая волна страстей, в советской печати появилось несколько публикаций, суть которых сводилась к тому, что нехорошие американцы возжелали с помощью гонки в «звездных войнах» разорить и пустить по миру Советский Союз. Тут же приводились диаграммы и графики разорения по годам, в которых немногие знающие люди угадывали руку графиков Управления. Статьи заканчивались известным русским лозунгом «Бог не выдаст, свинья не съест», а также выражением твердой уверенности, что советская передовая наука вставит клизму коварным заокеанским толстосумам.

Обычно статьи публиковались на вторых и третьих страницах тех газет, где на первых полосах шли победные реляции о новых советских свершениях в космосе. Эти публикации подтолкнули к новому витку «звездных войн». Так продолжалось не месяц, не год – почти все восьмидесятые прошли под грозным знаком СОИ. Обыватели по обе стороны Атлантики успели забыть об ужасах «звездных войн», почерпнутых из газет, а ученые и разведчики продолжали изучать скудную информацию об очередных шагах противника.

Для оправдания непомерных расходов на СОИ в Штатах было снято несколько пропагандистских фильмов о ядерном апокалипсисе на американских равнинах после советского нападения. Чтобы не остаться в долгу, советские киношники тоже сделали страшилку на ядерную тему.

И тут американские ученые, которые вели параллельно разработки космических лазеров, доказали: при существующих технологиях, композитных материалах и возможностях ракетоносителей пока невозможно создать орбитальные «приемники-передатчики», моделирующие энергетические процессы, равные солнечным. Советское супероружие оказалось блефом. И на борьбу с этим блефом Соединённые Штаты угробили такие средства, что могли бы отремонтировать все железные дороги страны, которые давно нуждались в радикальной реконструкции.

Американцам оставалось утешаться тем, что отрицательный результат в науке – тоже результат. Кроме того, в процессе сжигания денег на СОИ были получены теоретические и технологические наработки, почти бесполезные в мирное время, но достаточно эффективные в военной космонавтике. Осталось дождаться благоприятных условий для их применения. Некоторые остряки в Хьюстоне потом поговаривали, что дохлую лошадь вовсе не обязательно было подковывать алмазными подковами с золотыми гвоздями.

Использовав на программу средства, равные годовому национальному доходу, США были отброшены назад на несколько лет. Но СССР не воспользовался сокращением разрыва в гонке экономик – у его руководителей для этого не хватило ни ума, ни предвидения.

 А еще восьмидесятые годы для Управления были отмечены резким ростом безвозвратных кадровых потерь. На суконном чиновничьем языке так обозначалась гибель работников ведомства в Афганистане, куда сотрудники Управления пошли в первый же день вторжения – в составе подразделения «Альфа», лишь номинально подчинявшегося КГБ.

Конечно же, деятельность Управления за рубежом не могла оставаться незамеченной. Время от времени в западной прессе поднималась паника: КГБ оккупирует государственные и деловые структуры! И это не было перемежающимися приступами шпиономании – сама действительность порождала подобные страхи. Например, выяснилось, что ветеран ЦРУ одновременно состоит ветераном другого клуба, с разницей в одну букву – ГРУ, что один из столпов французской разведки составляет сводки под копирку, и второй экземпляр оказывается в Москве едва ли не раньше, чем первый – на столе его высокого начальства, что сам шеф британской службы безопасности блокирует операции по разоблачению русских агентов, что один из крупнейших в мире газетных концернов принадлежит человеку, субсидирующему спецслужбы Советов…

Все, о чем я рассказываю, – не досужие фантазии и не литературные перехлесты. При желании читатель, порывшись в газетном архиве, сможет найти фамилии руководителей западных разведслужб, министерских чиновников, депутатов, промышленных магнатов, которые долгие годы верой и правдой служили Советскому Союзу. Зачем они это делали – отдельный вопрос. Многие из них закончили жизнь в тюрьме по обвинению в государственной измене либо умерли при странных обстоятельствах. У меня нет возможности подробно останавливаться на этом. Но две фамилии я назову.

Руководитель контрразведывательного отдела ЦРУ Джеймс Энглтон, личность в профессиональной среде легендарная, объявил: в конторе полно советских шпионов! И со свойственной ему цепкостью начал многолетнюю охоту на русских в своем окружении. Неизвестно, каких успехов добился бы Энглтон, но его уволил, так сказать, собственноручно директор ЦРУ Колби. Не приведя, кстати, достаточно убедительных мотивов увольнения человека, которого еще вчера называли суперразведчиком.

Очередной директор ведомства приказал поднять скудный архив Энглтона. И вскоре был разработан всеобъемлющий проект по выявлению и уничтожению русской агентуры. К реализации проекта были подключены Федеральное бюро расследований, Агентство национальной безопасности, спецслужбы Канады, Великобритании, ФРГ и Франции.

Однако Управление, структурированное по типу мафии – с национальными «семьями», руководимыми глубоко законспирированными «патронами», переплетенное с разведками стран пребывания и крупным бизнесом, тоже включилось в охоту на самое себя, запутывая следы, похищая и фальсифицируя материалы расследований, дискредитируя и устраняя наиболее проницательных сыщиков. Все, что сделали за три года объединенные силы, так это нащупали и уничтожили штаб-квартиру Управления в Новом Орлеане – одну из пятнадцати. Следовательно, для полной победы над Управлением такими темпами и только в Америке нужно было еще как минимум лет сорок. Тем не менее о «поражении КГБ в Новом Орлеане» было под фанфары объявлено американскому народу и мировой общественности. Затем последовали очередные шумные разоблачения сенаторов и государственных чиновников, обвиненных в связях с советскими спецслужбами. Американский налогоплательщик убедился, что парни из ЦРУ, ФБР и прочих контор даром хлеб не едят.

Но шеф ЦРУ, владеющий информацией в полном объеме, понимал, что мощная таинственная организация, которая лишь прикрывается надоевшими всему свету тремя буквами, пожертвовала новоорлеанским филиалом, как ящерица хвостом. А за двумя десятками разоблаченных коррупционеров, состоявших на содержании у Советов, вырисовывалась во мраке настоящая пятая колонна. В отчете для президента директор ЦРУ пророчески писал: «У нас нет иной возможности, кроме как задушить СССР в дружеских объятиях…».

Последний генсек в ближнем окружении поставил вопрос: нужна ли в условиях разрядки спецслужба, которая может диктовать свою волю руководителям государства? Тем более, во времена развивающейся дружбы с Западом? К тому времени Управление обладало недвижимостью и авуарами, какими в совокупности обладала примерно вся Скандинавия.

И потому Управление, в свою очередь, поставило перед собой вопрос о необходимости генсека.

На коллегии был принят второй в истории конторы меморандум «О приоритетах». Коллегия констатировала, что процесс разрушения государства и его экономического поглощения основным стратегическим противником может приобрести необратимый характер, что впервые за сорок лет цели и задачи Управления перестали отвечать целям и задачам руководства страны. Поэтому было решено во избежание потерь свернуть деятельность за рубежом, законсервировать структуры, а половину сотрудников отозвать. Информацию о деятельности Управления в западных странах и на территории бывшего социалистического лагеря фальсифицировать, чтобы в случае ее передачи «новым друзьям» она не нанесла ущерба государству. Было решено, исполняя долг и присягу, не выступать против номинального хозяина Управления, но и не поддерживать его.

Генсек постепенно разогнал старое Политбюро, постоянно напоминавшее о трудном и почти скандальном голосовании на пост лидера партии. Он укрепил свои позиции, окружив себя преданными людьми. Потом преданными. Он успел понравиться британской премьерше и германскому канцлеру. Наконец, он договорился о встрече с Рейганом и с только что избранным новым президентом – Бушем. Перед поездкой в США генсек вызвал к себе начальника Управления – сопоставить выводы ведомства с тем, что успел нарыть нового на двух президентов США институт, руководимый непотопляемым академиком Арбатовым.

Полистав толстую пачку компьютерных распечаток, пестрящих цифрами и трудными англосаксонскими фамилиями, генсек брезгливо потер пальцы и буркнул.

– У меня нет времени читать такие справки. Мне нужно короткое ризюмэ. Давайте еще поработайте, развейте там, с товарищами, обозначьте…  Завтра жду вас, генерал, в это же время.

Начальник Управления глянул на часы и холодно заметил:

– Завтра не смогу. Завтра ко мне должен подъехать генерал Медведев из КГБ, из Девятого управления. Обсудим аспекты безопасности вашего визита. Кстати, если вам интересно, товарищ генеральный секретарь… На седьмое декабря, по нашим источникам, готовится покушение на вас, Рейгана и Буша. Наши структуры в Америке вышли на организаторов и исполнителей покушения. И готовы их нейтрализовать. Как прикажете действовать? Передать информацию американским коллегам или обойтись своими силами?

«Начальник СССР» долго молчал. Потом спросил тихо:

– А вы могли бы своими силами? В чужой стране?

– Страна-то не совсем чужая, – усмехнулся генерал.

– И все же пусть американцы. Сами. А вот почему КГБ до сих пор мне об этом не доложило? Манкирует?

– У КГБ другие возможности, товарищ генеральный секретарь.

Покушение на президентов было сорвано. Больше генсек не заикался о ненужности Управления.

9

– Какие планы на выходные, Николай Андреевич? – подошел вечером к Толмачеву вундеркинд Олейников.

– Как всегда – стирка, уборка, здоровый сон.

– Стирка? – изумился Гога. – Шутите…

– Хорошо за родительской спиной, – улыбнулся Толмачев. – Презренные бытовые заботы не омрачают, прямо скажем, сияющие горизонты. Молодая у тебя небось мама-то? Ну вот… Значит, тебе, паренёк, еще долго не придется задумываться, откуда, черт возьми, берутся чистые рубашки. Потом жена подхватит трудовую эстафету. А мне надо ухаживать за собой самому.

– Жаль, жаль… Хотел на шашлыки пригласить. Тут по Киевской дороге есть одно местечко!

– Какие шашлыки, Гога! Зубов нет.

– Старая дача, в лесу. Вообще за городом сейчас очень хорошо, все зеленеет.

– Ага, травка зеленеет, солнышко блестит… Вроде, Плещеев.

– И телки будут. Вы как насчет телок, Николай Андреевич? Еще интересуют?

– Ну, Гога, ты хам! Мне же не девяносто.

– Вот и покажем… Сплав молодости и опыта! Красоты и силы.

– Покажем. – Толмачев хлопнул Гогу по хрупкому птичьему плечу. – Обязательно покажем. Но в другой раз. Так что кланяйся телкам и сам их приласкай – за мое здоровье.

В полупустом вагоне метро он иногда вспоминал Гогу в роли манящей сирены и улыбался, склонившись над книжкой.

– Извиняюсь, чего там смешного пишут? – спросил сосед, небритый мужик с пустым рюкзаком на коленях, распластанным, как жаба.

– Да так… Одному любопытному голову дверью прищемили. А он песню запел.

– Не смешно, – сказал сосед через несколько минут. – Чего тут смешного? Мудак он и больше никто. Эх, жизнь!.. Ему, стало быть, голову в дверь засунули, а он – петь. Говорю же, мудак. Его, стало быть, вешать соберутся, а он за веревкой побежит. Вот такой у нас нынче народ. А потом обижаются. Энтузиасты, иху мать! Батраки. Сталина на них нету!

Тут подоспела станция «Царицыно», и мужик пошел вон. Должно быть, на серпуховскую электричку собрался. Батрак дачный… Читать детектив Толмачеву расхотелось. До конца, до станции «Красногвардейская», он размышлял над тем, как неожиданно воспринял попутчик его незамысловатую иронию. Ну ладно, это они батраки, продолжал он думать, шагая через пустырь, полный бодрого собачьего бреха. И спросил себя, нащупывая прорезь дверного замка: а ты кто?

Неотвязный этот вопрос ворочался в голове, пока разогревал котлетку с макаронами, пока чай пил, поглядывая на ряды освещенных окон напротив. Теплый весенний ветер шевелил занавеску, далеко внизу у автобусной остановки бренькала гитара. Пирамида из батраков, додумал он наконец.

Нижние ишачат на верхних. Не важно, как называются составляющие пирамиды – рабочие, ученые, министры или банкиры. Все батраки. И психология батрацкая: день до вечера, на корочку хлеба заработаем. А на маслице украдем.

Не часто нападало на Толмачева желание поразмышлять на отвлеченные темы, не связанные напрямую с работой. Не часто. Но нападало. В таких случаях он шел выпить-закусить, музыку послушать. Или девушек в гости приглашал. Как правило, это помогало, уводило с философской стези. Но именно сегодня не мог Толмачев прибегнуть к апробированным средствам блокировки перевозбужденного сознания, потому что взял у Шаповалова до понедельника материалы операции «Примабанка» и хотел за выходные кое с чем разобраться. А с похмелья или после свидания работа на ум нейдет.

Закончив сиротский ужин, Толмачев провел в жизнь третий, самый радикальный вариант борьбы с посторонним шумовым фоном в голове: встал под душ и начал вертеть ручки в стороны, подвывая на температурных пиках, словно машина на затяжном подъеме.

Ровно в полночь в боеготовности номер один он уселся за кухонный стол и достал ноутбук. Такими замечательными машинками родное Управление, дай ему Бог здоровья, снабдило недавно всех офицеров-аналитиков. Чтобы и на природе, и в сортире они могли предаваться высоконаучным играм.

Конечно, значительно привлекательнее было бы поиграть на мощном «Макинтоше», который дожидался Толмачева в конторе. Да покопаться бы еще в банке данных Управления – у Толмачева теперь была третья степень допуска. Но полковник Кардапольцев запретил работу в конторе по выходным дням, для обоснования приказа рассказав старый анекдот о Форде. Тот увольнял, к чертовой матери, инженеров, будь они хоть семи пядей во лбу, если кто-нибудь оставался на службе после смены. Это и вас касается, дорогие друзья, резюмировал полковник. Не умеете справляться в отведенные на службу дни – гуляйте! Достаточно того, что по вечерам тут торчите, электричество расходуете. И потому никаких авралов по выходным! Где аврал – там бардак и нервотрепка. А вы, ребята, нужны Родине свежие, с ясными мозгами.

Толмачев был убежден, что благие намерения полковника вскоре увянут, как цветы на морозе. Возрастающий объем разработок, угроза цейтнота… Да еще эти слухи о перевороте – недаром же взялись за банки, связанные с ВПК и генералитетом!

Кардапольцев сначала разрешит занимать субботы, а потом прикажет работать и по воскресеньям. Когда же до конца срока, отпущенного на операцию, останется неделя, весь отдел перейдет на казарменное положение и круглосуточный график. И вздохнет Толмачев с облегчением, попав в привычную обстановку по-семейному уютного сумасшедшего дома. И некогда будет конфликтовать самому с собой, копаться в подсознании и угрюмо размышлять о несовершенстве мира.

Мысли его спугнул резкий дверной звонок. Пошел открывать, бормоча под нос нехорошие слова. Поработал, блин… Так и есть – торчит в дверях Глорий Георгиевич Пронин собственной персоной, торчит, не сдвинешь бульдозером. Писатель, гуманист-просветитель и друг большинства собак, удобряющих пустырь перед домом.

– Здорово! – сказал писатель, цепкой трудовой лапой тиская интеллигентную длань Толмачева. – Гуляю, а у тебя свет. Дай, думаю, зайду – разгоню скуку.

– Я не скучаю, – кисло улыбнулся Толмачев.

– Ого! Вот это машинка! Где взял? Мне бы такую – давно бы нобелевку получил.

Обуреваемый понятным тщеславием, Пронин много лет писал роман, достойный, по его убеждению, Нобелевской премии по литературе. Этот роман, созревающий в инкубаторе его головы, Пронин по-свойски и называл нобелевкой. О грандиозных планах писателя узнавали все его знакомые, полузнакомые и вовсе не знакомые контактеры. Лишь до членов Нобелевского комитета эта информация почему-то еще не дошла.

– Чаю хотите? – спросил Толмачев, безотчетно принюхиваясь.

– Пускай его безработные пьют, – сказал Глорий Георгиевич, основательно занимая стул в углу. – А я бутылку принес. Гонорар отхватил. Грех не обмыть. Давай тару! И загрызть, естественно.

– Вообще-то я собирался поработать, – сделал Толмачев безнадежную попытку.

– Ночью работают только воры и писатели, – отмахнулся Пронин. – И то не все. Не строй из себя героя труда. Давай тару! А потом покажешь, как машинка действует.

Внутренне скуля, Толмачев достал тяжелые, с золотым ободком стопки. Вот интересно: всю свою незатейливую посуду, переезжая, он обычно давил, а эти стопки – как заколдованные!

Познакомились они с писателем при странных обстоятельствах. В прошлом году, когда Толмачев въехал в новую квартиру, сделал он на кухне легкий ремонт – не хотелось смотреть на бурые стены и потолок, с которого лохмами свисали шмотья синеватой краски. Через неделю, вернувшись домой, он обнаружил на кухне потоп. Рванул этажом выше.