Лестовка наследника. Повесть

Дизайнер обложки Ольга Владимировна Покровская

© Ольга Владимировна Покровская, 2025

© Ольга Владимировна Покровская, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-3992-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОЛЬГА ПОКРОВСКАЯ

ЛЕСТОВКА НАСЛЕДНИКА

Повесть

Медное солнце в лохмотьях рыже-бурых облаков садилось над Волгой. Теплая волна перебирала береговые камешки. Река была пуста, ни барж, ни пароходов. Необозримая твердь спала, подземный гул остыл, под опрокинутой бездной, увитой по бирюзе золотою вязью, стояла дивная тишина, и лишь изредка вдалеке плескалась вода или на берегу потрескивал костер. Вокруг него по-хозяйски хлопотал светловолосый малый, который поддерживал огонь и время от времени разговаривал с собой.

– Ништо, Леонт, крепись, – бормотал он, отгоняя горький дым и вперяясь полубезумными глазами в бронзовый закатный нимб. – Взялся за гуж – не говори, что не дюж. С господней помощью справим дело, главное – не робей.

Уловив какой-то звук, он замер, но разобрал в камышах лишь журчание, слитое с птичьими руладами, и отогнал тревогу, несоразмерную шуму. Потом взял котелок, отправился к Волге и нагнулся над водой, но тут из куста, погруженного в ночную темноту, метнулась тень и цепкие руки повалили его на песок. Леонт вывернулся очень умело, словно того и ждал. Завязалась драка, и силы оказались неравными: Леонт, явивший не только силу, но и ловкость, без труда поборол неприятеля. Скоро тот, связанный по рукам и ногам веревкой, у него же и отобранной, извивался ужом у костра и щурил ненавидящие глаза, а Леонт отряхивал порты и поправлял ворот.

– Ты кто, дурачина? – спросил он беззлобно и, приняв, что недруга зовут Федором, продолжил: – Нашел, кого грабить. Я не богач, сам надеюсь на добрых людей.

– Отпусти, – выдавил Федор, дрыгая связанными ногами скорее для видимости, чем на удачу.

Леонт покачал головой, достал из-за пазухи сверток, развернул тряпицу и любовно прогладил скрытую в ней бумагу. Потом все завернул и положил обратно.

– Не взыщи, – проговорил он, застегивая рубаху. – Чего доброго, прикончишь по злобе. Утром отпущу, а сейчас лежи. У меня одно письмо, тебе без надобности, оно к твоему душегубскому делу никакого касательства.

Он все же набрал воды, пристроил котелок над костром, достал из котомки хлеб с луковицей и уселся ужинать, продолжая прерванный разговор с самим собой.

– Беглый, что ли, – рассуждал он, обращаясь то ли к Федору, то ли в пространство. – Коли и так, чего принимать грех на душу. С воровским интересом тебе на ярмарку, там толстосумы, полный сбор, а в чистом поле голь перекатная. – Он для верности скосил глаза на пленника и уточнил: – Ты к Макарию, верно говорю?

– Родня в Костромской губернии, – подтвердил Федор сдавленно. – Ухватил бы куш и к ним. Явишься с пустыми руками, не уважат, а с деньгами я их согну в бараний рог. – Он выгнулся и злобно захрипел. – Сноровистый… с виду-то увалень. Пусти Христа ради, я ж тебе ничего не сделал.

– Алчность ослепила, – вывел Леонт, снова обращаясь в пустоту. – И не угадал. С кем другим выйдет, а об меня обломаешь зубы-то. Меня бережет Богородица, крыла надо мной простирает. От нее у меня и сноровка, и хватка, так что нет на меня талана у вашего брата, разбойника.

Печальный пароходный гудок разнесся над Волгой, итожа его слова. Федор с натугой ощерился, но не ответил.

– А ты, дурачок, не смекнул, что меня отметила пречистая матушка, – заключил Леонт глубокомысленно.

Огоньки плясали в его остановившихся, прозрачных, как слеза, глазах, давая им странное плутоватое выражение. Он все говорил, и из его малосвязной речи выходило, что Казанская Богородица с чудотворной иконы, конфискованной правительственными чиновниками лет десять назад, удивительным образом вошла в его слух и подает ему голос, умоляя освободить ее от скверны и вырвать из рук еретиков.

Натужное лицо Федора, тронутое тусклым, на излете дальности, светом от костра, исказилось в ухмылке.

– Знаю, – процедил он. – Она на Керженце, в Благовещенском монастыре. Ты, выходит, такой же вор, грабитель, как и я… посягаешь на святую обитель.

Леонт покачал головой и мягко рассмеялся.

– Там она подмененная, – поведал он, таинственно понижая голос. – Был такой разоритель христианства, чиновник Мельников. Он забрал из Шарпана икону, увез к себе на квартиру, а кучер Василий ночью подменил ее на список и отдал хозяевам. И икона прошла через праведные руки тайно, и везде сияла благодатью, а нынче попала в богомерзкие путы и избрала меня для избавления. Кучера-то след простыл, и Мельников убрался в Петербург, но слышно, опять наехал в Нижний, и, верно, наймет Василия. Одна шайка! Тут-то его притянуть к ответу, а там потянется ниточка.

Его остановленный взор сделался пугающим, беспримесно сумасшедшим.

– Гласит, что ей тяжко, – протянул он, монотонно раскачиваясь. – Молит, чтобы я ее вырвал из нечистивых рук. Избрала меня, грешника. Ежели на нее дерзнет кто другой, то того она ослепит, как ослепила Мельникова на пути в Семенов.

– Безумный, прости господи, – буркнул Федор, вытягиваясь на траве и поудобнее устраивая затекшую шею. Казалось, он смирился со своим несчастьем, усвоив, что юродивый пленитель вполне безобиден. – Однако верткий и рука тяжелая… а с виду-то увалень.

Он еще повертелся, покряхтел и потом притих, вроде заснул, а Леонт, засев у костра, впал в осоловелый обморок. Он все раскачивался и толковал то ли с собой, то ли с выдуманным собеседником, и даже не замечал пепла, которым потухающее пламя осыпало его кудлатые вихры и жидкую бороденку.

Раннее утро обнаружило невольных спутников на плесе, окутанном промозглым туманом. На листьях и в чашечках луговых цветов блестела роса, стылое костище с головешками, похожими на обглоданные мослы, белело среди выжженной травы. По небу струились зыбкие тени, на серой воде обозначились омуты, а мимо дальнего берега заскользила гребная лодка, рассекая гладь, кое-где тронутую рябью. Федор вдруг забился всем телом, как бьется на берегу исполинская рыбина, хлопающая бесполезными жабрами.

– Развяжи, – потребовал он мрачно.

Вчерашний обидчик выглядел худым и щуплым, но его проворное тело даже стесненными толчками являло угрозу. Леонт подался к нему, но свирепый, как бы пронзающий взгляд из-под насупленных бровей остудил его пыл. После некоторых колебаний он все же дернул веревочный узел и отпрянул, готовый к натиску, но Федор буднично завозился на земле, разминая конечности. Потом он подобрал шапку, поднялся на ноги, брызнул в Леонта лютым взором и побрел прочь. Леонт долго провожал его глазами, запоминая очерк его сгорбленной спины, и, лишь когда недруг скрылся за кустами, отправился следом. Дорога петляла вдоль берега между холмами, кочками и ложбинами. Подвялые августовские травы кое-где поднимались в полный рост, закрывая вид, но, выныривая из зарослей, Леонт не видел никого и знал, что он на местности один, когда среди ивняка за его спиной что-то хрустнуло, и он потерял сознание от удара.

Очнувшись, он ослеп от солнца, которое било прямо в глаза, пригвождая его к земле. Наверху в полупрозрачных веточных узорах пересыпались листья, затылок подпирал узловатый корень. Леонт сел, потер ушибленную голову. Его котомка лежала в пыли у канавы и казалась нетронутой. Он проверил немудреное имущество и сперва успокоился, обнаружив, что все на месте. Потом ощупал расхристанный ворот, обтряс рубаху и чуть не подскочил от ужаса. Письма, завернутого в тряпицу, не было.

Несытый, изнуренный пленом Федор – а Леонт не сомневался в обидчике, как не сомневался, что тот голоден как собака, – не тронул в дорожной сумке ни корки, однако забрал письмо, которое, как велегласно, но легкомысленно провозгласил Леонт, не имело к душегубскому делу ни малейшего касательства. Голова была ватная, но, собрав мысли, Леонт решил, что пленник попросту отомстил ему за ночное неудобство, не найдя у неприятеля ничего стоящего. Он кое-как поднялся, покачнулся от накатившего головокружения, силой восстановил равновесие. Ветки негромко шелестели от ветра, раздражая его смятенный слух. За ними перламутрово светился парус, ползущий по студенистой воде у стрежня напротив острова. Цветочные глазки изучали его из пряной зелени. Вокруг не было ни души. Леонт еще постоял, проясняя мысли и взбадривая тело. Он словно решал, имеет ли его дальнейший поход какой-либо смысл без письменной подмоги. Потом осмелел и повлекся к пристани.

Скоро он был в городе, встретившем его обманным спокойствием и томными улицами, по которым фланировали снулые прохожие. Предчувствуя подвох, Леонт поднялся на гребень, где ему открылся ошеломительный ярмарочный вид, от которого у него закружилась ударенная голова и зарябило в глазах. Повсюду, насколько хватало ока, начиная с откоса, где яблоку негде было упасть от каменных домов и построек, до дальнего берега, отмеченного у горизонта зеленой кромкой, в пыли и мареве раскинулась многоцветная панорама из крыш, лабазов, складов, балаганов, пристаней лодок, барж, мостков, мачт и развевающихся флагов. Устройство огромного муравейника, подчиненного строгим, но неведомым праздному наблюдателю правилам, узаконивали очертания собора и церковные маковки, заметные то тут, то там. С тихих переулков, очерченных косыми заборами и оврагами, ярмарка смотрелась как центр вселенной, скопление богатырских сил, двинутых с городов и весей к пятачку на стрелке Оки. Подивившись этой масштабной суете, Леонт отправился к собственной цели. Через какое-то время нашел дом купца Ионова и осмотрел постройку издалека. Бревенчатый сруб смотрелся уважительно, стройные и крепкие столбы-вереи выглядели незыблемо. На коньке островерхой крыши ворковали голуби. Над ними наливалось влагой жемчужное облако. В распахнутых воротах зиял широкий двор, а седобородый хозяин расхаживал между подводами и покрикивал на грузчиков.

– Бедная твоя головушка, Леонт, – предостерег себя путник, предчувствуя неладное. – Будет тебе расправа.

Он понаблюдал за работами. Главным рачителем был взмыленный приказчик, который метался от амбара к весовому коромыслу и, запыхавшись, выпаливал:

– Пять пудов, Мина Михайлович!

– Клади ровнее! – рявкал Мина Михайлович. – Поправь гирю!

На его спесивом лице изображались досада и беспокойство. Он поискал кого-то вокруг и недовольно свел брови:

– Гришка!

К нему ленивой, но опасливой походкой приблизился молодой человек в кургузом сюртучке, и Леонт, оценивая одутловатые черты и городскую одежду, определил в нем хозяйского сына.

– Считай, раз наукам учен, – распорядился Мина Михайлович. – Сколько на круг?

Гришка, шевеля жирными губами, забормотал цифры, но сбился, вспотел и зациклился, так и не придя к результату. На его туповатой мордашке отразилось отчаяние. Мина Михайлович скривился и махнул рукой. Потом прошелся по двору и нетерпеливо крикнул у крыльца:

– Авдотья!

Он повторил окрик несколько раз, все повышая голос, и в конце концов грохнул плеткой по стене. Раскрылась дверь, и на крыльцо выплыла девушка в ярком сарафане, застившим буйными красками ее пресное лицо.

– Мать встала? – набросился на нее Мина Михайлович, но девушка лишь передернула плечом.

– Не… – выдавила она, пожевывая.

Этот ответ видимо огорчил Мину Михайловича.

– Вели самовар поставить, – приказал он коротко и зашагал к подводам.

Авдотья исчезла, ситцевое сияние погасло, а Леонт приблизился к воротам, где на него, заливаясь лаем, набросилась дворовая собака. Мина Михайлович, раздраженный досадным пустяком, обернулся к возмутителю спокойствия, а Леонт, шугая пса, смял в руке картуз и поклонился.

– Я к вашей милости, – проговорил он.

Работник отозвал собаку, и Леонт, картинно запинаясь, рассказал, что нес Мине Михайловичу важное письмо, некстати похищенное злодеем, и что теперь, лишенный доказанного покровительства, уповает на милосердие честного господина.

Глухие и непрозрачные, как волжская галька, глаза уставились на Леонта, вызывая невольную оторопь. Бывалый купец, повидавший продувных бестий и бывалых пройдох, явно сожалел, что теряет время на убогий экземпляр.

– Иди вон, бог подаст, – бросил он, но Леон не смутился и продолжал спокойно:

– Ваш крестный, Иван Дементьевич, шлет вам поклон и просит содействия в деле, для коего я послан, а дело такое. Я избран пресвятой владычицей, чудотворной иконой, она ко мне снизойдет, а прочих отринет. Она молит о спасении, молит вернуть ее из чужих рук правоверным христианам.

Он пересказал письмо слово в слово. Мина Михайлович на минуту задумался, потом отрезал.

– Избрала, значит, шаромыжника. Вижу насквозь, не на того напал: ты письмо прочел обманом. Не стану марать руки – повелю тебя связать и отправить к Ивану Дементьевичу, а он тебе пропишет что надо.

За спиной Мины Михайловича нарисовался Гришка, протянувший манерно:

– Тятенька, охота вам связываться с невежеством. От таких жди неприятностей, только впутает в историю.

– Истинно слышу голос, – продолжал Леонт ровно, не глядя на Гришку. – Сетует, что ее небесная душа одинока среди чуждых людей и нет ей ни в ком ни помощи, ни поддержки. Хоть все ее величают и молятся на ее светлый лик, а вокруг нее холодно и пусто, и она устала расточать благодать бессердечным и ничтожным.

Мина Михайлович покосился на груду мешков под навесом и крикнул:

– Тише ворочай, порвешь! – а потом проговорил, не глядя на Леонта: – Был у меня человек с письмом от Ивана Дементьевича, слезно просился на Керженец, я его туда и отправил. Да он мозгляк – как он, тебя, такого детину, обидел?

Рассказав, что случилось на берегу Волги, Леонт снова повторил заученную назубок весточку и прибавил к ней свежие хроники от Ивана Дементьевича. Гришка исчез, а Мина Михайлович насупился.

– Послать предупредить, – пробормотал он. – Тот умник мне не понравился, но и тебе я не верю. Ивану Дементьевичу не откажу, но больно вы прыткие, подведете под монастырь. Украдет кто-нибудь из вас образ, а меня притянут к ответу.

Помотав головой, Леонт заверил Мину Михайловича, что не доставит покровителю никакого беспокойства.

– Сама снизойдет и судилище отринет, а дерзать против закона не помышляю, – сказал он горячо и тихо. – Внушает покорствовать, потому избрала меня, чтобы я ее заполучил кроткостью и тихостью.

Мина Михайлович недоверчиво стрельнул глазами на Леонта, однако принял его доводы и до времени отправил в сторожку к кривому дворнику, а сам вернулся к торговым занятиям. Леонт нашел благодарного слушателя в стареньком Никодимыче, чье привычное общество состояло из ободранных шавок. Собеседник внимал речам о чудесах, жалуясь на умаление веры и на молодежь, забывшую предковые обычаи. На дворе и в амбарах весь день шла возня, и мимо окон сторожки грохотали колеса. Наконец, когда стемнело и все стихло, крыльцо сдавили тяжелые хозяйские шаги. Мина Михайлович, пригибая голову, вошел в тесную каморку и услал Никодимыча на обход.

– Я поузнал, – сказал он Леонту. – Павел Иванович Мельников в городе и с утра до ночи ездит по ярмарке, так что пыль столбом. Был на баржах, у Блинова, у армян. Все ждут начальство из Петербурга, а Мельников высоко взлетел и своего не упустит. Но его возит не Василий, а про того давно помину нет, лет десять. Пропал, как в воду канул. Но, может, ты и прав, не зря владычица возвестила тебе свою волю. Мельников-то, слышишь, призвал в город отца Тарасия.

– Настоятель из Керженца? – встрепенулся Леонт. – Где содержится икона?

Его бесцветные глаза прояснились. Мина Михайлович понизил голос.

– Да, стоят в Симеоновской. Может, вправду задумали неладное. Мельников, слышь, затребовал сюда единоверцев, и мать Минодора из Осинок тут. Только ты, парень, не лезь в это дело, плетью обуха не перешибешь. Разве что расспросить.

– Кого? – выпалил Леонт срывающимся голосом, и Мина Михайлович усмехнулся.

– Ну, не Мельникова. Одна бабенка в городе торгует, а раньше была в прислугах у князя Гагарина, пока его не услали на покаяние. Вот уж кто чудил, прости господи. – Мина Михайлович размашисто перекрестился и вздрогнул, прислушиваясь к звяканью на улице. – Эта Лавра была ему первая помощница, мастерица на любой грех, устраивала афинскую жизнь и знает всех господ, а Мельников приятельствовал с князем. – Он сощурил глаза и неожиданно приказал: – Повтори-ка, что было в письме.

Леонт твердым голосом прочитал по памяти письмо еще раз.

– Помогу, – пообещал Мина Михайлович, развернулся и вышел.

Его слова взбудоражили Леонта. Он помаялся, не находя себе места, и в конце концов не выдержал – выскочил на улицу и побрел по темному городу, пугая прохожих, которые шарахались от него в страхе, как от грабителя. Раз он спугнул каких-то темных личностей, которые рассмотрели его с нехорошим интересом, но, оценив его мощное сложение, отступили. Потревоженные собаки ворчали за глухими заборами. Кружа по окраинам, взбираясь на откос и обратно сбегая к реке, он совершенно изнемог, но все же оказался на просторном Ивановском спуске, под которым стелилась, мигая огоньками, необъятная ярмарка. С Волги дуло прохладой, внизу белело уютное Симеоновское подворье с сахарной колоколенкой. Перемахнув через ограду, Леонт оказался на церковном дворе и, пригибаясь, зарыскал между забранных решетками окон, в которых теплился свет. Его безумные глаза исступленно обшаривали внутренности закутов и келий, и наконец он наткнулся в комнатке на двоих, окропленных свечным мерцанием. Старческое женское лицо бледным пятном проступало из темноты, сливаясь с черной мантией и глухим апостольником. Напротив инокини маячила напружиненная мужская фигура, довольно крепкая и внушительная.

Не веря своему везению, Леонт перекрестился, напряг слух и приник к приоткрытому окну, впускающему сладкое вечернее тепло.

– Теперь о деле, матушка, – негромко, но с напором говорил мужской голос. – Зря бы вас не потревожил. Такой случай выпадает раз в сто лет.

В его солидном голосе звучало скрытое торжество. Лицо монахини качнулось.

– Слушаю, сударь Павел Иванович, – прошелестела она.

Возникла пауза.

– Знаю, вы со всякими персонами изъясняетесь свободно, – продолжил Павел Иванович.

– Божией милостью, – ответила монахиня с тихим достоинством. – Не беспокойтесь. Кажется, никогда не подводили наших благодетелей.

– Подарок при вас? – спросил Павел Иванович.

– Лестовка лучшей работы, – отозвалась монахиня.

– Судите сами, мать Минодора, – продолжал Павел Иванович. – Ручаюсь, что при правильном обороте вы себя высоко поднимете в людских глазах и монастырское хозяйство хорошо поправите. Так поставите себя, что никакое начальство вам препон не учинит, не посмеет. И главное, – он оживился, – поднести деликатно… не мне вас учить.

Он потер руки от возбуждения.

– Понимаем, – ответила монахиня невозмутимо.

Его горячность разбивалась о ее бесстрастие, как волна о берег.

– Славно, – продолжал Павел Иванович. – Надеюсь, матушка, понимаете, что лишней молвы пускать не следует. Государственное дело.

Монахиня снова кивнула.

– Кажется, не болтливы, – произнесла она с достоинством. – Мы неприметные люди, это вы, Павел Иванович, на виду. И двери не запираете, и окна держите нараспашку, а мало ли кто по дому ходит и по двору шляется. Все же город, мирское место, суета сует.

Снова перекрестившись, Леонт отскочил от окна, взлетел по лесенке и понесся по улице прочь. В его лихорадочном мозгу забилось слово «подарок», затмевая прочие мысли.

– Спаси господи, – бормотал он, спотыкаясь о мостовые булыжники. – Подарок. Вот что задумали, злодеи. Позор какой. Не зря Иван Дементьевич волновался.

При мысли, что заговорщики подарят кому-то чудотворный образ, у него потемнело в глазах. Он не сомневался, что они завуалированно толковали именно о той иконе. Не дарить же высокому начальству простую лестовку, да еще с многословными предуведомлениями? Зачем сановным гостям из Петербурга молитвенные четки из валиков, оплетенных кожей?

Взвинченный своим открытием, он блуждал по городу вслепую и, чудом найдя двор Мины Михайловича, долго стучал в будку, прежде чем добудился Никодимыча, а в сторожке завалился спать, бормоча во сне и отмахиваясь от чудовищных подозрений.

Утром он вскочил чуть свет и побежал на ярмарку, надеясь, что легко отыщет на торгу такого влиятельного чиновника как Мельников, но найти в этом бурлящем котле человека оказалось все равно что иголку в стоге сена. Поначалу он, оглушенный людским шумом и пароходными свистками, совершенно потерялся в пыли посреди бесчисленных лавок, балаганов, киосков, лабазов и добротных кирпичных домов, неотличимых друг от друга. Хоть Леонт мнил себя привыкшим к физической работе и к долгой ходьбе, но, попав в этот бешеный угар, он сбил ноги, бегая туда-сюда, пока напал на мельниковский след. Находка ему не потрафила: Мельников оказался быстрым, как комета, и неутомимым, как чума. Леонт то и дело терял его в ярмарочных недрах, с непомерными усилиями находил и вновь терял. Сперва какой-то парень указал ему на хлебную биржу, но, когда Леонт, уворачиваясь от груженых подвод и рискуя попасть под копыта, пересек длинный плашкоутный мост, Мельников уже переместился в мучной ряд. Там запыхавшийся Леонт узнал, что чиновник уехал в рыбные ряды, а из рыбных рядов отправился в татарскую мечеть, и Леонт запетлял вокруг ее каменной ограды, не осмеливаясь приближаться. Праздный кучер позевывал у низких ворот, и Леонт присел на каменную приступку, оглядывая темный шпиль мечети. Потом из ворот выскочил грузный бородач в сюртуке и белоснежной сорочке, проворно взобрался в пролетку, и по его энергичной повадке Леонт, сведя концы с концами, узнал вчерашнего незнакомца – Павла Ивановича, собеседника строгой монахини из Симоновской церкви. Павел Иванович уселся в пролетку и скомандовал везти его к Благовещенскому собору, а выжатый как лимон Леонт, поняв, что не угонится за этим неуемным вихрем, поплелся к Мине Михайловичу. Там ждала весть, адресовавшая его напрямую к таинственной Лавре Петровне, и Леонт, собрав последние силы, отправился туда.

Держа в уме, что Мина Михайлович говорил про Лавру Петровну, Леон осенил себя крестным знамением перед ее чистеньким домиком и приблизился к калитке на негнущихся и тяжелых, как свинец, ногах.

– Ништо, Леонт, не тушуйся, – подбодрил он себя. – Назвался груздем – полезай в кузов.

Калитка, накрытая ровной обвершкой, показалась ему зевом огненной пещеры. Высокие окна были холодны и глухи, предвещая внутри, за гладкими стеклами, неслыханные пороки, губящие душу. Лишь хилые сиреневые кусты за забором сообщали домику человеческий вид, и Леонт, разглядывая их, немного осмелел. Навстречу ему вышла девушка в скромном платочке и, опустив глаза долу, провела его в горницу. Леонт диковато скосился на белоснежную скатерть, фикусы в горшках и красноватые напольные часы с латунным маятником, который зловеще отщелкивал одну минуту за другой. Среди этого богатого убранства он увидел худую, прямую, как палка, женщину в блекло-синем платье, с тонким иконописным лицом и надменными глазами, пытливо уколовшими растерянного гостя. Впечатление было так сильно, что Леон покачнулся и ударился головой о притолоку. Девушка тихо ойкнула, но хозяйка осталась невозмутимой.