Школа. Никому не говори. Том 6

Глава 1.

Несмотря на все надежды Поспеловой, Имир вернулся в город первым и сразу же дал о себе знать, заявившись в № 27 через огороды.

Люба искренне недоумевала, почему отличнику возле неё словно мёдом намазано. Подозрение, что ровесник тупо использует её для удовлетворения потребностей, а потом выбросит, как побрякушку, преследовало тихоню и давало в душе её ноющую трещину. Девочка подмечала, что не доверяет парню, даже побаивается его, а ещё воспринимала его ласковое отношение и бережные комплименты за ложь.

За время своего отсутствия Ибрагимов пытался дозвониться до Любы много раз. Поняв, что через соседку тётю Нину выйти на подругу невозможно, юноша сменил тактику. На Солнечный 27 стали ломиться соседи с других домов, зазывая десятиклассницу на телефонный разговор с культурным мальчиком. Тихоня, краснея от неловкости и стыда, поняла, что либо она сдастся, либо по переулку благодаря настойчивым звонкам пойдёт пересуд, и пошла на диалог, в котором, хитро извернувшись, объяснила Имиру, что он ставит её в неловкое положение, и попросила звонить не более раза в неделю.

Школьница и представить не могла, как сильно по ней он скучал. Как постоянно о ней думал, хотел поговорить, прикоснуться, поцеловать. Как не завлекали его ни Сочи, ни Москва, и даже личные заботы и заработок отошли на второй план. Имир искренне влюбился и ожидал взаимности, закрывая глаза на странное поведение и находя тому всё новые и новые оправдания.

Люба же в отношениях с брюнетом ощущала неприятную пустоту, которую никак не могла заполнить. Эта тягучая, давящая пустота не хотела называть своё имя. Хотя звалась она просто – любовь. Девушка, выросшая в холодной, гнилой, отравляющей обстановке и не знавшая доброго обращения, так долго и так сильно жаждала настоящей, искренней любви, но при этом совершенно не могла ни любить, ни узнать ту самую любовь. Потому что не умела. Научиться было не у кого.

Жадный до близости, страстный юноша, едва оказываясь рядом, мигом распалялся и брал своё. Девушка отдавалась и люто ненавидела себя за безволие и слабость духа. «Дурак озабоченный!» – злилась Поспелова, натягивая нижнее, что десять минут назад было ретиво с неё сдёрнуто. Факт, что «озабоченный дурак» был звездой школы, золотым медалистом, первым красавчиком и перспективным желанным женихом, за которым девчонки как в открытую ухлёстывали, так и украдкой вздыхали, Любу уже не интересовал. Фигура Имира обесценилась ею до нуля, и единственное, чего десятиклассница искренне хотела, это разорвать отношения во что бы то ни стало.

Поспелова капризничала. Ибрагимов приглашал погулять, звал в гости, в кафе, посидеть в библиотеке, у речки – девочка отказывалась под любым предлогом. Больна, занята, устала. Брюнет был настойчив и пробивал брешь в броне девчачьих избеганий. Тогда парня ждали новые выкрутасы.

– Чего идёшь позади? – поинтересовался он, когда пара прогуливалась по вечернему городу. – Будто я чужой.

– Ты знаешь, почему! – буркнула она в ответ, выдерживая дистанцию метра в два. – Не хочу, чтобы знакомые заметили нас и донесли маме!

– Сумерки наступили. Никто не разглядит.

– Кому надо, всё приметит! Лучше позади побуду. Так безопаснее. Вот чего эта обезьяна на меня пялится?!..

На обочине стояла их ровесница – плохо, грязно одетая девочка с грустным, по-детски наивным лицом, выражавшим умственную отсталость. Рваное испачканное платье едва покрывало острые костлявые коленки. Сальные волосы лохмами свисали на сутулые плечи. Убитые шлёпки желали давным-давно отправиться на помойку. Её можно было бы назвать красивой, если бы не дурная, бессмысленная отрешённость во взгляде и не поза, выдававшая жертвенную покорность и полное отсутствие самостоятельности.

Люба, не выдержав настолько прямого и бесцеремонного разглядывания себя, и так будучи не в духах, окончательно разозлилась.

– Полоумная, блин! Посмешище местное! И носит же земля таких! Чего вылупилась, придурошная?!

Ибрагимов пропустил злые слова подруги мимо ушей и приветливо помахал неопрятной девчонке. Та вдруг улыбнулась и ответила взаимным приветствием.

– Знаешь её?! – огорошилась школьница, чьё раздражение, мигом испарившись, сменилось на неподдельное удивление.

– Конечно! Мы знакомы. Это Майя, – ответил Имир, продолжив путь дальше.

– Я в курсе, как её зовут! – Тихоня повернулась посмотреть на оставленную позади дурочку, что всё так же пялилась на них. – Откуда знаком?

– Так получилось. Не важно.

– Она же идиотка! Семья – атас! Предки от неё отказались и куда-то свалили. Дед сгорел, брат повесился, бабка бухает и побирается. Это чудо в перьях – тоже!

– И что?.. Да, она душевнобольная, на учёте в психушке стоит. У нас с тобой есть близкие, крыша над головой приличная, в школу ходим, одеты-обуты. Она – нет. По помойкам лазает. Это повод попрекать её в праве на жизнь и обзываться?

Люба опешила, не ожидав такого поворота, и моментом остыла. Вызывающее поведение и собственные капризные замашки вдруг показались ей неуместными и дурацкими.

– Все же обзываются, – устыдившись, неуверенно промямлила она себе в оправдание.

– А ты не будь как все. Неприятно же, когда кто-то жесток с тобой? Неприятно! А сама поступила так с Майей, зная, что она не ответит, – тактично пожурил её отличник. – Впервые тебя, Люба, в таком ключе вижу! Что она тебе сделала, что так гадостно о ней отзываешься?

– Ничего. – Поспелова густо покраснела и опустила пристыженно взгляд. – Сама не знаю, что на меня нашло… И теперь стрёмно как-то. Хочешь, чтобы я вернулась и извинилась?

– А сама хочешь?

– Нет.

– Тогда и смысла нет. Пойдём дальше. Пусть будет тебе уроком, Люба!

– Ты прав. Хороший урок, – покорно согласилась она, молча поравнялась и впервые сама взяла брюнета за руку, крепко сжав в объятиях его пальцы. Имир, оценив пожатие, ласково улыбнулся и нежно поцеловал переменчивую подружку в щёчку. Тихоня заалела и неожиданно для себя вдруг прижалась к нему покрепче.

Холодный неприступный Ибрагимов в тот вечер заиграл в глазах мечущейся Любы новыми, свежими красками.

***

– Ох, и крепкие! – поморщился Алмаз. – Да как ты это куришь, Вася?!

– Давно и спокойно. – Собеседник улыбнулся. – Мне нравится «Прима». Другие не берут. У сына, было, стрельнул дорогие – ерунда! Пыль в глаза – и только. Я же с шести лет дымлю! Бросал, потом начинал. Мне фильтры и американский табак не по нутру. Ядрёное для души нужно!

Поспелов потянулся на бревне. Что-то в его теле хрустнуло, щёлкнуло, будто в старом скрипучем велосипеде-развалюхе. Мужчина охнул, крякнул, достал бутылку с домашним квасом, громко отхлебнул и протянул коллеге. Цыган принял тару, прилично отпил, утёр рот и с удовольствием хмыкнул.

– Люба моя делает! – с гордостью похвастался Василий. – Шура квас на мякише заливала, и он был бледный, зелёный, невкусный. А дочурка захотела, чтобы тот был как казённый: тёмненький и сладкий. Сухари сушит из белого и бородинского хлеба, изюму подсыпает, гвоздику – и получается неплохо!

– Да, я оценил. – Ибрагимов одобрительно улыбнулся. – Хозяюшка растёт, молодец! Имир настаивает квас на мелиссе и листьях смородины. Получается ароматно-кислый, с горчинкой. А Руслана сахар для напитка жжёт, чтобы привкус карамели был. Пьём в итоге шедевры обоих. Съедобные, махом улетают!

Василий Михайлович отвернулся. Едкий дым «Примы» клубками вился вокруг его возрастного бритого профиля.

– Детей столько у тебя, и все при деле, с умом! – заговорил спустя время Поспелов. —Малышня друг за друга горой. Дружные! В моём доме каждый сам по себе.

– В твоём доме уставы другие, – тактично отозвался Алмаз. – Ты, Вася, видишь обложку, а внутрянку на зуб не пробовал. Всякое было!

– Хочешь сказать, ошибался?

– Много раз. Да и по жизни я человек грешный.

– Все мы грешные, – поддержал приятеля Михалыч. – В своей жизни бы разобраться! Поделился бы грехами, что ли.

– Ну спросил бы, раз любопытство гложет! – усмехнулся Иштванович. – Секретов не держу. Многое было, ничего не исправишь. Как говорится, знал бы где упадёшь – соломку бы постелил!

Мужчина потушил окурок о неопрятную стенку тамбура, бросил его в жестянку из-под кильки и неторопливо заговорил.

Ибрагимов был родом из румынских цыган. Предки с земли на землю не кочевали, скорее, оседали в одном месте и приживались потихоньку. Деды переселились в Россию в XIX веке, перебрались в окрестности Петербурга и там остались. Семья была большая, дружная, плодовитая. Коней разводили и хорошо этим себя зарекомендовали. Лошадки были удачные, породистые – их покупали русские позажиточней. Деды приподнялись и переехали в столицу, купили несколько домов, организовали ансамбль. У Распутина Гришки, говорят, пели и танцевали, публику развлекали. Так хорошо исполняли, что платили много, дорого. Вдобавок несколько трактиров завели, оттуда выручка неплохо шла. Ресторанчик открыли.

А потом Революция, гражданская война, раскулачивание. Семья разбежалась, спасался кто куда. Одна ветка за рубеж метнулась с добром – деньги и золото на границе отобрали, всех расстреляли. В Питере дедов похватали, конюшни, барыши, дома изъяли – и кого в тюрьму, кого под пулю.

Алмазовы дед с бабой да родители, глядя на такое, побежали сначала к Карпатам. Там их чуть на мушку не приняли вместе с детворой, но один цыганский барон помог, вызволил. Оставили они на Карпатах почти всё добро на откуп и с голым задом поехали вглубь России, на Южный Урал. Поселились в крупной деревне, обзавелись хозяйством, настроили общение с местными. Бабушка врачевала, дед лечил животных, строил, мастерил, ковал.

В Великую Отечественную войну немцы бабушку расстреляли за происхождение – селяне добрые сдали, перешагнув через помощь, что женщина им оказала. Двух сестёр Алмаза и брата повесили по той же причине, мать и старшую дочку из петли вытащить успели. Деда не убили чисто по случайности – он после ранения в бою с переломанным позвонком на чердаке в сене без памяти гнил, фрицы его не приметили. Дед выжил, правда, ходить до самой смерти так и не смог.

Отец Алмаза с фронта контуженный вернулся, а дома почти всей семьи в живых не осталось. Дед немощный, жена со шрамом на шее, от троих детей – кресты на могилках. Отец ненадолго войну пережил, умер в начале пятидесятых, когда Алмазу четыре годочка стукнуло. Мать ушла следом за мужем – сердце не выдержало. Парня сестра с дедом воспитывали.

Часть родни так и осталась жить в Европе. Они сами по себе, а семья Алмаза – отдельно. Из Европы в Россию вернулись единицы. А Ибрагимовы так и зажили. Кустари-одиночки. К таборам не примкнуть – привыкли особняком, но и среди местных – чужие.

Дед-инвалид, когда-то крутившийся в состоятельной Петербургской среде, имея за спиной хорошее образование и несколько полезных, востребованных профессий, настаивал, чтобы Алмаз учился прилежно, ума набирался, науку серьёзную осваивал да сидел тише воды ниже травы. Дед привык бояться, и оно понятно – столько на веку пережить! Парень подчинялся. Слушал дедовы воспоминания о жизни былой богатой, о том, что имели, да потеряли. Злился, впитывал, разглядывал то немногое, что уберечь от красноармейцев в кубышке удалось, и хотел большего. Отомстить за родных, за то, что по миру пустили. Душа куража требовала.

Вырос Алмаз красивым стройным юношей с пылким нравом, острым умом и лукавым, проницательным взглядом. Поступил в университет, переехал в большой город, а там понеслось! Познакомился с парой разбитных ребят, подтянул друзей – сначала ограбили пару складов, потом обнесли несколько фур. Шальные деньги в голову ударили: пьянки, шмотьё заграничное по блату, бабы красивые и лёгкие на помине. Студент ходил по краю, куражился, а в яму ни разу не свалился. Жизнь берегла дурака молодого, ретивого и жадного до скорой наживы.

Молодняк универмаг обнёс, после – ювелирный, в окрестностях куролесил. Шантропу искали, но мимо. Ибрагимов прилежно учился у всех на виду, будущий инженер. Его друзья – тоже. Хорошая, порядочная молодежь. Родные чуяли, что парень что-то воротит. Подмечали распутство, перемены в поведении и внешнем виде, пытались дознаться, боялись, ругались. Дед даже с хаты погнал. Без толку! Алмаз в себя верил и чёрта не боялся.

Остановился Ибрагимов и прекратил ходить за гранью, когда на его глазах человека убили. Дальнобойщика. Забили насмерть, чтобы свидетелей не было. У цыгана тогда всё нутро перевернулось. Потому что одно дело – склады чистить. А другое – жизни невиновного лишить. Иштванович в те времена на заводе работал уже: перспективы, карьера. Не выдержал груза вины. Бросил всё – и уехал.

Из города в город по Уралу переезжал молодой человек. Место своё искал да душу пытался успокоить. Сходился с женщинами, пытался семью завести. Для Алмаза женщины никогда не были проблемой. Сами шли в руки. Он только выбирал по сердцу и легко сходился. Но не срасталось. С одной прожил четыре года, но она так и не понесла. Развёлся, сошёлся с другой – не беременела. Третья скинула раз за разом четыре плода. А Ибрагимову уже за тридцать! Решил он от отчаяния, что бесплодие – наказание за грехи, и покорно смирился. Только жизнь всё развернула иначе.

Алмаз заезжал в таборы, смотрел, как его народ живёт. Выросший среди русских, он наблюдал и делал выводы. Не привыкший к кочевой жизни, получив достойное образование, крепко обрусев, мужчина понял, что прижиться в среде закоренелых цыганских общин не сможет. Не по нутру. В каждом таборе, кроме общих обычаев, были свои уставы и законы. В одном, например, было сильное разделение между слоями. До такой степени, что дети богатых играли и учились отдельно от бедных.

Ибрагимов остановился на ночлег у цыгана, что ютился изгоем на краю общины из-за неподъёмной нищеты и огромного количества долгов. Долговая яма засосала мужика до такой степени, что большой семье его едва хватало на пропитание. Жена попрошайничала на вокзалах и базарах, побиралась возле больниц и школ вместе с малыми детьми. Старшие дети клянчили или щипачили, за что нередко были биты. Жили все в покосившемся домишке без удобств. Спали на полу, так как мебель забрали кредиторы.

Алмаз по щедрости души купил продуктов и накрыл стол на все шестнадцать человек. От холода, что стоял в убитой крохотной халупе, он долго не мог согреться. Дети, привыкшие к плохому житью, не игрались, а только грязной кучкой забились в темные уголки жилища, где молча грелись друг о друга. Мамка качала на руках младенца, которого заблаговременно напоила палёным самогоном, чтобы не орал.

– Алмаз, голубчик золотой! – ластился должник, жалостливо моргая красными слезливыми глазами. – Займи денег хоть немного! Видишь, детей кормить нечем! С голоду помирают!

– Я-то займу, – усмехнулся Ибрагимов. – Так ты опять их мимо спустишь.

– Не спущу, обещаю! – взвился лебедем мужик. – Хоть какой-нибудь долг выплачу! Хочешь, в залог старшую дочь отдам, а?.. Смотри, какая! Хороша, да?.. Забирай! Сколько за неё дашь?

Алмаз посмотрел в один из углов. Он знал, что девочки никем не сосватаны. Детвору из хороших семей столбили с мальства. К годам эдак тринадцати из молодняка оставалось всё не особо ликвидное.

Старшая дочь ему не понравилась – было в девице пятнадцати лет что-то дремучее, невежественное, дурное, воронье. «Не будет толку, сколько сил не вкладывай», – подумал молодой мужчина и перевел взгляд на другую, помладше. Грязные непричёсанные пепельные волосы свисали сальными сосульками на смуглое круглое личико, от которого веяло смышлёностью и покоем. Девчонка на гостя в ответ уставилась не мигая большими синими глазами.

Хозяин ни в какую не хотел отдавать среднюю – не по порядку, видите ли, когда старшая в девках. Алмаз не уступил, и мужик мигом продал девочку, едва услышал размер предлагаемой за неё суммы. Щедрая плата полностью покрывала огромный долг. На следующее утро Ибрагимов и средняя дочь уехали, а отец шустро спустил дарованный шанс в карточных играх.

Юная Лала не интересовала Алмаза как женщина. Он погнал её учиться в школу, оплатил занятия учителей, чтобы восполнить вопиющие пробелы в грамоте. Потом отправил в вечерку, затем – в техникум, обучаться кройке шитья и моделированию. Мужчине хотелось, чтобы ребёнок из несчастной семьи встал на ноги и пошёл своим путём. Попрошайничать строго запрещалось. Цыганские традиционные наряды сменились закрытой современной одеждой. Брюки Лала наотрез отказалась носить и обещание сдержала до конца своих дней.

К семнадцати годам Алмаз ослабил воспитательную хватку и дал девушке волю, пообещав к совершеннолетию обеспечить жильём и достойно выдать замуж. Лала категорически не пошла жить в общежитие при техникуме и не давала Ибрагимову хозяйничать в квартире, забрав в одни руки уборку, готовку и стирку.

Женщины, которых мужчина приводил, не приживались. Невозможно было уединиться, Лала под любым предлогом мешала паре: поломка, помощь, проблема. Невесты ругались и жаловались на девушку: то исподтишка, мол, блюдо испортила, то тряпку в зелёнке в замоченное бельё подкинула. Пропадали вещи из шкафов и с бельевой верёвки, на юбках или брюках негаданно обнаруживалась присохшая жвачка. Лала божилась в невиновности и скорбно рыдала белугой. Дамы уходили с проклятиями и не возвращались.

Одним прекрасным утром мужик проснулся, обнаружил подле себя голую воспитанницу и ошалел. Девушка умоляла взять её в жены, клялась, что любит больше жизни и никого к нему не подпустит. Алмаз разозлился и погнал её прочь, ругаясь по-чёрному. Оскорблённая, цыганка ушла и пропала с концами. Ибрагимов сначала махнул рукой, но потом стал переживать. Нигде не мог девчонку найти. Явилась Лала через месяц и с порога заявила, что либо он берет её в жены, раз когда-то купил, либо она утопится.

Мужчина, скрипя зубами, согласился, надеясь со временем отвязаться, но не тут-то было. Лала годила, стелилась, ластилась – и получила своё спустя время, когда Алмаз расслабился и потеплел. И сразу понесла. Ибрагимов расписался с беременной в ЗАГСе и смирился со своей грешной участью.

Всех друзей, что вместе с Алмазом чёрное по молодости воротили, жизнь наказала. Одного в подъезде зарезали, другой водкой захлебнулся, третьего – лучшего друга – машиной передавили. Цыган тяжело переживал, Лала поддерживала, была рядом и продолжала рожать.

Из-за жены, тоскующей по прежней жизни, Алмаз пытался прижиться то в одном, то в другом таборе, но его семье там не было места. Разница в возрасте между супругами, уровень образованности, работа среди русских отталкивала от них других цыган. Ибрагимовы вновь переехали в город и стали жить особняком.

– Знаешь, Вася, не было у нас проблем со старшими. – Цыган задумчиво почесал седеющую бороду и сделал из протянутой бутылки глоток кваса. – Арон и Руслана спокойно ходили в садик, легко учились, с полуоборота заводили друзей. С близнецами всё пошло по-другому. Особенно с Сэро. Он с мальства постоянно с кем-то скубся.

– По нему заметно!

– Заметно, говоришь?!.. Ха! Он давно знатно приутих! Ты его в детстве не видел! В нашем дворе на пару с сыновьями росло немало других детей. Кто-то неровно дышал к моим пацанам. Обзывались, ругались, натравливали других ребят. Имир забияк игнорировал. Как-то по-своему, по-особому. Как глянет – мрачно, зло, свысока – дух испустишь! Умел он без лишних слов больно говорливых отваживать. А Сэро… То одна мамка к нам бежит разбираться, то другая – этому нос разбил, тому рубаху порвал, в третьего плюнул, четвёртому пинка увесистого под сраку дал! Я и жена старались всегда с ним поговорить, объяснить, что на каждого губошлёпа кулаков не хватит, нужно быть хитрее, уметь договориться, уйти от драки или вступать в неё в крайнем случае. Куда там! Сын слушал, пыхтел со психу и снова влипал. А когда злость его кипела на высоких точках, договориться было невозможно. Постоянные разборки из-за его драчливости выматывали и раздражали.

– Пацан настоящий рос, молодец!

– Молодец бы был, если б с девками не дрался. Были среди детворы три кулёмы особо задиристые. Долго не давали проходу моему Сэро. Стою я как-то летом на балконе, курю, погодой наслаждаюсь. Смотрю: принцессы плетутся по двору и заливаются плачем, грязные, мокрые, в чём-то измазанные. Не прошло и века, как их мамки прибежали. Оказалось, девки сына доставали, гадости кричали и камнями кидались, пока он с пацанами в лова играл. Мой не выдержал и обстрелял их сначала перезрелыми сливами с клумбы, потом – песком, а сверху окатил вонючей жижей из помойного ведра, что дворник возле лавочек оставил.

– Ха-ха, шалун!

– Пошёл, значит, я во двор. Сын, чуя расправу, взобрался на дерево, на самую макушку – и ни в какую не захотел слезать! Я и угрожал, и манил, и торговался – фиг! Пришлось за ним в мои-то годы на дерево лезть и договариваться. И так всегда было: не договоришься – не уступит. Вот такой паразит! Мы его из-за нрава буйного на борьбу отправили, чтоб прыть свою в дело пустил. Стал попрыгун и правда потише. Имир следом за Сэро в рукопашку ушёл, дабы брату нескучно было… Жуткий случай случился, помню, в садике: новая воспиталка ругала девочку, Имир вступился, за что был облит мочой…

Поспелов, услышав последнее, не удержавшись, громко охнул.

– Дальше слушай! Имира она мочой облила из ночных горшков, а Сэро, что вступился уже за брата, баба выставила голым на подоконник прохожим на смех. Что у курицы в голове было, не знаю, но мы с Лалой вмешаться не успели. Девочка, которую сыновья решили защитить (Вероникой звали), оказалась дочкой большого мента, и полоумную садистку-воспиталку погнали взашей в тот же день.

– Ну и слава Богу! За решетку её вообще посадить стоило!

– Может, и за решётку психопатка угодила, кто знает?.. Уж больно мент удачно сидел. Самое интересное, что после Имир дружить с Вероникой не стал, а вот хулиган Сэро ого-го как с ней спелся! Не поверишь: портфель за царицей носил, щенком по пятам ходил, защищал, годил, на цыпочках вокруг танцевал! Он с Вероникой вплоть до середины шестого класса за одной партой просидел. Не разлей вода друзья были! Любовь-морковь! Мы вместе с её родителями шутили, что свадьбу сыграть придётся – такая крепкая привязанность между детьми была! А потом… Потом всё покатилось в тартарары.

– То есть? – Собеседник посмотрел на нахмурившегося Ибрагимова. Тот опустил голову, тяжело вздохнул, затем продолжил.

– Вероника подставила Сэро. Привела в подготовленную облаву – и смылась. Сына крепко побили, а Имира, что пошел следом за парочкой и полез защищать брата, окатили бензином и подожгли.

Поспелов даже ахнуть не смог от возмущения.

– Да уж… Алмаз, слов нет! Ну и девка! Дешёвка…

– Да, Вася, дешёвка. И семья её дешевая. Но я тогда этого не понимал, не знал изнанки на момент трагедии и решил сгоряча, что во всём виноват мой Сэро. Мы с Лалой настолько привыкли к его потасовкам, что не раздумывая обвинили во всём. Мы даже не заметили, в каком он был состоянии! А на Сэро от побоев живого места не было! Я злился, гнал и ругал его так, как никогда до этого. Детей своих папаня-мент выгородил, а нас выставил виноватыми и опасными. Дружбу многолетнюю махом смыло. Имир пролежал в больнице почти месяц в тяжёлом состоянии, ожоги его оказались серьёзными, врачи гарантировали инвалидность. Обещали поломанную жизнь. Лала была на сносях и стресса не перенесла – разродилась Ярошем раньше срока, тяжело. Всё здоровье в родах оставила. Ярош младенцем днями и ночами орал дурниной и постоянно болел. Жена едва на ногах держалась от изнеможения. На работе у меня пошли перебои с зарплатой. Я подрабатывал, где мог, но денег на всех нас не хватало. Дома я почти не появлялся, уставал, злился.

– Вас всех можно понять…

– Нет, Вася, нельзя! Я боялся за жизнь Имира, за здоровье Яроша и моей Лалы. Я не справился с гневом и намеренно лишил внимания Сэро, не поверил сыну, променяв его слово на враньё чужих людей! Не подумал, что чувствует мой ребёнок, избитый до такой степени, что лицо от синяков заплыло до неузнаваемости! Я-то сам никогда ни с кем не дрался. И знаешь, что? Вся семья будто объединилась против сына, и он остался в одиночестве – виноватый за всё и всех. Один на один сам с собой. Особенно не могу себе простить кое-какой момент.

Алмаз, растревоженный неприятными воспоминаниями, вдохнул поглубже.

– Как-то я вернулся после работы убитый наповал. Сил совсем не было. Плюхнулся на диван и уставился в телик. Что там по нему шло – в упор не помню. Не всматривался, весь в мыслях был. И тут ко мне подсел Сэро. Так по-детски, виновато потянулся, прижаться попытался. А я его отпихнул. Зло, грубо. И наговорил всякое. Что не сын он мне, что знать его не хочу…

– Алмаз, не казни себя! Он малой был, не запомнил!

– Не прав ты, Вася. Всё он запомнил! И я запомнил. Его разочарованное, огорчённое лицо. Ребенок перестал в меня верить. И последствия не заставили долго себя ждать!.. Мы здорово в тот год экономили. Лала была занята младшим, а кухарила Русланка. Дочка еду готовила поштучно – ничего лишнего. И вот она со временем подметила, что одна порция постоянно остаётся на месте. Сэро ничего не ел дома ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Из месяца в месяц. Сообразила сознаться мне дочь не сразу, так как с голодухи сама остатки доедала, либо Соне с Розой отдавала. Встал вопрос, где мой ребёнок питается, но в постоянной суете я позабыл разобраться. Потом подлетела особо ядовитая старуха-соседка: «Малец у уголовника с первого этажа – гость дорогой! По рынкам вместо школы шастает! Вора растишь?». Арон, приехавший с учёбы, выдаёт: «Батя, пацаны третью ночь подряд с хаты через форточку валят!». Взял я на пару со старшим сыном и прижал Имира – тот честно подтвердил слова соседки и объяснил, что лазает ночами вместе с братом, дабы того от проблем уберечь. Я – к этому уголовнику…

Поспелов, внимая каждому слову, подвинулся ближе к коллеге, боясь что-нибудь упустить.

– Мужик сказал такое, за что до сих пор я под землю провалиться готов! Что я хреновый папаня, что он моего сына, замерзающего ночью на морозе, с лавочки подобрал, потому что пацан домой идти не хотел. Что Сэро гостит и ночует у него больше полугода, а я только заметил. Что мальчишке нужны деньги и питание, и он сам выбрал зарабатывать на улицах…

– Урод просто использовал неумного ребенка, Алмаз! Не кори себя!

– Поздно корить-то. Из разговора я понял, что мой пострел на особом прицеле у местного криминала, и они моему ушлому и смышлёному воробушку ни за что не дадут завязать. С мужиком мы в итоге договорились. Он уехал из города, чтобы Сэро не смог к нему ходить, а я метнулся в школу. Там ещё пуще краснеть пришлось! Учительница знатно обалдела, выяснив, что отец Сэро – я, а не какой-то непонятный хмырь, являвшийся до этого в школу по вызову. Оказалось, сын толком уроки не посещал, скатился с отличия до хилых троек…

– Да уж! Проказник – легко сказано! – удручённо хмыкнул Василий и задумчиво подпёр рукой колючую щёку.

– Вот то-то ж! Имир, знаешь, тоже строптивый ого-го, но чудес не творил. Когда под стол ходил, не дай Бог его игрушки тронуть или переложить. Ворчал карапуз, ругался! А Сэро, оказалось, от обиды и одиночества воровать на улицы вышел. Знаешь, с детства Имир был надёжнее, чем старший Арон. С Имиром всегда можно было оставить младших, включая новорождённого Яроша. Крепкий и устойчивый он, как скала. Когда Имир оказался в больнице, вся семья будто лишилась рук. Пришлось повзрослеть Руслане.

– Ты, наверно, отлупил Сэро за такие выходки?

– Чтоб он с хаты прочь сбежал и мы его навсегда потеряли?!.. Что ты, Вася! Мы семьёй сели за стол: я, жена, Арон, Имир, Руслана – и обсудили варианты. Решено было с него глаз не спускать и, быстро собрав манатки, переехать в другой регион. Справились мы за пару недель и приехали сюда. Ну а дальше ты знаешь.

– Знаю! Помню, конечно!.. Сэро-то образумился?

– Веришь – утвердительный ответ дать не могу. Мы тогда договорились ни при каких условиях не упоминать ни об аде, что случился с Имиром, ни об уличной жизни Сэро, чтобы рецидива не было. Я с ним после постарался сблизиться, общий язык найти. Но… Сэро улыбается, приветлив, исполнителен – а близко не подпускает! Держит нас с Лалой на расстоянии. Доверие, понимаешь, потеряно! Вижу, что пока побаивается, но ухо востро держит, а где ему надо – лжёт. Юлит, уходит от ответа, лукавит, изворачивается! Мы после девятого класса уйти в свободное плавание не дали, как ему шибко хотелось. Сын подчинился, но чую: восемнадцать стукнет – ветром его от нас сдует. Школу Сэро больше не прогуливал, но дома находиться не любит да на барыши падок. Я деньги неплохие в хате нашёл раз – понимаю, что его, а доказать не могу! Не сознался хитрец! Выкрутился на раз-два! Русланка вдобавок братца покрыла. Ворует паразит наверняка или башляет где-то, только за руку не поймаешь. Осторожен! Матери Сэро помогает много и времени своего не жалеет, но мне кажется, сын делает это всё же больше для себя.

– Сложный он парень у тебя. Не думаю, что я с таким оторвилой управился бы на твоём месте.

– А я, по-твоему, управился?!.. Хрена с два! Есть ещё одна история, которая мне покоя не дает… Даже не знаю, как тебе её рассказать!

– Алмаз, я всё пойму и судить не буду. Хочешь: поделись как-нибудь, – поддержал друга Василий и похлопал по плечу. Откровения доселе сдержанного приятеля дорогого стоили. Впервые умный, хваткий, воспитанный цыган предстал перед Поспеловым настолько открытым и искренним.

– Мы уже сюда переехали. Звонит сослуживец. Он про потасовку с ментовской семьёй хорошо знал. Так вот, рассказывает приятель, что перед отъездом Сэро на соревнованиях умудрился кинуть Витьку Удальцова, сына ментовского, через плечо так, что тот навсегда со спортом распрощался! И призовое место шалопай потерять не побоялся! А, мол, с Вероникой жуть какая-то случилась: девка домой вечером шла, на неё несколько криминальных рож в темноте напали. Затащили в тупик, раздели наголо, налысо побрили да исписали всё тело зелёнкой: «Шлюха, подстилка мусорская»…

– Жестоко!!!

– Упыри на полароид девку сфоткали да снимки разбросали! В районе, где Удальцовы живут, по школе. Гадость, в общем, подлая и редкая! Я домой с переговорки пришёл, аккуратно рассказываю без душераздирающих подробностей – и подмечаю, что Сэро про всё это хорошо знает. Я и опешил!

– Да тебе показалось, Алмаз! Это ребёнок! Просто обрадовался не от большого ума!

– Нет, Вася! Тогда Сэро так прятать чувства не умел, как сейчас. Сын был не удивлён, нет! Все ошалели от новости, но только не он. Видно было, что поболее меня осведомлён!

– Неужто, думаешь, замешан?!

– Да как бы не своими руками расправу устроил! Настолько довольное, гордое злорадство у него по лицу промелькнуло! Ненависть через кожу чуть ли не каплями сочилась!

– Ты, Алмаз, всё же, наверно, преувеличиваешь, – неуверенно усомнился Поспелов. – Пацан обиду злую припомнил и зацвёл…

– Нет, Василий, я не ошибся. Он точно уже знал. А через меня подтверждение получил, что всё по маслу прошло. Очень надеюсь, что это лишь моё дурное предвзятое мнение, а Сэро до такой дряни скатиться не мог. Зато я знаю цену родительской ошибки. Хорошо запомнил. Отношения не вернуть. Доверие – тоже. Ничего не исправить. Остались из рычагов только жалкие остатки родительского авторитета.

Алмаз протянул руку к пачке «Примы» и без спроса вытянул сигарету. Прикурил, затянулся. Теперь едкого, горького привкуса Ибрагимов не заметил. Поспелов же решился спросить то, что отозвалось ему больше всего.

– Скажи-ка, Иштваныч, а детвора знает, какими путями ты и Лала встретились?

– Знают ли, что я их мать в малолетстве купил, как товар на рынке?.. Нет, конечно! Мы с Лалой, ещё когда она беременна Ароном была, договорились, что правда останется в тайне. Дети особо не лезут, а мы молчим, хотя замену давно придумали. Типа знакомые свели.

– Понятно, – ответил Василий Михайлович, решив закончить разговор и оставить коллегу в покое, да призадумался. О том, как последние полгода находил фантики от зарубежных батончиков в мусорном ведре, как на тёмном дне вонючей туалетной дыры примечал блеск жестяных банок из-под Pepsi и Fanta, как был удивлён незнакомым девичьим вещам, сушившимся на бельевой верёвке, как обнаружил новые кроссовки в ветхом комоде, что стоял в глубине веранды. Шура ничего из перечисленного почему-то не видела, и Василию, что тревожился про себя, оставалось лишь догадываться, какие тайны прячет от родителей тихая и послушная дочка Люба.

Глава 2.

К вечеру жара умерила свой пыл. Августовское солнце не спешило заходить за горизонт, но и не позволяло себе палить как раньше. В душном воздухе незримо сквозило лёгкой осенней прохладой, что вызывала хандру и ностальгию. Тихоне это невесомое веяние напоминало о школьных буднях, и сердце предательски щемило, выдавая страх и глубокое нежелание снова грызть гранит науки.

Каждое лето на плоской крыше сарая Имир стелил ватное одеяло, чтобы пропадать там вечерами за чтивом интересных книжек и встречать закаты. Люба, впервые оказавшись в укромном месте отличника, не скрывала удовольствия.

С высоты открывался неплохой вид на соседские участки. Приставная лестница при подъёме жутковато скрипела, а при спуске подозрительно пошатывалась, вызывая мандраж. Девушка, привыкшая на Солнечном 27 лезть на чердак по чугунной лестнице, намертво врезанной в стену, теперь на скрипучей колымаге, подставленной к сараю Ибрагимовых почти под прямым углом, ловила непередаваемые ощущения.

Парочка, обласканная вечерним ветерком, в обнимку мило читала на крыше книжку. Точнее, читал Имир, а Люба замечательно делала вид. Они и раньше поглощали один литературный труд на двоих, но сегодня Поспеловой не читалось. Отстранившись, девушка некоторое время созерцала огороды, а потом, разрушив приятную тишину, неожиданно выпалила:

– Скажи, а тебе ни разу не хотелось пожить в таборе как настоящему цыгану?

Ибрагимов удивлённо отстранился от книжки и снисходительно улыбнулся.

– Солнышко, я и так настоящий цыган! Хоть с табором, хоть без него. Из паспорта национальность не сотрёшь, а из крови – тем более. С чего вдруг такие вопросы?

– Ну, я подумала, что вы так странно живёте сами по себе…

– И что с того?

– А вам что, не скучно?

– Ах-ах-ха! – Парень отложил книжку в сторону, пододвинулся к девушке и ласково её приобнял. – Не скучно. С тобой заскучаешь! А если серьёзно, то в таборе мы жили в детстве.

– Вот как?! – оживилась подруга. – То есть потом отделились?

– Папа принял решение, что для нашей семьи будет правильнее жить среди гаджо. Так цыгане называют всех нецыган. Вы другие народы называете нерусскими, а цыгане – гаджо.

– Почему твой отец так поступил? – не успокоилась тихоня.

– Ну, у него на это был ряд причин. Не устраивали некоторые обычаи и порядки. – Имир задумчиво вздохнул, почесал затылок, видимо, размышляя, стоит ли посвящать Любу в события дней былых, затем схватил паузу.

– Какие? – Поспелова ни в коем случае не собиралась закрывать тему.

Юноша, смекнув, что собеседница не сдастся и всё равно когда-нибудь да выпытает желаемое, усмехнулся и продолжил:

– Я малым совсем был, не особо хорошо помню. Так, смутные обрывки… Русланка и Арон поболее моего расскажут! Запомнилось мне, например, как в одном доме цыганка обдирала свежие обои и печку ими растапливала.

– Зачем она портила ремонт?

– Да пёс его знает! Сам не понимаю. Просто картинка запомнилась. Наверное, люди в таборе не цеплялись за бытовой уют. Помню детей, которых вечно наряжали как попало. Мама тоже было повадилась, да отец жутко ругаться стал.

– В грязном малявки ходили?

– Нет. Пацана могли в платье нарядить, потому что остальное постирано. Девочки без трусов бегали по улице.

– Ах-ха-хах!

– Тебе «ха-ха», а дадо как увидел, что я и брат жопами по улице сверкаем, бранился жутко! Не понимает он всего этого в отличие от мамы, потому что родился и вырос не в таборе, а среди русских. Это мама таборная, она скучала. А папе вольное житьё-бытьё поперёк горла стояло. Чисто ради неё согласился, и то надолго не хватило. Не нравился отцу такой семейный уклад, когда баба гадает да побирается, дети в обносках, все украшения – в ломбарде, зато в ободранной хате на последние гроши куплен магнитофон заграничный последней модели.

– Нищета, короче!

– Нет, Люба, это не нищета! Это порядок жизни такой. Особенный! Чисто цыганский. Помню немного праздники: гуляют всем поселением, широко, с размахом, пляшут от души! В такие дни круто очень было!

– Как наши свадьбы!

– Ваши свадьбы и рядом не стояли, поверь! Мы ещё не прижились, думаю, потому что сами сильно отличались, чем пугали остальной народ. Знаешь, цыгане строго разделяют свой мир и других. Это – их нравы, а это – чужие. Стараются постороннее не принимать, не смешиваться. А наше семейство как раз олицетворяло эту самую непонятную для них смесь. Папа вырос среди русских, работал по трудовой книжке, с образованием. У мамы тоже образование, официальная работа. Дети в детский сад и школу ходят. В доме куча книжек. К нам когда ребята из других хат заходили в гости и чтивом увлекались, их предки потом нехорошими словами на нас бранились!

– Почему? – удивилась тихоня.

– Потому что не принято. Образование – для русских, а не для цыган.

– Глупости какие!

– Не глупости, а традиции. Это не значит, что образованных цыган нет. Просто в тех таборах, где мы жили, было не принято. Пара классов окончено на тяп-ляп – и тьфу, норма! Большего и не нужно. Считать деньги умеет, и слава Богу.

– А ты по-цыгански разговариваешь?

– Конечно. Но это не значит, что понимаю всех цыган. Цыгане где живут, там и новые словечки подхватывают. Речь смешивается, и не поймешь уже, что та гадалка на вокзале тебе лопочет! Если встретятся цыгане из Чечни, например, и – с Кубани, то общаться между собой будут по-русски. Разные места проживания – разная начинка. В разных таборах даже преступления отличаются.

– То есть?

– То есть в одном таборе воровать нормально, а в другом – позор. Где-то жёны вообще не клянчат, а в ином месте – это главный заработок. Кстати, в том таборе, где мы напоследок жили, все попрошайничали.

– И вы?

– Мы – нет. Папа категорически против был, хотя местные долго его упрашивали. Даже барон просил.

– Чтобы он попрошайничал?

– Ах-ах! Нет! Чтобы отпустил побираться нас. Своих детей!

– Вот оно как! – охнула Поспелова.

– Ну да! Кто ж здоровому мужику на хлеб подаст?! Ну ты даёшь, Люба! – рассмеялся брюнет.

– Да я как-то не подумала…

– Потому что не жила среди такого. Для тебя это стрёмно. А в том таборе – обычный будний рабочий день. Ничего особенного. Один раз нас с братом всё-таки цыганки сманили. Сэро вошёл в раж и столько наклянчил! Короче, за один день вместе с Русланкой месячный заработок тёткам принёс! Папа как узнал, что мы тусили по рынку, рвал и метал! Маме прилетело, что на уговоры местных поддалась. А бабы потом долго выли-ревели, что смышлёные дети без дела в детсаду пропадают.

– Скажи, цыганки взаправду гадать умеют?

– Вообще не умеют! Есть, конечно, таланты. И шувани настоящие даже встречаются!

– Это кто такие?

– Ведьмы цыганские.

– О-о-о!

– Гадать на рынке – это работа. Я уже говорил. Там фразочки-цеплялки из поколения в поколения передаются! Отработаны на ура. Главное, клиента зацепить. Гадалка смотрит – ведёшься ли, и от зубка знает, что сказать и как сказать, чтобы лох уши развесил да капусту отслюнявил. Ну и болтают типа: «Тоска у тебя на сердце…». А у кого нет в сердце тоски? Все люди из-за чего-то парятся! Лох слышит крючок – и попадается!

– Жулики, короче!

– Ещё какие! Но себя жульём не считают. Для них это трудовые будни, повторюсь. Вообще, помню, цыгане что только не делают, чтобы не платить. Налоги там, долги, коммуналку, по счетам всяким… Хрен! Мухлюют по-тёмному. А мы как раз всегда платили. И выглядели полными дебилами.

– Ни фига ж себе!

– Папа пару раз денег занял, потом некоторое время отмазки послушал и лавочку прикрыл. Отчего таборные разобиделись ещё больше! Затем отец настоял, уговорил маму. Мол, с русскими взаимодействовать проще. Культуру поведения и нормальное образование в таборе дети не получат. И так из-за обрусевших взглядов белыми воронами выглядим. Мы уехали вон, и путь назад для нашей семьи был уже заказан. Чужаками стали. А чужаков в таборы никто не пускает.

– А говоришь, ничего не помнишь! – ласково попрекнула его подружка. – Столько всего рассказал!

– Я многое пересказываю, что позже за столом дома слышал. Я больше запомнил жизнь в многоэтажке.

– В Новосибирске?

– Да.

– Получается, – задумалась девочка. – Всё, что говорят про цыганский сглаз, про колдовство – брехня?

– Преувеличение, скорее. – Ибрагимов улыбнулся. – Вы думаете, что чёрный глаз портит, а цыгане грешат на голубой. Припрёшься в табор со светлыми зенками, кому-то поплохеет – ромалэ решат, что сглаз, за что и прирезать могут!

– Батюшки! – охнула собеседница.

– Да хоть матушки! Наши ещё как суеверны! – Имир наклонился ближе к её лицу и вкрадчиво прошептал: – Знаешь, кого цыгане больше всего боятся?

– Кого? – шёпотом спросила она.

– Ходячих мертвецов!

– Мама дорогая!

– Муло их кличут. Это покойник, что бродит после погребения. Опасаются их жуть как! Мама мне много таких историй в детстве скормила.

– Поделишься?

– Да не вопрос! Главное, ночью усни!

– Усну! – самоуверенно задрала нос Люба. – Делись и не жадничай!

– Ну как скажешь! – фыркнул будущий медалист. – Мама говорила, что сама муло видела.

– Правда?

– Да. Дед её помер. Похоронили. А он потом по ночам гулял! В дом ломился. В окна стучал. Дверь просил ему открыть. Мама маленькая совсем была. Ходил он так, говорит, с неделю. Потом отпели – и тихо стало.

– И она прям запомнила такое?!

– Прям да. Еще помню историю, как цыган ехал по лесу ночью, услышал пение, среди стволов огни вдалеке разглядел. Не утерпел, потащился на шум вглубь леса и наткнулся на табор. Там толпа пьёт-гуляет. Он с ними давай отжигать! Одна цыганка хорошенькая ему приглянулась. Чувак с ней в палатке лёг, а утром проснулся посреди болота, накрытого туманом. Вместо палаток – обрывки ветоши, а он сам голый к остову человечьему жмётся. Короче, на том месте табор, по словам жителей, беспощадно вырезали когда-то. Место нечистое. А этот наткнулся. Поседел парниша, короче!

– Я бы тоже поседела! Как ты в детстве после подобных россказней вообще спал?!

Имир лукаво прищурил умные чёрные глаза.

– Ну, во-первых, я подобные россказни слушал с раскрытым ртом. Меня ужастики да полтергейст всякий с детства притягивают, как и тебя. В библиотеках городских все книги на эти темы перечитал. Так что мы похожи, Люба!

Поспелова изумлённо вытаращилась на него.

– Не ожидала… Я была уверена, что ты одни заумные книги поглощаешь! А остальное – от скуки.

– Заумные грызу для учёбы. А остальное – для души, – поправил её Ибрагимов. – Мне, как и тебе, нравятся детективы, ужасы и мистика. Фильмы преимущественно по этим темам выбираю.

– Разве не документалку и боевики?

– Это ты меня с братом перепутала. Сэро такое предпочитает, да. Он, когда «Байки из склепа» со мной и Русланой по телику смотрел, плевался от отвращения. Говорил, мол, зачем нервы щекотать?! В реале есть вещи и пострашней!.. Мы с сеструхой начали спорить, так он нам в отместку про Волынскую резню включил! Больше мы с ним не спорили. Отвадил так отвадил.

Тихоня задумалась. Ей казалось раньше, что ловелас Сэро романтичен и чуток, а его выдержанный правильный брат – чёрствый сухарь. Своими откровениями Имир изрядно её удивил.

– А во-вторых, милая, у меня у самого фантазия бурная! – продолжил объясняться отличник. – Обстановка вокруг виделась всегда мне большим, чем было на самом деле.

Люба, не поняв, нахмурилась. Ибрагимов отвёл взгляд и грустно улыбнулся.

– Тебе в детстве когда-нибудь казалось, что игрушки живые?

– Э-э-э, нет, – растерялась она. – Помню, как впечатлялась картинками, поэтому рвала листы, надеясь попасть к любимым героям. Столько книжек изгадила, не перечесть! Мама драную бумагу тазами выносила! Ещё чудилось, будто куклы недостаточно хороши: тогда я их красила чернилами и подстригала. Потом этими уродами гостей пугала…

Имир от услышанного развеселился.

– А я думал, что игрушки за мной неусыпно наблюдают. Но когда играю – специально притворяются неживыми. Чувствовал, чего каждая хочет! Этой нравится лежать в комоде, а вон той – стоять на полке. Мама, убираясь, их перекладывала тяп-ляп, из-за чего я постоянно переживал и просил так не делать. Только она не слушала. А я парился, что игрушки злятся и обижаются. Был уверен, что они по ночам, пока мы с братом спим, веселятся и творят что хотят! Поэтому и обращался аккуратно, дабы не обижали нас во время сна. Когда про подобное в сказках Андерсена вычитал, то выдохнул: не одного меня глюкало, слава Богу… Короче, в детстве я был конкретным чудилой!

– Ты был просто маленьким. А малыши все чудные! – поддержала его Люба. – Я игрушек не боялась. Какие-то они не страшные были. Или не интересные. Может, и потому, что меня постоянно запирали дома одну. Сутками напролёт в хате тусили только я и домовой, ха-ха! Родители всегда много работали! А я бродила из угла в угол и придумывала всякое. Ночью дрыхла спокойно. Страх темноты позже пришёл.

– У меня, наоборот, ушёл годам к семи, – припомнил отличник. – Я, будучи мелким, ночами очень плохо спал. Вечно казалось, что в свете, который с окна падал, лунные птицы прилетают.

– Кто?

– Да хрен знает! Я их так сам величал. Типа невидимые существа: спящих детей выманивают во сне на улицу и крадут. Я пялился в окно и боялся, чтобы они Сэро не украли…

– А Сэро их не видел?

– Не-а. Он дрых всегда как конь. Его и пушкой фиг разбудишь!

– Почему же ты думал, что украдут именно его, а не тебя? – распереживалась Поспелова, проникнувшись его откровениями. – Если ты их видел, то они, может, тебя сторожили?

– Я не уверен, что вообще что-то видел! – с иронией улыбнулся Имир. – Скорее, придумывал, наверное. А боялся потому, что считал, будто если уснуть, то тебя обязательно украдут. Поэтому не спал и сторожил брата. Если б его украли, то я бы остался один. Меня это жесть как пугало!

– Когда же ты высыпался?!

– Днём. В садике. Меня после сончаса воспиталки добудиться не могли. Иногда вырубался в деревянных домиках во время уличных прогулок. Хорошо дрых я только в безлунные ночи.

– А сейчас?

– Сейчас пофигу. Иногда, бывает, книгами до рассвета зачитываюсь. А так со сном всё давно уже в порядке.

Поспелова огляделась. Солнце почти село. Небо покраснело и потемнело. На соседнем огороде хозяева: толстая тётка в неопрятном коротком халате и пузатый мужик в изрядно потрёпанных рейтузах – отвратно лаялись из-за бытовой ерунды. Загулял холодный слабый ветерок. Он навевал на тихоню ещё большую непонятную тоску, чем та, что одолевала её до этого. Девушка, принявшая близко к сердцу воспоминания юноши, почувствовала, что важно хоть что-то сказать.

– Слушай, Имир! А ты родителей хоть раз посвящал в это всё?

Ибрагимов, очнувшись от дум, по-доброму хмыкнул и погладил её русые волосы.

– Зачем?.. Я был мелким. Сам ничего не понимал. Папа и мама говорили, что я лет до пяти молчал как рыба. Типа меня было невозможно развести на хоть какой-нибудь базар! Даже за сладкое. Один раз ради шоколадки пару слов выдал, и всё. Мама боялась, что я инвалид.

– Глухонемой, что ли?

– Ага! – рассмеялся брюнет. – Потом предки поняли, что я просто ленивый, и оставили в покое. Ну а я рот на замке держал и чепуху в уме придумывал. До школы дружил с девочкой в инвалидной коляске. Она молчала, и я – в ответ. Сидим вдвоём, думаем. У неё волос на голове совсем не было. Папа говорил, что она умирает, вроде. Потом её семья переехала, жаль… Чего огорошенная?.. Эй, Люба! Это воспоминания мелкого дуралея, а ты за чистую монету принимаешь! Сама же обещала не бояться!

– Да уж, не напугаешься тут! – возмущённо буркнула она.

– Значит, разговор закончен. Пошли вниз.

– Да фиг! Нечего записывать меня в трусихи! Сам же сказал, что любишь ужастики, как и я! Поделись ещё чем-нибудь! Где мне, по-твоему, столько интересного услышать удастся?!

Отличник посмотрел на ровесницу, что комично скривилась и подпёрла руками бока, не удержался и задорно прыснул.

– Ох и любопытная же ты, однако! Трусиха, говоришь?.. Хочешь расскажу по большому секрету, как малым со страху обсирался?

– Ты?!.. И обсирался?!

– Да, я самый! – развеселился Имир.

– Не верю!

– Тогда рассказывать не буду.

– Ой, нет-нет! Верю уже! Расскажешь?

– А то! Сама же напрашиваешься! Короче, к делу. У Русланки в детстве была кукла. Знаешь, раньше кукол делали большими, с огромными глазами, руки-ноги двигаются. Целый ребенок пластмассовый! Ещё у махин веки могли закрываться-открываться.

– Да, помню! Мне они не нравились.

– Почему?

– Барби круче были. Мои Барби по очереди под Кена ложились супружеский долг исполнять!

– Ха-ха! Наши малые тоже самое творят! Но я не об этом. Русланка куклу до такой степени затаскала, что на неё глядеть было неприятно. Волосы запутались, склеились, и сестра их обрезала сикось-накось. От наряда остались заляпанные панталоны. Короче, кукла надоела – и сеструха её повадилась терять. Разок умудрилась забросить к Сэро под кровать… У нас с братом комната была крохотная. Я спал на двухъярусной кровати, сверху – место Арона. А Сэро дрых на узкой высокой железной черепашке напротив. И вот луна светит ярко-ярко в окно, я не сплю, зато оба брата сопят на всю комнату. Свет луны падает под кровать напротив. Я лежу на боку и глазею на куклу, что сидит под сеткой, обвалившись спиной на стену. И тут эта облезлая плешивая образина начинает поворачивать башку (видимо, резинка внутри, что скрепляла детали, ослабла)! Медленно-медленно!

– Охренеть!!!

– Башка останавливается, и получается, что кукла пялится прямо на меня. А я – на неё! И тут вдобавок её глаза по очереди начинают зачем-то открываться, а потом закрываться. И так всю ночь! Естественно, я до самого утра зенки не сомкнул. Даже моргнуть боялся, не то что пошевелиться. Со страху мерещилось, будто кочерыжка шипит и шевелится, хочет встать на свои пухлые кривые ноги!

– Как тебя приступ не разбил?! – взвизгнула с перепугу Поспелова. – Да я после такого атаса ссалась бы в матрас до гробовой доски!

– Что, уже трусики подмочила? – игриво съехидничал брюнет и исподтишка ущипнул её за бок. – А то я ещё парочкой стрёмных историй хотел твою нежную душу побаловать!

– Я вся во внимании! – храбро пискнула Люба и быстро схватила его за руку.

– Лет в десять я на ночь в одиночку посмотрел очень жуткий фильмец. Там речь шла про некоего злобного тролля, что каждую ночь выходил из потайного укрытия в стене и пытался убить спящую девочку. А семейный кот изо всех сил гремлину мешал.

– Ой, я тоже смотрела! – всплеснула руками тихоня. – Перепугалась не то слово! Спать боялась! Страхолюд подпольный ночами мне снился! Сомневаться стала я, что это режиссёрские фантазии, да начала приписывать кошмар своей больной черепушке! Если бы ты щас не сказал, что тоже видел эту хрень, то я бы всё списала на своё больное воображение!

– Нет-нет, Люба! Это точно было кино! И меня оно так же перепугало, как и тебя. Я после трясся за здоровье нашего кота и проверял его шкуру каждое утро, нет ли ран или порезов. А ещё вдоль да поперёк исследовал все плинтуса в квартире, и те дыры, что нашёл, позатыкал всякой дрянью в надежде, что злобное чувырло к моей семье не подберётся!

– Слушай, а как тебе удалось не заорать от вида бесноватой куклы под кроватью?

– Говорил же – моргать боялся! Какой там заорать! Проснулись бы родители и долго ругались, что спать им не даю. А им на работу спозаранку топать. Русланка бы разревелась, Арон, возможно, тумака б отвесил! Кто о семье думать будет? Вот я молчал и трясся. Мне малому на хрень невидимую постоянно везло. При тебе кошки хоть раз на пустой проём или угол шипели?

– Не-а.

– При мне – часто. И обязательно мохнатых корёжило, когда я в хате один торчал. Не дай Бог с таким столкнуться! Животное дыбом корчится, орёт, лупетки в пустоту таращит, а ты никого не видишь, но пипец как дрейфишь! Короче, глаза у меня большие не по природе, а от удивительных впечатлений!

Люба, расчувствовавшись, рванула к нему и крепко поцеловала. Юноша не ожидал, но ответил. Оба опустились на одеяло и минут десять занимались только друг другом.

– Везло тебе в детстве на барабашек! И после этих «чудес» вы всей семьей ещё и в дом бабы Ганны заселились! – произнесла Поспелова, когда нацеловалась вдоволь. – Надеюсь, хоть с клятой старухой не сталкивался?

Ибрагимов непроизвольно отвёл взгляд, и она тут же смекнула:

– Видел?!.. Твою ж мать!!!

– Чего кричишь?! – шикнул отличник. – Я не заморачиваюсь. Один раз увидел сморщенную мартышку в зале…

– Как она выглядела?! – перебила нетерпеливая школьница.

– Как-как?!.. Как человек. Серая будто… Дело не в том, что я видел, а в том, что почувствовал. Я топал мимо гостиной к себе в комнату и вдруг понял, что что-то не так. Словно рядом есть нечто глубоко постороннее, даже не человеческое. Башку повернул, а там она. Висит между кресел в воздухе. Бабка не была прозрачной, скорее, тусклой.

– Она что-то говорила?!

– Ничего. Мне показалось, что бывшая хозяйка не в силах вообще была заговорить. Ганна просто смотрела.

– Недовольная?

– Не совсем. Обречённая будто. Словно у неё выхода нет и не будет. Я от шока обернулся назад в надежде увидеть, что не один в этой части дома топчусь, потом снова между кресел глянул – Ганна испарилась. У меня, знаешь, остались не воспоминания, а, скорее, эмоции. Чувства свои я тогда запомнил. Потом на кухне с ней столкнулся. Бабка в углу под потолком висела и опять тупо таращилась, затем исчезла. Жутко, гадко – и всё. Мебель не двигалась, посуда не летала, манатки не пропадали, коты не шипели.

– Кому-нибудь дома рассказывал?

– Нет, естественно! Зачем, Люба?.. Чтобы младшие перепугались? Или мама с Русланкой занервничали?.. Им вначале и так нехорошо было. Всем в хате было не по себе. Если бы я на головы родных вдобавок свою шизу сгрузил, то самочувствие никому бы не облегчил. Куда бы мы пошли с перепугу? Розе – пять, Соне – четыре. Ярош – совсем кроха. Опять халупу снимать гуртом?!.. Ну уж нет! Я предпочёл засунуть свои глюки куда подальше и молчать в тряпочку. Папа знал, что за дом купил, посвятил Арона. Тот – нас, когда мы уже въехали. Ну и люд добрый страстей нам в уши залить щедро поспешил! Первое время, когда обживаться начали, жильё странно пахло. Ощущения в нём, что ли, были какие-то невнятные. Все чувствовали себя неуютно, некомфортно, плохо. Мама узнала историю хаты позже. Она молчала, но очень переживала, а малые – следом за ней. Чтобы обстановка не нагнеталась, я делал вид, что мне норм, хотя трясся больше всех.

– Чтобы не показать, как страшно?

– Чтобы остальные не боялись, – мягко поправил отличник. – И со временем тревога ушла. Мы обвыкли, привели в порядок махину и зажили припеваючи. Ганну я больше не встречал.

– А среди местных цыган вы поддержку искали?

– На кой?

– Чтобы проще было.

– Мне лично эта поддержка нафиг не нужна! В прошлом за глаза объелся! Нас в таборе называли странными, чужими. Среди русских кто цыганчой обзовёт – за спиной или в лицо. Сэро малой из-за этой неразберихи парился! А я понял, что не там мы – и не здесь. Нигде. Сами по себе.

– Прям как мои, – опрометчиво вдруг выпалила Поспелова и тут же задумалась.

– Вы же кубанские! – удивился Имир.

– Я родилась здесь. Мама – из-под Костромы, вроде. Папа – с Орловщины. От мамы много слышала, как коренное население ненавидит приезжих. Ей в детстве здорово досталось! До сих пор с содроганием вспоминает! Вот и повисли: не приезжие уже, но к местным причислить себя не можем.

– Родители как твои познакомились? – поинтересовался медалист.

– На ж/д.

– Тут? В городе? То есть оба жили здесь?

– Само собой. Папина семья переехала, когда он уже взрослым стал. А маме при переселении едва четыре годика стукнуло. Папе мама понравилась, и он её у жениха увёл.

От услышанного Имир изрядно удивился – в его глазах Григорьевна не походила на супругу, потерявшую голову от спонтанной любви к Василию и вышедшую замуж из искренних чувств.

– Красивая история, – аккуратно заметил молодой человек, стараясь скрыть недоумение.

– Ничего красивого! – отмахнулась Люба. – Мама любила другого. Какого-то дагестанца. Юра этот опоздал на поезд и вовремя приехать не смог. Мама психанула. Тут папа подкатил: «Выйдешь за меня?». Она со злости и согласилась. А развернуть оглобли назад и забрать своё слово позже не смогла. Так и живут! Мама клянёт отца, тот терпит. Ради чего – непонятно!

Поспелова нахмурилась. Брюнет понимающе улыбнулся: теперь всё встало на свои места.

– Зато благодаря их встрече появилась ты. Если бы этот дагестанец и твоя мама сошлись, тебя бы не было. И я бы щас здесь, на крыше, торчал в гордом одиночестве и скучал по большой и светлой любви.

– Ах-ах! Смешной! – развеселилась она и щедро чмокнула его в смуглую щеку. – А твои родители как встретились?

– Банально. Папа маму купил.

– Чего-чего?! – огорошилась девочка.

– Купил, говорю. За деньги, – спокойно пояснил отличник, будто погоду объявил.

– У вас принято невест покупать?

– Вообще родители договариваются о свадьбе отпрысков ещё в их детстве. Отдают за невесту выкуп. А когда жениху с невестой стукает лет по двенадцать-тринадцать, играют свадьбу.

– Получается, всё решают родители?

– В хороших цыганских семьях – да. Но мой папа намного старше мамы. И он маму купил у её отца в прямом смысле этого слова. Когда мама была чуть младше нас.

– Чего-то не очень звучит! – поморщилась Люба. – Вас всех это не парит?

– Об этом знаем только я и Сэро, – пояснил Имир. – Родители скрывают.

– Как же вы узнали?

– Сюда летом после переезда прикатила родная тётка, мамина старшая сестра со своими отпрысками. Я и Сэро залезли вон на тот орех шутки ради! Дурачились, в прятки всей детворой играли. Мама и тётка лузали горох за сараем да былое обсуждали. А мы, получается, случайно с высоты подслушали, что дадо маму у её родного батьки, нашего деда, за долги выкупил.

Имир прикрыл глаза. Былая сцена вылезла в памяти в деталях, словно произошла вчера, а не четыре года назад. Каждое слово запомнилось ему. Но главным образом – обиженный тон тётки, упрекавшей его маму: «Вышла замуж удачно и катаешься за Алмазом как сыр в масле! Хотя слыла дура дурой! Если б дадо не был размазнёй и дураком, то Алмаз купил бы меня, старшую, как положено! А тебя взяли торгом, будто свинью на базаре! Не по-человечески! На твоём месте, Лала, должна быть я. В огромном доме, при деньгах, с детьми подле любящего мужа. Не по чину, сестра, ты прыгнула! И деньги от Алмаза впрок не пошли – дадо всё пропил-проиграл. Жизнь накажет тебя, что без очереди влезла – вот увидишь!»

– Романтикой история попахивает, – прокомментировала Люба.

– Ага, пиратской! – с иронией рассмеялся Ибрагимов. – Сути мы не знаем, но папа маму очень любит. И она – его. Ни я, ни брат толком не видели, чтобы родители бранились со зла. Спорят иногда, и всё. Мама слушается отца. Тихо, мирно. Сэро расспрашивал, но взрослые болтают про знакомство через компанию. От прямых вопросов уходят. Я маму спалил на путанице в деталях. Что ж, мы сделали выводы и больше не лезем. Я спокойно отношусь к этой истории. Сэро – тоже, хотя, когда на дереве услыхал правду, с неделю угрюмо молчал могилой.

– Он, кстати, когда возвращаться думает?

– На следующей неделе. Арон по телефону заявил, что брательник ему пипец как надоел! Шутит, конечно. Сэро на шее никогда ни у кого не сидел и сидеть не будет.

Поспелова мило улыбнулась и снова потянулась за поцелуями. Небо почти потухло, погружая город в теплоту августовской ночи.

Глава 3.

«Я тебя совсем не знаю, – повторяла школьница, словно зачарованная. – Совсем… Блин, Имир! Никогда не замечала в тебе этой изнанки! Казалось, что ты как скала. Неприступный. Хрен залезешь. А если и залезешь, то фиг слезешь! Но теперь понимаю, что не знакома с тобой совершенно».

Мысли заняты были не только отличником. Люба много размышляла, но всё никак не могла понять, почему её папа принял чужого ребёнка. Почему простил маму. Почему семейный альбом забит фотографиями, на которых добрый, ласковый Василий Михайлович нежно обнимает крошечную ляльку. Отдельно тихоня разглядывала фотки, на которых усопшая сестрёнка была запечатлена перед смертью: изувеченное личико, глаз вытек, а веко уродливо сползло вбок жутким каскадом из кожи. Вокруг поражённой глазницы вздулась, посинела и превратилась в отвратительное месиво из тканей раковая опухоль. Сестра страдала от дикой боли, от невыносимых для двухлетней крохи мук.

«За что тебе это, малышка?.. Зачем такая судьба?» – задумалась девушка, и сердце её снова заныло. Она закрыла старый альбом, больше напоминавший толстенный древний фолиант, чем место для хранения фото. Бархатная ткань цвета шоколада за десятилетия не засалилась и не затёрлась. Картон, плотный, крепкий, не подумал погнуться или расклеиться. «Да уж! Качество так качество!»

– Люба! – донесся зов Александры Григорьевны со двора. – Иди кушать!

«Мля!» – скривилась тихоня. Со дня подслушанной ссоры она любыми способами старалась не пересекаться с родительницей в отчем доме. Если увильнуть от прямого контакта не получалось, подросток не знала, куда спрятать взгляд, чтобы не посмотреть ненароком Александре в лицо.

– Я не хочу есть! – выкрикнула школьница в форточку. – Потом приду, когда проголодаюсь!

– Остынет же! – расстроилась мать. – Да и вдвоём веселее, чем одной! Ну же, иди ко мне! Я соскучилась, доченька! Чайку вместе попьём! Не бросай меня одну!

Скрепя сердце старшеклассница спустилась во двор. В начале июня папа вынес стол и поставил под небольшим навесом рядом со входом в летнюю кухню. Сейчас на столе дымились две тарелки, полные свежесваренной ухи. Порезанный свежий хлеб неаккуратно уложили на пластиковом подносе. Салат из домашних помидоров и огурцов, заправленный ароматным подсолнечным маслом, призывал поскорее приступить к трапезе.

Александра редко готовила. Но если и готовила, то пропадала на кухне по полдня, стараясь сварганить нечто невероятное. Женщина обижалась, если кто из домашних не хотел есть или плохо ел приготовленное. К сожалению, кулинарного таланта у неё не было, и нередко хороший и годами проверенный рецепт превращался в испорченное блюдо.

Дочь заглянула в содержимое тарелок и поняла, что мама опять принялась за эксперименты и бахнула в уху зимний салат. Круги консервированных овощей плавали в жирном ярко-жёлтом супе.

«Интересно, какой ещё сюрприз ждёт меня в юшке, кроме несчастных зелёных помидоров? – Люба вздохнула. – Надеюсь, орехов, как в прошлый раз, не накидала».

– Вот и хорошо, что ты вышла! – обрадовалась хозяйка. – Всё мне не сидеть одной! Совсем книжек зачиталась! То где-то пропадаешь, то у Шурика возле магнитофона околачиваешься сутки напролёт. Чужой становишься, доченька! Не узнаю тебя совсем.

Люба, едва опустившись за стол, растерянно подняла на неё глаза. Шура, сидевшая напротив, смотрела на подростка с такой невероятной тоской, что у той от жалости засвербело под ложечкой.

– Да я же всё время рядом, мама! Ты чего?!.. Что-то на работе случилось?

– Да нет, всё так же. Всё те же рожи. Гадят за спиной, сплетни разносят, помоями поливают!

– Внимания на них не обращай! – посоветовала дочка.

– Да стараюсь! Сколько живу, столько от грязи и отмываюсь, – товарный кассир нахмурилась и, будто защищаясь, прикрыла рукой рот.

– Может, – осторожно продолжила тихоня, – стоит воздать каждому сплетнику по заслугам? Скандал устроить? Заявление в милицию написать?

Старшая Поспелова горько рассмеялась.

– Глупая ты ещё, Люба! Молодая! Разве каждому рот закроешь?!

– А что, терпеть что ли?!

– Поживёшь с моё, узнаешь! Когда я получила должность ревизора и высокая зарплата позволила быстро строить наш дом, многие в станице, кто знали меня, моих родных, Василия, показали себя с другой стороны. Думаешь, каждый, кто сплетни любит больше, чем в баню ходить, открыто своё нутро выставил?.. Нет, золотце! Если бы ты знала, сколько я за годы работы получила на свою шею анонимок!.. Калякали начальнику, в партию, в милицию, подкидывали втихомолку в почтовый ящик!

– И что писали?

– Разное… Ничего хорошего. Совсем ничего. Что я воровка. Что взятки беру. Приезжала проверка. Ничего не находила и уезжала. Потом новые анонимки – ещё злее! Некоторых доносчиков я в лицо знала.

– И кто это был?

– Да, например, мужик один. Степан. Живой ещё, по-моему. Лет на пятнадцать Василя старше. Сейчас, вроде, один доживает… Бросила его и жена, и дети, и внуки.

– Зачем же он гадости строчил?

– Да вот и не знаю.

– А ты бы прямо спросила!

– В том-то и дело, что не сразу вычислила я его. Он мужик хитрый, подлый, в лицо улыбался. А за глаза письма отсылал с жалобами, кляузами, дрянью всякой. Даже отцу пакости говорил!

Люба отогнала жадных мух от хлеба и салата.

– Что им двигало?

– Бог его знает! Не было гаду покоя. Чего только в анонимках не было! Что я шлюха, что сношаюсь на станциях, которые проверяю, не только с начальниками, а даже с кочегарами! Мол, ни одной ширинкой зассанной не брезгую! Бомжи и те меня раком ставят! Что весь наш дом, вся моя одежда насквозь пропахла <…>

– Чем-чем?! – переспросила дочь, не поняв странного слова, которое произнесли в конце.

– Так якобы секс пахнет. – Александра Григорьевна слово «секс» произносила не через «э», а через «е», а согласные делала мягкими, что придавало ему весьма идиотское звучание. – Когда муж и жена позанимаются «этим», так потом всё пахнуть будет: жильё, мебель, одежда, воздух. А если с чужим потаскаешься, так ещё резче вонь стоит!

– Фу, бяка! – Люба мгновенно вспыхнула маковым цветом, тут же подумав о себе и Имире. – И не стыдно было ему похабщину писать?!

Старшая Поспелова пожала плечами. Уха, остывая, начала покрываться плёнкой жира.

– А к папе придурок зачем подкатывал?! – разозлилась девочка.

– Семью хотел нашу разрушить. Чтобы Василь меня бросил. Анонимки-то результата не возымели! Когда я с командировок приезжала, отец письмеца подкинутые показывал. Я читала и слезами обливалась. А что Степан напрямую к нему на работе подходил, узнала после смерти Леночки моей.

– Папа не хотел тебя расстраивать? – запереживала школьница.

– Конечно! Берёг как мог. Ему в лицо говорили, что я дочку нагуляла, что он приблудыша растит. А Василь в ответ улыбался и говорил: «Чей бы бычок не прыгал, а телятко наше!». Мужики плевались: «Тьфу, дурак!»

– А он что?

– А он опять улыбался: «Да дурак, что поделать! Какой уродился».

– Крепкие у папы нервы! – задумалась раздосадованная дочь. – В морду бы за такое дать… Слушай, мам!

– Да?

– Все эти уроды, получается, на тебя наговорили?

– Ну конечно, Люба! Завидовали, что из грязи в князи я прыгнула! Что бывшая голодранка в деньгах купаться начала, положение высокое заняла!

Тихоня не раз слышала, сколько дерьма Шуре пришлось от людей хлебнуть. Об анонимках, кляузах и наговорах девочка знала и раньше и всегда горой вставала за обиженную маму, злилась на завистливых, нехороших, подлых двуногих. Но только сейчас ей пришло на ум задать вопрос:

– То есть ты на самом деле никогда папе не изменяла?

Александра вспыхнула и накренилась вперёд так, что верхние полы домашнего халата искупались в тарелке с ухой. Глаза её увеличились вдвое и вылезли из орбит. Выцветшие брови подпрыгнули чуть ли не на середину лба. Лицо приняло выражение, которое говорило только об одном – защищаться она будет до победного конца.

– Никогда, слышишь?!.. Никогда!!! Врали всё злые языки, врали! Как ты могла подумать?!

– Даже и не думала, – оторопела школьница, испугавшись, потому что привыкла – от мамы в таком состоянии можно ожидать чего угодно, но уж точно не хорошего. – Просто спросила…

– Я тридцать лет с твоим отцом прожила! Вас с братом вырастила! Всю жизнь Василю отдала! Дом построила! Чего ему не заступиться было?!.. Зарабатывала больше, чем он! В чём я виновата? В том, что Леночка моя умерла? Нет моей вины! Врачи уронили! Лечить не умеют, бездари! Крохоборы! Они…

– Мама, забудь! Всё позади! Всё хорошо! Давай уху есть?.. А то стынет. Ты же старалась!

Тихоня зачерпнула ложкой суп и поднесла ко рту. Из-за добавленного соленья юшка острила, но вкус это отнюдь не портило. Наоборот, добавляло пикантную нотку.

– Вкусно? – робко поинтересовалась мать.

– Вкусно! – безапелляционно отозвалась дочь.

Девочка одолела всю тарелку и наложила в пустую тару салат. Небрежно порезанные овощи не вызывали желания их есть. Да и старшеклассница к ним гастрономической любви не питала. Она больше предпочитала макать хлебный мякиш в густое пахучее масло, смешанное с чесноком, свежим луком да соком помидоров и огурцов. Едва посуда опустела, Люба наметила было смыться из-за стола, как мама разговорилась снова.

– За меня Толик заступался. Только благодаря ему Сергей и заткнулся!

Анатолий, старший брат Шуры и заодно отец двоюродной сестры Лены, часто выступал в маминых рассказах одним из главных фигурантов наравне с упомянутым Сергеем, старшим братом Василия.

– Сергею я сразу не по душе пришлась, едва порог их хибары переступила, – погрузилась вновь в болезненные воспоминания мама. – Постоянно мне кости клял, как напьётся! А пил Сергей безбожно, пока окончательно с катушек не слетел!

Тихоня опустила взгляд в подол. Дядю Сережу нашли мёртвым в огороде, там его тело пролежало несколько дней. По оценке медиков, пожилой мужчина умер в алкогольном опьянении. То ли сердце остановилось, то ли задохнулся. Девочка хорошо запомнила, как заплакал Василий Михайлович, узнав о кончине старшего брата, – из пятерых детей в семье, переживших войну, остался в живых теперь лишь он один.

– Напьётся, завалится к нам во двор и давай орать соседям на радость: шлюха, свиное отродье, подстилка собачья!

– Почему папа его не останавливал?

– Да останавливал! И разговаривал не раз. А тому до фени! Зальёт бельмесы и давай клясть меня во всю лужёную глотку! Пришёл Анатолий с первой женой на чай, сидим отдыхаем. Темно на улице. А тут пьяный Серёга во двор вломился и орёт: «Где ты, шмара подколодная?! Обезьяна дырявая?!»

– Ужас! Он хоть извинялся, когда трезвел?

– Да щас!.. Анатоль услышал и говорит: «Это ещё что такое?! Что он себе позволяет?!» Встал из-за стола, вышел в темноту. Мы лишь услышали вопль Сергея, когда Толик ему тумаков навесил и строго-настрого произнёс: «Ещё раз на сестру хоть слово скажешь, пощады не жди!» С тех пор Серёжа как в рот воды набрал. Пьян – не пьян, а молчит. Вот так!

– Как хорошо получилось! Хотя вы с дядей Толей всегда были как кошка с собакой.

– Ой, не говори! В детстве дрались до крови! Били друг друга так, что искры летели! А сколько раз брат подставлял меня? Или наговаривал? Счёту нет! Помню, мама, бабушка твоя, ушла спозаранку в колхоз, а мне да Толику наказала по хате уйму дел переделать. Толик, хитрец, едва мать за дверь, смылся с пацанами на речку купаться, и хозяйство повисло на мне. Малая тогда я была, годков десяти. Ну я весь день с огородом, готовкой да животиной провозилась, а под вечер, управившись, взяла полотенце и побежала на Ерик ополоснуться. Мать усталая возвращается с полей – меня дома нет. Только Анатолий, подлец. «А где Шурка?!» – «А Шурка, мама, с самого утреца купаться на реку убежала! Один я на хозяйстве остался, всю работу на себе тянул!» Я, довольная да чистая, порог переступаю, а мать с калитки как давай лозиной хлестать! Ничего не понимаю, мечусь по двору, реву от боли, а мама бьёт и бьёт, хлещет и хлещет! Отметелила так, что долго раны зализывать пришлось. Ни сидеть, ни лежать не могла!

– Бабушка хоть потом-то тебя выслушала?

– Нет. Толик же старший. Ему поверили.

– Это нечестно!

– Ну что поделать! Мама работала в колхозе как проклятая, мы её в доме толком и не видели. Придёт с сумерками, упадёт на лавку от усталости. Всё в хате лежало на нас, детях. Прохлопаешь гусей загнать с луга, или куры в чужой огород забегут, или корову до рассвета не подоишь – есть нечего будет, все труды насмарку. Некогда ей было нянчиться с нами или воспитывать. Выжить надо было. Не потопаешь – не полопаешь. Тут, доченька, не до обид. Кто не работает, тот не ест.

Школьница встала из-за стола, взяла тарелки свою и матери и понесла мыть.

– Куда же ты торопишься?! Чего вскочила?! Поговори ещё со мной. Чаю давай попьём!

– Успеем, мама! Спасибо за обед. Пойди поспи, отдыхай побольше. Тебе завтра на ж/д возвращаться.

***

«Если мама не гуляла, то почему её оскорблял каждый встречный-поперечный?.. Не мне судить, но людей злых действительно полно! – В уме выплыли физиономии одноклассников, и Люба сурово нахмурилась. – Брат сказал правду? Или вонючим болтунам на слово поверил?»

Она припомнила, как Григорьевна посоветовала ей охомутать подставного Ганжу, чтобы замужем как в масле сыр кататься, а за спиной супруга завести любовника и нарожать от него детей. Школьнице моментом поплохело.

– Чай горячий, осторожно! – громко предупредил Коробкин, внося поднос. – Смотри не обожгись! Конфеты, кстати, классные. С утра купил. Чего такая серьёзная?

– Мелочи! Что за конфеты?.. М-м, вкусняшка!

Люба с удовольствием облизала пальцы, испачканные в шоколаде. Денис улыбнулся. Их потайная дружба до сих пор не выплыла из-за кулис. Совместные посиделки, душевные разговоры, покатушки на моцике по просторам Кубани, посещения могил на старом кладбище. Теперь вместо Овчинникова тихоня ходила к Дену как к себе домой.

Неделю назад правдами и неправдами она улизнула от Имира и смылась с Коробкиным в Красный лес. Подростки проторчали там до наступления сумерек, понаблюдали за косулями, послушали пение птиц и с удовольствием проболтали обо всём, что взбрело в их юные головы.

Школьница недоумевала, почему про Дениса и его отношение к девушкам ходят гадкие слухи. Она внимательно слушала подруг, впитывала как губка каждое слово – и оправдывала шатена. Люба искренне считала, что это трудности Наты, если она не может взять быка за рога и прямо предъявить парню прекратить использовать её как средство для утех. Что Ленка сама виновата в том, что Ден гуляет направо и налево и относится к ней без должного уважения. Что можно ценить Коробкина хотя бы за щедрость. И вообще, почему столько нытья? В конце концов, с Любой он так отвратительно себя не ведёт. Значит, причина не в нём.

«Может, я особенная?» – Девушка улыбнулась.

Когда Ден привёз её в Краснодар на Всесвятское кладбище, восторгу тихони не было предела. Они лазили без конца меж старых надгробий, покрытых мхом статуй, разглядывали стёршиеся от времени надписи и удивлялись пугающему, но всё же благодатному покою места, буквально спрятавшемуся от городской суеты в вековых дремучих зарослях.

Любе казалось, что Денис её понимает лучше, чем остальные. Недоверчивость, заносчивость и тревога постепенно сменялись на привязанность и почтение. Коробкин в её глазах больше не был бесстыжим криминальным элементом, что при знакомстве одним только взглядом залез ей в нижнее, а после здорово распустил руки. Он же мальчик! Просто не удержался. Бывает. На самом деле он не такой. Другой. Проще говоря, Люба расслабилась и стала искренне доверять Коробкину, принимая его за настоящего друга и идеального парня.

– Твою днюху будет здорово объединить с днюхами братьев. Толпу соберём. Шашлычки, пивас. Музон кайфовый. Зажжём! – Шатен приобнял подругу за плечи. Она засмущалась и заёрзала.

Несчастный сгоревший диван отремонтировали и перетянули хорошей гобеленовой тканью. Обои приятно освежали зал. Новые занавески. Ковёр с длинным ворсом купили недавно, школьница его раньше не видела. И не скажешь, что полгода назад здесь пожар был. Парнишка своё жильё любил и обустраивал его с заметной рачительностью.

– Не хочу отмечать. Тем более в толпе. Мне не нравится! Опять будут чуваки с речки?

– Ну плюс-минус. Так сильно не к душе пришлась майская тусовка?

Старшеклассница заробела.

– Не хочу больше всего этого видеть.

– Чего? – хитро прищурился юноша.

– Всего. – Поспелова, уйдя от ответа, покраснела.

– Понял. Но ты же именинница! Можешь сама выбрать, что хочешь, а что – нет.

– Имир и Сэро – тоже именинники. Им, наоборот, явно по душе то, что бесит меня. Когда Сэро вернётся, спрошу его…

– Он уже вернулся.

– Уже?!

– Конечно.

– Да ну?!.. А я и не знала!

– Четыре дня как этот пижон в городе! – рассмеялся Денис. – Едва приехал, завалился ко мне поболтать! Разбудил спозаранку, гад ползучий! Вчера с ним пенное у реки хлебали.

– И как он? – робко спросила встрепенувшаяся девочка.

– Как-как?.. Чёрный, как негр! Здорово загорел! Имир по сравнению с ним – бледная поганка!

– Ах-ах-ах-ха!

– Только зубы да белки глаз блестят! Ладно, шучу! Чувак просто стал смуглее, чем раньше.

– Сэро, наверно, не горит на солнце. – Люба, видя, что Денис наблюдает за её волнением, решила незаметно переменить тему. – Я всегда на море сгораю и выгляжу потом, словно варёный рак! Всё болит адово! Кожа покрывается волдырями и слезает, как со змеюки.

– Хах! Я тоже. Понимаю! – улыбнулся Коробкин. – Так что мы, милая, два сапога пара.

Он поставил чашку с чаем на журнальный столик и как между прочим положил ладонь на голую коленку Поспеловой. Жужжал кондиционер, встроенный в окно. Занавески прикрывали комнату от яркого солнечного света, создавая полумрак. Люба жест заметила, но убирать его руку не стала. Хотя могла. Не захотела.

Денис помнил назубок, что с тихоней нельзя делать резких движений. Первого раза хватило. Держал в уме, что зефирная принцесса – ещё та недотрога. Ему было давным-давно мало покатушек и разговорчиков. Надоело украдкой разглядывать стройную фигурку, нюхать золотистые волосы, выдерживать объятия, когда девушка прижималась к нему при езде. Хотелось большего. Но не так, как с другими. Коробкин желал искренне, чтобы Люба принадлежала ему, и считал, что дружба вполне может перетечь в нечто большее. Ему нравилось в Поспеловой всё: стыдливость, любовь к чтению, наивность, угловатость, неприступность и особенно невинность. «Неплохая пара получится», – сделал вывод юноша и наклонился за поцелуем. Главное, попробовать. А что из этого выйдет, он разберётся со временем.

Люба отстраняться не стала, так как поцелуя ждала и была к нему морально готова. Рука на её коленке чуть подвинулась вверх. Оба подростка секундой разомлели и приготовились перейти от дружбы к отношениям посерьёзнее.

– Фух! Ну и жарень! Лупит по башке словно дубиной! – рявкнул развязно в коридоре сиплый женский бас. – Вот я и дома! Денис Алексеевич! Вы тута, мать вашу?!.. Нет?!.. Слава тебе, Господи! Уберёг! Повезло так повезло! Ох, ёк макарёк!

Входная дверь благодаря натянутой пружине захлопнулась так громко, что задребезжали стёкла. Кто-то в коридоре шумно сопел, кряхтел и стонал. Что-то, задетое неуклюжим телом, звонко грохнулось на пол и тарахтя прокатилось по коридору.

Приватная атмосфера была напрочь разрушена. Коробкин потемнел, вскочил рысью с дивана и метнулся в коридор. Мать подняла на него одутловатое испитое лицо, что было в далёкой молодости весьма миловидным, и растерянно крякнула. Сыну, оказавшемуся дома так некстати, женщина была совсем не рада.

– Чего не отзываешься?!.. Выскакиваешь потом мне тут, мамку шугаешь! Не смотри волком! Я устала!

Старшеклассник шумно вдохнул, чтобы успокоиться, и махом сделал несколько шагов вперёд, встав к матери впритык. Она была пьяна, хоть и держалась на плаву. Но жара на улице, видимо, доделала своё дело – уморила и свалила с ног.

– Что, бабло закончилось? – стараясь быть спокойным, негромко произнёс он. – Новое пришла отрыть в моей комнате?

– Я у тебя ничего не брала!

– Ври больше, зараза! Кто в пятницу всю мою постель вверх тормашками перевернул, а? – Юноша наклонился, чтобы его не было слышно в зале: – А ну надевай свои вонючие панталеты и пошла вон отсюдова!

– Чего это вон?! – разобиделась родительница. – Я тут живу! Это мой дом!

– Не твой, а батяни! Плохо услышала?.. Я сказал: катись нахрен!

Люба сидела в зале ни жива ни мертва. Она пристально вслушивалась в муторный коридорный диалог и испытывала жуткое оцепенение, смешанное с отвращением. Поспелова знала наизусть интонации, что звучали в голосе женщины. Их было невозможно спутать ни с чем. Точно такими же пропитыми и прокуренными басами базарили соседи-алкаши Лосевы и их мерзотная, опустившаяся донельзя братия. За пятнадцать лет этот скотский сброд так надоел тихоне своими оргиями, пьянками и разборками, что всякий подобный элемент, встречаемый ею где-либо, заставлял скукожиться и отбежать на безопасное расстояние.

– Да какого хрена ты меня гонишь, козлина?! – завыла нетрезвая дама и, опустив осоловелые размалёванные очи вниз, обнаружила на недавно постиранном половике девичьи сандалии. – А-а-а! Шлюху опять привёл! Слышь ты, дешёвка! Ты у него не одна! Смотри, раздвигайся пошире, чтобы моему сыну удобно было!

Коробкин позеленел от гнева, змеиным броском схватил родственницу за шею и придавил со всей дури к стене. Она, не ожидав, натужно засипела, попыталась оторвать его руку, вцепившуюся в её глотку мёртвой хваткой. Не тут-то было! Похабные кренделя, что были выкрикнуты понту ради, стали последней каплей в выдержке пацана. Школьник долго терпел наглое воровство матери, игнорировал непристойных её дружков да кабацкие пьяные выкрутасы.

Женщина кряхтела, брыкалась. Бесполезно. Она покраснела от удушья, молящими глазами пытаясь найти в разъярённом сыне хоть каплю жалости. Ноль. Денис приблизился к её перепуганной физиономии и едва слышно процедил:

– Пошла вон отсюда, дрянь! Последний раз повторяю или вмажу так, что никакие косметосы твою вялую харю не спасут! Шлюха здесь только ты, и не путай себя с другими, поняла?.. Ещё раз протянешь загребущие клешни к моим бабкам, я тебе их нахрен с корнями вырву! Ненавижу тебя, мразь! А теперь заковыляла прочь! Давай-давай!

Он отпустил её горло. Мать потёрла передавленную шею, быстро обулась, схватила потрёпанную неопрятную дамскую сумочку и, обернувшись у выхода, обиженно прошипела:

– Ты за это поплатишься!

– Чё?! – взбеленился Ден и грубо перехватил её за руку. – Конченых дружков своих натравишь?! Хорошо подумала?.. Да хрен! Ты, курица, вообще не думала! Вали протрезвей к какой-нибудь подружке-шалашовке, иначе возвращаться не смей! Усекла?.. А за угрозы я с тобой в следующий раз побазарю, чтоб впредь не повадно было!

Коробкин бесцеремонно вытолкнул хозяйку вон и закрыл дверь. Устало выдохнув, юноша повернулся, чтобы пройти в зал к брошенной Поспеловой, но не пришлось. Люба стояла в коридоре. По её округлённым встревоженным глазам он понял, что гостья перепалку очень хорошо слышала.

– Это, я…

– Всё нормально, Денис, – перебила его она. – Знаешь, я лучше пойду.

– Почему? – расстроился парень, надеясь всё развернуть вспять и кляня про себя маман, вернувшуюся так некстати.

– Дела домашние ждут. Да и засиделась я! – Тихоня обулась, повернулась к нему и грустно посмотрела прямо в глаза. – Поболтаем в следующий раз.

Денис огорчённо вздохнул: столько времени и усилий коту под хвост!

– Слушай, Люба, ты неправильно…

– Не заморачивайся. Я всё понимаю. И сочувствую: среди моих родственников немало пьющих. Просто не могу тут находиться. Давай в другой день, а?

Поспелова потянулась к нему и нежно чмокнула в щёку. Впервые за всё их общение. Ден тоскливо поджал губы.

– Мне жаль.

– Всякое бывает. До встречи! – Люба по-дружески обняла его и выскочила в знойный августовский душный вечер.

Глава 4.

Ната поступила. Но не в медицинский, как изначально хотела. Денег оплатить обязательную спонсорскую помощь у неё не было. Уж слишком небогато её семья жила. Папаня, что громко и много обещал помочь доченьке с поступлением, слился. Красотка не растерялась, не стала наматывать сопли на кулак и быстро подала документы в маленький педагогический вуз, что расположился в соседнем городке. На учителя младших классов с уклоном в психологию. Даже выбила место в студенческом общежитии как ребёнок из малоимущей семьи. До учёбы оставались считанные деньки, и Наташа с лихвой тратила их на общение с Любой.

Рыжая тарахтела, захлёбываясь, как то один, то другой молодой человек, пока она ожидала очереди на сдачу экзаменов в институтских коридорах, проявляли в её сторону недвусмысленные знаки внимания. Поспелова притворялась внимательной слушательницей, заинтересованно поддакивала, охала да ахала, а про себя злилась, не понимая, какого хрена студенты-остолопы в Нате нашли. Зависть по-чёрному душила тихоню, что толком за короткую жизнь не получила по-настоящему красивого мужского внимания. Элегантные ухаживания были для неё весьма болезненной зоной в и так низкой самооценке.

Но, едва речь заходила о ветреном ловеласе Коробкине, Наталья теряла весь пыл и открыто расстраивалась, что тот ни под каким предлогом не желал перевести их тайные встречи без обязательств в нечто большее. Люба поддерживала её, сетовала на пару с подружкой, злорадствуя в душе, что хоть где-то огненная красотка позволила себе опростоволоситься.

Отношения с Имиром вышли на новую петлю. Его стала напрягать роль тайного воздыхателя. Закулисные игры попросту ему надоели. Брюнету не нравилось скрываться, а ещё больше не нравилось, что подруга избегает обсуждения проблемы. Парню хотелось заявить об их связи и предъявить обществу Любу как свою официальную девушку.

Тихоня светить отношениями не хотела и юлила как могла. Ибрагимов намеренно создавал ситуации, проверяя её решимость. Предлагал довести до калитки. Приходил с парадного входа посреди бела дня вместо подкрадулек по чужим огородам. Рассказывал, как на ж/д случайно побеседовал о погоде с Александрой Григорьевной или Василием Михайловичем. Люба морщилась от неудовольствия, но упорно гнула свою линию. Прямые диалоги тоже давали нулевой результат. Сверстница включала дурочку и переводила русло туда, где Имир всегда давал слабину – в близость. Парень расслаблялся, а она, отсрочив нежелательный разговор, выдыхала.

Поспелова ждала Сэро. Обижалась, что за лето он не подал ни знака, ни намёка. Факт, что повеса и раньше таких намерений прямым текстом особо не изъявлял, её смущал мало. Люба козлила себя за опрометчивость, благодаря которой оказалась в одной постели с Имиром. Если б она знала, что приглашение окажется роковым, то держала бы язык за зубами. Наивные отговорки! Сейчас при всей своей находчивости тихоня не могла изобрести варианта извернуться так, чтобы вернуть отличника назад в друзья-приятели без потерь и разборок.

Случай после библиотеки, когда девушка прошляпила шанс словить от Сэро искренний поцелуй, больно ранил её и заставлял тосковать по упущенной возможности. Наивно веруя, что причиной его равнодушия стал Денис, вмешавшийся без спроса в их тёмные делишки, Люба чесала репу в попытке найти выход, чтобы доказать красавчику свою состоятельность и вернуть утерянное доверие.

«Разве я плохо выполняла то, о чём вы с Ильёй просили? Ты же всё время меня хвалил! В чём же дело? Почему избавился от меня? Мало денег приносить стала? Денис угрожал? Не верю! Переубедить тебя тоже сложно». Тревожные мысли дремучим хаосом роились в русой несмышлёной голове, укоряя хозяйку и подыскивая новые оправдания для шального цыгана. Замешав в одну кашу чувства к повесе, дружбу с ним и взаимные тёмные делишки, Поспелова окончательно запуталась и выпала из реальности.

В итоге старшеклассница додумалась до варианта настолько простого и одновременного сумасбродного, что он стал ей казаться невероятно логичным и результативным. Желание реализовать задуманное не заставило себя долго ждать.

Новое веяние заката 90-х – молодые сети супермаркетов – расцвело пышным цветом в маленьком провинциальном кубанском городке. Такие точки, едва открывшись, привлекли невзыскательных горожан полками, забитыми самым разным товаром. Что-то из ассортимента селяне видели впервые, поэтому умудрялись оставлять в ярких, забитых ширпотребом магазинах немало кровно заработанных.

Пенсионеры покупались на низкие цены, сомнительные акции, следили за скидками – и хвалили, хвалили. Люди потребовательней – быстро разочаровывались. Денис сказал Поспеловой, что в супермаркете солёный арахис в пакетиках прогорклый и мелкий, пиво на разлив химозное, а мясо точно следует обходить десятой дорогой. Имир скрупулёзно ей разжевал, что продаваемое по акции не стоит половины тех денег, которые за них просят.

Люба расчётливых друзей слушала, но не слышала. Супермаркет был для неё невиданной сказкой из кино. Манящим, иллюзорным изобилием. Богатство выбора! Всё новое, незнакомое. Тележки, корзины. Битком набитые полки. Здорово же! Не то что крикливый взбалмошный грязный рынок, где от дождя укрыться негде. А сколько иностранных непонятных названий! Выросшая на еде родной, домашней, девчонка хотела того, до чего когда-то ей дотягиваться запрещалось. И этой запрещёнкой магазин сверкал почище новогодней ёлки!

Таким образом точка торговой сети в центре города, возле парка и администрации, стала мишенью. Логика была следующая. Регулярно красть что-то незначительное: шоколад, снеки, конфеты, открытки, газировку в мелкой таре, а потом, наловчившись, продемонстрировать повесе свои навыки щипачества. Видишь, какая я крутая! Спёрла сама, без прикрытия, да не из чмошной палатки жирной торговки, а под носом у работников в форме, кассиров на ленте и охранников! Поспелова, веря в себя, как в ангела Божьего, выбрала день, припёрлась в универсал, спрятала Сникерс и горсть сосалок на палочке в карманы юбки-клёш. Для отвода глаз прихватила пачку кукурузных палочек, оплатила на кассе. И собралась было выйти вон, как её затормозили.

– Девушка, вы за всё рассчитались? – перегородила Любе выход тучная охранница.

– Да, – насторожилась школьница.

– А что у вас в карманах?

– Ничего!

Охранница взяла чек, где кроме пачки кукурузных палочек, ничего не обнаружила.

– Пройдём-ка к директору!

– Не пойду!

– Слушай сюда: камеры кражу зафиксировали. Либо идёшь по-хорошему и сама достаёшь украденное, либо я волоку тебя туда силой!

Поспелова повиновалась. Сердце ушло в пятки, потому что глупая голова наконец допетрила, куда влипла её несмышлёная хозяйка. Они прошли вглубь торговых залов, затем – через неприметную стальную дверь в углу. За дверью оказался тёмный крохотный коридор, а в другом его краю – ещё одна дверь. Оттуда воняло дешёвым кофе и быстрорастворимым картофельным пюре.

В малюсеньком кабинете за рабочим столом сидела тощая тётка с крысиным злым лицом. Волосы, подстриженные под каре, выглядели из-за перегидроля вялой соломой. Огромные круглые глазищи, густо намалёванные голубыми тенями, ядовито уставились на вошедшую воровку. Рядом с начальницей торчала статуей ещё одна работница, самодовольная и гордая. Она кайфовала от факта поимки соплячки, нечистой на руку, и с наслаждением предвкушала предстоящую расправу.

– Выкладывай всё, что спёрла! – сухо гавкнула начальница.

Поспелова, робея и стыдясь, вытащила злополучные Сникерс и леденцы на палочках, положила на край стола.

– Так, дорогуша! Факт воровства на лицо. По-хорошему расходимся или по-плохому?

Обе работницы, счастливые донельзя, ехидно заулыбались.

– По-хорошему, – пролепетала красная Люба, ещё не до конца веря в попадалово.

– Ты украла на 38 рублей. Умножаем на 20. Получается 760 рублей. Вноси деньги и катись отсюда!

Тихоня стала белой как лунь. Этой суммы у неё как раз-таки не было. Из заначки она часто брала на хотелки не меньше тысячи, но именно сегодня её переклинило положить в сумочку всего сто рублей.

– У меня нет с собой столько, – жалостливо запела подросток.

Директору магазина было откровенно пофиг.

– Тогда по-плохому. Дуня, вызывай милицию! Оформим дуру.

Работница, что стояла сбоку, взялась за трубку телефона с таким торжественным лицом, будто собралась звонить самой Алле Пугачёвой.

– Ой-ой, нет! Не надо, пожалуйста! – взвыла Люба, перепугавшись не на шутку. – У меня правда нет с собой денег! Пожалуйста!!!

– Заткнись! – зашипела блондинка, перегнувшись химерой через стол.

– Ну пожалуйста-а-а!!! Я всё оставлю и уйду-у-у! Вот! У меня девяносто рублей есть! Заберите! – Тихоня непроизвольно стала по-рабски присаживаться в умоляющую позу. – Не надо в милицию! Меня из школы выгонят!

– Правильно и сделают! Что хорошего из тебя может вырасти?!

– Не надо! Прошу! Больше так не буду! Я просто забылась!

– Не бреши, бесстыжая! Смелой себя почувствовала, когда товар по карманам прятала?!

– Меня мама убьёт! – Люба была готова зареветь, но слёзы на глаза почему-то не шли.

– Заткнись, тварь! – начальница чуть ли не сочилась ненавистью. – Заткнись, сказала! Либо деньги, либо милиция!

– У меня нет с собой…

– Твои трудности! Доставай, где хочешь! Развелось ворья! Спасу от вас, иродов, нет!

– Я в первый раз…

– Конечно, верим! Все вы, как попадётесь, одну и ту же песню поёте! Пенсия маленькая, долги, обокрали, живу на помойке, бес попутал! – Блондинка озверела. – А нам-то что с того?! Один прёт! Другой прёт! Итог – недостача, которую мы покрываем из зарплат сотрудников! Таких же людей, как и вы! Только зарабатывающих честным трудом! У нас, по-твоему, семей нет?! Или проблем? Или долгов?.. Ты, дрянь, когда крала, о ком-нибудь из нас думала?!.. Думала, спрашиваю?!.. О брюхе ты своём заботилась, халявным Сникерсом набить! Выйдешь отсюда либо заплатив, либо в наручниках! Поняла?!

Сотрудницы плотоядно хихикали. Жалости ни в одной из женщин Поспелова не видела ни на грош, что в конец лишило её надежды выйти сухой из воды. Поняв, что налипла глубоко и бесповоротно, старшеклассница начала думать, как достать деньги, потому что знакомиться с милицией её не подбрасывало, да и приятных перспектив точно не сулило.

– Я позвонить могу?

– Звони.

Идею обратиться к Нате или Ленке она сразу отмела прочь из гордости. Унижаться перед подругами уж очень не хотелось. Набрать Дениса тем более было смерти подобно. Да, он её выручит, бесспорно. Но образ воспитанной принцессы благородных кровей тогда будет в глазах шатена навсегда смешан с грязью мелочной щипачки.

Люба огорчённо вздохнула. Делать нечего. Диск затарахтел, крутя по очереди цифры выученного наизусть номера. Тихоня, молясь про себя, боялась дышать. В трубке раздался синтетический треск, пошли гудки.

– Да? – вкрадчиво спросил после щелчка бархатный юношеский голос.

– Сэро? – осторожно поинтересовалась девочка, чувствуя на себе прицельный прищур надсмотрщиков.

– Он самый, – улыбнулись в динамик. – Привет, Люба!

– Ты меня узнал?! – подпрыгнула Поспелова, не веря своему счастью.

– А то ж! – насмешливо фыркнули на другом краю провода. – Чего звонишь, сестрёнка? Соскучилась?

– Да! То есть нет… – Тихоня покрылась красными пятнами и еле нашла в себе силы прошептать: – Мне помощь твоя нужна… Очень! И срочно.

Трубка замолчала, погрузившись на пару секунд в раздумья.

– Где ты? – насмешливые нотки пропали, голос стал деловито-сухим.

– Торговый центр в бывшем «Универмаге».

– Щас приеду, – отрывисто бросили в трубку и отключились.

Время в ожидании, казалось, застыло на целую вечность. Осрамившаяся десятиклассница за этот короткий промежуток успела накрутить себя до истерики: что ровесник будет зря искать её по всему магазину, что она забыла предупредить про выкуп, что оба поедут в кутузку. В общем, прежде чем в крошечную начальничью каморку охранник привёл молодого посетителя, Поспелова тысячу раз покаялась в грехах и отругала себя за безмозглость.

Коробкин не обманул: повеса действительно стал смуглее и будто возмужал. Стройная его фигура подтянулась и приосанилась, плечи от физического труда будто раздались вширь. Острые скулы стали чётче, в умном прищуре глаз появилась взрослая осмысленность. Изменения были налицо – то ли оттого, что девочка его почти три месяца не видела, то ли парень действительно постепенно превращался из подростка в молодого мужчину. Никаких шорт, шлёпок и майки-алкоголички, несмотря на удушливую жару. Кремовая рубашка поло, светло-синие джинсы, белые кроссовки – брюнет понимал, куда и для чего приехал.

– Твоя подружка прикарманила товар и не хочет за него платить! – без обиняков отбарабанила тётка-директор, едва Ибрагимов учтиво поздоровался. – Или милиция, или деньги!

Поспелова от стыда чуть не лишилась чувств и попросила Бога помочь ей провалиться под землю подальше от позора, который она сама себе же и организовала.

По лицу Сэро не мелькнуло и тени удивления. Он лишь слегка приподнял бровь, чуть закатил чёрные глаза, будто, смеясь, вопрошал у ровесницы: «Да ну?!.. Серьёзно?» Ежу было понятно, что паренька на понт голыми руками не взять.

– Не вопрос. Сколько? – вежливо отозвался он.

– 760 рублей!

– Она что, ящик водки спёрла?

– Нет, остряк! Это штраф! Твоя девица сама во всём созналась! Есть записи с камер. Платить будешь?

Ибрагимов лукаво усмехнулся, отодвинул стул и без разрешения преспокойно уселся.

– Буду. Я остаюсь здесь вместо подруги, а она уходит.

– С какого такого?! – Начальница угрожающе набычилась. – Она преступница! Пусть сидит и ждёт милицию по свою душу!

– Не могу понять, – вкрадчиво заговорил повеса, закинув ногу на ногу и чуть склонив голову вбок. – Вам нужны деньги или менты? Давайте определимся. Если всё же второе, тогда зачем дали ей позвонить?

Женщины растерянно нахмурились. В итоге главная дала команду, и школьницу вывели вон. Потерянная и разбитая, Люба пошла к границе парка, села на лавочке там, где напоследок Сэро наказал его ждать, и с остервенением принялась клясть себя за случившийся срам. Она ранее не видела ни работниц, ни начальницу, но паранойя скакала впереди паровоза и рисовала безрадужные картины. Вот одна из тёток оказывается знакомой матери, а другая – кого-то из одноклассников. И ура – фантазии о прилюдном гноблении за украденный батончик да горсть чупсов затанцевали вереницей перед глазами.

– Чего пригорюнилась? – Ибрагимов поставил велосипед позади лавочки и приземлился рядом. – Казнь свою в уме яркими красками расписываешь?

– Сэро, прости, пожалуйста! – тут же взмолилась тихоня, виновато на него воззрившись. – За то, что вплела во всё это! Я не хотела…

– Да ну?! – проницательно усмехнулся он. – А я понял, что ещё как хотела! На кой тебе сдался вшивый Сникерс и облезлые чупики? Сэкономить решила? Спереть по-тихому? Ты ныкала мелочь в карманы прямо под видео-прицелом! Какая моча в твою голову ударила?! Ну, давай, отвечай честно! Я же приехал по просьбе! Теперь твоя очередь.

Поспелова замялась, прерывисто задышала и нервно закрыла руками лицо, сгорая от позора.

– Надеялась, что ты вернёшь меня в команду, если увидишь, как я сама справляюсь. Похвалишь за изобретательность и ловкость рук. И я снова буду ездить с тобой и Ильёй в Краснодар. Мне показалось, что я в чём-то провинилась перед тобой! Или что тебя отговорили со мной иметь дело. – Ровесница заискивающе заморгала. – Поэтому ты решил избавиться от меня.

Сэро опустил взгляд в пол и улыбнулся. Было в его улыбке нечто ласково-печальное.

– Обидно, что ты мне не поверила! Лавочка реально прикрыта. Мы с Илюхой обдумали всё и решили, что последние стычки плюс облава не случайны. Наш шабаш спалился. И теперь всех пасут. А сейчас все ребята просто заняты своими делами. Оглы с родными на рынке работает. Я вот только приехал.

– То есть никто против меня не был? – недоверчиво шмыгнула носом подружка.

– Естественно! – решительно отрезал юноша, искусно притворившись самой честностью. – Кто может быть против тебя? Абсолютно никто! Но идея красть в маркете – отстой.

– Да я уже догадалась…

– В следующий раз догадывайся с первого раза, а не через набитые шишки. – Повеса сменил тон с добродушного на поучающий: – Говорил ещё зимой, что воровать – не твоё. На слово, смотрю, кто-то верить мне не собирался! Понимаешь, вишенка, чтобы красть, нужно предугадывать развитие событий и быть готовым ко всему. Это как игра! Где-то предсказуемо, а где-то нет. И рисковым быть мало. На каждую задницу должен быть продуман выход. Никакой наивности – только расчёт. Быстрая реакция. Плюс важно помнить, что прёшь не по закону. Ещё важно не париться. А ты как раз-таки паришься по любому поводу! Вот сказал я тебе без прелюдий в мае, что стоп контора. Хрен услышала! Вдобавок галиматьи насочиняла дурья твоя голова!

– Мне показалось, что вынести по мелочи с магаза будет не проблемой…

– С чего это вдруг?

– Ну, на рынке палатка под присмотром у торгаша. Таксистов – тоже не выманишь из железяки. Спереть, получается, сложнее. А в магазе – коридоры пустые, постоянно кто-то на полках копошится, что-то ищет. Никому ты нахрен не нужен…

– Потому что камеры во всех щелях, подруга! Смысл работнику возле тебя топтаться? Сама выберешь, сама на кассу принесёшь! Таскают из магазов иначе. Не так, как на базаре. Свой человек должен слить слепые зоны камер. Склады ночью тормошат. КамАЗы перехватывают на трассе. А если по мелочи, чтобы мороженку скоммуниздить…

Ибрагимов запустил пальцы в свои чёрные пряди и задумчиво взлохматил причёску.

– Например, этикетку с дешёвой колбасы переклеивают на дорогую. Зубную пасту высокого качества засовывают в коробку из-под эконома… Как видишь, это грошовое жульничество. А мы-то орудовали на обороты куда пошире! Поэтому нас и была целая орда, где каждый выполнял свои задачи. Ну и без подвязок и крыши – никак, туда тоже доля шла. А ты взбрендила, как сопливый клептоман, шоколадку и чупсы ханырить прямо под камерами посреди бела дня! – Сэро не удержался и оглушительно расхохотался: – Хотела посягнуть на славу Соньки-Золотой Ручки?

– Можно подумать, другие не воруют! – психанула школьница, вконец растерявшись.

– Воруют. – Брюнет, отсмеявшись, пожал плечами. – Все воруют. Начиная от бездомных, заканчивая крупными чиновниками. Только не тот вор, что тащит. А тот, кого поймали. Вот тебя прижали к стенке. Значит, всё – в грязи измазалась!

– У меня всё-таки будут проблемы с милицией?! – перепугалась она.

– Нет, успокойся. Я заплатил.

– А вдруг они на камеры укажут, и…

– Расслабься, говорю! Эти тётки, включая директора, – такие же мошенники, как мы с тобой.

Поспелова в непонимании уставилась на Сэро, широко распахнув глаза.

– На тебя не заполнили протокол по факту кражи с указанием свидетелей. Не занесли неоплаченные товары в учётную книгу. Нет никакой документальной фиксации недостач. Бабы ловят с поличным наивных дурачков, запугивают ментами и стригут нехилый откуп. Бабло делят между собой, товар возвращают на полки. Все счастливы!

Люба огорошенно заёрзала на лавочке.

– Ни фига себе ты прошаренный!

– Так я ведь сам торгую. Из палаток, бывает, что-то утекает. Пересчитываю, свожу выручку и остатки, всё записываю. Без этого невозможно отследить. Проще говоря, тётки нарушают закон почище твоего. Они меня тыкнули носом в твою кражу и ментов, я их – в махинации с отчётностью. По итогу все разошлись миром. Забудь! Но больше так не делай, договорились?.. Всё-таки в следующий раз меня может и не оказаться рядом!

Поспелова, растрогавшись, кинулась ему на шею.

– Спасибо огромное за всё, Сэро! Я тебя обожаю! Спасибо, что сразу откликнулся! Ты супер!

Ибрагимов, смутившись, погладил прилипшую к нему ровесницу по голове.

– Просто ты никогда ничего не просишь, Люба. Значит, случилось что-то серьёзное. Как видишь, угадал! Слушай, жара поднимается… Поехали домой?

– Не хочу! – возмутилась она, поняв к своему неудовольствию, что их совместное время подходит к концу.

Сэро поощрительно рассмеялся, оседлал велосипед, посадил девушку на перекладину и поехал к участку Ерика, который облюбовал лично.

Место это походило на иллюстрацию к сказке «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка». Бурные заросли из диких кустов, деревьев и камышей погружали берег в дремучую полутьму. Проблески солнечных лучей, пытаясь продраться к земле сквозь густоту листвы, игриво мелькали в просветах благодаря лёгкому ветерку. Людьми и не пахло. Только слышалось, как по дороге через сотню метров носятся машины. Благодать! Портили кайф назойливые комары, метившие беспардонно искусать любой оголённый участок человеческой кожи.

Впервые за год знакомства повеса и тихоня, развалившись у воды, общались на равных. Без ехидных шуток, без поучений, без чопорности и подколов. Подростки непринуждённо шутили, болтали обо всём, о чём хотелось.

Люба ещё не видела Сэро таким, каким он был с ней сейчас. Нахал, красавец, заводила, вор, душа компании, экстремал, пошляк и ловелас – все эти образы были ей знакомы и давно не удивляли. Сегодня же, у реки, в потайном месте, он превратился в ребёнка – добродушного, ласкового и беспечного мальчишку, что видит мир детскими глазами, не замутнёнными грехом. Милая детскость проявлялась во всём: в непосредственных движениях, нежной улыбке, мягком порхании длинных густых ресниц, ребяческом прищуре чёрных глаз и в разговоре, ставшим лёгким, дурашливым, беззаботным. Невинность сбивала с толку и одновременно умиляла. Сэро будто наконец по-настоящему расслабился и доверился.

«И тебя, оказывается, толком не знаю. Открытие так открытие».

– Ой, Сэро, веришь! – не удержавшись, расчувствовалась Люба от внезапного душевного порыва. – Ты такой… Что я прям… Ах!

В последний момент ей удалось вернуть контроль, и школьница быстро закрыла рот.

– Что? – оживился он, небрежно вспоминавший вслух, как впервые посмотрел «От заката до рассвета». – Что ты прям?.. Ну?! Хватить играть в молчанку! Чего хотела сказать?

Люба подскочила и, растерянная, сделала непроизвольный шаг назад. Ибрагимов поднялся следом, не сводя с неё пытливых чёрных глаз.

– Хотела признаться, да? – вкрадчиво произнёс юноша, не скрывая лукаво-торжественных нот.

– В чём?! – визгливо пискнула она.

– Что влюбилась! – расхохотался Сэро и победно уставился на ровесницу.

– Чего?!.. Вот уж нет! – Поспелова вспыхнула маковым цветом и стыдливо метнулась за ствол огромной ивы, возле которой они только что лежали.

– Вот уж да! И ещё раз да! Ну же, сознавайся! Ты в меня влюбилась?! – напирал повеса, смело зашагав следом за ней. – Наконец-то! Будь честной, лапочка! Говори: «Сэро, я тебя люблю!»

– Не дождёшься! – Люба металась вокруг дерева, пытаясь уйти от цыгана, шедшего за ней по пятам. – Не признаюсь! Раз такой умный, сначала сам сознавайся! Говори, что меня любишь!

Сэро остановился. Беззаботный ребёнок безвозвратно исчез. Взгляд его сверкнул холодом, рот заносчиво усмехнулся. По лицу пробежала тень.

– Не в чем мне перед тобой сознаваться! – небрежно бросил он стальным тоном. – Не влюблялся и влюбляться не собираюсь!

Любу словно окатило ледяной водой из ушата.

– Все рано или поздно…

– Плевать на всех! – отрезал брюнет.

– Но ведь если тебе девушка понравится, – жалобно мяукнув, предположила Поспелова. – Ты предложишь ей встречаться…

– Ха! Не предложу. Не дождутся! Ни одной не обломится! – самоуверенно заявил Сэро. – Тем более не женюсь. Это для лохов. Не для меня. Никто не заставит. Никогда не признавался в любви и не признаюсь!

Тихоня замерла, потерявшись окончательно, и почувствовала себя разбитой. Болтать больше не хотелось – это поняли оба без всяких слов. Ибрагимов поднял велосипед, но Люба на раму впереди садиться категорически отказалась.

До Солнечного парочка дошла не спеша, обмениваясь беседами прерывистыми и неловкими, потому что говорить вдруг стало не о чем. Десятиклассница, шагая рядом с лавировавшим на велике парнем, искоса поглядывала на его профиль. Но, едва юноша обращал свой взор к ней, ровесница тут же старательно изображала интерес к окрестностям. Любе не хотелось выдавать те разочарование и тоску, что безобразно омрачили столь яркий на события день.

Краски лета померкли. Август безрадостно побледнел и стал безвкусным, словно кирзовый сапог.

Глава 5.

Покосившаяся ржавая калитка была вяло примотана к столбу обрывком изгаженной, засаленной верёвки, которая давно уже просилась на помойку. Имир не стал притрагиваться к дряни, лишь дёрнул за облезлую дверь – огрызок бечевы уныло шмякнулся о землю.