Королева не любившая розы

Королевская свадьба

Год 1612 во Франции был назван «Годом великолепия» из-за почти бесконечных празднеств в честь двойной помолвки юного короля Людовика ХIII с дочерью испанского короля, и его сестры Елизаветы – с принцем Астурийским, братом инфанты. Брачный контракт, составленный в Париже, был затем привезён герцогом Майенном в Мадрид и подписан 22 августа королём Филиппом III Габсбургом, который дал за своей дочерью приданое в 500 000 золотых экю и множество великолепных драгоценностей. Когда посланник приветствовал одиннадцатилетнюю инфанту, обращаясь с ней словно с королевой Франции, та, по его словам, держалась с ним «с изумительным достоинством и серьёзностью». На прощание Майенн спросил её, не хочет ли она что-нибудь передать своему будущему супругу.

– Заверьте Его Величество, – быстро ответила девочка, – что мне не терпится быть рядом с ним.

– О, мадам, – вмешалась тут же её гувернантка графиня де Альтамира, – что подумает король Франции, когда герцог сообщит ему, что Вы так спешите выйти замуж? Мадам, умоляю Вас, проявите больше девичьей сдержанности!

– Разве не Вы всегда учили меня говорить правду? – раздражённо ответила старшая дочь Филиппа III. – Я сказала то, что думаю, и не откажусь от своих слов.

После чего маленькая кокетка медленно протянула руку для поцелуя герцогу, чтобы, как полагал последний, он успел оценить изящество её пальчиков и нежный оттенок кожи.

Инфанта Анна Мария Маврикия родилась во дворце Эскориал возле Мадрида 22 сентября 1601 года. Анной её назвали в часть бабки по отцу, Марией – в честь Святой Девы, а Маврикия – из-за того, что малютка появилась на свет в день Святого Маврикия. В историю же она вошла как Анна Австрийская, так как принадлежала к дому Габсбургов, происходивших из Австрии. Поэтому девочка мало походила на испанку: светлые, слегка вьющиеся волосы, белая кожа, точёный носик с горбинкой и, характерная для Габсбургов, капризно выпяченная нижняя губа. Кроме того, от своих предков Анна унаследовала изменчивый цвет глаз: на одних её портретах они карие, на других – голубые, а французский писатель Александр Дюма-отец в романе «Три мушкетёра» описывает их как изумрудные. Прелестная девочка была любимицей мадридского двора и своих родителей, испанского короля Филиппа III и австрийской эрцгерцогини Маргариты, представительницы другой ветви Габсбургов.

Когда Анне исполнилось три года, впервые возник проект её брака с Людовиком, который появился на свет во дворце Фонтенбло спустя всего пять дней после её рождения.

– Вот и муж для инфанты, – заметил тогда его гувернёр господин де Сувре послу императора.

– Судя по всему, они рождены друг для друга, – согласился с ним Иероним Таксис.

Однако когда трёхлетний малыш узнал, что его хотят женить на инфанте, то сразу нахмурился:

– Нет, я не хочу её. Она ведь испанка, а испанцы – наши враги.

Людовик всего лишь повторил слова отца: король Генрих IV отверг брачные предложения испанцев, так как собирался воевать с ними.

В ту пору мощь Испании медленно катилась к закату. Отец Анны был слишком слабым королём, чтобы удерживать в своих руках власть, и всеми делами заправлял его первый министр – герцог Лерма, сестра которого была любовницей Филиппа III. Для своих удовольствий министр денег не жалел, а вот королевское семейство держал в ежовых рукавицах. Правда, в Испании считали, что детей нужно воспитывать в строгости, набожности и лишениях. Только по большим праздникам Анна могла пить свой любимый шоколадный напиток. Приличного образования она так и не получила. Жизнь её была подчинена строгому распорядку. Ранний подъём, молитва, завтрак, потом часы учёбы. В ту пору было принято учить инфант только латыни и основам европейских языков, Кроме того, Анна обучалась шитью, танцам и письму, зубрила Священную историю и генеалогию царствующей династии. Далее следовал торжественный обед, дневной сон, затем игры или болтовня с фрейлинами (у каждой инфанты был свой штат придворных). Потом снова долгие молитвы и отход ко сну – ровно в десять вечера.

Даже в будни Анна ходила в громоздких, чудовищно-неудобных платьях. За каждым её действием следила строгая графиня де Альтамира, дававшая ей уроки благочестия и придворного этикета.

В будущем из-за всех этих церемоний пострадал её отец, Филипп III, умерший от угара, так как его кресло стояло слишком близко к камину, а гранд, обязанный его отодвигать, куда-то отлучился. Её же брат, Филипп IV, ещё больше усовершенствовал этикет: говорили, что он улыбался не больше трёх раз в жизни и требовал того же от своих близких.

С родителями дети тоже виделись только в дни, установленные регламентом. Королева Маргарита жила в условиях не менее жёстких, чем её дочери.

– Лучше быть простой монахиней в Австрии, чем испанской королевой! – жаловалась она австрийскому посланнику.

Выданная замуж в пятнадцать лет, Маргарита Австрийская почти каждый год дарила королю очередного отпрыска и умерла в двадцать семь после рождения восьмого ребёнка. Теперь Анна, как самая старшая среди детей Филиппа IV, должна была подавать пример своим сёстрам и братьям, что воспитало в ней чувство долга и ответственности. Среди инфант династии Габсбургов лишь она и её младшая сестра Мария отличались трудолюбием, что не слишком приветствовалось в семье. Они могли часами заниматься рукоделием, наводить порядок в личных вещах, обустраивать места для игр.

Инфанте не было и десяти, когда её просватали за австрийского эрцгерцога Фердинанда, который приходился ей кузеном. Но родителей жениха и невесты это не смущало: Габсбурги привыкли заключать браки «между своими», не интересуясь, к каким последствиям это может привести. Однако в 1610 году в соседней Франции фанатик Равальяк убил Генриха IV, и регентшей при несовершеннолетнем короле Людовике ХIII стала его мать Мария Медичи, истовая католичка, жаждавшая дружбы с «первой христианской державой мира». Поддержка Испании ей была нужна против мятежных принцев крови, желавших отобрать у неё власть, и гугенотов (французских протестантов). В свой черёд, герцог Лерма, премьер-министр Филиппа III, любезно принял её предложение о заключении союза (тем более, что Людовик ХIII и Анна Австрийская приходились друг другу троюродным братом и сестрой, так как их матери были кузинами). Уже тогда, отличаясь хитростью и дальновидностью, юная инфанта настояла на том, чтобы Испания уступила Франции несколько арпанов (десятин) каменистой земли в труднодоступных горных районах.

В детстве Людовика ХIII тоже было мало развлечений и радости, хотя французский двор совсем не походил на испанский. Здесь часто слышались смех и сальные шутки, а покойный король Генрих IV почти открыто изменял своей супруге и воспитывал своих бастардов с собственными детьми. Впрочем, своего наследника он любил, но мог приказать высечь его за непослушание и дважды сделал это собственноручно.

– …один раз, – утверждает мемуарист Таллеман де Рео в своих «Занимательных историях», – когда тот возымел отвращение к некоему придворному, да такое, что в угоду ему пришлось выстрелить в этого дворянина из незаряженного пистолета для виду, словно его убивают; в другой раз за то, что дофин размозжил головку воробью…

Узнав об этом, Мария Медичи рассердилась, не потому, что любила сына, а потому, что «придиралась к нему (мужу) по любому поводу».

На что король сказал ей:

– Сударыня, молите Бога, чтобы я ещё пожил, если меня не станет, он будет дурно обращаться с Вами.

Несмотря ни на что, мальчик обожал отца и, узнав о том, что Генриха IV заколол Франсуа Равальяк, воскликнул сквозь слёзы:

– Если бы я был там со своей шпагой, я бы убил его!

Мария же всё твердила:

– Король мёртв! Король мёртв!

Однако канцлер Брюлар де Силлери возразил:

– Во Франции короли не умирают! Вот живой король, мадам! – и указал на девятилетнего Людовика.

Тем не менее, никому не нужный, мальчик после смерти отца тихо жил на задворках Лувра. Мать навещала его только затем, чтобы надавать пощёчин или, опять же, отхлестать розгами за какую-либо провинность.

– Королей надо воспитывать в строгости. Более того, их следует наказывать гораздо более сурово, чем простых людей, – любила повторять она.

В отличие от флорентийки, первая супруга Генриха IV, Маргарита Валуа (с которой он развёлся) жалела Людовика.

– Единственным человеком, любившим этого покинутого всеми ребёнка, – читаем в книге французского писателя Ги Бретона «Женщины и короли», – была добрая Марго. Она приходила к нему в комнату с подарками, рассказывала ему интересные истории…

Немудрено, что Людовик вырос замкнутым, переменчивым, одержимым множеством комплексов заикой. Мария Медичи была заинтересована в том, чтобы её сын как можно позже мог стать реальным королём. Мальчик умел лишь читать, писать и знал Священную историю. По словам его врача Эроара, он был способным ребёнком, но зубрить латынь не любил и однажды спросил у своего учителя:

– Если бы я пообещал Вам епископство, Вы сократили бы мой урок?

Зато он страстно любил музыку и с трёхлетнего возраста играл на лютне, считая её «королевой инструментов», а также на клавесине, виртуозно владел охотничьим рожком и пел партию первого баса в ансамбле, исполняя многоголосные куртуазные песни и псалмы. Ещё с детства Людовик начал учиться танцам и в 1610 году дебютировал в придворном «Балете Дофина», а в 1615 году сыграл роль Солнца в «Балете Мадама» (в те времена балетами называли спектакли, сочетавшие декламацию стихов с музыкой, танцами и спецэффектами). При этом он проявлял склонность ко многим мальчишеским забавам: хорошо играл в мяч, охотился на кроликов в саду Тюильри и ставил силки на птиц. Сын короля-воина, Людовик также любил играть в солдатики, заниматься стрельбой из лука и аркебузы и командовать гвардейцами, охранявшими Сен-Жермен. Один из них, по имени Деклюзо, учил его артикулу (воинскому уставу) и мальчик шутливо называл его:

– Мой миньон! (То есть, фаворит).

Когда же ему становилось совсем грустно, он собственноручно выпекал свои любимые марципаны, всегда поднимавшие ему настроение. А ещё собирал отряд из столь же юных, как и он сам, шалопаев и устраивал налёты на кладовую с вареньем.

Из предосторожности Мария Медичи не позволяла отпрыскам родовитых семей, таких, как Роганы, Гизы, Монморанси, Ларошфуко приближаться к её сыну. Наоборот, Клод Дюлон, историк и хранительница архива Версаля, нашла свидетельство о привязанности Людовика к кучеру Сент-Амуру и псарю Арану. За внимание монарха с ними соперничал Шарль д’Альбер, сеньор де Люинь, сын захудалого дворянина из Прованса, который был старше короля на 23 года. В своих «Мемуарах» кардинал Ришельё рассказывает о нём следующее:

– Его отец – капитан Люинь – был сыном мэтра Гийома Сегюра, каноника кафедрального собора в Марселе. Он прозывался Люинем по названию дома, принадлежавшего этому канонику и расположенного между Эксом и Марселем, на берегу реки Люинь. Он взял себе имя Альбер по матери, горничной каноника.

Ришельё немного преувеличивал: Люинь не был случайной фигурой при дворе. Будучи крестником короля Генриха IV, он начал придворную карьеру пажом. От отца Шарль унаследовал титул маркиза д’Альбера, а в приданое его матери входили имение Брант и Кадне – островок на Роне, и два его младших брата Оноре и Леон стали называться господин де Брант и господин де Кадне. Все трое были честолюбивые красавцы, ловкие, пронырливые, и не останавливались ни перед чем, чтобы преуспеть.

– Их тесный союз вызывал всеобщее уважение, – продолжате Ришельё, – король определил их на службу к дофину, и тот проникся к ним доверием за старательность и ловкость, с которой они дрессировали птиц.

Так, благодаря общему увлечению соколиной охотой, завязалась дружба между юным королём и Люинем. Однако Людовик нашёл в нём не только друга, но и советника, и союзника, и отца. Некоторые историки, которые любят найти «грязь» там, где её нет, намекают, что между королём и его «распорядителем кабинета птиц» были очень близкие отношения. Хотя при дворе последний не раз был замечен в любовных историях с самыми красивыми женщинами Франции.

Что же касается вдовы Генриха IV, то французская писательница Мишель Кармона в своей книге «Мария Медичи» утверждает:

– …холодная в смысле темперамента королева-мать мало интересовалась плотскими утехами.

Тем не менее, в числе её любовников называли герцога д’Эпернона и красавчика Франсуа де Бассомпьера, генерал-полковника швейцарцев.

Правда, сам Бассомпьер уверял:

– Приятнее говорить об этом, нежели действовать.

Он был человеком весёлым и не лез за словом в карман. Тем не менее, при несогласиях, возникших между Марией и её сыном, принял сторону короля и немало содействовал низвержению флорентийки, получив за это не только маршальский жезл, но и став затем посланником в Испании, в Швейцарии и в Англии.

Впрочем, только супруги Кончини, которых Мария Медичи привезла с собой во Францию, пользовались её неизменным расположением.

Флорентийский дворянин Кончино Кончини провёл довольно бурную молодость, быстро спустив отцовское наследство на шлюх и кутежи. Затем занялся мошенничеством и платным развратом, за что несколько раз сидел в тюрьме. Кроме всего прочего, подвизался в театре на женских ролях. Но дядя всеми правдами и неправдами помог ему стать шталмейстером (конюшим) Марии Медичи. Рассказывали, когда перед отъездом собутыльники спросили Кончини, что он ожидает от своей поездки в Париж, тот ответил:

– Удача или смерть!

Ещё на корабле он очаровал Леонору Галигаи, любимую камеристку королевы, и на берег в Марселе они сошли уже помолвленной парой. Леонора была дочерью кормилицы Марии Медичи и плотника, по характеру «приятная и забавная», маленького росточка, почти карлица. Королева всегда прислушивалась к её советам и между собой они были на «ты». Только Леонора знала, как удовлетворить неуёмную страсть своей царственной подруги к драгоценностям. Главная камеристка продавала высокие должности, за взятки «отмазывала» виновных от суда и брала деньги за аудиенцию у королевы. Естественно, часть суммы Леонора оставляла себе. Но главным фаворитом Марии Медичи был Кончино Кончини. Самое интересное, что его законная супруга, якобы, всё прекрасно знала и, как утверждали злые языки,  являлась активной стороной «любовного треугольника». В 1610 году Кончини приобрёл маркизат Анкр, а в 1613 стал маршалом.

Возмущённые до глубины души принцы крови перешли в оппозицию. Конде, герцоги де Невер, де Лонгвиль, дю Мэн и маршал де Бульон покинули двор. Сезар де Вандом, старший из бастардов Генриха IV, хотел последовать за ними, но Людовик приказал ему остаться. Королева-мать посадила его под домашний арест, но тот перехитрил стражу и сумел бежать вместе с женой.

– Почему моего брата Вандома не посадили в тюрьму? – узнав об этом, гневно спросил король.

Это едва не привело к новой гражданской войне. Но Марии Медичи удалось заключить мир с принцами, кроме Вандома. Тогда по её приказу Людовик во главе своих войск триумфально проехал по нескольким провинциям с июля по октябрь. И Сезару ничего не оставалось, как выпрашивать прощение у короля.

– Впредь служите мне лучше, нежели в прошлом, и знайте, что высочайшая честь для Вас на этом свете – быть моим братом! – гневно отчитал юнец двадцатилетнего отца семейства.

1614 год стал вершиной карьеры Кончини, когда Мария Медичи разрешила ему любые действия, лишь бы тринадцатилетний Людовик ХIII, который считался уже по закону совершеннолетним, не отобрал у неё власть. В награду фаворит выпросил посты суперинтенданта финансов и канцлера. Однако его влияние держалась во многом на интригах и подкупе. А как только парламент потребовал его отставки, Ришельё, тогда ещё молодой епископ Люсонский, искусными доводами склонил депутатов на сторону итальянца. Никто в ту пору не догадывался, что вскоре красноречивому прелату предстояло стать подлинным владыкой Франции.

Третий сын в обедневшей дворянской семье, Арман Жан дю Плесси де Ришельё готовил себя к военной карьере и учился сначала в Наваррском коллеже, а потом – в академии Плювинеля. Но его средний брат, который должен был стать епископом Люсонским, неожиданно решил уйти в монахи. Чтобы не лишиться единственного семейного дохода, мать упросила младшего сына занять эту вакансию. В самый короткий срок получив богословское образование, Арман защитил докторскую диссертацию. Однако он ещё не достиг положенных двадцати трёх лет, чтобы стать епископом. Поэтому решил отправиться в Рим, чтобы лично просить об этом папу, перед которым произнёс блистательную речь на латыни. Согласно легенде, выслушав молодого человека, Павел V благосклонно поинтересовался:

– Сколько Вам лет?

– Двадцать три, Ваше Святейшество, – не моргнув глазом, ответил Ришельё.

Таким образом, в 1607 году, в двадцать два года, он был рукоположен в епископы.

Говорят, что узнав об обмане, папа воскликнул:

– Этот молодой человек далеко пойдёт!

После этого Ришельё отправился в свою епархию, которую позже охарактеризовал так:

– Люсон – самая мерзкая, самая грязная и самая непривлекательная епархия во Франции.

Хотя он быстро навёл там порядок, но не собирался всю жизнь прозябать в глуши. Его целью был Париж и епископ написал Кончини, предлагая свои услуги, но ответа не получил. В Люсоне состоялась первая встреча Ришельё с отцом Жозефом дю Трамбле, монахом-капуцином, который впоследствии получит прозвище «серый кардинал» и будет играть огромную роль в политике Франции.

Спустя семь лет епископ Люсонский был избран депутатом Генеральных штатов, созванных в Париже. На церемонии их закрытия он произнёс речь, в которой рассыпался в похвалах Марии Медичи:

– Счастлив государь, которому Господь дарует мать, исполненную любви к его особе, усердия по отношению к его государству и столь опытную в ведении его дел!

Цель была достигнута: энергичного, умного и привлекательного прелата заметили.

В январе 1615 года Людовик ХIII решил назначить Люиня губернатором Амбуаза, забрав это право у Конде, предводителя мятежных принцев крови. Но Кончини посоветовал Марии Медичи отослать фаворита короля. Чтобы обезопасить себя, Люинь купил должность коменданта Луврского дворца. Теперь он жил в комнате над королевскими апартаментами и мог незаметно спускаться туда по внутренней лестнице. Часто сам Людовик перед сном ходил к нему наверх. Когда один из них заболевал, другой преданно сидел у постели больного.

В отличие от Кончини, флорентийка понимала, что только Люинь сможет удержать её сына в рамках покорности.

– Им тем более трудно было управлять, – свидетельствовал Воклен дез Ивето, наставник Людовика, – потому что он был рождён, чтобы править самому и командовать другими. Он ревностно защищал свой авторитет.

Как сообщает придворный поэт Малерб в частном письме, юный король однажды сказал:

– Я хотел бы войти в историю под именем Людовик Справедливый, а не Людовик Заика!

Но пока он был не готов взять власть в свои руки.

Несмотря на это, король относился к важным вещам со всей серьёзностью.

– Сын, я хочу Вас женить. Согласны ли Вы? – удосужилась спросить Мария Медичи.

– Согласен, сударыня.

– Но Вы не знаете, как делать детей.

– Извините!

– Откуда же Вы знаете?

– Господин де Сувре (гувернёр) меня научил.

На всякий случай, Мария Медичи также поручила Люиню объяснить своему юному другу суть супружеских взаимоотношений. И сделанные им открытия глубоко потрясли юного короля. Он опасался, что инфанта окажется некрасивой. Конечно, Людовик получил портрет невесты, но понимал, что придворные живописцы чаще всего льстят венценосным моделям. А увидеть Анну он мог только перед венчанием.

Таким образом, если инфанта была в восторге от перспективы стать королевой Франции, то Людовик, угрюмый и неуверенный в себе, боялся предстоящей свадьбы. А тут ещё 27 марта 1615 года умерла от воспаления лёгких Маргарита Валуа, завещав всё свое состояние королю. Он воспринял её смерть как личную трагедию, и проплакал несколько дней, отказываясь даже от еды и игр. Чтобы приободрить его, придворные дамы решили напомнить ему о свадьбе с инфантой. Но это опечалило Людовика ещё больше.

– Я её совсем не знаю, – говорил он со вздохом, – без меня её выбрали мне в супруги, и какова она ни есть – уродлива или красива, – я всё равно должен буду уложить её в свою постель и целовать, обнимать и любить до конца жизни…

Наконец, 7 октября 1615 года ему пришлось усесться в карету и поехать в Бордо навстречу своей будущей жене. 18 ноября, в один и тот же день, состоялось двойное бракосочетание по «доверенности». В Бордо, в соборе Святого Андрея, кардинал де Сурди обвенчал Елизавету Бурбон и принца Астурийского, которого представлял герцог де Гиз. А в испанском Бургосе, в церкви Августинцев, в присутствии Филиппа III архиепископ соединил узами брака короля Франции (в лице герцога де Лерма) и Анну Австрийскую. За два дня до того инфанта официально отказалась от своих прав на корону Испании и наследство своей матери, Маргариты Австрийской.

Людовик ХIII, тогда находившийся в Бордо, отправил в Бургос своего фаворита, который вручил Анне письмо, завёрнутое в цветной шёлк с вышитыми жемчугом буквами «L» и «A».

– Мадам, не в моих силах, – писал король, – несмотря на всё моё желание, встретить Вас при вступлении в моё королевство… Поэтому я посылаю к Вам Люиня, одного из моих самых доверенных слуг, поприветствовать Вас от моего имени и заверить Вас, с каким нетерпением Вас здесь ждут, о чём я искренне желаю сказать Вам лично…

С улыбкой прочитав его записку, молодая королева поспешила ответить жениху:

– Монсеньор, я очень обрадовалась хорошим новостям, которые Люинь принёс мне относительно здоровья Вашего Величества, и Вашему желанию увидеться со мной. Я тоже желаю оказаться там, где смогу служить королеве, моей матери, и Вам самому…

В качестве подарка своему мужу Анна передала с Люинем чётки и список тех испанцев, которых она хотела бы оставить при своей особе. Главными лицами, упомянутыми в этом списке, были графиня Инес де ла Торре, донья Луиза де Осорио и донья Маргарита де Кордова, а также духовник инфанты Франсиско де Рибейра и её капеллан Педро де Кастро.

Филипп III пренебрёг советом своих министров и сопровождал Анну из Бургоса до самой границы, сказав на прощанье:

– Дочь моя, я добыл тебе лучшее положение в христианском мире, какое только мог. Ступай, да благословит тебя Бог.

В ответ девочка не могла сдержать слёз.

На островке посредине пограничной реки Бидассоа были воздвигнуты великолепные павильоны, где две принцессы могли привести в порядок свои туалеты перед посадкой на баржу, которая должна была доставить их на новообретённую родину. Берега реки охранялись лёгкой конницей и королевскими гвардейцами под командованием маршала де Бриссака, так как тысячи зрителей собрались, чтобы поглазеть на придворных. Чуть ниже вдоль берега виднелись павильоны и трибуны, задрапированные белым и жёлтым шёлком для испанских и французских дам, не принимавших участия в торжественной церемонии передачи принцесс.

20 ноября Анна Австрийская попрощалась с отцом и придворными и отправилась в Ирун в сопровождении герцогини Сесса, которая должна была передать её представителю Людовика ХIII и забрать Елизавету Бурбон. Путешествие молодой королевы было утомительным: дороги были размыты из-за сильных дождей и лошади с трудом тащили повозки с её вещами. Всего в этой процессии насчитывалось около ста колесниц, запряжённых тремя лошадьми, и двести мулов с бархатными вьюками, украшенными гербами Испании. Там были двенадцать парадных туалетов Анны разных цветов, в том числе, три сплошь расшитые золотом и жемчугом, ещё платья с кружевами на каждый день, а также бельё, обувь, плащи, шляпы, галантерея, туалетные принадлежности, посуда, церковная утварь, письменные приборы и, конечно же, драгоценности: золотые цепи и бриллианты, жемчужные колье, браслеты, диадемы и обручальное кольцо с плоским алмазом (их тщательно оценили и взвесили, чтобы они соответствовали приданому Елизаветы). Прохождение этой колонны по улицам Бордо заняло, к удивлению и забаве горожан, девять часов.

Ночь на 23 ноября Анна провела в цитадели Ируна. На рассвете обоз переправился через реку, а в полдень со скалистых высот на берег спустились испанские дамы и кавалеры. В час дня прибыла будущая принцесса Астурийская. Под приветственные возгласы и залпы артиллерии Елизавета взошла на баржу, после чего её доставили на остров Федан, где она вошла в павильон, украшенный белым знаменем Бурбонов. Одновременно Анна поднялась на свою баржу с противоположного берега реки и, высадившись на острове, вошла в павильон с жёлтым флагом Испании. Далее она дала аудиенцию французским придворным, а Елизавета – испанским. Анна Австрийская сидела в парадном кресле, одетая в наряд из зелёного атласа, расшитого золотом, с широкими и длинными рукавами, украшенными букетами из бриллиантов. Маленький воротничок из тонкого фламандского кружева окружал её нежную шею, а на голове у неё была маленькая кокетливая шапочка с нитями жемчуга и плюмажем из перьев цапли, из-под которой на плечи ниспадали рыжевато-золотистые локоны. Правда, её изящную фигурку немного портила необъятная юбка. Позади инфанты стояли герцогиня де Сесса, графиня де ла Торре и главные идальго из её свиты. А по бокам от её кресла полукругом на бархатных подушках по испанскому обычаю сидели дамы и фрейлины.

Через некоторое время Анна вышла из павильона и обменялась нежным поцелуем с Елизаветой. После чего девушки, которым предстояло помирить давно враждовавшие династии Габсбургов и Бурбонов, поболтали с четверть часа, в то время как придворные обменивались заранее заготовленными торжественными речами. Покончив с этим, герцог Узеда приблизился к Анне и, опустившись на колени, поцеловал её руку, которую затем вложил в руку герцога де Гиза. Последний же подвёл инфанту к барже, украшенной французским флагом. Затем Гиз повторил церемониал, передав уже Елизавету герцогу де Узеда. Герцогиня де Невер заняла своё место позади Анны, а герцогиня де Сесса – Елизаветы, которая не могла удержаться, вопреки этикету, от горьких рыданий во время прощания со своей французской свитой. Наконец, баржи отчалили под залпы пушек и одобрительные крики зрителей. Ту ночь инфанта провели к крепости Байоны, а ранним утром отбыла в Бордо, где её с нетерпением ожидал Людовик.

Люинь, уже вернувшийся назад, предложил своему царственному другу развеять его страхи единственным возможным способом – тайком посмотреть на девочку. Король согласился, и друзья отправились в Кастр, где кортеж Анны остановился на отдых. Из окна гостиницы им удалось увидеть, как инфанта садится в карету, но это был лишь краткий миг – Людовик почти не разглядел свою наречённую. Кортеж инфанты тронулся в путь, а потому король сел в собственный экипаж и приказал догнать испанцев. Когда чужая карета на полном скаку поравнялась с каретой, в которой ехала Анна, та выглянула, чтобы как следует разглядеть наглеца. И Людовик, поражённый её красотой и смущённый собственной отвагой (немыслимой прежде для сына властной Марии Медичи), крикнул ей:

– Я – король инкогнито! Я инкогнито! Гони, кучер, гони!

И галопом умчался назад. Тем же вечером Анна и Людовик познакомились во дворце епископа Бордо. Сначала юную испанку приняла в большом зале королева-регентша в присутствии многочисленного двора. Обняв невестку и обменявшись с ней несколькими словами, Мария повела её во внутренние покои, где жил Людовик ХIII. Король уже ждал её вместе с Люинем, одетый в мантию с орденом Святого Духа и опоясанный мечом. Поспешно выступив вперёд, он взял Анну за руку и неловко чмокнул её в лоб. После чего замер на месте, глядя на улыбающуюся инфанту. Наконец, по знаку матери, Людовик снова робко взял девочку за руку и отвёл её в укромную глубокую нишу окна. После их получасового разговора к паре снова присоединился Люинь. Затем герцогиня Невер представила Анне французских дам, а королю – испанских. Людовик приветствовал их с хмурой сдержанностью, но потом вдруг повернулся к своему фавориту и прошептал несколько насмешливых слов по поводу витиеватой речи графини де ла Торре. В ответ Люинь сдержанно рассмеялся.

Жених и невеста понравились друг другу. Анна показалась Людовику на редкость хорошенькой: высокого роста (она носила туфли, подбитые войлоком), с гибкой фигуркой и нежной, почти прозрачной кожей. Король очень мило ухаживал за ней. Казалось, он, наконец, осмелел и даже заинтересовался этой девочкой, которая одаривала его нежными улыбками.

На следующий день Людовик зашёл к Анне в её апартаменты во время церемонии одевания, представил инфанте своего гувернёра господина де Сувре и придворного лекаря Эроара и мило побеседовал с ней. У инфанты возникло небольшое затруднение – ей потребовалось алое перо, которое бы вместе с белым украсило её прическу. Показав ей свою шляпу, к которой были прикреплены перья обоих цветов, Людовик галантно предложил взять то, которое ей понравится. Инфанта, благодарно улыбаясь, воспользовалась предложением, и тогда король неожиданно попросил:

– Не подарите ли вы мне один из Ваших красных бантов? Я приколю его к тулье (в те времена лента была залогом любви)…

Ничто не предвещало неприятностей, когда двадцать пятого ноября в день Святой Екатерины юная чета отправлялась на церемонию венчания в местном соборе. Эти дети, которым ещё не исполнилось и четырнадцати, прекрасно смотрелись вместе: Людовик – кареглазый жгучий брюнет, и Анна – блондинка с яркими глазами. Король был великолепен в камзоле из белого атласа, расшитом золотом, и в широкополой шляпе. Его невеста тоже выглядела чудесно в платье из серебряной ткани, шлейф которого несли принцесса де Конти и герцогини де Гиз и де Вандом. На голове у Анны сверкала бриллиантовая диадема, подаренная ей отцом, и зрители были восхищены её грацией, когда, опираясь на руку герцога де Гиза, она проследовала к алтарю. Мария Медичи тоже присутствовала на церемонии, одетая в траурные одежды, хотя её шею трижды обвивало жемчужное ожерелье, а на груди виднелся бриллиантовый крест. В самую последнюю минуту пришлось срочно искать замену кардиналу де Сурди, неожиданно отлучившемуся по личным делам. Благословение на свадьбу было дано епископом Сента. Бракосочетание состоялось в пять часов пополудни, а в шесть новобрачные покинули собор в сопровождении факельщиков. Так как день выдался трудным и изнурительным, свадебный пир (вопреки традиции) отменили.

Усталые новобрачные поцеловали друг друга – и отправились каждый в свою опочивальню. Сославшись на усталость, Людовик потребовал ужин в постель. Но, как выяснилось, для короля вечер ещё только начинался, и зря он надеялся, что его оставят в покое. Мария Медичи считала, что он должен немедленно исполнить свой супружеский долг (иначе его брак могли признать недействительным), и потому решила настроить сына на более легкомысленный лад. С этой целью королева-мать послала к нему нескольких дворян, особо искушённых в вопросах любви, чтобы молодые люди подбодрили юношу. Гиз, Грамон и ещё несколько придворных окружили королевское ложе и принялись рассказывать Людовику всякие фривольные истории. Однако он лишь вежливо улыбнулся и попытался заснуть, чтобы набраться сил для завтрашней охоты. Около восьми вечера в спальне открылась дверь и на пороге появилась Мария Медичи. Увидев сына в постели, она суровым тоном произнесла:

– Сын мой, обряд венчания – это всего лишь прелюдия к бракосочетанию. Вы должны отправиться к королеве, Вашей супруге. Она ждет Вас…

Людовик привык во всем подчиняться матери, поэтому покорно ответил:

– Мадам, я только ждал Вашего приказания. Я пойду к жене вместе с Вами, если Вам так угодно.

Накинув халат и сунув ноги в домашние туфли, он направился в опочивальню Анны. Следом за ним туда вошли Мария Медичи, две кормилицы, гувернёр короля де Сувре, лейб-медик Эроар, маркиз де Рамбуйе, хранитель королевского гардероба с обнажённой шпагой в руке, старший камердинер Беренгьен с подсвечником, граф де Гиз, граф де Граммон и еще несколько придворных. Анна Австрийская, вопреки утверждениям свекрови, вовсе не ждала супруга, а крепко спала, и была изумлена и даже испугана, когда, проснувшись, увидела всю эту процессию, входящую в её покои.

– Дочь моя, я привела к Вам короля – Вашего супруга. Прошу Вас: примите его и любите! – громогласно произнесла Мария Медичи.

В ответ, Анна, покраснев от смущения, пробормотала по-испански:

– У меня нет иного желания, мадам, как только повиноваться Его Величеству, моему супругу, и угождать ему во всём.

К счастью, здесь же находились несколько камеристок и придворных дам, выбранных Филиппом III для своей дочери из числа испанок, знавших французский язык. Они перевели слова юной королевы. В присутствии множества свидетелей король сбросил халат и лёг рядом с женой. Оба они выглядели смущёнными и несчастными. Мария Медичи подошла к ложу и тихо произнесла несколько фраз. Что именно она сказала – неизвестно. Но, видимо, давала некие советы, называя при этом всё своими именами. Потому что, пока она говорила, Анна Австрийская покраснела как маков цвет, а Людовик стал бледнее подушки.

– Теперь всем пора уйти, – объявила Мария Медичи, задёрнув занавеси кровати.

Далее предоставим слово доктору Эроару, который по приказу регентши написал подробный «Рассказ о том, что произошло в ночь свершения королевского брака» для вручения иностранным послам:

– Отдав последние распоряжения, королева и все, кто был в спальне, оставили молодожёнов (кроме двух кормилиц), чтобы дать им возможность исполнить то, что им предписано делать после церемонии бракосочетания. И король это исполнил дважды, как он признался сам и что подтвердили кормилицы. Потом король уснул и проспал в постели королевы около часа. Проснувшись, он позвал свою кормилицу, та надела на него тёплые туфли и ночную рубашку и проводила до двери спальни, за которой его ожидали господа де Сувре, Беренгьен и другие, чтобы проводить его в спальню. Там он, попросив попить, выразил большое удовлетворение по поводу своего брака, лёг в постель и крепко проспал всю ночь. Молодая королева, в свою очередь, встала с брачной постели после того, как король удалился, вошла в свою маленькую спальню и легла в свою кровать.

Столь неуместная поспешность в вопросе консумации (практического осуществления) брака юных супругов была проявлена из-за того, что многие во Франции были против союза с Испанией и, как следствие, против брака короля с инфантой.

Неудивительно, что на следующее утро юные супруги не могли без смущения смотреть друг на друга. После своей первой брачной ночи король проникся таким глубоким отвращением к плотской любви, что целых четыре года «не заглядывал в спальню жены». За что современники прозвали его Людовиком Стыдливым.

Переворот Людовика ХIII

После пышных торжеств двор покинул Бордо и отправился в Тур, где королевские новобрачные провели зимние месяцы в уединении. Впрочем, они не упускали возможности развлечься. Пока двор находился в Туре, 15 февраля 1616 года король танцевал в балете перед супругой, а та в ответ 21 февраля исполнила испанский балет со своими фрейлинами. В Амбуазе же губернатор Люинь устроил в их честь празднества. Людовик то и дело охотится во владениях своего фаворита, – он даже провёл там три дня без жены.

По пути в столицу Мария Медичи утвердила Ришельё духовником Анны Австрийской. Епископ Люсонский ответил пространным благодарственным письмом, обещая посвятить всю свою жизнь служению королеве-матери. А немного позже он был назначен военным министром.

В это время регентша решила помириться с принцем Конде, и 8 мая был подписан Луденский мирный договор. Этот акт ограничил почти безграничную власть Кончини, вернул ко двору мятежных принцев крови, примирил гугенотов с правительством и отверг претензии Испании на спорные земли. Поэтому он был неприятен молодой инфанте-королеве, как называли Анну Австрийскую в этот период.

Если французская свита Елизаветы состояла из трёх десятков человек, то с Анной приехали около шестидесяти дам и добрая сотня прочей челяди, что чуть не вызвало дипломатический скандал, который, впрочем, удалось замять. После свадьбы ей предоставили новую свиту, состоящую из французов, но юная королева не захотела отказываться от услуг своих земляков.  Это привело к тому, что пост первой статс-дамы разделили испанка Инес де ла Торре, которая имела сильное влияние на королеву, и француженка Лоранс де Монморанси, вдова коннетабля Франции, точно так же, как должность дамы второго ранга была разделена между Луизой де Осорио и Антуанеттой д’Альбер, сестрой Люиня.

Вокруг Анны по-прежнему испанские придворные, разговоры на родном языке и привычный образ жизни. Она не говорит по-французски, носит одежду по испанской моде и выглядит, по мнению придворных, «чопорной ханжой». Перед отъездом Филипп III сказал дочери:

– Помните, что Вы – испанка, и нужно не допустить, чтобы Ваш муж разрушил связи между нашими государствами.

Вместо того, чтобы оберегать от вмешательства в политику этого ещё ребёнка по возрасту, уму и поведению, отец Анны давал ей секретные поручения в надежде, что её присутствие при французском дворе будет служить интересам Испании.

Для этого на постоянной связи с  юной королевой были доверенные лица, отвечавшие перед Мадридом и Веной. Таким образом, Анна стала марионеткой в руках испанского посла Монтелеоне, имевшего свободный доступ во дворец. Ей советовали льстить королеве-матери, умиротворить Кончини и его жену, презирать Люиня, завоевать расположение своего мужа нежностью и покорностью, но при этом проявлять непреклонную решимость во всех вопросах, касающихся интересов её родной страны.

Двойной двор Анны вызывал ревность и соперничество из-за её предпочтения своей испанской свите, и королеву обвиняли в том, что это мешало ей адаптироваться во Франции и способствовало сложностям в налаживании отношений с супругом. Однако регентша не изменила эту ситуацию, поскольку ей была выгодна добровольная изоляция невестки. Во-первых, Марию Медичи задевала самонадеянность юной королевы, исполненной собственного величия, а, во-вторых, она опасалась влияния Анны на своего сына. Некоторое время общение королевы с  мужем ограничивалось двумя протокольными встречами в день: утром и после полудня. Послонявшись по её покоям под неодобрительными взглядами испанских дам, Людовик спешил удалиться через потайную дверь в собственную спальню. Анна, привыкшая находиться в центре внимания и быть объектом обожания, была разочарована.

После своей первой брачной ночи король пожаловался Люиню:

– Нельзя было показать больше и увидеть меньше.

Вероятно, король имел в виду слишком хрупкую конституцию своей жены: маленькая грудь, худенькие плечи, длинные тонкие ноги. (Придворным художникам приходилось на картинах рисовать несуществующую щедрую плоть королевы). Кроме того, у Анны была очень нежная кожа. Некоторые даже говорили, что она так прозрачна, что, когда королева пьёт красное вино, видно, как оно течёт в горле. Кожа Анны Австрийской была так чувствительна, что прикосновение обыкновенного полотна вызывало на ней раздражение. Она не признавала иного белья, кроме батистового. Простыни, которые делались на заказ для неё, были так тонки, что каждую можно было протянуть сквозь кольцо.

Всё это раздражало грубоватого Людовика, называвшего жену «моя костлявая». Впрочем, Анна тоже не пылала любовью к этому не особенно привлекательному юноше – небольшого роста, худому, с широким лицом, выдающимся вперёд подбородком и крупным, как у всех Бурбонов, носом. А ещё у него был постоянно приоткрыт рот.

– Вечно угрюмый, вечно молчаливый, немного заика, он предпочитал беседам и ночам с супругой занятие охотой и музыкой, – пишет Эльвира Ватала в «Великих любовницах».

Королю женитьба пока принесла только избавление от его наставника, господина де Сувре, и телесных наказаний. Иногда он пытался вовлечь супругу в свои мальчишеские игры, которые ей казались глупыми. Вдобавок, когда бы они ни встречались, король всегда приводил с собой Люиня, вражда с которым тоже пагубно сказывалась на семейной жизни Анны.

Хотя Мария Медичи на людях с удовольствием подчёркивала, что её сын «недалёк умом, в нём нет здравого смысла, его здоровье не позволяет ему заниматься делами», по свидетельствам медика Эроара, Людовик ещё в раннем детстве отличался остроумием и ироничностью. Зная, какого мнения о нём была его мать, он надел на себя маску и стал тем, кого хотели в нём видеть, делая вид, что страшно увлечён детскими забавами.

– Я притворялся ребёнком, – признался он позже, давая понять, что опасался за свою жизнь.

Мария Медичи обожала своего младшего сына Гастона, герцога Орлеанского, который считался наследником престола. И, вероятно, предпочла бы его видеть королём.

16 мая двор вернулся в Париж, который встречал королевскую чету триумфальными арками, процессией колесниц с аллегорическими фигурами, прославлявшими Анну, несущую с собой мир: Купидон и Гименей попирали ногами Раздор. Купеческий старшина произнёс цветистый комплимент, призывая новую королеву как можно скорее подарить Франции дофина.

В то время как регентша поселилась в Тюильри, Анна заняла апартаменты в южном крыле Лувра.

– Её покои в Лувре соответствуют достоинству Её Величества, – восторгался испанский посол в письме к своему господину. – Графини де Кастро и де Торре (последняя – ангел, чьи достоинства заслуживают похвалы) поселены рядом со своей госпожой. Подданные приняли королеву-инфанту с сердечным восторгом.

– Спальня Анны – платяной шкаф, – подтверждал его слова один историк, – инкрустированный испанским орехом, арабское кресло, отделанное слоновой костью и жемчугом. Стены сверху донизу украшены гобеленами, а на одной из них редкостное флорентийское зеркало. На ложе алые бархатные занавеси.

Если украшения Анны, привезённые с собой, оценивались в 61 221 испанский дукат, то во Франции Мария Медичи передала ей в пользование также драгоценности короны на сумму 50 000 экю, которые полагались по рангу королеве Франции.

Но самой большой её страстью – после тонкого белья – были благовония: Анна их коллекционировала, и парфюмеры старались превзойти друг друга, дабы снискать милость королевы Франции. Позже купцы и побывавшие в дальних странах дворяне считали обязательным привезти ей какую-нибудь благоуханную диковинку: ароматические курения, сандаловые фигурки или шарики из овечьей шерсти, пропитанные душистыми маслами, которые арабские женщины носили в драгоценных флакончиках на груди, где они сохраняли свои свойства по многу лет.

Ещё она обожала душистые цветы, и для неё одной было разбито несколько оранжерей – она желала каждое утро видеть свежий букет в своём будуаре! Единственно – она не выносила запах розы. Настолько, что, даже видя этот цветок на картине, теряла сознание от одной мысли об её запахе. Вероятно, причиной её болезни были родственные браки между Габсбургами на протяжении нескольких столетий!

Как известно, до брака Анна гордилась своим будущим положением, её радовала мысль о том, что она станет королевой Франции. Она даже заявляла, что скорее уйдёт в монастырь, чем вступит в другой, не столь славный брачный союз. Теперь же она тосковала посреди всего этого великолепия по мрачному Эскориалу и чопорному испанскому двору, но, главное, вероятно, по любви, которая её там окружала. При дворе отца её почитали, ей прислуживали на коленях. Чтобы понять, какие мучения испытывала инфанта во Франции, почему она чувствовала себя униженной, нужно помнить о гордости и высокомерии испанской монархии. Это было у Анны в крови.

В мемуарах камеристки королевы госпожи де Мотвиль упоминается примечательный эпизод. Однажды Анна со свитой гуляла в парке Тюильри: вдруг раздался выстрел, и несколько дробинок попали ей в причёску. Король, не представлявший себе жизни без охоты, даже когда бывал болен, стрелял в Тюильри по воробьям, которых слуги выгоняли из кустов, стуча по ним палкой. Людовик появился из кустов, увидел жену, схватившуюся руками за волосы, сделал шаг по направлению к ней, но потом прошёл мимо, даже не поклонившись.

Говорят, что именно в этот нелёгкий для себя период она открыла французам удивительное лакомство. Одним из утешений молодой королевы, который бывало тяжко и неспокойно в чужой стране, служил напиток с потрясающим горько-сладким вкусом – горячий шоколад, рецепт которого привезли её повара-испанцы.

– Ничто, кроме моей любимой Испании, не может утешить меня, – писала она отцу.

Анна расспрашивала его о здоровье, о том, что поделывают её братья и сёстры, жаловалась на унылую жизнь и невнимание мужа. В ответ Филипп III рассказывал про корриды, аутодафе, балы-маскарады и театральные новинки, а также рекомендовал проявлять терпение и покорность: в конце концов, Людовик вырвется из-под опеки матери, и тогда его жена по-настоящему станет королевой.

Кроме того, Анна жаловалась на противоположные советы, которые давали ей французские и испанские придворные. В свой черёд, регентша через Леонору Галигаи передала ей послание, посоветовав невестке одеваться по французской моде, припудривать свои блестящие волосы и снять диадему, которую Анна постоянно носила в знак своей королевской власти.

– Французы любят весёлых, жизнерадостных женщин, – добавила Мария Медичи, – которые не лезут за словом в карман и проворны в танце, и ничто их так не оскорбляет, как надменное высокомерие и отстранённая официальность!

Желая угодить свекрови, Анна стала носить французские платья и, дав волю своему живому характеру, принимала активное участие в развлечениях двора. Кроме того, она подружилась с младшим братом короля Гастоном, герцогом Анжуйским, которого Таллеман де Рео называл «приятным, весёлым ребёнком». С ним молодая королева нередко устраивала весёлые забавы и разыгрывала придворных. Возможно, Людовик не принимал бы близко к сердцу дружбу жены с братом, который был младше его на семь лет, но Мария Медичи постоянно намекала:

– Вы видите сами, сын мой, насколько королева легкомысленна! За ней нужен глаз да глаз!

В свой черёд, графиня де ла Торре и посол Монтелеоне совместно настрочили жалобу в Мадрид на инфанту-королеву, предпочитавшую декольтированные наряды по французской моде благопристойным одеяниям своей родины. Далее посол упоминает о ссорах королевских супругов, которые, словно капризные дети, не могли прийти к единому мнению, как лучше проводить свой досуг. А также порицает вредное влияние Марии Медичи н Люиня на короля, «которые помешали Его Величеству продемонстрировать должную супружескую преданность своей жене, внушая ему химерические страхи перед опасностью, которая может возникнуть в связи с рождением потомства в период, когда сам Его Величество едва достиг совершеннолетия».

– Печальный факт, что их величества живут вместе как брат и сестра, – сокрушается Монтелеоне.

После чего продолжает ворчливо жаловаться на Анну:

– …очень хотелось бы, чтобы для полного совершенства Её Величества мы могли бы исправить некоторые недостатки её характера, хотя все приписывают неудачную легкомысленность манер Её Величества её молодости. Её Величество постоянно шутит, как ребёнок; мы не можем научить её заниматься серьёзными делами; она забывает все советы и наставления с невероятной лёгкостью; и её раздражительность такова, что у нас нет ни времени, ни смелости вмешиваться…

Вдобавок, королева завела себе легкомысленную подругу-француженку. Ею стала Луиза Маргарита де Гиз, младшая дочь герцога Генриха I Меченого, убитого по приказу короля Генриха III. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, она влюбилась в великого конюшего Франции Роже, барона Бельгарда. Однажды вечером он был с поручением у герцогини де Гиз в их доме, в то время как Луиза Маргарита принимала ванну. Услышав, что Бельгард уже собирается откланяться, она обнажённая вышла в коридор, где и столкнулась с ним. Кавалер, которому была тогда сорок лет, смутился и начал было извиняться. Тогда девушка притворно вскрикнула и сделала вид, что теряет сознание. Бельгард едва успев подхватить её на руки, отнёс в её покои и уложил на кровать, где красавица быстро пришла в себя и призналась, что устроила всё это нарочно. Через какое-то время у неё снова вырвался крик. Мать принцессы в соседней комнате, уже готовившаяся ко сну, спросила у служанки, что произошло.

– Ничего страшного, – ответила та, бывшая в курсе любовных дел принцессы, – просто мадемуазель де Гиз накололась за работой.

В постели у Луизы Маргариты побывали многие. Не минула эта чаша и великого волокиту Генриха IV, который даже хотел жениться на ней, но потом передумал и настоял, чтобы она вышла замуж за его кузена принца Конти. Несмотря на многочисленные любовные приключения Луизы Маргариты, все, кто был с ней знаком, относились к ней с большим уважением. Оставшись вдовой в двадцать шесть лет, принцесса покровительствовала многим известным поэтам и писателям. В качестве фрейлины Марии Медичи  она была в курсе всех дворцовых интриг и пересказывала их в своих романах, в частности, в «Любовных похождениях великого Алькандра», который впоследствии переиздавался под заглавием: «Любовные похождения Генриха IV». Анне Австрийской нравилось остроумие и образованность Луизы Маргариты, которая «приглядывала» за испанкой по просьбе королевы-матери.

Таким образом, налаживанию отношений Анны с супругом в немалой степени мешали интриги свекрови и фаворита Людовика. Ей пришлось смириться: вскоре королева научилась быть любезной с ненавистным ей Люинем, а также с не менее отвратительным Кончини, который был тенью Марии Медичи.

В начале 1616 года Людовик ХII устроил в Лувре великолепный бал-маскарад, во время которого с удовольствием отплясывал вместе с Анной сарабанду. А вот Мария Медичи находила мало удовольствия в пышных зрелищах, которые очаровывали её невестку. Лурденский мир не принёс успокоения её тревогам. Если до его подписания она боролась с недовольными принцами крови в отдалённых провинциях, то теперь они вместе со старыми министрами Генриха IV и вождями гугенотов толпились в залах Лувра, требуя немедленного признания всех своих привилегий.

3 мая было подписано соглашение, по которому мятежники получили новые подачки от власти (в общей сложности на 20 миллионов ливров), а «бородачей» (престарелых вельмож покойного мужа) Мария Медичи заменила в Королевском совете ставленниками Кончини.

В Париже распространялись оскорбительные памфлеты против Леоноры Галигаи и её мужа, но, по сути, стрелы сатиры метили в королеву-регентшу. Тогда она сделала ловкий ход – предложила сыну:

– Ваше Величество, Вы уже достигли совершеннолетия и, вдобавок, женились, поэтому можете править сам. А мне разрешите уехать в Италию.

– Умоляю Вас, мадам, останьтесь!

Конечно, флорентийка заранее знала, каким будет ответ короля, зато теперь никто не мог обвинить её в узурпации власти.

После внезапного возвращения Конде 29 июля в Париж спокойствия не наступило, наоборот, по его инициативе принцы собирались в доме герцога де Бульона, чтобы обсудить арест Кончини и его супруги и отстранение Марии Медичи от власти. Конде хотелось самому стать королём. Для этого нужно было добиться признания недействительным брака Генриха IV и флорентийки, тогда Людовик XIII становился незаконнорожденным. Но это было уже слишком: воспротивился даже герцог де Гиз.

В конце концов, нервы регентши не выдержали, и 30 августа она решила арестовать главных участников заговора. Конде препроводили в Бастилию, но большинству принцев удалось сбежать. В конце сентября десятитысячная толпа в Париже в знак протеста против ареста Конде взяла штурмом особняк маршала д’Анкра в предместье Сен-Жермен, убив двух сторожей. Леонора выехала оттуда незадолго до вторжения на улицу Турнон, а её муж был в Нормандии, иначе бы им несдобровать. От дома не оставили камня на камне, всё, что в нем находилось – картины, статуи, гобелены, мебель, одежда, – было разбито вдребезги или порвано в клочья. Портреты супругов Кончини и Марии Медичи выбросили в окно, только на портрет молодого короля рука не поднялась. Кроме того, мятежники ворвались в Люксембургский дворец королевы-матери и сожгли и уничтожили почти всю мебель стоимостью 200 000 экю. Никогда ещё ненависть к Кончини не была так велика.

Его и раньше пытались убить несколько раз. Посему маршал д’Анкр нанял себе двух дюжих слуг с дубинами, которые всегда его сопровождали. Первой стала подумывать о возвращении в Италию Леонора. Однако Кончини не желал этого. Разногласия и домашние ссоры с супругом так подействовали на Галигаи, что разум её пошатнулся: ей стало казаться, что все, кто смотрит на неё, желают её сглазить. Она впала в такую тоску, что не только отказывалась беседовать с кем-либо, но и почти не виделась со своей госпожой. Слухи, что Кончини решил отделаться от неё и уже подумывает о новой женитьбе на мадемуазель де Вандом, добили её окончательно.

Королева-мать возместила фавориту ущерб и сделала его герцогом и пэром. Это возмутило Людовика:

– Когда я издаю распоряжения на 30 франков, мне говорят, что казна пуста, однако для маршала д’Анкра нашли 450 тысяч ливров!

Но Кончини и этого было мало – он метил в коннетабли (главнокомандующие). Мария Медичи была неспособная умерить амбиции фаворита, и это обернулось против неё самой. В глазах людей её невероятное бездействие выглядело так:

– На королеву-мать навели порчу!

– Нет, она – любовница Кончини!

– А Галигаи – ведьма!

К тому же, фаворит допустил несколько фатальных ошибок. Во-первых, он открыто стал демонстрировать свои отношения с королевой и даже над оврагом, отделявшим его дом от дворца, повелел воздвигнуть мост, который назвал «мостом любви». По улицам Парижа, обыгрывая французское слово «encre» («чернила»), гуляла песенка:

Если бы у королевы

В животе был младенец,

То он был бы очень чёрным,

Потому что он был бы д’Анкр!

Ещё большей глупостью Кончини было позволять себе шуточки на счёт быстро стареющей Марии Медичи. Это не понравилось ни придворным, ни, особенно, Людовику. Наконец, всегда внимательно следивший за окружением короля, итальянец не разглядел своего смертельного врага в его друге Люине, который в 1616 году стал великим сокольничим Франции. Тот долго подводил своего господина к тому, чтобы сместить мать и Кончини и самому управлять государством, не без основания полагая, что станет при молодом, слабовольном короле полноправным правителем Франции. Но Людовик ХIII никак не мог решиться.

Анна Австрийская радовалась аресту Конде и во время беспорядков, последовавших за этим, оставалась спокойной, как будто находилась в Мадридском дворце. Она воображала, что Франция теперь, наконец, избавится от еретической заразы. Однако её свекровь не была так спокойна, потому что королевство находилось на грани гражданской войны.

В День Всех святых, когда король вернулся из Сен-Жермена, у него начались боли в животе, сопровождавшиеся поносом, и лихорадка, после приступов которой он лежал бледный, печальный, совершенно обессилевший.

Мария Медичи, молившаяся в монастыре Фельянов, поспешила назад в Лувр, а Кончини и его жена, охваченные паникой, по сути, взяли в заложники маленького герцога Анжуйского, наследника престола, и приказали швейцарским и итальянским гвардейцам, лично преданным маршалу, вытеснить из основных дворцовых помещений телохранителей короля во главе с капитаном Николой Витри. Спустя несколько часов Людовик пришёл в себя.

В конце месяца наступил кризис: король хрипел и задыхался. Ему хотели дать лекарство, но его челюсти, сведённые спазмом, невозможно было разжать (слуга, попытавшийся это сделать, чуть не лишился пальца), наконец, их раздвинули ложкой и влили микстуру. Он потерял сознание. Созванные на консилиум доктора спорили, что было причиной болезни короля:

– Вероятно, это апоплексический удар!

– А может, дурные испарения из кишечника?

Но кризис миновал, Людовик пошёл на поправку и около 10 ноября уже смог встать с постели. Через день, проходя утром по Большой галерее Лувра в сопровождении горстки офицеров охраны, он остановился у окна взглянуть на реку. В это время вошёл Кончини, за которым следовала свита из ста человек, и остановился у другого окна. Разумеется, он знал, что король здесь, но даже не приветствовал его, продолжая принимать почести и отдавать приказания. Оскорблённый до глубины души Людовик покинул залу.

В январе 1617 года Мария Медичи снова попросила Людовика об отставке. Вместо сына ей ответил Люинь:

– Мадам, Вы не должны уходить, король не собирается Вас заменять!

Мрачное молчание Людовика ХIII наполнили душу регентши дурными предчувствиями.

В конце месяца в Лувре состоялся новый балет. В зале было яблоку негде упасть. Сам Людовик с трудом пробился внутрь. Какая-то девица, вероятно, не узнав короля, ухватила его за штаны со словами:

– Если Вы войдёте, то войду и я!

Темой балета было освобождение рыцаря Ринальдо – традиционного персонажа героического эпоса. Таким образом, Людовик заявлял о своём стремлении избавиться от власти матери и её ставленников.

Но сначала предстояло окончательно разбить принцев. Кончини уговорил королеву-мать идти по пути применения силы против мятежников, снова взявшихся за оружие. Напрасно Леонора предостерегала свою царственную подругу:

– Мадам, знайте: он погубит себя, а вместе с собой – Вас и меня.

Для устрашения парижан Кончини воздвиг 50 виселиц. В то же время, Люинь узнал, что могущественный маршал готовит то ли его высылку, то ли несчастный случай  со смертельным исходом, и решил подтолкнуть Людовика.

В марте 1617 года у д’Анкров умерла десятилетняя дочь. Опечаленная Леонора вновь предложила супругу забрать всё нажитое и уехать в Италию. Но зарвавшийся авантюрист отмёл это предложение. Хотя предчувствие надвигающейся катастрофы угнетало Кончини, он надменно заявлял:

– Я не брошу королеву, потому что хочу проверить, насколько удача сопутствует мне!

Своему приятелю Бассомпьеру он признался, что скопил втайне от жены 1 000 000 золотых экю на случай своего бегства.

Тем временем Люинь продолжал подстрекать короля:

– Кончини – король этого королевства: он бросает вызов Вашей власти и желает гибели принцев. Он овладел разумом королевы, Вашей матери, которую подчинил своей воле. Кроме того, он поддерживает её сердечную привязанность к монсеньору, Вашему брату, в ущерб Вам.

Его слова падали на благодатную почву: Людовик ХIII всегда относился с подозрением и ревностью к своему брату Гастону. Между тем общественное мнение заграницей тоже складывалось не в пользу Кончини.

– Три брата Люинь, – докладывал Монтелеоне в Мадрид, – исполнены благих намерений, и хотя они не могут похвастать особым талантом или гениальностью, король привязан к ним. Вашему Величеству следует знать, что в настоящее время между маркизом д’Анкром и де Люинем существует смертельная вражда, поэтому королеве-инфанте следует проявлять величайшую осмотрительность в своём поведении, но пока она не совершила никаких ошибок и достойно относится к братьям.

Когда испанский посол передал Люиню льстивое заверение в добром к нему отношении католического короля, тот с выразительным жестом ответил:

– Я понял Ваше Превосходительство и в подходящий момент Вы тоже поймёте, что я принял Ваше послание к сведению и извлёк из него пользу.

Люинь стал посредником между своим господином и мятежными принцами, готовыми вернуться ко двору после изгнания Кончини. Вокруг Людовика ХIII и его фаворита образовался некий малый совет, который постоянно собирался по вечерам и обсуждал недопустимое поведение маршала д’Анкра. Постепенно король уверовал в то, что он сможет управлять страной, но не знал, как взять власть в свои руки. Поэтому он полагался на Люиня, который пытался в последний раз заставить Кончини пойти на компромисс, но тот отвечал презрением и угрозами. Тогда решено было обратиться к королеве-матери, предложив ей передать власть сыну и удалить своего фаворита. Дважды Мария Медичи разговаривала с Кончини, и два раза он категорически заявлял:

– Я отомщу всем своим врагам и буду удерживать короля во дворце!

Друзья Людовика были в панике, а Люинь даже предлагал ему бежать. Но в итоге решено было арестовать Кончини в Лувре и доставить его в Бастилию. Через двух гардеробщиков и садовника Тюильри, пользующегося благоволением короля за его умение ловить маленьких птичек, этот приказ был передан капитану королевских гвардейцев. Как позже признавался сам барон Витри, он был немало изумлён, но, соблазнившись обещанием должности маршала Франции, поклялся сохранить всё в тайне.

Тем временем Мария Медичи, что-то заподозрив, запретила братьям Люинь появляться в Лувре под предлогом того, что они состряпали заговор с целью изгнания короля из Парижа. Это распоряжение матери довело гнев Людовика до точки кипения.

Собрав верных людей, Витри явился к королю за подтверждением приказа насчёт ареста Кончини.

– Сир, если он будет защищаться, что я должен сделать? – прямо спросил капитан.

Конечно, на словах Людовик не раз грозил убить кого-нибудь собственными руками. Два года тому назад по окончании заседания Совета между его матерью и Конде вспыхнула жаркая ссора. Юный король хотел вмешаться, но Мария удержала его. Однако сразу после ухода принца Людовик закричал:

– Мадам, напрасно Вы запретили мне говорить! Если бы при мне была шпага, я проткнул бы его насквозь!

Но теперь, когда дошло до дела, король молчал. Убийство – страшный грех, а он боялся погубить свою душу. Дежеан, кузен Люиня, ответил за него:

– Король полагает нужным его убить.

Подождав немного и решив, что молчание – знак согласия, Витри заключил:

– Сир, я исполню Вашу волю.

Всё должно было произойти 23 апреля. Но в тот день арестовать Кончини не удалось и было решено перенести арест на 24 апреля.

Марию Медичи продолжали одолевать мрачные предчувствия: в ночь с 19 на 20 апреля ей снилось, что после суда её приговаривают к смерти. Однако она ничего не могла понять по невозмутимому виду сына. Возможно, тогда ей вспомнились недавние слова Бассомпьера:

– Однажды короля вынут из-под Вашего крыла… и настроят против Вас… а Вы останетесь с пустыми руками.

24 апреля 1617 года Людовик ХII проснулся в пять часов утра. Всё было готово, чтобы ехать на охоту. Но король решил сначала сыграть в бильярд. В бильярдной, где уже собрались заговорщики, усиливается напряжение: ждут Кончини, но он всё не появляется. Уже половина одиннадцатого. Людовик спокойно продолжает играть. Становится известно, что маршал д’Анкр уже направляется в Лувр. Витри спешит ему навстречу в сопровождении двадцати лучников и сталкивается с ним у подъёмного моста. Капитан приказывает закрыть внешние ворота, отделив Кончини от его эскорта.

Наступил решительный момент. Фаворит королевы-матери в чёрном – траур по дочери.

– Именем короля, Вы арестованы, – объявляет Витри, схватив Кончини за руку.

Удивлённый итальянец делает шаг назад и пытается вытащить шпагу. Он что-то говорит на своём родном языке. По словам флорентийского посла Бартолини:

– Я?

Маршал даже не может представить, что кто-то осмелится его арестовать. Витри же утверждал, что он крикнул:

– Ко мне!

Следовательно, это был призыв о помощи людям из его свиты. В ХVII веке, как и в наши дни, такой возглас расценивается как проявление сопротивления представителю государственной власти при исполнении им своего долга. Витри призывает своих спутников вмешаться. Три выстрела из пистолетов (самого капитана, его брата Дюалье и зятя де Перрона) поразили Кончини в лоб, горло и глаз. Он упал замертво у ног Витри. Для пущей уверенности его искололи кинжалом, забрали драгоценности, бумаги, одежду, а обнажённое, залитое кровью тело перенесли в ближайшую сторожку привратника и бросили на кучу соломы.

Король слышал пистолетные выстрелы. Очень спокойно он приказал подать ружьё, и, держа шпагу в другой руке, вышел из бильярдной в сопровождении Люиня. Полковник корсиканских гвардейцев д’Орнано мчится ему навстречу:

– Сир, всё сделано!

Люинь открывает одно из окон, выходящих во двор Лувра, заполненный людьми. Д’Орнано поднимает Людовика ХIII на руки, и показывает собравшимся, что король жив. Вслед за тем раздались крики:

– Да здравствует король! Долой тирана!

В ответ пятнадцатилетний Людовик приподнял шляпу и, повернувшись к заговорщикам, воскликнул:

– Спасибо! Большое вам спасибо! С этого часа я – король.

Затем Люинь приказал закрыть ворота Лувра и выставить охрану. Витри же вошёл во дворец и публично принял королевскую благодарность, предварительно извинившись за совершённое убийство:

– Господин д’Анкр оказал такое сопротивление, что его арест стал невозможен.

Тем временем большая галерея Лувра заполнилась придворными, ошеломлёнными происходящими событиями. Мария Медичи тоже слышала выстрелы. Её горничная бросилась к окну и спросила у проходившего мимо Витри, что произошло.

– Маршал убит за сопротивление офицеру короля, – хладнокровно ответил тот.

Тогда королева-мать воскликнула:

– Я правила семь лет, теперь мне осталось ждать только небесного венца!

Немного придя в себя, она отправила епископа Люсонского разведать обстановку.

Возбуждённый Людовик, по словам Ришельё, стоял прямо на бильярдном столе, принимая поздравления всего двора.

– А, Люсон! – воскликнул при виде его король. – Наконец-то я избавился от вашей тирании! Убирайтесь прочь!

После чего отправился назначать новых министров и принимать послов. Просматривая депеши для иностранных дворов и городов Франции, он с нервным смехом повторял:

– Я теперь настоящий король.

Тем временем Леонора, узнав о гибели мужа, через камердинера Лапласа попросила Марию взять её под своё покровительство, на что разгневанная королева-мать ответила:

– Не говорите мне больше ничего об этих людях!

Теперь её волновала только собственная судьба. Ей было необходимо немедленно любой ценой встретиться с Людовиком. Но король дважды отказался от встречи: у него дела поважнее, чем заниматься королевой-матерью. Мария Медичи упорствует: через принцессу Конти она снова просит сына принять её, но безуспешно. Последняя надежда королевы – её фрейлина де Гершевиль. Этой особе 57 лет, все её уважают. Назначенная самим Генрихом IV ещё в 1600 году, она была нежна и внимательна к маленькому Людовику ХIII, и Мария очень надеялась на её влияние на короля. Гершевиль бросилась к ногам Людовика:

– Сир, пощадите королеву-мать!

Но это не смягчило его. Вежливо подняв даму, он ответил:

– Несмотря на то, что Её Величество не обращалась с нами, как с сыном, мы будем обращаться с ней как с матерью, но пока не намерены с ней встречаться.

В это время за окнами рабочие разрушали «мост любви».

Королеве-матери запретили покидать её апартаменты, а её гвардейский полк распустили. Обеспечивать охрану Лувра обязали маршала Витри. Теперь Марии остаётся только ждать, когда сын решит её судьбу. Людовик верхом объезжает Париж, его приветствует торжествующая и восторженная толпа. Но это уже не пьянит юного короля.

– Он осознаёт свой долг по отношению к народу и никогда о нём не забудет, – пишет Мишель Кармона. – Благодаря этому пониманию Людовик ХIII станет одним из самых щепетильных по отношению к своему долгу суверенов.

Кончини был погребён в полночь в церкви Сен-Жермен л’Оксерруа. На следующий день толпа выволокла его тело из могилы и разорвала на куски, которые затем были повешены на виселице или сожжены. В течение всего дня 25 апреля Мария Медичи слышала из своих апартаментов, как на улицах Парижа в адрес её и Кончини кричали непристойности.

Люинь заступился перед королём за Ришельё, который отделался тем, что сдал должность государственного секретаря по иностранным делам Вильруа. Как раз в то самое время, когда толпа измывалась над трупом Кончини, епископ Люсонский, въезжавший в своей карете на Новый мост, чуть не попал под горячую руку, но выкрутился, велев всем своим людям кричать:

– Да здравствует король!

И сам подал пример.

Спустя сорок часов Витри дано было задание арестовать маркизу д’Анкр. Несчастная собрала все свои драгоценности, запихала их в постель и улеглась сверху, притворившись больной. Но её грубо подняли, обыскали и препроводили в темницу Лувра, а спустя несколько дней перевели в Бастилию, где подвергли суровому допросу, после чего отправили в тюрьму Консьержи.

Это был, пожалуй, единственный в истории дворцовый переворот, совершённый «действующим» королём, чтобы обрести всю полноту власти. Страница регентства была окончательно и бесповоротно перевёрнута.

Примирение

Государственный переворот поначалу не повлиял на повседневную жизнь молодой королевы. Хотя Людовик ХIII и его фаворит, ещё не до конца поверившие в свою победу, искали сочувствия и поддержки Анны (вернее, Испании). После гибели Кончини впервые обедая с женой, король изображал весёлость, которую не испытывал. Что касается Марии Медичи, то она по-прежнему оставалась под охраной в своих апартаментах. Люинь, опасаясь её влияния на сына, старался не допустить их встречи. Никто не навещал её. Младшему брату и сёстрам короля было тоже запрещено с ней видеться. Анна Австрийская и графиня де Суассон, просившие разрешения утешить бывшую регентшу, тоже услышали:

– Нет!

Только Бартолини, посол Великого герцога Тосканского (племянника Марии Медичи), смог её навестить, пройдя по тайной лестнице. Он увидел, что несчастная королева-мать впала в отчаяние, плакала и была уверена, что её ожидает изгнание. Оставалось только определить его условия. По просьбе нунция (папского посла) Бентивольо переговоры были поручены епископу Люсонскому, способности которого он высоко ценил, и Бартолини, имевшему влияние на флорентийку.

1 мая Мария передала своему сыну через Ришельё следующие предложения: она готова покинуть Париж, просит сохранить ей власть в новой резиденции, а также все её доходы. Ещё она хотела бы, чтобы с ней были две её незамужние дочери – Кристина и Генриетта. И, наконец, перед отъездом она желала бы увидеть сына. Людовик отказался отпустить сестёр (по некоторым источника, отпустил только младшую), но позволил матери забрать часть её гвардейцев и жить в Блуа. Он согласился также на все её остальные условия.

Тогда Мария решила ускорить отъезд, который назначила на 3 мая. Встреча с сыном состоялась в передней её апартаментов. Король пришёл первым в сопровождении новых министров, среди которых были и те люди, которые служили ещё Генриху IV. Рядом с ним шёл Люинь, а впереди – два брата последнего, Кадене и Брант. Потом появилась королева-мать, чьё осунувшееся лицо контрастировало с безмятежным видом Людовика, который сказал:

– Мадам, я пришёл сюда, чтобы попрощаться с Вами и заверить, что буду заботиться о Вас как о своей матери. Я хотел освободить Вас от забот, которые Вы взвалили на себя, занимаясь моими делами. Вам пора отдохнуть от них, а мне – ими заняться: я решил, что один буду управлять моим королевством. Теперь я – король. Я отдал необходимые распоряжения для Вашей поездки. Прощайте, мадам, любите меня и я буду Вам добрым сыном.

Королева-мать, плача, ответила:

– Сударь, я огорчена тем, что не смогла править Вашим государством во время моего регентства так, как бы Вам хотелось, но уверяю Вас, что я приложила, насколько могла, свои усилия и старание, и молю Вас помнить, что остаюсь Вашей смиренной и покорной матерью и слугой.

После чего Мария попросила отпустить с ней её управляющего Барбена. Но король ничего не ответил и, после того, как мать поцеловала его на прощание, поклонился ей и удалился. Затем приблизился Люинь и поцеловал край мантии Марии, которая снова завела речь о Барбене, но в этот момент с лестницы донёсся властный голос Людовика ХIII:

– Люинь! Люинь! Люинь!

В течение второй половины дня флорентийка с удивительным самообладанием принимала визиты придворных. Некоторые придворные дамы во время этой прощальной аудиенции не смогли сдержать слёз. Однако королева-мать холодно заметила:

– Дамы, не плачьте обо мне; ведь совсем недавно я просила короля освободить меня от бремени его дел. Если мои действия вызвали недовольство короля, я тоже недовольна собой; тем не менее, я знаю, что однажды Его Величество признает – всё, что я сделала, было справедливым… Что касается маркиза д’Анкра, я молюсь за его душу: я молюсь также и за короля, который дал уговорить себя убить его.

Тем не менее, она пролила несколько слезинок во время прощания с любимым сыном Гастоном, которому шёл девятый год. После чего нежно поцеловала своих дочерей Кристину и Генриетту. Что же касается Анны Австрийской, то, кажется, она не пришла проститься со свекровью (возможно, король запретил ей это).

Вечером Мария Медичи спустилась во двор Лувра, где её ожидали карета и свита. Кортеж охраняли рейтары короля. В последнем экипаже ехал епископ Люсонский. Благодаря роли, которую он сыграл в переговорах матери и сына, ему разрешили сопровождать бывшую регентшу в Блуа и исполнять там функции главы её совета.

Улицы Парижа были запружены народом, но королева-мать не услышала ни одного слова сочувствия. Наоборот, по дороге население встречало её насмешками и непочтительными словами.

Король и королева покинули столицу сразу вслед за ней, направляясь в Венсенский замок. Там были изданы эдикты, согласно которым большинство государственных служащих, назначенных во времена регентства, потеряли свои посты. Барбена, управляющего королевы-матери, отправили в Бастилию. Кроме того, был начат судебный процесс над Леонорой Галигаи.

Витри во время ареста маркизы д’Анкр забрал её драгоценности, которые Людовик ХIII подарил жене (в том числе и знаменитые алмазные подвески). Но это была лишь капля в море. Состояние Леоноры было огромным: она лично владела маркизатом Анкр, особняком на улице Турнон, поместьем Лезиньи и крупными суммами в разных банках Парижа, Лиона, Рима, Флоренции, Антверпена. Венецианский посол говорил, что её состояние оценивалось в 15 миллионов ливров – сумма, равная трём четвертям годового бюджета Франции, не считая драгоценностей и серебряной посуды на миллион ливров. Было условлено, что Людовик ХIII отдаст всё имущество Кончини Люиню. Маршал был мёртв и фаворит короля мог располагать его имуществом, титулами и должностями. Но Леоноре принадлежала основная часть состояния, и она была жива. Поэтому необходима была конфискация имущества. Это означало смертный приговор. Людовик ХIII, желавший окончательно разделаться с четой Кончини, легко согласился на это решение, подсказанное Люинем, и 9 мая подписал указ о начале следствия.

Но вскоре стало ясно, что собранных данных о финансовых махинациях и вмешательстве в государственные дела недостаточно, чтобы приговорить Леонору к смерти за оскорбление величества. Тогда Люинь решил заставить судей рассмотреть также обвинение в колдовстве. На что Галигаи спокойно ответила судьям:

– Я никогда не использовала никаких других заклинаний, кроме своего ума. Стоит ли удивляться, что я правила королевой, у которой его вообще нет?

Но судьба Леоноры была решена, и 8 июля 1617 года суд вынес ей смертный приговор. В тот же день её посадили на телегу и повезли на Гревскую площадь. Огромная толпа встретила бывшую маркизу д’Анкр враждебными выкриками:

– Дьяволица! Ведьма!

Леонора, твёрдо ступая, поднялась на эшафот и громко сказала, что прощает короля, королеву-мать и весь народ. Одним ударом палач отрубил ей голову и бросил в костёр, пылающий возле эшафота. Ришельё в «Мемуарах» свидетельствует, что она удивила всех своим мужеством и многие стали оплакивать её судьбу.

Людовик ХIII предпочёл в этот день уехать из Парижа, но, вернувшись, не мог найти покоя даже ночью: рассказ о казни, повторенный несколько раз придворными, постоянно всплывал в его памяти.

Люиня угрызения совести не мучили. Он присвоил всё имущество маркизы д’Анкр, правда, когда общество выразило своё неодобрение, избавился от особняка на улице Турнон. И только путём бесконечных переговоров смог получить часть сумм, помещённых в заграничные банки.

Узнав о перевороте, герцог де Бульон воскликнул:

– Харчевня осталась прежней, только вывеска поменялась!

– Теперь Люинь будет «Анкром короля», – прозорливо добавил папский нунций Бентивольо.

Один фаворит сменил другого: место Кончини занял Шарль д’Альбер, которому тогда было тридцать девять лет. В одночасье он стал комендантом Бастилии, капитаном Тюильри, государственным советником и камергером. Людовик, хоть и провозгласил себя королём, но из-за молодости нуждался в руководстве. Однако Люинь, краснобай, как все южане, но известный трус, менее всего подходил для этого. Осознавая свою слабость, фаворит короля в день убийства Кончини призвал, как известно, бывших министров Генриха IV («бородачей», как их все называли).

Главную роль в управлении страной теперь играл королевский Совет. Людовик ХIII, принимавший участие в заседаниях по утрам, передавал слово всем по очереди и внимательно выслушивал каждое мнение, следил за порядком, не позволяя прерывать выступающего. Решения принимали большинством голосов, а в случае разногласий последнее слово оставалось за королем. Людовик говорил мало, но всегда чётко и по делу. Король также давал аудиенции иностранным послам. Обычно их принимал статс-секретарь по иностранным делам, но если посол настаивал на личной встрече с монархом, тот ему не отказывал и вел себя подчёркнуто учтиво.

– Воистину, оказалось, что он лучше понимает в делах, чем можно было себе представить, – удивлялся нунций Бентивольо.

На длинные и витиеватые речи дипломатов Людовик отвечал так же кратко и чётко, как и на заседаниях Совета. Проявить твердость ему пришлось уже в начале июня, когда Испания попыталась спровоцировать конфликт с Савойей – своим бывшим сателлитом, перешедшим под крыло Франции. Посла Филиппа III вызвали в Лувр, где король заявил ему, что окажет помощь Савойе. На ядовитую ремарку дипломата, что это решение ему, верно, подсказали его советники, Людовик резко ответил:

– Я прислушиваюсь только к интересам своего служения.

Таким образом, в государственных и военных делах королевский фаворит был некомпетентен, проявив себя лишь умелым интриганом. Злые языки утверждали, что Люинь – «миньон» короля, который ему ближе, чем Анна Австрийская. Посол Венеции заметил, что Людовик проявляет к своему фавориту «необычное внимание и любовь», поскольку «хорошо только то, что делает он». Мария Медичи, выведенная из себя влиянием Люиня на её сына, как-то воскликнула:

– Это демон, который овладел королём, делая его глухим, слепым и немым!

Королевский фаворит ревниво относился к любому, кто делал попытку заменить его при Людовике. Он доверял только своим братьям Бранту и Кадене. По всему Парижу распевали следующую песенку:

Цербер с тремя головами

Охраняет вход в ад;

А во Франции три больших кобеля

Не подпускают к королю!

Достигнув вершин власти и богатства, Люинь решил купить себе жену, которая могла бы соответствовать его положению. Сначала Людовик ХIII хотел женить его на Екатерине Генриетте Вандомской, своей сводной сестре. Тем не менее, дочь прекрасной Габриэли д’Эстре, любовницы Генриха IV, наотрез отказалась выходить замуж за фаворита короля. Но Люинь не слишком расстроился. Вот уже восемнадцать месяцев при дворе находилась единственная дочь герцога Монбазона, происходившего из древнего рода Роганов, владетелей Бретани. Этого любимца Генриха IV королева Мария Медичи заставила покинуть двор тотчас после гибели его благодетеля. Он обосновался в своём великолепном замке в Бретани, где создал свой знаменитый трактат «О поведении опального». В этом труде герцог представил список книг, которые должен читать опальный, и перечень вин, которые помогут ему сохранить спокойствие и бодрость духа.

Когда в связи с женитьбой Людовика ХIII опала была снята, Монбазон представил ко двору «своё сокровище». Пятнадцатилетняя Мария де Роган, очаровательная темноглазая блондинка, обладала незаурядным умом, но была своенравна, дерзка и чрезмерно гордилась своим происхождением. Острую на язык девушку сразу приметили и оценили двое влиятельных людей: Мария Медичи и Шарль де Люинь. Королева-мать решила пристроить её в свиту своей невестки, рассчитывая, что та сделает испанку меня чопорной, так как принцессе Конти это не удалось. Но Анна Австрийская, шокированная манерами своей новой фрейлины, игнорировала её. Тогда регентше пришла в голову мысль, что если Мария де Роган станет фавориткой её сына, то она сама сможет через красавицу влиять на короля. Ветреная и склонная к авантюрам фрейлина согласилась соблазнить Людовика.

Уверяют даже, что однажды король, которому надоела её наглость, сказал:

– Предупреждаю Вас, что люблю своих фавориток только кверху от пояса.

– Государь, – ответила дочь герцога де Монбазона, – тогда Ваши фаворитки… станут опоясываться посередине бёдер.

Но план коварных заговорщиц с треском провалился: замкнутого и строгого короля раздражали напористые женщины. Другое дело Люинь. На первом же балу юная Мария де Роган овладела сердцем королевского фаворита. Но она происходила из древнейшего и богатейшего рода, а он…

Только после убийства Кончини Люинь решился попросить её руки. Придворные возмущались: неужели сын «безвестного капитана Люиня» посмел мечтать о том, чтобы породниться с принцами Роганами, родственниками Людовика ХIII? Тем не менее, преемник Кончини произвёл благоприятное впечатление на девушку.

– Чтобы ненавидеть господина де Люиня, – говорил один из современников, – необходимо было не видеть его, потому что у него было такое приятное и приветливое выражение лица, что многие враги после встречи с ним превращались в его друзей.

Кроме того, король пообещал сделать поместье Майне близ Тура, приобретённое его фаворитом, герцогством. А Марии де Роган, если она выйдет замуж за Люиня, посулил должность обер-гофмейстерины (главной распорядительницей двора королевы). Последнее, кажется, сильно повлияло на решение честолюбивой девушки. Ещё до свадьбы её ухажёр добился того, что ей было даровано «право табурета», то есть, она могла сидеть в присутствии коронованных особ. И, наконец, преподнёс ей шкатулку с великолепными бриллиантами маршала д’Анкра – подарок, достойный королевы.

Неудивительно, что добродушный герцог де Монбазон, полностью находившийся под влиянием своей пылкой дочери, дал согласие на её брак с Люинем. Свадьба состоялась 11 сентября 1617 года. Однако, как оказалось, семнадцатилетняя красавица не была девственницей. По слухам, её первыми любовниками были красавец конюх и молодой дворецкий герцога де Монбазона, а также его пожилой друг граф де Рошфор. Мария же, заливаясь слезами, поведала мужу о своей девичьей любви к бедному прекрасному рыцарю… погибшему на войне. В общем, Люиню пришлось смириться с этим досадным обстоятельством, тем более, что его жена принесла в приданое вместе со своей красотой огромное состояние. После венчания он отправился с Марией в поместье Лезиньи-ан-Бри, доставшееся ему в «наследство» от Кончини, чтобы провести там медовый месяц. Людовик подарил молодожёнам 500 тысяч ливров, на которые его фаворит приобрёл в Париже особняк Сен-Тома-дю-Лувр для своей молодой жены.

Скучая по Люиню, король, как свидетельствует Франсуа де Бассомпьер, занимался рисованием маленьких картинок, изготовлением моделей и механизмов, для чего в Лувре для него были построены кузнечная и слесарная мастерские, а также игрой на барабане.

– Бассомпьер, – как-то сказал он, – теперь я должен начать упражняться в игре на роге; когда-нибудь я разбужу эхо в моих лесах!

– Сир, – ответил ловкий придворный. – Я не советую Вам такое упражнение. Карл IХ, говорят, разорвал кровеносный сосуд, протрубив в рог!

– Вы ошибаетесь, – быстро ответил Людовик, – этот король был тогда в ссоре со своей матерью Екатериной Медичи и удалил её в Монсо. Если бы король последовал доброму совету господина де Реца и не вернул её, то не умер бы в таком раннем возрасте.

– С того времени, – замечает Бассомпьер, – я озаботился тем, чтобы никогда не упоминать королеву-мать в присутствии короля, обнаружив, что его опасения были вызваны уважением к ней.

Папские легаты, послы испанского короля и великого герцога Тосканского, наоборот, донимали Людовика ХIII просьбами вернуть мать ко двору (им не хватало союзницы в правительстве), но он был неумолим – даже запретил поднимать этот вопрос в Королевском совете. На Новый, 1618 год, Людовик прислал матери подарок – богатую цепь с собственным портретом, который привез Кадне, брат Люиня. Мария воскликнула:

– Что означает сей портрет? Если иные полагают, что я больше никогда не увижу короля, моего господина, и по таковой причине присылают мне его портрет, то я его увижу скорее, чем некоторые думают.

Между тем Анна Австрийская прилагала все усилия, чтобы соблазнить своего мужа. Она учила французский язык, надевала «подошвы», чтобы казаться выше ростом, и носила платья с глубоким декольте. Кроме того, часто навещала короля в долинах Руль или Вожирар, где он охотился, и даже пыталась постичь искусство соколиной охоты. Вечером, когда Людовик прощался с женой, дамы из её окружения умоляли его остаться, проявляя при этом такую настойчивость, что король, пунцовый от гнева, был вынужден отбиваться от них. В другой раз, когда Анна неожиданно приехала в Лезиньи-ан-Бри, куда король отправился навестить молодожёнов, Людовик был настолько недоволен её появлением, что ей пришлось уехать. Причём извинения после этого инцидента приносил не король, а королева, пославшая супругу букет цветов! Он не соизволил ответить.

Когда при дворе стало известно, что руководить хозяйством королевы будет Мария де Роган, это вызвало недовольство как самой Анны Австрийской, так и её испанских дам. Королева решительно отказалась принять её услуги, заявив:

– Госпожа де Люинь мне очень неприятна!

Графиня де ла Торре тоже выразила протест, а добродетельная герцогиня Монморанси подала в отставку:

– Поскольку, будучи вдовой покойного коннетабля, я не могу занимать подчинённое положение при дворе!

Результатом этих ссор стало то, что король тоже хлопнул дверью:

– Я никогда больше не буду навещать королеву, пока её испанские дуэньи не будут изгнаны со двора!

Испанский посол, тронутый горем Анны, поспешил добиться аудиенции у Люиня, однако тот заявил:

– Увы, король ненавидит испанских дам из свиты Её Величества, особенно госпожу де ла Торре. Причём последняя настолько отвратительна королю, что он решил никогда больше не входить в покои королевы, пока упомянутая графиня не уедет.

После разговора с королевским фаворитом Монтелеоне решил поставить в известность обо всём Филиппа III. Анна же была настолько подавлена неприятными событиями этого года, что в ноябре слегла с высокой температурой. Король, напуганный известием об опасной болезни жены, поспешил навестить её. А герцогиня Монморанси, узнав о болезни королевы, вернулась в Лувр, чтобы помочь новой управляющей освоиться со своими обязанностями, и заменяла её, когда Марии де Роган требовался отдых.

Королева выздоравливала очень медленно. Испанский посол ежедневно слал сообщения в Мадрид о её здоровье и просил прислать ей побольше апельсинов, «подобных тем, что Ваше Величество прислали в прошлом году, которые были такими свежими, как будто их только что сорвали с дерева». Кроме того, Монтелеоне поздравил своего господина с улучшением отношений между его дочерью и Людовиком ХIII. По его словам, король теперь не переставал восхищаться красотой Анны, и гордился её несравненным цветом лица и пышными светлыми волосами, в чём она не имела соперниц во Франции. Таким образом, королева в свои семнадцать лет ещё больше расцвела. Однако Людовик XIII тоже изменился. Он почти перестал заикаться, и стал суровым, добродетельным и набожным человеком, запретив придворным дамам носить не только чересчур смелые декольте, но даже слишком обтягивающие фигуру платья. И урезал бюджет своей жены. Когда же королю напоминали о необходимости исполнить супружеский долг, он отвечал:

– Мы слишком молоды.

Но своему духовнику он, в конце концов, признался, что ему стыдно заниматься подобными вещами, и никакое удовольствие, получаемое при этом, не сможет заглушить стыда, а память о первой (и до сего последней) брачной ночи вызывает в нём непреодолимое отвращение.

О поведении французского короля узнали в Испании, и Филипп III оскорбился тем, что зять пренебрегает его дочерью. Тогда Люинь решил добиться отъезда испанской свиты королевы в обмен на обещание того, что Людовик «окажет честь» супруге. К концу 1618 – началу 1619 годов «ради экономии» были высланы все испанцы, кроме личного врача Анны Австрийской, духовника, секретарши Луизы Берто де Матонвиль и старой горничной, воспитавшей её, – доньи Эстефании де Виллагиран. В связи с этим было обнаружено, что Инес де ла Торре использовала своё положение для присвоения огромных сумм денег, предназначенных на расходы королевского двора. Также стало известно, что она тесно сотрудничала с послом Испании, регулярно передавая ему отчёты и фактически действуя в качестве шпиона.

Однако сближение царственных супругов затянулось. 11 января 1619 года Людовик ХIII вместе с женой подписал брачный контракт между своей сестрой Кристиной Французской и Виктором-Амадеем, принцем Пьемонтским. По этому случаю папский нунций позволил себе почтительно шепнуть на ухо королю:

– Сир, я не поверю, что Вы допустите, чтобы Ваша сестра родила сына раньше, чем у Вашего Величества появится дофин.

Красный от смущения Людовик пробормотал в ответ:

– Я подумаю об этом…

17 февраля испанский посол Фернандо Жирон сообщил Филиппу III:

– Прошло уже 48 дней с тех пор, как графиня де ла Торре покинула французский двор, но король и королева продолжают жить, как брат с сестрой!

Тем временем в Лувре готовились к ещё одной свадьбе. Сводную сестру короля Екатерину Генриетту Вандомскую (ту, что отказала Люиню) выдавали замуж за Карла II Лотарингского, герцога д'Эльбёфа. После ужина король отправился в покои молодожёнов «объявить им войну», то есть волей-неволей принять участие в увеселениях супругов. Следуя обычаю, он должен был задёрнуть полог кровати и удалиться. Но Люинь убедил его остаться – и полог остался открытым. Новоявленная герцогиня д’Эльбеф, достойная дочь Габриэли, не испытывала при этом ни малейшего смущения, а её муж, женатый уже в третий раз, и подавно! До одиннадцати часов вечера Людовик ХIII с любопытством наблюдал за тем, что делали новобрачные. На прощание Екатерина Генриетта мило посоветовала брату:

– Сир, сделайте и Вы то же самое с королевой, не пожалеете…

Через пять дней, в пятницу 25 января 1619 года, Людовик, как всегда, зашёл к Анне пожелать спокойной ночи и вернулся к себе. А доктор Эроар, как обычно, сделал в дневнике запись о том, как прошёл день короля:

– Уложен в постель. Помолился Богу. Около 11 вечера месье де Люинь пришёл убеждать его идти спать с королевой. Он сопротивлялся отчаянно и решительно, даже плакал, но был отведён, уложен в постель, сделал усилие над собой, как они говорят, но есть вещи, о которых я не знаю. В 2 часа ночи он вернулся.

В дневнике же придворного Арно д’Андильи говорится, что Люинь нёс восемнадцатилетнего короля в спальню королевы на руках. Анна уже лежала в постели. После минутной заминки фаворит сорвал с короля халат и положил рядом с женой, после чего поклонился и вышел. Но и эта ночь не прошла без свидетелей: горничная королевы донна Эстефания случайно заперла в гардеробной её камеристку госпожу дю Белье. По счастью, Людовик и Анна не догадывались о её присутствии.

– Король, как доложили, приложил усилия два раза, – добавил Эроар.

Эти «усилия» Людовику понравились, ибо через день, 27 января, он вернулся в постель королевы без принуждения. Тем не менее, говорить о «медовом месяце» было рановато. Несмотря на то, что король ужинал в компании Анны, разучивал с ней балеты, смотрел комедии, он продолжал проводить вечера у Люиней, где королева почти не бывала.

В отличие от королевской четы, брак Шарля д’Альбера и Марии де Роган оказался удачным. С присущей ей энергией молодая маркиза де Люинь блюла интересы мужа и выполняла свои обязанности обер-гофмейстерины (должность, созданная специально для неё), в то время как герцогиня де Монморанси сохранила свой пост первой статс-дамы. Двор королевы, находившийся во власти Марии де Роган, был образцом порядка и дисциплины. Но ей по-прежнему не удавалось завоевать расположение Анны Австрийской.

Тем временем Мария Медичи не смирилась с потерей власти и, переехав в Блуа, немедленно начала плести интриги, несмотря на то, что писала сыну о раскаянии и добрых намерениях. Окольными путями она получала письма из Испании, Лотарингии, Италии и вела тайную переписку с самыми неугомонными принцами. Об этом очень быстро узнал Людовик ХIII.

– Я скрыл очень многое из того, что делалось против меня и моего государства людьми, которые утверждали, что делали это с Вашего ведома и служа Вам, – с плохо скрытой угрозой написал он матери.

Прежде всего, король сократил количество визитов в Блуа, усилил наблюдение за городом и его окрестностями и приказал тщательно проверять всех, кто входит в замок и выходит оттуда. Кроме того, на заседании Совета было решено удалить из Блуа главного советника Марии Медичи, о чём сообщили Альфонсу дю Плесси, старшему брату Ришельё. Получив письмо от него, епископ Люсонский не стал дожидаться приказа о ссылке и немедленно уехал из Блуа в свою епархию. Мария Медичи пришла в отчаяние, но, несмотря на все её просьбы вернуть Ришельё, король был непреклонен. Через некоторое время епископ получил приказ короля покинуть Францию и отправиться в папский город Авиньон.

Однако быстрое возвышение Люиня вызвало всеобщую зависть. Враждебность же общества по отношению к королеве-матери сменилась на сочувствие.

– Принцы теперь жалели её и желали, чтобы она вернулась и заняла своё место при дворе, как раньше, – вспоминал Ришельё.

Мария Медичи решила бежать из Блуа, заручившись поддержкой опального герцога д’Эпернона, своего старого друга, который имел авторитет в войсках и пользовался уважением Испании и Святого престола. В шесть утра 23 февраля 1619 года тучная флорентийка кое-как по верёвочной лестнице спустилась из окна своей спальни на дворцовую террасу, а потом её, обвязав верёвкой, словно куль, спустили в ров. После чего королева-мать села в карету, галопом домчавшую её до крепости Лош, где её ожидал герцог д’Эпернон. Оттуда они перебрались в Ангулем.

Король узнал о побеге следующим вечером, когда со всем двором был в Сен-Жермене. Игры, танцы и смех резко оборвались: все немедленно выехали в Париж. Людовик ХIII созвал Совет, он жаждал мести и хотел лично покарать герцога д’Эпернона. Однако члены Совета призывали к переговорам. Францисканец Жозеф дю Трамбле, благоволивший к епископу Люсонскому и имевший большое влияние на благочестивого и набожного короля, сумел убедить Людовика в том, что только Ришельё сможет погасить конфликт и убедить королеву-мать примириться с сыном. Король приказал Ришельё выехать из Авиньона в Ангулем. Одновременно были собраны три армии: одну решили отправить в Шампань, против герцогов де Бульона и де Гиза, поддержавших Марию Медичи, другую – в Гиень, чтобы не взбунтовались гугеноты, а третью Людовик ХIII намеревался возглавить сам.

Однако перед этим, 18 марта, наконец, произошёл переломный момент в его отношениях с женой. Король пришёл к супруге рано, в пол-одиннадцатого, и оставался у неё долго. На сей раз «cum voluptate» («с удовольствием»), облегчённо написал Эроар. Это первое замечание подобного рода, найденное в его дневнике. Другие «добрые знаки»: визиты к Люиню случаются всё реже, король больше не ждёт ночи, чтобы «оказать честь» королеве. 25 апреля он «навещает» её в 10 часов утра – между мессой и заседанием Совета! Двор ликует, не меньшую радость изъявляют Мадрид и Ватикан.

Кардинал Боргезе писал папскому нунцию:

– …выполнение королём своих супружеских обязанностей положительно воспринято в Риме, а сам папа выразил своё глубокое удовлетворение.

Несмотря на «свою испанскую чопорность», Филипп III тоже не смог скрыть радости, когда ему объявили эту новость.

Постепенно налаживаются и отношения короля с матерью. Герцог д’Эпернон посоветовал Марии Медичи начать переговоры с сыном. Прибывший в Ангулем Ришельё его поддержал, так как к городу уже приближались королевские войска под командованием Шомберга. Наконец, 30 апреля флорентийка принимает предложения Людовика.

В мае Анна Австрийская отправляется вместе с мужем в путешествие, чтобы навестить Марию Медичи и помириться с ней. От королевской свиты не ускользает тот факт, что король оказывает своей жене многочисленные знаки внимания. Когда супруги оказываются в разных замках, Людовику не претит провести некоторое время в седле ради того, чтобы провести ночь в покоях королевы. На полях своего дневника Эроар отмечает эти «вехи»: 11, 12, 14, 18, 19, 20, 21 и 30 мая, 2, 9, 10, 11, 11, 12, 13, 15 июня и т.д.

Анна Австрийская, до тех пор чопорная и надменная, стала милой и приветливой, каждый день она ждала своего супруга, сгорая от нетерпения, а тот даже забросил охоту ради жены. Его усердие немного встревожило придворных медиков. Такая жизнь продлилась до того, пока Мария Медичи не вернулась ко двору.

Получив приглашение присоединиться к невестке в Туре, королева-мать, тем не менее, не торопилась это делать. В августе был заключён Ангулемский мир, положивший конец первой войне Матери и Сына. Бывшая регентша сохранила все свои титулы и доходы, вдобавок, король заплатил её долги. Герцог д’Эпернон был прощён, а Ришельё стал канцлером. В том же месяце фаворит короля был назначен губернатором Пикардии и стал герцогом Люинем.

Свидание Людовика с матерью состоялось только 5 сентября в замке Кузьер, принадлежавшем герцогу де Монбазону. Накануне Марию Медичи встретил Люинь со своим тестем: он опустился перед ней на одно колено и уверил её в своей преданности. Королева-мать сказала, что прошлое забыто, и поцеловала его. С сыном она увиделась на следующий день в аллее парка. На деревья взгромоздились многочисленные зрители, чтобы лучше видеть происходящее. Людовик приехал вместе с женой, Гастоном и сёстрами. Подойдя к нему, Мария сняла чёрную бархатную полумаску, которую всегда носила на улице, присела в реверансе и, заливаясь слезами, трижды поцеловала его – в губы и в обе щёки.

– Добро пожаловать, матушка, мне жаль, что не встретился с Вами раньше, потому что я Вас всегда ждал, – сказал Людовик ХIII.

Присутствующие разразились ликующими криками, неожиданно ветки одного дерева обломились, и последовавшая затем комическая сцена окончательно разрядила обстановку.

Однако Мария Медичи отказалась ехать в Париж. Пребывание двора в Туре было омрачено постоянными стычками между невесткой и свекровью: Анна Австрийская уже привыкла к роли единоличной королевы, а Мария Медичи претендовала на старшинство. Ситуация, когда король был вынужден делать выбор между любимой супругой и матерью, была для него невыносима. Скрепя сердце он предоставил место за столом рядом с собой Марии, после чего буквально выбежал из замка и до поздней ночи пропадал на охоте, так что встревоженная Анна даже выслала на дорогу факельщиков, чтобы муж не заблудился.

После чего Мария отправилась в Анже, вытребовав напоследок, чтобы её управляющий Барбен был освобождён из Бастилии. Одновременно в середине октября из Венсенского замка выпустили принца Конде, чтобы он служил противовесом честолюбивой флорентийке. 14 ноября Люинь был официально принят как герцог и пэр Франции на церемонии в большом зале парламента Парижа.  После чего фаворит уговорил Людовик ХIII издать декларацию по поводу освобождения из заключения Конде, в которой говорилось, что в тюрьму принца привели происки людей, желавших погибели как его самого, так и Французского королевства. Восприняв это как оскорбление в свой адрес, 7 декабря Мария Медичи заявила сыну протест и отказалась вернуться в Париж. Теперь все недовольные устремились в Анжер. То, что говорилось раньше против Кончини, теперь было обращено против Люиня и его клана:

– Если бы вся Франция продавалась, они купили бы Францию у самой Франции.

Тем временем противница Конде графиня де Суассон подговорила герцогов де Майена, де Лонгвиля и братьев Вандом устроить новый мятеж. Королева-мать с герцогом д’Эперноном и молодым герцогом де Монморанси, правившим в Лангедоке, примкнули к ним. На сей раз на сторону мятежников перешли гугеноты во главе с герцогом де Роганом.

В довершение всех бед в конце года у Анны Австрийской случился выкидыш.

Смерть Люиня

Несмотря на то, что Анна Австрийская потеряла ребёнка, муж был необычайно внимателен и обходителен с ней. Но при дворе по поводу королевы уже начали злословить:

– Способна ли эта испанка родить наследника Его Величеству?

Хотя Людовику ХIII не было дела до сплетен, печаль жены значительно ухудшала его настроение.

В январе 1620 года Анна, вероятно, в результате выкидыша, снова серьёзно заболела: шестнадцать дней она металась в горячке, отказываясь принимать лекарства, а кровопускания только больше ослабили её организм. Пришлось обратиться к другим проверенным средствам – крёстным ходам и молебнам о здравии. Людовик перебрался жить поближе к жене, три дня и три ночи не отходил от её постели, плакал, не скрываясь, при всех, на коленях умолял Анну принять лекарство, лично готовил для неё всякие сладости. Возможно, именно эти проявления искренней любви вернули молодую королеву к жизни: она пошла на поправку. Однажды она взяла мужа за руку и осыпала её поцелуями. Как только стало ясно, что болезнь отступила, Людовик заказал светильники и изображения Мадонны из золота и велел отослать в церкви Нотр-Дам-де-Лорет и Нотр-Дам-де-Льес, которым принёс обеты.

Отношения Анны Австрийской с обер-гофмейстериной тоже потеплели. После отъезда её испанской свиты, и, особенно, Инес де ла Торре, королева очень скучала. В то же время, Мария де Роган, когда её госпожа болела, преданно ухаживала за ней. Как отмечают все современники, герцогиня де Люинь постепенно обворожила Анну, почти свою ровесницу. С некоторых пор они стали неразлучными подругами. Под влиянием герцогини де Люинь молодая королева быстро выучила обычаи своей новой родины и овладела искусством флирта, хотя испанское воспитание не позволило ей дарить поклонникам нечто большее, чем простые улыбки. А Мария старательно училась у своего мужа хитросплетениям дворцовых интриг. Как показало будущее, она оказалась очень способной ученицей. С помощью своей обер-гофмейстерины королева также завязала отношения с высшей аристократией и начала энергично наполнять свой двор вместо испанок жёнами занятых на королевской службе дворян.

– Анне Австрийской принадлежит заслуга воссоздания «дамского двора»… где мужчины уже не господствовали над женщинами, – утверждает В. В. Шишкин в своей статье «Королевский двор и политическая борьба во Франции в XVI-XVII веках».

Теперь во Франции не было человека влиятельнее, чем Шарль де Люинь, не было дамы, более обласканной государыней, чем Мария де Роган. Эти двое фактически управляли страной.

В середине мая на Королевской площади устроили «карусель». Людовик ХIII участвовал в одном из конных состязаний и снял пикой три кольца. Он собирался поблагодарить Плювинеля, своего учителя верховой езды, но тот направил его к ложе Анны Австрийской: королева должна была вручить победителю золотое кольцо с большим бриллиантом. На её глазах заблестели слёзы радости, когда муж поднялся по ступенькам, заключил её в объятия и поцеловал под ликующие возгласы присутствовавших. Вдобавок, Людовик XIII сочинил «Песнь Амарилли» (музыку и стихи), в коей простодушно выразил свои чувства к жене:

Ты полагаешь, яркое светило,

Горячим светом ты весь мир залило,

И вот стоит прекрасная погода

И радуется майская природа?

Ты полагаешь? Но тебя затмили

Лучи из глаз прекрасной Амарилли!

Так пусть же льётся песнь под небесами

И распевают птицы вместе с нами!

Пусть поскорее расцветают розы

И выпадают золотые росы.

Но не сравнится нежность роз и лилий

С небесною красою Амарилли.

(Правда, некоторые историки считают, что эту песнь он посвятил Марии де Отфор, фрейлине королевы).

Люинь в турнире не участвовал, предоставив это своим братьям (они даже сражались вместо него на дуэли, если королевский фаворит получал вызов).

Между тем в Беарне продолжались распри с гугенотами: попытки короля восстановить там католический культ натыкались на сопротивление местного населения. Королева-мать продолжала плести свои интриги, а на западе страны снова начался мятеж принцев.

Искрой, упавшей на пороховую бочку, стал пустячный эпизод: однажды во время обеда Конде намеревался подать Людовику ХIII салфетку, однако молодой граф де Суассон, троюродный брат короля, воскликнул:

– Это право принадлежит мне!

Началось выяснение, кто знатнее. Королю надо было принять решение, причём самостоятельно и немедленно, что было для него как острый нож. В конце концов, он вроде бы вышел из положения, велев подать себе салфетку брату Гастону. В тот же день Суассон с матерью покинул двор. Конде решил, что его час настал. Он намеревался возглавить военную операцию против мятежников и оттеснить Люиня. Тот почувствовал опасность и попытался уладить дело миром, задействовав епископа Люсонского. Однако у Ришельё ничего не вышло, а может быть, он и не слишком старался. Впоследствии он объяснял в мемуарах, что его «подхватило потоком».

В начале июля поднялся весь запад и юг – от Нормандии до Лангедока. Королевские министры советовали вести переговоры, но Людовик ХIII был иного мнения.

– Когда всё настолько ненадёжно, нужно идти на самых сильных и самых ближних, то есть в Нормандию, – заявил он 4 июля 1620 года. – Я намерен идти прямо туда и не ждать в Париже, пока моим королевством овладеют, а моих верных слуг будут угнетать. Я верю в правоту своего оружия. Моей совести не за что меня упрекнуть: я был достаточно почтителен к королеве-матери, справедлив к своему народу и щедр к вельможам. Значит – вперед!

Три дня спустя, 7 июля, король во главе восьмитысячного войска выступил в поход. 10 июля он был в Руане. Воодушевлённый успехом, юный Людовик пренебрёг предостережениями своего Совета и пошёл дальше. Кан сдался ему 17 июля. Теперь перед ним стояли две армии: одна в Пуату, под командованием герцога д’Эпернона, вторая – возле Анже, под командованием герцога Майенского. Король спустился на юг к Луаре и 7 августа атаковал войска матери при Пон-де-Се.

– Это был не бой, а «забава в Пон-де-Се»! – иронизировали газеты.

Действительно, битва длилась всего три часа и завершилась полной победой королевской армии. От имени Марии Медичи переговоры снова вёл Ришельё – они закончились подписанием нового договора 10 августа. Мятежники помилованы, им возвращены все титулы и звания. Короче, не оказалось ни победителей, ни побеждённых. Единственный, кто выиграл в результате второй войны Матери и Сына – это епископ Люсонский, которому король пообещал испросить у папы кардинальскую шапку. Кроме того, Люинь сосватал своему племяннику Антуану де Комбале племянницу Ришельё Мари Мадлен Дюпон де Курле. Идея этого брака принадлежала отцу Жозефу, хотя девушка была уже помолвлена с другим. Ришельё сделал племянницу фрейлиной королевы-матери.

Оставалось только повторить церемонию примирения, на этот раз состоявшуюся в замке Бриссака. Встреча была ледяной: Людовик ХIII и Мария Медичи поцеловались, обменялись несколькими словами и разошлись. Оттуда королева-мать отправилась в Париж, а Людовик – в Беарн, усмирять гугенотов.

7 ноября король с триумфом вернулся в столицу после экспедиции в Беарне и пошёл сначала к матери (Люинь встал перед ней на одно колено, а та подала ему руку, чтобы поднять, чем сильно всех удивила), а затем к жене, после чего пообедал со своим фаворитом в его покоях. После обеда все прибывшие с королём завалились спать – кроме самого Людовика, который только в девять вечера отправился в постель (к жене), а на следующий день встал за час до рассвета и выехал в Сен-Жермен, так как не хотел принимать послов без своего Совета.

События последних месяцев сильно изменили Марию Медичи: её лицо, раньше такое сияющее и высокомерное, стало мрачным. Она больше не имела ни власти, ни влияния на сына. Её заменила соперница – Анна Австрийская, которой Людовик ХIII доверил регентство на время своего похода. Позабыв про свои печали, молодая королева каждый день председательствовала в Совете «к всеобщей радости», по словам нунция Бентивольо. Об участии же в Совете Марии Медичи пока и речи не было, так как министры заявили:

– Она сразу же захочет разделить с королём его власть.

Теперь все её надежды были только на Ришельё.

Французским протестантам, похоже, тоже требовалось «внушение»: несмотря на королевский запрет на гугенотские ассамблеи, 24 декабря депутаты гугенотов собрались в Ла-Рошели и обратились за поддержкой к английскому королю. Чтобы не допустить этого союза, с посольством в Лондон отправили Кадне, брата Люиня. Свою миссию он выполнил и по возвращении был сделан герцогом де Шон и пэром.

А 25 декабря, в рождественскую ночь, в семействе его старшего брата произошло пополнение: Мария де Роган родила сына. Людовик, находившийся тогда с королевой в Кане, узнал об этом раньше своего фаворита и решил лично его обрадовать: велел стрелять из пушек, как если бы появился на свет принц. Он поднял Люиня с постели, чтобы поздравить с рождением наследника, и крепко обнял его. На что тот смущенно произнёс:

– Сир, так вот из-за чего столько шума?

– Мы хотели бы, чтобы шума было ещё больше! – ответил Людовик, ещё не потерявший надежду тоже стать отцом.

Крёстными малыша, названного Луи Шарлем, стали король и королева-мать. Милости, которыми осыпали герцога и герцогиню де Люинь, невероятно злили окружение монархов. Поднимаясь всё выше, супруги обретали всё большее число врагов.

Но Людовик по-прежнему видел в своем фаворите человека, который скрашивал его далеко не счастливое детство, и готов был многое ему простить. Между тем Люинь уже начал утрачивать чувство реальности и позволял себе замашки не по чину. Он наводнил двор многочисленными родственниками, стремившимися обогатиться. Так его брат Кадне женился на дочери барона Пекиньи и, как известно, стал герцогом де Шон, губернатором Пикардии и маршалом Франции, а другой брат, Брант, по праву своей супруги получил титул герцога Пине-Люксембург. При этом королевский фаворит строил из себя вельможу и крупного государственного деятеля, принимая послов и требуя, чтобы по всем делам обращались к нему.

Это не могло не вызвать недовольства. В самом Лувре, на двери спальни Люиня, обнаружили сатирический плакат под заголовком «Таверна четырёх королей и постоялый двор для провансальцев». Под «четырьмя королями» подразумевались Люинь с братьями и Людовик XIII. Герцог явно шёл по стопам Кончини. Однажды Людовик, глядя на кортеж Люиня, сказал Бассомпьеру:

– Видите? Вот въезжает король. Король Люинь!

Тот возразил, что это всего лишь подданный, осыпанный благодеяниями монарха, на что Людовик ответил:

– Вы его не знаете, он думает, что я ему всем обязан, и хочет править, но я ему этого не позволю, пока я жив.

Однако Люинь, даже предупреждённый о подобных настроениях, по-прежнему был полностью уверен в своём влиянии на юного венценосца. И, действительно, со странной непоследовательностью в последний день марта 1621 года Людовик ХIII произвёл своего фаворита в коннетабли и, в связи с этим, подарил ему меч стоимостью в 30 000 экю. Это назначение стало апогеем придворной службы Люиня, закатившего по этому поводу великолепный пир в бывшем отеле маршала д’Анкра. В тот же день скончался долго и тяжело болевший испанский король Филипп III (ему было всего 43 года). С одной стороны, его смерть была облегчением для Франции, с другой – Анна Австрийская тяжело переживала кончину отца. У неё снова произошёл выкидыш. Людовик утешал её, как мог, отложив на время военный поход против гугенотов Ла-Рошели, которые и не думали выполнять королевские эдикты.

Новым королём Испании стал Филипп IV, женатый на Елизавете, сестре Людовика ХIII. Вместо Монтелеоне он прислал во Францию нового посла, маркиза де Мирабель. В своём романе «Страсти по Марии» писательница Жюльетта Бенцони охарактеризовала его следующим образом:

– Дон Антонио де Толедо, маркиз де Мирабель, был испанским грандом по сердцу, но не по складу ума: тонкий и опытный дипломат, он был начисто лишён присущей его касте спеси в общении с дамами.

Настроенная происпански Мария Медичи во время официального приёма с разрешения своего сына даже велела принести для жены посла табурет. Так маркиза де Мирабель стала первой женой посланника, которой дозволили сидеть в присутствии короля. Тем временем до Филиппа IV дошли слухи, что его шурин завёл себе фаворитку в лице Марии де Роган и он приказал маркизу выяснить всю правду. Однако Мирабель поспешил развеять его подозрения:

– Король очень любезен и внимателен к герцогине де Люинь. Тем не менее, у меня есть основания надеяться, что худшие подозрения являются плодом буйной фантазии королевы-инфанты и её злобных дам. Король, я верю, слишком мудр и добродетелен, чтобы заниматься любовными интригами. Скорее Ваше Величество должны повлиять на королеву, чтобы она добивалась благоволения своего мужа с целью оказания необходимого для нас влияния, а не занималась кокетством, порабощая и приманивая легкомысленные сердца.

Испанский посол был совершенно прав: расположение Людовика ХIII к Марии де Роган объяснялось его любовью к её мужу. В то же время, король был очень ревнив, и с подозрением относился к ухаживаниям придворных кавалеров за королевой. Однажды он даже выгнал своего любимца Люиня из комнаты за то, что тот поднял цветок, выпавший из букета Анны Австрийской, и поднёс его к своим губам. При этом Людовик со злостью сказал:

– На Вашем месте, я бы лучше следил за собственной женой! Так как ходят слухи, что герцог де Шеврёз безумно влюблён в госпожу де Люинь!

– Но, сир, – заметил присутствующий тут же Бассомпьер, – я слышал, что считается тяжким грехом сеять раздор между мужем и женой.

– Боже, молю Тебя, даруй мне прощение! – тут же воскликнул король.

После чего добавил:

– Но это принесло мне такую радость, что мне наплевать на господина коннетабля и доставленную ему неприятность.

Таким образом, для Люиня назначение коннетаблем стало началом его конца. Многочисленные враги фаворита нашептали Людовику, что будет лучше, если главнокомандующий поедет к войскам. Хотя Люинь, придворный до мозга костей, был совершено никудышним военным.

Отправляясь на войну, король снова сделал регентшей жену. В ответ Мария Медичи обиделась и уехала из Парижа. Из осторожности командование войсками в столице и Иль-де-Франс поручили герцогу де Монбазону, отцу Марии де Роган. Брат Люиня, герцог Люксембургский, также остался в Париже.

18 апреля Людовик выступил из Фонтенбло в долину Луары. В Сомюре он со всей свитой совершил паломничество в Нотр-Дам-дез-Ардилье, где так пылко молился и причащался, будто собирался отправиться в новый крестовый поход. Король совершенно преобразился, раздарил своих ловчих соколов и охотничьих собак, заявив:

– Отныне мы будем охотиться не на дичь, а на людей и крепости!

Теперь он старательно изучал математику и фортификацию и много времени проводил, склонившись над планами крепостей. Путь его лежал в Сен-Жан-д’Анжели, где обосновался Субиз, брат герцога де Рогана, с тремя тысячами пехоты и тремя сотнями всадников. Осада крепости продлилась с 16 мая по 24 июня. Людовик вежливо, но твердо отклонил ходатайство английского посла за единоверцев своего короля и весьма холодно принял Субиза, явившегося с белым флагом. Люинь же отпустил его в Ла-Рошель, чтобы он поведал о силе королевского оружия. Вслед за тем королю сдались несколько маленьких городков, а Тулуза, оставшаяся католической, прислала оружие и деньги. Дорога на Ла-Рошель была открыта. Людовик поручил д’Эпернону осадить крепость с суши и с моря, однако Люинь выделил герцогу незначительные силы. Основная же королевская армия повернула на Беарн.

Все были уверены, что поход скоро закончится. Мария Медичи приехала к сыну в Блэ и сообщила, что будет дожидаться его возвращения в Анже. Людовик наслаждался походной жизнью. Он недавно начал бриться и радовался тому, что окончательно стал мужчиной. Одевался, как простой солдат, не расставался со шпагой и охотно выезжал в войска побеседовать с капитанами и рядовыми. Двенадцатилетний Гастон повсюду следовал за братом и подражал ему во всём.

Прежде, чем осадить следующий город, Монтобан, нужно было взять небольшой городок Клерак-на-Ло, который сопротивлялся с 23 июля по 4 августа. В это время скончался хранитель печатей и Люинь, чтобы упрочить своё положение, вызвался временно исполнять его обязанности.

– Ах, если бы можно было разделить время, – иронично заметил Конде, – наш герцог был бы хорош в любой должности: канцлера в военное время и коннетабля в мирное.

Монтобан, возвышающийся над рекой Тарн, был защищён тремя форпостами на обоих берегах. Городом руководили религиозные фанатики, поклявшиеся в верности герцогу де Субизу. Люинь намеревался вести классическую осаду: обстреливать город из пушек, пока сапёры роют апроши – глубокие зигзагообразные рвы, а затем штурмовать. Осада началась 17 августа 1621 года. Людовик XIII устроил свою ставку в замке Пикекос, в трёх лье к северу от Монтобана, откуда он мог наблюдать позиции своих войск в подзорную трубу.

Во время похода король написал жене:

– Я люблю получать то, что приходит от Вас; прошу Вас верить этому, как и тому, что мне столь же мила перевязь, которую Вы мне послали… Я берегу её для того, чтобы надевать её в дни главных смотров своих войск… Она будет свидетельством того, что я единственный достоин этой чести: носить знаки Вашей любви ко мне.

В другой раз:

– Приезжайте, приезжайте с той же охотой, с какой Вы будете ждать меня, страстно желающего Вас видеть.

Анна Австрийская вняла мольбам мужа и приехала к нему на войну, захватив с собой свою обер-гофмейстерину. Она поселилась в аббатстве Муассак, на пять лье отстоявшем от Пикекоса. В три часа дня Людовик садился на лошадь, через два часа был уже в Муассаке, они с женой ужинали и отправлялись в постель, а в пять утра король прыгал в седло и скакал обратно. В Пикекосе он проводил военный совет, принимал донесения о ходе осады. Тем временем Анна, позавтракав, садилась в карету и ехала к мужу. После обеда она не спеша возвращалась в аббатство, и возле самых ворот её догонял супруг. Но такая кочевая жизнь нежной королеве быстро надоела, и она вернулась в Париж.

В это время Бассомпьер представил королю гасконского дворянина де Тревиля, отличившегося во время осады, и попросил пожаловать ему чин прапорщика в полку гвардейцев короля Наварры. Однако Тревиль, узнав об этом, отказался от этой должности.

– Я не оставлю полк, где служу уже четыре года, – заявил он с апломбом гасконца, – и добьюсь в нём такого же чина.

Это заявление понравилось королю.

Между тем осада Монтобана не давала результатов. Ополченцы из горожан сражались не хуже обученных солдат. Каждый день перед ними произносили проповеди 13 городских пасторов, которые в каждой мелочи видели знамение Божье: например, после неудачного штурма в небе появилась радуга. Ряды защитников города пополнились женщинами: одна девушка отрубила пальцы королевскому солдату, лезшему на стену по приставной лестнице, другая, Гильометта де Гаск, заколола пикой двух вражеских офицеров и была убита выстрелом из мушкета. Женщины участвовали даже в вылазках за пределы городских стен. Так, 22 сентября осаждённые взорвали мину в 2800 фунтов пороха, подведённую под батарею французских гвардейцев, и тотчас пошли в атаку, поджигая фашины – связки хвороста, с целью захватить пушку. Женщины, пробравшиеся через пролом в стене, несли солому, чтобы поджечь батарею.

В рядах осаждавших начались болезни и дезертирство. Королевская артиллерия не могла справиться с укреплениями. Обратились за советом к монаху-кармелиту отцу Доминику де Иисус-Мария, который посоветовал вести огонь не по крепостному валу, а по домам, что Бассомпьер и сделал, но без особого успеха. Коннетабль пытался вести переговоры о сдаче Монтобана. Защитники были готовы сдаться, если согласится герцог де Роган, но тот настаивал на всеобъемлющем договоре. Люинь, не уполномоченный заключать такое соглашение, начал вилять. Поняв, что зря теряет время, Роган решил не идти ни на какие уступки. Той же ночью осаждённые устроили вылазку, захватив передовые траншеи противника и взорвав его пороховые запасы.

Узнав о тайных переговорах с главой гугенотов, Людовик ХIII, и без того раздражённый дипломатическими провалами и военными неудачами, пришёл в ярость. Больше всего его возмутило, что Люинь действовал за его спиной: могло создаться впечатление, что король Франции ведёт двойную игру.

Зарядил дождь. Королевские военачальники уже не скрывали недовольства коннетаблем и уходили один за другим или же требовали снять осаду.

– Если наша решимость, предусмотрительность, храбрость, наши труды и бдения не смогли превозмочь небо, чуму, пурпурную лихорадку, окопное кровотечение и сотню других заразных болезней; если от армии в 45 тысяч солдат осталось всего пять или шесть тысяч, без маршалов, генералов, капитанов, лейтенантов и прапорщиков; если из 120 артиллерийских офицеров осталось всего десять; если нет ни полиции, чтобы следить за дисциплиной, ни инженеров для проведения земляных работ; если две трети из оставшихся погрязли в коварстве, а ещё треть – в тоске и крайней усталости, удручённые ранами и холодом, по большей части без хлеба из-за болезни маркитантов, можем ли мы в таких жалких условиях творить чудеса? – вопрошал Люинь в письме к принцу Конде.

Бассомпьер тоже считал, что лучше бросить эту затею, чтобы сохранить королю армию до лучших времён.

9 ноября осада Монтобана была снята, а осадные сооружения и окрестные деревни сожжены. Королевская армия потеряла половину состава. Чтобы реабилитироваться, Люиню была нужна хотя бы небольшая победа. Он осадил небольшую крепость Монёр, которая сдалась 12 декабря, была разграблена, сожжена и полностью разрушена. Однако в той местности свирепствовала эпидемия «пурпурной лихорадки» (вероятно, скарлатины). Люинь тоже заболел. Людовик приехал к нему и три дня навещал больного, но потом врачи решительно запретили эти визиты. Однако король пообещал умирающему позаботиться о его сыне, своём крестнике. Он присутствовал при смерти своего фаворита 21 декабря и невольно скопировал гримасу, исказившую его лицо в последний момент.

– Мне вправду больно, я любил его, потому что он любил меня, однако ему чего-то недоставало, – признался Людовик Бассомпьеру.

Во всяком случае, Люинь умер очень вовремя. Король не скрывал, что действия фаворита его раздражали и он устал от него. Тело пришлось бальзамировать, чтобы доставить в Тур, где состоялось отпевание. На почтовых станциях слуги, сопровождавшие гроб, играли в кости на его крышке.

Королева-мать в это время находилась в родовом замке Ришельё и они вместе радовались, узнав об этой неожиданной смерти.

Всех придворных занимал один вопрос: кто теперь займёт место Люиня в сердце короля? С недавних пор он часто ездил на охоту с молодым дворянином Франсуа де Баррада, и некоторые уже начинали перед ним заискивать. Однако Людовик заявил:

– Я не намерен возносить одних в ущерб другим!

Он решил обойтись без фаворита.

Как обычно бывает, после смерти временщика вскрылись его многочисленные злоупотребления. Выяснилось, что Люинь даже присвоил кое-какие драгоценности французской короны. Людовик ХIII велел арестовать его секретаря и начать следствие. Когда комиссар, которому оно было поручено, прямо сказал королю, что расследование может задеть доброе имя покойного коннетабля, Людовик раздражённо ответил ему:

– Исполняйте свой долг и вершите правосудие!

Король сохранил за сыном Люиня все посты и титулы его отца, за исключением должности коннетабля. Было решено, что в период его малолетства Пикардией будет управлять его дядя герцог де Шон, однако братья и сестра Люиня, Антуанетта д’Альбер, должны были покинуть двор. Точно так же король намеревался поступить и с его вдовой, но Анна Австрийская ни за что не хотела с ней расставаться, тем более что Мария де Роган опять была беременна: не прогонять же из столицы женщину на сносях! Пришлось ограничиться удалением её из Лувра. Людовик, прежде симпатизировавший жене своего фаворита, резко переменился к ней, когда узнал, что она, оказывается, наставляла мужу рога с герцогом де Шеврёзом. Несмотря на детство, проведённое в атмосфере распущенности, и дурной пример собственного отца, король считал узы брака священными, а супружескую измену недопустимой.

Триумф королевы-матери

Все умные политики после смерти Люиня считали:

–В скором будущем королева-мать вернётся к власти!

Однако первые шесть месяцев после смерти Люиня вакантное место королевского наставника занимал принц Конде. После возвращения в Париж Людовик ХIII не позвал мать в Совет. 17 января 1622 года Мария Медичи посылает ему в качестве подарка изображение Людовика Святого, украшенное жемчугом и бриллиантами стоимостью в 30 000 ливров. И собственноручно приписывает:

–Я посылаю его Вам вместе с моим сердцем и горячими молитвами, которые я возношу к Господу!

Поблагодарив её, Людовик дарит матери серьги стоимостью в 45 000 ливров. Так весь январь проходит в уверениях в дружбе и любви. 31 января король уступает наполовину:

–Королева-мать может участвовать в заседаниях некоторых советов.

Ничем не выдав своего разочарования, Мария Медичи сносит обиду и ждёт своего часа. Она старается поддерживать хорошие отношения не только с сыном, но и с невесткой и на публике обычно появляется вместе с молодой королевой.

Четырнадцатилетний герцог Анжуйский, красивый и дерзкий, тоже был ежедневным гостем Анны Австрийской. При жизни Людовика ХIII Гастон носил титулы «Месье» или «Единственный брат короля». Мария Медии боготворила своего младшего сына за его жизнерадостность и преданность ей. Таким образом, Людовик и Гастон являлись антиподами по своему характеру. Король, похожий на своего отца в его презрении к роскоши и в готовности мириться с временными лишениями, и Месье, привередливый, любящий роскошь и ищущий удовольствий. Одежда последнего всегда была надушена и сшита из самых дорогих тканей, на его белых руках сверкали перстни, а светлые волосы отличались идеальной укладкой. Кроме того, Гастон был прекрасным танцором и обладал мелодичным голосом, а лёгкая шепелявость его речи вскоре вошла в моду при дворе. Тем не менее, под этой женоподобной внешностью таился героический дух его предков. Его искусство фехтования, как и стрельба из лука, были достойны восхищения. А то, с какой лёгкостью и изяществом Гастон держался в седле, всегда было предметом зависти его брата. В то время как король в его возрасте довольствовался ловлей в силки мелких птиц, принц принимал участие в настоящей охоте и организовал грандиозное строительство псарен и конюшен в своём замке Монтаржи.

Находясь в Париже, герцог Анжуйский делил своё время между Лувром и Люксембургским дворцом, где вместе с матерью проводил много времени в мастерской Рубенса, которого Мария Медичи вызвала из Антверпена в конце 1621 года для украшения своего жилища. Художник подписал с флорентийкой контракт на создание серии «История Марии Медичи» из двадцати одной композиции и трёх портретов для галереи в западном крыле Люксембургского дворца. Ввиду непростой политической ситуации во Франции он решил работать в Антверпене, приезжая в Париж. Очарованная Рубенсом Мария доверила ему также написать «Историю Генриха IV», которая должна была занять место в восточной галерее дворца. За обе серии Рубенс получил 60 000 ливров. В свой черёд, Людовик ХIII заказал ему двенадцать полотен, воспроизводящих «Историю Константина».

В Лувре Гастон развлекал прекрасную королеву и её придворных дам. И в покоях Анны Австрийской, как в старые добрые времена, раздавались взрывы смеха и звуки остроумных реплик. Вдобавок, с ленивым добродушием герцог частенько исполнял роль арбитра в мелких спорах между своей матерью и невесткой.

Однако в начале марта 1622 года произошёл серьёзный инцидент, после которого Мария Медичи возненавидела невестку. Находясь на половине молодой королевы, она наткнулась на аббата Руччелаи, своего бывшего сторонника, а ныне смертельного врага, и приказала немедленно выгнать его вон. Анна Австрийская тотчас пожаловалась супругу:

–Какое право имеет королева-мать отдавать приказы в моих покоях?

Дело было передано на рассмотрение Совета, и Мария Медичи слёзно просила короля её простить. Но случай отыграться представился очень быстро. Врачи подтвердили, что Анна вновь беременна. Ждали рождения дофина, даже потихоньку начали распределять должности в его «доме».

Случилось так, что принцесса де Конти, подруга королевы, заболела и была вынуждена оставаться в постели в своих покоях в Лувре. 14 марта Анна в сопровождении компании придворных отправилась навестить её. Вечер прошёл весело благодаря остротам и забавным рассказам маршала де Бассомпьера и герцога де Беллегарда. В десять часов вечера королева попрощалась с Луизой Маргаритой. Чтобы попасть в свои апартаменты, ей нужно было пройти через большую галерею Лувра, в конце которой стоял трон под балдахином для завтрашнего государственного приёма. Так как там было темно, как в погребе, Мария де Роган и Габриэль де Верней, фрейлина королевы, подхватили свою госпожу под руки и побежали. Анна налетела на трон, упала и сильно ушиблась. Через два дня у неё случился выкидыш. Врачи определили, что «сорокадневный» (как пишет Эроар) эмбрион был «мужеского пола». Королю пока решили ничего не говорить – он собирался в новый поход на гугенотов.

Неудачная осада Монтобана свела на нет все успехи королевского оружия. Приходилось всё начинать сначала. 19 марта король лично отправился в парламент, чтобы зарегистрировать эдикты о налогах для финансирования нового военного похода. Королева-мать, Гастон и Анри де Конде получили позволение его сопровождать. Несмотря на то, что большинство Совета и весь двор были против новой войны («бородачам» не хотелось опять тащиться по разбитым дорогам на юг вслед за королём), Людовик неожиданно уехал на фронт в Пальмовое воскресенье 20 марта 1622 года.

Дальше скрывать правду о состоянии здоровья королевы было невозможно. В Орлеане получив письмо от Эроара, Людовик ХIII пришёл в неописуемую ярость: он едет на войну, рискует жизнью, королевству просто необходим наследник, а его жена так наплевательски относится к своим обязанностям! Король тут же написал королеве, герцогине де Люинь и мадемуазель де Верней, велев двум последним немедленно покинуть двор.

Тогда вдова Люиня решила сделать ход конём: отправила гонца в Лан, где находился сорокалетний герцог де Шеврёз (по слухам, её любовник) и предложила ему свою руку. Клод Лотарингский, сын герцога де Гиза, был человеком вялым и нерешительным. Друзья отговорили его от опрометчивого шага, который привёл бы к ссоре с королём, и он ответил отказом. Но Мария де Роган, родив девочку, сообщила королю, что приняла предложение герцога де Шеврёза и просит разрешения на брак, а сама отправилась к «жениху»:

–Я предлагаю Вам сделку: Вы женитесь на мне и распоряжаетесь моим состоянием, я остаюсь при дворе и распоряжаюсь своей жизнью. Во всём остальном – полная свобода для Вас и для меня».

Герцог де Шеврёз капитулировал, и в этом браке Мария де Роган родила ещё трёх девочек.

После очередного выкидыша Анны Австрийской королева-мать разругалась с невесткой, доведя её до слёз. Вместе с Гастоном она хотела следовать за своим старшим сыном, но, к её удивлению, король отказал. Тем не менее, Мария Медичи организовала нечто вроде преследования и неоднократно писала ему:

–Заклинаю Вас заботиться о себе и помнить, что сейчас нехорошее время года в жарких провинциях.

В это время Людовик XIII одерживал победы на поле брани. Подобно отцу, он лично возглавил атаку на остров Рье у побережья Вандеи, где укрепился герцог Субиз. Считалось, что остров надежно защищён болотом и рекой, но король в полночь форсировал канал, ведущий прямо к крепости. Офицеры и он ехали верхом, пехота шла по пояс в ледяной воде (дело было 16 апреля). Субиз ускользнул, преодолев реку вплавь и с четырьмя сотнями уцелевших добрался до Ла-Рошели.

В конце апреля Людовик вновь был в Сен-Жан-д’Анжели. Он въехал в город, надвинув шляпу на глаза, избегая смотреть на развалины. Город Руайян взяли после двухнедельной осады. Тоннен защищал Монпульян – сын маркиза де Лафорса, ровесник короля, воспитывавшийся при дворе. Людовик в своё время очень благоволил к нему, так что даже заставил нервничать Люиня, но молодой гугенот покинул двор, поскольку дорожил своей религией больше, чем карьерой. Во время осады он был ранен в голову и вскоре скончался. Смерть сына и поражение Субиза заставили Лафорса прислушаться к выгодным предложениям, которые ему сделал Конде. 25 мая он сдал королю Сент-Фуа-ла-Гранд, а взамен получил 200 тысяч экю и маршальский жезл, а позже был назначен коннетаблем. Герцог де Шатильон последовал примеру Лафорса и сдал королю Эг-Морт, тоже став маршалом.

Узнав о таких повышениях по службе, Конде с иронией сказал Бассомпьеру:

–Для карьеры гораздо надёжнее поднять мятеж, чем верно служить королю!

Победное шествие снова застопорилось: Конде допустил стратегическую ошибку – штурмовал Сент-Антонен с наиболее укреплённой стороны и в результате войска понесли тяжелые потери. 1 сентября Людовик начал осаду Монпелье и спустя полтора месяца всё ещё топтался под стенами города. Погода испортилась, антисанитария вызвала эпидемии. Обе стороны были готовы к переговорам. 8 октября были оговорены условия мирного соглашения. На следующий день Конде явился к Людовику XIII настаивать на продолжении войны, но тот отрезал:

–Больше не о чем говорить, я так решил.

Конде испросил разрешение уехать в Италию, получил его и тотчас умчался. А король 18 октября 1622 года утвердил мирный договор, по которому гугеноты сохранили из восьми десятков крепостей только две: Ла-Рошель и Монтобан. Это был худой мир, который, конечно, лучше доброй ссоры, но всё же не являлся окончательным решением вопроса.

Однако теперь у короля были развязаны руки, и он пошёл прямиком на Авиньон, чтобы встретиться с герцогом Карлом Эммануилом Савойским, тестем своей сестры Кристины Французской. Во время этого похода он перевооружил свою роту конных карабинеров, выдав им кавалерийские мушкеты, и перевёл в неё несколько особо отличившихся гвардейцев, ставших теперь «мушкетёрами».

Анна Австрийская забрасывала мужа просьбами простить её подруг Марию де Роган и Габриэль де Верней. Однако Людовик безапелляционно ответил:

–Решение, которое я принял, стало плодом зрелых размышлений, я не могу его изменить.

Королеве пришлось покориться. Узнав, что его воля наконец-то исполнена, Людовик отправил Анне письмо: он желает её видеть, пусть приезжает в Арль.

Мария Медичи, обрадованная опалой Конде, тоже захотела увидеться с сыном. Людовик держал путь на Лион, чтобы создать лигу Франции, Савойи, Венеции и швейцарцев против Испании. В Лионе Людовик пробыл с 6 по 20 декабря. Там собралась вся королевская семья. Анна, возлагавшая большие надежды на эту встречу и ожидавшая найти в муже хотя бы искру былой любви, была поражена его холодностью и сухостью. Новоиспечённая герцогиня де Шеврёз приехала с ней. Из уважения к её новому супругу, который не раз помогал ему в трудное время, король разрешил ей исполнять прежние обязанности, но так и не простил.

Такую перемену можно объяснить характером самого Людовика, который унаследовал от матери упрямство, вспыльчивость и злопамятность, но при этом не умел лицемерить и был последователен в своих поступках. Он принимал или отвергал людей целиком, раз и навсегда. Кроме того, король находился под влиянием своего духовника отца Арну, который, как все католические проповедники, утверждал:

–Нет ничего более недостойного, чем любить супругу как любовницу.

В то же время Людовик с подозрением относился к нежной дружбе своей жены и брата.

В свите королевы-матери приехал епископ Люсонский, которого папа наконец-то произвёл в кардиналы. В присутствии обеих королев, всего двора и князей Галликанской церкви Людовик возложил на Ришельё доставленные из Рима пурпурную мантию и кардинальскую шляпу. Кардинал произнёс пылкую речь, уверяя короля в своей преданности и желании верно ему служить. Однако Людовик отказался от услуг Ришельё, которого считал «назойливым занудой». Тогда кардинал опустился на одно колено перед королевой-матерью, снял шляпу и положил к её ногам:

–Сим пурпуром я обязан Вашему Величеству, и он всегда будет напоминать мне о торжественном обете: не щадить своей жизни и, если надо, пролить свою кровь, служа Вам.

Мария Медичи, с которой сын теперь был подчёркнуто любезен и предупредителен (возможно, в пику жене), вызвалась помирить супругов. За обедом она подвела Анну к Людовику и соединила их руки. Соединения душ не произошло, однако король вновь стал исполнять супружеский долг: Франции был нужен дофин.

Никогда ещё король не воздавал больше почестей своей матери, чем теперь. Людовик ХIII настолько уважительно относился к её высказываниям и настолько был благодарен ей за помощь, что собирал свой Совет в спальне Марии Медичи, но это нисколько не мешало ему по-прежнему не доверять Ришельё.

Казалось, две главные проблемы – внутренняя и внешняя – кое-как улажены. Но придворные интриганы не привыкли сидеть без дела. Отец и сын Брюлары – канцлер Силлери и статс-секретарь по иностранным делам Пюизье – постепенно прибирали власть к рукам и выдавливали из Совета соперников. Такая участь постигла, в частности, маршала Шомберга.

–Канцлер и его сын… начинают пользоваться ещё более безраздельным влиянием, чем герцог де Люинь, – писал нунций Корсини. – В их руках печати и канцелярия, иностранные дела, коннетабль, зависящий от капризов их кузена господина де Бюльона, и финансы, поскольку маркиз де ла Вьевиль должен ежедневно отчитываться об их состоянии перед управляющим советом, которым руководит канцлер.

Кстати, оба не стеснялись брать взятки. Чтобы сохранить все выгоды своего положения, Брюлары старались поддерживать хорошие отношения с королевой-матерью и с домом Гизов. Они строили планы брака принца Гастона с герцогиней де Монпансье (её мать овдовела и вышла замуж за герцога де Гиза), но, похоже, повторяли ошибку Кончини, не принимая в расчёт короля.

А вот Анна Австрийская своё влияние на супруга утратила окончательно. Пылкая любовь уступила место собственническим чувствам с примесью ревности. В двадцать один год испанка была в расцвете своей красоты и многие молодые дворяне тайно вздыхали по ней.

–Королева была привлекательна, ей были присущи мягкость, доброта, обходительность, в её характере и уме не было и тени притворства, – так характеризовал её в своих мемуарах Франсуа де Ларошфуко, в молодости состоявший в свите королевы.

Любителей говорить комплименты его жене король принимал за опасных обольстителей, забывая, что Анна – испанка, а в Испании отдавать королеве почести входило в ритуал. В своих мемуарах Франсуаза де Мотвиль, её дама, утверждала, что Гастон позволял себе большую вольность по отношению к невестке, прикрываясь именно «испанской галантностью». А в марте в Люксембургском дворце во время балета «Праздники Юноны», в котором Анна предстала в облике богини, в одной из сцен молодой герцог Анри де Монморанси встал перед ней на одно колено и продекламировал:

Богиня! У твоих я ног.

Надеждой робкой замираю.

Тебя один достоин бог,

И всё ж любви твоей алкаю.

О, если б на единый миг

Я на его небесном троне

Воссел, его принявши лик,

В его пурпуре и короне!..

При этих словах Людовик вскочил с места и вышел из зала, а Анна побледнела от страха. Позже госпожа де Мотвиль засвидетельствовала:

–Королева оказала мне честь, сказав мне – и при этом смеясь над своим былым тщеславием, – что она никогда не думала о чувствах, которые мог питать к ней герцог Монморанси: она не замечала их и воспринимала всё, что говорили о ней в обществе, как дань, которую, как она думала, все обязаны приносить её красоте.

–Она не чувствовала себя оскорблённой, когда в неё влюблялись, – подтверждал Ларошфуко.

Друзья Монморанси посоветовали ему некоторое время держаться подальше от двора (а, главное, от Анны Австрийской). А лицемерная Мария Медичи добровольно взяла на себя задачу убедить своего сына в том, что весь этот шум, оскорбляющий молодую королеву, был всего лишь происками врагов Монморанси.

Во время этого знаменитого балета Анну впервые увидели два молодых человека, один из которых сыграл значительную роль в её жизни. В те времена знатные особы имели право появляться на всех праздниках без приглашения, и они этим правом воспользовались. Младший из них был Карл Стюарт, принц Уэльский, наследник английского престола. Его же спутника звали Джордж Вильерс, герцог Бекингем. Вместе друзья направлялись инкогнито в Испанию, чтобы договориться о браке принца с инфантой Марией, сестрой Анны Австрийской. Путь лежал через Францию, где они остановились у герцога де Шеврёза, состоявшего в родстве со Стюартами, и посетили Люксембургский дворец. На следующий день юный Карл написал своему отцу:

–Королева Франции – самая красивая.

А Бекингем, вернувшись в Англию, прислал в подарок Анне Австрийской восемь лошадей, и она их приняла.

В апреле 1623 года молодую королеву ждало ещё одно унижение: Людовик, подстрекаемый своей матерью, приказал, чтобы в его отсутствие доступ мужчинам в её покои был закрыт. Таким образом, она обрекалась на заточение в Лувре, как её невестка Елизавета, королева Испании, в Эскориале.