Барон с партийным билетом
Книга один
Барон с партийным билетом
Глава 1
Сабля кривая. Улыбка кривая. Морда тоже кривая. Басмач Абдрахман во всей красе. И говорит по-русски криво, безобразно коверкая слова:
– Что, Красный шайтан, лишишься башка! Абдрахман сильнее! Абдрахман тебе башка рубить! Ты не можешь Абдрахману башка рубить, потому что сабля нет!
И хохочет – как ворона каркает. Но, в чем-то он прав. В его готовности «башка рубить» я никогда не сомневался. Он ведь один из последних курбаши – предводителей крупных басмаческих банд, терзающих юг Туркестана. Из-за звериной хитрости и жестокости продержался дольше других. Долго же мы за ним гонялись. Почти дожали, и вот…
В азарте преследования угораздило меня с пятью бойцами вырваться вперед. В результате угодили под камнепад. А потом и под пулеметную очередь. Так и остался я один. Вот теперь стою на каменистой площадке у самого обрыва. Вокруг меня пятеро ближайших нукеров Абдрахмана возвышаются в седлах пританцовывающих и взволнованно бьющих копытом лошадей, которые еще не отошли от бешенной скачки. Но скачка не закончилась. И нукеры всем своим видом показывают нетерпение. Оно и неудивительно – какое тут терпение, когда по твоим пятам идет закаленный в боях, не знающий пощады отряд войск ОГПУ.
Понятно, что разумнее побыстрее покончить с русским и улепетывать, что есть мочи. Но Абдрахману никто не противоречит. Те, кто противоречили, давно мертвы. Потому что предводитель банды самонадеян, свиреп, беспощаден и не терпит никаких возражений. Бай он и есть бай.
– Да, ты силен, – кивнул я, и его улыбка стала еще шире. – Но скажи, если ты так силен, где твои люди, Абдрахман? Где те сотни нукеров, которые служили тебе? Где декхане, которые покорно валились тебе в ноги при одном твоем появлении?
Абдрахман издал нечленораздельный звук.
– Нукеры легли и кормят грифов, Абдрахман. А без них ты не силен. Без них ты слаб. И декхане больше не будут кланяться тебе. А оставшиеся воины скоро тебя убьют – ты им давно надоел! И, кстати, твоя отрезанная голова – это им прощение от советской власти всех грехов.
А, терять все равно нечего. Полный надежд и свершений 1933-й год, похоже, стал для меня последним. Оставалось напоследок хоть позлить этого горного барана. И, может быть, посеять зерна раздора – глядишь, что и получится. Вон как басмачи напряженно и многообещающе переглянулись.
– Ах ты, сын ишака и внук лисицы! – взвизгнул Абдрахман. – Я буду резать тебя по частям! Я буду возить тот обрубок, который еще дышит, по дорогам! Буду показывать тебя правоверным! Я буду посыпать твои раны солью! Я буду…
Фантазия у него разгулялась. Но ее полет прервали самым бесцеремонным образом.
– Курбаши, гяуры уже у подножья горы! – подскакал к нему всадник. – Нам надо спешить!
– А, – досадливо воскликнул Абдрахман и сделал в направлении меня, связанного и пытающегося сохранять гордую позу, шаг.
Улыбка басмача стала еще кривее, морда – безумнее. Он поднял свою саблю.
Ну вот и все. Спасения нет.
Что, же товарищи по борьбе. Надеюсь, моя жизнь не прошла даром. Прощайте!
Кривая сабля начала движение. И мир для меня померк. Звуки и свет пропали…
Блымс – звон стали. Я ощущаю в руке удобную рукоятку. Не думая, по наитию, взмахиваю рукой. Снова звон стали.
Померкший было мир вокруг меня включился. Только света в нем куда меньше. Здесь нет солнца. Будто нанизанная на шпиль старой башни висит огромная, с красным отливом, луна.
Я плохо понимаю, что происходит. Ощущаю, что зажат с одной стороны каменной стеной, с другой – монотонно журчащей речкой. Но осматриваться времени нет. Руки двигаются сами.
Больше чувствую, чем вижу – сверху на меня летит клинок. И слышу крик:
– Отдай свое ухо!
У меня всего два уха, и первым попавшимся отдавать я их не намерен. Поэтому парирую удар лезвия. Еще один. Заодно оцениваю обстановку.
Против меня трое. Кто они? Да Бог его знает. На них какие-то потешные маски, будто на лица натянули резиновые изделия, носы уши сплющены. Но дышать могут, все видят – значит, не резина.
Лезут они на меня с клинками всем скопом, отчаянно мешая друг другу.
– Ухо! Только ухо! – кричит кто-то с зубчатой стены. Его темный силуэт угадывается на фоне чуть менее темного неба.
Сдалось им это ухо!
Я окончательно прихожу в себя. Понятно, что драчка идет знатная, три на одного. Но на какого одного! Ну, держитесь, басмачи. Известный на весь Туркестан Красный шайтан вышел на смертный бой!
Эх, жалко нет у меня моей любимой казачьей шашки. В руке что-то такое не слишком внушительное, вроде полуметрового меча, римляне такими драться любили – короткий, острый. Гладиус называется. И у моих противников примерно такие же.
Острие слегка карябает меня по руке. Боль и злость обрушиваются волной. Ну, басмачи, сами напросились!
Отбиваю выпад, который метит мне в бедро. Бью в ответ ногой, и с каким-то жалким писком противник уносится во мглу. Второй замирает на миг. Издает возглас удивления.
В таких делах мешкать нельзя. Я резко сближаюсь и, используя инерцию, левой рукой бью его в лоб. Он тоже улетает. Что-то во мне силушка молодецкая разгулялась!
Последнему противнику уже не нужно мое ухо. С грозным криком «умри, худородный» он размашисто рубит по моей шее.
Ну, это совсем как-то даже унизительно для меня. Замах широкий, удар медленный. Совсем не ценит противника.
Я подставляю свой клинок, вывертом кисти выбиваю оружие у негодяя, следующим ударом полосую его по плечу.
Опять писк. Схватившись за плечо, противник делает шаг назад. Оборачивается и улепетывает.
Поле боя очищено. Павших нет. Кровь присутствует, но совсем мало. Это разве сеча? Так, легкая разминка. И закономерный итог. Как мой дед-казак говорил: «Кто проворен, тот результатом доволен!»
Я поднимаю глаза и смотрю на стену. Темная фигура все еще там. Судя по всему, это заводила и контролёр данного форменного безобразия. Он оборачивается и исчезает.
А со мной происходит то, что и должно произойти. Азарт сечи спадает. И голова вполне закономерно начинает идти кругом в попытке объять все происходящее. Вот с этим проблемы, потому что не только все непонятно, но и совершенно дико.
Я делаю несколько шагов и лбом прислоняюсь к холодному камню крепостной стены. Где Абдрахман и горы? Где моя неминуемая смерть, воплощенная в отточенной кривой сабле?
И где я, в конце концов? И, главный вопрос, который задавал прогрессивный писатель Чернышевский: что делать? Кто виноват – будем думать потом.
И вдруг постепенно, вместе с ударами стрекочущего, как пулемет «Максим», сердца, рывками, откуда-то со стороны начало просачиваться осознание. Сначала ручейком. Но постепенно набирало силу и объем.
Я оторвался от стены и встрянул головой.
Да, чтобы переварить это – нужно время. А еще требуется сильная воля, чтобы просто не свихнуться. Ладно, главное, я знаю – куда мне идти. Пока этого хватит.
Я подобрал лежащий на земле трофейный длинный кинжал – золотая рукоять, узоры, сразу видно, что штука дорогая. И сталь хорошая. Пригодится. Что с боя взято, то свято.
И побрёл, тяжело переставляя ноги, вперед…
Глава 2
Я меряю шагами длинную узкую комнату. Нервно и размеренно, как птица секретарь, которую я как-то видел в столичном зоопарке. Состояние мое крайне нервное. Да и как ему не быть таковым? Тут уж не спокойствие, а разум бы сохранить. Кто более впечатлительный уже готовился бы к официальному визиту санитаров из скорбного дома. А у меня только пальцы подрагивают. И еще мечусь по комнате.
Свихнуться мне не грозит. Меня давно приучили воспринимать любую ситуацию, как данность, какой бы причудливой она ни была. А потом пытаться все это изменить. У нас коммунистов вообще назначение такое – менять окружающее мироустройство.
Итак, что нам дано? Я каким-то сказочным образом переместился в другой мир. Еще сказочнее то, что очутился в теле мальчишки семнадцати лет.
«Эх, где мои семнадцать лет?» – любил приговаривать я, когда утомлялся без меры в лихой рубке или быстрой скачке. И вот сбылась мечта – теперь у меня чужие семнадцать лет против моих честно прожитых тридцати девяти. Это хорошая новость. Так же как и та, что я вообще жив. Как писал великий поэт и борец с самодержавием Пушкин – «не хочу, о, други, умирать, я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Я и живу.
Куда делся хозяин тела – понятия не имею. Как я ощутил неким шестым чувством – отбыл он куда-то в неизвестные края без особого сожаления. Оставил мне память о своей короткой и, в целом, достаточно никчёмной жизни. И теперь эта память кусками, как штукатурка с потолка, осыпается на меня, грозя погрести под своей массой.
В общем, приехали, товарищи! Я, коммунист, член Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(Б) должен во все это поверить! Может, я умер, и все это предсмертные видения в катящейся по камням по склону горы голове, которую снесла сабля Абдрахмана? Вряд ли. Слишком уж все реалистично. Ущипнул себя за руку – больно. Значит, не чудится. Или боль тоже почудилась?
Я прошелся еще раз по комнате и присел на широкий подоконник. Надо успокоиться. Надо думать. Надо решать.
Итак, память, отзовись и подскажи, где я? Ответ получаю тут же. Как понимаю, это что-то вроде студенческого общежития. Здесь живут слушатели и студенты некоего среднего учебного заведения.
Большинство моих однокашников в этом общежитии ютятся в казарменных кубриках на двадцать-тридцать человек. У меня отдельная комната. Почему? Так положено.
Обстановка в комнате напоминает мне одиночную камеру в Петропавловской крепости, куда меня беспокойная судьба профессионального революционера занесла в 1917 году на долгий месяц, до тех пор, пока в феврале не скинули царя.
Скупо здесь, сурово. Умывальник в углу, кран ржавый, но вода из него течет чистая. Стены и потолок выкрашены в ужасный коричневый цвет. Кровать железная, с шишечками – прям богатство, такие в деревнях очень любят. И матрас ничего так, упругий, из неизвестного материала. Тумбочка. Узкий, покосившийся, шкаф. Лампа под потолком без абажура, выключатель – отлично, электричество есть, значит, в этом месте был свой план ГОЭРЛО.
В углу висит полуметровое зеркало, добрая часть внизу, наискосок, сколота. Как же я упустил это из виду? С самого начала нужно было посмотреть на себя, а не любоваться на лампочку Ильича под потолком.
Останавливаюсь перед зеркалом. Всматриваюсь в отражение. Это, несомненно, я. В крайнем случае очень хорошая копия. Только годков на двадцать помоложе и чуть выше ростом, а еще – для своего возраста куда более крепкий, чем был в свое время. Мускулатура крепкая. Оно и понятно. Это фигура человека, никогда не знавшего голода и лишений.
Шрамов нет – тех, которые сопровождали мой путь в жизни, и за каждым из которых стояла своя история из жарких схваток, побед и поражений.
Глаза точно мои, по-цыгански черные, бездонные. О них легенды ходили среди басмачей. «Красный шайтан в глаза посмотрит, душу в плен заберет». Очень надо!
Одежда – о, это отдельный разговор. Темно-синие брюки и такой же пиджак, зеленая рубашка и бабочка вместо галстука. Все из какого-то легкого и, как мне кажется, очень крепкого сукна. И все бы ничего, но на рукавах какие-то кружавчики, воротник в узорах – все какое-то безвкусно затейливое. В такую мужскую одежду раньше суфражистки одевались, когда хотели привлечь к себе внимание. И шляпа еще у меня есть – с узкими полями и серебряной кокардой.
Ох, опять голова закружилась. А еще больше она идет кругом, когда я кидаю взгляд на яркий плакат-календарь с изображением какого-то рыцаря в доспехах и надписью «1979 год – удачный год для Одаренных под знаком Тельца!»
О, не хватает мне сейчас глотка чая – зеленого, ароматного, в пиале. Хотя можно и в железной кружке, лишь бы был.
Оглядываюсь внимательнее. И вижу на тумбочке ждущие меня коробки с чаем, с сахаром. Там же фарфоровая чашка с пошлым изображением сатира и нимфы. Значит, должны быть чайник и примус.
Примуса точно нет. А чайник вон, на подоконнике. И как в нем воду греть? Он из какого-то гладкого полупрозрачного материала и со шнуром-вилкой. Тут же чужая память включается. Оказывается, примусов здесь нет давно. Отмерли за ненадобностью. А чайники на электричестве.
Экспериментирую. Втыкаю вилку в розетку. Нажимаю какой-то рычажок на чайнике.
Получается! Чайник начинает урчать, потом кипеть. В итоге со щелчком выключается.
Заварка. Немножко сахара. Залить кипятком. И вот я уже маленькими глотками отведываю чай – неожиданно ароматный и вкусный. Он меня успокаивает. Помогает систематизировать мысли.
Открываю новый пласт памяти. И знаю, что там хранится что-то донельзя мерзкое.
Так и оказывается. Я, еще недавно старый большевик, непримиримый боец с басмачами… Теперь я барон!
Тьфу, так опозориться на старости лет!
Правда, на настоящего эксплуататора не тяну. Барон по воспоминаниям какой-то вшивый. Почти разорившийся.
Даже не это плохо. Мало ли мы баронов видели, некоторые даже стали нашими советскими людьми, притом достаточно важными. Но то, где я оказался… Это был мир замшелого феодализма с элементами самой оголтелой капиталистической эксплуатации.
Кстати, как барона зовут? Еще слой памяти вскрыт. Чернобородов Иван Александрович. Собственно, имя и отчество остались мне с прошлой жизни, только фамилия другая. Там я был Чернобровым – это близко, но все же не то.
Какой-то абсурд творится. Я ущипнул себя еще сильнее. И едва не вскрикнул. Весь в синяках завтра буду, а толку никакого. Реальность не желала пропадать.
Как же я здесь оказался? И зачем?
Товарищ Альтерман, мой старый партийный соратник, одно время увлекался мистикой, масонством, и на полном серьезе, правда после стопки доброго самогона, утверждал, что ничто не происходит просто так. У всех событий и поступков есть назначение.
И какое тут у меня назначение? Я в чужом теле. Притом паршивого аристократа с большими проблемами. Даже не принес с собой ничего из моего мира.
Не принес? Я ощутил жжение на груди. Хлопнул по карману. Нащупал знакомый и такой родной квадратик. Неужели?!
Замер на миг. Потом, не веря в свое счастье, вытащил из нагрудного кармана пиджака небольшую книжечку.
Мой партбилет! Частичка красного знамени моей партии!
И что-то в нем было необычное. Будто шел от него какой-то загадочный свет. Показалось?
Я выключил электролампочку, погрузив комнату в темноту. И убедился – книжечка действительно светилась золотистым светом. И еще от нее будто исходили волны силы, которые вливались в меня. Добавляли уверенности в себе и ясности ума.
Отлично, товарищи! Мы еще повоюем!..
Глава 3
Я за партой – обычной такой, скошенной, с подставкой для ног. Только дырочки нет для чернильницы – как я понял, чернилами здесь не пользуются уже давно.
Смешно, конечно. Я, здоровая каланча – и за школьной партой. Как рабфаковец какой. Значит, зря я считал, что мои университеты давно пройдены.
Сижу я на первой парте, что уже плохой признак. Насколько осведомлён о школьных порядках – на первой парте сидят зубрилы или те, кто не отвоевал себе место подальше. Потому как тут не спишешь, и вообще весь на виду у строгого учителя.
Покопался в памяти. От использования чужой памяти у меня начиналась головная боль, так что сильно злоупотреблять этим нельзя. На основные моменты я должен знать незамедлительно, даже расплачиваясь резкой болью в висках.
И правда, мой предшественник относился сразу к двум презираемым школьным категориям – зубрила и изгой. Потому и на первой парте, весь на виду, как мейсенский фарфор в серванте.
Класс как класс – обычная школа, двадцать парт, тридцать пять учеников в классе. И один учитель.
Стены завешаны портретами с какими-то по большей части незнакомыми лицами, плакатами с неизвестными мне цитатами местных мудрецов – кроме Аристотеля с Платоном и Френсиса Бекона ни о ком не слышал. Ни тебе привычного Маркса с Энгельсом, ни даже иудушки Троцкого и Льва Толстого с Пушкиным. Это плохо. Привык я к ним ко всем.
В общем, школа как школа. На институт не тянет, хотя учатся здесь и великовозрастные балбесы. Название странное – Филармония Мистериума. Почему школа названа Филармонией? Почему не консерваторией? И на каких музыкальных инструментах здесь играют? А кто их, феодалов, разберет!
За спиной сидят мои соученики. Хорошо, что я на первой парте и могу не смотреть на них. А то морозец так и ползет по коже, точнее, не по коже, а по моему малодушию.
Меня всегда учили, что есть четыре расы – красная, желтая, белая и черная. В классе же сейчас внимали учителю и синие, и зеленые, и ярко-оранжевые. Будто кто-то украл краски и хаотично, без разбора, выкрасил физиономии тех, кто под руку подпадется.
Хотя, это, конечно, значения не имеет. Потому что настоящий коммунист – он интернационалист. Или интеррасист – даже не знаю, как теперь сказать. Ладно, синие, оранжевые – нам без разницы. Лишь бы человек был хороший… Правда некоторые одноклассники не слишком на людей походили. Низкие лбы, выступающие клыки, поросячьи злобные глазки. Так что правильно мороз по коже ползет. Есть для того основания.
Ладно. Принимаем все как данность. А что с этим делать – разберемся потом.
Со мной за одной партой сидит девушка. Зовут Таласса. Она на человека похожа. Была бы. Если бы не была совсем зеленая – в прямом смысле. Смирно положила руки на парту, спину выпрямила, ест глазами учителя – идеальная гимназистка.
Учитель был худой, мелкий, в узких брюках, сером сюртуке и в оранжевом галстуке на белой рубашке, с вытянутым лицом, постоянно поводящий носом из стороны в сторону и очень похожий на подвальную крысу. Предмет его был странный – «Сакральные основы сословного устройства». Чего тут сакрального? Просто паразиты подмяли под себя общество и жируют. Но учитель считал иначе.
Он, нависая над учительским столом и уперев в него мелкие кулачки, монотонно бубнил об историческом периоде оформления нынешнего дворянства во времена царя Иоанна Четвертого. Именно тогда было Большое Зарево, о природе которого никто ничего не знает до сих пор. Именно тогда начали открываться врата-порталы. И именно тогда молодой царь Иоанн погиб при закрытии такого вот портала, после чего воцарился благословенный богами и беззаветно любимый подданными боярский совет видных родов, который и избирает до сих пор Императора. Но прошло еще много времени, пока высшие сословия окончательно приобрели нынешний вид, впитав всех одаренных и выдавив всех бездарей.
– Уважаемый учитель, разрешите вопрос вне темы истории? – донесся ломкий мальчишеский голос с галерки.
– Ну конечно, виконт Оболенский, – расплылся учитель в улыбке, как мне показалось, льстивой. На спрашивающего он смотрел с умилением, как на избалованного родного сына.
Может, и правда родня. Задавший вопрос виконт тоже был похож на крысу, только более отъевшуюся, полноватую, местами заплывшую жирком, но мордочка тоже вытянутая, робкие усики на губе. Да и по презрительной манере цедить слова видно – крыса и есть, пока еще мелкая.
– Правда ли, что простолюдины и другие расы – это животные? – спросил он, гордо приосанившись, только не сплюнул для важности.
– С чего вы такое взяли? – заинтересовался преподаватель.
– Учение Алтаря нашего Клана гласит, что Боги создали специальных животных, чтобы они прислуживали аристократам. А чтобы аристократов не коробило, что им прислуживают животные в виде животных, Боги создали животных в виде простолюдинов и прочих низких человекоподобных созданий.
Учитель поправил очки и назидательно произнес:
– Ну что же, я рад вашей любознательности и познаниям, виконт. Такая концепция действительно имеет место быть и служит предметом горячего обсуждения в научных кругах. Что думаю об этом лично я? Ну, конечно же, они животные, – учитель обвел глазами галерку справа, где столпились эти самые «животные», которые по прихоти правителей, ну и по некоторой необходимости, обучались в дворянской Филармонии.
Некоторые из «животных», поежились, кто-то смотрел в ответ дерзко.
Учитель оторвался от стола, по крысиному потер свои худощавые лапки и захихикал:
– О, вижу, кто-то мечет молнии недовольства. Смиритесь. Всегда найдутся люди, которым не нравится, как сконструирован мир. Но низшие должны понимать, что живы только благодаря высшим. Ибо только высокие сословия могут закрывать врата. Если бы не это, ваши предки стали бы едой для демонов. Так что возблагодарите тех, кто даёт вам возможность жить – хоть и по большей части глупо, бесполезно, как и положено животным.
Виконт, впитав эту речь, самодовольно улыбнулся, и учитель объявил:
– А вам, Оболенский, пятерка за правильный и своевременный вопрос.
Ну вот и кто скажет, что мы зазря беляков в Гражданскую били. Они нас тоже животными считали. Голубая кровь, етить их через коленвал с проворотом на третьей передаче!
Виконт, наверное, вообще отличник. Если за такие вот вопросы, да по пятерке. Гений!
И еще он мой враг. Ну как враг. Скорее мой предшественник был его жертвой весь тот несчастный год, пока они учатся вместе. Вечные колкости, унижения. Только до мордобоев не доходило.
Дальше учитель еще долго заливался про благостность кастовой и сословной системы. Что-то про родовые источники магии. И, главное, что скот из нижних сословий надо больше пороть, дабы он и не помыслить не мог бунтовать.
В этом странном мире не просто царил феодализм. Справедливости ради, нужно отметить, что до такого ужаса ни один наш барин не докатился даже во времена самого свирепого крепостного права. Пресловутая Салтычиха, садистка и убийца, которую кинули в застенок по решению суда и приказу Екатерины Второй, тут была бы в почете. Угнетенные массы здесь держались за бессловесный скот. Хотя скот тоже был разный – один работал и подыхал на плантациях. Другой – гордо гарцевал, удостаиваясь от хозяев сытной пайки.
И еще, это мир будто соткан из деревенских сказок – с колдунами, домовыми, кикиморами, амулетами. Как такое вообще может быть? Галлюцинация?
Не галлюцинация. Я уже устал убеждать себя в грубой и зримой реальности происходящего. Вон, уже рука синяя от щипков.
Урок тянулся бесконечно долго. Но, наконец, прозвучал гонг – он означал долгожданную перемену.
– О секретах принуждения биологического вида гоблинов к служению во благо высших сословий я поведаю вам на следующем уроке, – объявил учитель, прихватил кожаный портфель, который казался больше его самого, и удалился пританцовывающим шагом.
А виконт с каким-то хищным оскалом посмотрел на мою зеленокожую соседку Талассу, которая съежилась под его насмешливым взором.
– Гордись, – крикнул он ей как-то глумливо. – Сегодня мой портфель понесешь ты. И осторожнее, не испачкай его своими грязными лапками.
Всяко, конечно, бывает между молодежью. В принципе, у нас тоже можно было услышать подобное хамство, после чего обычно женщина награждала негодяя пощечиной, а общество высказывало свое неудовольствие, в зависимости от воспитания – или всеобщим презрением, или пропесочиваем на собрании, а то и просто пересчитыванием ребер.
Таласса же безропотно взяла портфель и последовала за виконтом. При этом мельком кинула на меня виноватый взор.
И на меня нахлынула волна праведного гнева. Что же тут творится-то?!
Стоп. Какие мы правила определим этого мира и меня в нем? Итак, мой девиз: «Принимать все, как данность. И делать все, чтобы эту данность изменить». Ну, готовьтесь, супостаты. К вам пришел Красный шайтан!
Глава 4
Все у них тут, не как у людей. Перемена после непотребно длинного двухчасового урока длилась полтора часа. Чтобы ученики смогли размять свои косточки, выстоять длиннющую очередь в буфет, где ассортимент был несколько шокирующим. Люди могли заказать котлету, с двух сторон накрытую белым хлебом и украшенную листами зелени и специями, эдакий странный бутерброд. А «почти что люди» получали травяную запеканку с кузнечиками или шмат кровавого сырого мяса. Ладно, кому что нравится. Я же помню мой девиз – принимаем все как данность.
Тем более все равно я в очереди выстаивать не собирался. В моей объемной кожаной ученической сумке ждут своего часа очерствевший кусок хлеба, приличные нарезанные куски сыра и вяленой колбасы. Кроме того, во фляге плескалась какая-то жидкость. Уж не спирт ли? Помню, выручал он меня в сибирские холода – такая же фляжка была, а мы скрывались тогда от колчаковской контрразведки в насквозь промерзшей хате, и огня нельзя было развести. Спиртом спасались
Отвинтил крышку. Сделал глоток. Размечтался – не спирт, и даже не водка или вино. Сок какой-то, совершенно непонятный, но очень вкусный, бодрящий – прямо силы с каждым глотком вливаются, и головная боль отступает. Надо будет потом напрячься и вспомнить, из чего он сделан и где я все это беру. Но мне пока и так есть, что вспоминать.
На дворе лишь конец апреля, но было очень тепло и солнечно. Солнце непривычно острое, жалящее – я к такому не привык.
Я прогуливался по площадкам, небольшим площадям, скверикам и улочкам. Старинный замок, в котором располагалась Филармония, был огромен – целый город, окруженный высокими стенами с зубчиками. И это только учебные классы, лаборатории. Проживали учащиеся в раскинувшемся рядом поселке. Собственно, по дороге туда, в общежитие, меня и подстерегли. И что-то орали про уши. Кому-то я уши задолжал.
Учеников в Филармонии было очень много. Ах уж эти ученики. Глаза разбегались, а чувство удивления давно перегорело от напряжения. Цвета кожи – разные. Внешность – от странной и невероятной до обыденной, человеческой. Размеры – кто-то был мне по пояс, а кто-то… Вон идет квадратный шкаф прилично выше двух метров, не смотрит ни под ноги, ни по сторонам – но это не его проблемы, а тех, кто попадается ему на пути. Вслед ему слышится возмущенное щебетание:
– Тролль! Кто этих дикарей пускает в приличное место?!
– Столько мяса! Тролли годны только на колбасу!
– Фу, маркиз, вы готовы есть столь дурнопахнущую колбасу?!
Правда, фразы бросались вслед троллю, и ровно с того момента, когда он уже не мог их разобрать.
Ну и шуточки у них здесь. Прямо скажем, людоедские.
Бросилась в глаза интересная закономерность. Многие «почти люди», да и люди тоже, красовались всякими увечьями. Наиболее распространенное – обрезанные мочки ушей.
Мне стали попадаться какие-то типы, как правило дорого, аккуратно, старомодно, как и я, одетые, то есть с кружавчиками и в шляпах, с кинжалами на поясе – явно дворяне. И глумливо спрашивали одно и то же:
– Ты еще с ушами, Чернобородов! Ну, это ненадолго!
Ох, опять голова разбаливается. Но приходится сжимать кулаки и снова напрягать память.
Так, обрезанные мочек ушей. Это типичное, хотя и беззаконное, наказание провинившихся перед аристо в Филармонии. Обычно жертвами становятся или «почти люди», или простолюдины. Редко – худородные дворяне. То, что моего предшественника решили так унизить, говорило о многом – и о нем, и о его незавидном положении. Кому же он наступил на хвост?
А, тут и гадать нечего. Я узнал ту фигуру, которая с крепостной стены следила за поединком в переулке. Нападавшие явно не ожидали от меня такого яростного отпора. И эти подонки, судя по всему, заранее пустили слух: «завтра все увидят барона Чернобородова без мочки уха». Теперь встречные и поперечные удивлялись, почему я так хорошо и цельно выгляжу.
«Принимать все как есть!» – этими словами я снова притушил вскипающую злость.
Мне это чрезмерное внимание, наконец, надоело. И я отправился на крепостную стену, где вообще не было народу, кроме какого-то унылого мальчишки, туманным взором оглядывающего окрестности. Тоже, наверное, изгой, как и я.
Стена была высокая и широкая. По ней спокойно можно было гулять втроем, взявшись за руки. Внизу плескалась вода в защитном рве, там же были воткнуты острые металлические колья.
Сама крепость была возведена в стандартной для подобных сооружений форме звезды. Наследие тех времен, когда именно такая архитектура помогала при осаде с использованием стенобитных орудий. Старину в этом мире чтили. И все тут держалось на заветах этой ветхой старины. Технический прогресс резко обогнал прогресс общественный.
По стене я прогуливался, с интересом рассматривая простиравшийся передо мной град Китежск. Ближе были совсем старинные кирпичные домишки. Постепенно они вырастали в этажах, превращались в старые доходные дома с лепниной, дорогие особняки с атлантами, держащими крыши и балконы. А ближе к горизонту все заполонили громадные, как я разглядел, этажей на десять и больше, кубики – белые, желтые, стеклянные, в большинстве совершенно неказистые и неинтересные, но очень многочисленные. В них живет основная часть населения. Это рабочие казармы или арендное жилье свободных, кабальных и закладных горожан – тех, кто составляет угнетаемое большинство страны. Справа же вздымались на невероятную высоту стеклянные иглы, которые называют небоскребами.
Стена упиралась в башню и резко поворачивала. Я шагнул за этот самый поворот. И тут же замер. Сердце екнуло. А потом тело уже действовало само.
Стройная женская фигурка на стене вдруг изогнулась и устремилась вниз – прямо на колья.
Я успел. Схватил за брезентовую курточку, благо ноги девушки еще не скользнули с камня. Дернул назад. И мы оба повалились на камни. Притом я снизу, а она – сверху.
Секундная заминка. Я ощутил ее дыхание на своем лице.
А потом мы резко отстранились друг от друга. Вскочили на ноги. И я ощутил чувство, не испытанное мной уже лет пятнадцать – юношеское смущение. Даже щеки покраснели. А у нее позеленели.
Это была Таласса – та самая моя соседка по парте, которая таскала портфель виконту.
– Что же творишь, зеленочка ты наша! Зачем прыгала? – переведя дыхание, возмутился я. – Что, летать учишься?
Тут она уткнулась мне в грудь носом, приобняв, и разрыдалась. В этот момент была она страшно несчастная. И плакала навзрыд минуты две, пока я не отодвинул ее со словами:
– Ну, хорош вселенский слезный потоп устраивать. Рассказывай.
– Нет! – горестно воскликнула Таласса.
– Рассказывай все, – в голосе моем прозвучал такой кинжальный металл, который пронзил мягкую преграду ее замкнутости насквозь. – Кто тебя обидел?
– Он!
– Виконт Оболенский?
– Да!
Мы сидели с ней за одной партой. Мы оба изгои. У меня есть происхождение, но нет денег и влияния. У ней нет вообще ничего, кроме предписания на учебу, которую думное боярство выдает талантам-самородкам, у кого выявлен колдовской и артефактный дар.
Я взял ее за плечи и внимательно, свежим взором умудренного опытом человека, рассмотрел. Ну что скажешь! Она была просто прекрасна. Точеная фигурка, не худая, и не полная, а именно такая, как надо. Врожденная грация, которая завораживала и поднимала в груди мужчины гамму чувств и ощущений. Красивое личико с вздернутым носиком. Огромные, какие-то беспомощные, и вместе с тем глубокие глаза. Черные, как и у меня.
В общем, картины с нее писать и в музее вешать, на радость трудящимся, чтобы те видели, к чему стремиться, совершенствуя природу тела и духа. Только вот одно смущало. Та самая зеленая кожа. Не зеленоватый нездоровый оттенок, а ярко зеленая, такая в зарослях спрячется – не найдешь.
Так и положено. Память подсказала, что она не совсем человек. Она орчанка. А ее сородичи орки – многочисленная раса, одна из многих, кого такие, как виконт, держат за служебных животных и заставляют вкалывать на себя.
– Ну, говори, что этот негодяй сделал, – не терпящим возражения голосом потребовал я.
– Не могу больше… Он… Он…Добился своего. Принудил меня… И знаешь, был ласковым в тот момент. А я… Я даже забыла, какой он на самом деле.
– Ну и ладно, дело молодое, с кем не бывает, – махнул я рукой – девки всегда и во все времена, когда находила блажь, загуливали, и трагедии из этого с бросаниями в реку обычно никто не делал.
– А сейчас стоит со своей ватагой и расписывает все, что было… И обещает в следующий раз пригласить их… И знаешь, он ведь это сделает. Нет такой мерзости, которую он не в состоянии сделать!
– И все равно это не повод бросаться со стены. Пока мы живы, все можно поправить.
– Ты прав. Я не должна… И даже уйти не могу из Филармонии. Его семья влиятельна и отыграется на сестрах.
Все же очередная волна негодования накрыла меня с головой. Какой у нас девиз? Принимай мир как есть. А вторая честь? Делай все, чтобы его изменить.
– Ну, сейчас кто-то мне ответит! – прохрипел я в ярости.
Она испуганно посмотрела на меня и даже отшатнулась. Мы с ней были всегда самые забитые, делились обидами друг с другом, стенали, жалуясь на пропащую жизнь. И ничего не делали. Все, время стенать прошло. Пришло время бить горшки. И морды.
– Жди меня здесь. И знай – все будет просто отлично. Тебе понравится…
Благородное общество собралось около беседки у каменного пруда, в котором плавал лебедь, опасливо озирающийся на компанию – знал, что ему могут кинуть кусок хлеба, а могут ради потехи бросить в него камень. Видимо, место было застолблено влиятельными аристократами, которых здесь называли аристо – другие даже не приближались.
Прям, светский раут. Как в шестнадцатом году, когда мы на эксе – для непонятливых, это экспроприация с целью пополнения партийной кассы – накрыли дворянское собрание. Там у всех был такой же надменный вид.
Хотя над манерами им еще стоит поработать. Ну что это за мужское грубое ржание? Или писклявый женский хохот? Обсуждали, понятное дело, Талассу и ее любовные приключения. Сыпались скабрезные советы, предложения, как ее дальше изводить. Она была сейчас главной целью травли. Как, впрочем, и я.
Я подошел к ним, мрачно уставился на виконта. Тот снизошел до того, чтобы обратить внимание на меня и взметнул удивленно бровь:
– Вы пришли посмешить наше общество? – осведомился он.
Парочка парней из его прихлебателей, а также девчонки – графиня Краснорыбицкая, виконтесса Белорыбицкая, баронесса Чернорыбицкая и маркиза Овцеводова, дружно засмеялись. Ну, чисто белогвардейцы.
– Над кем смеетесь? – спросил я сакраментальное, но неизвестное в этом мире изречение классика. – Над собой смеетесь.
– Что? – надменно посмотрел на меня виконт. Потом расплылся в улыбке, сморщил картинно носик, зажал пальцами ноздри, и громко осведомился: – Мне кажется, или на самом деле псиной завоняло?
– Это ты с утра умыться забыл, – улыбнулся я.
Сперва виконт не понял, что я сказал. Задумался. Потом начал краснеть. Лев Вейсман, один из его свиты, хихикнул радостно, но тут же проглотил смешок, заработав убийственный взгляд предводителя.
– Ты… Ты… – задохнулся от возмущения виконт, шумно сглотнул и, наконец, вернул способность говорить. – Хочешь поползать у меня в ногах? Тебя. Всю семью… Каждый из вас ответит за эти твои слова.
– Да хоть сейчас отвечу. И ты ответишь.
А ответить ему было за что. Это ведь он маячил на стене. И его балбесы, нацепив маски из… как это здесь называется… капроновых чулок, напали на меня.
Я подошел, взял виконта за грудки, притянул так, что мое лицо приблизилось к его морде. И сообщил:
– Будешь пакостничать, буду тебя бить. Не здесь. За оградой. Каждый день. Исподтишка, но больно. И твоих прихлебателей. Попытаетесь отвечать – убью.
Виконт вырвался, отскочил, совершенно ошеломленный. Я перешел все границы.
– Ну что, пока, – я демонстративно извлек носовой платок из кармана и вытер руку. – Пойду, пожалуй.
– Нет, ты не пойдешь! – кивнул один из прихлебателей, которому виконт подал еле заметный знак.
Это был Артемий Булгарин, самый здоровый из этой компании. Самый тупой. И самый ловкий. Использовался виконтом в его играх, как грубая сила.
– Научи эту свинью ползать, – бросил ему виконт. – Он слишком рано встал на задние копыта.
Я радостно улыбнулся и начал закатывать рукава с кружавчиками. Как же я ждал грубого и так хорошо знакомого мне мордобоя.
Виконт захохотал:
– Махание кулаками – эта низменная забава. Конечно, она тебе по вкусу, барон. Но не дождешься, – и снова посмотрел на Булгарина.
– Дуэль! – с готовностью крикнул тот, выражая всем видом щенячий восторг от того, что служит хозяину своими клыками и когтями.
Вот ведь выродки аристократические. Все у них через кривое коромысло с загибом.
Мордобой считался среди аристо чем-то совсем низменным, недостойным славных древних фамилий. Вот прирезать открыто, хотя можно и из-за угла – это запросто. А по мне нет лучше способа выяснить отношения, разрешить недопонимание и не доводить до крайностей, чем добрый кулачный бой. Но ничего, клинком я помахать тоже не дурак.
– Да хоть сейчас! – воскликнул я…
Глава 5
Дуэли – это неотъемлемая часть культуры Филармонии. К ним здесь относятся с пиететом. Считается, что махание заточенными железяками и пускание крови однокашников закаляет аристократический боевой дух, шрамы украшают мужчин, а иногда и женщин.
А по мне бойцовские качества закаляются в настоящем бою, а не в этом тыканье сталью друг другу в пузо. Все эти дуэли – просто скотство. Потому как весь дуэльный кодекс построен на том, чтобы влиятельные и сильные вызывали слабых на поединки и над ними измывались. Если влиятельным не хватало своих личных сил, за них дрались не такие влиятельные, но сильные. В общем, сплошнаяе дворянская спесь, позерство и гнусь. Эх, голубая кровь, все у вас не как у людей. Одна афиша на публику, а за ней ни драмы, ни комедии – только позор.
Все же руководство школы еще окончательно не утратило остатки разума. Поэтому дуэли до смерти запрещены. Первая кровь или падение на землю – и довольно. Хотя случаи бывают разные.
Вон недалекий и сильный Булгарин дрался по щелчку виконта Оболенского достаточно часто. И одного противника все же убил. Мелкопоместного дворянина, за которого некому вступиться. И сошло с рук. Еще гордится, сволочь, этим. И никаких угрызений совести.
Наша дуэль состоялась через час после занятий, когда были утрясены формальности, оформлена заявка и выделен секундант из преподавателей.
Перед схваткой нас отвели в оружейную, располагавшуюся в донжоне – центральной башне замка. Там был специальный дуэльный уголок.
Оружейник, пожилой худой орк, зеленый, как и Таласса, посмотрел на меня с сочувствием. Он уже знал, что ввязался я в дуэль, защищая его соплеменницу.
– Главное не доводи до того, чтобы этот дурной Булгарин тебя убил, – напутствовал оружейник. – Он прекрасно владеет шпагой. Падай после первой царапины. И требуй прекращения боя.
– Вы совсем не верите в меня? – удивился я.
– Ты же знаешь, я посещаю иногда ваши тренировки по фехтованию и дуэли. Булгарин силен. Тебе его не победить. Ты, как это ни грустно говорить, слаб.
Хотел ему сказать, что у ночных нападавших должно было сложиться другое мнение. Но сдержался и только кивнул:
– По правде и сила. И за нами справедливость.
При этих моих словах орк вздрогнул и посмотрел на меня очень внимательно.
А я принялся осматривать дуэльное оружие. Шпаги, рапиры, топоры, пики, даже алебарда и боевой цеп были расставлены и разложены на полках. Все, что угодно. И можно брать, что хочешь. Только огнестрельное и метательное оружие запрещены.
Я прошелся по ряду. И сердце радостно встрепенулась. Вот она, родная! Казацкая шашка!
Гайтан на шее, да шашка сбоку – не скоро быть смертному сроку!
Взял ее, попробовал согнуть. Металл упругий, похоже, очень хороший. И острая, зараза!
– Это трудное оружие, – пояснил оружейник. – Мало кто им владеет на достойном уровне.
– Это как раз то, что мне нужно…
Место для дуэлей напоминало римский амфитеатр, где бились гладиаторы. Итальянский писатель Джованьоли это хорошо описал в своей великой книге про древнеримского коммуниста Спартака.
Народу собралось много. Все те же оранжевые зелёные, голубые «почти люди». Аристо удобно устроились отдельно от всех, под тентом на трибунах, на самых лучших местах.
На арене около Булгарина толпились виконт с прихлебателями и еще какие-то незнакомые мне личности. Я же стоял один одинешенек.
По гнусному оскалу видел, что Оболенский задумал нехорошее. Может, даже натаскивает своего прихвостня на убийство. А что. Удачно извернуться, пропороть насквозь противника, а потом оправдываться, наивно хлопая воловьими глазами – мол, случайность, он сам дернулся. Один раз такое сошло с рук, и второй раз сойдет. Главное, за спиной виконт с его влиятельным папашей графом.
Впрочем, мои подозрения тут же рассеялись. Оболенский что-то зашептал дуэлянту. Есть у меня такой навык с подпольной работы – читать по губам. Вот и прочитал:
– Не убивай. Он нам пока еще нужен. Но потом…
Виконт аж сладко прижмурился.
Подошел секундант. Это был высокий, широкоплечий мужчина в годах, с военной выправкой, одетый в черный костюм. Он нам преподавал странный предмет – артефакторику, который, кстати, считался одним из главных.
– Друзья и поклонники – на трибуну, – потребовал секундант. – Освободить место схватки!
Графиня Краснорыбицкая и виконтесса Белорыбицкая расцеловали Булгарина. И компания отправилась занимать места.
А я заметил стоящую неподалеку в углу Талассу. Она обхватила щеки ладонями, выглядела испуганной. Я поймал ее несчастный взгляд и понял, что она меня уже похоронила.
Когда пространство арены очистилось, секундант подошел поочерёдно к каждому из нас. И провел руками, будто ощупывая, но на самом деле не касаясь. Громко сообщил публике:
– Артефактов нет!
Артефакты – это такая мерзкая штука, вроде оружия, насколько подсказывает чужая память. И здесь часто побеждает не тот, у кого доблесть выше, а тот, у кого артефакт дороже. В обычном бою эта штука приветствуется. В поединке запрещена.
– Приготовиться, – секундант посмотрел на часы.
Почему-то схватки принято начинать в круглое время. Вот и сейчас было без двух минут шесть.
Булгарин, воспользовавшись заминкой, взметнул руки вверх и пошел под ободряющее улюлюканье зрителей вдоль трибун.
Когда поравнялся с виконтом, тот сделал театральный жест, потянулся к нему, порывисто обнял и крикнул на публику:
– Я верю в тебя, мой добрый вассал!
Раздраженный секундант прикрикнул на него:
– Отойти от дуэлянта!
Виконт тут же отпрянул с извиняющимся видом:
– Не могу сдержать чувств!
Он не только чувств не мог сдержать, но и шаловливых пальцев. Я заметил, что во время этих трогательных обнимашек виконт сунул бойцу что-то в карман. Никто не заметил, кроме меня, имевшего значительный опыт общения с карманниками. И что делать? Поднять шум? Почему-то у меня была уверенность, что не стоит – это все мое пресловутое шестое чувство, которое редко подводило.
– Начали, – махнул рукой секундант.
Господи, много я видел довольных и тупых морд, но Булгарин мог претендовать на звание чемпиона чемпионов. Галантно поклонился дамам. Победно поднял руку со шпагой вверх. Что-то прокричал типа «Виктория! Победа!»
Так бы он и гулял, распушив хвост, если бы я его не окликнул:
– Ну хватит, красоваться, павлин. Может, займемся делом!
Булгарин посмотрел на меня, как на назойливую букашку. А потом, подумав немного, нахмурил лоб и с яростным ревом кинулся в атаку.
Тут произошло нечто такое, чего я совсем не ждал. Партбилет на груди запульсировал, от него пошло уже знакомое, напитанное силой тепло.
Наверное, Булгарин действительно был хорошим фехтовальщиком. Быстрым, ловким. Но сейчас он двигался для меня замедленно. В кино я видел такой трюк – все происходит очень неторопливо. Называется замедленная съемка.
Его рубящий, со всего размаха, удар я спокойно отвел в сторону. Колющий удар последовал мне в живот. Я просто отступил в сторону.
Новый выпад противника – и снова мимо.
Булгарин наскакивал на меня с возрастающей энергией и яростью. Графини и баронессы восторженно визжали что-то ободряющее, типа «прирежь худородного». Они видели, что я только обороняюсь. И совсем немного остаётся до того момента, как шпага вопьется в мое тело. Все считали, что мне просто пока везет. И надеялись, что везение скоро закончится.
Ладно, надоел этот пошлый балаган. Пора заканчивать.
Крутанулась моя шашка казацкая, запела в руке. Ох, люблю я рубку!
Хотел полоснуть противника по руке, пустить кровь и выбить оружие. Но лезвие шашки вдруг замедлилось, пошло в сторону. Мимо!
Я отскочил назад. Нанес еще один стремительный удар. И снова лезвие не коснулось Булгарина, хотя препятствий к этому не было.
Артефакт, черт его дери! Его и закинул в карман Булгарина виконт. Шельма и есть шельма. Хотя кто ждал чего-то другого? Видимо, Оболенский вспомнил, как ловко я в переулке крошил его псин, и подстраховался.
Интересно, на сколько этого артефакта хватит?
Новая волна пошла от партбилета по телу. И возникла четкая уверенность, что я все преодолею.
Поэтому, когда в мою сторону понеслось лезвие шпаги, я отступил на шаг и рубанул прямо по клинку. Вражеское лезвие со звоном развалилось, остался один обрубок. Следующим движением я прочертил Булгарина по ноге. На этот раз шашка не встретила препятствия, и супротивник с ревом раненого быка повалился на землю.
Я шагнул к нему и увидел панику на его лице. Негодяй попытался отползти. Ужас пробил воловью тупость. Он зажмурился, ожидая смертельной развязки.
– Стоп! – закричал распорядитель.
Я, не обратив внимание на приказ, резко чиркнул шашкой по карману Булгарина. И нанизал на кончик лезвия мешочек – в таких на деревне зелья хранят бабки, развешивают их на веревках. Только этот мешочек засветился лиловым светом.
Секундант уперся взглядом в мешочек. А после этого возмущенно заорал:
– Ты использовал артефакт!
Секундант огляделся, и взгляд его уперся в виконта, который спешил к нам по полю.
– Это не только нарушение. Это подлость! – крикнул взбешённый секундант.
Виконт побледнел, пнул ногой мешочек и горестно возопил:
– Как ты мог, Артемий?!
Он повернулся к секунданту и виновато произнес:
– Ах, эти низкородные дворяне. Им незнакомо слово честь!
– Но… – растерянно посмотрел на него поднявшийся на ноги верзила.
– Ни слова больше, – презрительно бросил виконт. – Или твой род навсегда будет отлучен от алтаря!
Булгарин икнул. Мысли его с трудом ворочались, но все же приняли нужное направление. И он больше не сказал ни слова.
А ловок виконт. Умеет крутиться и изворачиваться.
– Этакое ты все же чудовище! – прошептал я, проходя мимо него.
Он аж приосанился и едва заметно улыбнулся, восприняв мои слова как комплимент…
Глава 6
– Ученики, прошу вас нарисовать артефакторную петлю третьего порядка в проекции силы земли, – дает контрольное задание учитель артефакторики, тот самый секундант. Строгий, настойчивый, он не производил на меня впечатление закоренелого мерзавца, как большинство его коллег из преподавательского состава.
Я вздыхаю и начинаю чертить узоры. Даже не верится, что я занимаюсь таким псевдонаучным делом – артефакторной магией! Но занимаюсь и учусь, куда же мне деваться.
Ох, сколько же времени прошло с того момента, как я сидел за школьной партой. Хотя и партой это назвать было трудно. В лучшем случае мы устраивались на лавках за длинным столом, а то и сидели по углам прямо на полу. Потому что гимназий мы не кончали, а учились в станичной церковно-приходской школе. Грамота, счет – больше станичнику и не надо. Землю пахать, поклоны бить, да за батюшку царя воевать – вот и вся наука. Пришлось потом добирать самообразованием, читать днем и ночью умные и не очень умные книги, ибо для настоящего большевика невежество смерти подобно.
И вот снова в школу. И полбеды, если бы учили меня всего лишь обычным грамматике, математике, физике, даже литературе. С литературой, кстати, интересно выходит. Большинство писателей я знать не знаю, но вот Пушкин и Гоголь как-то просочились в этот мир, хотя «Ревизора» последний так и не написал, ограничившись тремя томами «Мертвых ушей».
Еще можно понять военное дело, стрельбу, метание гранат и фехтование. Феодалы все время с кем-то воюют. Но вот вся эта неудобоваримая муть про магические торсионные завихрения, про клинковые заклинания, прочая околесица. То, чего быть не может в принципе, но вот оно, передо мной, и работает! Никогда бы не разобрался в этом – с детства на такое сознание должно быть заточено. Но пока что выручала с болью вскрываемая память предшественника. А, кстати, предшественника, или самого меня, только иного? Даже не хочется ломать над этим голову.
Артефакторик просматривает подписанные листы контрольных рисунков. Распределяет их по пачкам. Начинает перечислять:
– Сурмин, Галябова – отлично…
Дальше идут хорошисты, кому следует заняться предметом в свободное время. Троечников оставляют на дополнительные занятия после ужина. Среди них фыркающая возмущенно графиня Краснорыбицкая.
– Джойстик и Хвостик, – требовательно смотрит артефакторик на аудиторию.
Со своих мест нехотя поднимаются два ярко-синих гоблина – один, здоровый и высокий, подпирает затылком потолок, второй ему по пояс. Руки почти до пола, клыки характерно выступают из нижней челюсти, делая их похожими на бульдогов. И характерные уши – длинные, как у ишаков, и такие бархатистые, замшевые, что их хочется погладить. У одного мочка уха отрезана.
– А вам, не желающим видеть свет учения, дополнительные занятия и ночная молитва перед алтарем Божества Знаний под присмотром экзекутора Аганбекяна, – припечатал артефакторик.
– Но учитель… – тут же захныкал мелкий. – Это жестоко.
Артефакторик приподнял бровь. И тут подал голос виконт:
– Учитель, это и правда жестоко. Он должен был мне сегодня почистить ботинки и носить портфель!
Виконт и правда был искренне возмущен, раздосадован. У него отбирали новую жертву.
– Разговорчики! – вдруг рявкнул артефакторик, как фельдфебель на полковом плацу, и повисла абсолютная тишина. Нарушена она была лишь жужжанием мухи, которая пролетела и попыталась сесть виконту на нос.
Вот такие вот реалии. Все недостатки буржуазного и феодального образования как на ладони. Прям классическая царская гимназия. С одной стороны, муштра, строгости, дисциплина. С другой – учительские любимчики, которым позволяется все. Притом любимчики выстраивались строго по их рангу в аристократической среде. То есть виконт при конфликте будет прав всегда, а Таласса – никогда, потому что ниже ее никого нет, разве только гоблины с ней сравнятся. Она из рабочего скота. Мы – из дворян. Тролли из воинов – чуть выше шахтёра, но ниже безпоместного дворянина. Такая мерзопакостная тут жизнь.
Перемена. Учитель уходит из кабинета. Пытаются слинять и остальные. Но виконт повелительным жестом останавливает двух несчастных гоблинов.
– Постойте, холопы, с вами разговор не закончен.
Они уныло плетутся к нему.
– Своей нерадивостью вы доставили мне неудобства. И вы должны быть наказаны.
Смешки, народ собирается на представление. В предвкушении радостно и как-то вожделенно хихикают графини и виконтессы. Прихлебатели Оболенского выпячивают грудь. У остальных зрителей сложные чувства. От нездорового интереса до жалости и, что чаще, облегчения – «хорошо, что это с посторонними делают, а то ведь могли бы и со мной».
– Итак, прежде чем молится божеству Образования, которое для вас, олухов, недоступно, неплохо бы помолиться божеству, которое рядом. Мне!
Кряхтя, гоблины встают на колени. Виконт ставит ногу в ботинке на скамью. Гоблины целуют ботинок виновато и подобострастно, даже с радостью.
– Хорошие скотинушки. Прощаю! – машет Оболенский рукой небрежно.
Ликующие прихлебатели с виконтом исчезают. Конечно, все мое воспитание толкало на то, чтобы вступиться и дать отпор негодяю, но ведь самим жертвы воспринимали это как естественный порядок вещей. Не было в них священного духа бунтарства. Поэтому и у меня не возникло особого желания защищать их… Конечно, защитим. Потом. Всем скопом и всех обиженных. Но потом…
Вся жизнь в Филармонии была основана на вечных поисках козлов отпущения и объектов издевательств. Это были не просто отдельные безобразия. Это была политика сверху. Все эти аристо напоминали мне свору собак, которых натаскивают рвать всем скопом жертвы на куски, чтобы они оттачивали клыки и навыки управления с теми, кто зачислен в скот. Видимо, это была одна из причин смешанного обучения. Цепные псы. Феодализм.
Я старался общаться со всеми ровно. После дуэли дворяне обходили меня стороной и, если злословили, то только за спиной и лучше, чтобы я не слышал. Даже виконт теперь не смотрел ни в мою сторону, ни в сторону Талассы. И вообще настроение у него было дурное. Причина? Думаю, все поняли, что за фокус был с артефактом на дуэли, и кто настоящий виновник. В глаза ему не говорили, но в кулуарах шептались. Так что он решил не обострять ситуацию, а отвязаться от меня.
Конечно, иллюзий у меня не было. Я по его спесивой морде видел, что он задумал какую-то грандиозную пакость и заранее сладострастно ей наслаждается, представляя, как мне будет плохо, а ему – хорошо. Только вот какую пакость? Вряд ли в стенах Филармонии. Но ведь мы фактически соседи. Земли Чернобородовых и Оболенских граничат. И много наших земель уже стали ихними.
Наверное, там он и нанесет подлый удар…
В процессе общения со всеми я собирал сведения о состоянии общества. Не как оно расписывается в учебниках, а как есть на самом деле. Что я искал? То, что и должен искать истинный большевик – революционную ситуацию. Ну, по классике, когда верхи не могут жить по-старому, а низы не могут по-новому.
У меня складывалось впечатление, что народу уже давно все опостылело, и он хочет свергнуть опротивевшую власть. Но это все бесполезно. Революция возможна только когда есть партия – коллективный организатор и коллективный агитатор, как завещали классики.
И вот тут открывается простор для партийной работы. Аж дух захватывает от масштаба задач. Но нет задач, с которыми не справятся настоящие большевики.
Да и не может быть, чтобы угнетенные массы как-то не пытались сорганизоваться. Значит, я могу найти союзников, а потом, может быть, и верных соратников. Все же с общественными науками и практиками здесь совсем плохо. И идеи большевизма тут будут как маяк в темную ночь – невиданные, неслыханные, многообещающие, ведущие через мели и скалы правильным курсом.
Ох, аж замечтался…
Между тем апрель ушел в прошлое. Начинался май. И впереди нас всех ждало отдохновение от праведных трудов на ниве образования.
Каникулы. Домой. Тот самый дом, который так любил мой предшественник. И который теперь предстояло увидеть мне своими глазами.
Но перед этим еще работать и работать.
И вечером я остаюсь вместе с отстающими и долблю этот самый учебник артефакторики. Потому что игра идет серьезная. И в ней я должен быть лучше всех и во всем…
Глава 7
По мере того, как близились каникулы, Таласса становилась все более задумчивой и грустной. Я постоянно спрашивал, что ее тяготит, но она только отшучивалась, а потом и отшучиваться перестала – лишь смотрела на меня бездонным печальными глазами.
На урок по «основам манипулирования стадами и подданными» пускали только дворян. Курс считался закрытым для «стада», которым и учили манипулировать.
Ничего нового я там не узнал. Обычные буржуйские и феодальные «разделяй и властвуй», «кнут и пряник», «пороть и не кормить». Кого казнить, кого миловать, кого приблизить, кого отодвинуть, как взрастить ренегатов и предателей из народных масс, которые будут сторожевыми псами для этих самых масс. Не скажу, что они достигли тут каких-то высот. Наши капиталисты тут поизворотливее будут, потому как бороться им приходится с организованной силой пролетарского интернационала. А здесь с сознательностью масс все как-то совсем чахло.
После урока я отправился искать Талассу. На месте в парке, где она обычно зубрит какой-нибудь учебник, чтобы не ронять титул круглой отличницы, ее не было. Непорядок.
С Талассой мы как-то сроднились. Нет, упаси Боже, никакого чисто мужского интереса у меня к ней не было – все же она зеленая совсем, притом в обоих смыслах, и для меня почти ребенок. Но ее мягкость, отзывчивость, ум, и, главное, стремление к лучшему притягивали. Она была хорошая. И давать в обиду я ее не собирался. Поэтому и присматривал за ней. И волновался, когда она куда-то пропадала. А это периодически случалось – она просто исчезала из замка и по возвращении уклонялась от объяснений. Делала это с таким видом – мол, врать не хочется, а правду сказать нельзя. Ну что же, я всегда уважал чужие тайны.
Нашел я ее около русалочьего бассейна. Он был достаточно просторный, идеально круглый, с гранитной окантовкой и фонтаном в центре в виде бегемота, устремившего свою широкую морду вверх и извергающего высокую струю воды.
Таласса, присев на гранит, беззаботно беседовала с русалкой, по пояс высунувшейся из бассейна. Они обменивались фотографиями известных артистов и верещали, обсуждая новый фильм с каким-то своим кумиром.
Русалки. Вот же дожился… Да, были и такие здесь. В отличие от расхожих представлений, они вовсе не имели хвостов вместо ног. Девушки как девушки, в школьных водолазных костюмах со звездочками, означавшими, в каком классе они учатся.
– Как они вообще попали в школу? – спрашивал я Талассу, которая водила с ними дружбу.
– Ну, они же тоже подданные Империи Русского Мистериума, – смотрела она на меня, как на непонятливого. – Со всеми вытекающими обязанностями. И куда реже – правами.
Отношение к ним было еще хуже, чем к гоблинам. Так, ни рыба, ни мясо – русалка, одно слово. Они были мнительны и порой злопамятны. Знали, что их ненавидит большинство людей и отвечали тем же. Но Таласса прекрасно находила с ними общий язык. Вот и щебетали они, выкладывая друг другу свои простенькие девичьи тайны.
– Ива-ан, земноводный, – жеманно, по русалочьи растягивая слова, произнесла уже знакомая мне русалка Алиса. – Как твои важные дела?
Я относился к тем немногим людям, которых русалки не хотят утопить. Наверное, потому, что я сам никогда не желал им утонуть.
– Дела, как сажа бела, – улыбнулся я. – Но все идет свои путем.
– Тебя не донимают эти сухопутные мурены? – махнула она рукой в сторону толпившихся вокруг виконта аристо и прочих холуев.
– Боятся. Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…
– Бронепоезд, – радостно хихикнула русалка. – Вот нравится мне – скажешь иногда такое, изысканное и непонятное. Я прямо веселюсь.
Она дала от избытка чувств ладонью по воде, обрызгав меня, и повернулась к подружке:
– Так у тебя есть фотография Грегори Пека?
– Только для тебя, – Таласса вытащила из школьной сумочки то, что просили.
– Ах ты моя рыбонька, – русалка послала орчанке воздушный поцелуй, взяла фотокарточку, отпечатанную на гибком и тонком материале, именуемом здесь пластиком, и нырнула в воду – поплыла хвастаться перед своим водоплавающим друзьям.
– А почему здесь нет ни одного русала? – спросил я.
– Русалы дики и необучаемы, – пояснила Таласса. – Русалки – другое дело. Они хорошие. И их все обижают. Это несправедливо.
– Ну они тоже обидеть могут.
– Еще как, – заверила моя орчанка.
Мы прошли на стену, полюбоваться городом. В это время над ним начинают подниматься аэростаты и воздушные шары городских служб – и это очень красиво.
Орчанка, глядя в даль, что-то совсем расклеилась и погрустнела.
– Тебя что-то гложет? – спросил я в очередной раз.
– Эти каникулы… Эти отъезды…
– Ну, каникулы. Вещь хорошая. Навестим своих. Отдохнём. Вернемся уже поздней осенью, с новыми силами.
– Ты уверен, что вернешься? – испытующе посмотрела на меня она.
– А что мне помешает? – удивился я, напоровшись на ее серьёзный и напряженный взгляд.
– Чувствую, будет перемена. Суровая перемена… Дай руку!
– Что?
– Покажи ладонь! – нервно потребовала она.
Я потянул свою ладонь, и она начала, как цыганка, водить указательным пальцем по моим линиям судьбы, что-то едва слышно напевать под нос. Потом резко отбросила мою руку и всхлипнула.
– Ну ты что? – положил я ей руку на плечо.
– Нелегкая у тебя судьба. И странная. Пришло время испытаний. И, если ты справишься, то и свершений. Но учти, что смерть ходит за тобой с косой. Только на миг зазеваешься – и голова с плеч.
– А, – я только отмахнулся. – Бог не выдаст, свинья не съест. А ты, Таисса, горюй меньше.
– Меньше? – горько произнесла она. – А что мне остается делать?
– Думай больше.
– О чем?
– О мировой справедливости
Она отшатнулась в испуге, будто услышала что-то неожиданное и опасное. Отступила на шаг, оглядев меня с ног до головы. Задумалась. Я стоял неподвижно, чувствуя, что сейчас нельзя ее трогать.
Она кивнула, серьезно и сосредоточенно, на что-то решившись.
– Когда тебе будет плохо, и тебя обложат охотники, или просто потребуется участие и сочувствие, обратись к сёстрам.
– Каким сестрам? – не понял я.
– Сестры по духу. И по избранному пути…
– И что это за путь?
– Наш путь. Правильный путь.
– Правильный путь – лишь тот, кто ведет к справедливости. А этот мир несправедлив.
– Вот именно. Я чувствовала. Ты служишь справедливости!
Она вытащила из школьной сумки бумажку, вечным пером – здесь их называют шариковыми ручками, черканула в блокноте телефон.
– Когда тебе будет плохо, позвони на этот номер. И скажи, что от Утренней Звезды. Сестры помогут тебе. Дадут убежище. И найдут меня.
– Хорошо, – кивнул я.
– И вот еще запомни, что надо сказать, – после этого она произнесла набор слов. Отлично – это были пароль и отзыв.
– Спасибо, Таласса, – я поцеловал ее по-братски в щеку.
В груди поднялось ликование. Этот разговор дорогого стоил. Меня начала утомлять обыденность, предсказуемость и определенность школьного существования. Даже невероятный мир быстро становится скучным, если ты живешь в нем скучным ритмом. А тут я прямо носом почуял запах подполья. «Сестры», пароли. Мировая справедливость. Это как раз то, что мне нужно именно сейчас. Выход на оперативный простор!
И этот самый простор стал сам вторгаться ко мне. Этим же вечером, зайдя в свою скудную комнату, я понял, что там кто-то побывал. Притом тот, кто не хотел оставлять следов. Царская охранка в моем революционном прошлом называла это секретным обыском и практиковала часто.
Со времен подпольной работы была у меня полезная привычка оставлять в своем жилище так называемые сторожилки. Это может быть кусочек бумаги, волос, что-то совсем незаметное. Но при открытии двери или проходе через комнату не задеть его невозможно. Нет сторожилки – значит, в комнате были посторонние.
Сторожилки на двери не было. По правилам Филармонии без меня, или без моей просьбы, никто не смел зайти в комнату барона. Значит, зашли без спроса.
Враги? Что, игра начинается?..
Глава 8
Итак, что получается? Я попал в сферу чьего-то интереса? Или балуются мои недоброжелатели-соученики?
Кто же у меня все-таки был? Да еще вскрыл хоть нехитрый, но все же замок. Плохо пока я знаю этот мир. Тут же и жандармы есть. И какие-то колдовские конгломераты. И разные темные и свирепые враги человечества. И даже гномы-старообрядцы. Может, кто-то узнал, что я не тот, за кого себя выдаю? Меня начали подозревать, пытаются вывести на чистую воду?
Как быть?
Если тебе темно – включи свет. Надо только знать, где выключатель, и как дотянуться до него.
Со всем честным народом, который ошивался в общежитии, у меня сложились на редкость гладкие отношения. От дворян простолюдины старались держаться подальше, зная их спесь и дурной нрав. Я же общался со всеми душевно, никого не задирал и не унижал. Сказывался большой опыт партийной работы, в основе которого лежит убеждение, что каждый человек имеет право на то, чтобы к нему нашли его ключик. А «почти люди» часто гораздо больше походили на людей, чем спесивые аристо.
Вот я и пошёл во двор, где привычно бесились гоблины. Кто-то плевал в мишень с расстояния. Кто-то ходил на голове. Кто-то запрыгивал с визгом в кучу-малу. Да, у ребят энергии избыток, а ума маловато. Чисто детский сад, а не Филармония.
Ага, вон и Дубняк. Этот синий сморчок у них и заводила самых безрассудных дел, и вездесущий пройдоха, сующий повсюду свой длинный крючковатый нос и развешивающий везде свои бархатные уши. Если кто что-то и знает, так только он. Энциклопедия слухов и сплетен. И еще он себе на уме.
Я помахал ему приветственно рукой. И он подскакал ко мне прыжками, сделав в конце отличное сальто-мортале – акробаты обзавидуются.
– Приветствую высокомудрого аристо, – склонился он в поклоне.
– Привет, привет, – задумчиво, и вместе с тем с какой-то угрозой, протянул я. – Кто ко мне в комнату лазил?
– Не знаю, – уши его нервно задрожали. – А лазили?
– Лазили, – заверил я.
– Кто?
– У тебя и хочу узнать.
– Не знаю. А точно лазили?
– Точно.
– А почему я не знаю?
– Не знаю, почему ты ничего не знаешь, – прошипел я – все же, чтобы общаться с гоблинами, нужно великое терпение. – Можешь узнать?
– Могу, – подобострастно закивал Дубняк и тут же нахмурился. – Но не хочу. Зачем?
– По-дружески.
– Ты мне друг, но зачем мне узнавать для друга? Хороший друг помогает сам и не требует, чтобы помогали ему.
– Друзья должны помогать один другому.
– Так и быть. Когда тебя придут убивать, я помогу. Я тебе сообщу. А остальное для меня – мелко и утомительно.
Я вытащил из кармана перочинный ножик с множеством лезвий и всяких приспособлений, на который гоблин давно и жадно смотрел. Подбросил его в руке и сказал:
– Будет твой.
Он тут же потянул свою лапку к ножу:
– Дай сейчас, мы же друзья. А я помогу. Потом.
– Настоящим друзьям что-то дают, только когда они уже помогли.
– Ты вредный, – обиделся гоблин. – Как все люди.
– Узнавай, Дубняк. И как другу отдам тебе ножик…
Вечер овладел этим миром. Темный, безлунный. Полный шорохов и черных теней.
Я оторвался от окна и собрался ложиться спать. В дверь постучали каким-то фигурным стуком.
– Да заходите уже! – крикнул я.
На пороге возник мой синий друг.
– Давай нож, друг, – протянул он лапку.
– Давай имя, друг, – ответил я.
– Это Вейсман. Ему Жмык помог замок вскрыть. Сами вы, аристо, такие беспомощные.
Я протянул нож. Синий честно его заработал. Я ему верил – обычно гоблины не врут, и нужна очень веская причина для того, чтобы они исказили истину.
Лев Вейсман – это прихвостень виконта. И что, Оболенский его послал шарить по моей каморке? Или это его личная инициатива? Что он вообще искал? Да все очень просто. Это ведь Лева нападал на меня в том переулке. И это ему я так хорошо наподдал, что он потом неделю ходил и тихо кривился, боясь показать свою боль, чтобы на выдать себя.
Ну что же, Лев, посмотрим завтра, какой из тебя король зверей…
Глава 9
Кабинет практической алхимии располагался на самой верхушке самой далекой башни. По принципу – если взорвется или обрушится, много народу не зашибет.
Ученики не слишком любили бывать в этом закутке. Тут всегда пахло химикатами, иногда так, что забивало нос, появлялась резь в глазах. Кроме того, тут правили делами учитель-алхимик и его ассистент, которые снискали славу человека и орка с самым гнусным и капризным характером во всей Филармонии.
Единственным, кого алхимики могли переносить, был Лева Вейсман. Во-первых, он один из немногих, кто испытывал жгучий интерес к этому предмету. Во-вторых, торговому дому Вейсманов принадлежало немало алхимических предприятий и лабораторий. Школьные алхимики это знали, имели с торговым домом какие-то дела и перед самим Левой даже заискивали, называя его мудрым господином. Особенно это забавно смотрелось на фоне того, как гоблин-учитель чихвостил какого-то ненароком подвернувшегося под горячую руку бедолагу-студента:
– Криворукий выползень! Ошибка природы и человечества! Как может существо с головой не отличить тритий натрия от натрия с тритием! Господи, почему мне не дано права убивать дураков!
В алхимической башне я и затаился – в уютной нише рядом с винтовой лестницей.
Скучать там не приходилось. Один за другим по лестнице скатывались ученики. Кто-то матерился. Кто-то плакал. Кто-то еле плелся.
– Больше ни ногой, – ворчал хлипкий паренек. – Я сбегу из этого ада!
Вот это контраст! Лева Вейсман спускался по лестнице чинно. Напевал под нос модный шлягер:
«Весь покрытый зеленью,
Абсолютно весь,
Остров невезения в океане есть.
Там живут несчастные орки дикари.
На морды все ужасные, добрые внутри».
Будет тебе сейчас Остров невезения. Я резко шагнул к нему.
От неожиданности он даже «мяу» сказать не успел, а уже был в присмотренном мной заранее небольшом помещении, среди ведер, швабр и щеток. Руку я ему заломил за спину. А лбом прижал к холодной каменной стене.
– Ну что, воришка, отбегался? – мрачно прошипел я.
– Чернобородов, это ты? – голос его был тонкий, испуганный, и Вейсман тщетно пытался вернуть ему гордое звучание, но неизменно срывался на петуха.
– А как ты догадался?
– Отпусти!
– Хорошо.
Я отпустил его и посветил в глаза фонариком размером с авторучку, который всегда таскал с собой.
– Признаваться в проникновении в жилище будем? – спросил я уже спокойно.
– Ты что говоришь такое? – процедил Лева, которому было стыдно за свой прошлый тонкий голос, и он сейчас пытался вернуть себе лицо. – Ты хочешь унизить мою честь дворянина?
– Честь твоя дворянская если и была, то вся осталась в комнате, куда ты проник с воровской целью.
– С воровской! – Вейсман деланно, как ему казалось, обидно рассмеялся. – И что у тебя, нищего, мог украсть я, сын богатого рода, властителя пяти алхимических заводов и дирижабельной линии? Да у меня запонки стоят дороже всего твоего жалкого имения!
– Тут ты прав, – согласно кивнул я. – Но знаешь, болезнь такая есть. Люди не могу не воровать. Пусть в кармане миллион, за рублем в чужой карман полезет.
– Что ты несешь, безумный?
– Клептомания называется.
– Клепто что? – он снова рассмеялся, еще более громко и совсем фальшиво.
– Думаешь, не докажу. Докажу. Еще как.
Лева задумался. Потом нагло усмехнулся:
– Доказывай! Позорься!
Ну ничего, улыбочку-то мы тебе сейчас поправим. Я пожал плечами:
– Ладно, не бери в голову, Лева. Извини за беспокойство.
Он прищурился, и прищур был победный – мол, уел баронишку, который посмел…
– Отдыхай. У меня еще дела. В город успеть надо, пока телеграф не закрылся.
– Тебе, нищему, что, есть, кому телеграфировать? – в этот вопрос он попытался слить весь сарказм и яд.
– Ну да. Твоему отцу, владетелю пяти заводов и дирижабельной линии.
– Зачем? – изумлённо воскликнул Лева.
– Выражу сожаление, что его сын лазит по чужим комнатам и ворует. Глава твоей семьи наверняка достойнейший член общества, и неправильно будет скрывать от него такой конфуз. Лучше сообщу я, чем потом сообщит полиция.
– Отец не поверит ничтожному нищему!
– Да? Ну, конечно, он поверит тебе. Если ты ему поклянешься. На фамильном клинке.
Вейсман аж задохнулся. Но тут же сник.
– Что, нет клинка? – сочувственно спросил я. – И где же он? Куда же он подевался?
– У тебя, нечестивец, – с ненавистью произнес Вейсман.
– Да ты что. И как он у меня оказался?.. И зачем тебе были нужны мои уши, которые ты так настойчиво требовал, Лева?
– Потому что ты забыл свое место!
– Ничего. Зато отец напомнит тебе твое место.
– Что ты хочешь?
– Да ничего. Предостеречь тебя от дальнейших ошибок. И, может, договориться.
– Триста рублей, – произнес, оживившись и встав на изведанную тропу, Вейсман.
– Тебе не совестно таким мизером ронять честь семьи? За фамильный клинок триста рублей. Даже мне за тебя стыдно. А уж как будет стыдно твоей семье, которая увидит клинок на аукционе.
Ну да, я хорошо знал это не очень благородное, но порой так необходимое искусство вымогательства. Мы вынужденно пользовались им для пополнения партийной кассы. Революция стоит денег.
– Пятьсот!
– Я на телеграф…
– Ладно, семьсот.
В общем, на тысяча ста рублях мы сговорились.
Все же хорошо, что трофейный клинок, который сразу показался мне дорогим и имеющим какое-то значение для хозяина, я спрятал в тайнике, оборудованном мной на потолке, за досками. Клинок оказался фамильным. То-то после нападения Вейсман ходил как в воду опушенный. Договариваться гордость мешала, а возвращаться без клинка домой не мог. Вот и решился перед каникулами на отчаянный шаг – вломиться в мою комнату.
Деньги он мне принес этим же вечером. Зашел без стука в комнату и презрительно швырнул на тумбочку мешочек. Я высыпал монеты и стал неторопливо пересчитывать. Некоторые демонстративно пробовал на зуб.
– Не бойся, не обманем, – раздраженно кинул Лева.
– Кто не обманет? Ты? – удивился я и принялся за следующую монету.
Золотые кругляши в количестве ста десяти штук, на них профили трёх последних императоров. Валюта Империи. Добыча. Зарплата свободного квалифицированного рабочего за два года тяжелейшего труда.
– Держи, – я открыл тумбочку, вынул из нее клинок, протянул Вейсману.
Тот быстро схватил свое имущество. Осмотрел внимательно при тусклом свете лампы.
– Да не бойся, я им консервы и бутылки не вскрывал, – заверил я и добавил: – Ну если совсем немножко.
Взглядом он в ответ одарил меня бешенным.
Я было стал складывать деньги обратно в кожаный мешочек, но Лева потянулся за ним:
– Деньги твои, а мешочек мой!
– Да, купец он и есть купец…
– Сделка завершена, – Лева со страдальческим видом посмотрел, как я сгребаю золото себе в сумку.
– Благодарность будет за честность в делах? – зевнув, спросил я.
– Скоро ты свое получишь, – угрожающе произнес Вейсман.
Понятно, все же виконт что-то задумал.
– Живи и бойся, – напоследок демоническим голосом пророкотал Вейсман. И вышел, с размаху хлопнув дверью. Ну что за дурацкое желание, чтобы последнее слово оставалось за тобой. И не просто слово, а угрожающее и веское.
Нет, братцы, это вам надо бояться. Потому что планов у меня громадье…
Глава 10
Учебный цикл закончен. И мои однокашники начинают разъезжаться. Конечно, те, кому есть, куда ехать. Представители низших сословий, даже если и имеют родных, порой просто не располагают денежными средствами, чтобы до них добраться. Они остаются в общежитии, их привлекают на тяжелые и скудно оплачиваемые общественные работы в учебном заведении или в городе. Большая часть заработка уходит за проживание и еду.
Все же удивительную конструкцию соорудили в Филармонии. Свести в одном месте нещадно эксплуатируемый, презираемый народ и его эксплуататоров-кровопийц.
Суть объяснил Тесториус, орк-оружейник, который пригласил меня перед моим отъездом к себе в тесную комнатенку, увешанную холодным оружием. Мы сидели в уютных креслицах, и он угощал меня восхитительным малиновым отваром.
– Ты же понимаешь, что декларируемые цели – сближение разных сословий, блестящие карьерные перспективы для любого, обладающего Даром – все это пустое сотрясание воздуха, – произнес он.
– Конечно, – согласился я. – Если тут и есть какая скрытая цель у властьимущих, то, несомненно, подлая.
Оружейник искоса посмотрел на меня, усмехнулся:
– Опасные слова… Но правдивые. На деле подбирают разумных с Даром, не дворянского происхождения, с одной целью – чтобы было, кого кидать в пекло. Притом не просто кидать, а закрывать это пекло. Статистика потерь во вратах удручающая. Вот и засыпают их телами выпусников таких Филармоний, притом из низких сословий. Пушечное мясо. Те, кого убьют первыми. Притом убьют обязательно.
– А почему не создать раздельные военные школы для аристо и для простолюдинов?
– Потому что аристо и их живой щит приучают сосуществовать и работать вместе. Аристо должны учиться управлять теми, кого вскоре пошлют на смерть, чтобы выжить самим.
Он грустно помолчал, продолжил:
– Есть простая вещь, о которой так не любят у нас говорить. Простолюдин с даром ничуть не слабее аристо с даром. Они взаимозаменяемы. Но этот мир принадлежит именно наследственным аристо. А простолюдины для них, как они говорят – стадо. Какими бы талантами они не обладали, но все решает происхождение. Та самая голубая кровь. Так было. Так будет.
– Нет, – покачал я головой. – Однажды аристо, проснувшись утром, обнаружат, что этот мир теперь не их.
– Когда это будет? – отмахнулся гоблин. – Пока у них все. Войска. Заводы. Источники магической энергии. Все в их собственности.
– Собственность работает при одном условии – когда люди верят в ее незыблемость. Собственность – это лишь коллективное убеждение. Или предубеждение. А в нашем случае – коллективное помешательство.
– Ах, ладно, – Тесториус скривился.
Заметно, он раскаивался, что начал этот разговор и наговорил лишнее. И теперь слушает лишнее. Ничего, переживет. Именно так прогрессивные идеи начинают движения в массах.
– Насчет собственности, пока она еще есть, – усмехнулся гоблин. – Хочу сделать тебе подарок.
Он с кряхтеньем поднялся из кресла. Вышел из комнаты. Вернулся с длинным свертком. Полиэтилен – так здесь называется странный материал из рода полимеров. В нем было завернуто что-то интересное.
Сердце мое екнуло в сладостном предчувствии.
Гоблин неторопливо и тщательно распаковал предмет.
И я увидел шашку. Ту самую, которой рубился на дуэли.
– Ах ты моя родная, – я схватил ее за рукоять, осторожно провел пальцем по лезвию.
Гоблин, широко улыбаясь, добродушно смотрел на меня.
– Бери, она твоя.
– С вас не спросят? – озадаченно поинтересовался я, еще крепче сжав шашку, будто опасаясь, что у меня ее отнимут.
– Не спросят. Только ты проявил к ней интерес… Это совсем немного, что я могу тебе дать за спасение Талассы. Но знай, я твой должник до конца времен.
– Буржуйский подход – все эти долги. Просто каждый должен делать добро. По мере сил.
– Вот мы его и делаем. Пока друг другу.
Я взвесил шашку в руке. От нее вливалась в меня сила, уверенность. И словно поднимались за моей спиной те герои, которые с такими же казацкими шашками наперевес в коннице Будённого шли на беляков и басмачей.
Эх, казачья вольница! С острой шашкой миловаться, да с ветром обниматься!
Феодалы и буржуи! Ждите! Будет вам тут смена времен, эпох, формаций. И собственности! Большевик, да еще с казацкой шашкой наголо – он непобедим!..
Глава 11
Интересно смотреть, как разъезжаются ученики из Филармонии. Перед замком раскинулась достаточно большая, покрытая брусчаткой, территория. Использовалась она как автостоянка, а также как остановка автобуса и маршрутного челнока.
Вот сколько уже здесь нахожусь, а никак не могу привыкнуть к местным автомашинам. Особенно когда сравниваю их с пыхтящими таратайками моего времени, даже такими дорогими, как «Роллс-Ройс». Здесь царствовали гладкие прилизанные формы, яркие цвета, вычурные крылья, блеск цинка, полировки и изогнутых стекол. Мягкие кожаные и пластиковые сиденья, радиоприемники в салонах, а то и магнитофоны – это аппараты, прокручивающие пленки и извлекающие звуки, такой мини-патефон… Тьфу, надоело объяснять в своих записках очевидное. Все равно они вряд ли попадут в мой мир, а в этом мире и так все знают, так что далее буду пользоваться местной терминологией без сопутствующего разжёвывания. Во всяком случае, постараюсь…
В эти дни на автостоянке было не протолкнуться. Я наблюдал эту суету со стены, где нашел отличное место для наблюдения.
Вот за детьми гоблинами приехал жутко ржавый и весь перекосившийся автобус. Прибывшая на нем радостная родня непосредственна и счастлива. Автобус загрузился ликующими беззаботными дикарями так, что едва не лопнули шины, и исчез в черном выхлопном дыму.
Сновали туда-сюда округлые маленькие машины, похожие на жучков – пассажиры туда втискивались с трудом. Трещали мотоциклы с колясками и без колясок.
Спускаюсь со стены и тоже отправляюсь в путь. Выхожу на стоянку и печатаю четкий шаг по брусчатке. Вокруг меня встречи после разлук. Радость. И казусы.