Терийоки и его обитатели. Повесть

Размер шрифта: 13

ISBN 978-5-0065-4401-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Вместо пролога

Здравствуйте, зовут меня Иван Выходцев, живу я в городе Зеленогорск, где и родился в 1959 году.

Наш чудесный курортный городок расположен на берегу Финского залива, примерно, в пятидесяти километрах от Питера. До войны Зеленогорск принадлежал финнам и носил имя -Терийоки.

Так случилось, что от безделья решил я записать некоторые заметки об обитателях нашего городка и о себе, в том числе. С этими записями и хочу вас теперь ознакомить.

А решился я заняться писаниной, когда потерял ноги, лишился многих возможностей, но обрел уйму свободного времени.

Обезножил я, кто не знает, путем отчаянного участия собственной персоной в мотоциклетно-автомобильной катастрофе. К тому времени от семьи нашей остались полтора человека – я да сестра, жившая тогда уже замужем. Матушка отмучилась тремя годами ранее, не выдюжив бедности, проблем с хулиганистыми детьми непутевыми, да и прочих, обычных для советской женщины, невзгод и горестей. Вот, правда, батя мог еще к тому времени бороздить в пьяном угаре просторы нашей, тогда необъятной Родины, ну да не о нем заметки эти.

Лишившись ног, лишился я многого, о чем вы можете догадываться, но не прочувствовать. Колеса моего кресла передвигают меня по дому, пришлось правда часть порогов спилить, а часть сравнять путем поднятия половой доски, передвигают они меня и по двору, коль погода выдается неснежная и не раскисшая, иначе вязну в каше.

Улица наша – Круглая – кто знает, сбегает с горки к Приморскому шоссе, так и я скатиться-то вниз могу, а наверх…, ну да ладно.

Постепенно растерялись все дружки-приятели, потому как, какая уж из меня ныне компания, вот только сестра, как оторвет время от детей и мужа, навещает.

Как-то приходится с одиночеством бороться, вот и придумал себе развлечение – заметки эти кропать и в интернете их выставлять, вдруг, кому интересно будет.

Итак, начнем, решившись ступить на этот скользкий путь воспоминаний.

Для начала краткая информация о нашем доме и времени – шестидесятых-восьмидесятых годах двадцатого столетия.

Дом наш, отнюдь, не является образцом архитектуры – старое, двухэтажное, деревянное, похожее на барак, скучной прямоугольной формы сооружение с покрытой проржавевшим металлом двухскатной крышей, ощетинившейся несколькими закопченными трубами. Когда-то он принадлежал финнам, не знаю, одной семье или нескольким, но хорошо помню двух старичков, давненько заезжавших в наш двор и пускавших слезу, глядя на облупившиеся стены бывшей собственности. Они что-то лопотали на непонятном заунывном языке и угощали нас – бегавших по двору мальцов – ужасно невкусными черными конфетками в ярких фантиках.

Дом перегорожен посередине стеной, не имеет сквозного прохода, с торцов два одинаковых крыльца, поднимаясь по которым попадаешь в предбанник, откуда дверь ведет в коридор первого этажа, а скрипучая с прогибающимися ступеньками лестница на второй. На каждом этаже каждой половины дома есть общая кухня, одна веранда и три комнаты.

Основным достоинством дома является огромный двор с высокими старыми соснами, который воспитал не одно поколение детишек, как жильцов дома, так и многочисленных дачников, в те годы заполнявших Зеленогорск каждое лето. Основная часть двора, южная, имеет треугольную форму, ограниченную по основанию домом, а по сторонам заборами. Один из них отгораживает нас от соседнего дома, а второй от, теперь уже заброшенного, предприятия, где раньше инвалиды шили детскую одежду. Где эти заборы сходятся углом, есть узкая тропа, сбегающая вниз на улицу, ведущую к шоссе, пересекает ее и приводит к деревянному мостку через мелкую речушку, за которой вздымался песчаный холм, ведущий к дому отдыха «Ленинградец».

Восточная часть двора – прямоугольная, ограниченная старыми сараями, образующими букву «П». Эти постройки выполняют многочисленные функции: мастерские, гаражи, хранилище хлама, который копится, а выбросить жалко. В былые времена эти сараи гостеприимно принимали летом жильцов дома, освобождавших свои комнаты в ожидании дачников, основательно поддерживавших бюджет местного населения.

С севера плотно к дому подходят заборы садов и огородов, поделенных между жильцами дома.

С запада, в нескольких метрах от крыльца – широкий въезд с улицы во двор.

За улицей начинается одна из самых главных достопримечательностей нашего района Зеленогорска – питомник, территория которого простирается на много гектаров.

С питомником связано почти все детство, там проходила основная наша жизнь.

На выходе к Среднему проспекту на краю питомника стояла конюшня, насколько помню, там были два обитателя, старая мирная кобыла Белка и свирепый вороной жеребец – Жук. На Белке мы катались верхом с разрешения конюха дяди Яши. К Жуку соваться боялись.

Сгорела конюшня уже много лет назад.

Рядом с конюшней была хоть и маленькая, но настоящая кузница, теперь уже развалившаяся.

Недалеко от кузни несколько лет подряд располагался пионерский лагерь, куда мы бегали, слушать песни около вечернего костра. На память от лагеря осталась только зеленая будка, в которой жили вожатые. Пацаны, решавшиеся нарушать родительский запрет и задерживавшиеся в лагере за полночь, рассказывали, что из будки каждую ночь слышался отчаянный скрип пружин и иные звуки, сопровождающие действие, называемое словом, которое нельзя употреблять при родителях, если не хочешь получить затрещину.

Вообще первое знакомство с анатомией мы проходили на Золотом пляже, где стояли будочки для переодевания с неплотно закрывавшимися перекошенными дверками. Стайка мелких «познавателей» располагалась на песке недалеко от такой будки в ожидании приятного зрелища – переодевания.

Потом, гораздо позже, процесс познания перешел от созерцательного к тактильному на скамейках в темных аллеях дома отдыха «Ленинградца» и санатория «Серверной Ривьеры».

А уже окончательное погружение в вопрос для большинства было связано с лужайками, надежно спрятанными густым кустарником опять того же питомника.

Еще раньше в питомнике мы познакомились с действием алкоголя на детский организм. Не окрепшие здоровьем и не забывшие вкус конфет, лимонада и газировки с сиропом за три копейки, знакомство это начинали, конечно, с портвейнов, все ж как ни как сладкий напиток. А какие были красивые неведомые названия: «Иверия», «Колхетти» и т. д. Но это было дорогое удовольствие: от два ноль две до два сорок две, более доступным был любимый «Розовый» – рубль двадцать семь. Печальный опыт спившихся родителей никого не остановил в стремлении почувствовать себя взрослым и, приняв стакан, завалиться в мягкую траву с папироской в зубах, цедя сквозь зубы какую-нибудь похабщину.

Нет, не подумайте, получали мы и культурное развитие, для этой цели в те годы в Зеленогорске были три кинотеатра: Летний, Победа и Дом Культуры, не считая кинозалов в домах отдыха и санаториях.

Выстаивали мы длинные очереди, чтобы сопереживать Верной Руке – последней надежде, угнетаемых и истребляемых жестокими американцами, индейцев. Тогда же мы узнали, что самый главный и настоящий индеец живет в Югославии, а лучше всего Дикий Запад знают в ГДР на студии ДЕФА.

В тоже время стоя за спинами утомленных трехразовым питанием отдыхающих в «Ленинградце» мы внимали черно-белому экрану телевизора, восхищаясь с каким энтузиазмом гоняется некий Остап за таинственным золотым теленком, а каждое утро стекались на Средний за питомником, где у счастливицы Светки Калафуто в сарае тоже был телевизор, и познавали как очаровательный блондин Янек вместе со своей собакой и сослуживцами выиграл Вторую Мировую Войну. А чего стоили подвиги капитана Клосса в фильме с таинственным названием «Ставка больше, чем жизнь». Это было загадкой, как ставка может быть больше, чем жизнь? Не знала наша страна казино, не играли мы еще тогда в карты, и единственное значение слова ставка было для нас связано лишь со Ставкой Главнокомандующего.

Чуть позже наше классовое сознание формировала некая Анжелика, мужа которой упрятал в темницу классовый враг – король, а ее вынуждал каждую ночь спать с другим, начиная от бандита и кончая заморским шейхом. Я уж не говорю о впечатлении, которое она оставила в детской памяти своим бельем и формами.

Не чужды были мы и музыке. Из приемников неслась советская эстрада, и мы знали, что есть Хиль, Кристалинская, Зыкина, но пели о том, что на таинственной Таганке «опять по пятницам пойдут свидания», мы знали, что надо делать, «если друг оказался вдруг…», что воздушный бой выиграл ЯК, у которого тот, который внутри сидел «вдруг ткнулся лицом в стекло».

Это уже позже появился рок, и начали мы изучать английский по названиям песен Хипа и Пёпла. Набрались гораздо больше, чем в школе, где нам вдалбливали из года в год один набор: «э тэйбл», «э пенсэл» и т. д.

Вот, примерно, такое вступление, а теперь начнем разговор по делу.

Глава 1. Галина

1. Подросли чужие дети

На первом этаже восточного крыла нашего дома (красиво как звучит!!!) жили две семьи.

Николаевы – единственная у нас бездетная семья: Егор маленький, щуплый мужичок лет сорока пяти с вечно заросшим щетиной лицом, со впалыми щеками и редкими светлыми волосенками на макушке и дородная бабища – Клавка – выше мужа на голову, с бесформенными, колыхающимися при ходьбе телесами, огромными кулачищами и сердито сдвинутыми густыми бровями, из-под которых зыркали на всех злющие, маленькие глазенки.

Егор работал сменным кочегаром в «Северной Ривьере», а Клавка в магазине на проспекте Ленина.

Сменная работа для мужа была очень удобна, можно было, вернувшись со смены, успеть напиться до возвращения домой супруги. За это он частенько и жестоко бывал бит. Однако, продолжал жить по принципу: битым быть в любом случае, а выпивши переносятся побои легче и не так обидно.

Николаевы занимали две северные комнаты первого этажа напротив кухни с окнами на часть вишневого сада, принадлежавшую Федотовым, жившим над ними.

Вторая семья, занимавшая третью комнату первого этажа, смотрящую во двор, и веранду, была женская команда Гончаровых. Старшая – Екатерина Ивановна – тихая сухонькая старушка, поднявшая дочь в одиночку в силу ранней кончины ее мужа – школьного учителя.

Также без мужской поддержки воспитывала ее дочь и свою дочку, имя отца которой никто не знал.

Дочь Екатерины Ивановны, Машка (Мария Александровна), пошла фигурой в маму: невысокая, хрупкая, кроткого вида женщина, с бледным лицом, даже в жаркое лето, тихая, мало с кем разговаривавшая, смотревшая обычно себе под ноги, а не в лицо встречным. С таким же невинным и кротким видом принесла она из роддома неизвестно как обретенную дочь – Гальку (являющуюся уже представителем моего поколения). И вот именно Галька сломала традицию женщин Гончаровых быть миниатюрными и тихими, росла она не по дням, а по часам, главенствовала во всех наших забавах, оставляя позади самых задиристых и хулиганистых пацанов, не боялась и в грош не ставила никого: ни родных, ни учителей, ни соседей.

Мария Александровна, работавшая проводницей на поездах дальнего следования, бывала дома редко, и все Галькины «художества» отражались в большей степени на здоровье и покое бабушки, которая, если и решалась как-то повлиять на внучку, то делала это тихим голосом, смущенно опустив голову. Но, как ни странно, на Гальку внушения бабки действовали больше и глубже, чем крики учителей в школе или слезы и длительные, надрывные увещевания матери, которая в редкие дни присутствия дома, поднимала глаза на дочь и тихим надломленным голосом начинала читать ей лекции о достойном девочки поведении.

Так и жили эти семьи рядом, деля одну кухню, почти не скандаля, но и в гости друг к другу не ходя, да и практически не общаясь. Но отголоски семейной жизни Клавки и Егора частенько доносились в комнату Гончаровых громкой бранью, а иногда и звуками падающих стульев, и сдавленными стонами Егора.

Годам к тринадцати Галина неожиданно для окружающих обрела вид вполне сформировавшейся девицы – высокая, статная, с внушительной и гордо носимой грудью, копной непослушных рыжих волос, длинными, но излишне полными ногами. И эта перемена вдруг обнаружилась весной, когда Галина сменила тяжелое еще детское пальто, со ставшими короткими рукавами, на легкую кофточку, короткую юбку и скинула, наконец, дурацкую шапку с длинными ушами и завязками, хлопавшими ее при ходьбе по щекам.

И, на удивление всем, от этого явления молодого сильного тела поехала крыша у зашуганного, спившегося Егора.

Как-то тихим весенним вечером заслышала Клавка неясные звуки борьбы, раздававшиеся из кухни, выплыла из комнаты и, встав на пороге, в первый момент даже потеряла дар речи. Возле плиты ее Егорка, одной рукой обхватив Галку вокруг спины, мял ее грудь, а второй пытался задрать юбку. Девица пыхтела и старалась отбиться, но это затруднялось тем, что нападавший находился почти за спиной.

– Ах, ты козлина старый! Козлина, проклятущий! – сиреной взвыла, пришедшая в себя Клавка и, схватив первое, что попало под руку, а это был металлический ковш, плававший в ведре с водой на лавке у входной двери, запустила им в голову мужа. Тот увернулся, и ковш, выбив стекло, вылетел на улицу.

Воспользовавшись заминкой, Егор проворно проскользнул под рукой жены, выбежал в коридор и, хлопнув дверью, скатился с крыльца в надвигающиеся сумерки.

– Ах ты, стерва задастая, чего тут свое вымя выставила!? – набросилась Клавка на Галину, но номер не прошел.

– Помолчи, корова! – был лаконичный ответ школьницы, которая, одернув юбку и задрав нос, прошла в коридор мимо опешившей соседки. – На себя посмотри, с такой квашней даже этот синяк оголодает!

Дверь в комнату Гончаровых захлопнулась.

Егор где-то прятался от гнева жены всю ночь, а на утро, не заходя домой, ушел на суточную смену.

Но со своего пути он уже не свернул.

Через день, выпив, пошел за сараи и, спрятавшись за поленницей, стал поджидать вечерком Галку, здраво рассудив, что туалета ей все одно не миновать. Расчет был верен, но только не учел боевого характера предполагаемой жертвы.

Всего на секунду опешила Галина, увидев ринувшегося на нее из сумрака Егора, но тут же схватила верхнее полено из поленницы и, размахнувшись, со всей своей силой молодецкой влепила ему поленом в лоб.

– У-у-у-у, су-у-ка! – взвыл, падая спиной на стену сарая, охотник до девичьей красоты.

Кровь пеленой залила ему глаза.

Галка сбежала, а шрам на рассеченной брови остался у Егора на всю жизнь, зарос неровно, свесившись, как капелька на кране, над левым глазом.

Но засады свои он не оставил, и, как только удавалось напиться, шел за сараи.

Да обхитрила его Галка, перестала пользоваться туалетом. Пока была весна, лето и ранняя еще нехолодная осень, бегала по нужде через улицу в овраг на краю питомника. А с приходом холодов приспособила себе ведро в комнате для решения неизбежного естественного вопроса.

Потом, когда мать, ночуя между поездками с ней в одной комнате (бабка жила на веранде даже зимой, благо муж до смерти успел смастерить съемные вторые рамы для огромных окон и, перебрав перегородку, вывел один край печи на веранду), спросила о таком пренебрежении к дворовым удобствам, Галка выставила ведро из комнаты. А, услышав во дворе пьяный говорок Егора, взяла в кухне топор, вышла на улицу, подошла к соседу, о чем-то беседовавшему с двумя мужиками, поднесла топор к глазам обидчика да так неожиданно, что тот даже присел от страха:

– Еще раз подойдешь, зарублю, – сказала она спокойным голосом, отвернулась и пошла к туалету, легко помахивая топором.

2. Летели годы, ломая судьбы

Продолжая ходить с топором по двору, Галина за его пределами вела вольную, разгульную жизнь. И вот к шестнадцати годам, учась на последнем курсе сестрорецкого училища и осваивая профессию поварихи, она «залетела». Кто был виновником, естественно, было неизвестно.

Сколько раз я видел, как уходила она с «танцевального вечера» в «Ленинградце» в обнимку с каким-нибудь новым кавалером. Куда? Понятно куда, через шоссе в рощицу слева от «Северной Ривьеры». Немало наших земляков было зачато в этой рощице и не только наших, но и городских, потому как удавалось уводить в эту рощицу и некоторых из наиболее доступных молоденьких отдыхающих. А напористость и неопытность легко боролись с низкой рождаемостью. Иногда туда уводили не мы, а нас, когда объявлялась среди приезжих какая-нибудь дама постарше, охочая до молоденьких мальчишек. Что ж шли набираться опыта: «Ты не суетись, расслабься и внимай».

Явным «залет» стал к весне, шепотком прокатился по кухням нашего дома, перекинулся и в соседние, породив насмешливые ухмылки у Гальки за спиной – яблочко от яблоньки…

Когда известие долетело до Егора, он молча вышел из кухни на крыльцо, постоял с минуту, что-то бормоча себе под нос, потом бегом спустился во двор, встал на крыло и спикировал в долгий, тяжелый десятидневный запой.

Появился он во дворе, встреченный Клавкой, которая за эти дни успела обзвонить все больницы и морги, у края тропинки, в узком проходе между соседскими заборами. Вид у него был почти неузнаваемый – борода, чернота лица, плохо открывающиеся глаза, набрякший, посиневший шрам от Галкиного полена, свежий синяк на щеке, одежда изодрана, один ботинок потерян.

Он попытался молча протиснуться мимо жены, но она ухватила его за ворот и с силой шваркнула тщедушным мужниным телом об забор. Он упал, медленно встал и, не поднимая взора, попытался опять с медвежьим упорством протиснуться во двор. Снова удар об забор, и снова молчаливая угрюмая попытка прорваться.

После третьего броска и последующего удара кулаком в глаз, Егор поднял голову, размахнулся и саданул, первый раз в жизни, Клавку в выпяченный над ним подбородок. Не ожидая удара, она отступила, поскользнулась на мокрой траве и плюхнулась на штабель сложенных вдоль забора досок.

Гробовое молчание, в котором продолжался поединок, прибавлял жути к развернувшейся картине.

Егор молча прошел через двор и скрылся в доме.

Родила Галина в срок и без проблем, здорового крупного мальчика – Павла.

Большая часть забот о нем свалилась на безотказную Екатерину Ивановну, Галька не собиралась отказываться от удовольствий молодой жизни, а скоро еще и на работу устроилась – на кухню в «Ленинградец», благо, ходить туда было не более пяти минут. Машка продолжала рассекать просторы родины, появляясь между рейсами, сюсюкала с малышом, но особых усилий на уход за ним на себя не взваливала.

К Новому году померла Клавка, отмучилась, бедолага. Сгорела она быстро, врачи только сокрушенно качали головой – поздно, уже поздно, с таким диагнозом шансов нет. Худела она на глазах, пальто висело на ней, как на вешалке, руки дрожали, когда снимала кастрюлю с плиты, потом уже и за водой ходила еле-еле, приносила по трети ведра, не то, что раньше – два полных, да еще чуть ни бегом. А к зиме отвез ее Егор в больницу, где потом, как верный пес дежурил, когда не был на смене или пьян.

Свезли ее со двора на кладбище на заказанном ПАЗИКе почти пустом, мало кто пришел проводить – день был будний, вьюжный и холодный.

Подрастающий Пашка, наконец, убедил своим голоском и неуверенным топаньем по гулким доскам пола Машку, что стала она бабкой. Но выводы она из этого сделала не те, которые ждали от нее. Она вдруг осознала, что улетучивается из нее молодость, как пена из неаккуратно открытой бутылки шампанского, расплескиваясь и не оставляя в бокале ни капли надежды. Стала она пропадать, придет из рейса, приоденется и убежит на электричку и в город, то до поздней ночи, а то и до утра, в вагоне-то, где она работала, каждый раз оказывался какой-нибудь перспективный пассажир.

А к двум годочкам внука она исчезла окончательно. Одно письмо прислала Галине, что, мол, встретила хорошего человека где-то там, в далекой неведомой Уфе, что, как устроится, вызовет семью к себе. Письмо было короткое и единственное, больше никто никогда о Машке не слыхал. Галина повертела письмо в руках, оглянулась на свою бабку, подумал о чем-то и выкинула листок в ведро, не дав его почитать бабе Кате, лишь процедила:

– Мать, не вернется, нашла себе кого-то.

– Как же это? – тихо удивилась Екатерина Ивановна. – Мы же как?

– Обойдемся, – Галина подхватила на руки сына и вышла с веранды в комнату.

Сколько раз не стучал Егор в Галинину дверь или окно, с надеждой и молением заглядывая ей в глаза, всякий раз видел через приоткрытую дверь или сквозь оконное стекло все то же старый топор и слышал всегда одно и то же:

– И не надейся, кобель, сунешься, прибью!

И только раз позволила Галина ему пройти с ней рядом. Случайно столкнулись они на песчаном холме, она тащила с работы тяжелую сумку с продуктами, а он под легким хмельком возвращался домой из кафе-мороженое, где всегда можно было заглотнуть стаканчик дешевого вермута.

– Давай помогу, – предложил он, на всякий случай отступив на шаг.

– Тащи, – согласилась она.

Так они вместе и пришли во двор и в дом, у дверей своей комнаты Галина отняла у него сумку:

– Все, давай, – и скрылась за дверью.

Было Пашке годика четыре-пять, когда у Галины явно кто-то появился. Стала задерживаться по вечерам, а потом и вообще перестала периодически приходить ночевать.

Скрипел Егор зубами, сжимал кулаки, мечась по ночам по своей пустой комнате. И как-то раз в такую ночь услыхал детский плач из соседней комнаты, остановился, прислушался, так и есть, Пашка плачет. Бабка-то Катя уж давно стала слаба слухом и не слышала с веранды детских призывов.

Тихо прокрался Егор в комнату Галины и в потемках приблизился к детской кровати:

– Тихо, малой, тихо. Все хорошо, спи, давай, не кричи, – бормотал он, склоняясь над ребенком и дыша на него тяжелым перегаром.

Мальчик открыл глаза и с ужасом сквозь темноту рассматривал чужое лицо, но потом признал соседа.

– Ты чего, раскричался-то? – спросил шепотом Егор.

– Сон страшный! – прохныкал малыш.

– Не боись, спи, я тут и посижу. Давай, давай, глазенки закрывай, и как там… Баю-баю, не помню, как…

Мальчик успокоился и скоро уснул.

Так постепенно вошло в традицию, если Егор был дома, когда уходила на ночь Галина, он прокрадывался к ней в комнату и сидел у кроватки до рассвета, а потом на цыпочках уходил к себе. Он никогда не заходил, пока Пашка не уснет, не дай Бог, матери расскажет…

Я уже говорил, что питомник являлся основным пристанищем подрастающего поколения. Сначала там играли в «вышибалы», «американку», потом в «войну», гоняясь с выпиленными из досок автоматами и пистолетами по кустам и оврагам, потом шла по кругу папироса, а со временем и стакан.

Дорос через несколько лет Пашка до возраста играть в «войну». И пришлось ему заняться вырезанием себе оружия. Примостился он на штабеле бревен во дворе, вооружился кухонным ножом и принялся строгать неподдающуюся доску.

За этим занятием и застал его бредущий с тропинки к крыльцу Егор. Остановился, пригляделся:

– Ну ты, осторожнее. Руки порежешь. Идем-ка со мной.

И провел он парнишку к себе в сарай, где стоял большой верстак, висело по стенам видимо – невидимо инструментов, пол завален досками и ящиками. Взял у Пашки из рук доску, посмотрел на нарисованный на ней автомат, покрутил в руках, приладил на верстак, скинул пиджак, не глядя, повесил его на гвоздь у двери и взялся за рубанок.

Пашка присел на чурку посреди сарая и оглядевшись увидел полки с диковинными фигурками, сделанными из сучков, корней и поленьев: всякие чудища, черти, птицы страшенные, а среди этого всего удивительно живо выглядевшая точеная девичья головка с длинными распущенными волосами.

Проследив за взглядом ребенка, Егор ухмыльнулся, вспомнив, как много лет назад, увлекаясь изготовлением этих фигурок, приволок несколько в дом. Как тогда кричала Клавка, выкидывая его фигурки в помойное ведро:

– Охренел, дурень, свою нечистую силу в дом волочь! Спалю твой сарай проклятущий!

Так постепенно и забросил Егор свое увлечение, забыл, да вот руки-то, видать, не забыли, привычными движениями полировал он ложе приклада уже почти готового автомата. Оторвавшись от работы, посмотрел опять на Пашку, тот сидел, казалось, боясь вздохнуть, открыв рот, и широко распахнутыми глазами любовался чудом рождения произведения в руках соседского алкаша, как называла Егора мама.

И потянул Пашка к Егору всех соседских приятелей, целая очередь образовалась, не успевал вернуться Егор со смены, а уже кто-нибудь поджидал с доской и вырванной из учебника истории страницей с картинкой вожделенного оружия. Егор мастерил, а Пашка приходил посидеть, понаблюдать, фигурки потрогать, погладить их, беря аккуратно и нежно.

Стал Егор Пашку в лес водить и показывать, как искать подходящие сучки, как, глядя на грязный ободранный корень, увидеть в нем будущую фигурку, если был в какой раз Егор в подпитье, так еще и придумывал какую-нибудь историю чудную про фигурки свои, усиленно следя за собой, чтобы без матерщинки обойтись.

Как-то раз, зайдя на кухню, Егор столкнулся с растерянно стоявшей там бабой Катей:

– Собралась суп Пашке варить, картошки нет.

– Давай схожу, – предложил Егор.

– Еще чего, и так денег нет, а то тебе дай, пропьешь, проклятый.

Егор развернулся, вышел, вернулся минут через пятнадцать с сеткой картошки, протянул Екатерине Ивановне чек:

– На, Фома-неверующая!

И стал Егор помогать все больше слабеющей соседке и с магазином, и с провожанием и встречей Пашки из школы, пока тот не подрос и не начал уже сам ездить на уроки.

Но вот учитель физкультуры заметил в парне что-то и порекомендовал поступить в горнолыжную школу на Пухтоловой горе, сказано – сделано, пришлось Егору и туда с мальчишкой ездить.

Слегла окончательно баба Катя, как перешел Пашка в восьмой класс. Перестала узнавать уже даже своих, начала заговариваться, оглохла окончательно и к осени умерла. Тут опять всех Егор удивил. Организовал и похороны, и поминки и был абсолютно трезвый весь этот скорбный день. Ну а на следующей сорвался в запой, да и то недлинный – дня на три-четыре.

Через месяц после похорон разладилась у Галины любовь где-то там, где была, перестала она пропадать, злющая ходила, цапалась со всеми. Егора шпыняла, первое время не позволяла даже с Пашкой куда-нибудь ездить, да потом, постепенно, оттаяла, забыла, небось, обиду на ушедшую любовь.

Так незаметно за пьянством да заботами и подкатило время выходить Егору на пенсию.

3. Развязка

Суббота начиналась недостаточно удачно. Егор обнаружил, что от пенсии осталась какие-то крохи, а до следующей еще больше полутора недель. Послонялся по двору, зашел в дом, в его половине никого не было: Галина несмотря на выходной на работе – сезон, сверхурочные зарабатывает, Пашка побежал к своей подружке, ишь, обзавелся, да уж пора – шестнадцать лет, самое время, да и Светка – девка хорошая.

В последние пару-тройку лет стал мальчишка совсем самостоятельный. Егор теперь редко его видел, школа, какие-то кружки, да и на Пухтоловой бесконечные тренировки, надежды подает, на разряд уже давно сдал.

…Тогда они вместе приехали на зачет, Пашка откатал и подбежал к Егору:

– Пошли, дядя Егор, туда в здание, сейчас будут грамоты вручать.

– Да ты беги, я здесь подожду, – Егор с сомнением осмотрел свой грязный засаленный ватник, теплый, но больно старый.

– Как здесь? – удивился Павел. – А я что один? Там все с родителями будут. Что я, сирота, какой, что ли?

Егор сглотнул неожиданный комок в горле, откашлялся и поплелся за парнем к зданию администрации секции…

Побродив еще по двору, обошел дом и поднялся на соседское крыльцо, навстречу вышла Иришка, сестра моя, с сумкой и списком на бумажке в руках, за ней топал ее муж – Сергей.

– Привет, Егор, к нам?

– Нет, не то, чтобы… Слушайте, выручите до пенсии?

– Не, не, Егорушка. У самих нет, видишь, сегодня у Сережки день рождения, еле набрали на стол. Заходи вечерком.

Они убежали, а Егор вышел на улицу, с сомнением оглядываясь, снизу от шоссе поднимались двое мужчин: один незнакомый в штатском, второй, местный участковый Петр Васильевич Масленников в мешковатой форме.

Решив от греха переждать во дворе, Егор уже повернул назад, когда его окликнули, пришлось подойти.

– Привет, Егор, – сказал Масленников.

– Привет, чего тебе?

– Не рад?

– Чего радоваться, дай в долг, порадуюсь.

– На бутылку собираешь?

– А тебе что?

– Вы где были вчера вечером, около десяти? – прервал их штатский.

– Дома.

– Никуда не выходили?

– В магазин выходил, потом домой. Чего надо-то?

– Какой дорогой в магазин ходили?

– У нас тут одна дорога.

– Здесь через ворота?

– Нет, по тропе, – Егор мотнул головой в сторону предприятия инвалидов. – Что стряслось-то, Петр? – повернулся он к участковому.

– Убийство у нас. Вчера вечером. Здесь в овраге, напротив ваших ворот.

– Да… твою мать! – выругался Егор. – Кого?

– Светку Примакову, с Бассейной. Знаешь?

Егор побледнел, выпучил глаза, как рыба, открывая рот и не издавая не звука.

– Что такое? – удивился штатский. – Родственница?

– Нет, – ответил за Егора участковый. – Чего Егор?

– Как? – выдавил он из себя.

– Изнасиловали и неудачно толкнули, перелом шейных…

Егор дальше не слушал и на непослушных ногах, покачиваясь, ушел во двор, прошел его насквозь и по тропинке спустился на улицу, повернул в сторону магазина, остановился, потоптался на месте, потом через мосток заспешил в «Ленинградец».

Галину по его сбивчивой просьбе вызвали в зал столовой.

– Беда! – выпалил Егор, придерживаясь рукой за косяк двери и сглатывая вязкую слюну.

– Чего тебе? – огрызнулась Галина. – Опять нажрался?

– Беда, Галька, беда! Светку убили вчера, вчера убили, а он к ней побежал, он же не знает, иди, иди, ищи его!

Не задавая вопросов, Галина стянула косынку с головы, бросила на пол и, как была в белом халате, бросилась бегом мимо Егора к выходу.

Он поплелся к магазину, выгреб из кармана мятые бумажки, взял бутылку портвейна, ушел за старый пункт приема посуды, сел на пустой ящик и начал пить. Больше всего он сейчас боялся встретиться с Пашкой, поэтому так малодушно отправил за ним мать, понимая, что не знает, что сказать парню, что сделать? Бессилие душило его изнутри, тут подошел кто-то из приятелей, добавили, но хмель не брал Егора, внутри все дрожало и трепыхалось, еще никогда в жизни он не испытывал такой раны душевной, про которую в фильмах слыхал, да не знал, что это такое. Ладно бы с ним, ему все пофиг, но Пашка…!

С сумерками он вернулся домой, приоткрыл дверь в комнату Галины и увидел ее, сидевшую на кровати и прижимавшую к груди, привалившегося к ней, сына. Тихо вошел, Галина отстранилась от Павла:

– Посиди с ним, я в аптеку сбегаю, что-нибудь успокаивающего возьму, – будничным блеклым тоном сказала она Егору, встала, накинула куртку и вышла.

Егор присел на табурет напротив Павла.

Сидели молча.

Глаза Павла были сухи и пусты, он упер взгляд в ножку стола и не моргал.

Егор встал, подошел и положил свою маленькую ладошку на плечо парня, тот встрепенулся, поднял голову, встретил взгляд Егора и неожиданно по-детски, сотрясаясь всем телом, расплакался, упершись лицом в живот соседа. Егор начал гладить его затылок по-прежнему молча. Вскоре Паша успокоился, Егор уложил его на кровать и присел в ногах.

Галина пришла нескоро, Павел лежал с закрытыми глазами, и она поманила Егора пальцем в коридор. Прикрыла за ним дверь, ее слегка трясло, как в ознобе:

– В магазине говорят, что это Лобановские, – она сглотнула. – Я назад шла, двое у речки из кустов ко мне, темно, не узнала, вот в руку сунули и убежали, – она протянула Егору смятый листок.

Развернул: «Лучше забудь, что вчера видела, иначе сына прибьем».

– Кто они? Что ты видела?

– Ничего, я же вчера в вечернюю была, вечером шла мимо оврага, может они меня видели и решили, что и я их тоже. Кроме Лобановских некому.

Дмитрий Лобанов и его компания в те годы были грозой всего Зеленогорска, кто-то уже сидел, кто-то уже вышел, так и менялись участники компании, но боялись их все. Драки, взломанные киоски, битые стекла машин, насилие – полный букет.

Павел лежал с открытыми глазами в темноте и слушал приглушенный разговор в коридоре, который иногда заглушали взрывы смеха и выкрики с соседней половины дома, где праздник уже набирал обороты.

– Я пойду, заварю ему тут. Купила кое-чего, – Галина ушла на кухню, а Егор, почувствовав непреодолимое желание выпить, тихо, трусливо оглядываясь на кухню, вышел на улицу.

Павел встал, взял топор, многие годы привычно стоявший под вешалкой у двери, накинул куртку, спрятал топор под нее и, тоже тихо ступая под шум закипающего на кухне чайника, покинул дом.

На счастье, встретив знакомого, Егор перехватил денег до пенсии, и теперь шел к дому, нежно прижимая к груди бутылку водки. Уже подходя к тропинке, увидел в тени деревьев у мостка через речку, группу фигур, что-то бурно обсуждающих. От страха неприятно заныло в животе, но все же он, прячась в тени кустов, пошел ближе.

У мостка началась возня.

Егор выглянул, и увидел, как трое парней обступили Пашку, один из них заломил Павлу руку за спину и пытался вырвать крепко сжатый топор, а второй размеренно бил склонившегося Пашку по лицу и что-то приговаривал.

Как обезумевший Егор с визгливым криком бросился к дерущимся, на бегу перехватив бутылку за горлышко, и с налета ударил ей по голове парня бившего Пашу в лицо. Бутылка разлетелась, парень закричал и схватился за голову, отступив от жертвы, и в этот момент, второй завладевший топором, с силой опустил обух на затылок Егора. Третий только ринулся на помощь, но, вдруг, в стороне магазина взвыла милицейская сирена, все замерли на секунду, а потом трое нападавших, перепрыгнув через речку, бросились вверх по песчаному склону холма.

Егор еще несколько секунд стоял и даже видел убегающих, потом в глазах поплыли белые круги, потом исчезли и они. Егор начал медленно заваливаться набок и упал бы, если бы его не подхватил Пашка. Он поднял Егора на руки, поразившись легкости усохшего маленького тельца, и понес к дому.

Галина металась по комнате, не находя себе места, выскакивала на крыльцо, бегала к воротам, никого.

Но вот дверь распахнулась, на порог вошел Павел с Егором на руках. Галина кинулась к сыну, взяла на руки его ношу, уложила на кровать, легла рядом и, нежно гладя Егора по груди, тихо без всхлипов заплакала, первый раз за долгие годы. Прошлый раз она плакала, когда у нее, у крохи, отнял долгожданную конфету какой-то парень, проходивший через двор.

Павел, вжавшись в стену, с ужасом взирал на эту сцену.

Егор еще пару раз приходил ненадолго в сознание, даже пытался открыть глаза, а потом отошел.

Галина подняла голову, посмотрела в худое старческое лицо, и вдруг из нее вырвался душераздирающий звериный вой, она долго и безнадежно выла, зажмурившись и подняв лицо к потолку.

За стеной сквозь шум застолья, разлился зычный голос:

«Я люблю тебя жизнь,

И надеюсь, что это взаимно!»

Глава 2. Тетка Зина

Улица Авиационная имела в нашем детстве одно неоспоримое достоинство – крутую горку, с которой с замиранием сердца можно было слетать на велосипеде, чувствуя разгоряченным телом под рубашкой волнующе быстрый поток встречного воздуха. В отличие от горки на нашей улице, на Авиационной она была круче и на абсолютно прямом отрезке дороги, поэтому не было риска вылететь в лоб поднимающейся навстречу машине.

Зима приносила другое развлечение, связанное с горкой – санки.

Второй достопримечательностью Авиационной был сад, расположенный между дорогой и домом семьи Ропшиных. Большой по нашим меркам сад с огромным количеством кустов крыжовника, до которых можно дотянуться сквозь щели в ограждении, или, если встать на какую-нибудь чурку, то и через верхний обрез забора. Крыжовник с ближних к забору кустов объедался нами задолго до созревания, доводя нас до изнуряющих поносов. А уж когда ягоды вызревали, наступал настоящий праздник, дядя Коля Ропшин открывал калитку в сад и пускал туда всю окружную ребятню на подкормку.

Еще с дядей Колей навсегда связаны воспоминания о катании на его автобусе. Он работал водителем на триста втором маршруте, самом коротком у нас, от вокзала до пансионата на границе Зеленогорска и Ушково. Старый, кто помнит, львовский автобус имел такую блестящую никелированную трубу, тянущуюся от сделанной из оргстекла и чаще всего завешенной какой-нибудь цветастой занавесочкой будки водителя к передней двери. Вот за эту трубу и пуская нас Ропшин, в непосредственную близость к огромному рулю, высоко торчащему из пола кабины, рычагу переключения передач, мигающим лампочкам и подсвеченным стрелкам, крутящимся в таинственных кругах приборной доски. А когда на остановке открывалась передняя дверь, то никелированная труба прижимала тебя к теплому пластику передней панели. А во время движения, если прижать нос к лобовому стеклу, можно было наблюдать, как быстро убегает под тебя дорога.

Дядя Коля, на зависть всем соседским бабам, был мужик непьющий и работящий. Каждый раз, как появлялся я в их дворе, заставал его за каким-нибудь делом, то скамейку новую под куст сирени сколачивал, то крыльцо поправлял, то дрова на зиму колол, то забор красил, то курятник чистил, а зимой расчищал проходы в наметенных во дворе сугробах. Высокий сильный мужчина с сильными мозолистыми ладонями.

Жена его, тетя Зина, под стать ему: высокая, веселая, разговорчивая, но в отличие от поджарого, жилистого мужа – необъятна была в размерах.

Они занимали большую часть одноэтажного дома – веранду, две комнаты и кухню. Во второй части жили дед с бабкой, имен которых я не то что не помню, а даже и не знал, отдали они Богу душу, еще до моего рождения, бабка задолго, а дед за год, но об этом чуть позже. За домом были огороды, задами, выходящими в маленькую березовую рощицу, за которой начинался наш край питомника. Если срезать угол через питомник, то до их двора можно было дойти минут за пять-семь без спешки, а тогда в далеком теперь детстве этот путь казался целым путешествием.

Летом Ропшины сдавали свое жилье дачникам, а сами перебирались в просторный сарай, построенный вдоль забора огорода и примыкающий к курятнику. В начале шестидесятых у них несколько лет подряд снимали дачу Сазоновы, приезжали всей семьей: бабушка, дедушка, мама, папа и маленький мальчик, которого все звали Димочка, хотя много позже выяснилось, что полное его имя – Вадим. Мальчик был воспитанный, вежливый, очень нравился хозяевам дачи. Дядя Коля возился с ним, как со своим, каждое лето договаривался с приятелем и тот привозил во двор машину песка, а дядя Коля сколачивал песочницу, чтобы было, где дачнику покатать свои игрушечные машинки. Водил его через дорогу в лес (улица Авиационная была застроена только с левой стороны, а справа тянулись сначала картофельные поля, а потом лес, до самого перекрестка со Средним проспектом), где росли старые высоченные сосны, отколупывал большой толстый кусок темно-коричневой коры и вырезал из нее изумительные лодочки и кораблики, который можно было пускать в огромном корыте, установленном посреди двора специально для этого.

Были у Ропшиных две дочери: старшая Зинаида, названная в честь мамы, младшая Лена, всего на год моложе.

Когда дочерям было уже лет по шестнадцать-семнадцать, а возраст родителей планомерно катился к сорокалетию, совершенно неожиданно для окружающих родила Зинаида Ропшина (старшая) мальчишку. Неожиданно в прямом смысле слова, потому что из-за ее полноты никто особо и не замечал вызванных беременностью изменений в комплекции будущей матери.

Мальчика нарекли Дмитрием, как говорят, в честь понравившегося ребенка дачников, хотя настоящими тезками они и не стали.

Дочери Ропшиных были совершенно разными.

Зинаида высокая статная девица, с осиной, про которую она и ныне любит вспоминать, талией, пышной грудью, длинными стройными ногами, вьющимися рыжими волосами и огромными широко распахнутыми серо-голубыми глазами. И сейчас иногда, соединит она большие и средние пальцы рук, образует круг и говорит: «Вот такая у меня талия была! А на груди не всякая кофточка застегивалась!» Нрав у нее был веселый, задиристый, независимый, парнями любила верховодить, пела красиво.

Елена была ростом мала, фигурой не блистала, волосы темные, непослушные, поведения была тихого, неприметного, любила уединение и тишину.

Когда Зинаиде исполнилось восемнадцать, померла бабка – соседка по дому. И тогда была проведена целая операция по захвату соседской половины, благо, что без ругани и драк. А именно: после долгих вечерних бесед и увещевания договорились с дедом, что женится он на старшей дочери Ропшиных и пропишет ее на свою половину, потому как детей и внуков деда разметала жизнь по стране нашей великой, кого на Север, кого на Восток, и не было им давно уже никого дела до комнаток предка. Договорились, расписались, прописалась Зинаида к соседу и в течение четырех долгих лет побыла замужней женщиной. А когда вдовой стала, переехала на соседскую половину.

В те же годы определилась судьба и младшей сестры, определилась совершенно для всех неожиданно.

***

Зинаида всегда была в центре общего внимания в любой и знакомой, и в не очень знакомой компании, как будто купалась в восторженном мужском внимании, ухажеры и кавалеры следовали за ней по пятам, позволяя ей делать выбор среди них в зависимости от настроения. Она привыкла к этому и постоянно оглядывалась, пытаясь найти своего принца, не торопя события.

В первое время после школы устроилась официанткой в ресторан «Олень», не тот каменный с витринными окнами на высокой стороне Приморского шоссе, который большинство из вас, наверняка, помнят, а старый «Олень» – неказистое деревянное здание, располагавшийся между шоссе и заливом. Это было популярное заведение, потому что именно там подрабатывали студенты Ленинградского театрального училища, создавая в зале атмосферу то девятнадцатого, то начала двадцатого века. К сожалению, сгорел тот старый деревянный ресторан.

Из ресторана за Зинаидой тоже тянулся хвост знакомств и чувственных приключений. Но дальше флирта и быстрых связей дело не шло, отпугивала кавалеров ее красота, заносчивость и независимость.

Через несколько лет она умудрилась оформиться на должность дежурного администратора в «Ленинградец», работа сменная, времени свободного стало, хоть отбавляй.

В ее компании вертелся и Лёнька Астахов, наш сосед со второго этажа западного крыла дома. Он жил с родителями в двух комнатах окнами в сады. Не был Лёнька исключением среди остальных и тоже пускал слюнки, глядя на Зинаиду, но на большее, чем прогуляться под ручку, да потанцевать пару раз, не решался. Робел он при ней, и, хоть был популярен среди сверстниц, никого не замечал, пока рядом была Зинаида.

И вот однажды, когда сестры вместе оказались на каком-то сборище, упал взгляд Лёньки на Елену, а как упал, так уже и не оторвался, и, как только стукнуло младшей сестрице восемнадцать, подали они заявление в ЗАГС и начали готовиться к свадьбе.

– Ух, ты, шустрая какая! – восхитилась Зинаида. – Отхватила женишка вперед меня!

– Так ты же замужем, – усмехнулся Лёнька, кивнув головой в сторону половины дома, занимаемую дедом, осмелел, перестала теперь действовать на него красота старшей сестры, как удав на кролика.

Зло зыркнула на него Зинаида и вышла из комнаты, так шандарахнув дверью, что рюмки в серванте звякнули.

Сыграли свадьбу, и переехала Елена к нам в дом, отдали молодым Лёнькины родители одну из комнат. Не прошло и года, родился у них сын – Валерка.

Что интересно, через несколько лет второй этаж нашего крыла дома стал называться – этаж Валерок. Получилось это так: жила напротив Астаховых баба Вера, был у нее сын Семен, жил он в городе со своей женой и родилась у них дочка, лет на пять позже Валерки, а назвали ее Валерией – в жизни Леркой. И стал этаж каждое лето, когда сын бабы Веры приезжал к ней с семьей – этажом Валерок.

Мамаша у Лерки была еще та фифа – городская, фигуристая, аж закачаешься. Бегала по двору в модном в те времена стеганном, коротком халатике, с вечно расстегнутой верхней и нижней пуговкой, в босоножках на высоченном каблуке и без задника, тук, тук по доскам пола, всегда аккуратно причесана. Так она и прививала нам мальчишкам чувство прекрасного. Потом, когда в язык нашей страны пришло слово эротика, я почему-то всегда вспоминал Леркину мамашу.

Это так лирическое отступление, прошу прощения.

Закрутившаяся семейная жизнь, как-то довольно быстро натолкнулась на неспособность Лёньки равнодушно относиться к женскому полу, ходок из него вышел, начались скандалы. При одном из таких присутствовала Зинаида и сквозь крик родителей увидала испуганный взгляд маленького еще Валерки, сидевшего в углу на горшке с открытым ртом и полными ужаса глазами. Поддавшись неожиданному порыву, подхватила его Зинаида на руки:

– Вы тут разбирайтесь, а он у меня переночует, нечего ему ваши склоки слушать! – крикнула она и, не успели родители опомниться, ушла с ребенком на руках.

Дома накормила его, нашла на родительской половине какие-то старые свои или Ленкины куклы, сборник сказок, принесла это богатство к себе, усадила Валерку на кровать среди игрушек и начала читать ему.

Так начались их отношения.

Частенько в свои выходные Зинаида забирала Валерку из садика в середине дня, а то и утром, вела к себе, либо при хорошей погоде погулять на залив, либо на карусели к Золотому пляжу.

Изменился Ленкин характер неузнаваемо. Непрекращающиеся похождения мужа превратили ее из тихого мирного создания в беснующуюся фурию, скандалы учащались и привели, в конце концов, супругу к тяжелейшему нервному срыву, да и с головой начались какие-то проблемы, и загремела она в больницу месяца на три. Тогда Валерка на весь этот срок переехал к тетке, родители мужа работали и не высказывали особого желания заниматься внуком, а сам Лёнька не возражал против такого развития событий.

Зинаида же с удивлением восприняла свое стремление занять все свободное время возней с племянником.

Ленка в больницу потом начала попадать с ужасающей периодичностью.

За годы подрастания Валерки Зинаида прочитала ему столько книг, сколько за всю свою жизнь не читала.

Рады были и дядя Коля с женой, их хлебом не корми, дай с детём повозиться. Свой-то уже подрос, все же был Димка старше Валерки почти на четыре года. Появлялся во дворе у Ропшиных и Димка Сазонов, приходивший проведать старых хозяев, хотя теперь его родители снимали дачу в другом месте, познакомился с Валеркой, который позже и привел его в наш двор и в нашу компанию.

Зинаида начала осознавать, что перспектива остаться…, ну конечно уж не девой, но одинокой на старости лет, становиться все более определенной и неизбежной. Компании, которые окружали ее в молодости, распались на семьи, а кто не нашел пару или разъехались, или запили.

С возмужанием и Валерка начал выбиваться из-под крыла не только родителей, но и теткиного, все больше времени она проводила в одиночестве и тревожном ожидании окончательного привыкания к такому своему безрадостному положению.

Тем не менее, Валерка забегал к тетке довольно часто, то поесть, то посоветоваться в тех вопросах, которые с родителями не обсуждают.

Как-то, когда уже исполнилось ему четырнадцать, они с компанией отправились на танцы в «Морской Прибой», территория была не наша, далеко от дома. Там кто-то из них неудачно клеился к какой-то местной девице, произошло недоразумение, закончившиеся обычным в те времена способом – дракой в темном углу парка «Прибоя». Наших было мало, били их жестоко, убегать пришлось через забор, с которого и свалился Валерка, распоров и штанину, и ногу об торчавшую в темноте обломанную елку.

Истекаю кровью, он добрался на Авиационную и стукнул в уже темное теткино окно. Она, узнав его, выскочила на крыльцо в наспех накинутом халатике:

– Что с тобой!? – ахнула она, увидев его разбитое лицо. – Давай скорее!

Провела его на кухню, нагрела воду и начала аккуратно промывать и протирать перекисью ссадины на лице и разбитый нос. Закончив с лицом, заметила в свете тусклой лампочки кровь на брюках, раздвинула края рваной штанины и закачала сокрушенно головой, глядя на рваную, хотя уже и не кровоточащую, рану.

– Иди в комнату, там светлее, я сейчас, – скомандовала она, достала из-под плиты большой таз, бухнула чайник на плиту.

Валерка ушел в комнату, включил там свет.

– Что стоишь? Снимай штаны, – Зинаида вошла в комнату с тазом в руках, поставила его посреди комнаты, под яркой люстрой, заставила его, скинувшего рваные штаны, встать в теплую воду и начала промывать рану, уходящую высоко под трусы.

Валерка смотрел сверху вниз на тетку, на ее распахнувшийся халатик, пышную белую грудь, иногда мелькающий сосок. Этот умопомрачительный вид и нежные поглаживания теплой женской руки в весьма чувствительных местах, не смогли не вызвать отклика отзывчивой по-юношески легкой на подъем плоти, и никакие команды мозга и никакое смущение уже не могли повлиять на нее.

Зинаида замерла, закусила нижнюю губку остренькими ровными зубками и подняла на Валерку ясные глаза, в которых мелькали озорные чертики.

Вот так в горячих теткиных объятиях, в теплую летнюю ночь, находясь практически в возрасте Ромео, в тесном семейном кругу и потерял Валерка свою девственность.

Несколькими часами позже, лежа в своей постели, в которую пробрался на цыпочках, неся в руках сандалии, Валерка смотрел в звездное августовское небо за окном, вспоминая впервые пережитые ощущения и прислушиваясь к поднимающимся откуда-то из глубины души чувствам.

Так же в темноте лежала у себя Зинаида, понося себя за совершенное последними словами и сияя в темноту удовлетворенной, довольной улыбкой.

***

И покатились события дальше.

Чуть ли не каждый вечер, как стемнеет, устремлялся Валерка к заветной теткиной двери на Авиационной. Если же она дежурила, то в «Ленинградец», где спускались они в полуподвальную кладовую, заваленную тюками с вернувшимся из прачечной постельным бельем, и уж там-то им никто не мешал.

Как-то, лежа рядом с Зинаидой на ее высокой мягкой постели, потянулся он к висящей на стуле куртке и вытащил пачку папирос.

– Ты что это к куреву пристрастился? А не рано? – возмущенно воскликнула она.

Он остолбенело уставился на тетку.

Поняв комичность ситуации, Зинаида залилась громким заразительным хохотом.

За окном мягко посыпался на кусты первый снежок, потом легли сугробы, потом растаяли, оголив зимнюю грязь и пробивающуюся сквозь нее молодую травку, робко затрепетала на ветру молодая, неокрепшая листва, потом окрепла, пожелтела, облетела, вернулся снег.

Шло время.

Как-то раз, под осень, сидели мы все под навесом возле теннисного стола в «Ленинградце» (тоже одно из культовых мест детства, но об этом потом), было скучно и, вдруг, из-за кустов появился развеселый Леха Плейшнер, позвякивая в сетке двумя пузырями. Разлился по стаканам портвешок и потекла мирная неспешная беседа. Стемнело, и заторопился куда-то Валерка.

Зинаида встретила его в комнате угрюмым взглядом:

– Есть хочешь?

– Не, не охота.

– Что-то еще?

– Ну…, – он удивленно посмотрел на нее.

– Если больше ничего, то топай домой баиньки.

– Зин, ты чего? – пробасил Валерка.

– А ничего! Какое-нибудь одно удовольствие выбирай. Еще раз учую, что пришел ко мне с запахом, вообще выгоню! Давай, давай, шагай, откуда пришел!

Неизвестно это или нет, но что-то отвратило парня от основного российского зла. Так и не пристрастился он к нему никогда.

Одной из зим приехала с дочкой вдвоем в свое жилье на Среднем проспекте Мария Степанова, разведясь с мужем, за которым жила последние лет двадцать в далеком северном Мурманске.

Дочку ее звали Аллой, но к ней с малолетства крепко прицепилось прозвище Дюймовочка. Действительно была Аллочка миниатюрной с ангельской трогательно наивной внешностью.

Приехала и попала в один класс с Валеркой, и пришел к парню период, через который он однажды несколько лет назад лихо перемахнул, попадя сразу намного дальше. Начались смущенно перехваченные взгляды, нерешительность при разговорах, румянец на щеках при случайных соприкосновениях, томление при затянувшемся отсутствии одного из двоих, да что тут размусоливать, каждый из вас, наверняка, помнит, как это бывает.

– Хорошая девочка, – отозвалась о Дюймовочки Зинаида и решительно добавила, – Повезло тебе такую встретить, береги свои отношения с ней, не расплескивай, – вздохнула она и взъерошила волосы племяннику, улыбнулась и чмокнула, притянув его голову вниз, в лоб.

Подошло время, и пошли разговоры, а потом уже и приготовления к свадьбе.

Как обычно ночью Валерка покуривал папироску, а Зинаида, облокотившись на локоть, перебирала его кудри, разбросанные по подушке:

– А у вас было уже что-нибудь? – спросила тихо она.

– Нет, – покачал головой Валерка, – она говорит, только после свадьбы.

– Ну и правильно, – она прижалась к нему и тихо-тихо зашептала на ухо. – Валера, помни, там, ну, когда…, понимаешь, должен ты быть очень нежен, не торопи ничего, дай ей ощутить себя в безопасности, не спеши, ребенок же она еще совсем.

Только-только отгремела свадьба, казалось, еще и гости-то опохмелиться не успели, а пришла из военкомата повестка Валерке.

И это известие окончательно повергло Зинаиду в отчаяние и тоску, и, ворочаясь в постели без сна, решилась она на отчаянный поступок.

Утром в день отвальной он, сославшись на встречу с дружками, был у Зинаиды. А уже вечером собрались и родные, и друзья в осеннем дворе на Авиационной. Там было удобнее собирать большие компании. Прозвучали напутствия, прозвенели стаканы, чуть всплакнули, а потом Зинаида и Елена, обнявшись, как в былые времена, затянули на два голоса:

«Опустела без тебя земля,

Как мне несколько часов прожить…»

А на утро уехал новобранец на службу Отечеству.

Пролетели два года, за которые узнал Валерка из трогательно-нежно-влюбленно-доверчиво-искренних писем Дюймовочки, что родилась у них дочка, девочка здоровая, веселая, почти не мешает спать по ночам, а уж когда фотографии пришли письмом, то совсем стало ему невмоготу дослуживать, так защемило сердце и домой потянуло.

От тетки он получил всего два письма, одно в самом начале службы:

«… и встретила я одного человека, серьезного, отношения у нас серьезные, ждем ребенка…»

А второе через полтора года, когда уже засветило прекрасной звездой волшебное слово «дембель»:

«… но с ним мы расстались, не срослось как-то. Так что растет твой двоюродный братик, Игорьком его назвала, со мной, согревает душу, да и не дает скучать, времени нет…»

И вот настал час возвращения.

Сойдя с автобуса на остановке «улица Авиационная», решил Валерка, сверкая дембельским аксельбантом, пройти домой через питомник, поднялся в горку и увидел Зинаиду, неспешно идущую навстречу и катящую впереди себя коляску, в которой радостно гулил рыжий смеющийся малец в голубых подгузниках и с погремушкой в руках.

– А, это я! – остановился Валерка, снимая фуражку.

– С возвращением! – улыбнулась Зинаида, с восхищением глядя на возмужавшего, раздавшегося в плечах племянника. – Вот, знакомься, братец твой двоюродный, Игорь Николаевич.

Валерка растерянно молчал, потом шагнул к Зинаиде, но крепко уперлась ему в грудь ее ладонью, отстранилась:

– Э, э, нет, так не пойдет, все! – и отступила назад. – Иди, тебя дома ждут.

Заглянул ей в глаза Валерка и увидел в них твердое и окончательное решение, вздохнул, развернулся и ушел.

Обернулась Зинаида, смотрела ему вслед и улыбалась, прогнала, но оставила себе часть его, оставила навсегда и без утайки. Никто и никогда не узнал об их отношениях, и о том, кем был тот, кого считал Валерка своим двоюродным братом.

Глава 3. Стая

Соня, стоя в очереди за молоком, незаметно наблюдала, как переступают аккуратные начищенные ботиночки человека, занявшего очередь за ней: то влево, то вправо. Он явно пытался увидеть ее лицо. От этого она еще ниже опускала голову.

– Эй, Сонька, чего тебе? Как обычно? – зычно гаркнула дородная продавщица в не сходящемся на животе белом халате.

– Да, – пролепетала Соня, протягивая ей свой оббитый эмалированный бидончик.

Потом выскользнула из магазина, отворачивая голову вправо, чтобы только не увидеть того, который стоял сзади. Свернув за угол, она пошла по Круглой. За ней зашуршали шаги.

– Девушка, да вы не бойтесь так, я нестрашный и неопасный, – послышалось сзади.

Она прибавила шаг.

– Ну вот, – голос разочарованный, – вы бы не могли мне помочь?

Она приостановилась.

– Я издалека, мест не знаю, может быть, подскажите, что тут есть интересного?

Она остановилась и даже решилась оглянуться, взглянула исподлобья. Высокий, приятный молодой мужчина, белозубая открытая улыбка, аккуратная стрижка, белая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, черные отпаренные брючки.

– Ну вот, наконец-то, вы перестали убегать, – еще шире улыбнулся он и как-то быстро, но очень мягко перехватил из ее руки сумку с картошкой, – Я вам помогу, а вы мне расскажите об этих местах. Я в «Ленинградце» отдыхаю, вот первый день здесь. Да, кстати, меня Олег зовут. А вас как зовут?

– Соня, – пролепетала она.

Он сделал шаг вперед, и она послушно пошла рядом.

Пока они дошли до ее дома, перебравшись по гнущимся и пружинящим доскам через заболоченный ручей у самого его впадения в речку, поднявшись на холм и пройдя мимо вишневого сада, обсаженного, с целью защиты от соседских мальчишек, высоким и колючим кустарником, Соня узнала, что Олег приехал отдыхать из какого-то далекого северного города, что работа у него связана с геологией, что пробудет он здесь две недели, и что он хотел бы с ней еще раз встретиться, чтобы она рассказала ему о здешних местах.

Около входа в дом он отдал ей сумку, она показала ему, как выйти со двора на Средний проспект и вниз через мост попасть в «Ленинградец». Он пообещал зайти за ней через три часа, потому что, как она объяснила, ей сейчас надо было готовить обед.

Вот так и началась история Сони и Чиполлинки.

Хотя было лето, Соня и ее отец продолжали жить в комнате в доме – сарай, давно покосившийся, прошедшей зимой не выдержал нагрузки снега и завалился набок, как будто прилегший отдохнуть путник. Отец не так давно оправился от удара, но волочил ногу, да и рука одна почти не действовала. Некому было сарай поправить. Переехать было некуда, пришлось отказаться от дачников, хотя это было трудное решение, денег не хватало катастрофически – работала только Соня.

Отец опять начал выпивать, всего-то на полгода напугал его инсульт, а теперь все по новой, только не на зарплату, а на мизерную пенсию и на отнятые у дочери деньги.

Мама три года назад ушла туда, где, как надеялась Соня, много солнца, красивых лугов и добрых душ. Остались они с отцом, Константином Кулешовым, вдвоем.

Раньше он бил лишь жену, дочку совсем не замечал, только если попадалась под ноги. Теперь же, когда Соня выросла и начала донашивать мамины платья, застиранные, но бережно сохраненные и аккуратно, почти незаметно заштопанные, а матери не стало, повадился и на дочь поднимать руку Константин.

После смерти матери и инсульта отца пришлось Соне бросить школу и окунуться в трудовую деятельность. Она работала уборщицей и в санатории «Северная Ривьера», и в детской библиотеке, в той, что на проспекте Ленина рядом с отделением милиции. В библиотеке после уборки пристрастилась она к чтению, уходя в красивые выдуманные мира и забываясь, отгораживалась на время от окружающего.

Хотя и называл отец Соню исключительно дурой, она не была дурой, скорее, как считали остальные – «не от мира сего». Замкнутая, без друзей и подруг, если не считать Ленку Ропшину, с которой они учились в одном классе и даже изредка проводили вместе свободное время. Но даже Ленка не понимала иногда вырывающиеся у Сони объяснения по поводу того, в каком виде и цвете ей иногда представляется окружающий мир.

Поэтому, если бы кто-нибудь увидел ее в тот день в обществе приятного молодого человека, то начал бы протирать свои глаза, не веря им.

Но так получилось, что прониклась Соня доверием к новому знакомому с первой секунды, таким он показался ей основательным, надежным, да к тому же он явился откуда-то из далекого неведомого мира, где есть полярная ночь и полярный день, где работают и живут сказочной жизнью совсем другие, отважные и благородные люди.

Верила Соня, что мир этих людей не окрашен в серо-мертвенный цвет мерзости и грязи.

Приготовив обед и подав его в комнату, где за столом уже сидел еще трезвый и потому злющий отец, открыла шкаф, выбрать наиболее новое платье.

– Куда намылилась, сучка?

– Гулять.

– Я тебе сейчас погуляю! – угрожающе поднял он свой костыль. – Деньги проматывать!

Не слушая, она вынула платье и ушла к себе за ширму, разделявшую комнату на родительскую и детскую половины. Отец занялся едой и отвлекся от дочери, она успела переодеться и выскользнуть на улицу. Во дворе никого не было. Присела на лавочку.

Олег появился с букетом цветов, розы, это почти как шиповник, который растет на прибрежном песке и вдоль шоссе, но краше и стройнее. Щеки Сони зарделись ярким румянцем.

Выйдя со двора мимо колодца, повернули налево, через мост, через территорию «Ленинградца», перешли шоссе, вошли в «Северную Ривьеру» и через нее на залив.

Гуляли долго, Олег красиво рассказывал про свой город, про людей, про какие-то свои увлекательные приключения.

Эти прогулки продолжались несколько дней, потом, как-то незаметно, они забрели на танцевальный вечер в «Ленинградце». Соня никогда не бывала на танцах, даже в школе. Хотя Ленка Ропшина и учила ее танцевать на Авиационной в родительской комнате под песни Хиля, разносящиеся по комнате из стоявшего на четырех тонких ножках огромного приемника, по шкале которого можно было изучать географию: Берлин, Париж, Лондон и много-много названий других вовек недосягаемых городов.

Потом они перешли в номер Олега, где она впервые попробовала шампанское – сладенькая газировка, от которой кружится голова. Его разговоры стали более напористыми. Выяснилось, что она ему очень нравится, и что он увезет ее туда за полярный круг в чистоту снегов и прекрасных людей, что он уже написал об этом своей маме, которая ждет их с нетерпением. Он был нежен и умел.

Когда они расставались, в конце срока его путевки, он внимательно записал ее адрес, оставил свой и обещал написать, как только приедет, и потом она поедет к нему.

В последующие дни Соне казалось, что мир вокруг прибывает в каких-то нежно розовых тонах. Как будто целый день встает заря.

Писем не было, время шло и выяснилось, что ждет ее семью пополнение. Тогда решилась она сама Олегу написать, вдруг он записал ее адрес с ошибкой, или она в волнении что-нибудь не так сказала.

Ее письмо вернулось через две недели с отметкой, что такого адреса не существует.

Пошла Соня на почту, где работала мама одной из ее одноклассниц. Та, посмотрев какие-то справочники, объяснила Соне, что такого города не существует, а индекс – это один из индексов Ленинграда.

Сонин мир погрузился в кромешную темноту, как ночью. Ощупью нашла дверь, по улице шла, очень внимательно нащупывая дорогу ногой, а когда пришла домой, то включила свет, хотя комнату заливало полуденное солнце.

***

Родился Сереженька слабеньким и уж очень маленьким. Да это бы ладно, но и подрастая, он сильно отставал от сверстников и в росте, и в развитии. Соня частенько, глядя с состраданием во взгляде на маленького своего сыночка, вспоминала тот давний теперь уже эпизод.

…В тот день она была дома, а отец с Егором Николаевым сидели около старого, сколоченного еще при царе Горохе, столика во дворе и допивали, принесенное Егором. Соня всегда удивлялась, надо же, Егор такой еще вообще-то молодой, а пьет, не меньше ее отца, куда его Клава смотрит?

– Слышь, Костик, тебя, говорят, можно поздравить скоро? С тебя приходится, – ухмыльнулся Егор.

– Ты чего это? – удивился Кулешов.

– Скоро дедом станешь!

– Ты чего ё…у дался? – навалился на стол Константин, уперев злой взгляд в собутыльника.

– Да остынь ты! – отпрянул Егор. – У Клавки знакомая в этой, как ее, в консультации бабской работает, она и рассказала про Соньку твою.

Константин поднялся, подтащил костыли, оперся о них и поволок ногу к крыльцу.

– Эй, эй Костик, ты полегче! – попытался преградить ему путь Егор.

– Отвали, допили уже, иди отсюда!

В доме отец застал Соню, склонившуюся в три погибели над помойным ведром, ее выворачивало изнуряющей тошнотой.

– Ах ты, сучка гребанная, вот как ты отравилась, оказывается! – с порога закричал Константин и сильно ткнул дочь костылем в спину, так, что она завалилась на бок.

Отец встал над ней, уперев костыль ей в грудь:

– Нагуляла, шалава, на что кормить собираешься? У-у прибью, потаскуха! – взвыл он и, опершись на один костыль, начал с остервенением лупить дочь другим, не разбирая, куда попадает, а Соня, сжавшись в клубок, пыталась защитить от ударов живот…

Может от этого он так медленно растет, да и говорить все не научается, думала Соня, глядя на сидевшего на ее кровати и теребящего ручонками старую изодранную куклу сына.

Но самым удивительным и несуразным выглядела его голова, вытянутая вверх, одно ухо маленькое с завернутым верхним краем, а вторе большое и излишне лопоухое. А уж прическа, которой наградила природа Сережу, не поддавалась никакому объяснению – волосы у него росли только на макушке и чуть расползались ко лбу, виски и затылок были абсолютно голы.

Вот мама и подарила ему имя Чиполлино, чаще Чиполлинка, как-то, когда читала ему принесенную из детской библиотеки книгу с итальянскими сказками. Действительно с этим пучком непослушных, топорщащихся на макушке волос его голова напоминала по форме луковицу.

Из-за врожденной медлительности, слабости и неповоротливости не брали его соседские дети в свои игры, а, подрастая, как вы прекрасно понимаете, если не забыли собственное детство, избрали его объектом для шуток и издевательств.

Как-то, когда Сережа сидел на горшке на половине комнаты матери, в дом вернулся со двора Константин, не дождавшийся кого-то из друзей, ушедших в магазин за бутылкой да не возвратившихся.

– Опять вонищу развели! – взревел он. – Хватит уже, пусть в нужник ходит, ублюдок твой!

– Ты что, он же маленький еще! – загородила собой сына Соня.

– Я сказал, хватит, дышать нечем! Мужик он или нет, пусть как люди ходит, засранец, мать твою!

Соня через пару дней нашла где-то детский стульчак, который очень удобно ложился на края дырки в дворовом туалете и научила Сережку забираться на него. Начал сын приучаться потихоньку к взрослой жизни. Деловито топая по лужам тропинки к спрятанному от глаз в глубине двора сооружению, неся в руках свой личный стульчак, вставал на цыпочки, поворачивал прибитый к двери кусок деревяшки, открывал дверь, заходил внутрь, поворачивал такой же запор изнутри и, сопя и пыхтя, забирался на высокий для него постамент.

Тут проявил изобретательность сосед со второго этажа – Сенька. Привязал тонкую бечевку к внутреннему запору двери. Дождался, когда в очередной раз прихватило живот у Сережки, собрал соседских мальчишек и девчонок и показал аттракцион.

Потянул за бечевку, щеколда опустилась, и дверь открылась, явив хохочущей компании деловито ковырявшего в носу малыша, свесившего ноги, на которых болтались спущенные штаны и трусы.

Сначала оторопел Сережка, но потом неуклюже спустился на пол, взялся за ручку двери, пытаясь ее закрыть, но в этот момент Сенька еще раз сильно дернул бечевку, и полетел малыш в грязную лужу, встав в ней на четвереньки и выставив напоказ свою голую попу.

Веселью не было удержу.

Сережка заревел от обиды, попытался встать, но запутался в штанах и растянулся в луже уже во весь рост.

Как-то летом у одних из соседей по дому поселилась семья дачников, в которой была маленькая девочка, возраста Сережки. Первые дни она с удовольствием играла с ним, пока не познакомилась с остальными детьми, и тогда уже переняла у них издевательски-насмешливую манеру общения с Чиполлинкой. Как волчонок, который, если отбивался от стаи, мог поиграть и побеситься даже и с зайчонком, но в присутствии членов стаи ему пришлось бы загрызть недавнего приятеля по играм.

Полюбил Сережка ходить к конюшне, благо до нее от двора было метров пятьдесят.

Там он облюбовал стопку ящиков, на которую если забраться, то окажешься прямо перед маленьким окошком, забранным ржавой решеткой и с выбитым стеклом, а за окошком было стойло Белки. Кобыла покорно стояла днями и смотрела в это окошко на улицу, а Сережка стоял на ящиках и смотрел в красивый, очень добрый и теплый глаз кобылы. Иногда он рвал траву вокруг и просовывал ручку сквозь решетку, кормя Белку, но чаще просто смотрел ей в глаз, так он мог простаивать часами.

Со временем он решил, что подружился с Белкой, потому что она его не обижала и не пыталась убежать, и тогда он начал с ней разговаривать, а когда кобыла встряхивала головой, отгоняя надоедавших гнусов, думал, что она с ним соглашается.

Только ей он рассказал о том, как он мечтает играть с остальными ребятами.

В это время ребята, что были постарше, увлеклись игрой в «индейцев», тогда это стало даже более популярно, чем игра в «войну», в которой никто не хотел быть «немцами».

В густом кустарнике, тянувшемся вдоль дороги от конюшни мимо кузницы к Среднему, были проделаны тайные ходы. На ветвях большой плакучей ивы на краю двора создан настил – пункт наблюдения, а ствол ивы превращен в столб пыток, срезанные с удочек лески превратились в тетивы, а потерянные голубями перья ценились вообще на вес золота.

И вот как-то заигравшаяся ребятня стащила с ящиков у конюшни обомлевшего от неожиданности Сережку, отнесла его к иве, привязала к дереву и начала сначала с дикими воплями плясать вокруг, а потом кто-то первый пустил в пленника стрелу, а следом присоединились и остальные. Веточки стрел не были очень уж острыми, и их удары не были слишком болезненны, да и расплакался Сережка больше не от боли, а от страха, зажмурился и заревел, чем еще больше раззадорил «краснокожих». У кого-то явилась мысль о пытке огнем. Недалеко от ног несчастного пленника сложили кучку хвороста и подожгли его, дым сильно щипал глаза, ногам стало жарко, и тогда уже взвыл Сережка во весь голос. Неизвестно чем закончилось бы развлечение, но услыхала его Соня, развешивавшая белье во дворе, прибежала, раскидала ногой костер, отвязала сына, подняла на руки и обнаружила, что бедный ребенок потерял сознание.

Принесла его домой, уложила на кровать, он пришел в себя, а она как в забытьи сидела, смотрела на него, находясь в жутком трансе от одной только мысли, что его может когда-то не стать.

– Мама, а где я был? – спросил ребенок.

– Здесь, – удивилась она.

– Нет. Я был там, а теперь здесь, а между? Я умирал?

– Нет, Чиполлинка, не умирал, ты просто очень напугался и потерял сознание.

– А что это такое – сознание?

– Ну, это, когда ты все видишь, слышишь и чувствуешь, а когда его теряют, то будто засыпают.

– Если я умру, я потеряю сознание?

– Не умрешь, не говори так. Еще долго, долго будешь жить.

– Но потом умру?

– Все умирают.

– А там, в умирании, там страшно?

– Этого никто не знает, но я думаю, что там не страшно. Там тихо и спокойно, там может счастье.

– Там не обижают?

– Нет.

– А почему они меня обижают?

Соне показалось, что все вокруг подергивается красным цветом, но силой воли она гнала от себя недостойную мысль о мести.

– По глупости. Они еще маленькие и глупые.

– Значит, и я глупый?

– Глупый не в смысле дурак, глупый в смысле мало еще знаешь, будешь расти, будешь все новое и новое узнавать.

– А те, кто много-много узнает, не обижает?

– Нет. Когда человек испытает боль, или его обидят, он не будет другим делать больно, не будет обижать слабых.

– Я никогда не обижу слабых…

– Вот и слава Богу!

– …потому что я самый слабый! – и такая отчаянная печаль прозвучала в его голосе, что непрошенные слезы потекли по маминым щекам. – Не возьмут они меня к себе никогда! – а на этом выводе уже заплакал и ребенок.

***

Летом семидесятого произошло два трагических случая.

Сережка сломал руку.

В питомнике на краю оврага на прикрытой от глаз посадками молодых кленов полянке росла старая высокая сосна, имевшая на высоте метров двух с половиной толстую ветку, уходящую в сторону от ствола почти под прямым углом, так что напоминала сосна человека, стоящего у края дороги и «голосующего», пытаясь поймать такси.

Кто-то уже давно придумал соорудить на этой сосне опасные качели. Один конец веревки закрепили на верхней ветке, а к другому концу привязали палку, образующую сиденье. Длина качелей была рассчитана так, что если вы садитесь на палку, держась за веревку, и поднимаете ноги параллельно земле, то расстояние от земли до вашей пятой точки не более двадцати-двадцати пяти сантиметров. А весь аттракцион состоял в том, чтобы, забравшись на ветку-руку, сесть на палку, вцепиться в веревку и оттолкнувшись от ветки, задрав ноги, испытать на себе ощущение свободного падения, которое, когда сердце уже заходилось, обрывалось рывком над самой землей, а в продолжении долгое раскачивание с взлетом на такую высоту, что можно было увидеть кузницу и конюшню.

Вот на эти качели и привели шутники постарше Сережку.

– Эй, Чипа, хочешь стать нашим корешем?

У малыша загорелись глаза от восторга перед такой перспективой.

– Давай, покачайся и будешь своим.

Ему показал один из заводил как надо пользоваться качелями. Глядя на взмывающего вверх и срывающегося вниз мальчишку, пролетающего так низко над землей, что поднимались под ним облачка пыли, Сережка с ужасом понимал, не стать ему корешем, ему было отчаянно страшно. Но от него не отставали, затолкали на ветку, закинули веревку и начали подбадривать, давай, мол, не дрейфь.

В это время наверху сосны спрятался один из компании, и когда Сережка уже стоял на ветке, ослабил узел, удерживавший верхний конец качелей.

Сережка зажмурился и прыгнул. Удар был такой страшный, что он несколько секунд не мог даже вздохнуть и боялся открыть глаза. Вокруг гремел хохот.

В поликлинике сказали, что в левой руке трещина. Положили гипс.

Он не рассказал маме, что случилось, сказал, что поскользнулся в овраге. Больше всего на свете он боялся, что мама запретит ему водиться с остальными ребятами, если вдруг они когда-то решат с ним знаться.

В это же лето умер Константин Кулешов, не перенеся второго инсульта.

Не стало у Сережки деда, убрала мама из комнаты ширму и начала собирать Сережку в школу, пора было идти в первый класс.

Наступило первое сентября.

В новенькой форме, с левой рукой на перевязи, держась за маму, шел Сережка к автобусу. Дождались триста второго, все же на копейку дешевле, не пятак, а всего четыре. Доехали до школы, торжественная линейка и в класс.

За одну парту с ним посадили курносую белобрысую девчонку Надю.

На последнем уроке захотелось Сережке в туалет, да так сильно, что он даже зажмуривался, борясь с природой. Как же быть, рука одна, и вспомнил он, с каким трудом застегнула утром ему мама пуговицы на штанах с неразработанными еще петельками. Не дотерпел он, и набралась под партой солидная лужица.

Сначала кто-то из сидевших сзади заметил, начал показывать пальцем и хихикать, потом уже смеялся весь класс. Поняв, в чем дело, учительница вывела его из класса, приговаривая:

– Беги, Сереженька, домой. Ничего страшного, не расстраивайся так.

– Мне маму ждать, – ответил он.

– Ну, подожди внизу, в раздевалке.

За спиной раздались поспешные шажки, подбежала Надя:

– Я с ним.

– Нет, девочка, тебе надо на уроке остаться, – возразила учительница.

– Нет. Раз нас вместе посадили, мы должны друг друга поддерживать, – и, не оборачиваясь, побежала за Сережкой вниз по лестнице. В раздевалке села на соседний стул и дождалась вместе с ним Соню.

Вечером мама надрезала края петелек на школьных брючках, а чрез три дня сняли гипс, но кличка «ссыкун» прилипла навсегда.

Приноровилась Соня, чтобы не отпрашиваться с работы, сажать Сережку в автобус к дяде Коле Ропшину. Устремлялся Сережка под никелированную трубу, прилипал носом к лобовому стеклу, как вперед смотрящий на пиратской шхуне из книжек, прочитанных ему мамой. На остановке «Школа» дядя Коля никогда не трогал автобус с места, пока мальчонка не перебежит дорогу и не нырнет в кусты, чтобы вынырнуть из них уже у ступеней школы за спиной памятника Ленину.

Занимался он много, с русским было все хорошо – врожденная грамотность и легкое понимание языка, с чтением тоже проблем не было, а вот с арифметикой была ну просто беда.

Как-то весной на перемене он бродил по школьному двору. Подошли четвероклассники:

– Эй, луковица, ты чей?

Он не понял, пожал плечами.

– Где батька твой? – уточнили вопрос.

– У меня нет папы.

– А откуда же ты взялся?

– Меня маме аист принес.

– Ха, – со знанием дела ответил мелкий знаток, – его мамке аист этого шибзика, видать, клювом сделал. Спроси у мамки, понравилось ей?

В ответ дружный молодецкий хохот.

Вечером перед сном, лежа под одеялом и наблюдая, как Соня гладит белье, спросил:

– А где мой папа?

Она замерла с поднятым утюгом в руке, осторожно поставила утюг на подставку, зачем-то вытерла руки передником, вздохнула и, подойдя, села на край своей постели, где теперь Сережка спал один. Как всегда, когда она волновалась и терялась, свет вокруг окрасился холодным подрагивающим голубоватым цветом.

– Твой папка далеко на Севере. Он работает там, добывает полезные ископаемые.

– Зачем?

– Чтобы у нас здесь было светло, чтобы в школе у тебя было тепло, чтобы ты не мерз и не болел. Он думает о тебе, он заботится о тебе и поэтому должен там работать.

– А почему другие там не работают?

– Все где-то работают. Вот дядя Коля работает, чтобы возить детей и взрослых, я работаю, чтобы было чисто в библиотеке, чтобы книжки лучше сохранялись и такие как ты могли узнать много всего интересного про наш мир и всех, всех людей других.

Как-то раз Сережку поймали несколько одноклассников покрупнее в туалете, двое держали, а третий, набрав в ладошки воды из-под крана, с усердием поливал Сережкины брючки. Когда он вернулся в класс, все вокруг стали зажимать носы и отскакивать от него:

– Ссыкун!

Надя встала рядом с ним, достала из своего ранца носовой платок и обтерла ему штаны:

– Молчите, дураки! – крикнула она, и обращаясь к Сережке. – Садись, не обращай внимания.

В третьем классе, заметив, что на арифметике Сережка заглядывает ей через плечо в тетрадку, она прикрыла лист рукой и прошептала:

– Списывать не дам. Хочешь, я после уроков могу тебе помочь с домашней работой?

Он кивнул.

Почти каждый день они оставались в классе, и Надя пыталась вложить ему в голову премудрости, которые творятся в этом мире с цифрами и числами, но то ли бедолага не способен был постичь эти сложности, то ли у Нади не хватало педагогического таланта.

Так и тянул он этот тяжкий груз вычислений максимум на «между двойкой и тройкой».

Другой раз и тоже в туалете одноклассники покрасили пучок его волос на макушке зеленой краской, а потом в коридоре и классе плясали вокруг него и распевали:

– Лу-ко-ви-ца за-мор-ская! Лу-ко-ви-ца за-мор-ская! Лу-ко-ви-ца за-мор-ская!

Надя увела его в столовую, где перед дверью был ряд раковин, и отмыла его волосы, благо, что краска была акварельная. Но он все равно ждал, что в какой-то момент она встанет в круг с остальными и начнет над ним смеяться. Он опасался ее, он тянулся к мальчишкам. Чем больше они над ним издевались, тем сильнее его тянуло стать равноправным членом их компании.

Когда он перешел, хотя и с трудом, в четвертый класс у них появились отдельные учителя по каждому предмету. Больше всего ему понравилась Елена Борисовна – учительница по русскому языку и чтению, уж очень она была похожа на его маму, такая же тихая, худенькая, со светлыми волосами и печальными глазами.

Учителем математики стал Ворчунов Николай Семенович – невысокий, жилистый мужчина с седыми волосами и в проволочных очках. Он всегда носил один и тот же галстук и серый, как школьная форма, костюм, за глаза все ученики в школе звали его, естественно, Ворчуном.

Ворчун вел беспощадную войну с кражами, процветающими в школе.

Сначала пропадали деньги и всякие мелочи из карманов в гардеробе, поймать воришек не удавалось, но постепенно все ученики привыкли ничего не оставлять в карманах верхней одежды. Тогда кражи перешли в открытые поборы. Старшеклассники отбирали у малышей деньги, выдаваемые родителями на завтраки, те, кто не отдавал добровольно, помечались разбитыми носами и синяками. Добиться у малышей показаний не представлялось возможным, все были запуганы и иногда решались пожаловаться только родителям и то без имен и фамилий. Ворчун грозился привлечь к делу милицию, вывести негодяев на чистую воду и обеспечить им оформление привода в отделение, благо оно было в двух шагах от школы.

После первых десяти дней занятий он вызвал к себе Соню и предложил ей:

– Если вы не против, я бы хотел дополнительно позаниматься с Сергеем, иначе ему будет не закончить школу.

Соня низко опустила голову, боясь взглянуть на учителя, она их с детства не то чтобы боялась, но чувствовала себя жутко стесненной в их присутствии:

– У меня нет денег на это, – пролепетала она, да так тихо, что Ворчунов еле расслышал, а поняв, о чем она, рассмеялся.

– Вы меня неправильно поняли. Я хочу ему помочь, деньги здесь не причем. Просто у меня каждый день, как минимум, шесть уроков, плюс всякие мероприятия школьные. Мне было бы удобно, чтобы Сережа приходил ко мне вечером домой, и мы бы с ним хотя бы два-три часа в неделю занимались. Я не вижу причин сомневаться в том, что он сможет переломить свой страх перед моим предметом.

Соня вскочила из-за парты, за которую села напротив учительского стола, и начала быстро кланяться Николаю Семеновичу:

– Спасибо вам, огромное! Спасибо!

Он испуганно встал и, ухватив ее за плечо, заставил прекратить кланяться. А ей показалось, что забрезжило что-то розовое, как тогда, когда был Олег.

– Что с вами? Успокойтесь! Это же естественно помочь детям.

И начал Сережка то раз, а то и два раза в неделю ездить к Ворчуну в его комнату в коммунальной квартире на проспекте Ленина в каменном доме возле рынка. Раньше рынок был на Ленина, почти напротив улицы Красных Командиров, где сейчас стоит большой дом с магазинами и банком.

Они занимались математикой, пили чай с сушками, иногда просто разговаривали.

– Так у меня ничего и не получается, – тяжко вздохнул Сережка над нерешенной задачей.

– Почему же ничего? Первая же получилась. Надо усилиться в своем труде, и начнет получаться больше. Если не опускать руки, то человек на многое способен.

– А зачем? Мы же все умрем.

– Умрем, конечно, – удивленно поднял брови учитель, – Но это произойдет очень нескоро, а до этого надо жить, а значит надо трудиться.

– Жить? Долго? Жить долго, чтобы умереть?

– Но жизнь – это же самое дорогое, что дано человеку…

– Зачем? Чтобы столько лет мучаться, а потом еще и умереть? Может лучше, если бы она была короче?

– Если ты будешь жить недолго, ты принесешь большую боль твоим близким, маме, например. Ты же любишь маму и не хочешь приносить ей несчастье?

– Я ее люблю, очень люблю, я даже на нее не сержусь, не обижаюсь.

– За что тебе на нее обижаться?

– За то, что она меня родила, что я появился здесь среди людей. Я не сержусь на нее, она же не знала, каким я буду, каким я стану…, как мне будет тяжело, как все вокруг меня будет не для меня. А вдруг ей будет лучше, если бы меня не было, она бы так не расстраивалась, не волновалась, не плакала бы по ночам, я же слышу. Может, я приношу ей несчастье, потому что еще живу?

Николай Семенович смотрел на маленького человечка и не знал, что ему сказать, в голове крутились какие-то заученные правильные фразы, вдолбленные в мозг годами учения и повышения квалификации.

***

Однажды, в день, когда должно было состояться очередное дополнительное занятие, Сережка увидел на последней перемене, что Семен Николаевич, поспешно натягивая на ходу плащ, выскочил из школы.

Подумав, что тот пошел домой раньше, мальчик решил, будет лучше пойти на занятие сразу после школы, а не ездить сначала домой и не терять зря столько времени.

На его звонок обитую дерматином дверь открыла пожилая соседка Ворчунова:

– Ты к Николаю? – спросила она, приглядываясь к гостю.

– Да.

– Проходи, знаешь где?

– Да.

Он прошел по длинному темному коридору, заставленному шкафами, коробками, велосипедами и лыжами. Лампочка висела только в начале, около входной двери, поэтому остаток пути мальчик, хоть и знал его хорошо, проходил на ощупь. Тихо постучал, и ступил на порог комнаты учителя.

Занавески были задернуты, но в свете пробивавшегося сквозь них весеннего дня он увидел что-то странное. На кровати у стены происходила какая-то возня. Приглядевшись, он увидел, на кровати Ворчуна и какую-то женщину, Николай Семенович, лежа сверху, как показалось Сережке, извивался под одеялом, уткнувшись лицом в шею женщины, а она достаточно громко стонала.

На мгновение оторопев, мальчишка, опомнившись, выскочил назад в коридор и тихо прикрыл дверь. Сначала он хотел убежать, но, подумав, решил остаться, и сел на старый табурет, стоявший за шкафом в коридоре.

Ждать пришлось долго, но вот за дверью комнаты послышалось движение, шаги, какие-то всхлипы, наконец, дверь открылась и вышли двое. Глаза Сережки окончательно привыкли к полумраку, и он узнал и Николая Семеновича, и его спутницу – русичку, Елену Борисовну, которая, как показалось мальчику, плакала. Взрослые ушли по коридору, хлопнула входная дверь, назад вернулся Ворчун и только теперь заметил, забившегося в угол ученика.

– Ты давно здесь? – спросил он.

– Нет, – ответил Сережка.

– Заходи, – Николай Семенович распахнул дверь в комнату, вошел первым, раздернул шторы, поправил покрывало на кровати и сел к столу. – Есть хочешь?

– Нет.

Дрожа всем телом от волнения, Сережка не сдержался и спросил:

– А вы обижали Елену Борисовну?

Николай Семенович впал в задумчивость. Связь его с Еленой, продолжалась уже три года, и, как все тайное, в последнее время и эта связь стала явной, получился скандал, который не постеснялся вынести на суд общественности Еленин муж. Тяжкий разговор состоялся у Ворчунова с директрисой школы. Как вы могли? Семья – ячейка общества! Мать двух детей! Уважаемый муж! Пример ученикам! Ну и все в том же духе. Сегодня у них с Еленой было последнее прощальное свидание.

– Наверное, да, – тяжело вздохнув, прервал паузу Николай Семенович.

– Зачем? Она же слабее вас.

– Да, слабее. И я виноват в том, что дал волю своим чувствам, которые в результате привели к тяжелым для Елены… Борисовны последствиям, – он не понимал, как объяснить ребенку.

А Сережка думал совсем о другом.

О том, как Елена Борисовна похожа на его маму, и почему в этой жизни обижают только его, его маму и людей похожих на них? Зачем Николай Семенович делал больно и мучил ее? Неужели только потому, что она похожа на маму и потому, что она такая же слабая, и ее некому защитить?

Путаница мыслей совсем измучила Сережку, а сердце пронзила острая обида на учителя, ведь мальчишка же так его уважал, почти любил и так доверял, а оказывается он не лучше других, даже хуже, потому что притворяется хорошим, добрым, а сам!…

Занятие получилось какое-то нервное и скомканное.

На следующий день на большой перемене, сидя на скамейке рядом с компанией ребят постарше, Сережка услышал, как Леха Плейшнер сказал кому-то из приятелей:

– Ворчун-то еще и с русичкой крутит.

У Плейшнера была, конечно, настоящая фамилия – Степанов. Но когда ему кто-то из десятиклассников размазал на голове липкую ириску, и пришлось ему выстричь часть слипшихся волос, приятели вспомнили вышедший год назад фильм о нашем крутом разведчике и нарекли Леху новой кликухой.

– Да. Он делает ей больно, – неожиданно влез в разговор Сережка.

– Чего, чего, малявка? Что ты там пищишь? – наклонился к нему Плейшнер, да и остальные обернулись, с удивлением глядя на малыша, лезущего во «взрослые» беседы.

Все еще находясь под впечатлением вчерашнего открытия и не проходящей обиды, Сережка не мог удержаться, его все еще распирало возмущение от сделанного накануне открытия, о готовности Николая Семеновича обидеть слабого.

– Он ее кусал за шею, а она плакала, – выпалил он.

В это время к компании подошел старший брат одного из ребят – Василий Белов, недавно вернувшийся из армии, и теперь являвшийся грозой для любого, кто попытается покуситься на главенство в школе компании, в которую входил его младший брат – Петька, Леха Плейшнер, Иван Выходцев и еще несколько мальчишек.

Сережка рассказал, свидетелем чего он стал.

Василий, заметив, что Леха хочет что-то сказать, дернул его за рукав и скомандовал:

– Так, парни, пошли разговор есть, дайте этому отдохнуть, перемена у него.

Когда Сережка возвращался с автобуса домой и проходил через «Ленинградец», от навеса над теннисным столом подбежал Плейшнер и крикнул:

– Эй, Серега, куда торопишься?

– Домой, – удивился мальчик тому, что кто-то вообще знает его нормальное имя.

– Пойдем к нам, одному-то скучно, – предложил Леха, взявшись за плечо Сережки и повернув его в сторону навеса.

Там сидело человек десять ребят, асфальт вокруг скамеек был заплеван и забросан окурками, на столе валялись ракетки и пара шариков. Со всех сторон послышались приветствия, Сережку усадили на одну из скамеек, кто-то, откусив кусок картонного мундштука беломорины, протянул бычок малышу:

– На, затянись, – и вставил окурок ему в зубы, Сережка вздохнул, резкий дым попал в горло и вызвал захлебывающийся кашель и тошноту.

– Эй, полегче! – подошедший Василий Белов, вынул изо рта малыша окурок и выбросил его в кусты. – Успеешь еще научиться! Слушай, парень, тут такое дело, нам нужна твоя помощь в одном очень важном деле. Ты же не против помочь нам, пора тебе, уже подрос, пора в нашу компанию подтягиваться. Как ты насчет этого?

У Сережки от предложения и перспективы перехватило дыхание, неужели свершилось, неужели теперь все изменится?!

– Ну, что? – еще раз спросил Василий.

– Я согласен, а что надо делать?

– Помнишь, ты говорил, что Ворчун русичку обижает, больно ей делает? Так вот, решили мы ему отомстить и защитить Елену и других, кого он еще может обидеть. Чтобы знал он, что есть у нас тут сильные и благородные люди, что есть, кому слабых защищать.

– А как это сделать?

– Да просто, от тебя ничего сложного не надо. Смотри, изобразим, что тебя бьет Леха, изобразим так, чтобы это увидел Ворчун, он вступится, а мы потом скажем, что Леха тебя не трогал, а Ворчун на него напал и побил. Ты подтвердишь, и тогда Ворчуна накажут. Как тебе идея?

– Хорошая, наверное, – ответил Сережка, не очень понимая, что должно произойти и какова его роль в этом, но то, что Николая Семеновича накажут за то, что он обижал слабых, наверное, правильно.

Как решили, так и сделали. Получилось даже лучше.

Когда проходивший мимо кустов на подходе к школе Ворчунов услышал жалобный Серегин призыв о помощи, и увидел «нападавшего» на малыша Плейшнера, он не только оттолкнул нападавшего от ребенка, но еще в запале хлестнул его ладонью по лицу, что заметили две девчушки, спешившие на уроки. Если бы Леха нападал на кого-нибудь другого, а не на этого несчастного, затурканного маленького изгоя, скорее всего, Николай Семенович действовал бы более спокойно и смог удержать себя в руках.

Сцена получилась впечатляющая, а скандал разразился грандиозный.

– Николай Семенович, ну как вы могли, поднять руку на ребенка, вы же учитель. Как мы можем теперь объяснять детям, что драка – это не выход, что это проступок, это преступление! – директриса нервно мерила шагами свой кабинет.

– Татьяна Ивановна, это был не ребенок, это был старшеклассник, напавший на малыша…

– Ни на кого он не нападал, они стояли и разговаривали.

– Это ложь.

– Николай Семенович, сейчас соберутся все участники, и мы выясним ситуацию. Я понимаю ваши чувства, вы давно пытаетесь доказать, что Алексей Степанов и некоторые его приятели участвуют в отнятии денег у малышей, но вам так и не удается найти доказательства, и вы сорвались, но это не делает вам чести. Имейте ввиду, если не подтвердятся ваши слова, я попрошу вас написать заявление по собственному желанию. Это единственное, что я могу для вас сделать, чтобы не предавать делу широкой огласки.

Все участники собрались в учительской. Девочки рассказали, что они видели, Леха рассказал свою версию, потом всех детей выпроводили из учительской, оставили одного Серегу.

– Сереженька, – обратилась к нему директор, – Пожалуйста, скажи нам, нападал ли на тебя Алексей Степанов, отнимал ли он у тебя что-нибудь? Говори правду, не бойся, никто из ребят не узнает, что ты тут скажешь. Не бойся их, я тебе обещаю полную тайну и защиту. Ты можешь сказать правду?

– Да.

– Скажи, нападал на тебя Алексей?

– Нет, – уверенно, как учили, ответил Сережка, прямо глядя в глаза Николаю Семеновичу, взгляд которого как будто бы потух после ответа ученика, голова опустилась на грудь, и так, не поднимая головы, учитель встал и в полной тишине вышел из учительской.

Глава 4. Лето 76-го

1. Страшный день

Прошу у вас заранее извинений, так как планирую немного отступить от принятого в моих записках порядка. Тут я попытаюсь часть действий перенести в наш областной центр, город Ленинград, но не потому, что пытаюсь замахнуться на рассказ о его истории, а только лишь имея необходимость эту для характеристики некоторых героев данной части записок. Еще раз приношу свои извинения за отступление от точного следования названию.

Начнем рассказ о лете, конечно, с весны.

Итак, весна 1976 года, город Ленинград. Обычный для большинства будней день.

Но вот, к моему великому сожалению, для нее это был самый страшный день. «Самый!» – называла она его мысленно, и, хотя и повторялся он из месяца в месяц, привыкнуть к нему было невозможно, да и предотвратить его она уже и не пыталась. Как обычно, уже с самого утра ныло сердце, душа напряглась в ожидании.

Поминутно вздыхая и пытаясь хоть чем-то отвлечься от грустных мыслей, она усерднее обычного занималась привычной работой, которая, к сожалению, занимала лишь руки, а не сердце и даже не голову.

В такие дни она всегда вспоминала давно ушедшие годы, пронесшиеся как единый день, пыталась оживить в памяти только радостные, счастливые дни – как бы сопротивляясь одолевавшей тоске, а на самом деле еще больше изматывая себя.

Окончив работу, заперла в кладовку ведра, швабру, прополоскала тряпку, скинула косынку, черный рабочий халат, умылась и вышла из здания школы в шум и веселье весны.

Вслед ей задребезжал звонок, зазвенели детские голоса.

Она посторонилась, пропуская мимо себя шумную ватагу мальчишек, рвущихся к футбольному полю, на ходу сбрасывая пиджаки и ранцы.

Придя домой, она принялась мыть, оставленную мужем и сыном, посуду.

Страшный день! Как он часто приходит в дом, каждый месяц – день получения мужем зарплаты, а сыном стипендии в училище. А ведь скоро еще и майские праздники, она тяжело вздохнула.

Первый раз, когда сын получил деньги, она даже подумала: скорее бы уж в армию что ли забрали, но потом испугалась и больше не думала об этом, гнала эти мысли от себя. Какой – никакой, а все-таки сын. Свой, родненький!

Звонок.

Это отец – звонок короткий и какой-то заискивающий.

Он еще довольно твердо стоял на ногах, но, пройдя в комнату, сразу же развалился на кровати, что-то забормотал, размахивая руками, пытаясь дотянуться до сумки, упавшей на пол. Продолжая бормотать, он делал ей какие-то знаки, жалобно поднимал брови.

Она сняла с него ботинки и положила его ноги на кровать. Он заплакал и уснул.

Проснулся он скоро и, с трудом поднявшись, поплелся на кухню извиняться. Он всегда извинялся.

Она сидела, склонившись над ведром, и чистила картошку.

– Лиза, – язык плохо повиновался, – ты пойми. Я-то сам этого… тоже плохо. Пойми! А?

– Есть будешь?

Он положил ей руку на плечо и тяжело плюхнулся на соседний табурет, стараясь преданно заглянуть в ее глаза:

– Ты, Лиза, этого… пойми. Нас на базу сослали, капусту там перебирать всякую. Погнила она там. Я этого не хотел. Верь, Лиза, я же обещал.

– Эх, Коля, Коля! – вздохнула она. – Сынка же губишь. Сам посуди, да не мотай головой-то! Губишь, губишь. Сколько раз уже говорено? Эх, сыночек! Он-то еще мальчонка совсем, а, на тебя глядючи, чего вытворяет?

– Ты, мать, ему втолкуй.

– Я же одно толкую, а ты ту же минуту его обратно растолковываешь. Эх, Коля, Коля! Поди, хотя бы умойся, да тапки надень. Ноги-то об пол застудишь.

– И без того парилка. С того все и пошло. Выпил-то я не густо, да в брюхе было пусто, да еще и жара эта. Не казни.

– Давай, давай, хоть щец поешь.

– Ага. Знаешь, Лиза, я же тебе сюрприз приготовил! Сейчас преподнесу.

Она удивленно посмотрела на мужа:

– Чего еще?

– Во, во, погоди!

Он заспешил в комнату, но, зацепившись плечом за косяк, чуть не упал и дальше пошел осторожно, не торопясь. Скоро вернулся назад с сумкой.

– Во, во, погоди!

На стол посыпались обрывки газет, черствые хлебные корки, пробка, мятая пачка папирос, и, наконец, появился более-менее аккуратный среди этого хаоса сверток.

– Во!

Сбросив на пол бумагу, он поставил перед женой блюдечко и пузатую в горошек чашку.

– Эх, Коля, Коля!

Она погладила его по щеке и даже улыбнулась.

– Помнишь? – спросил он, шмыгнув носом.

– Помню.

– Я-то, как один раз на нее случаем глянул, еще с недельку назад, так, поди, сразу вспомнил. Решил: деньги дадут, пойду и преподнесу тебе хотя бы одну, – он с довольным видом смотрел то на жену, то на свой подарок.

– Спасибо, Коленька!

– Домой ехал, все боялся – побьется она в сумке, ан – нет. Довез, гляди-ка. Это ж сколько их тогда было?

– Шесть, Коленька. Шесть штучек и все как одна. Помнишь, значит?

– Как же! Мы их после свадьбы-то и прикупили, а Федька их все разом и разбил.

– Да. Он тогда это первый раз пошел. Я-то его держала, а ты в другом конце комнаты и кликнул. Он как потопал, потопал, я и обомлела вся. Гляжу, а глазам своим и не верю – идет! Идет, как сейчас помню. После упал, а за салфетку-то и схватился ручонкой, и все чашки об пол. Вот, ты-то хохотал! – она вздохнула и взглянула на мужа.

Тот плакал, шмыгая носом и размазывая слезы по грязным небритым щекам. Она опять вздохнула, на лице появилось обычное печальное выражение.

– Пошли, – она отвела мужа в ванную, вымыла, вытерла и, приведя назад, усадила за стол.

Ел он жадно, быстро, иногда еще шмыгая носом. Она стояла, прислонившись к плите, комкая в руках тряпку, и с тоской смотрела на его трясущиеся руки, тщедушное тело и большую нечесаную голову.

А ведь как все начиналось!

– Спасибо, Лизанька.

Николай закурил и отодвинул тарелку.

– Я это… В магазин ни за чем не надо? Я бы мог помочь. Сходил бы.

– Сиди. Никуда не пойдешь!

– Не. Я, еже ли надо, схожу.

– Не надо. Пойди, ляг, голова-то, небось, болит.

– Что ты! Я пойду, пройдусь? А?

– Зачем это?

– Проветрюсь малеха.

– Знаю я твои проветривания. Опять домой еле приплетешься. А ну, иди, ложись и деньги давай сюда!

– На, – он вытащил из кармана скомканные бумажки.

– Все?

– Ну, так это самое. Ну, чашку прикупил и там еще это… в долг дал. Сама же понимаешь.

– Эх, Коля, Коля!

– Ну, я схожу?

– Нет, иди, ложись.

Он тяжело поднялся и вышел из кухни. Заскрипели половицы, что-то зашуршало в прихожей и, не успела она сообразить, что к чему, как уже хлопнула входная дверь. Ушел!

Вообще-то эта сцена особого отношения к событиям не имеет, но не серчайте, за длинноты, некоторые вещи, просто-напросто, напоминают давние годы, рождают какие-то ассоциации. Вот потому так и получается.

Повздыхав и побранив себя за недогадливость, она взяла тряпку, швабру и пошла, мыть пол в комнате.

Скрипнула и аккуратно, почти без шума, закрылась входная дверь, торопливые шаги в сторону кухни. Она узнала походку сына и, прислонив швабру к стене, пошла за ним.

Федька стоял у стола и жевал кусок хлеба, жевал быстро, торопливо глотая, отчего на глазах даже выступили слезы. Рукой он усердно приглаживал непослушные светлые волосы, постоянно падавшие на глаза, увидев мать, он стал причесываться еще усерднее, посмотрел на нее, но, не выдержав ее взгляда, опустил голову, затих, сжался, и только челюсти его продолжали ритмично двигаться, да в такт им подергивался маленький вздернутый носик.

Мать подошла совсем близко и, заглянув сыну в лицо, сразу почувствовала запах вина и курева.

Федька невольно попятился.

– Опять! – крикнула она.

– Чего тебе? – огрызнулся сын.

– Я спрашиваю: опять? Сколько это может продолжаться? Ну! – и она, привстав на цыпочки, дала ему подзатыльник. – Сколько тебе говорено, переговорено? Сколько обещался!

– Ну, мать, – просительно проговорил он.

– Что мать? Что мать? Эх, паршивец ты этакий! Мало мне отца, так еще и сын обормотом растет! Где это видано, парню шестнадцать лет, а он вино хлещет чуть не каждый день! Что? Хочешь, как отец стать?

– Ну, мать.

– Эх, горе-горькое! Удавиться легче!

Она опустилась на табурет, медленно покачивая головой, и затихла, замерла, уперев взгляд в пол.

Федьке стало нестерпимо жаль мать, себя, захотелось громко расплакаться. Способность «быстро пускать слезу» он унаследовал от отца, но в отличие от того ужасно стеснялся этого и старался скрыть, как он сам это называл: «плаксивость», под внешней суровостью и даже злобой.

Так было и в этот раз. Чувствуя, что может расплакаться, Федор зло крикнул:

– Хватит меня учить! Я сам зарабатываю! Такой же человек, как все!

Он хотел быстро выйти из кухни, но покачнулся, взмахнул рукой и скинул со стола новую пузатую чашку. Та отлетела и, ударившись о стену, разбилась на мелкие кусочки. Это окончательно вывело Федора из себя и, пнув осколки ногой, он выбежал из квартиры, а на лестнице, вдруг, остановился, как в стену уперся, вспомнил, что мать очень любит чашки, всегда аккуратно протирает, чуть не каждый день переставляет их, и тут, уже не сдерживаясь, расплакался, но через минуту стиснул зубы, стукнул кулаком по перилам, зло выругался и пошел на улицу.

Он перешел проспект и дворами вышел к школе, сел на скамейку возле футбольного поля и закурил.

Старшеклассники играли в регби. Все грязные, взмыленные, взлохмаченные.

Федор, сначала со скуки, но потом все более и более увлекаясь, начал следить за игрой.

Вдруг кто-то сел рядом на скамейку. Федор обернулся:

– Здорово!

Это был его бывший одноклассник – Сергей Никитин – Серж. Он, не торопясь, слегка распустил узел галстука, расстегнул ворот рубашки, поставил на скамейку маленький блестящий портфель-чемодан, закинул ногу на ногу и ответил, прищурившись, глядя на поле:

– Привет.

2. Одноклассники

– Как житуха? – спросил Федор.

– Отлично.

– Чего здесь делаешь?

– Сижу, как ты можешь видеть.

– Со школы, что ли, так поздно?

– Нет. Просто не очень спешу. Наклевывается неприятный разговорчик с предками. Мораль читать будут. В общем, проблема отцов и детей.

– Что так?

– Так. За свою неловкость придется сегодня вечером поплатиться хорошим настроением.

– В школе, что ли, попался с чем?

– Да. Списал неудачно.

– И всего-то! Ну-у!

– Всего. Наш математик и папенька близко знакомы, наверняка, уже звонил домой. Скандал в благородном семействе.

– У меня тоже скандал был, – вздохнул Федор.

– Из-за чего?

– Да, сегодня стипуху дали, вот мы с корешками и уговорили пару пузырьков, – он говорил нарочито небрежно. – А мать унюхала и в разговоры ударилась. Только я смотался, надоело все, к черту!

– На свои пьешь. Имеешь право.

– Ха, я еще и халтурю иногда, так что денег хватает.

– Чем занимаешься?

– Да так, где чем, ну, в общем, по специальности.

– И кто же ты?

– Буду автослесарем.

– Дефицитная отрасль.

– Ха, ты как думал! Нафиг, было в девятый идти. После еще, небось, в институт намылился. Шел бы в путягу. Три года, и сам себе хозяин.

– Нет, спасибо. Кувалду в руки не возьму.

– Ну и зря.

– Как сказать. Можно и, не пачкая рук, хорошо зарабатывать.

– Тебе хорошо говорить, ты-то отличник.

– Ерунда, – довольно хмыкнул Серж. – У тебя покурить есть?

– Ты что, куришь что ли?

– Удивлен?

– Вроде как примерный всегда был.

– Имею право.

– Вот, «Прима».

– Благодарю. Я только с фильтром уважаю.

Федор закурил и решил похвастаться:

– На днях халтурить пойду. Местечко нашел классное! Кооператив гаражный за магазином знаешь?

Серж кивнул.

Помолчали.

– Скоро лето! – мечтательно потянулся Федор.

– Чем займешься?

– Черт его знает.

– Я на дачу рвану. Компания у нас там тепленькая, в Зеленогорске: вино, девочки.

– Ты и пьешь?

– Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

– Ну и ну!

– Ладно, пошел я на сою Голгофу. Звякни как-нибудь. Телефон знаешь?

– Дома записан, где-то.

– Может, что веселенькое придумаем. Пока!

– Бывай.

Серж, не спеша, пошел к дому, а Федька снова начал следить за тем, что происходило на поле.

* * *

Сергей вошел в квартиру бодро, с высоко поднятой головой. Он уже все обдумал, решение пришло неожиданно, пока он ехал в лифте.

Поставил под вешалку портфель, скинул ботинки и, окунув ноги в просторные домашние тапочки, вошел в комнату, на ходу снимая пиджак.

Отец – Евгений Владимирович Никитин – сидел, как всегда, в глубоком кожаном кресле напротив двери с развернутой газетой на коленях, в своей неизменной домашней куртке с кистями.

– Явился, голуба моя! Проходи, красавец, проходи, – сказал он зычным голосом, снимая очки и начиная крутить их, держа за дужку. – Где же ты пропадал?

– Гулял.

– Ах, гулял! Нина, ты слышишь, он изволил гулять. Так сказать, дышать свежим воздухом. Восстанавливал нервные клетки после трудового дня.

Из спальни появилась Нина Анатольевна – высокая, красивая женщина.

– Серёженька, как же это могло случиться? – спросила она, страдальчески поднимая брови и прикладывая ладони к груди.

– Что? Что случилось? – удивился Серж.

– Подожди, Нина, – Евгений Владимирович поднял руку. – Подожди, голубушка. Ты спрашиваешь, что случилось? – снова повернулся он к сыну. – Как случилось то, что ты – сын профессора Никитина, профессора математики, – он поднял вверх указательный палец, – как ты докатился до того, что посмел списывать на контрольной работе по математике? Или у тебя нет условий для занятий? Как это все прикажешь понимать?

Продолжить чтение