Сапоги

Тяжело дыша, Валерка вышел на ледяную дорогу, пробороздив в глубоком снегу траншею.

– Насилу пролез. Не чистят же ни черта, – с отчаянием махнул он рукой в сторону своего дома. – Вся надежда на Мильяныча…

– А он-то что? Тяжелый ведь лежит… – спросил долговязый мужик, всё это время его ожидавший.

– В том-то и дело, что при смерти, – начал рассуждать Валерка, когда они, закурив, пошли по дороге. – Вот как помрёт, так её точно прочистят…

Высокий мужик пожал плечами, но ничего не сказал. «Громых! Будых! Громых! Будых!» – гремел здоровенными сапогами щуплый и хромой Валерка. Шли на работу молча.

Там всё как обычно. Собрались у бытовки, разложили мужиков по косточкам, баб – по чужим кроватям. Что-то важное смешали с брехнёй, а за пустое галдели до вечера. И по домам. Зима, делать нечего…

А ночью Валерка преставился. Долговязый мужик стоял и, покачивая головой, смотрел, как дорогу чистят к его другу. Мильяныч, старый и слеповатый, ухватившись за подоконник, поднялся со своей постели и, прищурившись, следил за суетой возле дома покойника.

Собрали, в гроб уложили. Под ним кот Васька бедовый, надоел до безобразия. Бабки его гонят, а он круги нарезает и снова под гроб ныряет, спит там возле рыжего тазика с водой. Плюнули, оставили прохиндея.

По дому народ ходил, заглядывал везде. Что нажил Валерка? А ничего. Искали что-нибудь ценное, эдакое, чтобы потом обсудить да поохать: мол, жил мужик скромно, а у него-то, оказывается, вон что есть! А на деле – ничего. Сапоги только. Много их вдоль стенки стоит: большие и маленькие, синие и чёрные, тёплые и дырявые. Всё, что за жизнь он истоптал, стоит как летопись, как биография.