Книголюб
Редактор Наталья Владимировна Торбенкова
Редактор Леонид Александрович Соколов
Тех. редактор Сергей Сергеевич Весёлый
Иллюстратор Игорь Меглицкий
© Марат Гизатулин, 2025
© Игорь Меглицкий, иллюстрации, 2025
ISBN 978-5-0065-4391-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Принтер
Боже, как же трудно жить!
С этим научно-техническим прогрессом, будь он неладен, утром просыпаться страшно! Что они там ещё сегодня придумают? Раньше бывало соберёшь ведро вишни, и бутылка лимонада тебе обеспечена, а, если повезёт, то и портвешок может перепасть.
Совсем, казалось бы, недавно я гордился тем, что калькулятором умею пользоваться, а нынче без специального образования к обычной картофелечистке не подходи!
Причём дети во всём этом шарят, как нынче принято выражаться. А я даже не уверен, что правильно это слово расслышал. На оживлённой набережной меня ждёт голодная смерть – я не умею заказать в кафешке бутерброда. Везде требуют сосканировать кюаркод какой-то, а для этого надо уметь телефоном пользоваться.
А ведь каким продвинутым пользователем я был когда-то! Бутылку с портвейном я умел глазом открыть, а бутылку с пивом – зажигалкой. В магнитофонах разбирался! А нынче они забыты, как некогда грамофонные валики. Прошла моя мирская слава, как с белых яблонь дым.
Потом всё покатилось под откос. Вместо бутылок с портвейном какие-то компьютеры появились и даже, не к ночи будут помянуты, принтеры… Слово-то какое гадкое! То ли дело портвейн был с поэтическими названиями в моё время – 26-й, 72-й, три семёрки…
Но я долго не сдавался, и одно время у меня даже бизнес был по продаже компьютеров и принтеров. И я даже обогатился тогда несказанно, правда, не на долгое время.
А потом я в тоскливых воспоминаниях о креплёном вине и ведре с вишней совсем потерял нюх на технический прогресс. А уж когда мобильные телефоны появились, я как раз перестал видеть, что у них на экране светится. И теперь ваш хвалёный технический прогресс – просто издевательство какое-то над несчастным пенсионером, ветераном химического производства!
Вот хотя бы давеча. Все мои домашние принтеры вдруг в одночасье приказали долго жить и мне намекнули, подыхая, что я тоже зажился на этом свете. Да и ладно бы, я и без этой погани как-нибудь дотяну свою лямку, но дочкам он постоянно нужен. Старшим по учёбе, младшей раскраски напечатать.
Ну и поехал я в главный магазин электроники в Лимасоле и выбрал там чего попроще. Я в последние годы приверженцем Hewlett-Packard стал и взял там недорогой, беспроводной.
Распаковал, начал устанавливать, и новый принтер меня озадачил до выпадения челюсти. Требовать стал с меня, скотина, каких-то интимных подробностей типа девичьей фамилии моей мамы и про дедушку моего несусветных неприличностей наговорил. И ещё пароль какой-то заставлял меня придумать 8-значный обязательно с разными регистрами и никому не понятными символами. А я придумывать вообще не умею, ни полфразы ещё ни в одном рассказике придумать на получилось, как я ни тужился! Ну, не наградил бог талантом!
Я ему так ласково и говорю:
– Пидор, к чему такая амбиция, я же ж тебя покупал раскраски ребёнку печатать!
А он мне, сволочь, напившимся кровью глазком подмигивает похабно.
Позвал дочку. Думаю, по-английски эта железка лучше поймёт – никто нынче не любит русского языка. Дочка переругивалась с ним не по нашему часа два и сказала, что жизнь коротка, а она ещё макияжа сделать не успела.
Позвал другую. Детишки мои, конечно, понимают в компьютерном деле получше меня, что немудрено, но одна особенно. Она тоже попробовала было, но слово за слово – скандал случился. Я орал на неё, будто она у меня ведро вишни украла. Я хлопнул дверью так, что на набережной пешеходная дорожка обвалилась в море.
Пришлось дочке с мамой обратно в магазин ехать, с претензией. Дескать, так мол и так, семья на грани крушения. Там их встретили очень любезно, даже тупицами не обозвали, но обменять принтер не обещали – мы же уже чернила вскрыли.
За дело с воодушевлением взялся их главный принтерный специалист, но через час поскучнел и сам предложил обменять этот принтер на какой-нибудь другой.
Новый принтер, теперь уже EPSON, был скоро привезён домой, и меня девочки позвали на крестины, то есть на инсталляцию. Я пришёл с блестяще наточенным топором, выбирая взглядом середину принтера, чтобы картридж его не запачкал своей чёрной кровью мой беспросветно серый свет.
Этот принтер тоже упрямился и задавал неприличные вопросы, но девчонки мои не дали мне приблизиться к нему и выдали-таки напечатанным мой рассказик. Я его почитал и, пожалуй, да, предыдущий мерзавец был прав – не стоило этого печатать.
Вот вам и технический прогресс! Гнусь одна, да и только!
Живи, пока я живу
1
В последние дни все мои близкие не уставали удивляться, как я стал чудесно выглядеть. Мама звонит по вотсапу и радуется:
– Сынок, у тебя лицо стало белое одухотворённое, не то, что раньше – фиолетовое обрюзгшее!
– Это что, – хвастаюсь я, – у меня ещё и давление стало лучше, чем у космонавтов!
– Молодец, так держать!
– Постараюсь, мама!
Друзья по скайпу тоже поразились моему одухотворённому лицу и неладное заподозрили:
– Да ты никак в завязку ушёл?! Надолго ли?
– Не уходил я никуда! – обиделся я.
В общем, все, кого ни встречу, удивляются и радуются.
Прилёг я после обеда тоже порадоваться. Я ведь год почти уже, как здоровьем своим озаботился, лишнего веса четверть центнера решил сбросить. Ходить начал помногу, плавать в любую погоду, рацион ограничил, временами вино стал боржомом перемежать. Вот и результат наконец!
Включил я телевизор, да и задремал на приятных мыслях.
Гляжу, а по телевизору какое-то судебное заседание показывают. Ух ты, обрадовался я, не иначе как новая серия про Перри Мэйсона!
Пригляделся, а это, оказывается, не про Перри, это меня судят. И прокурор справедливыми глазами до темечка меня высверливает и требует мне высшей меры наказания. Как? За что? Ну перешёл я однажды улицу в неположенном месте, и что, сразу расстрел? А сколько раз до этого я правильно переходил дорогу? Это что, не в зачёт?
Но прокурор суров:
– Вы своими действиями создали аварийную ситуацию на дороге. Это могло повлечь повреждение дорожного полотна. А дороги у нас стратегические, тем более в условиях специальной антиковидной операции. Стало быть, вы изменник родины и террорист!
– Как террорист, как террорист?! – забеспокоился я.
А тут и Мейсон за меня заступился:
– Обвиняемый не был раньше замечен в неправильном переходе дороги. У меня есть все доказательства – записи со ста пятидесяти тысяч камер наблюдения. И в ввиду однократного нарушения закона прошу ограничить наказание моему подзащитному двадцатью пятью годами лагерей строгого режима.
Но суд был неумолим и справедлив.
И вот заслуженный финал: расстрельная команда вскинула пистолеты ТТ в ожидании последней команды.
Я плачу и бормочу что-то, пытаясь оттянуть последнюю секунду. И командир расстрельщиков, интеллигентный такой человек, устало спрашивает меня:
– Ну, чего ты, вошь лобковая, трепыхаешься? Что, не виноват ты ни в чём?
– Не виноват, не виноват, не виноват!..
– А не ты ли когда-то радостно распевал:
- Сегодня праздник у ребят,
- Ликует пионерия!
- Сегодня в гости к нам придёт
- Лаврентий Палыч Берия!
– Да, распевал…
– А потом, когда его объявили врагом народа и шпионом, не ты ли выколол ему глаза швейной иголкой во всех своих книжках?
– Да, я…
Командир расстрельщиков удовлетворённо потянулся:
– Ну, хорошо, а когда ты был маленьким, письку теребил?
– Ну, да… Ну так это ведь все…
– А ты на всех не кивай, – взъярился на меня командир. – Всё, хорош, бля! Пли!!!
Раздались выстрелы, и я открыл глаза. На меня смотрел чёрный экран выключенного телевизора.
Пошёл я в туалет уже не такой радостный, как отдохнуть ложился. Пописал, посмотрел в унитаз, а он почему-то весь в густой крови. Уже не сон.
Говорю Ритуле, это жена моя:
– Надо бы мне к урологу записаться. Наверное, песочек в почках зашевелился.
Пока она звонила врачу, я новое надумал:
– А едем-ка мы сразу в госпиталь, что-то мне нехорошо.
Поехали в госпиталь, а по дороге Ритуля подружке своей решила позвонить, большой специалистке в любых вопросах, особенно в области здоровья. Машка давно мечтала мне масляные обёртывания сделать, но я стойко уклонялся. Машка сразу диагноз поставила:
– А это потому, что он у тебя, придурок, в январе часами из моря не вылазит, вот почки и застудил. Езжайте быстро домой, положи его в горячую ванну, он и отойдёт.
Развернулись, поехали домой, а я чувствую, что ещё до ванны отойти успею, так мне нехорошо.
– Всё, говорю, останавливайся и вызывай скорую помощь!
В госпитале за меня круто взялись – давай из меня кровь качать и мочу цедить, вопросы какие-то глупые про курение задавать. Полдня упражнялись, а потом подходит ко мне доктор и говорит, радостно потирая руки:
– Онкология, сэр! Надо удалять!
Я на него квадратными глазами:
– Вы что тут, с папайи рухнули? Я только-только жить начинаю, боржом пить стал!
А он мне ласково так:
– Молодец! Только ты это… поздновато боржом надумал пить…
– И ничего не поздно, ничего не поздно! Я много буду пить!
– Много ты уже пил, и к сожалению, не боржома.
2
Ну вот, через три дня у меня отнимут почку, и я стану ещё меньше весить! Жизнь налаживается! Только это уже другой госпиталь будет, из первого меня выгнали. Но сначала тамошний доктор, даже не пытаясь скрывать радость, торжественно объявил мне, что операция завтра. Как будто медаль олимпийскую вручил.
– Что? Кто? Какая операция? За что?
– Как какая? – немножко обиделся на мою тупость и неблагодарность доктор. – Так ведь почку же тебе вырежем! Правую!
– За что?! Почему правую? – продолжал тупить я.
– Так ведь поражение у тебя 95 процентов!
При последней фразе эскулап не смог сдержать эмоций и зажмурился от счастья.
Я задумался ненадолго – надолго я не умею – и выдал:
– А-а-а, всё понял! Вы хотите на сторону продать мою великолепную почку! Не выйдет, жулики! Я лучше сам её продам, когда срок подойдёт кредит отдавать!
– Ну да, ну да, посмотри сам на свою великолепную почку. Она же уже в два раза больше другой своей сестры! И не подумай, что её теперь в два раза дороже можно продать – здесь у нас не мясной ряд на рынке.
– Ладно, убедил, душегуб! Только смотри, если обманул, тебе же потом стыдно будет!
– Да век воли не видать!
Я откинулся на спинку каталки.
– Ну вот и славненько, вот и славненько! Завтра же и оформим это дельце! – засуетился, потирая повлажневшие ладошки, доктор и зычно кинул кому-то:
– Везите его в палату и готовьте.
Пока я лежал в палате, позвонил похвастаться друзьям, а они меня пытают:
– А ты, старый пень, хотя бы поинтересовался, какая это будет операция?
– Сами вы тупицы! Говорю же, почку мне вырежут!
– Ладно, ты только не волнуйся. Скажи, тебе при этом полностью брюхо распорют или это будет лапароскопия?
– Лапаро… что? Ну откуда я знаю? Я же литератор, а не хирург!
– Вот узнай, пожалуйста. И, если не лапароскопия, не соглашайся. И ещё. Смотри там, проследи хорошенько, чтобы тебе вместо правой левую почку не удалили. А то это у них самая частая ошибка.
Оказывается, при удалении почки, если обычную операцию делают, то человека просто пополам разрезают, как исстари любят делать фокусники, лапароскопия же более щадящая.
Задумался я во второй раз за этот день, а тут ко мне в палату сам доктор пожаловал и рассказал про разные виды операции. Как будто под дверью подслушивал, но он ведь русского языка не знает. И заявил, что он будет делать обычную операцию, то есть пополам разрезать.
– Ах, так! – вспомнил я наказ друзей, – Тогда я не согласен!
Доктор не обиделся и не удивился, но засобирался, сославшись на занятость. Наскоро попрощавшись и пожелав мне удачи, он вышел из палаты и велел медсёстрам вытащить из моей вены катетер и проводить меня до лифта. И чтобы духу моего здесь больше не было!
Зато другой катетер оставили, и побрёл я с двухлитровой ёмкостью в руке, куда вместо мочи весело струилась кровь, делая моё лицо всё белее и одухотворённей.
Жена моя с машиной уже ждала внизу.
И вот я в другом госпитале, где мне пообещали лапароскопию. Тут тоже мешкать не стали – операция срочная. Сказали отдохнуть денёк дома и к семи утра приходить.
Пришёл я к семи утра, а они мне говорят, что в госпиталь абы кого не пускают, сначала надо тест на ковид сдать. Я говорю:
– Вы что, сдурели? Я к вам не на вечеринку, а на операцию пришёл, между прочим!
– Ничего не знаем, такой порядок!
– Да пожалуйста, мне не жалко!
Ну, сделали тест. Подождали немного, а потом и говорят укоризненно:
– Ну вот, сэр, результат-то положительный!!!
– Ну и что мне теперь, домой идти?
– Нет, подождите! Давайте ещё раз попробуем.
– Ну пробуйте-пробуйте. Отчего ж не пробовать, если у вас рабочее время!
А там, небось, хирург в вожделении все ножи на нет сточил, анестезиолог, поди, весь материал уже на себя перевёл от волнения, а медсёстры пока друг на дружке тренируются.
Вторая проба нашу жизнь не разнообразила. Они давай звонить хирургу, дескать так, мол, и так, больной-то неблагонадёжный. Что делать будем?
– Что делать, что делать?! Давайте его сюда немедленно!!! – прорычал кровожадный хирург.
Я попытался укорить их:
– Зачем же вы мне, собаки, дважды тест делали, если всё равно уже твёрдо зарезать решили?
Тут кто-то из толпы собравшихся крикнул:
– А чего с ним разговаривать, валите его на каталку, ребята!
Меня свалили и повезли. Сначала в палату привезли, где я буду реанимироваться. Если, конечно, из операционной меня не вперёд ногами вывезут. Дорогой я их уговаривал не перепутать и вырезать мне именно правую почку.
– Вы, ребята, для верности, чтобы не ошибиться, мне на правую руку бирку повесьте!
– Лежи-молчи, а то мы тебе раньше нужного на правую ногу бирку повесим.
Палата мне понравилась, светлая, со всякими пультами управления кроватью, телевизором и медперсоналом, который незамедлительно пожаловал знакомиться. Я их всех попросил не перепутать мне почку. Они обещали, но каждый из них почему-то интересовался, как меня зовут, хотя моё имя было написано на двери моей палаты, в ногах моей кровати и чуть ли не на лбу.
Наконец за мной пришли и прямо с кроватью куда-то повезли. Возчиков было двое, они оказались очень любознательными, и каждый из них по два раза спросил у меня моё имя, на что я напомнил, что больная почка у меня правая. Завезли меня в лифт, а там оказалась попутчица. Она открыла было, рот, чтобы спросить, как меня зовут, но я опередил её:
– Правая!!!
Понял я, что они тоже очень опасаются перепутать, только не право-лево, а пациента.
Наконец меня привезли по адресу, переложили на операционный стол, и куча народу по очереди стала пытать, как меня зовут. Я как вежливый человек пытался удовлетворить любопытство всех, но, кажется, не успел, а они все вдруг перестали интересоваться моей анкетой и стали спрашивать, как я себя чувствую. Спасибо, отвечаю вежливо, и вам не хворать. Хотел было попросить за правую почку, но понял, что это уже ни к чему.
Повезли меня обратно в палату, и всю дорогу я шутил и балагурил. В палате меня уже ждала жена, которую в госпитале приняли за дочку, и ещё сестрёнка моя Альфия зачем-то прилетела из Лондона.
Вспомнился почему-то Швейк, и я пробормотал:
– А здесь недурно! Нары из струганого дерева!
Оказывается, они ждали меня уже пять часов. А я ничего и не заметил – вот что значит добротные препараты! Весь остаток дня я был бесконечно счастлив и весел, делился со своими девчонками радужными планами на светлое будущее и сожалел, что давно не заменил алкоголь более стоящими препаратами.
И только поздней ночью мне стало невесело, и за ночь я раза три или четыре просил меня ширнуть. Но это тема уже другого рассказа, а я такие не люблю.
3
Ух ты! Я дома и даже сам хожу по стеночке до туалета! Если это мне вдруг неизвестно за что дана ещё одна попытка, я её недостоин. Но если вы настаиваете, всё теперь будет по-другому. В прошлой жизни я пил, пил, изредка ласкал детей и ещё реже писа́л. Теперь же буду больше общаться с детишками, пи́сать, пи́сать и изредка писа́ть. А может, и не изредка. (Чёрт, это из меня ещё не до конца, наверное, наркоз выветрился).
Несколько лет назад прочитал мемуарную книгу Войновича «Автопортрет», и тут вдруг вспомнился один эпизод оттуда. Однажды с сердцем у Владимира Николаевича стало нехорошо, и жена его привела к видному немецкому кардиологу – Войновичи жили в Германии.
Осмотрел врач Владимира Николаевича, обследовал досконально и говорит: да, есть проблемы. Вам, говорит, надо срочно бросать курить.
Жена Войновича Ирина подхватила радостно:
– Вот именно! Вот именно! И пить!
Доктор посмотрел на её искоса и не поддержал:
– Нет, пить можно…
И продолжил рассказ о состоянии сердечной мышцы пациента. В какой-то момент он опять вспомнил про курение, и Ирина опять воодушевилась:
– Ну да, если пить понемногу, то конечно… Вот если бы меру знать… А так-то где уж… Надо завязывать с алкоголем. Правда?
И она заискивающе посмотрела на доктора. Но тот никак не хотел её понимать:
– Нет, пить можно!
И вот вчера я вспомнил. Вчера у меня был юбилейный десятый послеоперационный день, и доктор, делавший мне операцию, по такому случаю пожелал меня осмотреть.
– Как себя чувствуете, сэр? – начал доктор.
– Отлично! Первый раз так хорошо!
Я, конечно, с женой приехал, и она давай пытать эскулапа: какие будут рекомендации? Диета там и прочее.
Доктор решил её порадовать:
– А не беспокойтесь вы. Всё вашему мужу можно!
– Как всё? – с досадой воскликнула обескураженная Рита.
И тут же задала наводящий вопрос:
– Алкоголь—то ведь нельзя, правда?
– Ну почему же? – добродушно возразил доктор. – Можно!
– Ну да, ну да… Но у нашего больного такая особенность, он за вечер три-четыре литра вина усидеть может!
– Ну, это у кого какой аппетит… – не желая спорить, пошутил доктор.
– Да, аппетит и утром следующего дня тоже…
– Ну и на здоровье!
Рита сдалась, а я решил закрепить успех:
– Доктор, я привык круглый год купаться в море. Можно мне уже снова начать плавать?
– Да вы что, сэр?! Ни в коем случае!
– Ага-ага… А вот я ещё ходить полюбил в последний год, ходил каждый день по десять километров. Можно возобновить?
– Что вы, сэр! Не более двух километров.
«То есть до магазина и обратно», – удовлетворённо подумал я, но вслух ничего говорить не стал.
Мы ехали домой, и я не уставал восторгаться высоким профессионализмом своего доктора. А Ритуля, по-моему, в нём несколько разочаровалась.
Кстати, про курение Ритуля доктора вообще не спрашивала, а он и сам эту тему не поднимал. Дело в том, что к нему я уже пришёл некурящим – мне так надоели вопросы, курю ли я, пока мне ставили первоначальный диагноз, что я ещё до операции понял, что не курю, оказывается.
А с Владимиром Николаевичем Войновичем мы в последний раз виделись в холле лимасольского отеля «Аполлония» лет за шесть до описываемых событий. Он тогда уже торопился на самолёт и пообещал, что выпьем в следующий его приезд. Но на следующий год я в это время как раз уезжал в Москву проститься с умирающим от рака отцом, а на следующий год ушёл уже и сам Владимир Николаевич.
Стал я задумываться о разном. Например, о том, что пора бы мне зоопарк свой закрывать. И не потому лишь, что кадровые проблемы надвигаются, но и территориальные – мы переезжаем в новый дом. А в новом доме места будет мало не только для индюшек, но даже и для рыбок. Прежде я думал, что индюшек мы съедим, а сейчас что-то и к ножу рука не лежит, и аппетита нет. А рыбок аквариумных вообще замучаешься потрошить.
И тут подумал:
– О! Отвезу-ка я всю эту прелесть к Роберту!
Роберт – хороший мой друг и совершенно оголтелый держатель приюта для бездомных и больных собак. Он словак, но по-русски очень даже неплохо говорит. Познакомились мы с ним случайно лет пять назад.
Однажды хорошая наша подружка прослышала про альтруистический собачий приют, куда можно приехать и поводить на поводке приглянувшуюся собачку по близлежащим красотам. Прослышала и повезла туда свою доченьку, которая очень любит собачек.
Погуляли они, восторгаясь собачками и их смотрителем, и он им решил ещё и другую часть своей фермы показать. А там рыбы в огромных аквариумах и количествах! Да-да, не рыбки, а рыбы или даже рыбищи, потому что некоторые из них выходили размером больше метра.
Гости так обалдели от увиденного, что Оля набралась смелости и сказала, что у её друга завтра день рождения и он аквариумист с более, чем пятидесятилетним стажем. И можно ли у вас, Роберт, купить рыбку в подарок другу? Роберт тут же бесплатно отдал Оле пару великолепных дорогостоящих, не скажу, рыбок – они были сантиметров по пятнадцать.
И я, конечно, захотел сам увидеть этого дарителя породистых рыб.
Роберт оказался на целых тринадцать лет моложе меня, но с таким испитым лицом, что мы выглядели ровесниками, и все возрастные границы между нами рухнули. Но он уже много лет был в завязке, и я имел шанс через несколько лет стать его дедушкой. На фотографии, конечно.
Потрясающим другом оказался Роберт. Он мне дарил аквариумы и оборудование для них, корм для рыб, которые сам получал от дарителей – никакого финансирования ниоткуда его приют не получал. Одной привилегией от своего приюта Роберт беззастенчиво и нагло пользовался – любовью сотен безногих, безруких и безглазых больных собак.
Поэтому я Роберту даже звонить не стал – сразу поехал выбирать вольер для своих индюков.
Мы давно не виделись, и он встретил меня очень радушно.
– Ты хочешь, чтобы я забрал твой зоопарк? Ну почему же нет, изволь!
– Ну вот спасибо, дружище! – кинулся обнимать его я.
– Только я тебе должен сказать, Маратка… У меня последняя, четвёртая, стадия рака лёгких.
Роберт заулыбался победно и закинул на голову свою майку. На груди были следы от недавней операции.
А я тогда ещё не знал, что у меня уже тоже рак лёгких в заключительной стадии, и тоже вскинул майку.
– Щенок! Из вас, лёгочников, при нынешней науке только редкодырчатые дуршлаги делают. А мы, почечники, наполовину разрезаемся!
Мы обнялись с Робертом, и он прошептал мне на ушко, что щенок-то я, поскольку он уже восемь раз химиотерапию перетерпел. А я сколько раз?
Роберт, оказывается, вначале не имел страховки, и операцию ему сделали за счёт богатых не только деньгами, но и душой людей. Потому что сеанс химиотерапии восемь тысяч евро стоит, и так каждые три недели. И кто-то оплачивал эти счета.
И кто-то купил Роберту «Лэнд Круизер», чтобы ему не очень жёстко было больных собак катать. И кто-то нанял трёх работников, чтобы теперь они кормили рыбок и собачек и следили бы, чтобы они вместе со смотрителем своим были веселы.
И Роберт был очень весел, когда в тот день мы с ним увиделись:
– Что, Маратик, неужели, если плакать мы с тобой будем, нам будет легче?
– Нет, дорогой мой Роберт, я люблю смеяться. Вообще люблю смеяться, а с тобой мне особенно радостно.
4
Жизнь прекрасна и удивительна. То, что прекрасна, я особенно сильно удивился, поняв месяц назад, что болею очень нехорошо. Я сразу полюбил своих близких сильнее и стал сердиться на себя, что любовь свою прежде скупо показывал.
А друзья у меня чудесные! Нежные и трепетные, как лесная лань. Не хотят они меня расстраивать, а только радовать хотят.
Пожаловался я в гостях в дружеской семье за ковшом сидра, что вот, мол, шёл-шёл, никого не трогал, а они накинулись и почку у меня отняли. Правую, любимую. Я её, может быть, продать собирался, чтобы левую подлечить. Так эти шакалы в белых халатах и разговаривать со мной не стали.
Друзей прямо в хохот кинуло от моей новости. Особенно Лариска смеялась:
– Вот тоже дурачишка, нашёл, чем хвастаться! У сестры брата моего свёкра почту отняли, тьфу, почку, когда ей едва за шестьдесят перевалило. Так она ещё сорок лет прожила! Всех пережила! Внуков похоронила!
Я было попытался возразить, что не хочу хоронить внуков, но тут муж Ларисы включился:
– А у меня, Маратик, был знакомый – ты его не знаешь – ему, даже не помню когда, почку отняли – как раз правую!
– И что?
– А то, что он с тех пор два раза от сифилиса лечился и три раза от белой горячки!
– Илюшка, я не хочу лечиться от сифилиса! И почему это я не знаю твоего знакомого сифилитика с белой горячкой?
– Ты тогда уезжал к бабушке и всё пропустил!
И все остальные друзья тоже меня на смех подняли, узнавши, что у меня отняли только одну почку.
Ладно, подумал я, ладно, чего я, действительно, кипишую.
Но люди в белых халатах не унимались, продолжали искать во мне что-то своё любимое и таки нашли.
– Наверное, нам придётся от вашего левого лёгкого немножко отрезать. Так, самую малость! Но это ещё не точно! Вы не возражаете?
– Я? Возражаю?
Последний раз я пытался возразить, когда мне, первокласснику, сломали палец неразорвавшимся снарядом. Нет-нет, я не партизанский сын полка, просто школа наша была возле танкового училища, и там мы собирали металлолом.
Ну, в общем, пошёл я опять друзьям жаловаться, а они ещё пуще надо мною потешаются:
– Да ты издеваешься! Ну, ладно, в прошлый раз хоть целую почку отняли, а сейчас ведь будет только кусочек лёгкого! Ты знаешь, сколько людей на земле потеряли разного размера кусочки лёгких?
– Даже не представляю! И что они?
– Пьют, гуляют и веселятся!
– Друзья, а нельзя это всё делать без отъёма частей моего ливера?
А они мне назидательно:
– А это тебе потому, дорогой наш дружище, что в первые шестьдесят лет ты выбрал весь ресурс, что тебе был выделен ненавидимым тобой господом богом!
Ну, ладно, пошёл я вспоминать, как хорошо мне было, когда меня не свежевали, как молочного поросёнка перед копчением. Прилёг я вздремнуть, а за мною кто-то бежит, ноги сбивая. Оглянулся, а это некто в белом халате, запыхался весь:
– Сэр! Я спешил вам сообщить, что не только пить, но и курить вам опять можно. Ни в чём себе больше можете не отказывать!
– Что, не помогло отрезание разных частей моего тела?
– Почему же не помогло? – обиделся доктор, – Вот же, мы с вами ещё разговариваем!
Пошёл я к друзьям грустной новостью поделиться. А они мне:
– Ха, опять он нас всех обштопал!
– Ну, ты хитрец, а ведь всю жизнь татарином притворялся!
– Маратик, ты сам-то видишь, как ты всех нас обошёл! Нам здесь ещё мучиться и мучиться, а у тебя уже не будут болеть ни спина, ни ноги. Ты не будешь больше вскакивать по ночам оттого, что ноги судорогой сводит или руки. Неблагодарный!
Я уже говорил, что так совпала моя болезнь, что нам переезжать надо в другой дом. И, конечно, все мои друзья умоляют меня позволить помочь с упаковкой вещей. А я не люблю суеты – сам я, сам. Но у жены моей подружка есть, и у неё муж тоже чувствует себя очень нехорошо. И подружка говорит, что они с мужем приедут помогать, потому что он очень хочет. Ну как тут откажешь?
Муж её, голландец, мне в сыновья годится, но успел отличиться. У него рассеянный склероз, и сейчас у него стремительным домкратом падает зрение. Он видит уже хуже, чем я, и ему Европейский Союз даже собаку-поводыря выделил за 30 000 евро.
Когда в первый раз они приехали к нам, я просто обалдел, хоть и видел в этой жизни уже очень много. Сандрос был полон энергии, а его поводырь полон дружелюбия. Эту огромную, с телёнка, собаку моя младшенькая сразу принялась таскать за её огромные уши, а я воздержался, чтобы уделить внимание гостю, которого Евросоюз такими дорогими собачками балует. И этот Сандрос, хоть и говорил со мной по-английски, очень симпатичным человеком оказался.
Он так весело стаскивал коробки с третьего и второго этажа, что я усомнился, что он безнадёжно и смертельно болен. Они ещё и ещё приезжали помогать нам.
А сегодня жена Сандрика, как я для себя его обозвал, Света, позвонила Ритуле и объявила, что привезёт его одного, буквально на часок. Пусть он поработает, пока она делами занята. Пусть, конечно. Они приехали, и Олаф, поводырь, побежал в дом посмотреть, не надо ли помочь моим девчонкам. А мы с Сандриком сели во дворе возле развёрстых коробок и тихо так накидались винищем до изъявлений любви. Несколько раз я в магазин дополнительно ездил.
Сандрос уговаривал меня забрать его почку, но на крыльцо вышли моя Ритулечка и его Светулечка. Они попросили своих замечательных парней угомониться на сегодня, ведь завтра Марату в онкоцентр ложиться по поводу теперь уже лёгких. Сандрос встрепенулся и пообещал мне и лёгкое тоже отдать.
Странная штука жизнь. Всякий раз есть чему удивляться. То улыбке, ни за что вспыхнувшей тебе навстречу на лестнице Эйфелевой башни, то незнакомый человек подошёл и погладил тебя по голове в Стамбуле.
Всю жизнь я провёл в окружении прекрасных друзей. Теряюсь в догадках, откуда они всегда брались и за что меня любили. Но когда я один, мысли меня одолевают одинокие и грустные. Что-то не так у меня в голове. Я даже в машине должен ехать, слушая какие-то чужие истории, чтобы не думать о своей.
Хотя жизнь, она ведь только начинается. Это особенно ощущается, когда тебя вывозят после онкологической операции, а наркоз ещё не прошёл.
В ближайший понедельник снова на операцию ложусь. Там доктора решили в лёгких моих поупражняться. А почему нет? Ведь те, с кем я рос на 1-й Моторной улице в Химпосёлке города Чирчика Ташкентской области, умерли давным-давно. Я слышу их голоса и воспоминания за них пишу.
Они столпились у ворот:
– Дружище, ты слишком хитрый! Почему мы давно здесь, а ты всё ещё там?
– Простите, братцы! Но не мог же я всё быстро обстряпать. Сначала родителей не хотелось расстраивать, потом детей сиротить было жалко.
5
Сегодня выписался из клиники с гордым названием «Германский онкологический центр». Ну они там, действительно, молодцы – ряд современных красивых корпусов, в коридорах портреты Джона Леннона, Ринго Стара и других знаменитостей. Оборудование опять же очень впечатляет. Не меня уже, конечно, – я всякого оборудования навиделся и в других клиниках и госпиталях, а районных поликлиник и фельдшерско-акушерских пунктов у нас тут нет.
Со мной одновременно мой близкий друг, ещё чирчикский, болеет похожим, только в Москве, и мы постоянно обмениваемся впечатлениями. И вот он грустит, что в Москве лекарства очень дорогие и палаты в госпиталях не такие, а мне как-то и сказать нечего. Обидно, сука, немножко – всю жизнь мы на родине медициной бесплатной гордились, а халява ни за что, ни про что меня в обществе со звериным оскалом бездуховности ждала. И это при том, что я ни дня на них не работал!
Но и на солнце есть пятна – макароны варят здесь неправильно. Хотя это следует списать на мою привередливость – мне не всякий итальянский ресторан угодит.
Так вот, в последние полтора месяца я необычные для себя интересы в жизни обнаружил и множество приятных знакомств приобрёл. Мне даже кажется теперь, что люди, работающие с онкологическими больными, особенно хорошие и приятные, и добрые, хотя мой московский друг моих взглядов не разделяет.
В другом госпитале искали-искали и всё-таки нашли у меня в лёгких что-то не то, и в немецком тут же всполошились:
– Мы сами ему биопсию сделаем, сами! Хватит вам его правой почки!
И вот, как обычно, к семи утра я приезжаю в клинику, теперь уже немецкую. Они определили меня в палату и дали полчасика полежать, послушать вышеупомянутых знаменитостей, пока мне в вену какой-то особо громоздкий катетер впихивали. Отсутствие вен у меня такое, что вставить в них ничего нельзя. Только впихнуть, как в фильмах для взрослых. Недаром клиника немецкая.
Потом пришли молодые весёлые медсёстры и покатили меня с кроватью в операционную. Глядя на их молодость, и я развеселился:
– А слабо́, фройляйны, куикли-куикли меня покатать?
Оказалось, не слабо, и мы влетели в лифт так, что мой катафалк едва не пробил противоположную стену.
В операционной меня огорчили, что общего наркоза не будет, а я ведь в последнее время к нему так приладился. Всякий раз в отходе от общего думаешь, что с выпивкой подошло время расшаркаться. Зачем читать всякую ерунду, когда есть Фазиль и Воннегут?!
Оказывается, наркоз невозможен потому, что я должен буду вдыхать, выдыхать и задерживать дыхание по приказу. Ладно, мне-то это не в труд – я ведь так первую половину жизни и прожил.
Велено было мне лечь на живот, и врач в тонких очках принялся всаживать двенадцать ножей в спину пионера-героя. Было больно, но терпимо. С годами физическая боль вообще притупляется, а духовная только вызывает недоумение.
Час они меня терзали, вкатывая меня в томограф и выкатывая, чтобы вонзить новые ножи, но я всем был доволен. Снявши меня с эшафота, эти добрые люди пообещали мне, что какое-то время я буду кашлять, всё вокруг забрызгивая кровью. И снабдили меня ёмкостью и салфетками, чтобы я не забрызгал кровью свой телефон.
– Вы тут сумасшедшие! Какой телефон?! У меня кровью вся душа не забрызгана, а залита из брандспойта.
Эскулапы укоризненно посмотрели на анестезиолога.
В палате меня оставили в покое, предупредив, что сильные боли не надо терпеть – у них всегда наготове капельница. Я походил, попробовал кашлять – ничего не вышло. Вышел в коридор, и ассистент, увидев меня гуляющим и дирижирующим неслышной музыкой в голове, упал в обморок. Сбежавшийся народ обругал меня и велел лежать, не вставая, хотя бы два часа.
Два часа я лежал, и персонал уговаривал меня согласиться на обезболивание. Я был готов только на общий наркоз.
«Всю ночь кричали петухи…» Ах, нет. Всю ночь мне меряли давление и пульс. И уговаривали снять боль. А мне не было больно и хотелось крикнуть им слова благодарности:
– Мне не больно, дорогие мои, молодые и красивые! Я вас люблю!
Но у меня чудовищная и безжалостная память, которая все жилы мне перекрутила.
Мне было десять лет, и я лежал в больнице, чтобы никчемные глазки превратить хоть в какое-то подобие видящих. Это была Первая городская больница города Чирчика. В палате напротив моей лежал старик, который монотонно кричал каждые тридцать секунд. Кричал днём и ночью. Трое суток он меня терзал, пока не замолчал. И я на всю жизнь возненавидел людей, которые позволили ему это.
А я счастлив и люблю! Мне не будет больно. Только бы шестеро моих детишек были счастливы. И я вместе с ними буду смеяться и радоваться.
Раньше меня штормило не по-детски насчёт рукописей моих. Начну одну вещицу, дойду до третьего слова и принимаюсь за следующую. Потом допишу. Через 20 лет возвращаюсь к первой, когда у меня уже начатых рукописей, как пьес у Шендеровича. Но только он, хитрый, дописывает их тут же, как начал.
А когда в больнице меня огорошили, я строго пообещал себе не начинать новых рукописей, пока не открою дверь хотя бы двум топчущимся на выходе. Сказал – и тут же начал новую, задвинув пока эти две. Зарекалась свинья в грязи валяться! Самому стыдно, но бля буду и зуб даю – за десять дней закончу эту маленькую смешную повестушку.
Я в таком восторге от всего вокруг! Лежу, раскрывши беззубый рот, и кино досматриваю, как красиво и в строгом соответствии с планом летит в штопоре самолёт, который когда-то назывался моей родиной. Да и икс бы с ней! Ненавижу! За что они тому деду в больнице дали так умирать? И себя, летящего рядом, ненавижу за то, что её любил. Правда, уже недолго любить осталось.
6
Жизнь прекрасна и удивительна. Как же она прекрасна, братцы! Но удивительно, что понимать это начинаешь, когда тебя уже трясут за плечо:
– Эй, юноша! Ваша остановка!
– Как это, как это, как это?! Совсем не моя! Я только вошёл!!! Да нет, я только собирался войти!
– Давай-давай, не разглагольствуй! Собирай манатки и на границы 1997 года! Что-нибудь успел накопить?
– Да когда же ж? Я вот только-только собрался рассказик написать, хороший между прочим, а вы меня уже ссаными тряпками с подножки гоните!
– Что-то долго ты собирался с рассказиком! Другие люди, меньше твоего проехавши, успевали собрание сочинений в пятидесяти пяти томах выдать в синем переплёте! А ты-то что делал все эти годы?
– Что делал, что делал… Многое делал… То одно, то другое… Всё разве упомнишь…
– Да чего тебе вспоминать-то – всю жизнь пил да гулял, как тварь последняя! Не упомнит он…
– Ах так?! Тогда я вам скажу, что не приведи, господи, вам встретить ваших других людей с пятьюдесятью пятью томами! Такого вашего другого человека лучше было бы ещё дедушкам и прадедушкам трамваем переехать! А я своим сволочным поведением никого не обижал, кроме близких, конечно, но без этого не бывает. Кстати, обратите внимание, как я виртуозно числительные склоняю! Вот выйду я из трамвая, кто у вас будет числительные склонять?
Да, нынче такому на филфаках не учат! Не говоря уже о том, чтобы разницу между частицами не- и ни- знать. Про эти частицы раньше многие знали. Ну, не певцы, конечно. Помню, ещё в прошлом веке, вернее, в прошлом тысячелетии одна знаменитая певица из каждого окна сокрушалась:
«Жизнь невозможно повернуть назад, и время НЕ на миг не остановишь…»
И я диву давался: ну, ладно, певица – с неё какой спрос, а что же автор слов ей не поправит? Или он так и написал?
Зачем это я, однако, прошлое тысячелетие кинулся тревожить, когда меня сегодня с трамвайной подножки спихивают самым беспардонным образом. А я кричу, что не согласен я, потому что жизнь прекрасна, а я так ничего и не успел об этом сказать. Спохватился, когда не я уже им, а юные девчонки втыкают мне свои многолитровые капельницы. Нет, не ожидал я от жизни такого коварства и подлянки.
- А часики тикают, тикают, тикают,
- тикают ночи и дни…
Да что же они так быстро тикают! Предупреждать же надо!
Я иду по бесконечно длинному коридору, а навстречу мне всё люди, люди, люди. Они молодые, красивые и улыбчивые. Они спрашивают меня о чём-то, не уставая улыбаться, и зовут за собой. А я только беспомощно развожу руками, потому что я должен в другую сторону. И зачем это они, молодые и красивые, улыбаются мне? Какая им выгода?
Девяностолетняя мама из Москвы приехала уговаривать, чтобы я не уходил раньше её. Пожалуйста, говорит, живи, пока я живу.
А я, забравшись на вершину горы Олимп, осматриваю, что умею, то есть капот своей машины, уходящий в бесконечность моих глаз, и сетую, что на мамино горе ничего-то из меня не получилось – ни космонавта, ни нефтепромышленника, ни хоть какого-никакого репортёра или журналиста, чтобы соседкам показывать газету.
Мне очень неловко перед мамой за то, что я не стал нефтепромышленником или хотя бы космонавтом. Хорошо в этой истории то, что Федерация космонавтики всё-таки отметила мои заслуги в космосе особой медалью, а плохо то, что мама говорит: я тебя не для того рожала, чтобы ты нефтепромышленником не стал!
Она очень неумеренная читательница, мама моя. Читает, как алкоголик пьёт – безо всякой меры и удержу!
Раньше и я так жил, без удержу к печатному слову. У нас с ней и близорукость когда-то была одинаковая – минус 3, когда я был совсем маленький.
Приехавшая мама захотела вдруг все мои книги перечитать.
– Мама, да ты же читала их все и, помню, не слишком одобряла.
– Давай-давай, я ещё раз хочу прочитать! Только не про Окуджава!
Мама читала и всё время плакала или смеялась. Мне понравилась её реакция, я именно так и хотел написать.
А потом мама вдруг каяться стала:
– Прости, сынок, что мы тебе любви и внимания не додали. Рос ты, как подорожник, сам по себе. А нас только и хватало, чтобы чтение тебе запрещать, а то ты совсем ослепнешь. И в больницу тебя клали каждое лето, чтобы ты не ослеп. Мы с папой всё время на работе были заняты, иногда от темна до темна. И гордые были, и радовались, что мы так нужны на работе. А то, что детям нужны, не понимали. Прости нас, сынок, из тебя ведь приличный человек мог получиться, непьющий. Виноваты мы с папой очень перед своими детьми!
А я ей смеюсь в ответ:
– Мамочка! Ты напрасно посыпаешь голову пеплом! Это оттого, что ты ничего не помнишь и не понимаешь! А я помню и понимаю всё лучше тебя, прости. Всё, что вы с папой делали в жизни, было от души и по совести, а значит, правильно.
Я сейчас тебе расскажу, мама. Я помню, как вы с папой, дети войны, голодали, я помню, как он скитался беспризорником. Я помню, как война окончилась, и вы такие счастливые были – ты даже папу своего увидела. Ты не помнишь, а я помню, хоть меня там и не было. Помню, как вы хотели выучиться, чтобы не голодать и не быть беспризорниками. И вы выучились и стали очень нужными стране людьми. Очень, очень нужными, потому что «КОММУНИЗМ – ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА, И ЕГО ВОЗВОДИТЬ МОЛОДЫМ». Сейчас мне никто не поверит, но вы тогда верили в коммунизм!
На вас нет греха – вы же не виноваты, что вас развели, как лохов!
Меня тоже обманули, и я очень хорошо помню, как про коммунизм нам учительница в первом классе рассказывала. Я сидел за партой и удивлялся, как же мне в жизни повезло! Ведь мог же я родиться где-нибудь во Франции, или – страшно даже подумать – в Америке! А вот поди ж ты! Никогда мне в лотерею не везло – а тут! Пусть один раз всего, но как!
И радость вперемешку с гордостью переполняли меня! Переполняли, переполняли, я чуть не лопнул, и даже марки почтовые собирал про великих революционеров и коммунистов. И читал про них, читал…
Читал я, читал, читал, читал и дочитался – там, где гордость была, одна лишь горечь осталась. А там, где радость – алкоголизм.
– Сыночек, зачем ты всё это помнишь? Мы же с тобой скоро уйдём!
– Это оттого, мама, что память моя болит. Зато я теперь счастливый, каким не был, когда был здоров. Это счастье, когда боль отступает, а раньше я этого не знал.
Я теперь даже молиться умею, хотя никогда не верил в бога, а религию просто ненавидел, как футбол.
Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого.
Господи! Не надо мне мудрости, чтобы чего-то отличать, дай мне хотя бы силы принять и понять глупости и подлости людей, взрывающих дома себе подобных.
Дай мне, Господи, радости встречать рассвет и провожать заход солнца, как это делают имеющие разум твои сыновья и дщери. Было такое давно – я стоял и смеялся, глядя, как из моря выходит диск солнца цвета глазуньи. Теперь снова научился
Да что же это я всё «дай да дай»! Бери, Господи, забери заблудшую истерзанную душу, истопчи её в пыль и пусти по ветру. Если можно – ну чего тебе стоит! – над долиной реки Чирчик.
Ким чи
Было это много-много лет назад. Однажды в суровом Японском море потерпело крушение утлое корейское рыболовецкое судёнышко. И чудом спасся один рыбак – его выбросило на необитаемый остров. Много лет прожил он на острове в ожидании спасения, каждый день мучительно всматриваясь вдаль.
И вдруг однажды видит – в море опять трагедия, но спаслась одна прекрасная молодая кореянка и пытается доплыть до его острова. Плывёт она, плывёт, силы уже покидают её, и тогда она кричит корейскому Робинзону:
– Помоги, добрый молодец! И я дам тебе то, о чём ты столько лет мечтал!
Кореец обрадовался и стал прыгать и плясать:
– Оооо!!! Чимча!!! Чимча!!!
Я это к чему, собственно? А к тому, что вчера у нас встреча была диаспоры нашей узбекской. Диаспора у нас небольшая – Феликс, еврей из Хорезма, Костя и Оля, молодая корейская супружеская пара из Ташкента, и ваш покорный слуга – татарин из Чирчика. Но вчера у нас даже узбечка была – в гости приехала к Феликсу. Вообще-то она в Америке живёт, но вот приехала плов приготовить.
Феликс – старый узбек, я тоже, сорок пять лет назад навсегда покинул Узбекистан, а вот корейцы наши совсем молодые, они даже поженились тут, и у них сейчас трёхлетняя дочка. Жениться на Кипре им было нетрудно – фамилию никому менять не пришлось – оба Кимами оказались.
Тут меня может спросить недоумевающий читатель:
– Хорошо-хорошо, узбеки вы недоделанные, но при чём здесь какая-то чимча? Это что, узбекское блюдо?
Нет, это корейское блюдо, но и наше тоже – узбекское, татарское, немецкое, греческое, русское, уйгурское и так далее, так далее. Нас много там собрали. В небольшом двухсоттысячном Чирчике, который был ровесником моему папе, жило около ста национальностей. Из них коренными были только узбеки, казахи и таджики, все остальные – приезжие. И это очень плохо, если, допустим, межэтнических конфликтов кто-то ждёт. Но мы не ждали и радовались, что в той тяжёлой и весёлой жизни мы оказались вместе. Может быть, не все радовались, но я безумно благодарен судьбе, что жил с ними, ел с ними, плакал и смеялся с ними, качал люльку с соседской деточкой.
Мы закрывали глаза на мелкие чудачества соседей. У казахов, скажем, кумыс такой же, как у татар, и здесь вовсе не за что бить морду друг другу. Но есть же и принципиальные разногласия! Казы, скажем, конская колбаса, это же для нас святое, всё равно, что чимча для корейца! И здесь полное поле для геноцида! Вот, скажем, всякий же дошкольник в Австралии понимает, что мясо валлаби кушать духовно, а мясо опоссума безнравственно. Так и с казы. Казахи – вы не поверите – конскую колбасу казы не вялили, а варили! Ну, разве это не безнравственно? А мы ничего, ко всему привыкли. И нынче я затрудняюсь сказать, какая казы вкуснее.
К счастью, казахам с татарами долго спорить не пришлось – бабушка Яга Софья Власьевна заботилась, чтобы никому скучно не было, и она ещё тысячи и тысячи людей разных национальностей подогнала сюда, в казахстанские степи.
Некоторые – евреи и татары – даже добровольно сюда переселились, остальные, как положено, под дулом автомата. Когда я про добровольцев-татар сказал, я, конечно, не имел в виду крымских татар – те под дулом.
Им было очень холодно, очень голодно и очень жарко, и вода дизентерийная. Очень многие умерли. Но те, что выжили, многому научили друг друга – и баклажаны по-гречески, и рулька по-немецки, и варенья разные, и колбасы, и ещё много-много всякого сладкого горьким людям. И не задумывались мы, что русский борщ – это украинский борщ, а то, что русскими пельменями называют – это у нас, узбеков, чучварой называется.
Про чучвару я мог бы сейчас пару-тройку лекций сходу прочитать, но сегодня случилось про чимчу вспомнить.
Она очень острая, моя чирчикская чимча, которая продавалась в тугих тубах из полиэтиленовой плёнки, перевязанных суровой ниткой, по одному рублю за большой пакет и по пятьдесят копеек за маленький.
Она очень острая, эта корейская чимча, и правильнее говорить ким чи, но мне привычнее так, как называли её в Чирчике. Я её очень люблю, особенно, если вместе с горячими узбекскими лепёшками и пухлыми от перезрелости помидорами с намечающимся целлюлитом.
В 2015 году ЮНЕСКО внесла божественную чимчу в список высочайших достижений человечества, а в Торонто, Зальцбурге и Куала-Лумпуре открыты культурные центры с монументами чимче и музеями её имени. Я её и сам люблю готовить.
Почему я так неистово люблю чимчу? Видимо, потому, что это – частичка моей родины. А люди, сидящие со мной в кружок за трапезой – мои братья. И это уже навсегда – глаза закрою, вижу нас сидящими в кружок. А рядом река камешками перебирает:
– Чир-чик, чир-чик, чир-чик…
Он позвонил…
1
Он позвонил и представился знакомым моего ленинградского приятеля. Ой, нет. Сначала он не позвонил. Сначала случилась перестройка.
Перестройка. «Совок» хоть и тронут уже ржавью, но ещё кажется, что это только снаружи. И в страшном сне никто не видел, что конец совсем близко. Или в приятном сне, неважно, главное, что не видел никто. Теперь, правда, чем дальше, тем чаще встречаются люди, которые давно всё знали и предвидели, но тогда они стеснительно молчали.
И вот гласность, понимаешь, ускорение и плюрализм… Они как наберут силу, как снова зашагаем мы вперёд семимильными шагами! Да что там зашагаем – побежим, с ветерком догоняя и перегоняя Америку! У нас это издавна любимый вид спорта.
А главное – новые формы хозяйствования, возможность не батрачить на неведомого дядю, как это было принято семьдесят лет, а самому зарабатывать. Зачатки свободного предпринимательства, кооперативы со своими уставами, директорами и счетами в банке. Нам сказали:
– Давайте, ребята, вперёд, всё в ваших руках!
Но сначала, ещё до кооперативов, появились так называемые центры Научно-технического творчества молодёжи (НТТМ). Скромно и как будто даже ничего общего с предпринимательством. Само слово это – предпринимательство – пока ещё воспринималось как ругательное. От него уже и до слова «бизнес» рукой подать.
А бизнесменов мы знаем! С детства насмотрелся я в газетах и журналах на омерзительные рожи тех, кто занимается этой гадостью. Все бизнесмены в карикатурах были как правило горбоносыми, плешивыми и старыми американцами. В отличие от меня, прямоносого, красиво причёсанного и молодого. Вот ничего общего у меня с этими мерзкими бизнесменами не было, и тем неприятней они выглядели в моих глазах, эти акулы с Уолл-стрита.
Хотя насчёт носа… Он у меня весь изломан так причудливо, что прямым его только сильно выпивший Сальвадор Дали решится назвать. Но если смотреть на мою фотокарточку в профиль, нос мой будет вполне даже прямым. А здесь ведь главное – вид в профиль. У акул уоллстритовского бизнеса носы в профиль фрагментами московского Садового кольца смотрятся, в отличие от моего, напоминающего Ленинградский проспект. И это ещё неприятней. Хищные такие носы, злые, как у стервятников. Не то что у хороших людей – добрые, курносые, как у дельфинов.
Ладно, о носах и морально-этических качествах их носителей мы ещё как-нибудь поговорим. Здесь есть чего возразить глупым фантазиям Ивана Ефремова. А сейчас мы за бизнес пришли поговорить, чтоб ему ни дна, ни покрышки!
Я, пока не подрос до политической зрелости – лет до восьми – думал, что онанизмом заниматься очень плохо. Так мне говорили родители. Но, ставши зрелым и сознательным октябрёнком, я уяснил, что бизнесмены ещё хуже, и повеселел.
И вот жил я, жил, наслаждался рисунками Кукрыниксов и Бориса Ефимова, где они соревновались в кривизне носов отрицательных и в прямоте носов положительных героев. И постепенно понял, что с самого рождения я попал в королевство кривых зеркал. И, прожив в этом королевстве всю свою жизнь, я не могу теперь адекватно оценивать не только прямизну носов, но даже преимущества онанизма перед бизнесом.
Ну, так вот, неожиданно свалились нам на голову гласность, ускорение и, не побоюсь этого слова, плюрализм.
Народу объяснили, что бизнес – это не так уж и плохо, а где-то даже хорошо. Но если только маленький, почти игрушечный. Народ не поверил. Потому, что не знал никогда, что частная собственность – это не ругательство, а просто нечто такое, чего никогда не было не только у нас, но даже и у прадедушек наших.
Ведь даже те поместья и крепостные рабы (тоже мы), что у некоторых из нас были, не были настоящей собственностью. Царь дал, царь мог и забрать, проснувшись не с той ноги. Недавно где-то прочитал, что в Японии есть маленький отель, которым более тысячи лет владеет одна семья!
Странные они всё-таки люди, эти японцы! Забегая вперёд, вспомню, как на исходе второго тысячелетия купил я у государства (нашего, к сожалению, не японского) небольшой подвальчик в доме хрущобного типа. Всё чин чинарём: договор купли-продажи, свидетельство на собственность получил – вот она, частная собственность. Хороший такой подвальчик, только без света, трубы текут, и в образовавшихся озерцах крысиные трупы плавают. Но неважно это всё – частная собственность же, можно и на ремонт потратиться. К началу третьего тысячелетия я ремонт, наконец, закончил и всё засияло в моём подвале! Потолки подвесные со встроенными светильниками, стеклопакеты и двери дубовые.
Тут и третье тысячелетие нагрянуло, а с ним и новый президент страны. Пришли в мой новый подвал новые чиновники, похвалили ремонт и огорошили:
– Это… Неправильно мы вам подвал продали. Передумали мы.
– Как это передумали? Вот же у меня и свидетельство на собственность есть!
– Не-не, неправильно это всё. У нас московские и федеральные законы в противоречие вошли.
– А я здесь при чём? Я деньги за подвал заплатил сполна?
– О, не извольте беспокоиться, мы эти деньги как арендную плату вперёд будем считать. Сидите пока в своём подвале, – милостиво разрешили мне новые чиновники нового президента и удалились.
Мне не хотелось больше сидеть в моём подвале, и вообще сидеть я не хотел. Захотелось бросить всё и уехать и забыть, как страшный сон, все мои попытки заниматься бизнесом в России.
Но это всё потом, а пока всё очень радужно, и даже Центры научно-технического творчества молодёжи появились. Никакого бизнеса, только творчество. Притом научное и даже, чёрт побери, техническое.
2
И вот в этом ещё, казалось бы, крепком «совке» начали твориться такие вещи, что дух захватывало! Зарплата молодого инженера ещё была 120 рублей, а в НТТМах заработки стали составлять четырёхзначные цифры. В этом, как ни странно, ничего удивительного или криминального не было: молодые специалисты, объединившись впятером-вшестером по профессиональному признаку, напрямую заключали договоры с предприятиями и распоряжались заработанными деньгами по своему усмотрению. А раньше ту же работу выполняла какая-нибудь проектная организация со штатом в двести человек. Или научно-исследовательский институт со штатом в две тысячи.
Помню один из первых своих заработков на этой ниве – договор на проект пожарной сигнализации с одним из дворцов культуры. Мы тогда втроём за месяц тысяч шесть заработали, если не изменяет память. И поделили их поровну. А если эти деньги поделить на весь штат проектного института, пусть даже поровну? Но нас было только трое, нам не нужно было содержать партком, профком и комсомольскую организацию вкупе с дирекцией и штатом уборщиц, поэтому зарплатка у нас вышла солидной и приятно тяжелила карманы. Проект этот мы провернули на дому, в свободное от основной работы время. Это был 1988 год, и инженер в НИИ, повторюсь, всё ещё получал сто двадцать рублей в месяц, а буханка хлеба продолжала стоить двадцать копеек.
Потом были ещё какие-то проекты, и венцом моего предпринимательства в Узбекистане стал завод по производству мраморной крошки под городом Самаркандом. Ну, завод, это громко сказано, наверное, – оборудование стояло прямо под открытым жарким узбекским небом, и одна бытовка рядом, чтобы было, где рабочим переодеться-перекурить. Ну, для начала и это неплохо, главное, что завод уже выдавал продукцию.
Предприятие по выработке мраморной крошки мы построили опять втроём с двумя моими приятелями. Всё основное оборудование я купил на своём родном заводе в Чирчике. Купил как металлолом, как бы не за те же шесть тысяч рублей, какие мы заработали в начале предпринимательства. Но для этого пришлось сначала облазить на родном предприятии все свалки металлолома и заброшенные бездействующие цеха. Так что урона родному заводу я не нанёс, если не считать, что прихватил оттуда ещё своего приятеля инженера-механика. Всё найденное, в том числе новоявленный главный инженер будущего завода, было перевезено двумя длинномерными КАМАЗами на месторождение мрамора под город Самарканд. И через месяц завод действовал. Тогда чиновники ещё не придумали миллионы всяких согласований, чтобы самим поучаствовать, поэтому мы быстро завод сделали. Конечно, если бы нынешних ушлых чиновников в те времена, мы бы и по сегодня завод не запустили.
К сожалению, воспользоваться плодами мраморного завода мне не довелось, ибо пока мы его строили, я всё чаще уезжал в Москву и оставался там всё дольше. И, в конце концов, однажды оттуда не вернулся.
Вот странная в моей судьбе закономерность – время от времени я вынужден бываю бросать всё, что нажито непосильным трудом, и начинать всё сначала. И в первый раз это случилось, когда я навсегда покинул Узбекистан. Всё, что нажито было за долгую тамошнюю жизнь, я оставил там. Только свою огромную коллекцию марок забрал с собой. Ну, автомобиль ещё перегнал в Москву. Писем от друзей и подруг ещё был чемодан, но их в Москву я забирать не стал – сжёг их все в банной топке. Вроде и небольшой чемодан был, но как же долго они горели! Минут сорок я с ними пропыхтел.
Всё остальное оставил. Особенно жаль мне огромного количества старых книг, журналов и газет, которые я всю сознательную жизнь покупал, собирал по помойкам и тырил из макулатуры, которую мои бесхитростные одноклассники, как муравьи, тащили в школьный двор. Из остального имущества почему-то ничего больше не вспоминается.
В Москве осел, казалось, навсегда, хотя она мне и не нравилась. И, действительно, почти четверть века прожил там по одному адресу. А потом вдруг снялся, как перепуганная цесарка, и улетел, опять оставив всё, что нажито непосильным трудом, чуть ли не в одних трусах. И даже письма в этот раз не успел сжечь. Но марки зачем-то опять забрал.
Потом ещё два-три года послонялся по Москве, вновь обрастая имуществом и жирком. Но Москва и погода её, стремительно меняющаяся, мне нравились всё меньше, и вздумалось мне опять переехать. Подальше куда-нибудь. Выбрал Черногорию.
Уезжая, не думал, что это будет навсегда. Поэтому крупное имущество – мебель, технику – оставлял родственникам и друзьям на временное пользование, а остальное всё, любовно упакованное в коробки, – книги, домашнюю утварь, детские игрушки – свалил в подвале у отца на даче. Марки спрятал понадёжнее – на антресолях в гараже. Я потом вернусь и разберусь. Потом.
В Черногории надолго я не задержался – меньше двух лет прожил. Успел только обставить дом, обустроиться и садик посадить. Уезжая оттуда, я уже ничего по коробкам не упаковывал, оставил всё, как есть. Только игрушки мы с женой в детскую кроватку покидали, чтобы они на полу не валялись.
Даже автомобиля на этот раз не забрал. Я переезжал на остров, машиной туда не доехать. Можно было, конечно, отправить её паромом, но не стоила она таких затрат. Да и руль у черногорской машинки не с той стороны для этого острова.
В последний приезд в Москву обнаружил, что всё более или менее стоящее из моих вещей, оставленных папе на хранение, он раздал. В подвале остался только хлам. И правильно сделал папа, потому что вся та мебель и техника, что я оставил на хранение друзьям и родственникам, давно уже устарели морально и физически.
И только марки, надёжно упакованные на антресолях гаража, так и остались нетронутыми. Конечно, если бы я вернулся в Москву насовсем, а не на два дня, я бы их достал с антресолей и расставил бы свои альбомы красиво в книжном шкафу. Хотя они, наверное, истлели давно. Но я этого никогда не узнаю. Потому что не вернусь я сюда ни завтра, ни потом. Хотя бы потому не вернусь, чтобы не узнать, что марочки мои истлели.
Последние тринадцать лет я на Кипре. Барахла неизвестным образом опять накопилось столько, что и в гараже не помещается – даже сад пришлось захламить. И если вдруг опять куда-то переезжать, то всё это опять бросить придётся. Ладно – барахло, а курочки, а уточки, а деревья? Нет, надо найти здесь свой покой.
3
Барахолка в маленьком узбекском городе открывалась ранним утром по субботам в пойме давно высохшей реки, о которой и старожилы уже позабыли. Все, кому есть, что предложить не особо придирчивому советскому покупателю, уже в полшестого утра красиво раскладывали свои богатства в придорожной пыли вокруг своих худых и натруженных или толстых больных, но тоже натруженных ног. Чего здесь только не было!
И одежда всякая, потерявшая всякий лоск и смысл, если она не военная. Последняя оставалась выглядеть горделиво, даже с не выжженными солнцем участками от ремней, портупей и дырочками от наград и знаков отличий.
Нет, ругать за бедность нашу барахолку не надо. У нас там и всякая цивильная одежда была, и не просто пиджаки и юбки, Пиджаки ценились за количество карманов в них, а юбки за количество оборок. Даже трусы, лифчики и носки ношеные тоже продавались. Но последнюю мелочёвку продавец обычно в одну кучу сваливал, и жаждущие могли в ней копаться, сколько им вздумается, удовлетворяя свои эстетические и прочие потребности.
Были и другие продавцы, которые предлагали покупателю только что-нибудь железное. Ржавые болтики, замочки, задвижечки и шпингалетики составляли их основное предложение. Среди их железок попадались и не ржавые, а светящиеся благородным светом даже через патину времени какие-нибудь бронзовые задвижки или даже подсвечники, бесстыдно напоминающие, что до нашего времени было и другое какое-то время.
Почему-то ни продавцам, ни покупателям не казалась странной или даже ужасной разница между современными задвижками и старинными. Хотя если бы догадались сравнить нынешнюю с той, что продолжает светиться сквозь патину времени, то повесились бы сразу, купив предварительно здесь же не до конца сгнившую верёвку.
Другие специализировались на полиграфических изделиях или на пластинках музыкальных, или на своих физических увечьях или недостатках.
Моя бабушка ни на чём не специализировалась. Она продавала всё. Всё, что ей домой приносили на продажу жители Химпосёлка. Поэтому её два квадратных метра на барахолке я по справедливости должен назвать универмагом. Или даже правильнее, универсамом – она ведь и продукты продавала. Семечки, пастилу фруктовую собственного изготовления.
А вот сосед бабушкин по барахолке дядя Коля – тот специалист был. Он торговал исключительно радиодеталями. Они хоть и мелкие, но их же миллион, радиодеталей, если кто понимает. И все два квадратных метра перед продавцом были, как поле с задумавшимися тараканами. Не могу сказать, что у радиолюбителя торговля бойчее шла, чем у моей склонной к супермаркетному бизнесу бабушке.
Но вот однажды в одну из суббот не с утра уже, а ближе к закрытию барахолки подскакивает к бабусиному соседу очень возбуждённый гражданин. И умоляет о спасении. Ему срочно нужна некая радиодеталь, притом в большом количестве.
Оказывается, ему нужен резистор, маленький такой, зелёненький, на 20 Ом, причём постоянный. Переменные резисторы, конечно, подороже будут, но ему нужен именно постоянный, которому цена две копейки и которым завалены все радиомагазины.
Кстати, отвлекаясь от повествования, хочу про переменные резисторы сказать два слова. Чтобы не подумал недоверчивый читатель, что выдумываю я всё, в том числе и слово «резистор». Так вот, переменный резистор – это крутилка на радиоприёмнике, например, чтобы громкость регулировать. Ну, это я для тех читателей говорю, которые помнят ещё, что раньше была крутилка. А? Нет? Не помнит уже никто?
Ну и ладно! Пусть резистор останется моим изобретением!
Так вот, незнакомцу нужен был именно постоянный резистор, маленький, зелёненький с двумя проводками по концам. Ему цена, напоминаю, две копейки, и им завален весь радиоотдел нашего магазина.
А тем временем любитель резисторов на барахолке аж трясётся весь. Оказывается, он специально из Ленинграда приехал. Там у них очень большой институт, и работают они над очень серьёзным экспериментом, и очень срочно им кое-чего не хватает. А именно резисторов на 20 Ом. Их надо, оказывается, ни много ни мало двести семнадцать тысяч штук. Ну, конечно, весь Совет министров Советского Союза напрягли. Министерство радиоэлектроники без выходных работало, но смогло пообещать, что в такие ограниченные сроки они смогут только сто пятьдесят тысяч сделать. Выручило Министерство торговли. Оказывается, выпущено уже достаточно много этих резисторов, и они пылятся в торговых сетях нашей необъятной родины. Особенно в среднеазиатских республиках они плохо расходятся – радиолюбителей мало.
И вот ленинградский институт снарядил нескольких своих сотрудников добрать недостающее.
Сосед моей бабуси по барахолке дядя Коля так растрогался и так преисполнился патриотическими чувствами, что тут же согласился продать ленинградцу всё, что у него есть – по пятьдесят копеек за штуку. Вообще-то в магазине эта радиодеталь стоит раз в пять дешевле, но дядя Коля преисполнился важной государственной задачей и побоялся продешевить. Ленинградский покупатель зашикал на него – негоже подробности сделки так громко озвучивать. Можно, оказывается, по семьдесят в документах записать, а с лишними двадцатью копейками они как-то разберутся.
У продавца, к сожалению, с собой оказалось только четырнадцать штук искомых деталей, но он пообещал, что дома ещё штук тридцать есть. Поехали домой, и там, действительно, ещё нашлось. Ленинградский покупатель рассчитался сполна полноценным рублём и даже выписал квитанцию за 44 единицы по 70 копеек за штуку. Сверхприбыльные деньги тут же поделили, но ленинградец расстроенным остался – такими темпами наш эксперимент не скоро закончится, и американцы обгонят нас в космосе, империалисты проклятые!
Покупатель очень добросовестным работником оказался и тем же вечером выехал на поезде в соседнюю среднеазиатскую республику, пообещав, что вернётся через неделю, ровно к следующей барахолке, чтобы выкупить всё, что успеет найти его новый друг.
Владелец радиоотдела узбекской барахолки назавтра побежал в родной универмаг, чтобы всё перепроверить, и да, оказывается, позавчера приходил некто странный и выкупил все резисторы по 20 Ом.
В очередную субботу дядя Коля, объездивший за неделю все близлежащие кишлаки и выдравший из всей домашней радиоаппаратуры все кишки, сидел на барахолке праздничный и где-то даже торжественный.
Да, он не сумел собрать искомое количество, да и где уж – весь Советский Союз надрывается. Дядя Коля взял больничный на работе и за эти дни умудрился объехать всю республику в поиске нового золота. И преуспел в этом – 2600 штук резисторов у него лежало в неприметной сумке.
До базарного дня оставалось время, и дядю Колю обуревало беспокойство – а ну как ленинградский учёный больше не приедет? Но профессор приехал, никуда не делся. Узнав, что дядя Коля так много резисторов сумел выискать, ленинградец похвалил его за хорошую работу.
Пока профессор радовался, к нему вдруг подошли два очень скромных и уважительных узбека и говорят:
– Володя-ака! Куда же вы пропали? Мы для вас плов сделали, не побрезгуйте! Можно мы вас на полчасика отвлечём от важных дел?
Володя-ака забеспокоился было, но, увидев, что дядя Коля-барахольщик одобрительно улыбается, тоже разулыбался. И даже портфель свой с важными бумагами дяде Коле оставил на сохранение.
Едва Владимир-ака скрылся из вида – дядя Коля ещё продолжал улыбаться – как к нему подскочил какой-то другой псих и тоже русский с необычной пенопластовой коробкой в руках. Возбуждённый незнакомец спросил ленинградского Владимира, и дядя Коля доброжелательно объяснил ему, что Владимир отошёл, но через часок вернётся. Психованный остался ждать, но очень нервничал и всё время поглядывал на часы.
Володя задерживался, незнакомец всё чаще беспокоил свои часы. Наконец, он не выдержал и бросил свою пенопластовую коробку на землю. Оказывается, он на самолёт опаздывает, а там, куда он летит, жена рожает первенца.
Попричитав, он снова схватил свою коробку и быстрым шагом пошёл к выходу с рынка. Неожиданно он остановился, вернулся и раскрыл коробку, зеленеющую нутром резисторами зелёного цвета.
– Здесь 5800 штук! Мне Владимир обещал по 70 копеек за штуку. Я вам отдам по 35 копеек.
Коля, конечно, у всех своих соседей денег назанимал, но сумел набрать только полторы тысячи рублей. Эти полторы тысячи рублей дядя Коля и предложил владельцу пенопластовой коробки – всё, что есть. Готовящий стать отцом психопат ещё подёргался немножко и согласился. И, получивши деньги, тут же побежал на самолёт.
Больше дядя Коля никогда его не видел, как не видел больше и Володю-ака или вообще кого-нибудь из ленинградцев.
Надо заметить, что Володя-ака из Ленинграда не был большим оригиналом – такая схема мошенничества описана многажды, поэтому оставим о нём рассказ и вернёмся к предыдущему.
4
Однако на мысли о том, что я всё чаще и чаще стал уезжать в Москву и, в конце концов, остался там, Остапа понесло не в ту степь. Здесь надо объяснить, чего же это я, если за предыдущие десять лет, включая учёбу в институте, Москву так и не полюбил, стал туда наезжать всё чаще и чаще. Сидел бы себе под Самаркандом на мраморном заводе да барыши подсчитывал. Но нет, появились новые задачи.
Начиналась эра персональных компьютеров, и начиналась она, конечно, в Москве. Ну, в смысле в СССР она здесь начиналась. На Западе эта эра началась двумя десятилетиями раньше.
Плодотворная дебютная идея заняться компьютерами принадлежала моему троюродному брату, отцу-основателю нашего кооператива. Это всё он. Это он, превосходящий по своей талантливости, нудности и упёртости всякие разумные пределы, заставил меня уволиться с химического предприятия и отправиться в свободное плавание.
Нет, здесь, пожалуй, надо вернуться сильно назад, ещё до мраморного завода в Навои и даже до пожарной сигнализации во дворцах культуры.
Это почему же меня всё время так штормит, что я никак не могу последовательно события излагать? Наверное, потому что урок в школе, когда объясняли, что к сочинению прежде план надо писать, я пропустил. Ну и общее моё разгильдяйство нельзя со счетов сбрасывать. А также крепчающий возрастной и усугублённый нехорошими привычками маразм не станем скрывать.
Вернёмся во времена, когда я ни на какие авантюры нового времени и нового мы́шления не поддавался, а работал себе тихо-мирно на крупном химическом предприятии. И не собирался оттуда увольняться ни за какие коврижки. И тому была веская причина – я был записан в очередь на швейную машину, хотя непонятно, зачем она мне. Но если, чтобы её купить, надо несколько лет в очереди стоять, должно быть, вещь хорошая.
Дело в том, что, когда я пришёл в цех после окончания института, ко мне тут же подскочила симпатичная такая в рыжих завитушках председатель цехкома, взяла меня под руку и говорит, чтобы я, не откладывая, сейчас же в очередь записался на швейную машинку «Подольск».
Я попытался возразить, что шью редко – всё больше крестиком вышиваю.
Её красивые голубые глаза вдруг похолодели, как айсберг, а красивые крылья носа пришли в трепет, как крылья бабочки-капустницы в самый весенний момент сексуального восторга. И я услышал гневные слова:
– Ты что, ебанутый?!
Я опешил и на всякий случай, чтобы избежать скандала – может, здесь у них так принято, нормальных не держат – согласился, что да, есть немного. Но в самую меру, только чтобы мастером в их цехе работать.
Она потушила гнев и дарила меня своей улыбкой, пока я подписывался в очередь на швейную машинку «Подольск», и поводила по строчкам сладкими пальчиками незамужней ручки.
Потом она отвела меня в сторонку и, горячо дыша мне в ушко, сказала, что уже через два месяца меня в очередь на холодильник запишет вместо того, чтобы полгода ждать.
На холодильник я так и не записался, а швейную машинку «Подольск» купил бы, если бы через три года не уволился.
Так вот, мой троюродный брат сам жил в Ташкенте, но с завидной методичностью по несколько раз в неделю приезжал в Чирчик, чтобы свернуть меня с пути, как мне тогда казалось, истинного. В первый приезд он спросил меня своим бесцветным скрипучим фальцетом о моей зарплате на заводе. Я гордо ответил, что с разными премиями и добавками за вредность получаю 450—550 рублей в месяц, и посчитал вопрос исчерпанным, потому что в то время зарплата в 150 рублей считалась очень даже неплохой. Но кузена эта сумма не смутила, и он без всякой интонации и нажима заявил, что в НТТМ я буду зарабатывать 2000 рублей в месяц. Минимум.
Поверить в такие астрономические суммы было невозможно, и я, советский до мозга костей человек, возражал, что всё это ещё бабушка надвое сказала, а здесь, на государственной службе, я уверен в завтрашнем дне.
Да, в этом и было главное преимущество социализма перед капитализмом – уверенность в завтрашнем дне. Там, в социализме, я мог быть уверен, что завтра, как и вчера, и позавчера, и послезавтра я встану в полседьмого и пойду себе на родной завод, весело насвистывая или грустно прихрамывая, в зависимости от стажа работы.
Вот хоть что бы ни случилось, а я встану и пойду. И там, на заводе – я знал это твёрдо – в двенадцать часов дня меня бесплатным обедом накормят. Очень вкусным обедом. Во всяком случае, тогда он был очень вкусным, я был уверен. И много, главное: супа полная тарелка, второе вообще чуть ли не из мяса и чуть ли не сметаны полстакана в придачу. И ещё компот, компот не забудьте!
И на что я всё это должен был променять?
Сегодня-то у меня нет никакой уверенности, что завтра будет компот. Даже наоборот, есть уверенность, что компота завтра не будет. Потому, что не пью я компота давно. И что обидно – не тянет совсем.
Возвращаясь к обеду заводскому: а хлеба вообще сколько хочешь! И всё это бесплатно, напомню! Нам на месяц давали бумажную простынку талонов, ими мы и расплачивались за великолепный обед.
Мало того, нам по талонам ещё в качестве компенсации за вредность (не нашу – химзавода) целых поллитра бесплатного молока полагалось, целых поллитра! Это уже ближе к концу рабочего дня, как бы на полдник. Многие, правда, предпочитали на молочные талоны в буфете сигареты брать, и в этом я вижу ещё одно проявление торжества демократии и преимущества социализма над капитализмом.
Всё это я пытался доходчиво объяснить своему назойливому кузену, который сам ни дня в своей жизни на заводе не работал, а теперь ещё во что бы то ни стало решил меня вырвать из цепких лап здорового мировоззрения и коллектива. На мой последний довод мне кузен заметил, что в новой жизни я буду иметь вместо бесплатных сигарет, цена которым четырнадцать копеек за пачку, платные по рубль пятьдесят, и мне они не покажутся дорогими.
Хорошо, не сдавался я, а здесь, если однажды я не встану вдруг и не пойду на любимый завод, то самая бесплатная в мире медицина меня быстро на ноги поставит. А на работе тем временем у меня будет копиться каждый день по поллитре молока.
Но если при всём этом однажды я таки всё равно не встану и не пойду на любимый завод, меня забесплатно свезут на городское кладбище, будет бесплатно играть духовой оркестр, и над свежевырытой могилой будут бесплатно говорить про меня проникновенные речи представители завкома, профкома и комсомольской организации. А на могилку мою потом поставят обелиск и оградку, и не просто железные, как всем, а из дорогущей высоколегированной нержавеющей стали работы высококвалифицированных заводских сварщиков.
– А ты, ты что мне предлагаешь? Будет у вас в Ташкенте для меня оградка из высоколегированной стали? Не говоря уже про проникновенные речи завкома?
– А это главное, что тебе надо?
– Ладно, даже если я не умру и даже не заболею, завод меня два раза в год в свой собственный профилакторий устраивает. Без отрыва от производства, недалеко от проходной, чтобы близко к работе. Там я живу в тёплой палате целый месяц, ем три раза в день и оздоравливаюсь душами Шарко и кислородными коктейлями. И всё это совершенно бесплатно!
Дима мой – кузена Димой зовут – машет на меня рукой, как на безнадёжно больного, и уезжает восвояси, чтобы через пару дней вернуться и снова меня смущать. А я уже новые аргументы приготовил:
– Летом я могу на нашу заводскую базу отдыха поехать, хоть на выходные, хоть на весь отпуск, и всю дорогу жрать там бесплатный заводской спирт самой высокой очистки!
Дима сам не пьющий и не курящий, поэтому цедит сквозь зубы презрительно, что на новой работе я смогу не спирта сколько мне влезет пить, а коньяка французского, и не на псевдоречке Акташке, а в благородных кабаках.
Забегая вперёд, должен заметить, что Дима как в воду глядел – довелось мне впоследствии напитки дорогие в интерьерах изысканных употреблять. Но что интересно – спирт на Акташке был много слаще, много…
Я ещё не успел Диме донести, что на пенсию я выйду в пятьдесят лет. Потому, что за вредность (не нашу – химическую), нас на десять лет раньше других на пенсию отпускали. Не все, правда, далеко не все доживали и до этого льготного срока. А те, что доживали, долго на пенсии не задерживались – год, два, но это детали… Про это я вовремя остановился и не стал Диме рассказывать, а вместо этого вдруг вспомнил, что у меня очередь на покупку швейной машинки «Подольск» подходит.
На это Дима слово в слово повторил вопрос, заданный мне когда-то рыжей председательшей цехкома. На что я ответил, что да, да, я такой! И не чуть-чуть, а на всю голову!
Здесь он впервые со мной согласился и резонно заметил:
– Ну, не понравится тебе на вольных хлебах, в своё родное стойло путь тебе всегда будет открыт.
Мне это почему-то в голову не приходило.
– Ну, хорошо, – наконец сдался я, – но теперь объясни, зачем именно я тебе так нужен, что ты, не жалея времени и сил, столько раз ко мне приезжал и печень мне выедал?
Дима засмеялся:
– Хороший вопрос! А ответ прост: ты умеешь разговаривать с людьми. Это, пожалуй, твой главный талант.
5
И вот теперь в Москве этот мой мнимый или реальный талант, был просто необходим. Надо было протоптать дорожку к сердцу директора магазина «Электроника», что на Ленинском проспекте, и здесь таланта могло не хватить – гений нужен. Там продавался один из первых советских персональных компьютеров с красивым и неизбитым названием БК-0010. Точнее, на витрине он был, но купить его было нельзя. Существовала какая-то сложная система записей-отмечаний на это чудо советской вычислительной техники, полгода надо было ждать. Причём, купивши компьютер один раз, ты лишался возможности купить ещё один, хотя бы снова через полгода. Паспортные данные счастливого обладателя БК-0010 вносились в магазинную базу данных.
Это при том, что стоила эта штучка совсем нешуточных денег – 650 рублей! За такие деньги хороший мотоцикл можно было купить, а этот БК был размером с нынешнюю клавиатуру, только попухлее и покорявее. Собственно, он почти что только клавиатурой и был. Чтобы пользоваться им, нужен был ещё телевизор и кассетный магнитофон.
– А зачем же магнитофон? – удивится нынешний продвинутый компьютерщик.
А те, что помоложе, спросят:
– А что такое магнитофон?
Ну, что такое магнитофон, я объяснять не стану, тем более, что и сам уже забыл, а вот каким он боком к компьютеру тогда был, скажу. Он выполнял функцию накопителя информации. То есть все программы были записаны на кассете, которая входила в комплект. Программ было немного, в основном, игры: стрелялки какие-то, поедалки типа «Диггера», но, главное, конечно, «Тетрис». Это была умопомрачительная игра, на много лет сведшая с ума всё прогрессивное, и не только, человечество. Кстати, этот «Тетрис» был чисто нашим, советским ноу-хау. Потом, конечно, появилась уйма разных вариантов этой игры, в том числе и на Западе, но первый был советским. Возможно, потому что наши сразу поняли, что главное предназначение компьютера – это игры, и «Тетрис» очень помогал советскому человеку на работе скрашивать томительные годы ожидания, когда же, наконец, появится «Пасьянс».
Так вот, ждать полгода, чтобы купить одну корявую, об углы которой можно было одежду порвать, клавиатуру, я не мог. Тем более, что не одна мне нужна была, а много. Потому, что наш кооператив нацелился на этот бизнес. А именно: покупаем в Москве компьютеры и продаём их в Ташкенте разным организациям, докупив в комплект телевизор и магнитофон.
Ходил я, ходил по магазину «Электроника» и вокруг него, да и нашёл какие-то ходы-выходы. Ну, не по шестьсот пятьдесят рублей, а за тысячу получалось, но всё равно хорошо, ведь комплект мы продавали уже за десять тысяч рублей.