Превосходство душегубов. Часть первая. Трущобная рапсодия

Патруль

Перед сменой Чекалину сообщили неприятность. Старший наряда, сержант Тетерников Сергей Сергеевич, ногу в отгуле сломал. И теперь уже балдеет в дивизионной больнице. Поэтому старшим в наряд идет унтер-офицер Кухарчук, стажер курсов повышения квалификации.

– Где ж его надрало – ногу сломать? – спросил Чекалин напарника, Витьку Жамкина.

Они как раз выходили во двор дивизиона на развод перед сменой. В застоявшемся между бетонных стен горячем воздухе сильно приванивало.

– Сергей Сергеевич найдет, где ногу сломать, – буркнул Витька. – Наверное, опять на рыбалку подался, на озера под Шатурой. А если еще и за галстук заложил…

– Горе, – вздохнул Чекалин; – А мы теперь… с этим…

– Ничего! – сказал Витька. – Бог не выдаст, унтер не съест. Видали мы таких.

– Ребята рассказывают, – насупился Чекалин, – он перед сменой даже шнуровку на жилете проверяет. Или возьмет и даст кулаком прямо в диафрагму. И тут же выговор: что за патрульный, если можно в дыхалку засветить! Где, мол, ваша реакция, в бога мать! Во какой ласковый…

Патрульные столпились на выходе. В просторном вестибюле дивизиона, на серых бетонных плитах, было прохладно, а во дворе, над плацем, вонючий воздух дрожал от зноя.

– Дивизион! – гаркнул с крыльца капитан Стовба, замначопер. – Шевели копытами!

– А еще, ребята говорят, – продолжал бубнить Чекалин в спину Жамкина, – этот Кухарчук любит, чтобы бляха кончиком точно на пуговицу смотрела. У тебя вот куда смотрит?

– Вроде на пуговицу, – покосился Витька на свою бляху.

Подумал и потер ладонью эмаль алого щита.

Дивизион строился. Шесть сотен патрулей, шесть сотен молодых свежевыбритых рыл. Старше сорока – никого, кровь с молоком, рост не меньше ста девяноста. Грудные клетки – фордовские капоты, ручищи – лопаты экскаваторные. Шесть сотен молодцов в синих комбинезонах и желтых тупорылых ботинках. Голубые рубашки с витыми погончиками наглажены, торчком стоят, как жестяные. От эмалевых блях, от серебристых касок с золотым государственным орлом глазам больно…

Хилых в патрули не берут – снаряжение одно сколько весит, а с ним еще бегать надо, работать. Справа, из наколенной кобуры, торчит рукоять плоского никелированного «Смита». Хорошую машинку делают в Туле по лицензии – Чекалин, например, с двухсот метров по движущейся цели пульки одну в другую кладет. В левом наколеннике – запасная обойма и баллончик с «Акацией». Над левым грудным кармашком комбинезона – алая бляха с личным номером. Это чтобы граждане знали, на кого бочку катить – у нас демократия. А в самом кармашке – дорожный анализатор. Мгновенно щупает на алкоголь и наркотики. В правом кармашке спрятана мощная рация уоки-токи с аварийным вызовом и громким сигналом алярма. На широком желтом поясе – наручники и дубинка. Иначе говоря – батон. В напряженных ситуациях патрулю полагается бронежилет с автоматом. Но пока, слава Богу, никакой напряженки, а то ведь сгореть можно в жилете по такой погоде.

Чекалин с Жамкиным дошли до своего сектора плаца, как раз под молодым топольком, в тенечке. Там уже переминался детина с медным загаром и с усами веревочкой. На погонах у него тускло поблескивали унтер-офицерские звездочки.

– Мои? – гавкнул усатый, приглядываясь к патрулям.

– Мамины, – флегматично ответил Жамкин.

Раз ты – не по уставу, так и мы – уж не обессудь…

Унтер молниеносно выбросил кулак, целясь Витьке в солнечное сплетение. Но и Жамкин не зевал. Поймал руку усатого в захватик – непопулярный, но эффективный, если как следует отработать. «Капкан тигра» называется. Унтер замер и зашипел от боли. А Витька нахально улыбнулся.

– Виноват! Привычка…

– Не извиняйтесь, – переведя дух, пробормотал унтер и запястье исподтишка растер. – Хорошая привычка. За нее и деньги платят. Молодец!

– Рад стараться!

– Я Кухарчук, – сказал унтер-офицер. – Иду старшим. А вы, очевидно, Чекалин?

– Не, я Жамкин. А Чекалин – вот он…

– Патрульный Чекалин, – доложился тот сухо – ему не понравились атлетические игры унтера с подчиненными. – Личный номер…

– Не стоит, – улыбнулся Кухарчук. – Вижу. Смотрел вашу анкету, Чекалин. Взрывная реакция – записано. Вот и подумал. Меня еще никто в капкан не брал.

– Это дело наживное, – наставительно сказал Жамкин.

– Все, братцы, – построжал Кухарчук. – Становись! Полковник идет…

И точно – одновременно с низким вибрирующим звуком сигнального гонга из дверей дивизиона вышагнул невысокий седой полковник в обычной патрульной форме, но в черной парадной пилотке с красным кантом и орлом.

– Дивизион, смирно! – заорал на весь плац капитан Стовба и полетел на цырлах к полковнику.

Командир дивизиона остановился в центре плаца, чуть наискосок от наряда Кухарчука, и благожелательно поглядывал на патрулей, пока Стовба отдавал рапорт. Чекалин, чувствуя взгляд серых жестких глазок командира, тянулся как мог. Он вообще-то никого и ничего не боялся, но близкое присутствие высокого начальства всегда вызывало в нем некий трепет души, схожий с веселым ужасом, какой человек испытывает перед мощной и красивой стихией – грозой, например…

Полковник у них – что надо. Между прочим, ребята из других дивизионов завидуют. Начинал еще в милиции и даже вроде в коммунистах состоял. Может, потому до сих пор и полковник, а не генерал. Комми везде придерживают. А тут – шутка сказать: служба гражданской безопасности. Ладно, пусть и комми… Зато справедливый. Если, скажем, в кадрах тянут с надбавкой за выслугу, или классность зажали, или нарядами вне очереди задолбили, а то, бывает, и с жильем не шибко чешутся – всегда можно запросто к полковнику подойти. Говорят, его в руководстве либералом дразнят. Мол, дешевую популярность у подчиненных ищет. Брехня! Он и строг бывает, когда надо. Жамкину прошлым летом десять суток карцера вкатил – за необоснованную стрельбу в центре города. А недавно с одного говнюка погоны перед строем содрал – за трусость. Не поглядел, что тот зятем важной шишке приходится. Вот вам и либерал!

Капитан Стовба закончил кричать и петушком отскочил в сторону.

– Вольно, – благодушно сказал полковник. – Ну что, гвардейцы, жарко? Знаю, жарко… А работать надо. Обстановка, ребятки, расслабиться не дает.

Голос полковника окреп, с чеканного лица сбежала улыбка:

– Плохо мы работаем, наверное, если положительных сдвигов нет! Наблюдается, понимаете, тенденция к росту тяжких преступных проявлений. Грабежи, значит, изнасилования, убийства… Нам, понимаете, жарко, спим на ходу, а преступники не дремлют!

Об этом Чекалин и сам догадывался – точно, не дремлют… Редкая смена обходится без столкновений.

– Буквально в последние дни, – продолжал полковник – участились случаи грабежей в сеттльментах. Вот, дожили. Весь мир, понимаете, все прогрессивное человечество… Оказывают нам помощь в построении нового общества. Тысячи специалистов едут в нашу страну, миллиарды вкладываются в народное хозяйство, чтобы мы жили еще лучше. А у нас бардак. Спецов бомбят прямо на дому. Кто к нам после этого рискнет? Иностранные представительства справедливо обращаются к нашему руководству с требованием оградить! Человек приехал в Россию – здрасьте… Тут тебе и вымогатели, бомбилы в самом широком ассортименте. Стволами, понимаете, трясут!

Полковник даже голову на грудь сронил – от позора за державу, должно быть. А потом скомандовал:

– Рядовой первого класса Чекалин! Выйти из строя…

Чекалин, одеревенев, вышел из строя и повернулся налево кругом. Его широкое простецкое лицо посерело.

– В прошлую свою смену, – загремел полковник, – рядовой первого класса Чекалин обезвредил бандита! Опасного подчеркиваю, бандита – со стволом и взрывчаткой. Действовал Чекалин грамотно, оперативно, самоотверженно. От лица службы выражаю благодарность. А от себя лично награждаю вас, Чекалин, стереовизором «Юность».

– Служу Родине! – крикнул Чекалин, умеряя дрожь в ногах.

Встав в строй, он получил дружеский тычок Жамкина.

– Берите пример с Чекалин, – сказал полковник. – Обнажил парень ствол – убей. Вот заповедь эсгэбиста. Иначе парень выстрелит в тебя, в твою мать или брата. Слава Богу, закон недавно избавил нас от волокиты. Не надо, рискуя жизнью, вязать каждую сволочь, да еще следить, чтобы она не выкинула ствол, перо или пластик. Доказывай потом… Теперь парень не повертится на суде, как дешевая проститутка без патента. Теперь у него не осталось надежды, что сбережет задницу. Поэтому прошу… Даже требую! Никаких поблажек, никаких шансов на суд! У присяжных и так хватает забот. Не жалеть сволочь! Она вас не жалеет.

Полковник перевел дух, а потом со скорбью поведал о рядовом второго класса Захарове, который самоотверженно бросился на самодельное взрывное устройство возле площади Тверской заставы. Ценой собственной жизни Захаров предотвратил гибель многих ни в чем не повинных людей. Дивизион почтил память героя минутой молчания.

– Так гибнут лучшие, – сурово сказал полковник и поднес к левому глазу платок. – А ведь наряд Захарова получил соответствующий сигнал от домового комитета. Однако его слишком медленно проверяли. Парня можно было взять теплым, на дому! На виновных в волоките наложены самые суровые взыскания. Бюрократизму не место в эсгэбэ!

От железных ноток в голосе командира у Чекалина побежал по лопаткам холодок. Он потверже сжал челюсти.

– Сегодня в столицу, – продолжал полковник, – прибывает председатель Европарламента господин Войцех Мазовецкий. Вы уже, конечно, слышали. По агентурным данным, некоторые партии запланировали акции протеста. Возрожденцы, социал-демократы, республиканцы сблокировались и хотят провести шествие. Между тем, как известно, городская дума запретила массовые манифестации не только в пределах Садового, но и всего большого Кольца. Обратите внимание! Трудовая партия России, наша руководящая партия, в трудный час испытаний обращается к Европе. И она протягивает нам братскую руку помощи. А кучка авантюристов готова грызть эту руку! Ставлю задачу… Эй, там, в седьмом секторе! Да, именно вы, курсант! Три шага вперед…

Из седьмого сектора, недоуменно помаргивая, вышел белобрысенький, совсем молодой патрульный. На погонах у него была желтая окантовка – слушатель патрульной школы, в дивизионе не летней практике.

– Почему вы смотрите вверх, разинув едало? – спросил командир дивизиона. – На разводе надо смотреть на меня, а не на господа Бога. Ну, что там любопытного в небе, сынок?

– Это… летает, – тихо сказал курсант.

Все покосились вверх. Против солнца, почти невидимая, висела тарелка.

– Дневальный! – гаркнул полковник. – Очистить воздух!

Из дивизиона выбежал дневальный с длинноствольным калашом, на ходу навинчивая кумулятивную насадку. Все с интересом проследили, как под днищем тарелки полыхнула клякса белого огня. Тарелка вздрогнула и, вихляя, покатилась за высокие деревья.

– Вот так, хорошо, – прокомментировал полковник. – А вы, курсант, запомните: когда говорит командир – слушайте, не ловите мух, даже если вам на голову мочатся из всех тарелок Солнечной системы. Встать в строй…

Паренек встал в строй и тут же дернулся от боли – видно, врубили по копчику. Полковник сделал вид, что ничего не заметил.

– Итак, ставлю задачу. Первое. Немедленно разгонять любые подозрительные скопления народа. Немедленно и жестко. Разрешаю применение «Акации». Приказ я заготовил. Второе. На патрулирование выступить по форме номер один. Вы слишком дорого обходитесь государству, ребятки, чтобы каждая сволочь вас дырявила. Жить-то хочется. Верно?

– Так точно, господин полковник! – рявкнул плац.

– Вопросы есть?

– Есть! – крикнул Жамкин.

С тех пор как полковник ему карцер вкатил, у Жамкина на разводе всегда были вопросы:

– Осмелюсь спросить, господин полковник… Надо ли разгонять очереди у пивняка? Или черную толкучку?

– Я же сказал – подозрительные скопления… Все? И у меня все. Патрульные листы заложены. С Богом, ребятки!

Дробный топот сотен ног потряс плац. Полковник с капитаном Стовбой с крыльца дивизиона провожали глазами лавину синих мерседесов с желтым двуглавым орлом на дверцах. Машины по крутым пандусам выскакивали из бетонных подземелий и исчезали в распахнутых воротах. Полковник снова вынул платок и сказал, заметив недоумение замначопера:

– Ресница, дьявол ее раздери… Не чаял, когда развод закончится. Скажи ты, такая маленькая, а точит и точит…

Он поелозил платком по глазам, промокнул залысый лоб под пилоткой и вспомнил:

– Да! Представление написал на этого Захарова?

– Написал, Денис Вячеславович, – кивнул Стовба. – За службу Родине, второй степени.

– А почему не первой?

– Так это… Денис Вячеславович, вроде не положено. Второй класс – значит, и медаль второй степени.

– Ладно тебе, буквоед, – отмахнулся полковник. – Посмертно же, Виктор Ильич! Перепиши на первую. Семья получит десять лишних кредитов. Наверное, прослушал, а я только что сказал: бюрократизму не место в эсгэбэ.

– Перепишу, – заверил Стовба.

– Так… Ну-ка, Виктор Ильич, проинформируй: у Чекалина серьезные взыскания имеются?

– Серьезных, кажется, нет. Надо в кадрах справиться.

– Ты о каждом должен все без кадров знать. На то и заместитель.

– Две тысячи человек… – вздохнул Стовба.

– Да хоть двадцать две! В чрезвычайной ситуации ты должен точно знать, что можно от парня ждать, а чего нельзя. Под огнем в кадры не побежишь. Ты и в армии так же за кадры прятался, товарищ ротный?

– Не надо армией попрекать, господин полковник, – обиженно нахмурился Стовба. – Я не виноват… была армия – служил. И неплохо, осмелюсь заметить, если в эсгэбэ рекомендовали.

– Не заводись, Виктор Ильич, – засмеялся полковник. – Шуток не понимаешь. Вернемся к Чекалину. Нет у парня взысканий – пора выдвигать. Хладнокровный, волевой, не раздумывающий. Стреляет как Бог. Того бандита у Курского вокзала положил – дырка аккурат в центре лба. Между нами, Виктор Ильич, не бандита шлепнул Чекалин… Генерал на оперативке сообщил, что в Москву стягиваются боевики из Крыма и южных казачьих автономий. Что понадобилось у нас твоим землячкам, Виктор Ильич? Не представляешь? Ты же из казаков…

– У нас в семье об этом давно забыли, – вздохнул Стовба. – Правда, дед по матери… Перед смертью достал откуда-то два креста, попросил во гроб положить. Я совсем пацаном был.

– А у меня дед в энкавэдэ служил, – сказал полковник. – Может статься, твоего деда ущемлял… Да, жизнь. Ладно, сделай справку на Чекалина. А заодно присмотри еще десяток таких ребят. Деревенских, знаешь, истовых… Как присмотришь – приходи, пошепчемся.

И командир дивизиона стремительно побежал по широкой лестнице на второй этаж, в кабинет. Любил он продемонстрировать подчиненным хорошую спортивную форму. Стовба, оставшись один на крыльце, достал короткую изгрызенную трубку из вереска, неспешно натолкал в обожженную чашечку желтого болгарского табака – друг с таможни снабжал… Ароматный дым поплыл над залитым солнцем пустынным плацем, мешаясь с тяжелым вонючим запахом ветра. Унюхав дым, свободный дневальный, который гонялся за крохотной бумажкой с калашом и метелкой, неодобрительно покосился на капитана – курить в стенах дивизиона запрещалось.

Да, подумал Стовба, этот, с Курского, не был обычным бандитом. Он ехал на связь. Видать, не выдержали нервы, когда увидел патрулей. Может, подумал, что именно его собираются вязать. Вот и выхватил ствол. Когда они там, в станицах, научатся конспирации? Кто же отправляется на связь с кольтом и рулоном взрывчатки?

Не ведая, что стал предметом разговора начальства, Чекалин ехал на своем месте в мерседесе, справа, прямо за спиной Кухарчука. Все шнуровали жилеты. Все, кроме четвертого члена патруля, водителя Дойникова – он не должен покидать машину ни в коем случае, а в патрульном мерседесе и без жилета не пропадешь…

– Попотеете сегодня, – болтал Дойников, объезжая выбоины. – Форма раз – надо же! Да хрен с ним, с этим паном председателем… Кому он нужен?

– Попотеем, – вздохнул Жамкин, заталкивая в петли жилета короткоствольный автомат узи. – А все же господин полковник верно сказал: жить всем хочется. Лучше потеть в этом сарафане, чем мерзнуть на цинковом столе.

Никто эту тему из суеверия не поддержал, и Жамкин, осознав свою глупость, надолго замолчал.

– Когда прибывает пан председатель? – спросил водитель.

– Во второй половине дня, – ответил Кухарчук.

– Ага… Полдня – сплошная напряженка. Скоро начнут кучковаться господа манифестанты, чтобы успеть его перехватить по дороге. Такая жара, Господи, а им неймется! Да, кстати, старшой, что это у вас за батон? Чудной какой-то… Не самодельный, часом?

Дойников был коренным москвичом, к тому же сержантом с большой выслугой, поэтому со старшими наряда всегда разговаривал со смесью почтительности и развязности.

– Презент, – рассеянно ответил унтер-офицер, всматриваясь в монитор бортового компа, по которому полз патрульный лист. – На стажировке был в Калифорнии, американцы подарили. Так, теперь на Самотеку держите, сержант!

– Есть на Самотеку… – кивнул рыжей башкой Дойников. – Интересуюсь, он тяжелее, что ли, этот батон?

– Разница в конструкции. Наши – из литой резины, а этот – полый. Внутри стальной шарик бегает. При отмашке перемещается в головку и увеличивает кинетическую энергию.

– Скажи ты! – поежился водитель.

Они ехали некоторое время молча, пока сквозь мешанину безликих небоскребов Божедомки, минуя Екатерининскую площадь, не вырвались на простор Самотечной улицы. Тут поток машин был плотным, несмотря на ограничения, введенные недавно, и драконовские меры застав службы безопасности движения.

– А плачутся, петроля не хватает, – переключил свое внимание Дойников. – Не протолкнешься… И кто только не шляется по самому центру. Вон, гляньте, какое чучело прется с красной маркой! Ну, сейчас тебе покажут…

Несмываемые флюоресцирующие красные марки на лобовое стекло стали ставить года три назад на автомобилях старых выпусков и экологически грязных. Нахала с красной маркой, вздумавшего появиться в центре Москвы, уже перехватила застава службы безопасности движения. Дойников даже голову вывернул, наблюдая, как споро и весело ребята в черных комбинезонах и рогатых касках с респираторами крушат специальными ломиками боковые стекла нарушителя.

– Ничего, теперь почувствуешь, каково за тобой, засранцем, нюхать! – сказал Дойников. – Послушайте, старшой, а вашим батоном можно, например, выщелкнуть боковое стекло?

– Можно, – кивнул Кухарчук. – Внимание, подходим к Цветному бульвару. Здесь уже наш маршрут.

Чекалин, тоже заглядевшийся на расправу с красномарочником, не заметил кодировки патрульного листа в конце считывания и спросил:

– Какой номер, господин унтер-офицер?

– Семьдесят второй. По-моему, ничего веселого…

– Так точно, веселого мало. Осмелюсь доложить, трущобы.

– Маршрут хорошо знаете? – спросил Кухарчук.

– В начале года только здесь и работали. Ну, Уланский переулок с колледжиком для особо одаренных. Петарды на уроках делают, чертенята… Сретенка с ресторанами, само собой – от Сухаревской площади – по бульварам до Тверской. Потом до Садового и опять до Сухаревки. На Трубной улице пивняк, дерутся часто. На Петровке – черная биржа. На Малой Дмитровке – эротический театр, голых представляют и психи собираются. На Страстной, возле Пушкина, дорогой кабак «Кис-кис». На Тверской, у Садового – тряпочный «комок», в подворотнях барыги…

– Ну, хорошо, – перебил Кухарчук. – Это, так сказать, точки обычной напряженности. А где бывает больше праздношатающихся?

– На Трубной площади, возле Дома народов. Кришнаиты толкутся, толстовцы – ничего народ, смирный.

– Вы, наверное, не знаете, – влез в разговор Дойников, – а я помню… Дом народов раньше назывался Домом политического просвещения.

– Какого просвещения? – подал голос Жамкин.

– Отставить посторонние разговоры, – сказал Кухарчук. – Продолжайте, Чекалин.

– Слушаюсь, господин унтер-офицер…

– Погодите, Чекалин. Я прошу… – Кухарчук обернулся и пристально посмотрел на патрульных. – Прошу вас… Отставить на маршруте уставные обращения. Все эти «так точно, осмелюсь доложить, господин унтер-офицер» и так далее… Только время теряем. Называйте меня коротко и ясно: чиф. На вопросы отвечать – да, нет. Ясно?

– Так точно, господин унтер-офицер! – в голос ответили Чекалин с Жамкиным.

Дойников коротко заржал, а Кухарчук вздохнул:

– Рассказывайте, Чекалин…

– Возле Центрального рынка тусуются спекули. Золотишко, алмазы, моржовый клык, молибден… Миллионами ворочают. Там тихо – каждого спекуля собственные гориллы пасут. Напротив цирка, в сквере, собираются книжные толкачи. Тоже тихо. Сделки потом совершаются, а тут у них – плешка, вроде биржи.

Они въехали под путепроводом на Цветной бульвар и притормозили возле концерна «Литературная газета». Среди автомобильного стада у подъезда мерседес патруля не так бросался в глаза.

– Интересно, – сказал Кухарчук, косясь на огромную вывеску «Литературной газеты», – какие книги сейчас идут в ординаре? Давно не интересовался.

– Не могу знать, – сказал Чекалин. – Не до книг, госпо… чиф. Они, заразы, слишком дороги нынче. Так что не знаю.

– Сейчас посоветуемся, – сказал Кухарчук, щелкая на клавиатуре компа. – Так… «Парижские тайны» Эжена Сю, «Графиня де Монсоро» незабвенного Дюма, «Одиссея капитана Блада». Смотрите, ничего не меняется! Я школу кончал, так и тогда за этим же бегали. В прошлом году, перед командировкой в Штаты, такой же расклад был. Вы читали «Одиссею капитана Блада», Чекалин?

– Насчет этого… Блада, чиф. Как раз вспомнил, что в Большом Сухаревском переулке есть подпольный бардак. Вот там весело – травка, поножовщина. Еще возле сортира на Трубе, на площади значит, гомики тусуются. А также – всякие извращенцы.

– Гомики, по-вашему, не извращенцы? – с любопытством спросил Кухарчук.

– Ну… если их за это не сажают… Гомики – это педерасты. А извращенцы – это которые с собаками, например. За такую любовь срок вешают. А раз срок – значит, извращенец.

– У меня сосед тоже извращенец, – доложил Дойников. – Обязательно на крыше, и обязательно на железной. А их, железных крыш то есть, сейчас в Москве и не найдешь. Так он, верите ли, господа…

– Отставить, Дойников, – незлобиво сказал Кухарчук. – В спокойной обстановке доскажете. У вас, Чекалин, все?

– Так точно, чиф. Да.

Кухарчук склонился над дисплеем и некоторое время вглядывался в мерцающий зеленоватый экранчик. Потом спросил:

– Добавите что-нибудь, Жамкин?

– В Последнем переулке – две точки самогоноварения, в Печатниковом – одна. Там самогон лучше, но очень дорогой. А вообще, чиф, маршрут дохлый. Блевотина, кровянка, алкаши, сутенеры. Вечером сами увидите. Точно говорит Чекалин – ничего веселого. В кафушке возле «Форума» квартирные бомбилы собирались, мы их гоняли. Теперь всех пересажали.

Кухарчук промолчал, продолжая разглядывать дисплей. Через минуту патрульным стало скучно. Они исподтишка подмигивали друг другу. Тетерников Сергей Сергеевич никогда с компом не советовался, у него на любой маршрут нюх был. От нечего делать патрульные стали рассматривать подъезд «Литературной газеты». Время от времени оттуда выходили господа в невесомых чесучовых костюмчиках, и патрульные каждый раз завистливо косились на эти белые одеяния, в которых, конечно же, так замечательно переносится жара. Господа падали в мощные машины и уматывали по своим делам. Один даже нетерпеливо посигналил Дойникову – подвинься, мол. Самостоятельный… Минуты текли, а Кухарчук все пялился на дисплей, словно надеялся увидеть там указ о присвоении ему звания Героя Отечества.

– Ну, вот, – наконец оторвался он от компа. – теперь у нас полная информация. В Последнем переулке, кроме двух точек самогоноварения, штаб республиканцев. Трехэтажный особняк с черным ходом. На Сухаревской площади, у памятника премьеру Столыпину, часто собираются возрожденцы.

– Это не только наш маршрут, – сказал Чекалин. – Часть Сухаревки и проспект Сергия Радонежского, до Мясницкой, входят в семьдесят третий.

– Будем контачить с семьдесят третьим. Где рандеву с ними? У Рождественки? Поехали. Врубите связь, Дойников…

Британско-ненецкий десант

В кабинете главного редактора «Вестника» царила тихая паника. С минуты на минуту должны были подъехать иностранные гости, а у секретарши перегорела кофеварка. Вот вам и хваленая «Паннония»…

– Надо взять в буфете кофейник побольше, – посоветовал главному первый заместитель Рыбников. – У меня есть польские крекеры. А в биржевом отделе, я слышал, гоняют чаи с китайским вареньем из лепестков лотоса. Сложимся – все дела. Скромно, по-домашнему. Не обжираться ведь люди едут, Виталий Витальевич!

Главный редактор, тощий и сутулый, похожий седой эспаньолкой на Дон-Кихота, несколько секунд разглядывал Рыбникова, полную свою противоположность. Полную. Рыбников давно привык к редакторским приступам непонятного ступора и поэтому терпеливо ждал, пока главный очнется. Редактор вздохнул и проскрипел:

– Ты, Николай Павлович, сперва сам попробуй буфетный кофий… А они – иностранцы. Но в одном прав: надо все сделать по-домашнему, скромно. У меня есть скотч-виски. Попроси Машу подняться в буфет – пусть настрогают бутербродов. Ну, там, джюс какой-нибудь, грейпфрутовый, что ли… Икорки баночку, рыбки, омарчиков. Распорядись, батюшка!

Рыбников покатился распоряжаться. Секретаршу Машу он на месте, конечно же, не нашел – курит где-нибудь в отделе. Пока все отделы обойдет – и день, глядишь, закончился…

– Ё-моё! – вспомнил родное чалдонское присловье первый заместитель.

Передоверить ответственное поручение главного редактора Рыбников никому не мог. Поэтому решил отправиться в буфет самолично. Поскольку спецбуфет, где обедала издательская головка, был еще закрыт, пришлось подниматься на шестой этаж в общий зал. Тут змеилась длинная очередь. Рыбников почувствовал себя неуютно под удивленными взглядами редакционной и типографской мелкоты – еще бы, Зевс снизошел с Олимпа на грешную землю… Дожидаться своей очереди в толпе этих усталых и хмурых людей Рыбников не хотел. Как обойтись без стояния в очереди – не знал. Поэтому он независимо подошел к стойке, за которой неспешно ползала тучная баба в драном и несвежем белом халате, и спросил:

– Сигареты есть?

Баба покосилась, вздохнула и ничего не ответила.

– Ага, – сказал Рыбников. – Ну, ладно…

Так же независимо он собирался и улизнуть из буфета, но все испортил проклятый подхалим Чикин, заведующий отделом биржевой жизни, который оказался в голове очереди:

– Николай Павлович! Вам, может, еще что-нибудь надо?

Очередь заворчала, но Чикин самоотверженно огрызнулся:

– Имею право раз в жизни любезность начальству оказать?

– О, Боже, – пробормотал про себя Рыбников.

А Чикин уже пробивался сквозь толпу с дополнительным подносом – сальным и изгрызенным. Делать было нечего: и очередь, и баба ждали заказа Рыбникова.

– Два десятка бутербродов, – попросил он униженно, непонятно отчего. – С креветками там или с икрой… Пять бутылок сока – любого, на ваше усмотрение. Вот и все.

Баба неспешно вытерла руки о свой халат, поправила колпак и завопила неожиданно тонким голосом – на всю столовую.

– Вы из какой комиссии, а?

– Он не из комиссии, – влез Чикин. – Он наш замредактора, первый!

– То-то, гляжу, чужой человек, – сказала баба. – Ну, раз вы первый заместитель, так и идите в свой буфет. Он тоже первой категории. А у нас – второй. Деликатесов не положено.

Рыбников выбрался из очереди, провожаемый хмурыми холодными взглядами. Уши у него горели. Да… Отвык он, оказывается, от демократических щей за годы заместительства! Или щи стали жиже? Господи, а какой запах тут, в столовой второй категории…

По лестнице он спускался бегом, словно ему надавали пощечин и еще обещали. Влетел, как толстая сердитая торпеда, в первый попавшийся кабинет и заорал:

– Найдите мне эту чертову куклу! Кого, кого… Машеньку!

Пока Рыбников вояжировал в столовую второй категории и подвергался унижениям, главный редактор «Вестника» вызвал к себе спецкора отдела биржевой жизни Гришу Шестова:

– Правда, что у вас в отделе балуются китайским вареньем?

– Правда, – повинился Шестов. – Из командировки привезли.

– Ну, побаловались – и хватит, будешь переводить, Григорий, – сделал неожиданный вывод главный.

– С китайского? – удивился Гриша.

– С английского…

– Хорошо, Виталий Витальевич, – уныло сказал Гриша.

Шестов, субтильный холостяк около сорока лет, вернулся недавно с туманного Альбиона, где он по обмену работал в «Кроникл». Вместо обычных контактных линз Гриша носил старинные круглые очки в тонкой металлической оправе и оттого смахивал на меланхоличного, чуть облысевшего филина. Гришу в редакции и звали Совой. По складу мышления он был философом, скорее киником, нежели эпикурейцем, ибо считал, что любой бардак в обитаемой Вселенной образуется, когда люди начинают заниматься не своим делом. Вот почему он не любил служить главному редактору переводчиком. Тем более что в редакционном штате был переводчик со всех европейских языков. Правда, в последнее время от неуемной жажды познания он злоупотреблял гипнопедией и транквилизаторами, отчего косил, дергал головой и путал языки. Однако благодаря неистребимой любви главного к услугам Шестова, штатный толмач мог беспрепятственно спускать свое не такое уж маленькое жалованье в пивнушке на углу Цветного и Садового, с утра до ночи потягивая не такое уж слабое черное чешское пиво.

– Может, лучше Сапрыкина вызвать? – предложил Гриша. – Только что видел – вполне в кондиции.

– То есть еще не на ушах? – уточнил диагноз Виталий Витальевич. – Все равно, Григорий, не надо Сапрыкина… Дело, Григорий, в том, что ты умеешь держать язык за зубами, а Сапрыкин нет. Поэтому проникнись чувством ответственности…

– И законной гордости, – вздохнул Гриша. – Осмелюсь напомнить свое предложение, Виталий Витальевич! Покорнейше прошу подумать о гипнопеде. Через неделю будете лялякать по-английски, как Шекспир. У меня приятель – гипнопед, и дорого не возьмет.

Шестов слыл в редакции золотым пером, поэтому мог позволить себе несколько вольный тон в разговоре с начальством.

– Я, Григорий, номенклатурный чиновник – первый табельный разряд, – усмехнулся редактор. – Ежели потребуется, гипнопеда бесплатно дадут. Только я не хочу лялякать, как Шекспир, потому что, Григорий, я еще и пожилой чиновник, если не сказать, старый… Мозги высохли. Виски хочешь?

Шестов оглянулся на дверь, непроизвольно облизнулся и сказал, чуть повеселев:

– Натощак… Вредно, Виталий Витальевич. Но раз руководство настаивает…

Редактор, старчески покряхтывая, достал из старинного сейфа бутылку с желтой этикеткой, рюмки и яркую баночку исландской селедки. Гриша начал привычно свинчивать ключ на банке, а редактор прицелился бутылкой в рюмку. Тут ворвался красный и злой первый заместитель:

– Виталий Витальевич! Пора народ на ковер приглашать… Ни с кем сладу нет. Какую-то секретаршу, какую-то фитюльку вся редакция ищет!

– Ну… фитюльку, – усмехнулся редактор. – Присядь.

– Так надо же стол накрывать!

– Где стол был яств, там гроб стоит, – вдруг сказал главный. – Виски налить, Николай Павлович?

И, не дожидаясь ответа, поставил на стол заседаний третью рюмку. Рыбников посмотрел на свет янтарный напиток, понюхал и буркнул, остывая:

– За что пьем?

– За нашу смерть, – сказал главный и подергал свою эспаньолку. – А что – нормальный тост… Пей, Николай Павлович!

Шестов с Рыбниковым летуче переглянулись. Главный это заметил и засмеялся, как палку об колено сломил:

– Небось, судари мои, думаете: аут, выскочил из ума Виталий Витальевич… Мол, сам одной ногой в могиле стоит и нас туда же приглашает заглянуть. Как бы не так. Если кто сбежал с катушек, так это не я, а наши дорогие работодатели. Вы даже не представляете, господа-товарищи, о чем у нас с англичанами речь пойдет… Не представляете! Посему сразу прошу: никаких бесед в коллективе. Народ и так узнает. Но пусть он сначала все осмыслит на уровне слухов и сплетен. Потом плохие новости легче воспринимаются.

– Что же все-таки случилось? – прищурился Рыбников.

Главный редактор долго смотрел в мутное окно, положив руку на ребристый бок кондиционера. Он казался жалким и очень старым. Потом сказал, не оборачиваясь:

– Англичане откупают половину пая нашего «Вестника». Так-то, судари мои. Обещают дать хорошую бумагу, новую технику. Ну и надсмотрщика, какого-нибудь мистера Твистера… И будет он меня учить, как делать современную газету в условиях поголовной компьютеризации, коммерциализации и телевизофрении…

Главный отошел от окна, шаркая, пробрался за свой стол и уселся, сцепив перед собой жилистые руки, покрытые светлым пушком и пигментными пятнами.

– Я, ребятки, уже при Лёне, при Брежневе, редактором был… Слышали о таком? Еще бы! Славная история славного периода, в результате которого мы теперь сидим в дерьме по нижнюю губу. Ехали, бежали… А куда? Куда прибежали? И теперь каждая сука, каждый Шекспир…

Рыбников поднялся и сказал, оглядываясь на безмолвные стены, оклеенные фотообоями с березовым лесом:

– Пойду я, Виталий Витальевич… Прослежу. И вообще…

– А я уже отбоялся, – сказал редактор стенам. – Отбоялся! Вот прошение об отставке!

Он выхватил из стола какой-то листок и потряс перед застывшими березами, словно стены могли не только слышать, но и видеть.

И Гриша попятился из кабинета:

– Перекурю пока…

Едва он закурил в редакторском «предбаннике», явился первый заместитель главного и сунул Шестову крохотную плоскую коробочку:

– Микрофон – зверь, за двадцать метров шепот пишет. Проволочная катушка, на два часа. Вот тут нажми…

Шестов не стал ни о чем спрашивать. Раз надо Рыбникову… Знали они друг друга давно – почти в одно время заканчивали факультет журналистики Московского университета и нередко занимались общими комсомольскими делами.

После университета Рыбникова взяли в министерство информации. Он там поскучал какое-то время, не сошелся со старперами в руководстве, начал показывать зубы. Сбежал в «Вестник», где его знали хорошо, поскольку два последних года перед защитой диплома Рыбников проходил в еженедельнике практику.

А Гриша поехал в областную газету в город Термез, еще полный легенд об «афгане», вызубрил от скуки английский, потом – узбекский. А тут – отделение Узбекистана, создание Исламской федерации и почти немедленная война с Индией. Гриша оказался интернированным, так как Россия выступила на стороне Индии, и российские «миги» с голубыми андреевскими крестами на фюзеляжах держали воздух от Пешавара до Джибути. Через три года война кончилась ничем, Гришу выпустили из лагеря, и он очутился в Москве – без работы и денег. Рыбников, тогда заведующий отделом экономики, взял Шестова к себе, устроил командировку по обмену в «Кроникл», где Гриша чуть-чуть отошел от лагерных ужасов, прибарахлился и окончательно отшлифовал знание английского.

Свое покровительство Рыбников не афишировал, но Гриша и без того понимал: взяли в лодку – греби. А поэтому и не отказывался выполнять разные деликатные поручения первого заместителя главного редактора.

Покурив, Гриша отправился в кабинет главного. Едва они с Виталием Витальевичем приготовились скрасить скуку ожидания очередной дегустацией шотландского самогона, как дверь распахнулась и в проеме показалась холеная морда с лошадиной челюстью, украшенной морковной бородой. А за этой мордой виднелись другие, не менее холеные. Сразу видно, джентльмены.

– Мошноу? – спросил предводитель.

– Плиз, – ответил Виталий Витальевич, кам ин, френдз…

И сделал улыбку – так мог бы улыбнуться череп в лунную ночь. Среди гостей оказался старый знакомый, Наум Малкин, краснорожий и чернобородый автор эротических поэм, представитель писательского профсоюза в совете учредителей «Вестника». Он сразу же полез целоваться с Виталием Витальевичем, и тот, содрогаясь, стойко перенес сей ритуал. Отцеловавшись, Наум плюхнулся на ближайший стул. И теперь стал заметен еще один гость – невысокий, черноватенький, с узкими глазками и плоским бесстрастным лицом.

– С вами мы виделись, – сказал главный редактор черноватенькому. – Не вспомню…

– Естественно, Василий Васильевич, виделись.

– Это меня домашние так кличут, Василием Васильевичем, – продолжал скалиться главный. – А на работе я – исключительно Виталий Витальевич. Позвольте полюбопытствовать, а вас как на работе зовут, и где она, работа, находится, если это не секрет?

– Иван Пилютович Вануйта, – представился гость. – Юрисконсульт наблюдательного совета министерства информации.

– Во такой мужик! – поднял большой палец Наум Малкин.

– Позвольте, запишу. – Редактор придвинул бювар. – А по национальности вы кто? Простите старика за любопытство…

– Ненец, – сказал Вануйта. – Из Тиманской тундры.

– Во такой, говорю, мужик! – опять подал голос Наум.

– Да-а, – протянул главный. – Очень у нас все-таки еще большая страна. Что ж, будем считать, что на территории «Вестника» высадился британо-ненецкий десант, а? Шутка…

– А про меня забыл? – закричал Малкин.

– Ты меня, батюшка, давно оккупировал, – вздохнул Виталий Витальевич.

Гриша вспомнил о своих обязанностях и перевел для англичан шутку редактора. Те натянуто улыбнулись.

Тут лебедушкой вплыла белотелая могутная Машенька – в сарафане ля рус, с приплетенной пшеничной косой. Любой мог бы убедиться, что первый заместитель главного редактора совершенно не прав, назвав Машеньку фитюлькой. Перед собой секретарша легко несла огромный, как щит воина, расписной жостовский поднос, принакрытый рушником от любопытных глаз. Когда Машенька сдернула рушник – Гриша едва стон сдержал. Поднос отягощали бутерброды с салями и сыром, белужьи пузечки, икра в хрустальной ладье, ветчина и перченое сало.

В то время как Рыбников суетился и унижался в общей очереди, Машенька проникла со служебного входа в спецбуфет и обо всем, умница, договорилась. Оставалось только удивляться, как она вообще узнала о распоряжении главного редактора. Но если взять во внимание, что Машенька работала с Виталием Витальевичем лет двадцать, еще до «Вестника», то и удивляться не придется.

Главный редактор при виде натюрморта с подносом потер руки характерным национальным жестом и потащил из сейфа вторую бутылку. Вероятно, он решил принять погибель достойно, по русскому обычаю – в белой рубахе и нос в табаке.

Обозрев бутерброды, Наум Малкин повернулся к крохотному Вануйте и с большим пиететом доложил:

– Виталий Витальевич – во такой мужик!

Пока главный ручкался с гостями, пока умница Машенька сервировала стол, пока англичане с веселым изумлением разглядывали хозяйский кабинет, полный диковинных вещей, вроде рыкающего кондиционера, лязгающего сейфа и карты России с мигающими лампочками – так обозначены были пункты фотопечати «Вестника», – пока Гриша Шестов лихорадочно припоминал самые крутые портовые глаголы, дабы достойно перевести гостям замечания Малкина… Да, пока все это происходило в березовой роще редакторского кабинета, Николай Павлович Рыбников скрывался в собственных скромных апартаментах с видом на тощую трубу утилизатора. Он играл на пульте видеофона, словно вдохновенный пианист.

Экранчик вспыхнул голубеньким, и на нем мелькнул фрагмент сначала голой и очень волосатой ноги, потом тоже голой, но не волосатой. Больше Рыбников ничего не успел разглядеть, ибо весь экран заняла крепкая ладонь с мясистыми подушечками, и хриплый голос сказал досадливо:

– Иванцов на связи… А-а, Николай Павлович… Погоди, видяк отверну.

– Я не любопытен, – сказал Рыбников. – А на тебя могу насмотреться в Сандунах. Надевай штаны, поезжай в «Кис-кис». Займи кабинетик и дожидайся.

– О, грехи наши, – вздохнул невидимый Иванцов. – Только что подписал номер, спать хочу…

Но Рыбников уже вызывал другого абонента. На экранчике возник плотный, с короткой стрижкой, человек в легком мешковатом костюме, под которым так удобно носить хоть противотанковое ружье. За хорошим столом он пил чай из большой фарфоровой кружки и закусывал баранками. Заметив на экране вызова Рыбникова, плотный человек поспешно встал и вытер рот.

– Жарко? – сочувственно спросил Рыбников.

– Ага, – ответил плотный человек, потея и осторожно промокая низкий звероватый лоб большим платком.

– Варенья из лотоса у тебя нет?

– Не-а.

– Тогда поезжай в «Кис-кис». Походи за Иванцовым. Чтобы все было чисто…

– Лады.

После этих содержательных переговоров Рыбников позвонил еще скучному и невыразительному человеку – в захламленный, заставленный книгами и папками кабинет.

– Паня! Есть жареное дело. Жди у входа в «Кис-кис».

Наконец Рыбников связался с секретаршей главного редактора:

– Если Виталий Витальевич спросит… Скажи, зубы заболели. Поехал, мол, к врачу. Как освободится Шестов, пусть позвонит мне в машину. Я, вероятно, буду ехать в клинику или, что так же вероятно, возвращаться из оной.

– Откуда? – переспросила Машенька.

– Из оной, – упрямо повторил первый заместитель. – Шестов знает. Между прочим, где тебя носило?

– Закуску шарашила, – ответила Машенька.

Бросив кнопку вызова, Рыбников пробормотал:

– Тьфу, бестолочь… И если бы одна! Потому вас, дураков, англичане покупают. А не наоборот!

Он открыл современный стенной сейф с лазерным замком, прицепил к подтяжке полукобуру с макаром, прихватил контейнер с кассетами и ринулся к двери. В коридоре торчал парламентский корреспондент Гужуев – в черном смокинге и бабочке, несмотря на жару.

– Некогда, некогда, – обошел его Рыбников.

– Так визит же начался, – недовольно сказал Гужуев. – Он станет акцией большого звучания.

– Верю, верю! – усмехнулся Рыбников. – Очень большого звучания.

– Дайте две колонки! – потребовал Гужуев. – Выпускающий, извольте видеть, орет, что оставил мне только одну колонку. Но ведь и фото надо дать? Надо? Ага! Председатель Европарламента с нашим президентом, под сенью, так сказать, знамен.

– Хорошо, – бросил Рыбников. – Скажи, что я разрешил занять две колонки.

– И фото! Возьму с собой нашего фотокора, у него есть аккредитация. Вы же знаете… эти ловкачи из РОСТа вечно тянут, а потом дают плохие картинки. Так? Ага! Конкурс красоты снимем из номера к черту, осмелюсь предложить – и так жарко.

Сам ты иди к черту, подумал Рыбников, закипая. Гужуев был неплохим человеком, когда в своем дурацком смокинге молчал или делал дамам комплименты… Пройдя длинный редакционный коридор со множеством глухих дверей, с унылой дорожкой-пылесборником, Рыбников несколько секунд медлил у лифта. Чудовищная новость, объявленная главным редактором, означала конец мирной жизни. Начиналась мобилизация. Еще не поздно было отвалить в сторонку, тем более хороший знакомый, издатель, совсем недавно предлагал Рыбникову возглавить новый журнал. Но при одной мысли, что газета, которой отдано почти десять лет относительно молодой жизни и пуд нервов, при этой мысли…

– Каждый Шекспир… – пробормотал Рыбников, вызывая лифт.

«Вестник» издавался на солидной базе концерна «Литературная газета», потому что субсидировался писательским профсоюзом с участием кадетов и демохристиан. Объемчик у него был средний – двадцать четыре полосы. И бумага не лучшая, и цветных иллюстраций немного – концерном руководили скряги. И скабрезными картинками, и порнушкой «Вестник» читателя не заманивал. Однако положение еженедельника на газетном рынке было прочным, а читатель – постоянным.

В отличие от многих изданий, «Вестник» не бравировал критикой правительственных программ, хотя со многими и не соглашался. Не тряс грязное белье политиканов, к чему, видит Бог, редакцию не однажды подталкивали учредители, преследуя собственные сиюминутные выгоды. Если уж работодатели сильно поджимали и настаивали, мудрый Виталий Витальевич принимался лицедействовать: разрывались телефоны, мчались курьеры, дотошно, до запятой, согласовывались не только идеи статей, но и синтаксис. В бешеном темпе готовился ударный, разоблачительный и зубодробительный материал, так основательно готовился, что не успевал выходить. Зато бывший недруг учредителей успевал стать их союзником. И Виталий Витальевич по команде свыше давал отбой для своих цепных псов демократии.

Занимаясь всю жизнь политикой, главный редактор на склоне лет сформулировал важное правило: «Держись, сынок, подальше от трех вещей на свете – начальства, сортира и политики!» Собственных знаний приемов политической борьбы Виталию Витальевичу вполне хватало для того, чтобы превратить издание двух крупных политических партий в аполитичный еженедельник, да еще при этом исхитриться не вылететь из редакторского кресла.

«Вестник» печатал серьезные обзоры деловой и культурной жизни, предоставлял страницы историкам и отцам церкви, экономистам и законодателям. В каждом номере обязательно шла беседа «со звездой», где педалировались все стороны личной жизни, что всегда было любо сердцу обывателя. Иногда «звезда» позволяла себе высказаться по вопросам морали, воспитания, традиций. Но никогда – политики.

Еженедельник был последним пристанищем разной литературной мелюзги и шелупони. Широкая река графомании втекала в редакционные столы, оставляя в ящиках, как в промывочных лотках, золотинки настоящей прозы и поэзии. Поэтому литературные материалы «Вестника», при всей их неровности, почти всегда открывали что-нибудь новое – имя, тему, направление.

Издания радикальных партий и фронтов честили «Вестник» консервативным, патриархальным, недалеким. Еженедельник до полемики по мелким поводам не опускался, но иногда Виталий Витальевич сам брал в руки перо и выдавал короткий изящный фельетон, объясняя, кто, кому и сколько платит за нападки на «Вестник». Вероятно, у главного редактора была хорошо налажена собственная сыскная служба, потому что сведения в его фельетонах, при всей убийственной наготе, никогда не оспаривались оппонентами через суд. Время шло, и передовые и глубокомысленные издания вдруг вылетали при очередной экономической конвульсии в трубу, а «Вестник» по-прежнему выходил каждую субботу – серьезный, скромный, серенький, и с утра за ним у провинциальных киосков выстраивались терпеливые очереди верных почитателей.

Редакция «Вестника» и не скрывала, что ориентируется на русскую глубинку, что самые желанные письма под рубрикой «Из нашей почты» – от жителя уездного городка, еще сохранившего романтическую восторженность перед словами «Отечество», «Нация», «Бог», «История», «Правда».

Худо-бедно, в самые тяжкие времена у еженедельника прибавлялось три-четыре тысячи подписчиков в месяц. Скорей всего, люди уставали от разоблачительных воплей, поливания повидлом, обещаний и ошибок, уставали и обращались к аполитичному «Вестнику» с его байками из жизни правоохранительных органов, с его сказками из жизни «звезд», с его советами арендаторам, домохозяйкам и школьникам, с его пылкими стихами о красотах родной земли и нравоучительными рассказами на темы житейские. Люди уставали от созерцания голых задниц в газетах и на экране, а в «Вестнике» печатались снимки нормальных человеческих лиц – нормальных в ненормальное время…

Значит, подумал Рыбников в лифте, произошло что-то чрезвычайное, если совет учредителей пошел на продажу половины пая. И кому! Англичане не потерпят, чтобы в «Вестнике» продолжали появляться проповеди на святой день, материалы по русской истории, размышления читателя из какого-нибудь Урюпинска о насущных заботах, те же стихи… «Вестник» неминуемо повторит судьбу «Правды». Некогда официозное издание, на котором воспитывалось не одно поколение, было куплено издательством «Интерпрес» с базой в Цюрихе. Теперь «Правда» печаталась в Гамбурге, Париже, Глазго и Атланте, штат Джорджия. Шестидесятистраничная, с цветными иллюстрациями, на лучшей офсетной бумаге, «Правда» публиковала развлекательные и рекламные материалы российской тематики, комиксы с переложением русской литературной классики и биржевые бюллетени. Много лет назад Рыбников прочитал где-то, что шпрингеровский концерн скупил издания Венгерской социалистической рабочей партии, едва партия потеряла власть. Тогда Рыбников самоуверенно подумал: у нас такое не пройдет… Прошло!

Относительно независимых изданий вроде «Вестника» в России почти не осталось. Несколько газет издавали на Украине и в Белоруссии националистические движения, кое-какая печать была у мусульман в Казани и Алма-Ате, да еще нерегулярно выходили «Сибирская звезда» красноярских сепаратистов и «Казачий круг» на Кубани.

Обкорнанная, лишенная Закавказья и Средней Азии, Молдавии и Прибалтики, еще недавно шестая часть суши, а теперь Российская Конфедерация, входила в начало третьего тысячелетия от Рождества Христова как легендарный ковчег в волны всемирного потопа; только нес этот ковчег не по семь пар чистых и нечистых, а по семьдесят семь – партий, движений, ассоциаций, обществ, фондов, союзов и фронтов. Каждая крохотная политическая группа считала делом чести издавать собственную газету, а то и журнал. Естественно, международные издательские синдикаты не покушались на дохленький листок Демократического союза самарских любителей старины… Они планомерно захватывали крупнейшие правительственные и частные издания, телевизионные каналы и радиостанции. Теперь настала очередь второго эшелона – еженедельников типа «Вестника» и отраслевых коммерческих газет.

«Сначала надо заскочить к Старику», – подумал Рыбников, забираясь в машину. Чтобы выехать на дорогу, ему пришлось посигналить: на пути торчал патрульный мерседес…

Гриша Шестов между тем тихо потел в кабинете главного редактора. Англичане дотошно выспрашивали о графиках прохождения номера, о взаимоотношениях с типографией, о состоянии копировальной техники на пунктах фотопечати, о службе распространения и рекламы и даже о настроениях в коллективе. Виталий Витальевич отвечал односложно, и у англичан, как показалось Грише, сложилось не совсем правильное мнение о степени компетенции главного редактора.

Наум Малкин ограничил свое участие в переговорах выпивкой и пожиранием бутербродов, а Иван Пилютович Вануйта не пил, но помалкивал и только улыбался, кивая каждому говорящему: мол, молодец, умница. От бесстрастности его не осталось и следа. В конце концов главный редактор, видать, не выдержал этих улыбок и кивков и резко спросил:

– А что вам так весело, господин Вануйта? Если у вас в наблюдательном совете все такие весельчаки, то хрен цена вашим наблюдениям.

– Виталий Витальевич, дорогой! – давясь, просипел Малкин. – Люди в гости пришли… Гость – радость в доме!

– Видал я таких гостей… в ихних белых ливерпульских тапочках. Потом, Наум, я не с тобой разговариваю. С тобой разговаривать бесполезно. Так вот, господин Вануйта… То, что наши заморские гости лыбятся, мне понятно. Прибирают к рукам еще один крупный рынок рекламы. А вы чем довольны, Иван, понимаете, Пилютович? Расселся тут, японский бог…

Вануйта, не снимая улыбки, повернулся к англичанам и сказал с хорошим оксфордским произношением:

– Извините, друзья… У нас с господином редактором возникли маленькие разногласия относительно сроков. Вы закусывайте, закусывайте пока.

Не дав Грише перевести для главного редактора эту фразу, Вануйта посмотрел на Виталия Витальевича уже без улыбки:

– Я тут расселся, дорогой старший белый брат, потому что представляю наблюдательный совет министерства информации. На всех этапах сделок совместных предприятий, действующих под патронажем министерства, я слежу за точным соблюдением формальностей.

– Ага… Значит, то, что вы тут сидите и трескаете мою водку – формальность?

– Можно и так сказать. – Теперь Вануйта снова улыбался, еще радушнее. – Вы пока являетесь главным редактором издания, и нам нужно ваше формальное заключение о целесообразности передачи «Вестника» в собственность совместного предприятия. Наблюдательный совет готов рассмотреть любые замечания и претензии, даже если они исходят от лица, услугами которого совместное предприятие не намерено впоследствии воспользоваться. Наблюдательный совет принимает решение, учитывая мнение всех сторон. Таким образом, в своем заключении, Виталий Витальевич, вы можете даже выразить категорическое несогласие с передачей «Вестника», буде такое несогласие воспоследует.

– Все понял, – поднял руки главный, – кроме одного: вот вы, Вануйта, член совета, юрист, законник, защитник, мать вашу… Сидите тут и спокойно надзираете, как иноземцы берут за горло российское издание! Если на таких грабительских условиях передать половину пая, то русского от «Вестника» всего и останется – титул. Наум этого не понимает, потому что дурак. Но вы, Вануйта! Может, вас русские обидели?

– Виталий Витальевич, дорогой! – сделал брови птичкой Наум Малкин. – Я, наверное, дурак. Но это мне не жмет… Только зачем вы обостряете национальный вопрос? Нет, вы обостряете!

– Русские меня не обидели, – сказал Вануйта. – Они попросту ограбили нашу тундру, и мне пришлось учиться, потому что в тундре стало трудно без работы. В отличие от господина Малкина, я индифферентно отношусь к национальному вопросу и совершенно не собираюсь на эту тему дискутировать. Мне неинтересно, какие национальные тенденции будет выражать новый «Вестник». Важно, чтобы он давал прибыль. Я ознакомился с расчетами экономистов… Совет учредителей вашего издания ежегодно теряет не менее полумиллиона долларов из-за нереализованных возможностей. Согласитесь, так дальше вести дело нельзя. Государство переживает определенные трудности, и если каждая газета будет давать полмиллиона убытку…

– Сколько я себя помню, – прокряхтел главный редактор, – государство всегда переживало трудности. И всегда, что характерно, пыталось выкарабкаться за счет литературы, искусства, печати… То есть за счет духовных отраслей. Потому мы и живем так, как живем. Хочу еще заметить, господин Вануйта, хоть я и не юрист… Убытки и упущенные возможности – две большие разницы.

– Повторяю, – холодно сказал Вануйта, – дискуссии не входят в мои функции. Сейчас я жду заключения.

– Да оно у вас в портфеле! – фыркнул редактор. – Григорий, налей всем… Видите ли, господин Вануйта… Пусть я старый продажный цирковой пудель, но у меня одно несомненное достоинство – хорошо выучил свои трюки. О ваших же знать ничего не хочу. Давайте, давайте бумажку!

– Вообще-то… у меня лишь проект, – заколебался Вануйта.

– А мы его возьмем за основу и примем в первом чтении, – оскалился Виталий Витальевич. – Делов куча…

Вануйта достал из плоского портфельчика три экземпляра редакторского заключения. Виталий Витальевич бегло просмотрел документ, похмыкал, поставил на место пару запятых и излил из древнего китайского паркера свою подпись. Затем вытащил из стола и протянул Малкину прошение об отставке:

– Наумчик, передай своим хозяевам… Хочу уйти сам, пока не выкинули. Так. Что там древние говаривали? Кончил дело – отвали… Если больше нет вопросов, дорогие друзья, то мне просто стыдно занимать далее ваше драгоценное внимание.

– Большое спасибо, – поднялся Вануйта. – Рад, что мы быстро нашли общий язык. Я еще раз убедился, Виталий Витальевич, старая школа много значит, что бы на этот счет ни говорили. Дальнейшие распоряжения вы вскорости получите.

Англичане и Малкин с некоторой грустью поглядели на недопитую бутылку, тоже встали и полезли к главному редактору с рукопожатиями.

– А не жалко! – сказал главный. – Держи, рыжий, петуха…

Когда главный редактор с Шестовым остались одни, Виталий Витальевич сказал приунывшему Грише:

– Ну, что нос повесил? Какая тебе разница, где работать: в «Вестнике» или в каком-нибудь «Тудэе»?

– Не о том думаю, – сказал Гриша. – Надоело мне это дело еще в Англии – изображать энтузиазм по поводу выпуска очередной партии конъюнктурной продукции. Иногда поумствовать охота. Русскому человеку без глубокомыслия – смерть. А эти рыжие… Что, где, почем… Остальное – лишнее.

– Доумничались! – грустно сказал редактор. – Каждый лез на трибуну и предлагал – ни больше, ни меньше – единственно верное учение во спасение. А надо было просто работать и помнить о собственной гордости. Нельзя вечно завидовать соседям: у того жена чистюля, а у этого дети умные. Ну, возьми и умой свою жену. Свою! А детей выучи. А не хотят учиться – выдери, но заставь! Тогда не будешь никому завидовать. А мы старались жену поменять, а детям, раз такие идиоты, учебу сократить. Вот и стали завистливым, злым народом, с копейки пятак прибыли ищем, с собаки шерсть на варежки стрижем… Седьмой десяток доживаю, и стыдно за собственную жизнь. Слабенькое это утешение, что не один стыжусь. Слабенькое, сынок! Вас, молодых, жалко. Ладно, гуляй, Григорий. Скажи там Машеньке, пусть машину вызывает. Покатаюсь напоследок в персональном кадиллаке, чтоб его ржа съела!

Шестов вышел в приемную, закурил и передал Маше пожелание главного редактора.

– Вас, Григорий Владимирович, просил Рыбников позвонить, – сказала Маша уже ему в спину. – Прямо в машину. Он в клинику с зубами поехал. Или в какую-то Онную. Это, наверное, частная больница.

В отделе биржевой жизни на стенном дисплее медленно перемещалась котировка.

– Глянь, что делается! – встретил Шестова заведующий отделом, старая грымза Чикин. – Пшеничка вверх ползет. За каких-то два часа – семь пунктов против вчерашнего… Что сие чудо значит?

– Жрать нечего, вот и ползет пшеничка, – вздохнул Гриша.

– Скажи ты! – удивился Чикин. – А урожай вроде накосили неплохой.

– Урожай выращивают… – начал было Гриша, но вспомнил о просьбе Рыбникова.

Телефон в машине первого заместителя отозвался сразу:

– Поезжай в «Кис-кис», Григорий… Коробочку не забудь. А сейчас включи громкую связь. Чикин? Отпусти Шестова на пару часов. Есть для него спецзадание.

– Да, Николай Павлович, – поспешно отозвался Чикин. – Вас понял, спецзадание для Шестова. Не беспокойтесь. Николай Павлович, комментарий я сам напишу, тряхну стариной…

Положив трубку, Чикин отер лоб. В любом вызове начальства ему всегда чудилось громыхание судных труб. Чего греха таить – по блату попал когда-то неудавшийся комсомольский работник Чикин в газету, по большому блату. Вот уж и благодетель его, в газету устраивавший, переселился в мир теней, вот уж Чикин очень удачно, в самом начале кампании, партбилет положил по собственному желанию, вот уж и сам чему-то, натужно скрипя мозгами, научился, вот уж и кресло заведующего высидел непрестанными трудами, но и на склоне лет не забыл – по блату существует… Он даже Гриши Шестова, подчиненного своего, побаивался, словно Гриша в любой момент мог спросить: а что это, братцы, за природный факт – Чикин? Шестова на плаву собственное перо держало, а не чужая мохнатая лапа, и потому Гриша мог сам кого угодно и куда угодно устраивать. В глазах Чикина тлело тоскливое любопытство, пока Шестов собирал в кейс диктофон, портативную видеокамеру и дистанционный принт к редакционному телетайпу.

На улице плавилась жара. Старые тополя на Цветном бульваре, казалось, на глазах желтели и скручивались от зноя. Сладковатая удушливая вонь висела в воздухе, и Гриша побыстрее забрался в нижегородский додж с надежным кондиционером. Едва уселся за руль, в боковое стекло постучали. Полноватая блондинка, то ли подкуренная, то ли просто пьяная, что-то кричала и скалила крупные зубы. Гриша отмахнулся и включил скорость.

В пределах Садового кольца разрешалось движение машин только по спецпропускам, поэтому улицы тут не так были забиты транспортом. Подъезжая к Трубной площади, Гриша заметил в начале Рождественского бульвара патрульный «мерседес». Проклиная свою забывчивость, достал из бардачка белую наклейку с большими зелеными буквами – «пресса». На стоянках Гриша прятал наклейку, ибо она стоила бешеных денег в среде спекулей и бомбил. Дорожная служба почти никогда не вязалась к машинам с наклейками «пресса» и «ТВ».

Однако патрульных Гриша увидел слишком поздно, а они засекли, как водитель доджа судорожно лепит фирму на ветровик. Мерседес как синяя молния метнулся навстречу, завизжали покрышки, из дверец в желтыми орлами вывалились дюжие ребята в комбинезонах, касках, с револьверами на изготовку. И через секунду Гриша уже бороздил носом и очками горячий капот, руки его были заведены к затылку, а ноги раздвинуты до предела.

Он знал, что возмущаться и качать права – бесполезно. Дороже встанет. Могут и ребра очень просто пересчитать. Поэтому лучше не возникать, а тихо-мирно полежать мордой на капоте, хоть это и не очень комфортно. Точно, вскоре патрульный отпустил руки и разрешил выпрямиться. Водительский сертификат и служебное удостоверение Шестова уже были прокачаны через комп городского штаба эсгэбэ.

– Господин унтер-офицер, – обратился к старшему наряда патруль с плоской и серьезной рожей. – Вот какая-то коробочка… Вроде дистанционный ключ.

Унтер-офицер с вислыми тонкими усами повертел коробочку, улыбнулся и отдал ее Грише:

– Хорошая машинка, господин Шестов, очень чуткий микрофон. Извините за доставленные неприятности.

Теперь Гриша мог себе позволить шутку:

– А что это вы за дорожников работаете? На полставки?

– Людей не хватает, – вздохнул унтер. – Поэтому у нас с дорожниками договоренность: подозрительные машины можем досматривать и мы.

– Интересно, чем моя машина не приглянулась?

– Наклеечку, господин Шестов, снимать не надо, – усмехнулся старший наряда.

– Больше не буду! – поклялся Гриша. – Можно ехать?

– Конечно, – сказал унтер. – Рад был познакомиться с таким выдающимся журналистом. А теперь… по знакомству…

Он взял Гришу под локоток и отвел за машину, подальше от патрулей:

– Шепните, пожалуйста, господин Шестов, как специалист: стоит ли держать сейчас сталелитейные?

– Ого! – удивился Гриша. – А я думал, патрули в нашей газете только отчеты с игр «Динамо» читают…

– Патрули тоже разные, – сказал усатый. – Так что вы посоветуете?

– А черт его знает! – засмеялся Гриша. – Вообще-то сталелитейные – стабильные акции. Хлеб промышленности, что вы хотите… Значит, подержите пока.

– Спасибо! – сказал унтер и два пальца к каске приложил.

Гриша с облегчением включил скорость и мельком глянул на обзорный экранчик заднего вида. Пока его щупали патрули, за машиной Шестова выстроился довольно длинный хвост. Но никто не подъехал, не затряс удостоверением, не заорал, что ему некогда, что жена рожает, теща при смерти, а самолет улетает. Это перед дорожниками можно пофантазировать, и то, если у тебя все в ажуре. С патрулями лучше не разговаривать.

С Трубной он повернул на Петровский бульвар, проехал по Страстному, через Малую Дмитровку и притормозил неподалеку от бывшего известинского здания. Этот знаменитый дом теперь занимал международный концерн «Москоу Ньюс», а первый этаж был отдан под ресторан Макдональдса с игривым названием «Кис ми», больше известный на Москве как «Кис-кис».

Каплеобразный ситроен Рыбникова ереванского производства уже стоял в череде других машин. Шестов замешкался, раздумывая: снять наклейку «пресса» или оставить. И пока он терзался сомнениями, из пустого вроде ситроена выбрался вдруг высокий прямой старик с короткими белыми усами и пошел не оглядываясь. В каком-то автомобиле распахнулась дверца, старик пригнулся и исчез. Взревел мощный мотор. Затем из ситроена вышел Рыбников, неспешно запер машину и поднялся в ресторан.

Гриша мог бы поклясться, что уже видел, и не раз, представительного старика. Но где? Эти короткие усы… В газете, что ли?

– Если вы – Шестов, – встретил в дверях швейцар, – пожалуйте в одиннадцатый нумер…

Безработный

Если бы Зотов ехал на настоящем велосипеде, то он бы километров двадцать уже отмотал… Как раз к Пахре подъезжал бы. Когда-то были у него любимые места на Пахре, были. А потом начали Зотову попадаться какие-то странные рыбы – слепые уклейки, например. Не просто с бельмами, а вообще без глаз. Или красноперки, белые, как вата. Окончательно забросил Зотов рыбалку, когда поймал небольшого, в ладонь, окуня – без чешуи, колючек и жаберных щитков. Конечно, поймать голого окуня с научной точки зрения любопытно. А с практической – выгодно. Чистить не надо. Но стал бы его кто-нибудь жрать?

Потел Зотов, похрипывал бронхами, вертел педали тренажера – обычной рамы, укрепленной на двух вилках. Колено свое несчастное разрабатывал, хоть и не очень верил в сей целительный метод. Ладно. Докторам тоже надо оправдывать существование.

В колено Зотова «итальянка» поцеловала. Были у басмачей такие итальянские мины, похожие на турбинки для насоса. Осколком задело коленную чашечку и сухожилие. Из госпиталя вышел быстро, зажило как на собаке. Только небольшой рубец остался. Потом он, бывало, месяцами не вспоминал о ранении. А в последнее время что-то стал рубец припухать, наливаться сизой кровью, боль отдавала в сустав. Пришлось даже палкой обзавестись.

Доктор из бесплатной собесовской клиники, хмурый, с утра поддатый вурдалак, посмотрел снимки, помял ногу и спросил: чем, мол, Зотов питается. А Зотов, озверевший от долгой очереди в вонючем коридоре, от боли, причиненной лапами доктора, сдерзил. С ногой, сказал, к вам человек пришел, а не с геморроем. Доктор посоветовал прийти с геморроем в другой раз. А сейчас он вынужден заниматься исключительно конечностями, принимая разную рвань. И если каждое дерьмо на палочке, каждый раздолбай будет тут, в кабинете врача, изображать из себя мастера эстрады, то этому дерьму и так далее через минуту потребуется не ортопед, а зубной протезист. И без всякого перехода спросил обалдевшего от докторского красноречия Зотова:

– Какой дебил операцию делал?

– Майор Веденеев…

– Так я и думал. Что майор. Или капитан. Найди этого позорника и оттяпай ему яйца. Даже если он уже полковник. Тем более. А теперь быстро: что жрешь?

Зотов рассказал.

– Вот видишь, – вздохнул вурдалак. – Одна клетчатка. Без работы, значит, сидишь?

– Конечно, – буркнул Зотов. – Были бы у меня деньги или талоны – пошел бы я в эту вашу живодерню!

– Ладно, – сказал доктор. – Выпишу я тебе шведские активаторы, хоть и не положено. На тунеядцев… Мясца поешь. Найди возможность. Тренажер достань. Крути педали, пока звезды не дали. Вот тебе еще два талона на масло. Это мои. Я масло не люблю. Раз в год тебе надо ложиться на реабилитацию. А то – без ноги поскачешь.

Этот веселый разговор состоялся в прошлом году. Больше в поликлинику Зотов не ходил. А свой старый, дореформенный еще велосипед переделал в тренажер. И каждое утро крутил педали до рясного пота. Лучше ноге не становилось, но и ухудшения не наступало. Спасибо доктору-вурдалаку.

После тренажера настал черед гантелей. Но едва Зотов взял в руки тяжелые чугунные чушки, как в дверь позвонили. Он тихо опустил гантели на половичок и подкрался к двери. Прислушался. Решил пока не отвечать. Если в коридоре квартирные бомбилы – через несколько минут примутся курочить замок. Ну, пусть разомнутся. А если из домового комитета – еще позвонят. Знают, что Зотов редко выходит.

Позвонили. Зотов пригнулся к глазку и увидел Жигайлова. Приятель в глазке выглядел шарообразным уродцем. Он переминался с ноги на ногу, как будто немедленно хотел в сортир, и промокал нос платком. Зотов включил запорный механизм, засовы скрежетнули, и Жигайлов ввалился в переднюю, по-прежнему зажимая нос несвежим клетчатым платком. Светлые брюки у него были в грязных пятнах.

– Еле нашел, – невнятно сказал Жигайлов. – Помню дом, а какой этаж… Забыл.

– Почаще надо к друзьям в гости ходить, – усмехнулся Зотов. – А что с тобой случилось? Катались?

– Вроде того, – поморщился Жигайлов. – Только вошел в подъезд – мальчишки. Тинэйджеры проклятые… Лет по четырнадцать, не больше. Но ты же знаешь, как они сейчас растут. Прямо гориллы! Ну, ухватили за горло, потрясли…

– Что взяли?

– А что с меня взять… Талонов не ношу. Кредитка им, сам понимаешь, без надобности. Плюнули на кредитку, прилепили мне ко лбу и дали по носу. Кровь вроде не идет? Ну, ладно.

– Значит, уже и днем нельзя пройти спокойно, – сказал Зотов.  Уполномоченный, козел, когда я менял квартиру, сказал, что район тихий. Вот тебе и тихий!

– Дай водички – нос прополоскать, – попросил Жигайлов.

– Полощи, брат, но не роскошествуй – жетоны кончаются…

Потом они отправились на кухню, где на плите тихонько булькал чифирок.

– Контрабандный, – принюхавшись, определил Жигайлов.

– Да, азербайджанский. Ребята достали. Держи чашку…

Жигайлов прихлебнул чая и покосился в угол:

– У тебя, кажется, холодильник стоял. Сдал, что ли?

– Давно… Холодить нечего. Я теперь на пакетиках существую. Очень удобно. А за холодильник отвалили талоны на сахар и ботинки.

– Смотри! – показал в окно Жигайлов. – Явились, голуби…

За окном, в ущелье из серых домов, примерно на уровне двадцатого этажа, висела летающая тарелка – чуть больше обычного легкового «вольво». Против солнца посверкивали линзы сильной оптики.

– Надоели, сволочи! – досадливо сказал Зотов и опустил жалюзи из стальной фольги. – Сколько лет летают… Хоть бы ручкой помахали из приличия! Или кукиш показали – все-таки осмысленное действие. Нет – висят и наблюдают! Скоро будут из своей тарелки в мою заглядывать. Иногда, веришь, так хочется взять в руки что-нибудь посущественнее палки… Да как вмазать по окулярам – для контакта!

– Тут тебе не Кандагар, – слабо улыбнулся Жигайлов.

– То-то и оно, – покивал Зотов. – Знаешь, Васька, изредка жалею, что мы тогда сдали калаши. Удобная вещь… Мы сдали, а умные люди оставили.

– Толку-то! – отмахнулся Жигайлов. – Недавно на моих глазах, возле Курского вокзала… Одного такого шибко умного эсгэбисты положили на месте. Он и ствол не успел поднять.

– Наслышаны о новом указе, – помрачнел Зотов. – Положили на месте, говоришь? Значит, теперь можно по любому палить – почудилось, скажем, что за базукой полез в карман. Да-с, дожили, господа хорошие! Зато сколько трепались о деспотизме коммунистов… Но при коммунистах можно было ходить с высоко поднятой головой, а в нынешнем царствие свободы – только с высоко поднятыми лапками.

– Желчью исходишь, – добродушно сказал Жигайлов. – Осуждаешь насилие, а сам о калаше мечтаешь. Нет, мне нынешние порядки нравятся. Как потопал, так и полопал. Между прочим, ты тоже не бедствовал, пока работал.

– Тогда не так гайки закручивали, – досадливо сказал Зотов. – Смяли партийную головку и вроде успокоились. А теперь пошли корчевать шире, жать мелких функционеров. Меня же четыре года членом партбюро курса выбирали… Не пойму, зачем это нужно? Вот эта мелочная, злорадная месть? Ведь таких, как я, по России – не один миллион… Что, если нам надоест унижаться, надоест терпеть и нести крест неизвестно за какую вину? Я, что ли, виноват, что мои партийные начальники крали и врали? У народа крали и ему же врали? Только они покаялись и неплохо устроились. А мне каяться не в чем, потому и последний хрен без соли доедаю!

– Ладно, не психуй, – вздохнул Жигайлов. – Я к тебе… как раз насчет соли. Помнишь Кота, прапора нашего? Ну вот, я у него в отделе рекламы работаю и так… по мелочи. Коту нужен хороший конструктор. Я про тебя вспомнил. Рассказал про твою карьеру на «Салюте».

– А что меня с десятком патентов с «Салюта» поперли и чуть не посадили – тоже рассказал?

– Коту это до лампочки. А занимается он пространственными игровыми автоматами. Модели – в одну сотую натуральной величины. Ну, там, воздушный бой, десант, танковая атака, ракетный удар… Готовые блоки немцы поставляют.

– Хорошо устроился, – задумчиво сказал Зотов. – Гребет, значит, денежки! Сколько стоит один комплекс, не знаешь?

– Много. Кот свои игрушки продает только на грины, на зелененькие. И находятся, между прочим, покупатели.

– Ничего удивительного! Довели, суки, державу до ручки… Одному жрать нечего, а другой с жиру сам с собой воюет!

– Да, – покивал Жигайлов. – Раз в государстве курсируют зеленые, то у кого-то их должно быть много. А у тебя есть капуста?

– Есть, – сказал Зотов хмуро. – Осталось кое-что после моей выдающейся деятельности в «Салюте». На черный день берегу. Ногу придется серьезно ремонтировать. Болит, зараза… Но, сам знаешь, в наших собесовских больничках только триппер лечить.

– Надо специалисту показаться, – посоветовал Жигайлов. – Спецы чудеса делают. Одна моя знакомая встать не могла, радикулит одолел…

– Дурак, – беззлобно перебил приятеля Зотов. – Для курса активной терапии кушать надо хорошо. Пенсии мне только на суповые пакетики из рыбьего клея хватает. Если бы не Ариф с Толиком… Помнишь татарчат? Они в супермаркете ханыжат, помогают. Вчера мясных обрезков дали – сварил. И все сразу сожрал.

– Ты что ж, на одну пенсию тянешь? – удивился Жигайлов. – А пособие по безрыбью?

– Сняли весной… Я в третий раз биржу труда… послал. Предложили, паразиты, биметаллическую пайку в одной шарашке. Это мне!

– А… что за пайка такая?

– Чип, дешевка. Сначала медь к алюминию припаиваешь, потом – наоборот. Шучу! Так что от меня Коту понадобилось? И где он сидит?

– Не знаю, что понадобилось. А сидит он в «Аргусе», на Сретенке, офис твенти уан. Очко, не забудешь. Но ехать к нему нужно срочно, сегодня же.

– Я за срочность дорого беру, – усмехнулся Зотов.

– Не дороже денег, – сказал Жигайлов. – А вообще – не выпендривайся. Сейчас это невыгодно.

– На первую попавшуюся работу не бросаюсь, – сухо сказал Зотов. – Так можно докатиться до дна. Ты вот доволен?

– Работа как работа, – пожал плечами Жигайлов. – Есть лучше… Но я никогда не забываю, что есть хуже.

– Не могу вспомнить, – сказал Зотов, – как его фамилия?

– Кота? Сальников, как же еще.

– Да, да… Помнишь, как он запчастями спекулировал? Видать, с того и денежки завелись. На собственное дело поднакопил… Мы песок жрали, а Котяра афганцам грузовики загонял! Товарищ прапорщик, мать его… Ей-богу, Васька, словно все это… Триста лет назад было. И не с нами!

– С нами, – сказал Жигайлов тихо.

Они в молчании допили остывший чай. Жигайлов поднялся.

– Я тоже выхожу, – сказал Зотов. – Погоди, оденусь.

Он поднял жалюзи и выглянул на улицу. Тарелки за окном уже не было. Уличный смрад не развеивался и теперь, высвеченный солнцем, плавал между домами, как жирный желтый туман. Дом напротив едва проглядывал в мареве.

– Что с погодой, не слышал? – спросил Зотов.

– Стандартный набор. Ясно, жарко, ветер западный. Осадков, слава Богу, не ожидается. Взвесь в норме, радиация тоже.

– И это – норма? – кивнул Зотов на мутное окно. – От одного вида в горле жжет.

В комнате у него было пусто: раскладушка с серым бельем, над ней – картина. Утопающий парусник. У двери – платяной шкаф. На торцевой стенке – сизый экран телевизора. Наверное, подумал Зотов, телевизор тоже можно сдать. Ведь только погоду слушает да иногда смотрит передачу «Страны мира». Реклама ему ни к чему, а порнофильмы и музыкальные шоу, почти не отличимые от порнушки, Зотов не любил. За телик можно было получить кучу талонов и безбедно прожить полгода – аппаратура люкс. А вообще двадцатиканальный телевизор для безработного – предмет недопустимой роскоши. И последнее напоминание о том, что не так давно Зотов был специалистом высокого класса, деньги лопатой греб.

Если бы не та глупая авария в цехе… Зотов не попал в тюрьму – инвалид. Но все доходы с патентов идут теперь на погашение убытков компании. Накопления ушли на покупку квартиры. Когда мать умерла, уполномоченный по жилью предложил Зотову либо выметаться из двухкомнатной квартиры, либо дать согласие на подселение. Через день Зотов принес уполномоченному зеленый ордер валютного банка на однокомнатную квартиру. Да еще и покочевряжился, погонял уполномоченного из района в район.

Думал, что решил все проблемы. А как же – специалист! Но за ним хвост тянулся – во-первых, авария, во-вторых, бывший коммунист. Скорей всего, авария – во-вторых… К тому же недавно родное правительство оригинально отметило юбилей вывода войск из Афганистана – приравняло всех инвалидов той позорной войны к обычным калекам, к тем, кому на производстве по расхлябанности руку оторвало, и к тем, кто по пьянке копыта отморозил.

Да, ни к чему Зотову телевизор. И библиотеки хватит. Сколько он еще книжек не прочитал! В школе ленился, в армии не до них было, а потом не хватало времени. – то учеба, то работа, то ее поиски…

Натянул рабочие брюки из дешевой хлопчатки, рубашку-коротышку. Брюки подпоясал широким кожаным поясом, под которым скрывалась сложенная вдвое металлическая цепь. Этот обычный с виду пояс не раз выручал. Обулся в растоптанные армейские башмаки. В стельку, в разрез, запихнул талоны на табак. Береженого Бог бережет. Куртку на руку прихватил – неизвестно, когда вернется, а ночи в Москве августовской холодные, хоть и жарит днем, словно в Африке. Парниковый эффект… В карман куртки положил баллончик со слезоточивым газом.

Однако на баллончик Зотов сроду не надеялся. Он палку прихватил. Неказистая была она – тонкая, ободранная, с расшлепанным резиновым наконечником и треснувшим пластмассовым набалдашником, стянутым изолентой. Всего и форсу, что бамбуковая. Однако, если второе снизу коленце поворачивать на девяносто градусов, одновременно оттягивая набалдашник, – из резинового наконечника бесшумно выскакивало узкое и длинное стальное жало. Понятно, не очень удобно так манипулировать – на метр разведенными руками, зато никто до такой манипуляции не додумается. С палкой он возился целую зиму. Работа получилась ювелирная, во многих облавах проверенная. Патрульные службы гражданской безопасности обязательно вертели палку, дергали, щупали – как и положено по инструкции. Однако все проверки сходили Зотову рук, иначе он давно бы уже что-нибудь строил на Таймыре за незаконное ношение оружия. Все же Зотов судьбу не искушал, на центральных улицах делал жалостную рожу и хромал больше нужного, чтобы не вязались патрули, которым везде мерещатся террористы.

Он нацепил на правую руку водительский браслет, а на левую дозиметрический, который одновременно служил и часами, и индикатором вредных взвесей в атмосфере. Проверил. Крошечный глазок мигнул успокоительным зеленым светом.

– Васька, я готов! – крикнул он, кодируя дверной замок.

Дорого ему встала в свое время эта дверь из стального листа, обшитая непритязательной фанеркой и пластиком. Зато за библиотеку был спокоен. Книги взлетели в цене, когда японцы за отданные им Курильские острова завалили страну дешевыми телевизора, автомобилями, видюшниками, компьютерными игрушками, индикаторными браслетами и прочим барахлом устаревших моделей, которое на мировом рынке почти не котировалось. Наплыв компьютеров и видео подрубил корни книгоиздания – любую, самую редкую книгу можно было размножить без всяких усилий. Лишь бы хватило бумаги. Но библиофилы презирали эти торопливые копии, лишенные запахов, красок и солидных переплетов старых типографий. Поэтому за одиннадцатитомник Лескова выпуска пятидесятых годов настоящие ценители давали тойоту с максимальным стотысячным пробегом. Трехтомник Брема конца девятнадцатого века и крупным воротилам был не по карману.

Библиотека Зотова иногда ему самому напоминала гигантский автомобильный склад. Ведь лицензионную «хонду» он выменял себе на три сборника фантастики, выпущенных издательством «Штиинца» в конце восьмидесятых годов прошлого века в бывшей Молдавской ССР. К сожалению, фантастики, детективов и приключений у Зотова было мало, а классику он обменивать на харчи не хотел. Когда Зотов на вершине своей карьеры ударился в собирательство книг, он не подумал, что Сименон и Агата Кристи могут долго и сытно кормить человека…

Взять дверь пытались не однажды, но ее только танком можно было своротить. А, скорей всего, за дверь брались непрофессионалы, ибо непрофессионализм стал в государстве нормой и стилем жизни. О книгах Зотова не знал, пожалуй, никто, в том числе и редкие приятели вроде Жигайлова. Даже активисты из домового комитета, вечно сующие нос куда не следует, не смогли догадаться, что за старым и драным гобеленом на торцевой стене в комнате – стеллаж, забитый книгами. На стеллаже и висел постоянно раскатанный рулон телевизора.

Вышли в коридорчик перед лестничной клеткой. Зотов захлопнул дверь и прислушался – мягкое гудение моторчика, несильный скрежет. Засовы встали на место – четыре толстых лома. Поди угрызи! Замка в обычном смысле на двери не было, просто одна из медных бляшек, набитых на дверь, реагировала на папиллярные линии правого большого пальца. Этот замок Зотов сам изобрел.

– Слушай, давно интересуюсь, зачем тебе такая дверь? – спросил Жигайлов. – Что прячешь? Даже холодильник сдал…

– Ничего не прячу, – пожал плечами Зотов. – Просто не нравится, когда ко мне без спросу в гости ходят. Ноги, понимаешь, забывают вытирать. А я пыль не люблю.

Лифт с изрезанными стенками, с похабными рисунками и надписями повез их, погромыхивая, с шестнадцатого этажа вниз. Пока спускались, Зотов обнаружил под пультом свежий сюжетец: на крохотной виселице болтался пузатый человечек, и на пузе у него было корявой латиницей написано: «комми». Зотов невольно потверже перехватил палку и подумал: «Сначала попробуйте повесить! Я вам покажу комми…»

Так, с палкой наперевес, он и вышагнул из кабинки.

– Хенде хох! – заорал на него здоровенный детина в кожаном жилете на голом теле и прицелился из какой-то черной штуковины.

– О, господи! – вздрогнул Зотов. – Боря, ты в своем репертуаре…

– Все нормально, Константин Петрович! – рявкнул Боря пуще прежнего и потряс бутылкой, из которой только что целился в Зотова. – Оталонился за полмесяца… Одну уже квакнул, не утерпел. Поехали ко мне, Константин Петрович, угощаю!