Крымские рассказы

Ночь

Случилось это в Крыму и случилось уже давно. Я был тогда молод и легкомыслен и, может быть, именно поэтому опустившаяся на землю ночь застала меня не под чьей-нибудь крышей, а что называется прямо в «чистом поле».

Весь день я шел по змеящейся через выжженные отроги гор дороге, и весь день сухо блестела перед моими глазами ее накалившаяся до мягкости асфальтовая лента. Крымское солнце жгло мою непокрытую голову, от подтаявшей дороги поднимался асфальтовый чад, и час шел за часом, а дорога все так же легко взбегала на катящиеся к морю холмы, скрывалась от меня за их испепеленно-серыми боками, и жидко блестели на ее поверхности глянцевитые лужицы. Было очень жарко. Но я в то время был так же неутомим, так же неунываем, как и палящее меня южное солнце. Я был легок, сух телом, и потел не больше, чем та самая дорога, по которой я шел в моих потрепанных кедах.

Иногда дорога сворачивала к морю, бежала ровно, спокойно, и к ее расслабленно вытянутой вдоль берега кромке с тихим шелестом ластились пенногривые волны. А потом она снова спешила нырнуть в сухую расщелину меж расступающихся перед ней холмов. Я не торопился вслед за нею. Я был моложе ее и беспечнее. Я спускался на сухо хрустящую гальку, снимал с себя все и с блаженством погружался в стеклянисто-упругий колышащийся аквамарин. Я любил это вечно изменчивое, вечно живое море. И мне казалось, что море тоже любит меня. Его соленая вода зализывала царапины и ушибы на моем теле, у его берегов я лечил свою юную тоску. И в тот день я долго купался, много нырял, а ныряя, открывал глаза и смотрел на свои вытянутые вперед ладони, на которых светился дымно-голубыми полосами растворяющийся в воде солнечный свет.

Потом я лежал на раскаленном пляже, подгребал под спину обжигающе-горячие камешки, и сохли на моей коже искристо-дрожащие соленые капли. Их выпивало ненасытное крымское солнце. Я любил это солнце. И оно тоже меня любило. Как ласковы, как нежащи казались мне тогда его полдневные, дышащие жаром лучи. Я их не боялся. Я, словно виноград, вбирал их, полнился ими, чтобы и зимой во мне играло, бродило его животворное тепло.

Что скрывать, я тогда болел югом, был влюблен в его краски, запахи, в его блистающее жаркое солнце. Я был тогда еще так молод. А в те дни я никуда не спешил, никто меня не ждал, я никому ничего не был обязан. Я был свободен, словно птица, и я «летел» туда, куда звало меня сердце. А оно жаждало солнца, моря и ничем не связанного одиночества. И я долго лежал на берегу моря, глядел на его легкие волны, глядел на выцветшую небесную синь, и мне ничего не хотелось, как только смотреть и чувствовать то, что было в те дни передо мной. Я был вполне счастлив.

А накупавшись, я надевал на сырое тело свою одежонку, закидывал за плечи рюкзак и шел дальше. Скоро море скрывалось, и передо мной опять качались все те же вечно дремлющие, обожженные солнцем холмы. Изредка проносилась мимо, шипела пристающими к асфальту колесами машина, и я поднимал руку в слабой надежде, что она меня подвезет. Но машины не останавливались. И я не унывал. Втайне я этому даже радовался. Мне хотелось весь путь пройти пешком. Я хотел почувствовать дорогу. Я хотел почувствовать Крым. И днем я обычно не думал о ночлеге, не знал, где буду спать. И в этом тоже было что-то не совсем обычное и меня устраивающее. Мне нравилась моя кочевая жизнь. И тот день, такой бесконечный, был сладостно похож на все остальные. А когда и он завершился, и уставшее солнце скрылось за уступами гор, я остановился. Я тоже устал.

На дышащую сухим теплом землю опускалась ночь, а я сидел у обочины так никуда и не приведшей меня в тот день дороги, слушал быстро сгущающиеся сумерки и чего-то ждал. Машин уже совсем не было. Только дорога, нечеткие очертания холмов да темнеющее небо. И я продолжал сидеть, чувствуя, как расслабляется в сладкой истоме уставшее за день тело.

Море было рядом. Я не слышал и не видел его. Но там, где обрывались над ним холмы, неугомонно кружились стрижи. Словно черные молнии, носились они в пустоте вечереющего неба, и до меня доносился их громкий пронзительный писк .Я любил этих птиц. Любил их стремительный и смелый полет. Любил слушать, как шипит, плавится воздух вокруг их длиннокрылых тел, когда они проносились совсем рядом со мной.

А ночь опускалась все ниже, и все сильнее звенела ее жаркая, сухо струящаяся «песня». То «пели» цикады. Я все сидел и уже не мог двинуться с места. А когда стало совсем темно, я сошел по дороге чуть вниз и сел на замеченную мною раньше копну сена. Она была совсем крошечная, и я несколько пораскидал ее. А скинув кеды и устроившись поудобнее, я закинул руки за голову и стал смотреть на небо, на первые еще робко проступающие звезды.

Скоро я заснул. И самым загадочным до сих пор для меня, постоянно зовущим мою память к той удивительной ночи было мое пробуждение. Я не встал, не приподнялся, даже не пошевельнулся. Я просто открыл глаза. Было тихо-тихо. Прямо надо мной склонилось посвежевшее ночное небо. Бархатно-черное, оно все было усеяно необыкновенно крупными и словно бы спустившимися ниже чем всегда звездами. И было их так много, что они почти касались друг друга.

Я смотрел и ничего не мог понять. В них, в этих звездах, было что-то необычное, невиданное мною раньше. Они сверкали не холодно, не отрешенно, как всегда, нет. Они переливались, горели живым, трепетным светом. И были все разные, радужно-разноцветные.

Было такое впечатление, что распустились неземные, хрустально-хрупкие, огненно-прозрачные цветы. Словно бы те звезды, что видел я почти каждую ночь, были просто плотно сомкнутые бутоны. Но вот они раскрылись и заполнили все небо тонко и остро лучившимися лепестками. И вся эта роящаяся россыпь огней словно бы катилась средь мягкой черноты ночного неба в кружащем мне голову хороводе. И словно неслось ко мне непонятное, околдовывающее меня пение. Да, я слышал, как они пели, эти живые, эти вдруг ожившие звезды. – Что это? Сферы? Музыка небесных сфер?

– Боже как хорошо!

Я хотел встать, чтобы окончательно проснуться. Но не мог не только приподняться, но даже пошевелить рукой. Что-то сковало меня, навело на меня сладостное оцепенение. Необыкновенное томление разлилось по моему телу, и я почувствовал, как начинаю снова погружаться в сладко пенящийся океан сна. И что-то толкало меня все глубже в его на один миг расступившиеся волны. Словно бы я увидел нечто запретное, что не дозволено видеть людям. Увидел случайно то, что непременно надо забыть. Мои глаза стали сами собой смыкаться. Я чувствовал, как верхнее веко начинает ползти, скатываться все ниже. – Еще, еще одно мгновение. Еще раз взглянуть на это божественно-прекрасное небо! – Я силился удержать эти ставшие вдруг непослушными веки. Я напрягал, оттягивал на лоб брови. Все было напрасно. Что-то сладко и неумолимо пело внутри меня: – Спать…спать… И такая неодолимая истома наполнила все мое тело, что я не выдержал и сдался.

Я снова заснул.

Грот Шаляпина

Сколько я ни пытался, но так и не полюбил, а вернее говоря, не осилил оперу. И само оперное действо, и голоса, на сцене звучащие, меня так и не увлекли, и не очаровали. И после многих потуг я должен был себе сознаться, что не люблю я оперные голоса, особенно мужские. (Порой мне думается, что при огранке оперного голоса из него выхолащиваются обертоны, несущие эмоциональную окраску, которые в любом пении волнуют нас в первую очередь, а остается только сочный и сладкий мармелад, с восторгом «вкушаемый» лишь знатоками и страстными любителями). Исключение для меня составляют басы, но и они, правда, лишь в романсах и народных песнях. Песни о любви в исполнении Федора Ивановича Шаляпина меня восхитили. Это были не просто песни о любви как таковой, это пел человек о своей всепроникающей трагической любви. Я никогда подобного исполнения не слышал. В Москве я как-то посетил Дом-музей Федора Ивановича на Садовом кольце, и вот гуляя по внутреннему садику, я вспомнил, что в моей жизни была ночь, осененная памятью об этом щедро одаренном Господом человеке.

В урочище Новый Свет в Крыму, там, где когда-то князь Лев Сергеевич Голицын основал первый отечественный завод шампанских вин, возносится почти из самого моря высокая куполообразная гора Коба-Кая, и в основании ее, прямо у кромки моря, природа создала грот, впечатляющий своими размерами и мрачноватой живописностью. В этом гроте, до постройки винных подвалов, Голицын хранил виноматериалы и принимал порой гостей, предоставляя им на дегустацию вина из своей коллекции. И предание гласит, что однажды в числе его гостей был сам Федор Иванович Шаляпин, и он по просьбе князя дал концерт, наполняя подсводное пространство раскатами своего удивительного голоса. Грот обладал прекрасной акустикой, и голос первого российского певца той эпохи приобрел необыкновенно волнующую тембровую окраску. Да и Федор Иванович в тот вечер был в ударе, и его пение произвело и на слушателей, и на самого князя впечатление незабываемое. После того концерта и закрепилось за гротом название – Шаляпинский. Не могу ручаться, так ли все было на самом деле, но когда в 69 году я впервые попал в Новый Свет, грот назывался именно так. Мы тогда из под Планерского махнули в Новый Свет на воскресение на попутках небольшой студенческой компанией. Не помню, на чем ехали наши девчонки, но нас с Бобом подобрал молоковоз, направляющийся в Судак. Новый Свет поразил нас тогда своей красотой. Мы добрались туда лишь под вечер, и провели ночь на мысу, разделяющем море на две бухты. Слева была бухта Синяя, а справа Голубая. Не помню, как и на чем мы спали, но помню, что одна из наших подружек до утра не сомкнула глаз. Так взволновала ее эта необычная красота. Так что я еще не крайний рубеж в романтическом восприятии мира, встречаются души более утонченные и впечатлительные.

Через несколько лет я пришел в Новый Свет пешком из Алушты. Правда, в то утро меня нечаянно подвезли. Я брел по пустынному шоссе вдоль моря, как вдруг около меня остановилась парадно сияющая «Волга». Из нее выглянул моложавый мужчина благообразной наружности и любезно предложил меня подвезти. Я подумал и сел в машину. Этот радушный незнакомец оказался секретарем одного из райкомов Крыма. Он со своим шофером ехал куда-то по служебным делам. Я, вероятно, был ему любопытен. Он живо начал меня расспрашивать, – куда это я и зачем иду? Как это ни покажется странным, но мой краткий рассказ о себе его восхитил и привел в мажорное настроение. Он даже как бы позавидовал мне: есть же люди, свободные как птицы! Я запомнил этот этюд, вероятно, потому, что от секретаря излучалась искренняя благожелательность, он был бескорыстно рад за меня и рад был мне помочь, посоучаствовать в моей влекомой романтическими грезами жизни. Там, где дорога, уткнувшись в крутые хребты Новосветского амфитеатра, делает крутой разворот и, огибая его, скрывается в лощинах гор, мы с ним расстались. Я вышел на пустынный берег. Вокруг не было ни души. Бледно-голубая гладь моря набегала на бесконечный галечный пляж шелестящей волной. Воздух был упоительно свеж и прозрачен. Прямо передо мной возвышались причудливые скалы мыса Караул-Оба. За ним лежал Новый Свет. Меня буквально распирало от беспричинной радости, мне хотелось петь и плясать. – Да, я свободен, я могу лететь вслед своей мечте. Сладостнее этих дней в моей жизни ничего не будет.

Через седловину, прорезающую хребет, я начал спуск в Новосветское урочище. И вот тут не обошлось без приключений. Торопясь к морю, следуя по ложной тропе, я сбегал по крутому склону все ниже, пока не попал как бы в западню. Я оказался на краю обрыва, нависающего над заливом. С боков – горлышком сужающиеся щебенистые скаты, а вверху, откуда я так беспечно скатился, – крутизна и, словно шарики скользящая, мелкая сыпуха. Я даже было на мгновение отчаялся, но – деваться некуда, на карачках, впиваясь в землю всеми конечностями, пополз наверх.

Новый Свет в те годы не был так наводнен туристами, как сейчас. То был действительно – Парадиз, где можно было в уединении насладиться этим поистине райским местом. Воздух, настоянный на можжевельнике и сосне, смешанный с глубинными озоновыми пластами морских просторов, пьянил и наполнял счастьем. Причудливость скал и морских заливов навевала воображению грезы самого романтического характера. Душа раскрепощалась и погружалась в созерцательное успокоение. Вода бухт и заливов восхищала своей прозрачностью.

И я беспечно наслаждался всем этим, пока не понял, что пришла пора позаботиться о ночлеге. Сейчас в Новом Свете понастроено разного жилья, а тогда стояла лишь пятиэтажка, где жили сотрудники винзавода. Вот около нее я и стал проситься у хозяек на ночлег. Но мне все отказали. Я сначала приуныл, а потом вдруг осенило: «А пойду-ка я ночевать в грот Шаляпина, – я даже обрадовался, – помереть не помру, а зато память какая!». И вот когда стало смеркаться, я по тропе, вьющейся поверх Зеленой бухты, пошел к моему неожиданному пристанищу. Надо сказать, что если у вас нет ни коврика, ни спальника, ни палатки, то грот не самое лучшее место для сна. У меня не было ничего, и я улегся просто на землю. Просыпаясь, я поднимал голову, в ожидании рассвета смотрел из грота на небо, и все светила мне в глаза яркая, словно на парашюте висящая, звезда. Позднее я узнал, что то был Арктур в созвездии Волопаса. Должен с горечью признаться, что ни приведений, ни пугающих своей таинственностью шорохов в гроте той ночью не наблюдалось, и хотя новосветские старожилы утверждают, что летними ночами из грота по-прежнему доносятся октавы чудного баса, я ничего не слышал. Пробираемый утренней свежестью, я проснулся рано. Поднял голову, глянул в сторону моря и увидал двух пограничников. Они шли к Синей бухте. Я поднялся, осмотрел еще раз поразительных размеров зал, представил себе, как вот там справа, в глубине грота, стоял когда-то сам Федор Иванович, постарался услышать наполняющий грот густой бас… и, попрощавшись с приютившей меня пещерой, направился к остановке автобуса. Меня звал к себе Кара-Даг.

Нечаянно увиденное счастье

Формулы счастья не существует. Как обрести его – никто никогда досконально не знал. Его все испытали в своей жизни хоть раз, но оно неуловимо и летуче, оно словно искрящаяся изморозь в солнечный зимний день, которая сверкает в воздухе, – вот она блестит, а вот она и погасла; вот Вы счастливы, а вот Вам и «белый свет» не мил; вот Вы ликуете, а вот хоть в омут с головой. И так во все времена. Нет более непостоянного явления в человеческой жизни, чем счастье. Недаром его называют птицей, неуловимой птицей. Но эту птицу я однажды видел, этой сверкнувшей блестке я был нечаянный свидетель.

Летом 72 года, гуляя по юго-восточному побережью Крыма, я наконец достиг Кара-Дага. В то утро я проснулся в гостинице в Щебетовке и сразу же решил: «Сегодня – или никогда». На первом рейсовом автобусе я доехал до биостанции, оттуда я собирался через Кара-Даг пройти в Планерское. О Кара-Даге написано много книг. Он волновал и продолжает волновать человеческие сердца, и мне хотелось, чтобы Кара-Даг навсегда запечатлелся и в моем сердце. Я уже купался в его бухтах, поднимался от моря по вертикальной расщелине к Чертову пальцу, но меня манила мечта встретиться с ним один на один, так как я знал, что в окружении других людей никогда не увидишь и не перечувствуешь всего того, что откроется тебе в одиночестве.

Я искупался в море, закинул на спину рюкзак, поглядел на уносящийся в небо склон и пошел. Как пару лет назад я взошел на Говерлу в Карпатах в совершенном одиночестве, не зная дороги, так и сейчас я шел наугад, уверенный в том, что если идти все время на восход, то спустишься в Коктебель. День выдался сухим и жарким, и я, как коза, начал взбираться просто вверх. Я всегда ходил легко в гору, получая наслаждение там, где другие страдали, и мне даже в голову не приходило, что на Кара-Даге можно заблудиться. Но я все-таки сбился с верного пути и из многих троп, вьющихся передо мной, выбрал по наитию ту, которая привела меня совсем не к перевалу. Я шел, все время оглядываясь, любуясь все шире распахивающейся панорамой восточного Крыма, и вдруг увидал, что моя тропа уперлась в каменную стенку мне по грудь высотой. Я растерялся: «Куда же это я попал?» Но по инерции шагнул к преградившему мне дорогу препятствию, шагнул, уперся в него телом, глянул за него… и ахнул. То, что я увидел, было потрясением. Я оказался на самой кромке вознесшейся из пучин моря стены, стены, отвесно обрывающейся из-под моих подошв вниз. Высота этого отвеса завораживала: где-то далеко-далеко подо мной, под легким бризом сверкало густой синевой море, а прямо передо мной раскрылся неохватный взглядом простор. То было одно из самых ослепительных мгновений моей жизни, то была одна из восхитительнейших картин, которые я когда-либо видел. Безбрежное море, чья гладь матово серебрилась на гребнях мерной зыби, где-то далеко-далеко растворялось в опаловой дымке поблекшего от жары небосвода. Четкой линии горизонта не было, небо и море неосязаемо сливались в единую мреющую даль. Я забылся и долго смотрел в сверкающую первозданностью стихию. А затем…, а затем я опустил глаза и снова посмотрел вниз. И вот тут я увидал под уносящимися ввысь скалами крошечный пляж, и на этом пляже лежали двое – Он и Она. Вокруг не было никого, только море, только бездна неба и скалы над головой, и они были, как Адам и Ева, одни в этом сверкающем и пронзительно прекрасном мире. Я смотрел на них с заоблачной высоты и думал, что вот это, вероятно, и есть счастье: затеряться на какое-то время с любимым человеком в уединении среди небесного и морского простора, под причудливыми и грозными скалами древнего вулкана, где слышен лишь мерный шелест волн, крики чаек, где сладостно течет «остановившееся на одно мгновение время».