Клуб любителей хоррора

Глава первая

В коридоре коммуналки пахло влажными брюками. Кто-то постирал их и вывесил на длинной веревке – сразу штук семь. Брюки были разного размера, фасона, цвета. Смотрелись так же сюрреалистично, как и сама коммуналка неподалеку от центра Питера. Тут где-то наверняка был общий туалет со сменными сидушками, разбитым кафелем и пепельницами, и еще три-четыре стиральные машинки в ряд, и еще в одной из комнат наверняка обитали проститутки или студентки первого курса – не разберешь с первого взгляда; и еще можно было за полминуты насобирать с десяток расхожих штампов. Все как положено.

Я остановился у двери, покрытой облупившейся синей краской, с жирными пятнами вокруг ручки, и спросил у Шкловского:

– Вы есть в ВК?

– Простите, что? – не понял Шкловский.

На вид ему было за пятьдесят. Он носил очки и ужасную бородку, застегивал коричневый плащ на все пуговицы и заступил на свое первое дежурство в Клубе чуть больше двух часов назад. Угодил, что называется, в пекло. Первое дежурство – и сразу разрыв.

– Социальная сеть такая, – сказал я негромко. – Видео постите? Прямые трансляции, глупый юмор, ну. Много эмоций. Лицо свое фотографируете на телефон? Или хотя бы еду.

Мы говорили шепотом, потому что за дверью находилось нечто, способное убить нас за пару секунд. Если бы услышало, конечно. Осознание этого факта прибавляло энергии и живости. Сразу захотелось выпить крепкого кофе без сахара и пожрать чего-нибудь. Я уже размышлял о классной шаверме в ларьке у метро «Лиговский проспект» – пятнадцать минут ходьбы. Можно было бы заказать размер «макси» в сырном лаваше и побольше разных соусов, чтоб вкус был отвратительный до безобразия, но невозможно оторваться. Слопать такое один раз в неделю – не преступление. Нормальный мужик должен есть шаверму, я считаю, даже если худеет во благо отношений со своей девушкой.

– Не знаю я, что у вас там в этом интернете, – шепнул Шкловский в ответ, поправляя очки на вспотевшей переносице. – А зачем вам?

– Шутите? У нашего Клуба шестьдесят шесть тысяч платных подписчиков на закрытом канале. Всем интересно, как мы ловим аномальных тварей. К тому же подписчики делятся эмоциями. А мы эти эмоции используем. Кушаем, так сказать. Вы еще не пробовали? Вот выберемся отсюда, поделюсь с вами суточным пайком. – Я достал телефон, включил на нем режим «видео», всучил Шкловскому. – Знаете, почему мы называем наше место Клубом? Ладно, сейчас не важно. Держите на вытянутой руке. Экраном ко мне. Ага. Запомните – что бы ни происходило в комнате, вы не должны останавливать съемку и убирать телефон. Идет? Нажмем, ага…

Из-за двери доносился странный дребезжащий звук.

Я изобразил умное выражение лица. Сказал в камеру:

–Господа, мы в эфире. Никита Любимов с вами. Стримим по полной, как обещал. Двадцать четвертое декабря, зима. На улице лежит снег, а у нас тут коммуналка на Обводном, недалеко от метро «Лиговский проспект». Девять комнат, общий коридор, общий туалет, уборка по расписанию и все такое прочее. Думали, в Питере больше нет коммуналок? Три раза «ха». Коммуналки, между прочим, самые уязвимые места, там чаще всего расходятся швы реальности. Расскажу как-нибудь на досуге, почему так происходит. А пока… поступил сигнал, что в одной из коммунальных комнат, мнэ-э, номер девять, через разрыв пытается выбраться аномалия. Образец под кодовым названием Коммунальный. Банально, а что делать? Шов старый, разошелся, судя по косвенным признакам, естественным образом. Требует немедленной стяжки и дальнейшей обработки. – Я взялся за дверную ручку и добавил многозначительно: – Отряд швей уже вызван. Наше дело – среагировать на месте. Если что-то случится, вы знаете, куда звонить.

Конечно, никто бы никуда звонить не стал. Во-первых, вряд ли хоть один зритель знал номер телефона нашего Клуба, а во-вторых, всем всегда интересно досматривать трансляции до конца. Особенно если они заканчиваются трагически и кроваво. Полгода назад из разошедшегося шва выбралась аномальная тварь Макоша, возомнившая себя старославянской богиней. Она была вооружена двумя серпами и острым желанием вернуть веру в себя. Прежде чем дежурные успели среагировать, Макоша изрезала их насмерть, очень эффектно отделив конечности и головы от туловища (я пересматривал несколько раз, составляя отчет). На пике стрима в тот момент находилось почти семь тысяч человек. Думаете, хотя бы один попробовал куда-нибудь позвонить? Впрочем, нет смысла удивляться. Участники Клуба любят смотреть, а не реагировать, для них все, происходящее на стримах, – это кино. Добротный кровавый хоррор. За это они платят эмоциями.

– Что теперь? – нервно спросил Шкловский. Верхняя пуговка плаща как будто давила ему на морщинистую шею под кадыком. – Ворвемся и зашьем, да?

– Все бы вам, господа, зашивать… Будем действовать согласно инструкции. Или по ситуации. Как пойдет.

Я приоткрыл дверь, заглядывая внутрь. Внутри – то есть в крохотной комнате, квадратов на двенадцать, – сидел Коммунальный. Жирная тварь. Я разглядел серые в цветочек обои, которые под потолком шли пузырями и свисали влажными краями. Разглядел лампочку на проводе, старую, от света которой становилось как бы темнее. Разглядел потрескавшиеся рамы и пыльные стекла окон, за которыми виднелись крыши старых домов.

В комнате пахло клейстером, алкоголем, табачным дымом и соленой рыбой.

Сам Коммунальный выбрался в реальность пока лишь наполовину. Верхняя часть у него была уже человеческая: мужчина, давно небритый, короткостриженый, с густыми бровями и крохотными глазками под покатым лбом. На плече выцветшая наколка русалки. В зубах сигаретка без фильтра, как положено. Правда, Коммунальный был раза в три больше среднестатистического, как говорят, человека. Могучие плечи, укрытые растянутой тельняшкой, подпирали стены, а ежик волос терся о штукатурку потолка.

Туловище заканчивалось в области пояса, как раз под ремнем с армейской бляхой. Ниже – классика: вонючая растекающаяся жижа, изнаночная слизь. Коммунальному нужно было еще часа два, чтобы выбраться из разлома окончательно. На наше счастье, процесс перехода из Изнанки в реальность был делом небыстрым, иначе дежурные заколебались бы мотаться по городу в поисках аномальных тварей, сбежавших сквозь разрывы. Не то чтобы швы расходились постоянно, но два-три Инцидента в месяц случались.

Шкловский, увидев Коммунального, едва слышно охнул, но старательно обвел телефоном пространство. Молодец, профессионально.

Я заметил на подоконнике старый чайник с кривым носиком. Чайник закипал, хотя стоял не на плите. Из носика валил пар. Дребезжала – так вот оно что! – крышка.

Коммунальный слепо вертел головой – белки его глаз гноились, а радужка была черного цвета. На полу выстроились, как рота солдат, копченые тушки корюшки на газете. Валялся граненный стакан и рядом с ним смятая пачка «Беломорканала».

Я знал, что будет дальше, если мы не вмешаемся. Выбравшись из Изнанки, Коммунальный начнет подстраивать окружающую реальность под себя. Загадит комнату сигаретными бычками и рыбьей шелухой, поставит черно-белый телевизор, нагромоздит шкафов, антресолей, «стенок», дешевого хрусталя. Врубит отопление, заткнет рамы ватой. Много чего сделает, вылепливая мир таким, какой он сам же себе и представляет.

Займется комнатой, квартирой, домом, улицей, кварталами и целым городом. В этом опасность тварей, появляющихся из Изнанки. Они ненасытны. Наш мир – это их гнезда. Наши фантазии – их реальность.

Представьте, что вы взяли рубашку и резко ее вывернули. Неприглядная изнанка с грубыми швами, вот что получится. То же самое произойдет с миром, если хотя бы одна аномальная тварь просочится сквозь разрыв и задержится у нас на пару месяцев.

– Что дальше? – спросил Шкловский очень не вовремя.

Коммунальный медленно повернул голову в нашу сторону, причмокнул влажной сигареткой в потрескавшихся губах. Потом аккуратно подковырнул длинным желтым ногтем гной в правом глазу и содрал его. По щеке потекла желто-алая кровь. Коммунальный хрипло спросил:

– Братиш! Братиш, ты, что ли?

Вообще-то, я собирался незаметно подойти к чайнику. А теперь?

Шестьдесят шесть тысяч подписчиков на канале почти наверняка делали ставки – раздавят нас со Шкловским всмятку, разорвут на куски или попросту сожрут. Как в плохом фильме. Коммунальный, слепленный из штампов, будет имитировать поведение бывшего десантника, а ныне забулдыги, то есть, случись что, применит парочку удушающих приемов, «розочку» из бутылки и отборный пьяный мат.

– Спирту, – шикнул я, стараясь хрипеть, как заядлый собутыльник. А сам потихоньку направился вдоль стены к окну. – Спирту принес, слышь? Нормального, ядреного. Полтораху.

– На двоих негоже, – заметил Коммунальный, подумав.

Нижняя его половина шевелилась, исходила сукровицей. Коммунальный почесал могучую грудь, разодрав ногтями тельняшку.

– А мы это, слышь, еще одного позовем, да? На троих же нормально? – Я переводил взгляд с чайника на Коммунального и обратно.

– По-хорошему, нормально. Где-то тут шлялся один, мелкий, костлявый. Закусь есть?

Из темных лужиц, растекающихся вокруг зловонного силуэта, появлялись предметы.

Грезы. Они подобно грязным водам реки, вышедшей из берегов, затопляли реальность вокруг, преобразовывая ее. Стукнулась о батарею зеленая бутылка-«чебурашка». Скрипнул табурет, крашеный-перекрашеный, с куском прилипшей к ножке газеты.

Коммунальный повернулся ко мне. Окровавленный глаз ощупывал новый мир. Еще немного, и до твари дойдет, что она общается с реальным человеком. А люди для них как комары. Назойливые, мелкие, вредные. А с комарами что делают? Прихлопывают – и делу конец.

– Корюшка. Выпотроши, слышь? Я пока за третьим смотаюсь. Нормально только почисть, чтоб не как в прошлый раз. С головы начни. – Хриплый голос давался мне тяжело. Першило в горле.

Коммунальный пару секунд смотрел на меня, затем отвернулся и принялся за корюшку. Он брал рыбу мясистыми пальцами, каждый из которых был размером с мое плечо, ломал ее, крошил и перетирал, не замечая, что делает. Главное, чтобы Коммунальный был уверен, что все у него получается.

Чайник шипел, заливался, тарахтел крышкой. Из носика валил пар. Я положил ладонь на бок чайника. Само собой, холодный. Аномальные твари просачиваются через разошедшиеся швы. Как будто та самая рубашка прохудилась в одном месте, и вот через образовавшуюся дырочку уже лезут разные мелкие паразиты. У каждого разрыва есть своя точка, с которой воображаемые нити реальности начинают расходиться. Чайник был точкой в этой комнате. Отсюда шов разошелся уже на три этажа вниз и влево.

Теперь по инструкции. Я снял с чайника крышку. Конечно же, изнутри он был во много раз больше, чем снаружи. Классика. Если потренироваться, можно было бы провалиться через дыру в Изнанку, а потом вернуться обратно. Но это строжайше запрещалось, особенно в нашем филиале. Люди здесь были в основном неопытные, а ловцов – которые отправлялись в Изнанку – всего двое.

Из чайника повалили клубы пара. Окно мгновенно запотело, и на стекле влажными разводами начала вырисовываться картина вывернутого мира. Того самого, где ночь, улица, фонарь, аптека. Где город никогда не видел солнца, а его крохотные доходные дома, соборы, башенки, новостройки, проспекты, дворы-колодцы были плотно укутаны туманом и моросью. Где по рекам и каналам неторопливо текли грезы, фантазии и мечты умерших людей. Кто скрывался там?.. Кто следил за серым небом, разглядывая прохудившиеся швы, чтобы рвануть к ним и выбраться, вылезти, выползти в такую притягательную реальность?.. Девяносто шесть тысяч карточек с описанием аномальных тварей хранил только наш офис. Считалось, что это всего один процент от реальных обитателей Изнанки. Что ж…

Я пожалел, что дал телефон Шкловскому. Такой бы кадр получился! На оконной раме проступили тугие капли. Я собрал их большим пальцем правой руки. Левой рукой извлек из кармана катушку ниток и кожаный чехол с набором игл. Игла номер шесть – то, что нужно. Быстро насадил в ушко нить, а острый конец осторожно воткнул в переплетение линий на татуировке у себя на левой руке. Все действие заняло секунд пятнадцать.

Теплый металл проник под кожу, игла тут же налилась изнутри красным. Отлично. Я выждал еще десять секунд, давая игле насытиться, после чего вынул ее и опустил в черноту чайника, осторожно раскатывая катушку. На кончике иглы набухла тугая капля моей крови.

Коммунальный раздавил пальцами последнюю корюшку, встряхнул головой и принюхался. Широкие ноздри с торчащими изнутри волосками задвигались.

– Живым духом пахнет, – пробормотал Коммунальный. – Менты, что ли, слышь? Проверь, кого принесла нелегкая.

Времени на разговоры не оставалось. Я раскручивал нить, стараясь, чтобы игла проникла в Изнанку как можно глубже. Катушка вертелась в пальцах.

Важно не пропустить момент.

Это как с шавермой. Зазеваешься – и лаваш на донышке размякнет, начнет разваливаться, и вся эта соусно-овощная жижица вывалится на тарелку. Какое потом удовольствие от еды?

Десять секунд. Игла скрылась с моих глаз. Изнутри чайника подвывало и шипело. Морось облепила лицо. Ранка на татуировке болезненно запульсировала – это значит, капля крови только что сорвалась с кончика иглы. Еще несколько секунд, и она упадет на влажную мостовую другого мира и…

Пять секунд. Я резко подсек нить и стал закручивать катушку обратно. Иголка застучала по краям чайника. Быстро убрал катушку и чехол обратно в карман.

Слыхали о том, что бывает, если бросить «Mentos» в «Кока-Колу»? Взрыв, много пены, куча шума и грязи, да? В случае с разломами и правильной каплей крови происходит то же самое. Главное – вовремя убраться подальше, потому что дальнейшее штопанье разлома дело шумное и грязное.

Я закрыл крышку и отпрыгнул, путаясь ногами в газетах. Внутри чайника гулко хлопнуло, из носика повалила белая пена, а затем чайник разнесло с пронзительным металлическим «ба-бам!».

Уши заложило мгновенно, где-то внутри головы будто зашумели помехи от радио. Не сильно-то ловко я отпрыгнул. Зацепило волной. Боль растеклась от ранки на запястье по руке, ударило в плечо и потом в виски.

Коммунальный медленно повернулся в сторону подоконника. На его щетинистом жирном лице, похожем на маску в кровавых и гнойных разводах, зародилось выражение паники и гнева. Ноздри раздулись. Сигаретка выскользнула из губ и, искрясь, упала внутрь тельняшки. Мутный взгляд вперился в меня, застывшего под драными обоями, с клочками газет под ногами. Разводы белой пены стирали с Коммунального его человеческий облик и с шипением разъедали в нем дыры. Пена затягивала разлом в тугой новенький шов.

– Менты, бать! – заорал Коммунальный, распахивая рот так, что лопнули щеки. – Валим! Валим, пока не поздно!

Рядом со мной просвистел огромный кулак, ударился о стену. Где-то внутри Коммунального заклокотало.

– Я, это самое, того на этого, тьфу, чтоб вас всех! – изрыгнула тварь хрипло.

Шкловский все еще снимал. Он то ли ошалел от увиденного, то ли испугался так сильно, что не мог двинуться с места. В два шага я оказался возле него, выхватил телефон, направил камеру на Коммунального, снимая последние мгновения.

– Бежать надо бы, – шепнул Шкловский, но не шелохнулся.

Нас накрыла тень. Коммунальный – вернее, его человеческая половина – тянулся к нам огромными раскрытыми пятернями. Изо рта лился гной, нижняя челюсть болталась на мышцах, глаза вращались в орбитах, как две бешеные личинки. Тельняшка горела по краям, съеживалась и дымила.

Без разлома тварь стремительно теряла силы, но все еще оставалась опасной для людей.

Я толкнул Шкловского в грудь. Он попятился к двери, взмахнул руками. В этот момент меня швырнуло в сторону. Удар был такой силы, что перед глазами потемнело. Рот наполнился кровью. Я упал на колени, едва удерживая телефон – а он ведь в кредит, не разбить бы! – и понял, что Коммунальный дотянулся до бедняги Шкловского. Дотянулся не руками, а огромным лицом, ставшим похожим на хобот с глазами и зубами на конце. Эти-то зубы – местами золотые, а местами железные – клацнули и вмиг оттяпали Шкловскому несколько пальцев на левой руке!

Шкловский завопил и вывалился в коридор. Только задрались ноги в старых черных ботинках.

– Всем спасибо, все свободны! – рявкнул я в телефон и отключил прямую трансляцию.

Подписчики, конечно, будут довольны. Такие кадры! Такое напряжение!

Белая пена плотно сшивала невидимый разлом, устремившись зигзагообразными линиями прочь из комнаты. Она затвердеет через несколько минут и станет неразличима для человеческого глаза. Потом сюда подъедет наша маленькая бригада шпаклевщиков во главе с Сан Санычем и заделает шов окончательно.

Коммунальный тем временем терял силы и окончательно утратил человеческий облик. Ему больше неоткуда было подпитываться энергией. Я вжался в угол комнаты, спиной ощущая вибрацию стен. Коммунальный повернулся ко мне – глаза вращаются, изо рта вылетают одна за другой обслюнявленные кровавые сигаретки. Или это были пальцы Шкловского?

Я зажмурился, понимая, что сейчас произойдет.

Шандарахнуло так, что хоть святых выноси. Меня оплескало вонючей жижей, и уровень шума резко устремился к нулю. Где-то скулил Шкловский. Я открыл глаза и увидел пузырящиеся кляксы, впитывающиеся в стены, пол и потолок, забирающие вместе с собой ошметки измененной реальности. На место потертых грязных обоев пришли обои новые, современные, с волнистыми попугайчиками. У подоконника на столе появился компьютер. Пол, оказывается, был покрыт ламинатом, а не дрянным линолеумом. Одним словом, добро пожаловать в нормальный мир.

Неровный шов мерцал, затягиваясь.

Я поднялся, стирая с лица жидкость, похожую на желе. Доковылял до дверей, выглянул. Шкловский сидел на корточках, прислонившись к стене, и аккуратно перематывал окровавленную руку лоскутами разорванных брюк. Не своих, а тех, что раньше висели на веревке. Нижняя челюсть Шкловского тряслась.

Коридор был пуст. Если кто нас и слышал (а слышали, ясное дело, все), то высовываться не торопились. Скорее всего, кто-нибудь уже вызвал полицию.

– Пошли, – сказал я. – Надо убираться. Съездим к доктору, пока вы не околели.

– К нашему? – уточнил бледный до синевы Шкловский.

– Само собой. И пожрать что-нибудь купим по дороге. Я обещал Маше, что сяду на диету. Но не сегодня. С ума сойду от мыслей про шаверму. Правда же?

В закрытой трансляции сыпались лайки. Сотни лайков.

Глава вторая

На улице в вечернем воздухе стояла морось. Этакая питерская предновогодняя морось, облепляющая лицо, губы, веки, забирающаяся за шиворот и путающаяся в волосах. Привычная любому, кто решил остаться в этом городе жить.

Мы перешли по мосту через Обводный канал, свернули с Лиговского и направились мимо диспансера, туда, где в глубине и тесноте бывших доходных домов пряталась медицинская клиника для своих.

Шкловский старался не всхлипывать, плелся чуть позади, бережно прижимая поврежденную руку к груди. Редкие прохожие от него шарахались, а я невозмутимо, но громко комментировал:

– Гранату решил распилить, ишь молодец!

Или:

– Ну зачем руку-то в клетку к медведю сунул? Дурачок, что ли, совсем?

А еще:

– Ай да Шкловский, ай да сукин сын!

Сам же тем временем проверял социальные сети и перекрестные ссылки на закрытые записи стрима. Трансляция удалась, люди комментировали, делились эмоциями, фантазиями, грезами. На нашем сервере подгружалась статистика, и она радовала. Антон Ильич будет доволен.

Под ногами чавкал снег, Шкловский поскуливал и то и дело поправлял сползающие с переносицы очки.

На Обводном, как всегда, разгулялся ветер. Мы свернули в улочки, когда раздался звонок от Ильича.

– Тысяча комментариев за двадцать минут! – радостно выпалил я в трубку. – Иду на премию в этом месяце!

– Голову тебе оторвать, Любимов! – огрызнулся Ильич, и от его сиплого голоса как будто стало еще холоднее вокруг. – Я наблюдал за трансляцией. Два пальца Шкловского – это слишком дорого за простенькую операцию.

– Три пальца. Вы Коммунального видели? Я таких года три не встречал в Питере. Как будто грез нажрался от пуза. Хорошо, что не отхватил руку по локоть.

Ильич тяжело вздохнул, потом сказал:

– После Мусорщика сразу ко мне.

Мы как раз подошли к арке между домов. Шкловский нерешительно остановился. Я взял его за плечи, подтолкнул в овальную темноту. Зашуршали полы коричневого плаща. Со спины Шкловский напоминал какого-нибудь профессора астрофизики: длинный, сутулый. Не хватало кожаного портфеля и залысины.

Обычный человек прошел бы арку, ничего не заметив. Ну, округлые стены под слоями оранжевой краски, граффити и надписи вроде «Горшок жив». Ну, под потолком две тусклые лампочки, которые как будто сжирают свет. Ну, сразу за аркой вытянутые окна старого дома. Человек не увидит главного: в арке справа есть дверь. Она сливается с цветом стены, не имеет ручки, а на уровне глаз темнеет крохотный глазок. Если включить телефонный фонарик и посветить в определенном месте, то можно увидеть табличку с надписью аккуратным белым шрифтом на красном фоне: «Клиника доктора Горклого. Все виды услуг».

Туда-то нам и надо.

Я постучал, глядя аккурат в глазок. Спустя полминуты дверь со скрипом отворилась, из темноты выглянуло небритое пожилое лицо, сверкнуло глазами с вертикальными вытянутыми зрачками.

– Любимов, опять ты? – спросило лицо, дохнув смесью сигарет и перегара, а затем, посмотрев мне за плечо, издало грустный смешок. – Заходите. Не скажу, что всегда рад.

Обладателя лица называли Мусорщиком. Я протиснулся мимо него, кивнув на напарника:

– Это Шкловский, новенький. Меньше трех часов на смене, а уже влип, представляешь?

Мусорщика я, честно говоря, побаивался. Никто не знал, откуда он появился, почему здесь работает и в каких отношениях с нашим Клубом. Антон Ильич на мои расспросы только отмахивался, мол, знать необязательно, человек работает, и ладно.

В интернете о Мусорщике писали крипипасты в разных пабликах – от Пикабу до Бездны Шендерова – и все эти истории были одинаковыми, как шерстяные носки. Говорили, что Мусорщик был маньяком-расчленителем (а кем же еще в Питере, да?) и убил за несколько лет двадцать человек. Жертв выбирал у станций метро, любил одиноких девушек, как правило тех, кто приезжал в город в поисках вдохновений и муз. В арке на Обводном он создал себе неприметную каморку, куда уводил жертв и там убивал с особой жестокостью. Любимым делом Мусорщика было копаться в мозгах. Я так и представлял себе, как он сидит на полу, в луже крови, перед бездыханным телом; болгарка валяется рядом, как и отпиленный верх черепа; пальцы запускает в мозги, вырывает кусочки, разглядывает, пытаясь найти что-то…

Опять же, из крипипаст следовало, что в чьих-то мозгах он прикоснулся к Изнанке и провалился в нее, как нож сквозь масло. Долго бродил по улочкам потустороннего Питера, знакомился с обитателями, а потом вернулся обратно изменившийся. Изнаночный то есть. Теперь он не просто убивал девушек и копошился в их мозгах, а забирал себе их мысли, мечты, фантазии, вдохновение… И я был уверен, что не пожирал, как мы, а коллекционировал. Записывал, например, на кинопленку, сделанную из человеческой кожи, и воспроизводил на специальном аппарате одинокими тихими ночами.

Мы прошли по темному узкому коридору, плавно уходящему вниз, и оказались в небольшом помещении, где в одном углу под ультрафиолетовой лампой рос небольшого размера фикус, а напротив находилась старая дверь, обитая дерматином с ржавыми шляпками декоративных гвоздей.

Открыв ее, Мусорщик жестом пригласил войти. За дверью под белым светом расположилась операционная. Я был там раз пять за последние полгода и мог не заходя описать, что находилось внутри. Во-первых, операционный стол, укрытый простыней. Во-вторых, много разных медицинских предметов, названий которых я не знал, но предназначение легко угадывал: резать, пилить, ампутировать, зажимать кровеносные сосуды, отсасывать кровь и другую жидкость, перевязывать, фиксировать, выковыривать, вытягивать, сдирать, счищать, надрывать.

Шкловский, заглянув в дверной проем, тяжело сглотнул и попятился.

– Это обязательная процедура? – спросил он.

Мусорщик вперил в меня мрачный взгляд из-под седых бровей.

– Вариантов не много, – сказал я, приобнимая Шкловского за плечи. – Или ты остаешься без пальцев, то есть калекой. Или заходишь внутрь.

– Без пальцев можно прожить, я думаю. Не велика потеря.

Шкловский сомневался и даже немного упирался. Тогда я обошел его, задрал рукава куртки и рубашки на левой руке и продемонстрировал длинный тонкий шрам от локтя до запястья.

– Видишь? Четыре года назад. Разлом двадцать один дробь семь. То есть «Колумбарий». Несколько писак хоррора собрались в одном баре на Гороховой, выпили хорошенько и начали фонтанировать грезами о некоем монстре с рогами лося и туловищем бегемота. А поскольку писак было много, грезы у них были сильными, разрыв образовался почти сразу же. Чудовищное зрелище, скажу я тебе. Писателей разбросало по всему центру, а эта аномальная тварина рогатая бегала потом по Апрашке и пугала людей. Я к ней сунулся с иглами, налегке, – думал, тупая животина. А знаешь, что оказалось? Они ей придумали разум. Разум, Шкловский! Она меня заманила в торговые ряды, к китайцам или казахам, спряталась за одеждой и потом выскочила… Помню, как рога подцепили за ребра, а потом я летел, летел долго и уныло. Сто раз молитву успел прочитать. «Отце наш, Иже еси» и вот это вот все. Разрыв был по всему центру города. Задолбались сшивать потом. Сан Саныч со своей бригадой выкатил двойной тариф.

– А рука? – спросил увлекшийся рассказом Шкловский.

– Это я неудачно приземлился. На колючую проволоку со стороны Гостинки. Разодрал к чертям до мяса. Еле добрался до господина Мусорщика. Вот он меня и перештопал заново. Считай, жизнь спас.

– Господа в Париже, – хмуро напомнил Мусорщик. – Ну вы еще долго болтать будете, как две базарные дамы? У меня клиенты.

Шкловский таки вошел. Я тут же плюхнулся на стул у стены и принялся проверять лайки и комментарии. Любители хоррора щедро одаривали нас эмоциями. Хорошая все же штука – стрим. Помноженные на человеческое любопытство и тягу к наблюдению за насилием, стримы приносили нам львиную долю нужных эмоций.

Краем глаза заметил, как Мусорщик укладывает Шкловского на операционный стол, а сам подкатывает столик с инструментами. Шкловский держался молодцом. Я думал, что он потеряет сознание еще на улице, и тогда бы пришлось тащить его на себе. Но он до сих пор что-то негромко бормотал про северное сияние и планетарное излучение. Бредил, видимо.

Мусорщик деловито удалился, потом вернулся с небольшим кожаным чемоданчиком. Раскрыв его перед Шкловским, сказал:

– Выбирайте. Есть женские, есть черные, мясистые, тонкие, есть музыканта, слесаря, военного, есть совсем юные или, наоборот, пожилые. Какие удобно?

Речь шла о пальцах. Где-то в недрах операционной Мусорщик почти наверняка точно так же хранил другие части тел, на выбор. И мозги юных дам.

Телефон в моих руках завибрировал. Звонила милая, ненаглядная Маша.

– Снова начудил? – спросила она, едва я нажал соединение. – Видела стрим. И почему снова в твою смену? Целый месяц ничего в городе не происходило, а стоило тебе из отпуска выйти, как оказался у разрыва. Медом, что ли, намазано?

– Машенька, – проворковал я в ответ. – Ну не сердись, золотце. Совпадение. Откуда же я знал? Я, между прочим, кефиру себе купил, булочку. Думал, посижу сутки, книжку почитаю. У меня вон напарник новый, его обучать надо…

Что-то оглушительно взвизгнуло – это Мусорщик включил ручную минициркулярку. Шкловский дернулся на операционном столе, но Мусорщик ухватил его за горло пятерней и плотно прижал. Окровавленная кисть Шкловского металась из стороны в сторону.

– Что у тебя там происходит?

– Да так… – Я прикрыл трубку ладонью. – Напарник не очень удачно справился. Ты бы видела этот разрыв! Огромный, насыщенный. Будто люди сто лет только об этой коммуналке думали, копили мечты, грезы и эмоции, а потом – бац! – и выплеснули наружу.

– Ох, Любимов. Любишь приврать…

Шкловский заверещал тонким голоском, когда бешено крутящееся лезвие впилось ему в обрубки пальцев. Белый кафельный пол густо усеяли капли крови.

– Люблю тебя, дорогая! – прикрикнул я, косясь на трясущегося Шкловского.

Мусорщик, лицо которого тоже было в крови, действовал профессионально и невозмутимо. Он достал из чемоданчика скрюченный палец, затем из-за уха вынул иголку с заправленной нитью.

– Я тебе список покупок сброшу на завтра, – сказала Маша. – Туалетная бумага закончилась, авокадо нужен. Мандарины и все для оливье. Хочу заранее подготовиться, чтобы в очередях не стоять.

Шкловский снова заорал, когда толстая игла вошла в обрубки его пальцев.

– Тишь, тишь, – ворковал Мусорщик, хлопая ладонью по вспотевшему лбу Шкловского.

Методы у врача были своеобразные. На этом моменте я таки вышел в коридор к фикусу.

– Видала, сколько лайков и комментариев?

– Еще бы. Я же говорю, любишь вляпываться в разное. – Маша все еще ворчала, но интонации были уже мягкими, податливыми.

– Все ради тебя, – сказал я. – К Новому году готовлюсь, видишь? Соберу эмоций пару банок, трехлитровых, на все праздники хватит.

– Не обещай, если не уверен, что выполнишь, – отозвалась Маша с теплотой. – Ладно, Любимов, я побежала. Целую, люблю, жди список. Без зеленого горошка домой можешь не возвращаться. И никакой жирной пищи, помнишь?

– Помню, дорогая!

Маша отключилась. Из-за двери операционной все еще доносились крики и скрежет металла по кости. Мусорщик подравнивал новые пальцы.

Глава третья

В Клуб мы приехали в начале девятого.

Шкловский в такси уснул – беспокойно и то и дело вздрагивая всем телом. Пальто он не расстегивал, исходил потом и краснел. Я же смотрел на мелькавший за окном заснеженный предновогодний Петербург. Всюду были натянуты транспаранты и гирлянды, подмигивали из витрин огоньки, рекламные баннеры. Вдоль Московского проспекта шлялись Деды Морозы в обнимку со Снегурочками. Настроение у людей было праздничное, особенное: такое настроение бывает только перед Новым годом, когда кажется, что с боем курантов можно оставить за спиной все проблемы, от мелких заноз до катастроф мирового масштаба, что злодеи нашей реальности прислушаются к общему празднованию, смягчатся, станут лучше, что ли… добрее…

Я чувствовал, как аккумулируются людские эмоции. Они касались ноздрей, вызывали легкий голод, слюноотделение. Конец года – самый вкусный праздник в году. Самые высокие планы на работе. Самые лучшие ожидания.

На площади у Измайловского собора веселились ряженые. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то шелестел зажженными факелами. Толпа зевак улюлюкала и подбадривала. Колонна из турецких пушек упиралась в низкое черное небо.

Я растолкал Шкловского. Рука его болталась на перевязке, из-под желтоватых бинтов выглядывали кончики новеньких пальцев.

– Вы хорошо держитесь для новичка. Пойдемте, впереди кефир и теплая дежурная комната.

Мы выбрались из такси и направились, чавкая ботинками по подтаявшей снежной каше, к главному офису Питерского клуба.

У Клуба было официальное название – АО «Росшвей». Основным видом деятельности значился пошив одежды (кроме одежды из меха, по индивидуальному заказу населения). АО «Росшвей» имел двенадцать офисов по России и неисчислимое количество мелких аффилированных контор.

Если кто-нибудь заглянет в производственный цех, то увидит ничем не примечательную картину: швейные столы, оверлоки, молчаливые сотрудницы компании, шьющие кофточки, рубашки, пиджаки с карманами, брюки, и все по индивидуальному заказу.

Неофициально же мы называли конторку – Клубом Любителей Хоррора.

Клуб находился за Измайловским собором, в подвальном помещении бывшего доходного дома. Настоящая дверь в подвал постоянно болталась на ветру и поскрипывала ржавыми петлями. Случайный человек, сунувшись за дверь, увидел бы овальное помещение в пару квадратных метров, заваленное влажными окурками, пустыми бутылками, пивными банками, пакетами, шприцами. Ничего удивительного для двориков Питера, к сожалению. Задерживаться нормальному человеку тут не стоило.

Но мы со Шкловским не были случайными. Остановившись у двери, я вынул набор игл в кожаном футляре, достал открывашку и ткнул острым концом в подушечку указательного пальца.

Короткая вспышка боли. Я передал открывашку Шкловскому, сам же растер проступившую каплю крови по ладони и взялся ею за деревянную ручку. Дверь отворилась внутрь, и я вошел в уютный холл Клуба.

Шкловский замешкался. Немудрено, за неполные три часа дежурства он научился всего паре приемов и точно не освоил ни одного нормального шок-укола.

Я шагнул через порог. В холле было тепло, пахло хвоей и мятой. Две из трех ламп над головой не горели. Скрипнула дверь. Шкловский, вытирая окровавленную ладонь о штаны, виновато пожимал плечами.

– Учиться надо, – сказал он, возвращая открывашку. – Странные у вас фокусы, конечно.

– Это не фокусы, скажу я вам. Каждая игла в наборе – интерфейс между реальным миром и Изнанкой. Вызывая боль при помощи иглы, мы рождаем в мозгу импульсивное воображение, которое замыкается на кончике иглы и активирует переход в приграничную зону. Грубо говоря, твой мозг в момент, когда ты прокалываешь иглой кожу в определенном участке, убеждает реальность, что за дверью действительно находится холл Клуба. Реальность в долгу не остается и конструирует холл для тебя в приграничной зоне.

– Ага. Я успел прочитать бегло. – Мы зашагали по мягкому ковру в сторону дежурного кабинета. – Но так и не понял, почему мозг раз за разом верит в одно и тоже. И как так получается, что все члены Клуба видят вход и могут туда попасть, а другие нет, даже если сто раз проткнут себя иглой.

– А это и есть импульсное воображение. Отработанные до подсознательных навыков однотипные действия, ведущие к желаемому результату. Знаете, на голубях тренировались. В помещении сидело десять голубей. Они ходили по полу и искали еду. Как только какой-нибудь голубь стучал клювом по перевернутому пластиковому стаканчику, ему давали зернышко. Прошло несколько дней, голуби поняли взаимосвязь и стали целенаправленно стучать только по стаканчику. За это они получали зерно. Потом часть голубей переместили в другое помещение и там положили стаканчик в не самом очевидном месте. Голуби стали искать стаканчик, нашли его и снова начали стучать клювом. Представляете? Импульсное воображение – как религия, как рефлекс. Если бы у голубей были наш способности и наши иглы, они бы ударом клюва по стаканчику сами создавали себе зерна. Их крошечные мозги уверовали, что одно связано с другим.

– Допустим, но зачем тогда обмазывать кровью ладонь? Разве тренировки, боли и связи с кончиком ваших игл недостаточно?

Шкловский явно приходил в себя после операции и становился болтлив. Я ничего не имел против. Люблю просвещать новеньких, особенно когда они сами напрашиваются.

– Тут тонкая материя. Понимаете, голуби глупы и наивны. Их мозг сосредоточен только на том, чтобы добыть еду. Взаимосвязь «клюв – стаканчик» – это та цепочка, которой ему хватает. Человеческий же мозг сложный, мультизадачный, приучить его сосредоточиться только на дверной ручке конкретной двери сложно. Вот я одновременно думаю о том, что мне нужно не забыть зайти в магазин после дежурства, залить ролик в социальные сети, еще думаю о разговоре с Ильичом, о шаверме, которую так и не купил, и о тренировке в песочнице. Ну и о дверной ручке… Именно поэтому нашему мозгу и нужен некий ритуал. Что плавно возвращает нас к началу разговора. Ритуал помогает отсечь все остальные мысли и задачи, сосредоточиться на конкретной цели. Ну а растирать кровь на ладони придумал Александр Сергеевич Пушкин. Разыгрывал так людей. Он ведь, сукин сын, фантазер был неимоверный.

Я отворил дверь дежурной комнаты, из который мы со Шкловским отправились на вызов полтора часа назад. За столом сидел Ильич собственной персоной. Вернее, Антон Ильич Захаров, начальник единственного филиала АО «Росшвей» в Петербурге, шестидесяти девяти лет, потомственный эмоциональный вампир, хранитель Петербурга и путешественник на Изнанку со стажем.

Жизнь занесла Ильича в Питер из Мурманска еще в восьмидесятых, где он сначала зарабатывал на жизнь ремонтом подводных лодок, а потом открыл свой видеосалон и просвещал советскую молодежь при помощи западных фильмов, и в особенности французской киноленты «Эммануэль». В те годы для эмоционального вампира это был отличный способ собирать и жрать чужие эмоции, не боясь нарваться на особо впечатлительных или фанатичных истребителей. Не то чтобы в СССР водилось много охотников за вампирами, но в архивах у нас хранились десятки личных дел, собранных с конца сороковых до середины девяностых. Это только те, кого удалось выследить и обезвредить.

Там же, в Мурманске, он вляпался в историю с серийным убийцей, который снимал скальпы с подростков, а потом в видеосалоне Ильича, прямо во время вечернего сеанса «Зловещих мертвецов-2», убил собственную дочь. Ильичу пришлось вмешаться, но также пришлось в спешке убегать из города, заметая следы.

В общем, Ильич перебрался под Псков и там встретил очень старого и очень нелюдимого Упыря из Изнанки. Поговаривали, что Упырь этот взял Ильича в ученики, так же, как Йода учил юного падавана, и выковал из него сурового эмоционального вампира.

Когда же пришло время, Упырь отвел Ильича в свою землянку с низким потолком и рыхлым полом. В землянке стояли скамейка и стол, а на столе – дисковый телефон без вилки и кабеля. Упырь, поговаривают, поднял трубку, набрал кого-то, крутя диск ногтем, и произнес два слова: «Годен, забирайте». Через два дня Ильича действительно забрали, причем прямо из постели, замотав в одеяло с головой. Привезли в Клуб, тогда еще в Ленинграде, провели обряд инициации, включающий в себя, по слухам, сожжение на костре у Заячьего острова в масленицу и зубрежку всех экспонатов Кунсткамеры, а после поставили начальником отдела логистики. Спустя много лет Антон Ильич перебрался на должность руководителя всего Клуба Питера, ну а дальше – история…

В дежурке Ильич показывался не часто. Вернее, никогда на моей памяти. Его кабинет располагался дальше по коридору, мимо бухгалтерии, юристов и технарей, сразу за серверной.

– Доброй наступающей ночи, Антон Ильич, – улыбнулся я, вспоминая телефонный разговор. – Мы как раз закончили. Собирался переодеться и к вам на ковер.

– А я вот сам дошел, не поленился, – пробормотал Ильич. Его сухие тонкие пальцы с ровными ногтями бегали по столу, перебирая мелкие предметы вроде одиноких сигарет, батареек, одноразовых телефонов, симок. – Ради такого события, знаешь ли.

– Ради какого?

– Ну как? На героя полюбоваться, который в одиночку провернул такое громкое дело. Разрыв закрыл, это раз. Аномальную тварь обезвредил, это два. – Ильич тяжело улыбнулся. – Новенькому пальцы оторвало, это три. Рекогносцировку на местности не провел и допустил чудовищную ошибку, это четыре.

– Что еще за чудовищная ошибка? И, подождите, с Шкловским все хорошо. Вот, пришили, а потому не считается.

Шкловский, мнущийся у порога дежурки, робко показал замотанную в бинт руку. Впрочем, на Ильича это не произвело впечатления. Он негромко сказал:

– Любимов. Милый мой. Ты знаешь, сколько стоит работа Мусорщика? Он, сука такая, профессионал высшей пробы. Старательно выставляет нам ценник безо всяких скидок и сожалений. Наш квартальный бюджет трещит по швам, а тут ты со своими пальцами. Или думаешь, мне из Москвы каждую неделю чемоданы денег шлют? Нет, Любимов. Ужимаемся как можем. Мы на пятом месте в стране по окупаемости, планы не выполняются, между прочим, второй квартал подряд.

– Так что за чудовищная ошибка, Антон Ильич? – мягко перебил я. Не терпелось покончить уже со всем и заказать еды.

– Ты, когда на место приехал, внимательно осмотрелся?

– Как обычно, по инструкции. Зачистил коридор, разогнал всех любопытных.

– Ага. Всех, да не всех. Ты знал, что в комнате, где засел Коммунальный, в тот момент еще один человек находился?

Я удивленно крякнул.

– Не было там никого. Мы проверяли.

– Никого, – подтвердил Шкловский. – Разрыв, чайник, Коммунальный. Газеты. И это, рыбеха лежала.

Ильич пододвинул к себе мобильник, лежащий на столе. Ткнул в экран и начал зачитывать:

– Ага. Мужчина. Сорок два года. Максим Евгеньевич Кузовой. Хозяин, собственно, комнаты. Проживает с девятилетним сыном. Их бабушка живет в этой же квартире, в комнате номер семь. Когда случился разлом, сын был у нее. А вот Максим работал внутри комнаты. И не выходил оттуда до вашего прихода.

– Откуда такие сведения?

Ильич оторвался от чтения и посмотрел на меня тяжелым взглядом. В его левом глазу зародилось бледное голубоватое свечение.

Кажется, я забыл рассказать еще кое-что. Поговаривали, что псковский Упырь – тот самый, воспитавший моего дорогого начальника, – страдал редкой формой эмоционального заболевания. Среди людей она называется шизофренией, а среди нас – пограничным состоянием. Дело в том, что Упырь время от времени проваливался в Изнанку наполовину.

Если снова представить, что наш мир – это рубашка, а Изнанка – ее внутренняя сторона, то логично, что нельзя быть одновременно с той и другой стороны. Ты всегда или снаружи, или внутри. А псковский Упырь мог просачиваться сквозь реальность, как микроскопические катышки грязи просачиваются через ткань. Он оказывался снаружи и изнутри одновременно, видел оба мира, и даже – поговаривают – запросто переносил предметы туда-сюда. Его подземная обитель являлась еще и перевалочным пунктом разных магических штук. Что-то вроде магазинчика потусторонних предметов, которыми он не стеснялся торговать.

Но я отвлекся. Вернемся к Антону Ильичу. Дело в том, что Упырь, прежде чем взяться за воспитание Ильича, покусал его, инициировал, тем самым передав свой дар. Ценность это или проклятие – не нам судить. Опять же, это все слухи, я не уверен на сто процентов. Но вот во что верили все члены Клуба и видели своими глазами, так это провалы Ильича на Изнанку. Особенно часто это происходило, когда Ильич злился.

Дежурная комната наполнилась запахом свежего зимнего леса. Потянуло холодом. Поверхность стола слева от Ильича покрылась тонким слоем инея, а сквозь столешницу пробились и поползли вверх ростки кустарников. На веточках собрались горстки снега.

Изнанка преобразовывала реальность. Будто кто-то выворачивал рукав рубашки. Это меня всегда пугало – казалось, что в какой-то момент Антон Ильич не справится с собственной силой, его разорвет к чертям, а образовавшийся разрыв станет неконтролируемым, заполнит собой все вокруг, никакие иглы и отряды швей специального назначения не помогут.

– Ты не осмотрел комнату, Любимов. – сказал он. – Не убедился в отсутствии рисков. Допустил ошибку, из-за которой нам могут прилететь санкции за нарушения комплаенса. Какое первое правило АО «Росшвей»?

– Никогда не говорить об АО «Росшвей», – брякнул я, разглядывая ствол ели, упершийся в потолок.

– Совсем идиот, да? Первое правило – не подвергать опасности жизни людей! Всегда, Любимов, всегда эвакуировать их с места разлома! Сначала спасаешь людей, потом занимаешься грезами! – Ильич хлопнул по заиндевевшему столу, оставив влажный отпечаток. С ветки ели посыпались на пол тугие зеленые шишки.

Шкловский издал тихий испуганный выдох. Он подобное видел впервые.

– Там было пусто, – не отступал я. – Комнатка меньше пятнадцати квадратов, сложно спрятаться. Разве что… разве что этот ваш Максим провалился через разрыв до того, как мы вошли.

Левый глаз Антона Ильича пульсировал потусторонним холодом. Дежурка вокруг него растворилась, уступив место ночному лесу. Деревья склонились за спиной. Темное небо, густо усеянное звездами, размазалось по потолку. Снежинки таяли на полу. А из-за плотно стоящих стволов показалась размытая тень. Притаившаяся.

Тот самый Упырь. Поговаривали, что он до сих пор живет в уголке сознания Ильича. Ночной кошмар, ждущий своего часа, чтобы обрести плоть. Аномалия.

– Откуда сведения-то? – снова поинтересовался я.

– В Клуб позвонила мама Кузового. Представилась Надеждой Васильевной. Говорит, много лет состоит в Клубе и является почетным эмоциональным донором. – сказал Ильич. – Когда вы там… развлекались с Коммунальным, она поняла, что в комнате находится ее сын. Позвонила предупредить.

– Так, а чего сама не вышла? – спросил я. – Что-то не сходится. А внука куда дела? Допросить бы ее и пацана, узнать подробности.

Ледяной ветер пробрался под одежды и обжег щеки. Шкловский, не отрываясь, смотрел на затаившуюся тень Упыря. Снегу намело уже сантиметров пять. Ильич молча на меня поглядывал, ожидая решения.

– Мы исправим, – добавил я. – Дайте вспомнить… Устав, э-э-э, глава двадцать шестая. Дежурный реагирует на любые происшествия. Обязан, э-э-э, разобраться, занести в CRM, провести первичное расследование и, э-э-э, по возможности, закрыть. Написать отчет.

– Ага. Вот и реагируйте, – сказал Ильич, не сводя с меня холодного взгляда. – И чушь не неси, Любимов. У нас в Уставе всего двенадцать глав. Язык без костей…

Он поворчал еще немного, но эмоциональный накал явно пошел на спад. В дежурке потеплело, снег начал подтаивать. Вскоре растворились деревья, растворился Упырь и растворилась ночь. Под потолком уныло замигала лампа, давно требующая замены.

– Идите, чего стоите? – Ильич растер глаза ладонями. – Жена меня убьет когда-нибудь за эти ночные вызовы. Чтоб тебя…

– Мне бы эмоции слить в базу, – пробормотал я, доставая телефон. – Набежало много. Лайки, комментарии, дизлайки, проклятия, отписки, вот это вот все. Выполнение квартального плана никто не отменял.

Дежурка окончательно вернулась в свое прежнее состояние. Из-за спины шумно выдохнул Шкловский. К такому его судьба, видимо, не готовила.

Глава четвертая

По дороге обратно к коммуналке мы таки заглянули за шавермой в кафе через дорогу от метро «Лиговский проспект». Торопиться некуда, как говорили в армии, вся ночь впереди.

Я купил себе двойную в сырном лаваше. Шкловский ограничился большим бокалом латте.

Мы уселись за столиком у окна. Я рассеянно жевал, разглядывая веселых ряженых, кружащихся через дорогу на перекрестке. Стайка молодых людей окружила хороводом прохожих, пела песни, разбрасывала конфетти. Вели они себя как пьяные, хотя, возможно, таковыми и являлись.

– Давно вы работаете в Клубе? – неожиданно спросил Шкловский.

Я неопределенно пожал плечами.

– Со школы. Меня папа приводил. Сначала просто так, посидеть с ним на дежурствах, потом стал давать мелкие поручения, потом предложил работать уже за деньги. Тогда с этим просто было. Пятнадцатилетнему шкету платили наличкой, никаких трудовых, отчетов, налогов. Отвечаешь на звонки по стационарному телефону два часа – получи червонец. Папа с друзьями в это время в нарды рубились в дежурке. Красота, а не работа.

– А вампиром когда стали?

Тут уже я знал дату, время и место без всяких оговорок.

– Семнадцать лет назад. Почти в полночь, на Новый год.

– Папа инициировал?

В точной догадке Шкловского не было ничего плохого, но я почему-то слегка разозлился.

– Кто же еще… Маму в глаза не видел с рождения. Только с папой вдвоем всю жизнь. А однажды написал в открытке деду Морозу, что тоже хочу стать… вампиром… Вообще-то, папа называл таких, как он, удильщиками. Мол, их задача забрасывать крючки в Изнанку и вытаскивать разное. Официальная должность звучит так: «мастер по улову». Папа был старшим мастером, очень умелым. Когда, например, появлялся разрыв, он приезжал первым и успевал наловить из Изнанки кучу разных мелких предметов, безобидных тварей, а то и эмоций. Эмоции в Изнанке – как натуральный кофе. Вкусные безумно… Так вот, я написал открытку, положил под елку. А мне тогда четырнадцать было. Понятно, что я не верил в Деда Мороза. Это такой жирный намек папе. А он прочитал, почесал в затылке, ну и… – Поняв, что бормочу себе под нос, все еще пялясь в окно, я откусил от шавермы и спросил тоже: – А вас как к нам занесло? Зачем вы здесь?

Теперь уже Шкловский неопределенно пожал плечами. Трубочку для латте он придерживал двумя тонкими пальцами, торчащими из-под повязки. Пальцы были как будто женские, но я решил Шкловского пока не огорчать.

– Все как в тумане, – сказал он. – Хоть режьте. Помню, что мне было лет тридцать пять и я служил в армии. Потом обрывки воспоминаний, форменная каша, калейдоскоп картинок. На этих картинках люди, имен которых я не помню. Потом очнулся в сауне у площади Победы, на огромной кровати сегодня утром в семь. С дамой одной.

– Проституткой?

Шкловский заметно и стремительно покраснел.

– Не уверен, поэтому давайте не будем порочить, это самое… В общем, оделся, вышел на улицу. В памяти дыра. Нашел в кармане пальто паспорт и бумажник. Год рождения черт знает какой давности, как будто мне уже под восемьдесят. Две купюры, еще советские, с Лениным. Где живу, что делаю – не знаю. Сунулся по прописке в паспорте, это кирпичная пятиэтажка на Новочеркасской. Постучал в дверь, мне открыла девушка какая-то лет двадцати. Говорит, кто вы, я вас не знаю, ну я и не настаивал. Спустился, значит, – у подъезда дома стоит фиолетовый «Хендай», а в нем ваш Антон Ильич. Вышел, пожал мне руку. Говорит, работал я у вас много лет назад, потом пропал.

– А вы что? – Мне стало интересно.

– А я что? Не помню, говорю же. Как опровергнуть? Ваш Ильич привез меня в другую квартирку однокомнатную, где-то на Лахте. В квартирке пыльно и грязно, посуда немытая, носки вонючие на батарее, как будто лет десять висели. Ильич говорит, это место, где я реально жил и работал какое-то время. На столе компьютер стоит с пузатым монитором. Ну, я сел за него и стал искать информацию о себе. На жестком диске, потом в интернете.

– Много нашли?

– Ничего, что могло бы разбудить память. У меня четыре блокнота исписаны заметками о пропавшей жизни. Но не вспомнил. Полжизни провала. Ничегошеньки.

Он замолчал, погрузившись в мысли, и быстро допил латте. Я тоже доел.

– Напомните после дежурства, свожу вас в архив. Может, нароем что-нибудь. Не зря же я на стажировке уже девятьсот часов набегал.

– Где? – не сообразил Шкловский.

– В архиве реальности. Долго объяснять. Знаете один из законов Артура Кларка? Про то, что любая сложная технология становится неотличима от магии? Так вот, у нас в Клубе наоборот: развитая магия становится неотличима от технологии. Или думаете, мой набор игл – это как волшебная палочка у Гарри Поттера? Нет. Это развитая магия, скрещенная с технологиями, выуженными из Изнанки. Я бы вам почитал сейчас лекцию, тем более у вас в плане развития пара пунктов об этом есть, но давайте отложим на завтра.

Шкловский определенно ничего не понимал. Поглаживая верхнюю пуговицу плаща, он обескураженно мотал головой.

Интересное, однако, кино. Ильич ничего такого не рассказывал. Просто представил Шкловского как новенького. Велел провести стандартное обучение, по плану развития. Почему именно ко мне? В Клубе обитали более опытные, да что там – ответственные! – люди.

Веня Карпов, тридцать восемь лет, в прошлом электрик, а сейчас передовой блогер, собирающий эмоции как пылесосом на разных распаковках электроники.

Лена Зубина, двадцать семь, заштопывает разрывы как боженька. Мне кажется, она их и без игл, голыми руками стянуть может.

Триггий Вениаминыч, семидесятидвухлетний бывший судмедэксперт. Вот уж ему-то есть чему научить Шкловского.

И я, Никита Любимов, тридцать один год, раздолбай и лоботряс. Кажется, мне выделили место в Клубе только из-за папы. Его авторитета хватит еще лет на тридцать, а потом меня можно с чистой совестью вышвыривать отсюда на мороз пинком под зад. Потому что не умею я быть ответственным, серьезным и умным.

У меня, как модно нынче называть, синдром отложенного детства. Не наигрался. Слишком занят был, чтобы выживать вдвоем с отцом. Антон Ильич не знает, что со мной делать, и постоянно отправляет тренироваться в архивы, где можно подключиться к смоделированным реальностям или к чужим воспоминаниям. Я там брожу дни напролет, то погружаюсь, то выныриваю, прерываясь на трансляции и дежурства. Бесполезная ячейка общества.

– Если вас не было столько лет, – озвучил я подвернувшуюся мысль. – То откуда вы знаете, как пользоваться компьютерами, что такое сотовые телефоны, интернет? Почему вы знали, что такое «Хендай»?

Шкловский пожал плечами.

– Мы пока не выяснили. Антон Ильич сказал, что местных мощностей не хватает. Вызвал из Москвы специалиста. Тот должен приехать через два дня. Он введет меня в гипноз и все выведает. Ну или какие у вас там есть хитрые приемы?

– Гипноз? – Смятая бумага от шавермы улетела в урну. – Скорее всего, вам предстоит поездка в «Центр обработки данных», к моим любимым аномальным тварям. Не бойтесь, они не будут отпиливать вам пальцы или еще что. Разве что пуговку на пальто ослабят.

Мы вышли на улицу, и легкий морозец быстро выветрил из головы задумчивость. Я вызвал такси, размышляя больше о пропавшем Максиме Кузовом. Как он умудрился оказаться в комнате? И почему я его вообще не заметил? Пропажа обычного человека в Изнанке грозила серьезными штрафами и внутренним аудитом с коллегами из Москвы. Накинул проблем на наш бедный Клуб…

– Кстати, вы знаете, почему наш филиал называют именно Клубом Любителей Хоррора? – спросил я, когда мы уже ехали в такси.

Впрочем, меня отвлекли сообщения Маши. Прилетел список покупок, подробный и безжалостный к моему кошельку. Напоследок написал еще и Ильич:

«Не забудь про отчет».

Он имел в виду самую скучную часть дежурства. До зевоты. Цифры из социальных сетей – в лайках, комментариях, эмоциях. Метрику посещений, выгрузку питательной среды в CRM. Отчеты переправлялись в бухгалтерию в центральный московский офис, а оттуда возвращались в виде краткосрочных планов и KPI на ближайший квартал. Иногда, правда, в виде премий и бонусов, но заметно реже.

– Что там? – спросил Шкловский. Мы как раз вышли из такси и свернули под арку к лестнице.

В темноте лестничных пролетов экран моего телефона светился особенно ярко.

– Антон Ильич хочет, чтобы вы научились заполнять отчеты, – буркнул я. – Вернемся в Клуб, сядем и разберем.

Дверь в коммунальную квартиру болталась на единственной уцелевшей петле. Бригада Сан Саныча еще не успела приехать. В общем коридоре царил тот же кавардак, какой мы и оставили. В свете желтых лампочек я даже разглядел подсохшие пятнышки крови Шкловского. На натянутые от стены к стене веревки какая-то женщина в халате и с бигуди в фиолетовых волосах развешивала белье. Увидев нас, она сурово поджала губы, но ничего не сказала.

Странные ощущения, я никогда раньше не возвращался в места бывших разрывов.

Возле выломанного дверного проема стоял пацан лет десяти. Одет он был в шорты и футболку с изображением Человека-паука. Руки засунул в карманы, смотрел на нас настороженно.

– Привет. Вадик, да? – спросил я, заглядывая в комнату, где полтора часа назад Коммунальный чистил корюшку.

Пахло влагой и пылью. В комнате было чистенько, но чистота была застоявшейся, старой. На полу развалился красный ворсистый ковер, восточную стену закрывала так называемая «стенка» – советское сооружение из тумбочек и шкафчиков, нагроможденных друг на дружку до самого потолка. За стеклянными дверцами шкафа пылились стеклянные и фарфоровые сервизы, а в небольшом углублении стоял пузатый телевизор. Несколько кресел, книжные полки и тяжелая люстра довершали картину. Из нового здесь были только обои, ламинат и пластиковые рамы взамен деревянных. Даже компьютер на столе попахивал началом двухтысячных. Типичная комнатка в коммуналке, где прошлое намертво вплелось в настоящее.

– Может быть, и Вадик, – подтвердил пацан негромко. Зеленые глаза внимательно ощупывали повязку на руке Шкловского. – А вы те дяди, которые испортили мой Новый год?

Я прокашлялся.

– Почему сразу испортили? Подожди, в чем, вообще, соль? Твой папа, говорят, здесь был. Это так?

– Не уверен. – Мальчик кивнул вглубь комнаты. – Откуда вы узнали, что здесь вообще кто-то мог быть? Папа у меня инженер, работает много, но, может быть, именно сегодня вышел прогуляться.

– Ага. Интересно. В таком случае, может, у тебя есть его номер? Нам бы зафиксировать, что человек не пропал.

– Он точно не пропал, – сказал Вадик, подумав. – Когда эта громадина тут появилась посреди комнаты, никого больше не было.

– Интересно, тогда почему твоя бабушка нам звонила и пожаловалась на пропажу?

Брови Вадика дрогнули. Он подумал, что я не заметил, и постарался говорить спокойным голосом.

– Она вам звонила? Наверное, с работы. Очень занятая, а еще старенькая. Несет всякую чушь. Она не видела ничего, а я видел. Папы точно здесь не было.

– Ага… А где она работает?

Пацан мотнул головой, посмотрел мне за спину. Я обернулся, но комната была пуста.

– Врач, – сказал Вадик. – В тридцать девятой больнице. Хирург, между прочим.

– Инженер, хирург, да вы интеллигенты. А ты, наверное, на пианине играешь?

Я подмигнул, пытаясь вызвать у пацана улыбку. Тот мрачно заметил:

– Я играю в «Доту», когда не учу английский и проклятую математику. А вы мне Новый год испортили, вообще-то.

Что с ним не так?

Про отца и бабушку я ничего не знал, но с такими профессиями вряд ли бы вся семья ютилась в коммуналке, пусть даже в центре. И почему пацан ведет себя так, будто его вообще ничего не удивляет?

– Послушай, Вадик, – сказал я. – Давай серьезно. На дворе ночь, по-хорошему уже всем пора бы разойтись по домам, в игрушки поиграть, поужинать, а не вот это вот все. Мы тратим твое время, ты – наше. Может, сойдемся на чем-то, а? Давай ты мне дашь телефон папы или бабушки, а я уже как-нибудь сам с ними пообщаюсь. Мне нужно, чтобы они были живы и здоровы, сечешь? Они же живые и здоровые?

– А как же. Папа по ночам работает или уходить гулять. А я у бабушки сижу, у нее вай-фай лучше ловит. Новый год жду.

– Новый год?

– Ага. Мандаринки. Шоколадки. Люблю «Сникерсы» и еще «Мишки на Севере», это из детства. И еще, если хватит денег, мама приезжает на одну ночь к нам, и мы встречаем Новый год всей семьей. Это же круто.

– Круто, – согласился я, слегка ошарашенный монологом пацана. Он говорил как по инструкции. – А номера телефонов-то дашь?

– У меня их нет. Я не запоминаю, а сотовый мне нельзя. От него рак ушей развивается.

Разговор замкнулся. Я зашел в комнату, задумчиво осмотрелся, пытаясь зацепиться взглядом за детали. Шкловский шумно принюхался.

– Чуете что-нибудь?

– Я же вам не пес, – обиделся Шкловский. – Просто пахнет цитрусовыми.

– А должно корюшкой, пивом и «Беломорканалом». Запахи Изнанки выветриваются медленно. Вот и я о том же. Не удивлюсь, если…

Я подошел к старому ламповому телевизору, вдавил кнопку включения. Экран засветился голубоватым светом, потом появилась мелкая противная рябь. Тумблер переключения каналов провернулся тяжело, с глухим треском, но вдруг рябь сменилась картинкой: в черно-белом изображении какой-то мужчина в костюме и галстуке беззвучно открывал рот крупным планом. Видимо, пел, но звука не было. Регулировка громкости не работала.

– «Голубой огонек», – сказал Шкловский. – Это молодой Кобзон, а за ним вон Майя Кристалинская. Ах, какая у нее замечательная «Нежность».

Я обошел телевизор по кругу, пощупал заднюю стенку, проверил кабели. Никаких флешек или подключений к интернету. Только шнур в розетку и воткнутая сбоку аналоговая антенна.

– Мы в этой комнате как будто в прошлое окунулись, – сказал я. – Предновогодняя ночь. Оливье не хватает.

– «Голубой огонек» каждый год идет, – сказал Вадик. Он все еще стоял на пороге комнаты, засунув руки в карманы шорт. – Смотрим всей семьей. Бабушка готовит салаты, папа разливает шампанское, а мама нарезает селедку кусочками, и еще редис в масле. Знаете, что такое редис?

– Меня больше интересует, откуда ты все это знаешь?

– Говорю же, традиция. – Вадик неопределенно хмыкнул. – Может, угомонитесь? Приходите завтра утром, папа будет на месте и все вам расскажет. Бабушка тоже со смены вернется как раз.

– Не наглей, пацан, – сказал я. – Мне из-за твоего папы отчеты писать и перед комиссией оправдываться, если что. Поехали в больничку к старушке, пообщаемся. Чертовщина какая-то.

Последнее было обращено к Шкловскому. Пацан меня раздражал, и я больше не хотел тратить на него время. Ох уж это новое поколение. Наглые безобразно.

Вадик посторонился, когда мы выходили из комнаты, и закрыл дверь, оставшись внутри. По тени внизу было видно, что он стоит, не уходит. Возможно, прислушивается.

Женщина, развешивающая белье, смотрела на нас с плохо скрываемым подозрением.

– Сейчас сюда приедет бригада и все зачистит, – сказал я мрачно, проходя мимо нее. – Рекомендую закрыться в комнате и не высовываться до утра, иначе рискуете лишиться памяти или еще чего похуже.

– Это вы мальчику скажите, – отмахнулась женщина. – Пусть в свой подвал спустится и там пережидает. С этой странной семейкой.

Уже выйдя на узкий лестничный пролет, я понял, что коммунальная квартира действительно была густо пропитана запахом цитрусовых.

– Что мы имеем? – спросил я на ходу, перепрыгивая через узкие ступеньки. – Разрыв в коммуналке понятен. В ней много лет обитают люди, которые ничего другого и не видели. Они в этих комнатках рождались, росли, взрослели и умирали. Стены пропитаны ностальгией по прошлому, по ламповым телевизорам, радиоточкам в кухне, по сигаретам, выкуренным в туалете. Двадцать первый век, а дети растут в подобной среде и думают, что так и должно быть. Вот швы и прохудились. Но откуда запах цитрусовых, «Голубой огонек» и Новый год взялись? Два разрыва в одном месте маловероятны. Я бы даже сказал, статистически невозможны. Значит, семья Кузовых действительно готовилась к празднику, как думаешь? Не заметил мандаринов или елки где-нибудь в коридоре?

Шкловский пожал плечами.

– Вот и я о том же. Непонятно. Со старушкой поговорим, узнаем про пропавшего отца семейства. Может, номерок телефона разыщем, тогда легче будет.

– А он и правда мог провалиться в разрыв? Чисто гипотетически. Сидел себе человек на табуретке, потом бац – и свалился в Изнанку.

– Если бы я был слепой и не заметил его в упор, то мог. – Мы вышли на улицу. Я остановился, выбивая в телефоне маршрут до больницы. Где-то на Светлановском проспекте, далековато пешком. Вызвал такси.

Через дорогу от нас шумная компания бренчала на акустике и видела ночь. В ноты никто не попадал, но задор веселящихся перекинулся на меня тоже, я даже принялся подпевать: «Зайди в телефонную будку…», потом спохватился и продолжил говорить.

– Понимаешь, Шкловский, разрыв потому так и называется, что это распустившийся шов между реальностями. Туда запросто можно провалиться, если окажешься в неправильном месте в неправильное время. Никому не пожелаю, если честно. Отец рассказывал, как их бригаду несколько раз отправляли выуживать провалившихся людей из Изнанки. Профессия удильщика опасная, но оказаться неподготовленным на той стороне реальности – еще опаснее.

– То есть пацан может быть прав.

– Мы не видели никого в комнате, – повторил я, хотя, признаться, начал уже немного сомневаться. Гитарный бой стал ближе, громче, а пьяные голоса словно окутали со всех сторон. – Каждый человек оставляет следы. Пепельницу с сигаретными окурками. Тапочки. Разбросанные носки. Недочитанную книгу. А в комнате – как в вакууме. Это музей Нового года. Там будто никто никогда не жил. И Кузового там тоже не было. Если только…

Вокруг нас закружились ряженые. Оказались очень близко. Оглушили запахами улицы – мокрым снегом, влагой.

Видели ночь! Гуляли всю ночь до утра!

Меня схватили за руку, отвлекая от разговора.

Видели ночь!

Густо размалеванное серым гримом лицо оказалось очень близко. Красные губы коснулись моей щеки.

Гуляли всю ночь!

Что-то кольнуло под левой скулой. Дохнуло затхлостью, водорослями, болотной водой.

Я поднял взгляд и увидел ночь. Настоящую.

Черное беззвездное небо обрушилось на голову, и я упал на оледеневшую мостовую, закрывая руками лицо.

Где-то рядом удивленно вскрикнул Шкловский, но я не видел его.

На меня набросился ледяной ветер, перевернул и затолкал за шиворот мелкую колючую крошку из снега и льда.

Ряженые выстроились кольцом и двигались в хороводе, продолжая горланить. Только это были не люди, а куклы, марионетки, и движения у них были дерганые, неправильные, ненастоящие. Ветер заглушал их пение протяжным хищным воем. За спинами ряженых выросли темные силуэты домов с редкими точками светящихся окон, жмущихся друг к другу, как замерзающие нищие возле Московского вокзала. В небе распустился кривой шрам разошедшейся реальности – сквозь него пробивался желтый свет уличных фонарей. Густо сыпал снег. В Изнанке, как всегда, было пасмурно и ветрено.

Я попытался встать. Один из ряженых, расцепив хоровод, проворно оказался рядом и ударил меня подошвой красного сапога в грудь. Это было неожиданно, воздух вышел из легких, и я снова упал на лопатки, кашляя.

Опять вскрикнул Шкловский.

Обрывки ветра принесли рой голосов: «Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах».

Ряженые вели хоровод, задирая ноги, как в кан-кане, кривляясь, сутулясь, дергая головами. На некоторых были колпаки с бубенцами, на других – шапки-ушанки, сверкающие советскими звездами. Красные губы, бледные лица, разукрашенные глаза, подбородки, щеки.

Один раз, в самом начале работы в Клубе, я по неопытности едва не провалился в Изнанку. Мой наставник решил показать мне, как работают удильщики. Дал в руки крючки, катушки нитей, повел к контролируемому разрыву, одному из трех в Мурино. Во время инструктажа предупредил, что главный риск удильщика – нарваться на слишком крупную рыбу. На сленге это означало подцепить не предмет, а аномальную тварь. Настоящие обитатели Изнанки вполне могли взяться за крючок и потащить его на себя, и в этот момент ты становился жертвой. Нужно помнить, что если это произойдет, то лучший способ спастись – разжать ладони. К черту дорогущую катушку ниток, к черту крючок, зацепку и добычу. Человеческая жизнь в сто раз ценнее.

Проблема была в том, что ладони просто так не разжимались. Этому нужно было учиться, развивать в себе рефлекс, как с шок-уколами. В тот тренировочный день я со второго заброса нарвался на слишком крупную рыбу. Ладони не разжались, нить потащила меня к разрыву, так, что на коленках порвались брюки, и головой я оказался в вечной ночи другого Петербурга.

Я видел крыши домов, туман, изгибы каналов и рек. И еще видел силуэт твари, державшей мой крючок. Она походила на гигантского рыбака – метра четыре ростом, – одетого в синий дождевик, в высокие сапоги и желтые перчатки. Вот только вместо лица у него была зубастая пасть, глаза располагались на висках, а из двух черных точек носа на лбу текла зеленая жидкость. Рыбак медленно тянул мою леску к себе и улыбался, обнажая все больше и больше острых мелких зубов, между которыми мелькал розовый язык.

Наставник вытащил меня тогда в самый последний момент. Поржал, конечно, и разрешил выпить пару чашек эспрессо, от нервов. И пока я приходил в себя (в основном пытался сделать так, чтобы стучащие зубы не разбили чашку), рассказал пару вещей, о которых не стоит забывать, если вдруг провалишься в Изнанку.

А что это за девочка и где она живет? А вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?

Я повернул голову налево и увидел Шкловского. Тот боролся с ряженым. Расписная тварь в колпаке сидела у Шкловского на груди и вцепилась зубами в бинт на руке. Полы плаща трепетали на ветру.

Итак.

Первым делом я вытащил кожаный чехол с набором игл и катушку ниток. Действовал быстро, на рефлексах. Игла номер двенадцать, в простонародье цыганская. Ни разу ею не пользовался.

Два ряженых отделились от хоровода и направились ко мне.

Вставил нить в ушко, завязал узелок.

Ряженый прыгнул, но я успел откатиться в сторону. Второго оттолкнул ногой. Ряженый распахнул пасть и клацнул зубами. В руках у второго появился длинный изогнутый серп. Песенки кончились.

Я встал на колено, резко задрал рукав и воткнул иглу в вену. Под веками вспыхнула короткая боль, будто ударили током. Выдернул иглу, налившуюся кровью, и раскрутил ее над головой, как какой-нибудь ковбой из вестерна.

Шок-уколы давались мне легко. Это от отца.

Капли крови разлетелись в стороны, с шипением разрывая туман, снежную морось. Попадая на одежду ряженых, кровь вспыхивала огоньками. В ноздри ударил едкий запах паленой плоти.

– Ну-ка подходим по одному, не задерживаемся! – закричал я, по-хорошему разозлившись. – Кто последний на тот свет? По электронной очереди или только спросить?

Мгновение – и хоровод рассыпался на множество разбегающихся фигур. Они падали, поднимались, катились кувырком, но в целом просто бежали прочь, что не могло не радовать. Мостовая быстро пустела.

Я перестал раскручивать цыганскую иглу, и она тяжело звякнула о булыжники. Боль под веками утихомирилась. Через пару минут на мостовой никого, кроме нас, не осталось. Хотя, нет… в полумраке овальной арки дома через дорогу стоял невысокий силуэт. Я узнал, кто это, помахал рукой. Силуэт двинулся в нашу сторону, издавая позвякивающий звук. Я повернулся к Шкловскому, который, поднявшись, торопливо наматывал останки бинта на руку.

– У меня дамские пальчики, ты видел? – спросил он, выпучив глаза.

– В этом нет ничего плохого. – К нам подошла женщина, одежда которой состояла из множества монеток, закрепленных на крохотных крючках.

Вместо глаз у нее тоже были старые потертые монетки. На левой можно было разглядеть профиль какого-то императора, на правой – профиль какой-то императрицы. При каждом шаге монетки на одежде тряслись с мелодичным звоном.

– Дана, – кивнул я, убирая цыганскую иглу и катушку нитей обратно в кожаный чехол.

– Почти рада видеть, – ответила Дана. Голос у нее тоже позвякивал, будто где-то в горле стучали друг о дружку мелкие монетки. – Прибавили мне работы с этими голубями. Придется теперь отлавливать.

– Поможешь выбраться?

– Куда я денусь.

Она ухмыльнулась тонкими губами. Посмотрела на Шкловского, склонив голову набок.

– Тебя тоже почти рада видеть, дорогой. Смотрю, все у тебя хорошо.

– Откуда вы меня знаете? – спросил Шкловский, прижимая руку с женскими пальчиками к тощей груди.

– О, это длинная история. Лет на сорок. – Она ухмыльнулась снова, потом повернулась ко мне, протягивая старый и ржавый крючок удильщика. – Выбирайтесь, пока мои люди не начали штопать разрыв изнутри. Не нужно, чтобы к вам выбрался кто-нибудь еще.

– Логично.

Я взял крючок, прицелился и запустил его в разрыв над головой. Пространство здесь было искажено, и то, что казалось далеким, на самом деле было очень близко, едва протяни руку.

Крючок исчез в разрыве. Нить, привязанная к его ушку, натянулась, и катушка в руках Даны задрожала. Я взял Шкловского за руку, потом взял катушку из рук Даны. Вокруг разнесся мелодичный монетный звон.

Мостовая ушла из-под ног. Черное небо перевернулось. Резким рывком нас вышвырнуло из Изнанки в реальный мир.

– Что это было? – закричал Шкловский посреди тротуара на Лиговском проспекте. Молодая парочка испуганно шарахнулась от него в сторону. – Как это произошло?

Я устало сел на краю тротуара. В локте пульсировала боль. Применение шок-уколов не проходит бесследно, мне снова требовалось восполнение энергии. Так никогда не похудею…

В телефоне коротко пискнуло сообщение от прибывшего такси. Ожидает.

Я поднял взгляд и увидел возле кафе, где мы ели шаверму, Сан Саныча собственной персоной, заправляющего вейп жидкостью со вкусом бабл-гама.

Глава пятая

Звуков песен и музыки больше не было слышно, многолюдный проспект наполнился привычным грохотом трамваев, шумом машин и пешеходов. Ряженые пропали и с проспекта, и из реальности. Только акустическая гитара лежала на тротуаре через дорогу, ощерившаяся порванными струнами.

Как обычно бывает после возвращения из Изнанки, кружилась голова и казалось, что этот мир слишком настоящий: резкий, контрастный, тяжелый, зимний. Боль пульсировала в висках и в вене у локтя. Вообще-то, по инструкции не разрешалось использовать больше одного шок-укола за дежурство, тем более с использованием цыганской иглы, но ситуация явно сложилась не совсем стандартная.

– Снова вляпался? – спросил Сан Саныч негромко.

Начальник бригады шпаклевщиков был невысокого роста, совершенно лысым, с крохотными круглыми очками на мясистом носу. Если бы не цветная татуировка, покрывающая голову от лба до складок на шее, он вполне мог бы сойти за пожилого сотрудника коммунальных служб. Впрочем, шрам, тянущийся от левого уха до правой скулы, и отсутствие правого глаза тоже обескураживали случайных прохожих. И уж совсем удивляла одежда Сан Саныча. Он носил костюм-тройку, с галстуком, причем в любую погоду, не надевая ничего сверху, даже в мороз. Костюмов у него было два: черный и серый в крупную клетку. Второй он надевал исключительно на Хеллоуин, изображая Коровьева из «Мастера и Маргариты».

«В Петербурге тоже должен быть свой рыцарь, – любил говорить он, вышагивая октябрьской ночью по Невскому проспекту. – Пусть без Воланда, но зато похож».

Сан Саныч немного выбивался из образа, потому что весил сто двадцать килограммов, а ростом был метр девяносто два. Но это не мешало ему неизменно надевать «тройку» и искать примус для Бегемота, пугая граждан.

Удивительно, но черный костюм сидел на его огромной фигуре безупречно.

Сан Саныч родился и вырос в глухой деревеньке где-то под Омском. Часть жизни умывался водой из уличной колонки, помогал отцу топить дровами печь, наблюдал, как бабушка варит самогон и режет шеи петухам. Сгонял в армию, вернулся обратно и устроился работать ассенизатором. Так бы, наверное, и провел жизнь, ни о чем не думая, если бы до деревеньки не добралась цивилизация в виде интернета.

Сан Саныч быстро освоился с новыми технологиями, и особенно его привлекли игры на бирже. Заработанные на шабашках деньги он вложил в акции и за два года накопил сначала на переезд в Питер, потом на квартирку в Мурино. Там же, в интернете, прозорливый Сан Саныч обнаружил информацию о Клубе и вскоре устроился в АО «Росшвей».

В общем и целом замашки денди и интеллигента были понятны. Выбравшись из деревеньки и завязав с ассенизаторством, Сан Саныч всем своим видом показывал, что он теперь «князь», а не «грязь».

– Шпаклевка, заделка, затирка. Быстро и недорого. Все виды работ с потусторонними швами, – улыбнулся я, пожимая Сан Санычу руку. – Что значит вляпался? Я вообще не понимаю, что произошло. Мы вышли из коммуналки, и вдруг…

– Я, знаешь ли, краем глаза заметил. – ответил Сан Саныч. – Оказия редкая, но случается. Шов затягивался слишком медленно, и через него проникли болотные голуби, которые вас и утащили. Хорошо, что выбрались, а то я уже почти набрал Ильича, чтоб удильщиков высылал.

Он посмотрел единственным глазом на стоящего поодаль Шкловского. Бровь поползла вверх, и я понял, что Сан Саныч едва сдерживает смех.

– Дамские пальцы, серьезно? – выдавил он шепотом. – Это же нелепо.