Дорога туда…

Размер шрифта:   13
Дорога туда…

Доглавие

1493 год от Конца Света

Византия г.Константинополь.

В этот вечер Собор Вознесения Девы Марии в благочестивом, несокрушимом и хорошо укреплённом городе Константинополе был забит прихожанами до такой степени, что дышать было нечем. Чадили толстые и тонкие свечи, вверх поднимался едкий дым, не спешно, тонкими нитками ускользая в слегка приоткрытые витражные большие окна, что были прорублены в купольной, высокой крыше. Витражи были выполнены так искусно и в такой неповторимой технике, что ими можно было любоваться неотрывно, боясь даже моргнуть, потому как нечеловеческий труд сотворил настоящее чудо.

В этот вечер лампочки, что зажигали с помощью магии, «включать» было запрещено. Потому огромная зала была заполнена свечами. С тридцать первого января на первое февраля по новому летосчислению от Конца Света все католики молились за спасение душ нечестивых, кто жил когда-то на этой земле, кто живёт и будет жить, то есть за не родившихся. Ночь Очищения давала шанс каждому человеку, будь то оборотень, вампир, маг или же ведьмак попросить у Бога прощение за свой грех нечестивости, спасение для своих родных и близких ещё не рождённых и помощи у простых людей и святого католического братства, собравшегося здесь, в городе Константинополе, именно по такому случаю. Братство же, разодетое в красивые, украшенные золотой вышивкой и драгоценными, сверкающими даже при свете свечей камнями одежды стояло на возвышенности, тесно прижимаясь к друг другу. Пожалуй, в Соборе Вознесения Девы Марии их было больше, чем прихожан.

Те прихожане, коими являлись оборотни, вампиры, маги, ведьмаки и ведьмы обязаны были перед тем, как переступить порог Собора исповедаться священнослужителям, кои стояли у ворот на предсоборную территорию с постными выражениями на лицах. Бормотания прихожан о том, что он грешен и повинен в том, что рождён был не человеком истинным, священнослужителям были особо не нужны, однако они кивали, повторяли одну и ту же фразу в ответ, осеняя входящих крестом. Проходя дальше, нечестивые надевали на шею толстую, пропитанную священной водой верёвку, снимали обувь и носки, мыли ноги в холодной, освящённой воде и, вытерев их насухо, босиком проходили в храм. Обязательно читая молитву и не поднимая глаз на алтарь или же крест, на котором был распят Иисус Христос. Перед ним на коленях стояла статуя Святой Марии, матери его, с ангельскими крыльями за спиной. Она молилась Единому Богу, выпрашивая у него прощения для всего нечестивого люда, который посмел когда-то сошедшего с небес для спасения человечества Иисуса Христа замучить в ответ на добро и святость своей гнилой магией и распять на железном, ржавом кресте, оставив на поедание демонам.

Весь этот процесс, с омовением ног, верёвкой на шее, босыми ступнями и молитвами был рассчитан только на прихожан нечестивцев, а на братство, которое замерло со страдальческими лицами на возвышении, будучи так же, кто оборотнем, кто вампиром, кто ведьмачеем, а кто и магами – не важно светлым или тёмным – не распространялось, ибо священнослужители, кто входил в братство считались очистившимися от скверны и избранными самими Небесами. По законам Великой Церкви они не носили в себе зла и гнилой крови.

В огромном зале собора люди, верующие и нет, тесно прижимаясь к друг другу, с трудом дышали, обливались потом, но оставались на своих местах. Одни с благоговением вслушивались в громкий голос верховного архиепископа Кирилла, стоявшего у огромного алтаря, бубнили себе под нос молитву, вторили его словам, подымали очи к разрисованному потолку с витражными окнами – последнее относилось к простому люду – тем единицам истинных, кто рождался без грязной крови. А кто-то наоборот всё время опускал голову, пристыженный грехом и тем, что носил в себе нечистоту, но неизменно втыкался лбом в стоявшего перед ним соседа. Но все прихожане делали всё возможное, чтобы братство, следившее острым оком за ними, не смогло отличить не верующего от верующего. Ибо не верить в Византии было запрещено.

Одетый ещё более помпезно и богато, чем всё братство вместе взятое верховный епископ Кирилл зачитывал заученный до зубовного скрежета текст из Нового Евангилие, возносил очи к огромному золотому кресту, на котором был распят Иисус Христос, крестился и вновь втыкался в большую книгу взглядом, которую держали четыре прислужника, опустив смиренно в пол очи. Пятый стоял рядом с ними перекидывая листы – самого из древнейших писаний. По словам всё тех же церковников этому писанию было более пяти тысяч лет.

В тесной толпе прихожан стоял и Антоний Мусульиос. Стоял среди других таких же безрадостных воинов, носителей священного Жёлтого Истинного Креста, с толстой верёвкой на шее, босиком на холодном полу. Пол был так же разрисован дивными узорами, как и потолок, в середине огромной залы была выложена мозаика, всё это создано было руками человека ещё тысячу лет назад – кто-то говорил что рабами, а кто-то уверял, что византийскими мастерами-монахами.

Антоний усиленно делал вид, что внимательно слушает верховного архиепископа. Прикрыв глаза и опустив голову, ткнувшись в плечо впереди стоявшего товарища, он сражался со сном. С каждым словом Кирилла его веки тяжелели. Сон отягощал его сознание не оттого, что Антоний искренне не верил в Единого Бога и не потому, что пытался это скрыть, а потому что он вторую ночь был без сна. И после трудового дня выдержать четыре часа в Соборе, слушая литургию и стоя на одном месте оказалось для него тяжёлым занятием. Не упасть замертво помогали всё те же товарищи, что стояли рядом, приткнувшись тесно к нему в той же попытке не уснуть.

Всё случилось после суток дежурства, тренировок и небольшого задания по уничтожению адской птицы, что попыталась пробиться через защитный барьер, что был возведён вокруг города. Они уже двигались в сторону храма, где их ждала баня, каша с потрохами, похлёбка с грибами и чистая постель, когда Старший завернул их в Собор Вознесения Девы Марии. Приказал умыться святой водой, затем снять обувь и омыть ноги в тазу, надел на них верёвки, потом согнал нечестивых в угол залы, чем удивил каждого из них. Такому отребью, как они вход именно в этот Собор был строжайше воспрещён. Что же случилось? Конечно, без разрешения верховного архиепископа Старший не принял бы такое решение, однако разбираться в этом Антоний не желал.

На очередном монотонном песнопении Кирилла, Антоний всё же провалился в бездонную пропасть – темнота накрыла его с головой и погрузила в свою пучину. Но уже через мгновение, когда орган издал протяжный стон, и хор мальчиков разлетелся под сводами Собора, будто гром среди ясного неба, Антоний вздрогнул и открыл глаза. Часто заморгал. И уже хотел поднять голову, но вовремя остановил себя. Нельзя. Он грешен. Мало того, что бедняк, сын рабыни, так ещё оборотень и маг. И не верит ни в какого бога. Впрочем крестом себя осенил, так, ради показухи. Рядом кто-то повалился на него, но тоже встрепенулся. Антоний решил не смотреть на товарища по несчастью, выдохнул, желая поскорее покинуть собор. Жарко.

Антоний был одет по всей строгости крестоносца: льняная туника до колен, с двумя разрезами по бокам, кожаный жилет доходивший до бёдер, по бокам жилет был стянут кожаными шнурками, а на поясе ремнём. На ногах кожаные штаны, поверх которых была накинута длинная льняная тёмная юбка с запахом. Иногда обычным воинам Истинного Креста позволялось эту юбку подтягивать за подол и затыкать за пояс жилета, что Антоний и сделал, входя в Собор. Сверху на плечи был накинут тяжёлый с лёгким серым оттенком плащ, на котором на спине красовался жёлтый крест. Длинные, золотистые волосы были заплетены в тугую косу. Она была замотана серым платком с мягкой бахромой. Воинам Жёлтого Креста запрещалось носить длинные волосы, но иногда, для некоторых делались исключения. На голове удобно сидела шапочка-скуфия из свиной кожи, на ней тоже были жёлтые кресты. Хорошо, что сапоги Антоний снял, хоть немного легче.

Литургия закончилась аккурат в полночь, когда огромные часы на Соборе гулко, неспешно и величественно оповестили всех об этом. Антоний вздрогнул в последний раз, осознавая, что снова нырнул в недра повелителя Морфея. Его тело пусть и успело стать слабым, но так и не соскользнуло вниз. Рядом стоящий товарищ рисковал упасть на пол, потеснив остальных, потому, не глядя на этого несчастного, Антоний, вырвавшись из царства снов, успел подхватить храмовника за локоть и тем самым не позволить тому упасть. Встрепенувшись, товарищ вернулся в реальный мир, буркнул слова благодарности, быстро начал креститься. Осенил себя крестом и Антоний, хотя и вышел знак скудно. Слишком много людей, руку толком не поднять, нет-нет да упрётся локоть кому-нибудь в лицо или в плечо, а может и в спину. Антоний был высокий, несмотря на свой молодой возраст, плечистый. Настоящий великан.

Из Собора выходили последними. Как и положено самым низшим слоям общества, воины Жёлтого Истинного Креста ждали, когда выйдут горожане – сначала богатые, потом среднестатистические, затем бедные и нищие – правда быть таким нищим Антоний не отказался бы. После крестоносцы. Антоний шёл пятнадцатым, как и положено. В ровный строй никто не вмешивался.

Сойдя по высокому и величественному крыльцу, храмовники свернули в сторону и пройдя ещё несколько шагов, нырнули под финиковые деревья, чтобы пройти до небольшого двора. Там уже позволили сломать строй, но только лишь для того, чтобы скинуть с шей верёвки и бросить их в огромные каменные чаши, в которых уже горели костры. Потом обуться, умыться святой водой и вновь встать в строй.

Старший что-то говорил, Антоний давно научился его слушать в пол-уха если речь Старшего была не важной и во все уши, если важной. Он стоял с каменным выражением на лице и думал лишь о доме. Сегодня он пойдёт в ту лачугу, в которую они с матерью переехали тридцать шесть лет назад и из которой Антоний ушёл служить в католическую армию Преславной и Святой Девы Марии, дабы нести свет и очищать этот мир от магической скверны, коей он сам и был. Когда Антоний поступил на службу, у них с матерью появились небольшие деньги, а так же еда и одежда. А ему выделили келью в общем храме, правда вход был по пропуску и строго по времени, как и выход. Однако два раза в месяц давали выходные, тогда крестоносец мог отправиться домой или же проведать своих близких. Вот и сегодня такой день. Был. Неожиданное изменение в общем расписании испортило ему его. Но ночь ещё оставалась. Тратить её на пустословие Старшего Антоний не желал, но кто же он такой, чтобы менять планы начальства.

На самом деле домой не так уж и хотелось, но мать вот-вот готова была отдать душу Свету. Антоний любил мать. И не любил. Иногда он терялся в своих ощущениях, не понимал своих чувств. Стыдился их и в тот же момент оправдывал себя. Матери он про свои сомнения не говорил, всегда был верным и примерным сыном, несмотря на то, что когда она оказалась в гареме у шаха, забыла про ребёнка. В какой-то момент он стал ей не нужным. Променяла на бриллианты и шелка, богатые палаты, вкусную еду и ароматное вино, прогулки в дорогих палантинах и пиры, восхищённые взгляды и сладкие речи мужчин. Вспомнила про родную кровиночку уже ставшую взрослой тогда, когда шах продавал её византийскому купцу – старая игрушка успела наскучить. Ну, а купец выбросил глупую бабу со двора, а сына определил в свою частную армию. Ведь ради такого славного парня он распрощался с кругленькой суммой, приобретя ещё и гусыню-мать. Да вот только тот поход для купца, решившего по неизвестной причине ославить своё имя военным действием, стал единственным и последним, а для Антония ознаменовался свободой. Ибо смерть хозяина автоматически снимала с рук рабские кандалы. Но стал ли Антоний свободным по настоящему, он не мог бы ответить даже сейчас, когда прошло больше тридцати лет.

Пусть теперь он и жил без хозяина, однако статус оставался не определённым. Ни нищий, ни раб, даже не слуга. Никто. И мать такая же. Бродяги. Голодранцы. И не на отца был Антоний обижен, о котором мать то и дело вспоминала с проклятиями на устах, а как раз-таки на мать, которая ушла от отца, забрав, как потом выяснилось, совершенно ей не нужного сына – Антоний, несмотря на то, что был тогда ещё маленьким, помнил высокого и хмурого родителя добрым и отзывчивым человеком… Почему отец не остановил мать? Не удержал? И сына не забрал… Вот теперь тянул Антоний лямку какого-то-там воина, поклоняющегося какому-то-там богу, гнул то и дело спину, чтобы дали хотя бы краюху хлеба. По другому жить не получалось…

Старший закончил речь и отправил всех прочь. И Антоний, попрощавшись с товарищами, тихо, без лишних слов, направился в темноту, прочь от Собора, который за спиной красиво переливался яркими огнями той самой магии, которую в Византии считали порождением греха и порока. Политика в Византии была противоречива: король и верховный архиепископ, у которого власти было больше, чем у короля презирали магию и нечисть, объявляли всё это ересью, сжигали на кострах ведьм и ведьмаков, но при этом пользовались их силой. Они сами были оборотнями и упырями, магами и ведьмачеями, но себя расценивали как мессиями и наместниками на земле Единого Бога. Они были святы и чисты помыслами и признавали силу лишь тогда, когда им было это выгодно.

Хижина, которая делилась на несколько комнат, где проживали такие же бедняки, как и Антоний с матерью, не горела приветственными огнями. Тусклая лампочка, что освещала маленький порожек и хлипкую дверь, которую Антоний уже долгое время правил, встретила его крепко прикрытой. Тихонько отворив створку, Антоний прошёл в общий коридорчик, так же тихо прошёл к дальней комнате, отварил дверь там. Отстранил занавеску, загодя сжав в кулак охапку висюлек из каменных бусин разной формы. Никакой ценности в этих висюльках не было, но мать их любила. Наверное потому, что это единственное, что она сделала своими руками. То ли гордилась, то ли жалела в этом себя, Антоний не знал и гадать не собирался.

– Ты пришёл, – сказала мать, лёжа на старой кровати, на которой были собраны старые, завонявшиеся одеяла. Сегодня Антоний хотел их вынести на солнце, чтобы просушить, но у Старшего поменялись планы. – Поздно, – припечатала мать. У неё хватало сил говорить недовольным и обидчивым тоном. В такие моменты Антонию больше всего хотелось развернуться и уйти, но сыновий долг не позволял, да и мать с каждым днём угасала всё больше и больше. Порой она его вспоминала с трудом, а порой видела в нём мальчика. И когда видела мальчика, почему-то злилась и начинала горько плакать. Но прощение никогда не просила за то, что были периоды забывала про него и делала вид, что нет у неё сына вообще, наоборот ждала, что он её пожалеет. Но Антоний не жалел. Давно уже не жалел. В чём суть жалости? Ей конечно, хорошо, а ему… и так горько. Но всё равно любил, какая-никакая, а мать.

– Что поздно? – спросил он, стягивая со спины меч и аккуратно наматывая на простые ножны ремни и ставя его потом у порога.

– Мне плохо. Мне стало совсем плохо. А тебя днём с огнём не дождёшься. Ты где был?! – пискнула она, попытавшись на него крикнуть. Но кричать так, как когда-то, когда он был ребёнком, при этом всячески пытаясь заслужить её внимание, сил уже не было. Сейчас вспомнилась Антонию обида: внимание матери ускользало, сын её раздражал. Ни ласки, ни тепла, ни любви. Вся любовь и всё тепло доставалось драгоценным камням, шелкам, золоту, шаху… А маленький Антоний бегал по поручениям слуг и принимал от них оплату за мелкую работу в виде лепёшек, доброй каши иногда с кусочками мяса, похлёбки и одёжки.

Антоний ничего не ответил, лишь прошёл в маленькую ванную, в которой помещалось корыто для обмыва тела, бочка для воды, над которой торчал уродливый кран, и в углу приткнутый унитаз, настолько старый, что был разбит и вонял. Никакая магия не могла смыть эту вонь. Антоний поднял крышку, чтобы посмотреть есть ли вода в бочке. Воду отключали с приходом сумерек и включали, когда солнце поднималось над горизонтом.

– Тоша, – послышалось с порога, и Антоний выглянул из-за занавески, что отделяла ванную от основной комнаты. В комнату прошаркала бабушка Мила, неся в руках что-то, Антоний не мог рассмотреть что. Он вышел к ней. Очень был рад видеть соседку. Бабушка Мила была добрым и хорошим человеком. Правда сын у неё, Ефсей, был последней сволочью. Постоянно пил, иногда поколачивал старушку. Сколько раз Антоний ему морду чистил, всё бесполезно. Пил и продолжает пить, и дружков своих сюда тащит. Правда, после того, как Антоний несколько раз ему подравнял лицо, бабушку бить перестал. А то часто на ней отыгрывался, будто мать ему была боксёрской грушей. Вот ведь как в жизни бывает, у кого-то сын дебил, а у кого-то мать и не мать вовсе. И тогда находят два человека друг друга и помогают друг другу.

– Бабушка Мила, – тихо бробубнил он. Голос у Антония был глубокий и грубый, даже шёпотом говоря, мог разбудить спящих через пять домов.

– Кто это? – встрепенулась мать. – Чего надо? Иди отсюда, проклятущая, – и мать приподнялась на сухих, будто ветка вишни ручках и попыталась схватить одну из подушек, что лежали приткнутые к стене, чтобы бросить в гостью. Антоний подумал, что мать видно спутала бабушку со смертью. Бабуля была стара, но не страшна.

– Да уймись ты, дура, – строго шикнула на неё бабушка Мила, во время отсутствия Антония она присматривала за матерью. – Я это, – потом подошла ближе к матери, чтобы та посмотрела на неё. – Я. Мила.

– Нет, нет, – пищала мать, метаясь по постели. Прятала лицо, закрывала глаза, мучилась. В какой-то миг её стало выгибать, и тогда Антоний подошёл, чтобы прижать её к кровати. Вот она успокоилась и провалилась в безмятежность.

– Совсем плохая стала, – сказала бабушка Мила и протянула ему небольшой свёрток. – Совсем скоро уже, Тошенька. Совсем скоро. Вот тут немного даров, на похороны, – и бабулька, несмотря на то, что и её изводила мать, шмыгнула носом. – Положи куда. Пусть будут. Меня к погребальному костру не пустят, а в суете могу и позабыть.

– Спасибо, бабушка Мила, – прошептал Антоний и обнял старушку.

– Водицы я набрала, – уходя шептала Мила. – И позавчера мыла её. И одеяла высушила. Знаю твоего Старшого, обалдуя. Как что в голову взбредёт. А вот к обеду не появился и подумала я, что уже не будет тебя.

Ещё раз поблагодарив старушку и проводив до дверей её комнаты, Антоний вернулся в родную каморку. Набрал в корыто воды, скинул одежды и опустился в лохань. Она была низкая, узкая и короткая, но сидя помыться получалось. Вытеревшись найденным в шкафу полотенцем, Антоний простирал его, потом носки и трусы. Развесил во внутреннем дворике на верёвке, к утру станут сухими. Вернулся в комнату, облачился в льняную тунику и прилёг на ковёр, почти у порога, зачем-то притянув к себе меч и обняв его. С того момента, как в руках появился добрый и славный товарищ, спать вот так стало легче. Кошмары не снились и не казалось ему, что его снова и снова бросают.

– Арслан… Арслан…

Антоний вздрогнул, открыл глаза и сел на полу. Мать звала его. Дядя Ибрагим, один из лучших воинов шаха, у которого мать жила в гареме, когда-то дал ему благородное, османское имя. За гриву светлых волос, за силу, что источал дух малыша и за то, что он был чуть крупнее детей своего возраста. Люди звали его безродным и найдёнышем, но потом всё чаще стали называть Арсланом, и мать подхватила это имя, забыв родное, то самое, которым наградил его отец. Она звала его так, когда вспоминала, что у неё есть сын. И звала тогда, когда шах продавал их византийцу, торгуясь как раз не за неё – поношенка никому не была нужна, а за парня, который к тому времени стал настоящим богатырём, да и военное дело знал.

Антоний подполз к матери, отложив меч. Ощущение того, что это последние её вздохи сдавило грудь и горло, стало тяжело дышать. Рука дрогнула, потянувшись к умирающей. Антоний приподнялся на коленях, убирая с её лица слипшиеся, поседевшие, некогда тёмные пряди. Красота давно увяла. Осталась лишь сморщенная, сухая, уродливая старуха.

– Добрушка, – прошептала она совершенно неожиданно. Уж никак он не ожидал услышать своё родное имя. Тем более ласкательно-уменьшительным. – Всё… Уж всё… Скоро… Ещё чуть-чуть… – бормотала мать, а потом вдруг посмотрела на него не бледно-голубыми, выцветшими глазами, в которых в последнее время читалось безумие, а осознанным, чуть светлее обычного, взглядом. Антоний понял, до рассвета мать не дотянет.

– Мама, – прошептал он, беря её за сухую, холодную и безжизненную ладошку. В такие моменты, перед смертью прощалось всё. И забывалось всё, даже самое обидное и бесчеловечное. Особенно когда умирал твой родной и близкий человек. – Мама… Всё хорошо…

– Почему?.. Почему?.. – стонала она, и Антоний понимал, что накрывало её сожаление и вовсе не о том, что она в какие-то моменты была не правда и не справедлива к сыну, а жалость к себе. – Почему я должна так рано уйти? За что? Арслан, за что?.. Мне… Мне… Сколько мне?..

– Сто восемьдесят шесть, мама, – подсказал он. И правда. Такая редкость. Обычно маги, оборотни, вампиры и ведьмачеи уходят в возрасте трёхсот и старше. А мать, будучи магом, и до двухсот не дожила.

– Сто восемьдесят шесть… Мне сто восемьдесят шесть… Какой злой рок так посмеялся надо мной? Я что не правильно жила?.. Я была к кому-то не справедлива? Я что так много грешила?.. Я знаю, что кто-то грешил больше чем я, но они живут. А я?.. Зачем я тебя так рано родила? Зачем? Всё этот урод… Ненавижу его! Он заставил меня тебя родить! За что умираю я, а не он?!

– Скажи мне что-нибудь, – вдруг попросил Антоний, стараясь не запоминать последние слова матери. Он чуть сильнее сжал ладошку и смотрел на неё потемневшими от выступившей влаги глазами. То ли горечь, то ли обида, то ли боль, то ли… – Скажи хоть что-нибудь…

…Что любишь. Что жалеешь о том, что была немного не так честна и справедлива. Что забывала о сыне. Что променяла его на бриллианты. Что испортила ему жизнь. Что забрала его у отца! Что не смотря ни на что счастлива потому, что в жизни сын был и есть. И что он лучший…

В голове мысли путались и Антоний чувствовал себя мальчишкой. По меркам нечестивцев он был юн, всего-то семьдесят шесть лет. Но казалось ему, что он сопливый пацанёнок, который жаждет тепла и ласки, простого человеческого, детского счастья. Жаждет защиты взрослых, родных и близких. Он не боялся остаться один, но несмотря ни на что горе накрывало его и в этот момент он прощал матери всё и отпускал свои обиды, испытывая лишь боль. Как и положено человеку, который теряет мать.

Мать больше ничего не сказала. Отвернулась и забормотала что-то бессвязное. Потом несколько раз судорожно вдохнула и выдохнула, а после замолчала, лишь наполовину прикрыв глаза. Антоний видел, как они стали совсем тусклыми и безжизненными. А потом побелели, будто у мертвеца, поднятого из могилы, и он отвернулся от неё, сел на пол и сморгнул слёзы. Вошедшая перед этим неслышной тенью бабушка Мила присела рядом и обняла его, всхлипнув. Она закачалась, и он вместе с ней, и вдвоём они горевали о женщине, которая была им близка больше, чем они ей.

Бабушка Мила, оборотень-волчица, а так же ведьма, вызвалась заняться матерью, а Антоний собрался и пошёл в храм. И было ещё раннее утро, и небо было тёмное и звёздное. И прохладно было, отчего под одежду забирался лёгкий озноб, но Антоний на него не обращал внимание. Он шёл быстро, улицы были практически пустынными, лишь только дежурные полицаи, совершающие обход города, ему встречались, редкие прохожие, спешащие так же как он, по делам, да голодные псы и грязные коты.

Мать придавали огню в специально отведённом месте – небольшая каменная территория под открытым небом, на окраине города. Здесь сжигали всех бедняков, рабов и слуг, здесь складывали на дрова русов и других чужестранцев, посмевших по какой-то причине задержаться в Византии, да ещё здесь же умереть. Мать была не верующей. Ей всё равно по каким обычаям похоронят, не верующим был и Антоний. Но о своей не вере он молчал, потому, священники распорядились по своему. Обмотав тело простынёй, они уложили его в гроб, Антоний положил рядом с матерью несколько металлических украшений, что бабушка Мила принесла в свёртке для неё, затем пару монет, искусственные цветы. Гроб возложили на сложенные дрова и подожгли магическим огнём. Возле погребального костра стоял только Антоний Мусульиос, это имя ему дали храмовники, уже третье по счёту… Он смотрел, как пылал огонь и слышал, как трещало дерево и ни о чём не думал и уже не плакал. Когда прошло достаточно времени, на голых камнях осталась лишь горка пепла, которую тут же подхватил ветер и потихоньку начал растаскивать, и Антоний снова прощался с матерью.

А когда вернулся в храм, его обнимали товарищи, хлопали по спине и плечам, соболезновали, и Антоний чувствовал, что не один. И думал: почему всё так не правильно! Товарищи пришли бы к погребальному костру его поддержать, и бабушка Мила, и даже её дуралей сын, и другие соседи, но вот ведь… законы тут были такие.

Это событие произошло первого февраля. Первого февраля не стало матери. Второго её похоронили, не стали хоронить вечером, хотя могли. Им-то что, это же нечестивые. И сразу после сжигания Антоний пошёл на стену, чтобы вновь влиться в привычный ритм жизни. И чувствовал он пустоту и понимал, что рано или поздно должно было это случиться. И ощущал себя вроде как свободным, теперь он может делать всё, что угодно, и в тот же момент стыдился своего осознания. Укорял себя за то, что думал так. И всё время оправдывался перед собой, что не хотел смерти матери. Знал, что так оно на самом деле и было, какой ребёнок желает смерти своим родителям, однако мучило Антония то, что не смог спасти мать, не смог продлить её дни.

– Следующий выходной я у тебя заберу, – важно сказал Старший. Он Антонию не нравился. Слаб физически, слаб морально. Очень услужлив, в постоянном страхе перед старшими, спину гнёт, что ездить в туалет на нём можно. Впрочем, он и не против кого подвезти. Очень любит деньги. Имеет двух любовниц, и они ему порой подкидывают деньги, а не он им. Одним словом альфонс. На них он покупает дорогую выпивку и цветы жене, которая и знать не знает про любовниц. Ей некогда таким заниматься, потому как имеет она тоже любовника, и растит шестерых детей. Этот человек в представлении Антония был настолько ничтожным, что ему и подчиняться было скверно. Но другого выбора не было. Антоний научился не видеть своего непосредственного начальника и слушать только самое важное. Про выходной было важно, но он знал, что так и будет.

– …если раскидываться выходными, – продолжал вещать Старший, а Антоний пропускал целые предложения мимо ушей, лишь изредка вычленяя слова. Всё, что надо, он уже услышал. – …так что советую. И ещё, та лачуга, в которой жила твоя мать, теперь твоя личная собственность. Сходи в администрат и заполни бумаги. Но это потом, когда будешь выходной.

Старший осёкся, глянул куда-то поверх плеча Антония. Антоний был высоким, но Старший уступал ему лишь несколько сантиметров. Впрочем, это всё, что в нём было достойного. Остальное, жировая масса. Антоний не оглянулся, однако вытянутое лицо Старшего сказало ему о том, что к ним шёл кто-то важный. И вот до этого купавшийся в своей важности и значимости человек вдруг осветился неприятным лицемерием и кинулся мимо Антония и остальных храмовников, и заискивающе начал тараторить. Вычленяя важное из его многочисленной трескотни, Антоний понял, что явились от самого верховного архиепископа.

– Ты, – ткнул в него человек, который неожиданно возник по правую руку. Антоний сморгнул и, слегка удивившись, глянул на невысокого, чуть полноватого клирика. – За мной.

– Ах, ну что же вы, достопочтенный, – лебезил Старший, идя за клириком, который был чрезмерно важным и от этой чванливости становилось тошно. Антоний не долго думал: идти за клириком или нет. Но уже через несколько ударов сердца, решил пойти, хотя Старший разрешения не давал. Но кто такой лицемер-старший и кто такой клирик, у которого не только на спине был знак, но и на лице было написано, что он из личного услужения самого архиепископа. – Прошу вас… – вырывал из бредней отдельные фразы Антоний. – Не проходите мимо. Пройдите и посмотрите на мою работу… пушки вот покрасил… лично в руки взял кисть…

– Верховный архиепископ вызвал к себе твоего человека, Старший. Имя ему Антоний Мусульиос, – остановившись, соизволил повернуться к бледному Старшему священнослужитель, важно вздёрнув подбородок. – А ты ступай. Мне некогда смотреть вверенные под твою опеку территории. У меня важное дело доставить этого человека к великому архиепископу. И как можно скорее. Ты меня тормозишь.

– Ох, простите мою наглость, о… – И Старший рухнул на колени, сложа руки в молитвенном жесте. Священнослужитель, который очень спешил, некоторое время постоял на месте, как если бы он был богом. Кто же откажется от коленопреклоненного? Из них, никто. А Антоний продолжал быть отстранённым, вот только вид непосредственного начальника ни капельки не радовал. Презрение так и норовило вылезти на лицо, исказив его маской отвращения.

И только через несколько секунд клирик пошёл дальше, и Антоний за ним, глянув напоследок на Старшего, который, перехватив его взгляд, сурово скривился и махнул рукой, мол, ступай. И Антоний больше не оборачивался, лишь задал себе запоздалый вопрос: зачем он Кириллу понадобился?

Конечно, в роскошной повозке ехать Антонию никто не позволил, но клирик видно и правда очень спешил, потому ему подали коня. Оседлав норовистого скакуна, Антоний поспешил за повозкой, и сопровождали его храмовники из личной охраны его святейшества.

Во дворец, в котором проживал верховный архиепископ и его личный клир, проводил тот самый священнослужитель, после того, как неспешно и вальяжно выкатился из повозки. Антоний уже успел спешиться и отдать лошадь подлетевшему конюшему. Не глядя на Антония, клирик повёл его большим двором, где росли изысканные фруктовые деревья и где высокие и нет кустарники были подстрижены в виде фигур животных.

Перед тем, как ступить на длинную с колоннами и высоким потолком террасу, клирик остановился. Важно повернулся. Окинул взглядом Антония, остановился на его сапогах с высоким голенищем. Некоторое время смотрел на них, думал. Антоний не мешал, решил так: скажет разуться – разуется. Велика важность.

В конце концов, клирик решил для себя важную, как думалось Антонию, задачу и, отвернувшись от него, снова пошёл, теперь уже петляя коридорами и террасами, а затем поднимаясь по ступеням и выходя в просторный коридор, залитый ярким, утренним солнцем.

Антоний продолжал идти следом и молчать, стараясь не глазеть по сторонам. В этом дворце он первый раз и от злата, коим были украшены колонны, стены и картины кружилась голова. Настолько здесь было всё дорого и богато, что хотелось сорвать вон ту занавеску из парчи и сбежать с нею, чтобы продать на рынке и на вырученные деньги… Мысли унизительные и гиблые, Антоний от них тут же оттолкнулся, и теперь уже удивлялся тому, зачем людям такие золотые коридоры? Ведь всё золото, что было тут, казалось бессмысленным. Оно никого не кормило, никого не одевало, никому жизнь не продлевало. Просто являлось ниткой, которой были вышиты гобелены, краской, что наносилась на рамы картин и на сами картины…

Перед высокими двустворчатыми дверями, у которых стояли стражи, клирик жестом приказал Антонию остановиться и побыть тут. Затем просочился в приоткрытую дверь, словно мышь, и некоторое время находился за ней. Антоний стоял на месте, никуда не отходил, никуда не поворачивался и с важными стражами разговоры не заводил. Просто ждал. И когда священник вышел и махнул ему рукой, последовал за ним. Оказавшись в просторной, богатой, залитой светом комнате, Антоний сразу же опустился на одно колено, склонив голову на грудь. Как он и думал, его привели в личные покои верховного архиепископа Кирилла.

Некоторое время Кирилл ничего не говорил, Антоний, прежде чем опустить голову заметил, как тот кормил большого сокола, что сидел на жерди у высокого окна. Сам Кирилл был одет в домашнюю тунику, что спадала до самого пола, а сверху в лёгкую и просторную мантию жёлтого цвета. Голова не была покрыта и жидкие седые волосы были стянуты в тонкий мышиный хвостик сзади. Но несмотря на дряхлый вид, Кирилл был довольно бодр и явно старческим бессилием и слабоумием не страдал.

– Тебя зовут Антоний Мусульиос, – заговорил через некоторое время архиепископ сильным, густым голосом. Он отошёл от жерди, на которой сидел сокол. И тот вспорхнул и вылетел в открытое окно.

– Да, ваше преосвященство, – отозвался ровным голосом Антоний. Никакого благолепия или же страха он не испытывал. И не потому, что не верил, и не потому, что не мог знать, по какому поводу его позвал сам верховный архиепископ, а потому что точно знал, ничего страшного с ним не случиться, а даже если и случиться, выживет. Ему напророчили долгую и светлую жизнь.

– Мусульиос – солдат, – проговорил Кирилл, будто пробуя на вкус его прозвание или же второе имя. Антоний ничего не ответил, и Кирилл, который не ждал от него ответа, продолжил: – И как тебе служиться, иноземный сын?

– Хорошо, ваше преосвященство, – коротко ответил Антоний.

– И всё?

– Еда есть, крыша над головой есть, одежда есть. Что ещё нужно нечестивцу-чужеземцу?

– Разве больше ничего? – продолжал допытываться Кирилл.

– Поверьте мне, ваше преосвященство, – попытался вложить в густой басистый голос, разлетавшийся под сводами высокого потолка Антоний добросердечную мягкость, как если бы говорил с понравившейся девкой. – Божьему рабу ничего более и не надо.

– Какая досада. – Антоний не видел, но был уверен, что Кирилл скривился. – Есть же люди на нашей земле, которым ничего более гроша и не нужно. Встречаешь таких и диву даёшься. И сразу становиться ясно, что не испорчен до конца мир теми, кто жаждет много денег. Кто осквернён богатством и видит лишь золото в своём кошеле, даже когда спит.

«Это он про себя, что ли?» – подумал мимолётно Антоний, продолжая стоять на одном колене и в этот момент вспоминать всю помпезность оставшегося за дверьми коридора. Впрочем, личные апартаменты архиепископа выглядели не беднее.

– Людей много, ваше преосвященство, – поддакнул лениво клирик, будто это было по плану, вот именно здесь вставить свои четыре слова. – И среди сброда и черни найдётся достойный муж, который, так же, как мы, не обременяет себя златом.

«Он это серьёзно или шутит»? – на миг задумался Антоний и даже немного нахмурился. Но потом вспомнил перед кем он стоит и тут же вернул себе подобострастие, ибо без него сейчас было нельзя. Приходится играть роль до конца.

– Скажи, брат Антоний, – продолжил неожиданно клирик, после того, как они с Кириллом помолчали несколько секунд. Антоний напрягся, наконец, они дошли до сути. И пусть весь предыдущий разговор не продлился и трёх минут, он уже порядком наскучил. – Готов ли ты во имя Единого Бога нашего и Матери его Священной Марии Святой совершить геройский поступок и покарать грешника и еретика, посмевшего осквернить нашу землю?

– Готов, – не моргнув глазом и даже не дав себе секунды на размышление, сказал Антоний.

– А готов ли ты оголить меч, вынуть его из ножен, и ничего и никого не боясь, пойти против нечисти, что сильна, и оттого грешна в своём существовании?

– Готов, – повторил ещё более пылко Антоний.

– А готов ли ты срубить этой нечисти голову и тем самым защитить людей, которые никогда тебе не были родными по крови, ведь ты с другой земли, брат Антоний?

– Готов! – и Антоний ударил себя кулаком в грудь. Не сильно, но веско.

– Какой горячий настрой, – проговорил Кирилл, и на мгновение Антоний задумался, а не перегнул ли палку? – Меня радует твоя горячность. Молодость именно тем и хороша, что ты не даёшь себе времени и возможности подумать. Совершаешь поступки и становишься героем. Старость уже не та. Прежде, чем сделать шаг, подумаешь сто раз, а если не найдёшь ответа, поостережёшься делать этот шаг.

– Ваше преосвященство, в этом есть мудрость, – подлизал жопу клирик, однако Антоний и с тем, и с другим согласился.

– Какой у тебя рост, юноша? – спросил верховный архиепископ, и Антоний ощутил острый взгляд волка.

– Сто девяноста два сантиметра, ваше преосвященство.

– Ты медведь, – продолжал Кирилл.

– Да, – коротко отозвался Антоний.

– Я вижу в тебе и силу, и стать. Тебя будто слепили. В Византии есть медведи, но ты развит по-другому. Русы они есть русы, сила неимоверна. Как ты относишься к Византии, брат Антоний?

– Это моя родина. Здесь моё сердце. Я родился в Светлорусийском государстве, но в три года с матерью переехал в Османию. А позже уже в Византию. Два дня назад моей матери не стало, но для себя я давно решил, что останусь здесь. Здесь будет моя родина. Византия – моя страна. – И он снова пылко ударил себя в грудь кулаком. Чуть грудную клетку не сломал.

– Соболезную о матери твоей. Единый Бог наш Всемогущий принимает каждую заблудшую душу и прощает ей грехи, если она исповедалась перед смертью.

– Да, – нагло, не краснея, соврал Антоний.

– Мне твой настрой нравится, – повторил верховный архиепископ, и Антоний не мог сказать, рад на самом деле он был его горячности или нет. – Что помнишь о Русии?

– Ничего. Мне было три года. Моя память пуста. Османия оставила тоже неприятный след.

– Но тут ты проживал с матерью в лачуге, – вступил в разговор клирик.

– Здесь я нашёл место, где служу богу. Меня приняли в крестоносцы и не спросили с меня за это ни гроша. Мне дали еду и крышу, отдельную от той, где проживала мать, мне дали одежду и будущее.

Некоторое время священники молчали, и Антоний тоже молчал. Сейчас он был уверен, что не перегнул, ему казалось, что они смотрели друг на друга и молча совещались.

– Ты когда-нибудь участвовал в «живой охоте»? – вдруг спросил клирик. Как будто они не знали ответ на этот вопрос. Знали, конечно, просто проверяли.

Антоний ответил сразу:

– Да. Три года назад.

– Значит, ты должен понимать, что это такое и помнить правила охоты.

– Я помню и понимаю.

И снова клирик замолчал, и Кирилл не думал вступать в разговор вновь. Антоний ждал, а потом клирик разрешил ему встать и позволил идти. Уже выйдя в коридор, Антоний вынужден был остановиться. Его провожатый вышел следом за ним и опять повёл по богатому коридору, затем по лестнице и террасам, после остановился во дворе и подозвал послушника. Тот бросился к нему, словно верная собачонка. Посмотрел блестящими глазами, наверное ожидал косточку.

– Завтра за тобой придут. Сейчас иди отдыхай. И ночью тоже, – сказал Антонию священнослужитель.

– Прошу прощение, у меня сейчас тренировки, – осмелился высказаться Антоний. Нет, он не боялся, просто решил таким образом уточнить. А то мало ли, придёт сейчас в храм, а Старший на него насядет. А ему вроде как сам верховный архиепископ разрешил отдохнуть.

– Что я сказал, то и делай, – важно ответил клирик, затем махнул рукой и, развернувшись, пошёл прочь. Послушник провёл Антония до ворот, затем быстро удалился. Да, сюда Антоний приехал на коне, а отсюда пойдёт пешком. Впрочем, теперь торопиться было некуда, да и солнце спряталось за тучами. С моря задул лёгкий ветер, обещая дождь.

Некоторое время он стоял за высокими воротами дворца, то на небо смотрел, то подставлялся ветру, смотрел на людей и редкие мимо проезжающие кареты, повозки и торопящихся куда-то почтовиков. Смотрел на дома, что красивыми, остроконечными крышами уходили высоко в небо. Они были многоэтажные, богатые и красивые. Смотрел на большую, сверкающую витринами однако скромно приткнувшуюся на углу улицы булочную, из которой одурманивающие пахло свежей выпечкой. Не долго думая, Антоний прошёл к булочной, купил хрустящую, из пшеничной, белоснежной муки булку, и чувствуя себя свободным и не по праву счастливым, направился на запад, в сторону храма, жуя купленную сдобу…

Глава 1

Морозень 1493 год от К.С.

Славорусия, Большая Столица

Шёл одна тысяча четыреста девяносто третий год от Конца Света. Первый день морозня для последнего месяца зимы оказался ничем не примечательным. Обычным. Утром мороз продрал до костей, к обеду потеплело, вечером снова похолодало. Солнце – огромный красный диск, поднявшись из-за горизонта, сначала не весело коснулось земли, после растеклось алым заревом по верхушкам деревьев, затем, поднявшись выше, пожелтело и вроде как стало не по зимнему хорошо.

День был обычным, тёк не спешно. До обеда так вообще тянулся резиной. Ушедший ранним утром копать могилу Сила Могильщик, прихватив с собой кирку, лом и лопату, вернулся только через несколько часов. И с удивлением отметил, что время для чая ещё оставалось. К концу зимы мороз лез в землю, будто прячась от солнца, земля промерзала так, что и лом порой не брал. Посему выкопать пришлось не глубокую, впрочем мертвецу сойдёт, а люди уже давно перестали верить в приметы и перестали сохранять традиции. Впрочем пришедшая вчера к Силе бабка Настасья попросила и обряд соблюсти и скомороха на похороны позвать.

Сила обряды плохо знал. Именно те, что шли издревле, что были чёрт знает когда ещё до Конца Света. Но в рекламной брошюре, что они с Кощеем Скоморохом, братом, иногда раскидывали по городу, смело заявлял, что обряды знает и если надо похоронит по старым обычаям. Людям сегодняшним толком разбираться так оно было тысячу лет назад или нет и вовсе не досуг, потому появлялись на пороге избы Могильщика и Скомороха те, кому это казалось важным и соглашались без вопросов, веруя в то, что Сила сделает, как оно было.

Сегодняшнее время было страшное, то мертвецы по земле Славорусийской гуляли, то демоны, то упыри и оборотни, потому многие скидывали усопших на руки фирме, какая, например, была у Сидора Гробовщика, а те сжигали их в огромных ворожбеных печах, а потом скидывали прах и кости в огромную яму. И когда она наполнялась, закапывали её и забывали о них. Как и родственники. У тех людей даже креста наскоро сколоченного не было. И уже на следующий день ходили по тем местам другие люди, живые, и знать не знали, что там, вроде как, могила.

Сжигали вроде как тоже по обряду, совсем старому, но братская, тут же забытая могила, претила так, что Могильщик порой ругался по этому поводу с Гробовщиком, а тот отвечал, что за такие похороны много денег платят, и мёртвым всё равно, где и как лежать. Тут Сила с ним соглашался, ведь сгоревшие уже не встанут. Впрочем, если колдуна хорошего позвать, так он и прах подымет. К Силе приходили по обыкновению старики и платили мало. Впрочем, Могильщик много и не требовал.

После крепкого чая с бубликом, Сила вновь засобирался во двор. Нужно было укрыть дно телеги сеном, установить на неё гроб с покойником. Вчера вечером Сила забрал умершего у бабки, обмыл его хорошо, нарядил в чистые одежды. Причесал, подстриг старику бороду и усы, вплёл в скудные белые седины пару бусин из яшмы, бабка попросила. Оставил в специальной комнате, зажёг свечи, установил у основания икону, старуха принесла, мол веровал старик. Старуха всю ночь провела подле покойника, там же был и Кощей. Он пел песни, а бабка читала молитвы. На самом деле Сила не знал, как точно и чётко проводились обряды, да и стародавние времена – это всего лишь пересказ одного, потом другого, а затем третьего. И в итоге, уже никто не знает, где вымысел, а где правда. У Силы было три источника, и ещё родительские рассказы и маленькие традиции деревни, где он вырос, и все они говорили о разном. Посему Могильщик просто слепил из всего этого нечто своё – и это «своё» продавал.

Гроб выносили с Кощеем. Тот хоть и был тощий и сухой, как ветка сливы, но сил в руках брата было почти столько же, сколько сил в ручищах здоровенного Могильщика. Водрузив гроб на телегу – массивную, сбитую из брусьев самим Силой, на огромных колёсах, запряжённую двумя боевыми мёртвыми конями, Могильщик поднял бабку, чтобы та села на табуреточку, что стояла у гроба. Бабка сунула в гроб гребень старика, шляпу положила на руки, прикрыв их, затем очки, просунула в карманы штанов два медных рубля, на закрытые глаза положила два серебряных. Златогор, сосед, что всю жизнь прожил рядом со стариками, опустился на другой табурет, по другую сторону гроба. А Наташка с Кощеем остались за телегой. Наташка держала большой кулёк с лепестками цветов, а Кощей кулёк с рисом. Когда всё было готово, Сила взял под поводья коней и повёл их вперёд. Скоморох заунывно напевал песни, Наташка всхлипывала, как-никак дочь, пусть и не родная, любила отца крепко, старуха сидела молча и смотрела куда-то вдаль. На небе светило яркое солнце, и люди, что встречали процессию, останавливались и провожали незнакомого, а кто и знакомого человека в долгий путь. Сейчас, оказавшись в темноте, он находился там один, ждал когда появится звёздная дорога, что уведёт его в другой мир, а может вернёт в этот. Уже младенцем.

На небольшом кладбище чуть постояли у гроба, а затем заколотили крышку, опустили его в яму, и Сила закопал деда, водрузив крест, что вырезал сам. Всю ночь колупал на дереве имя, затем подкрашивал. Ещё не высохло, но главное за свежеокрашенное не браться. Получилось. Потом укрыл соломой могилу. Чёрт знает чей обычай, вроде тоже нашенский и старый, вроде как в первые годы после Конца Света так делали, а потом загрузились в телегу и поехали обратно. Могильщик довёз клиентов до дома, там помянул старика вместе с ними, затем уехал. Кощей остался. Сила ждать его не стал.

Время было шесть, когда Могильщик распряг мёртвых коней, поставил их в стойло. Кони мёртвые, им новая смерть ни почём, однако главное, чтоб не гнили. Колдовские чары – несколько накорябаных на бруске Кощеем рун их от этого спасали. После Сила пошёл домой. Хотелось погреться да помыться. Чаю тоже хотелось.

В общем, день ничем не оказался примечательным. Разве что вечером, когда Кощей притащился пьяный и завалился на чердаке, где впрочем всегда проживал, из громкоговорителя маленького хроникуса долетели две вести: Петрушка-кормушка вещал о том, что бог с неба упал и вроде как помер, а ещё Великий Князь Святогор отдал богу душу, ну и конечно же, нехорошо так пошутил, тому ли душу отдал, что упал или быть может другому. А если тому, тогда понятно отчего тот шлёпнулся с небес. До бога, конечно, мало кому дело было. Ну упал. С кем не бывает. Правда не так часто они падают, но всё же. А вот смерть Князя Великого, управителя Светлой Славорусии заставила задуматься.

Святогор худым был правителем. И вспомнить не о чем. Много пьянствовал, девок щипал за задницы, а то и за другие места, вёл праздный образ жизни и на Славорусию-матушку и на народ особого внимания не обращал.

Святогор был из Великих Князей и четвёртым ребёнком Игоря Воевателя, хорошего Великого Князя, о котором уже давно сложили песни и былины. В общем осталась из Великих, истинных правителей Светлорусии лишь дочь Игоря – Княжна Мстислава Затворница. Осталась одна, ибо старший брат её Борис давно в могиле, раньше отца сгинул, второй – Добромир пропал много лет назад, когда в поход на Османию пошёл, говорят, тоже умер, и вот третий, балагур и пьяница, игрок и паршивая овца в стаде, наконец, отправился в темноту. Ни у кого из детей Игоря Воевателя наследников не было, говаривали, что прокляла Игоря его же жена, которую он силой взял, а затем привёз на землю русскую. На самом деле силой Игорь её не брал, но привёз издалече, что Могильщику, как и многим не нравилось.

В общем ощутил Сила привычное волнение: пусть Святогор и был наихудшим правителем Великого государства, однако был мужиком. А Мстислава, которой по праву рода предстоит сесть на престол, баба. А бабы, по его суровому мнению, править не умели. Сила ничего не имел против Мстиславки, она глупой не была, по крайней мере тогда, когда он её встречал, и всё же…

Странно. Тут Могильщик задумался, протирая ветошью тарелки, что только что помыл – Святогор, ещё три дня назад пышущий здоровьем и весельем на празднестве очередного хрен-знает-какого-святого раздавал всем плюшки, с горки катался, хороводы водил, а потом к девицам побежал – вдруг помер. Не с неба же он упал, как бог. Помер, наверное, в своей постели. Или ещё где? И не важно где, это всё равно было неожиданно. Можно было бы подумать, что Петрушка-кормушка опять жуткие шутки шутит, есть у этого гнилого рта такая особенность, вот только не до такой же степени. Нет. Умер Святогор, чует Сила, помер.

Когда Могильщик завалился на широкую кровать, чтобы предаться блаженному сну, вдруг подумал о том, что не такой уж и обычный был этот день. А вот утро следующего стало совсем неожиданном. Мало того, что Кощей, встав рано, решил супу сварить и шумел так, что вся улица проснулась, так ещё, когда сели за стол, чтобы этого супа откушать, в дверь избы постучались. Кощей дал понять, что сам откроет. Могильщик, проглотив ложку супа, повернулся ко входу, чтобы лицом, а не спиной встретить гостя. Однако при появлении вестника желание отвернуться и продолжить трапезу оказалось настолько сильным, что Сила еле сдержался.

– Тут живёт Сила Медведь по крови и Могильщик по прозванию и Кощей Мрачный Жданец по прозванию и Скоморох по роду деятельности? – вопросил вестник, деловито задирая подбородок, будто он настолько важный гость, что его надо хлебом да солью встречать.

– Тут. Мы это, – проскрипел Кощей.

– Ваша бумажка? – протянул брошюру вестник так, будто это была и правда бумажка.

– Наша агитка, – кивнул Кощей.

– И точно по обрядам и традициям хороните? – продолжал важничать вестник.

– Точно, – отвечал Кощей.

– И скоморошите на похоронах тоже?

– Ага, – сдержал зевок Кощей, потирая ступнёй ногу.

– С медведем скоморошите да с песнями?

– Да, да, – почесал под правым соском Кощей.

– А…

– Слышь, вопросительный знак, ты по существу давай, – оборвал его Сила, недобро насупив брови, да глядя исподлобья. У него итак-то лицо было не подарок, некоторые даже пугались, а тут ещё насупился, словно голову вестнику примерился оторвать. Был Сила здоровым, бородатым мужиком. Оборотнем. Как раз-таки медведем. Не чета сухопарому, среднего росточка вестнику. – Кого? Когда? И куда? Остальное – детали, их обговорим когда надо будет.

Вестник проявил недовольство: поджал губы, будто девица какая. Вскинул подбородок ещё выше, слегка занервничал. Тонкие модные усишки заплясали над верхней губой, когда она обидчиво дрогнула несколько раз. Не любил Могильщик вестников. Разодетые, как павлины, хаживали по городу, да вести носили. Иногда вроде и весть добрая, так после них чего-нибудь обязательно плохое случается. Впрочем, грех жаловаться на вестников, они почтальонами были и без них в это время никуда.

– Вчера, на закате, отдал богу душу Князь наш Великий, Святогор по батюшке Игоревич, по прозванию Третий, – чуть громче, будто читал новость на центральной площади, заговорил вестник. Прозваний у Святогора было много, но все не соответствовали его статусу. Тогда люд решил его называть просто Третьим, потому как сыном он был третьим и самым младшим у Игоря Воевателя.

– Как отдал? – Кощей встрепенулся и большими – они и так у него были здоровые, а сейчас стали ещё больше – глазищами уставился на вестника. Тот даже отшатнулся. – Святогор того. Кончил жить?

– Кончил. Но не сам, – дал петуха вестник. – Вчера в своих палатах, в Великом Тереме ушёл из жизни от сердечного приступа.

– Допился стало быть, Святогорушка, – дыхнул перегаром на вестника Скоморох и тяжело вздохнул. – Пусть земля ему будет пухом.

– Дальше, – потребовал Могильщик.

– Великая Княжна Мстислава Затворница просит по обряду придать тело Великого Князя Святогора Третьего земле и скоморошину на поминках узрить. С медведем, – продолжил важно вестник. – Призвала меня к себе Великая Княжна и просила отыскать Силу Могильщика и Кощея Скомороха, дабы только они в Большой Столице могут всё сделать по традиции, так сказала Великая Княжна. Великий Князь Святогор любил традиции и чтил язычество, правда и церкви был покорен, – вестник перекрестился. – Посему Великая Княжна Мстислава хочет последнее слово Князя Великого исполнить.

Тут вестник полез в связанную из ярких ниток сумку, что висела на сплетённом ремне и была перекинутая через плечо, выудил оттуда письмо и протянул его сначала Кощею, потому как тот был ближе, а когда тот не взял, прибывая в своих мыслях и размышлениях, протянул его Силе. Могильщик поднялся с табурета, медленно и с большой не охотой, сделал шаг вперёд, нависнув над худосочным вестником, как скала. Взял письмо, вскрыл белоснежный конверт.

– Великая Княжна Мстислава просила передать, что оплата будет щедрая, – продолжил вестник, и отчего-то его «Великая Княжна Мстислава» резануло по ушам так, что хотелось выставить незваного гостя за дверь. Сила Медведь к терпению не имел склонность. – И согласие твоё, Сила Могильщик, должно быть скорое.

Сила вытянул белоснежный лист сложенный в четыре раза, затем развернул его. Мстислава, дочь Игоря Воевателя, не будет писать письма Силе Могильщику, которого видела лет девяносто назад и то пару раз вскользь, да и СилаМогильщик от Княжны не ждёт ничего, посему, когда Могильщик развернул бумажку, ни капельки не удивился тому, что на ней была нарисована только цифра. Удивился он другому, сколько Мстислава обещала заплатить за похороны Святогора по обряду.

– Ежели Великой Княж…

– Да согласен я, – грубо оборвал вестника Сила, складывая быстро бумажку и заталкивая её обратно в конверт.

– Тогда я доложу Великой Княжне Мстиславе, что ты дал слово…

– Значит так, – вновь оборвал его Сила. – Сейчас я доем, соберусь и ты отведёшь меня в Терем. Мне надо увидеть мёртвого Князя. Приготовить тело к погребению… В общем много дел. Потому, обожди в сенях.

– Вам надо в Великий Терем? – на этот раз вестник выпучил глаза.

– Надо, надо, – Кощей обнял его за шею и пнул дверь, чтобы открыть. За это Могильщик по инерции отвесил Скомороху подзатыльник, на который тот не обратил внимание. – Коль нанимает нас Мстислава Затворница, кровиночка Игоря Воевателя, Великого Князя, скажу я тебе, дружок, значит, всё должно быть по нашим правилам и законам. Тебя, кстати, как звать?

– Руслан.

– А где Людмила?

– Не смешно.

– Да ладно тебе, – загоготал Кощей и закрыл дверь, отделяя Силу от них деревянной, толстой створкой. Могильщик ещё некоторое время постоял, глядя на дверь, а потом сел на табурет и быстро доел суп. В тот момент, когда вернулся Кощей, Сила чувствовал, что новый день ничего хорошего не принесёт.

До Великого Терема добирались почти четыре часа. Большая Столица, в народе Столец, от старорусского престол, стол, раскинулась на добрые километры и состояла из Округов и Районов. Сила с Кощеем жили в Западном Районе, а Великий Терем находился чуть севернее и почти в центре. В Великий Терем – Сила давно заметил, что всё, что касалось власти и правления имело статус Великого – пустили только после многочисленных процедур: «а мы не знали, но сейчас узнаем», «нам ничего об том не говорили», «кто это, поворачивайте взад и никогда сюда, попрошайки, не приходите», ну и так далее. Вестник отлип от них у ворот Терема, исчез, стоило им отвернуться. Правда после недолгого спора со стражей, в ворота просунулась растрёпанная голова. Человек пробежал глазами по паспортам – Сила прихватил документы, и поманил за собой.

После того, как Сила и Кощей после двух часов мытарств и одних и тех же ответов на одни и те же вопросы, помыли в большом тазу, в чистейшей воде руки – зачем, им так и не сказали – потом накинули на себя светлые и просторные накидки, в которой Кощей пять раз запутался и семь раз упал, пропоров носом многочисленные ступени и полы, многочисленных коридоров и лестничных пролётов, и когда они, наконец, добрались до покоев, где в ворожбеной прохладе покоился Великий Князь Святогор, за окнами Великого Терема солнце коснулось крыш домов, опалив серое уныние своими яркими, ещё пока зимними лучами.

– Кто такие будете?

Стоило им переступить порог просторной палаты, как к ним подбежал усатый человек и, поправляя большие очки, с преувеличенным любопытством уставился так, будто Сила прятал за пазухой огромный топор, что виден был невооружённым глазом. Вопрос заставил Могильщика чуть слышно скрипнуть зубами.

– Кто такой будешь? – встрял тут же Кощей и огромными, безумными глазами уставился на усатого очкарика. Зачем усатому очки? Он же лис-оборотень, Сила чувствовал это.

– Я первый вопрос задал, – важно выпятив нижнюю губу, проговорил усатый.

– Я первый вопрос задал, – повторил Кощей, а потом сделал дурацкую рожу, подскочив вплотную к усачу.

– Ты смеешь ёрничать?! – усатый удивлённо уставился на Кощея.

– Ты смеешь ёрничать! – сделал несуразное танцевальное па Скоморох и взмахнул белоснежной накидкой.

– Шут! – вскрикнул тот.

– Не ори, – вдруг сказал спокойно Кощей и ещё несколько раз взмахнул накидкой, чем сильнее привёл усатого в замешательство. Затем приставил указательный палец к губам и зашипел.

– Богохульники, – громогласно разнеслось по палате, и Сила перевёл взгляд на высокого и пузатого батюшку, что смотрел так сурово, будто взирал на сатанинское действие. – Прекратите горланить, как будто на площади. Великий Князь Святогор спит мёртвым сном. Его душа пока прибывает здесь и взирает на всё, что мы тут творим. Дайте ей спокойно перейти на ту сторону, – и забубнил молитву, вернувшись к библии.

– Могильщики они, – встрял тот, что вёл их всё это время по Терему. Говорил он тихо и усатому. – Княжна Мстислава послала за ними. Вернее, наняла, чтобы они по обряду Князя нашего Великого схоронили. А они пришли, чтобы Святогора Третьего подготовить… Ну короче, за делом они туточки.

– А чего я об том не знаю? – с недовольной обидой и важностью осведомился усатый очкарик.

Сила закатил глаза и тут же сгрёб очкарика за грудки, приблизив его перекошенное лицо к себе.

– А ты, чёрт усатый, кто такой? – тихо, но угрожающе осведомился он.

– Я здесь за тем… чтобы всякие пришлые не смели святотатство чинить… – поправив за радужку очки, пропищал усатый, делая всяческий вид, что он нисколько не боится и чертовски возмущён наглостью медведя.

Сила не дослушал, ибо не понял ровным счётом ничего, и оттолкнул усатого очкарика в сторону. Прошёл вперёд. Кощей за его спиной помахал накидкой и слепил такую морду, что так и хотелось оплеуху дать. И чего паяца строить, когда совсем не до этого.

Могильщик подошёл к кровати, на которой лежал Великий Князь. Батюшка, оторвав взор от библии, глянул на Силу недобро. Так же недобро глянул и Сила. Пародия какая-то. Непонятный усач, церковники, ожидающий своей очереди Сергей Бурлак, чтобы тоже прочитать свою молитву над покойным Князем – в какого бога он веровал, Сила до сих пор понять не мог, богов в мире сейчас много, чуть ли не у каждого свой, – ещё пара «сатанистов» в очереди, со своими книгами о вере под мышкой, у стены кучка репортёров и журналюг, даже Петрушка-кормушка здесь. Стервятники. В углах, чуть поодаль от кровати, тихонько всхлипывали слуги. У окон стояли по паре-тройке человек дружинников. Зачем? А Мстиславы, что должна горевать над братом, нет. Нет никого другого, кто был тесно знаком с Святогором, кто был к нему приближен, к нему и некогда к отцу его.

Сила постоял над покойником, оглядел его с ног до головы. Впрочем, ничего особенного не увидел. Князь был укрыт белым одеялом до подбородка, лежал прямо, с закрытыми глазами, как и подобает мёртвому. Единственное, что бросилось в глаза Силе, так это то, что Святогор был уже стариком. Странно, вроде как недавно зрелостью дышал, а сейчас… И только в этот миг Сила вспомнил, что младший сын Игоря не перенял от отца силу оборотня. Простым человеком был Святогор, оттого и помер от сердца. У простых короткий срок. Мало их по земле ходит. Один из четверых детей Игоря Воевателя взял всё материнское. Ольга была человеком и тоже померла от старости.

– Сколько читать будешь? – осведомился Сила у батюшки, что важно и монотонно напевая, перекинул страницу толстой книжицы.

– Он закончит, я буду читать и обряд проводить, – вмешался Сергей Бурлак, опережая батюшку.

– Тело обмыли хоть? – продолжил Сила.

– Обтёрли, – всхлипнул кто-то за спиной.

– И всё?

– И всё.

Сила задумался, со вздохом прикрыв глаза. Вот на кой чёрт ему этот геморрой сдался? Не любил он богатых хоронить. Просят по обычаям, а сами потом начинают придумывать что-то своё, так как им удобно. Вот что делать? Мстиславы, которая должна руководить процессом, нет, тот, кому она поручила это дело, то ли где-то в этой толпе, то ли где-то… чёрт его знает где. Впрочем, Сила и не спрашивал, кто за главного. А надо бы.

– Забирай, – услышал он холодный, похожий на змеиный шёпот голос. Могильщик открыл глаза под всеобщий ропот, всхлип, шуршание и затем образовавшуюся следом губительную тишину. Вот уже как год, а может и чуть больше по Большой Столице и по Светлорусии ходит слух, правда давно подтверждённый, что мёртвая Княгиня Ольга бродит по Терему и говорят подняла её Мстислава, Великая Княжна, по какой причине правда не известно. Впрочем, люд много чего баит и много тех причин придумывает, ведь Мстислава ведьма, а чтобы что-то придумать этого вполне достаточно, даже если ведьмы мёртвых поднимать не могут. На то способны только мрачные колдуны.

– Святогорушка, сыночек мой ненаглядный, хотел, чтобы его по обычаям предков схоронили, – Княгиня Ольга нагнулась к сыну и погладила его по щеке, глядя мёртвыми, белесыми глазами на мёртвого Великого Князя. Картина была жуткая. – А коль ты здесь, значит, должен сделать всё так, как делаешь. И чтобы Святогорушка был доволен. Посему, – она разогнулась, – твоё слово тут будет закон. А вы все молчите, – властно сказала она. И можно было бы Княгиню не слушать, кто её слушал, пока она была жива? Никто. Игорь правил один, а она всего лишь жена Игоря, что родила четверых детей. Всего лишь актриса из нищего балагана, которую Игорь взял в жёны только по ему ведомым причинам. Однако Ольга уже как много лет была мертва, и год, а то и больше, как мёртвая ходила по земле. Наводила страх и ужас на людей. Впрочем, ничего злобного она не делала. Однако, этого вполне хватало для того, чтобы перед ней сгибались спины и чтобы её слова исполнялись, потому как несмотря ни на что, народ оставался суеверным.

Силу такое не страшило, его больше страшили живые. Но даже его пробрал морозец, когда Ольга подняла на него свои белёсые глаза.

– Да будет так, Княгиня, – чуть склонил голову Сила, затем снова окинул взглядом Святогора. После подозвал того, кто их привёл, затем других слуг, что стояли у стены и плакали, роняя горькие слёзы по Великому Князю.

Сила решил не выносить Князя из Терема. Зачем? Всё, что надо для приготовления тела к погребению они взяли с собой. По традиции обмыли, по традиции переодели в чистые одежды, по традиции уложили там, где надо и как надо. Зажгли свечи. Сложили рядом с кроватью и на неё вещи, что Князь Святогор сильно любил. В общем, всю ночь Сила и Кощей провели в хоромах правителя, и только днём, когда солнце уже поднялось над крышами домов вернулись в родную избу. Медведь предложил хоронить Великого Князя через день, как раз в воскресенье, все остальные согласились, слуги передали весть Мстиславе, затем принесли ответ на согласие.

А пока, до этого нужно было заняться другими делами…

Воскресным утром Сила пришёл в Великий Терем пораньше. На этот раз к нему вышел Миробор Ухо, старый боярин и советник Игоря Воевателя, несколько человек, которых Сила знал косвенно или вообще не знал. С Миробором толком не поговорили, а хотелось. Говорили в основном по делу. А дел у каждого из них было много, так что старые дни вспомнить не получилось и не получилось о настоящем побалакать.

С Великим Князем Святогором Третьим прощались на главной площади, усеянной живыми цветами. Прощался народ, плакал и стенал. Бабки и деды нудно выли, а Скоморох танцевал, выкрикивал строчки из своих песен, быстро сложенных за ночь, остро шутил, веселил людей. С ним вместе танцевали и выкрикивали куплеты другие скоморохи, артисты-балаганщики, гусляры и дудачи. Мальчики-слуги раздавали народу печенья и конфеты, а люд нёс к гробу Великого Князя бумажные и живые цветы, а батюшка читал молитвы и ходил с кадилом. Большие свечи горели у изголовья гроба, и другие свечи горели в руках народа и на каменной площади.

В который раз Сила задумался о том, правильна ли эта традиция. И в который раз отмахивался от этой мысли. Люди в это время пусть и относились к похоронам поверхностно, однако, и сами порой, храня традиции, вспоминали о них и притворяли в жизнь.

Затем загрузили гроб на огромную телегу, которую обложили венками и украсили искусственными цветами. Дно телеги, как и полагалось, было застелено соломой. Возле гроба присел Миробор Ухо и молодой парень. Сила, взяв под поводья мёртвых коней, повёл их прочь от площади, и люди шли следом за телегой, усыпая землю цветами, рисовыми зёрнами, медяками. И Кощей уже хрипло продолжал петь, нудную, печальную песню, а оркестр играл на гуслях, домре, дуде и барабане, и казалось Силе, что у них получалось слаженно и хорошо.

Когда всё закончилось и Медведь водрузил с помощью нескольких дружинников огромный крест, с вырезанным именем Князя Святогора Игоревича, отправились обратно в Терем, где на поминальном обеде, что состоялся только в семь вечера, Сила, обратившись в медведя и натянув на себя цветастую тряпку, вместе с Кощеем совершал постыдные действа, то есть танцевал и кувыркался, ещё порыкивал и хлопал в лапы. И даже крутил обруч и жонглировал. У Кощея к тому моменту голос совсем сел, но он всё равно кидал злые шутки, танцевал, пел, пил и ел одновременно, и играл на домре. А ещё приставал к служанкам, носившим еду на столы и даже к замужним дамам, что сидели за столами.

Именно тогда Сила и увидел Мстиславу. В последний путь брата не провожала, у гроба ночью не находилась, похоронами не занималась. И складывалось такое ощущение, что ей было всё равно. Теперь она сидела во главе огромного стола, надменно смотрела на действо Скомороха, иногда посмеивалась, наполняя свой кубок сладким вином и закусывая фруктами и мясом. Глядя на неё, Сила ощущал гнев за то, что она пренебрежительно относилась к смерти единственного брата, и в тот же момент обожание, потому что несмотря на свои сто лет Мстислава была так красива, как красивы бывают только ведьмы. Вот ведь, из тощей девчонки выросла такая вот краса! Только диву и стоило дивиться. И тоской отзывались в душе те годы, когда Сила Медведь, ещё молодой, хаживал с Игорем Воевателем в славные походы и бил супостата. И демонов рубил. И жизнь тогда была другой.

И мёртвая Княгиня была тоже на поминальном обеде, правда она сидела в стороне, на высокой ступени широкой лестницы, переплетала свои волосы и иногда подпевала Кощею. Ей есть и пить было не обязательно, однако поднесённый слугой кумыс, Княгиня испробовала и вернулась к своему занятию. Несмотря на то, что Ольга была мертва, она выглядела, как живая. И только белесые глаза говорили о том, что в ней уже нет жизни.

– Наконец, всё закончилось, – пробубнил Сила, когда они с Кощеем ехали домой, тёмной ночью, совершенно уставшие и почти покойники.

– Ну, – просипел Скоморох, сидя рядом с ним на облучке и довольно оскаливаясь, – теперь мы богатые.

Он вытянул из кармана три пузатых мешочка, в одном из которых было серебро, а в двух других золото. Да уж, Мстислава Затворница, не пожадничала. Заплатила от души.

– Можно на неделю отпуск взять, – добавил Скоморох, пряча мешочки по карманам расшитого яркими лоскутками тулупа.

Сила кивнул. По сути похоронное бюро особых денег не приносило. А вот скоморошество Кощея, да. То на свадьбу пригласят, то на день рождение, то на именины, то на юбилеи… Каждый день у Кощея расписан так, что порой тот и дома не ночует. Иногда он один работает, иногда Силу тащит с собой. Сила все эти танцульки терпеть не мог, не для того он перевёртышем родился, чтобы в балагане плясать, но жизнь у них была такой. Мечи они сложили, а значит другим трудом надо на жизнь зарабатывать, да продолжать жить.

Когда, истопив баньку, помылись, а потом попили с мёдом чаю и спать завалились, Могильщик вдруг подумал о Мстиславе. Ну красива же! Так красива, что из головы не идёт. На картинках не так, будто художники искажают намеренно реальность. Однако, ведь в живую и правда ненаглядная. Аж глаза болят от красоты такой.

Сила уже засыпал, когда услышал лёгкое хлопанье крыльев, а затем шлепок, будто кусок теста упал на пол. Затем трепыхание, лёгкий, еле сдавленный хрип. Кощей дрых на своём чердаке, тяпнув после чая с мёдом сначала стопку подогретой водки с сухим стручком-перцем, а затем, запив всё это красным, горячим вином с перцем молотым. Скоморох никаких звуков не слышал, да и опасности звуки не несли, чтобы мрачному колдуну просыпаться. Но у медведя был острый слух.

Сила тихо поднялся с кровати, проследовал из комнаты на кухню. Предчувствие за делами насущными за последние дни слегка притупилось, однако стоило пройти в дверной проём, чуть пригибая голову на бок, чтобы не удариться макушкой о притолоку, как заговорила чуйка. Сила попытался отогнать гадкое ощущение… Но ничего не вышло. Нет, если подумать, то в принципе всё было не так страшно, однако птица влетевшая в дом через приоткрытое окно, которое Могильщик забыл закрыть, когда шёл спать всегда к беде. Но ещё к худшей беде – упырка, влетевшая в дом ранним утром – на висящих на стене часах застыло время: шесть минут пятого… Молодая, которой ещё и пятидесяти нет.

Переступив маленький порожек кухни, Сила застыл, глядя на приоткрытое окно и обеденный стол, а потом перевёл взгляд в сторону маленького разрисованного рунами холодильника, печи и табурета, на котором стояла небольшая бочка с водой. Чуть задрав голову, Могильщик внимательно присмотрелся. Забравшись почти под деревянный потолок, обратившись из птицы в человекоподобную тварь, упырша держалась острыми когтями за бревенчатые стены и смотрела на Медведя из-под густых, тёмных спадающих на лицо волос ярко-жёлтыми глазами, при этом скаля острые и длинные клыки. Нашла кого пугать? И чем. Дура. Тут пугливых нет.

– Сядь, – приказным тоном пробасил Сила, и упырка тут же соскользнула вниз, между холодильником и бочкой, и шлёпнулась на попу, с испугом глядя на хозяина избы. Более того, вид у неё при этом был наиглупейшим и Силе показалось, что перед ним ребёнок. Впрочем так оно и было. Вампиры до пятидесяти лет считались ещё детьми.

Медведь вздохнул, взял кружку, налил себе воды, выпил всё, вернул кружку на место и присел на табурет. Всё это время черноволосая девка сидела в углу, обняв худые ноги с торчащими коленками тонкими руками и большими, безумными глазами созерцала большого и страшного дядю.

– Ну и? Кто такая? И чего в моём доме надобно?

Глава 2

Молодые упырята – это беда та ещё. Во

Продолжить чтение