Диверсанты из сорок второго

В центре мясорубки

Батальон шел в самый центр мясорубки, которая уже именовалась Сталинградской битвой. Политрук, писатель Алексей Иванцов, только что назначенный комбатом Сапруновым старшим на период короткого марша до переправы с левого берега Волги на правый, уныло смотрел на проходящих мимо бойцов. Экипировка у солдат, мягко говоря, никакая. Некоторые в новых грязно-коричневых, грубого сукна шинелях, но большинство в прожженных, с лохматыми, кое-как заделанными дырками, ватниках. Зато оружие у бойцов исправное: новенькие, с матовым вороненым отливом ППШ, громоздкие станковые пулеметы и любимцы младшего политрука – ДП, пулеметы Дегтярева, легкие и надежные в бою. В них политруку виделась особая жизнь, грозная и дерзкая.

Политрук достал заветную тетрадь из планшета, отметил на новой странице «Для газеты «Комсомольская правда», 15 октября 1942 года». Вывел заветным огрызком химического карандаша: «Готовимся к главным боям в Сталинграде…»

Вспомнились невольно события прошлого года – тогда он впервые ощутил завораживающее чувство притяжения к оружию, порожденное военной необходимостью убивать первым, чтобы остаться живым, на уровне какой-то особой внутренней, подсознательной жизни. В трагическом августе сорок первого под Смоленском был контужен, оглушен до потери сознания, и оказался позади наступающей немецкой цепи. Был тогда вторым номером. Первый лежал рядом, обнимая пулемет правой рукой, а левой придерживая половину снесенного миной собственного черепа. Контузия лишила чувства страха и боли, а кровь погибшего товарища на тяжелом прикладе ДП вдруг ожила и дала неожиданный, строгий и размеренный посыл каждому движению тела. Заботливо уложил погибшего в воронку, рачительно очистил рукавом гимнастерки затвор пулемета, продул от забившихся крошек земли, потом подышал на него, неспешно взял на мушку спины в мышиного цвета униформе и дал убийственную кинжальную очередь – под углом сзади – по плотной наступающей цепи. Видя как валятся в предсмертных судорогах отборные пехотинцы вермахта, не испытывал мстительного удовольствия. Пришло лишь спокойствие и уверенность, чувство исполненного долга, странное, непонятное пока ощущение всеобъемлющей необходимости и неизбежности этой своей военной работы.

Политрук присел на бугристый камень у тропы, которую протоптали рыбаки, а теперь вот трамбуют сапоги его батальона.

Подумалось: «С того дня своей первой военной победы, и нечастого на войне случая, когда один солдат вдруг получил и в полной мере использовал возможность уничтожения многих воинов противника, политрук проникся истинной, в чем-то мистической любовью к этому смертоносному другу. Переживал безмерно, когда его, наградив, повысили до младшего командира, а потом политрука, отлучив тем самым от любимого пулемета, который стал его главным военным талисманом. Теперь его личным оружием стал пистолет ТТ с глубокой царапиной на рукояти. «Тэтэшник» достался ему в наследство от погибшего в контратаке политрука Федора Рожкова, сраженного осколками разорвавшейся рядом мины, оставившей осколочный след и на рукояти пистолета.

Удивительны были последующие превращения самого младшего политрука. Всех его предшественников, младших политруков, война выбивала начисто с удивительной календарной жестокостью: через каждые три дня. За восемнадцать дней боев под Смоленском было выбито из строя шесть политруков. Ни один из них даже не попал в госпиталь, все были убиты и наспех похоронены в Смоленской земле. Последний – у печально знаменитой Соловьевской переправы. Иванцов, седьмой по счету, продержался на этой должности ровно двадцать семь дней и остался единственным из младшего комсостава, который и вывел из боя на доукомплектование остатки батальона в количестве сорока одного человека. На следующий день после отступления на новые позиции батальон был отправлен на пополнение.

Теперь батальон сражался в жарких сталинградских степях. За спиной солдат был Сталинград. Перед боями на внешнем обводе он прошел тяжкие испытания: гибель почти всех офицеров, долгий и трудный выход из окружения. Окружение стало особым испытанием для Иванцова, намного более трудным, чем для всех остальных бойцов, поскольку все они беспрекословно переложили на его плечи ответственность за свои судьбы и жизни. Тем более, что соседний первый батальон самораспустился. Бойцы и командиры выбирались из окружения поодиночке. Им показалось, что так безопаснее. А опасностей было такое великое множество, что Иванцову достался всего один шанс из ста тысяч. И он его выиграл, потому что не сдался, сохранил внутренний душевный баланс, соединил воедино крепкими мысленными нитями душевный порыв доверившихся ему людей, поверил в себя и в них.

Иванцов вспомнил линию обороны, которую занимал его батальон под Старобельском, на Харьковском направлении. Его после ранения и лечения в медсанбате направили тогда на передовую с маршевым пополнением. Когда пополнение подходило к передовой, навстречу небольшими группами стали попадаться пехотинцы в разодранном обмундировании, многие с грязно-рыжими бинтами на головах и покалеченных конечностях. Скоро все поле вдоль линии обороны заполнили запорошенные серой пылью люди. Некоторые падали, продвинувшись вперед на коленках несколько метров, замирали на краткую минуту отдыха и забвения, потом поднимались и пошатываясь брели в спасительный тыл. Так может погонять только страх, страх остаться одинокими перед рычащей колонной наступающего врага, страх смерти в одиночку.

Пополнение уже разместили в окопах, а отступавшая воинская часть все продолжала бездумно передвигаться через позиции батальона. Они не отвечали на вопросы. Только один пожилой боец с огромным почерневшим кровоподтеком на правой щеке на вопрос: «Много ли немцев наступает?» ответил сипло:

– Щас узнаешь.

Тогда батальону, вместе с соседями, удалось отбить две танковые атаки. Потом их забросали бомбами ненавистные немецкие «лапотники» – юнкерсы-87 с неубирающимися, торчащими как лапти колесами. Самолеты, воспользовавшись отсутствие у обороняющихся зениток, нахально снижались до высоты с десяток метров, так что видны были даже глумливые улыбки немецких летчиков. А еще через пару часов немцы прорвались на флангах. Началось бесконечное отступление.

Младший политрук принимал вначале взвод, потом роту, когда осколком бомбы убило комбата, пришлось взять командование остатками батальона на себя. Тогда они шли вместе с первым батальоном. Подошли к небольшой речке, заросшей камышом, бросились к воде – не пили больше суток, и тут с противоположного берега ударил вражеский пулемет – там уже были немцы.

Командир первого батальона собрал на совет оставшийся в живых командный состав полка и объявил свое решение – разбиться на мелкие группы, переправиться и уходить на северо-восток, в Воронежскую область. Там леса и можно будет укрыться от врага. Иванцова на это совещание привел посыльный, когда все уже расходились (за время отступления он так и не стал своим среди командиров). Комбат-1, майор Хохлов, просто объявил о своем решении и сухо порекомендовал, чтобы Иванцов не привязывался к его группе.

Вернувшись к остаткам своего батальона, Иванцов собрал вокруг себя бойцов и все им откровенно рассказал, добавил, что надо этой ночью переправиться и идти к своим на юго-восток. Двигаться придется впереди фашистских тылов, сзади передовых частей. Это оказалось единственно верным решением. Грохочущую линию фронта догнали через два дня…

Иванцов и его батальон рисковали смертельно. Вели себя дерзко, шли открыто днем посреди пыльной дороги, наступая на пятки передовым фашистским колоннам. Выручила всех необычайная интуиция политрука. В лихорадке отступления он зачем-то приказал взять из напоровшегося на противотанковую мину немецкого грузовика тяжеленный брезентовый мешок с новенькими немецкими касками. Пятеро бойцов, матерясь вполголоса, тащили этот казалось бы никчемный груз по бесконечно длинным, политым потом и кровью степным дорогам. Теперь каски играли решающую роль в задуманном маскараде. Первая шеренга и замыкающий по левой стороне ряд бойцов напялили каски и, мучаясь нещадно от накалившегося металла, обеспечивали бесценную маскировку. Впереди, как заговоренный, вышагивал Иванцов. Люди шли за ним тесной группой, позабыв о еде и жажде. Шли молча, повинуясь лишь жестам Иванцова, который поднимал высоко руку, показывая остановку или направление движения. Над плотно сбившейся группой людей витал необычайный дух согласия и единения. Возникло странное чувство целостности, когда все вдруг ощутили, что питаются одной энергией, что плечи, несущие на себе тяжелое оружие, принадлежат уже не каждому индивидууму, а стали частью единого организма, теми его частями, которые выполняют одну из важнейших функций. То же самое произошло с ритмом движения. Шедший впереди Иванцов уже не слышал разнобойного топота сапог. Сзади монолитно шагал единый организм. Земля под ногами покачивалась в такт слитному шагу колонны. Когда впереди из облака пыли показались два отставших для ремонта от наступавшего немецкого механизированного полка мотоцикла с колясками, этот монолитный организм отреагировал быстро и уверенно. Фашистам не дали даже открыть рот. Все четверо мотоциклистов были мгновенно задушены и проткнуты штыками. Тела спрятали в придорожных кустах а мотоциклы оставили исправно стоять у обочины, словно их владельцы отошли на минутку с дороги. Все это заняло несколько секунд. И, не сбившись с ритма, исполин зашагал слитно по пыльной степной дороге…

Когда пришла пора прорываться через линию фронта, к своим, каждый мысленно попрощался со всеми близкими: впереди была линия фронта и ровная, без единого бугорка, плоская степь, на которой острые как бритва осколки восьмидесятимиллиметровых немецких мин сбривали любой движущийся предмет. Веером смертельно жужжали пули скорострельных немецких пулеметов МГ, не оставлявшие шансов ни одному советскому пехотинцу пробраться живым через линию фронта. Все бойцы смотрели на Иванцова так, как смотрят искренне верующие на святую икону в храме. Старшина первой статьи Кравцов, краснофлотец третьего года службы, попавший на фронт в составе морской бригады, а затем, после госпиталя, направленный под Старобельск, высказал вслух традиционное морское определение командира как общее решение:

–Давай, политрук, ты у нас – первый после Бога. Придумай, как нам зазря не помереть.

Политрук придумал. Как будто кто-то подсказал ему единственно верный, дерзкий до безумия, путь к спасению. Впереди, за небольшим пригорком, за которым остатки батальона вжались в сухую, поросшую полынью землю, развернулась очередная фронтовая драма: немецкая артиллерия начала артподготовку. Снарядов не жалели. В километре впереди черные фонтаны разрывов накрыли все пространство. Через десяток минут с бессердечного, жестокого сталинградского неба спустились две девятки «лапотников». Линия советской обороны сразу же вспучилась мощными разрывами, исполинские шлейфы от которых все выше и выше поднимались в утреннее небо и наконец закрыли все пространство от лучей взошедшего солнца. Иванцов вспомнил, как под Старобельском их также забросали бомбами и снарядами, уложив на месте половину личного состава, заглушив волю и чувства…

Повернулся к своим. Глаза в глаза. Успокоил и зарядил энергией взгляда: прорвемся. Вслух сказал одно:

Идем плотной цепью за фашистами. Стрелять только по моему сигналу.

Впереди зарычали моторы немецких танков, поднимая в воздух тонны пыли и гари. Следом густой цепью двинулась победоносная арийская пехота в исправных, мышиного цвета мундирах, с засученными по локоть рукавами. В поднятых клубах пыли небольшой отряд Иванцова незаметно «прилип» к густой наступающей цепи. И опять наступило состояние полного единения. Все бойцы срослись в один мощный живой организм, связанный живительной энергией, целостным устремлением выжить и победить. Шедший чуть впереди Иванцов каждой клеточкой ощущал движение, координировал каждый шаг своих бойцов, чувствовал своим каждый палец солдата, лежащий на спусковом крючке. Когда фашисты, метров за двести от передовых окопов обороняющихся открыли бешеный огонь из карабинов и автоматов, полосуя от живота все пространство перед собой, Иванцов поднял свой ТТ и хладнокровно всадил пулю в немецкого пехотного гауптмана, бежавшего в двадцати шагах впереди. В течение нескольких секунд половина шедшей впереди немецкой цепи перестала существовать. Остальные, обезумевшие от страха и внезапной гибели столь крепких, многоопытных и самоуверенных вояк, завоевавших всю Европу, побежали назад, устилая степь серыми комочками павших. Когда попрыгавшие через разрушенные брустверы наших передовых окопов бойцы подтянулись к Иванцову, выяснилось, что чудесным образом уцелели все! Только двое легко ранены. Иванцов приказал собрать документы и оружие убитых немцев, лежавших в сотне метров от траншеи, и, обессиленный, сполз в беспамятстве на дно окопа, провалился в спасительный сон, более похожий на обморок….

На следующий день после выхода из окружения, в землянку к Иванцову, забитую отсыпающимися окруженцами, грузно ввалился коренастый генерал, среднего роста, лобастый, с крупной, чуть выступающей вперед челюстью. Иванцов узнал героя Халхин_Гола, ставшего затем начальником Генерального штаба РККА, легендарного полководца. Тем временем генерал скрипучим голосом проворчал вошедшему следом за ним командиру полка:

Эти, что ли, твои знаменитые диверсанты? Какие-то хлипкие. А мне доложили, что диверсионная группа генштаба с тыла уничтожила две сотни немцев. Что-то эти на диверсантов не похожи. Скорее, как цыплята общипанные. Ладно, герои – диверсанты, спасибо. Дело вы сделали великое! Да и фашистов пугнули так, что уже второй день не наступают, осторожничают.

С тех пор за батальоном прочно закрепилось прозвище «диверсанты».

Иванцов потом часто вспоминал это удивительное состояние единения, слитности, ощущение восторга и спокойной уверенности одновременно, полное и однозначное изгнание страха и неуверенности. Как пришло это состояние? Скорее всего, первоосновой стала вера: он поверил и смог собрать в единый порыв веру отчаявшихся бойцов. Это была вера в высокий смысл, в Дух и его силу. И, может поэтому Дух увидел, услышал и воспринял эту освященную ВЕРУ и, уловив сгусток страстной человеческой энергии, превратил ее в полноценную реальность, в великое продолжение страстного желания выжить и победить. С тех пор политрук уверился: ведь такое дается каждому! Каждый имеет шанс на великий прорыв. Беда в том, что на этом пути, полном смертельных опасностей и в не меньшей мере смертельных соблазнов, многие, очень многие теряют веру. Теряют отнюдь не силы, а именно веру в себя, в высокий смысл своей жизни. И вот тысячи, миллионы звездочек – человеческих судеб, сгорают без следа, вспыхивают и гаснут мгновенно, не успев дать свет своему продолжению. А потому продолжение, новое воплощение, начинает свой путь впотьмах, проходя заново поединки света и тьмы внутри себя и не осознавая смысла побед и поражений, взлетов и падений.

После выхода из окружения бойцы вечерами садились вокруг него и молча смотрели на угольки костра. Иногда кто-нибудь говорил задумчиво:

– А помнишь, там… на дороге.

Обычно эти воспоминания никто не поддерживал. Молча курили. Говорили о том, что будет после войны, какая будет жизнь – светлая, спокойная. Как после войны радостно будет встречаться. А то и вовсе всем вместе взять и поселиться в одном селе на богатых черноземах и создать свой колхоз, жить счастливо. Грузный Вася Малюгин в такие вечера вопросительно взглядывал на Иванцова. Тот молча кивал – и по кругу шла очередная бутылка французского коньяка, которую Юра Гезенцвей вместе с Малюгиным добыл при уничтожении немецких мотоциклистов. Миша Крутьев, семнадцатилетний доброволец из Перми, бегал за хворостом и до полуночи подбрасывал его в костер – подступала осень и в безветренные степные ночи спускались осенние холода.

Иванцов вспомнил, как за день до выхода к своим в предрассветной тьме в небольшой ложбинке наткнулись на бригадного комиссара из своей дивизии и майора из СМЕРШа, которые выбросили свои документы, оружие, сняли форму и пробирались к Сталинграду в гражданском. Политрук приказал их арестовать. Те грязно ругались матом и грозились, но после того как политрук рванул из кобуры свой меченый ТТ и отщелкнул флажок предохранителя, бригадный комиссар посерел лицом и приказал майору заткнуться… После выхода из окружения их обоих расстреляли по приговору трибунала, но перед этим бригадный комиссар успел «сдать» Иванцова: заявил, что тот вслух обвинял Сталина и генштаб в бездарности. Но политрука по счастливой случайности не тронули. А может потому, что другие бойцы, вышедшие из окружения в составе батальона, не подтвердили это обвинение. Политрук потом вспомнил, что в самом деле как-то назвал всех генералов и генштаб тупицами, бездарями. Слава Богу, гроза тогда прошла стороной. Его просто оставили младшим политруком в том же батальоне, не наградив, но и не наказав. И он был рад этому несказанно.

Два дня назад выведенный в резерв батальон, как и вся дивизия, стал гвардейским, получил пополнение и теперь впереди, помимо улучшенного довольствия и безусловно-гарантированных ста грамм наркомовской, ожидались долгожданные наградные листы на «диверсантов». Фронтовая молва летела далеко впереди и теперь весь батальон называли «Диверсанты». А Иванцова стал теперь «Первым после Бога», или просто «первым», что приносило ему немало неприятностей. Полковой «смершевец» по секрету сообщил Иванцову, что получил задание лично от члена военного совета фронта Никиты Сергеевича Хрущева пристально наблюдать за ним. Все это уже мало что значило для Иванцова, потому как впереди ожидались «мясорубочные» варианты фронтовых баталий в близком уже Сталинграде, где насмерть схватились два мира, две державы, два образа жизни, два образа будущего.

В сумерках батальон спустился в округлую низинку между двумя курганами и медленно вошел в озеро тумана, плавно плывшего навстречу. Политрук успел отметить про себя: оба кургана имели уж очень правильную форму двух перевернутых суповых обеденных тарелок, увеличенных раз в двести…

Выемка между курганами оказалась наполненной какими-то смрадными болотными испарениями. Внезапно наступило состояние оглушенности и потерянности. Едва были видны спины впереди идущих. У всех внезапно заложило перепонки, как в момент тяжелой контузии. Первым тяжело закашлял, забухал могучий, седой как лунь 55-летний старик Охрименко. Кашель был выворачивающим наизнанку. Сразу же забился в судорожном кашле и доброволец-подросток Миша Крутьев. Замполит посветил единственным в батальоне фонариком по сторонам, потом вниз. От земли поднимался сизо-синий слой тумана, который уже отдавался резким покалыванием в коленках. Задерживая воздух в легких бросил мгновенно осипшим голосом – всем надеть противогазы. Уже натягивая на лицо серую маску противогаза почувствовал, что проваливается. Земля под ногами вдруг резко крутнулась и встала вертикально. Политрук попытался удержаться на вертикальной плоскости, ухватился за чахлые кустики, но неудержимо покатился по вертикали и провалился вниз с судорожно зажатыми в руке ломкими веточками кустарника.

Предательский туман

Из глубокого обморока Иванцова вывел многоэтажный мат рядового Аркаши Селиверстова и детский плач с подвыванием Миши Крутьева. В горле мерзко пощипывало, голова кружилась. Первое впечатление – что рядом рванул химический снаряд. Если бы это была мина, ее бы все услышали. Только снаряды падают рядом смертельными бесшумными посланцами…

Однако все были живы. Как чуть позже выяснилось, все могли свободно передвигаться. Так что первый приказ был вполне осознанным – немедленно покинуть это гиблое место. Дорога пошла вверх, стала шире и ровнее. Вдоль дороги совсем по-мирному выстроились песчаные акации.

Бронебойщик Василий Малюгин шел замыкающим в третьей роте. Ноги передвигал с трудом. Тяжелая голова была полна какими-то мыслями, напоминающими огромные маховики. Такие стальные диски запомнились Васе, работавшем до войны помощником механика на ткацкой фабрике. Монотонное движение вперед отдавалось болью и какими-то пощелкиваниями в суставах. Когда нет сил, но ты все равно должен идти вперед безостановочно, потому что твой Дух знает, что иное невозможно, иное хуже, чем небытие. В свои тридцать лет он успел понять и осмыслить, что есть вещи страшнее и сильнее, чем боль и смерть. Вспомнилось некстати: впервые смерть дохнула страхом и жутким, ни с чем не сравнимым холодом в тридцать третьем, в небольшом хуторе Сергиевском, в пятидесяти километрах от Самары. Он тогда сумел спасти от голода всю семью – сестру, мать двух братишек от голода. Только он один знал, какую цену пришлось тогда за это заплатить…

Рядом вышагивал разведчик Юра Гезенцвей – полная противоположность Малюгину: небольшого роста, сухощавый, сбитый крепко, но нескладно. Можно сказать, внешность у Юры была откровенно комическая: сутулая фигура, кривые ноги. Картину завершали удлиненная грушеобразная голова с жидкими кудрями, длинный серповидный нос, широкие, вывернутые наружу губы. Но зато, как подтверждение обманчивости человеческой внешности, на груди у Гезенцвея блестела медаль «За отвагу» – единственная на весь батальон. Медаль он получил за взятого в плен в ночном рейде обер-лейтенанта – сапера из противостоящей немецкой танковой дивизии. Причем через нейтральную полосу ему пришлось тащить 100-килограммого немецкого офицера и раненого напарника, тоже нехилого парня.

Юра был уроженцем Одессы. Родился в бедной еврейской семье. Отец был сапожником. Мама подрабатывала стиркой белья богатым одесситам. Юра был слабым ребенком. Внешне очень походил на отца, хилого телом и кроткого духом. Казалось, Арон Гезенцвей был рожден для сапожного дела и чувствовал себя уверенно только с сапожной колодкой и молотком в руках, роняя слюну из уголка рта, держащего добрую горсть мелких гвоздей.

Но Юра наследовал от отца лишь внешность. С раннего детства проявил неукротимый, удивительно твердый характер. Ему едва миновало тринадцать, когда он стал целенаправленно закалять дух и тело. Ежедневно обливался холодной водой, купался в ледяной проруби. Дважды переболел жестокими воспалениями легких. Но выжил. Накачал железные мускулы. С пяти часов дня и до поздней ночи пропадал в секциях бокса и самбо. Когда ему исполнилось пятнадцать, мальчишеские хулиганские группировки начали стороной обходить квартал, где проживали Юра и еще с десяток бедных еврейских семей, ранее терроризируемых местной шпаной.

В учебном полку Юру несколько раз задирали. Двое новобранцев из Тамбова пытались прилюдно поддразнить его обидными кличками, из которых самая мягкая была «жидок». За что один из тамбовцев отделался двумя выбитыми зубами, а вот второй, здоровый битюг, получил сотрясение мозга и провалялся несколько дней в медсанбате. Хорошо, что командир учебного полка, понимающий мужик, без долгих расследований замял дело и Гезенцвей отделался двумя нарядами вне очереди. Больше Юру не трогали…

Осенняя мгла пришла из далекого будущего

Сумерки успели перейти в ночную осеннюю мглу, когда идущие впереди разведчики условным свистом вызвали политрука в голову колонны. Вместо ожидавшегося побережья Волги глаза слепил яркий неоновый свет. Политрук почувствовал резкую сухость в горле и шепотом передал: «К бою, всем рассредоточиться». Взяв двух разведчиков, по-пластунски двинулся к огням, напоминавшим застывшую на высоте пятнадцати метров фашистскую осветительную ракету. Такие ракеты на парашютах фашистские летчики сбрасывали перед ночными бомбежками на правом берегу Дона. Сержант Гезенцвей прошептал:

–Товарищ политрук, впереди слева асфальтированное шоссе. Здесь его быть не должно. Здесь вообще по карте нет никаких дорог.

Внезапно совсем рядом по шоссе с немыслимо огромной скоростью пронеслось приземистое чудовище – длинный хищный автомобиль невиданной конфигурации. Но главное – и разведчиков и политрука ослепил яркий дальний свет фар неизвестного авто. В прифронтовой полосе с фарами – это уже какое-то безумие. Политрук приказал шепотом:

– Вперед.

Через сотню метров под локтями вместо обычного грунта появилась площадка, настеленная квадратными бетонными плитами, ведущая к десятиметровому обелиску. Над обелиском с пятнадцатиметровой высоты необычным мертвенным светом светила лампа, освещая закрепленные на сером граните крупные серебристые буквы. Иванцов приподнялся на локтях, силясь прочесть. Спустя минуту политрук и разведчики уже стояли возле обелиска. Стояли словно на краю разверзшейся пропасти… Мозг отказывался воспринимать написанное. Юра дотянулся до букв и стал ощупывать их. То… товарищи… «Вечная слава героям-водителям отдавшим жизнь в Великой Отечественной Войне 1941-1945гг». В наступившей тишине все трое уселись на свежепобеленный бортик, обрамлявший обелиск, и закурили. Малюгин, глотая жадно дым, спросил:

– Товарищ политрук, выходит, через три года – победа… А может – бред все это?

Внезапно с шоссе на бетонные плиты один за другим свернули три шикарных авто. Взвизгнув тормозами у самого обелиска, ослепив галогенным светом, приземистые машины выбросили из раскрытых дверей дикий рев неслыханной музыки – тяжелого рока. Вместе с волной диких звуков и водочного перегара из машин выпотрошилась кучка визжащих полуголых девиц и бритоголовых крепышей. Последним из длинной, хищно-черной машины выбрался здоровячок лет сорока с жестким бобриком седоватых волос и шкиперской бородкой. Вылезший из первой машины бритоголовый шагнул ему навстречу.

– Бля, Вадик, падлой буду, если не трахну сейчас Вальку прямо на мраморе. Надо только этих бомжей ряженых отсюда вытряхнуть.

Для политрука и двоих бойцов происходящее было подобно тяжкой контузии от разорвавшегося рядом снаряда. Но фронт приучил и к тому, что действительность порой подбрасывает немыслимые, не поддающиеся здравому восприятию испытания, нападает предательски внезапно. А значит, выживет лишь тот, кто справится, научится отбивать любое нападение, невзирая на раны и контузии. Иванцову почему-то пришел на память наводчик сорокопятки, стоявшей перед их окопами на правом берегу Дона. Танковый снаряд, разорвавшийся совсем рядом, порвал его тело и руки на куски, но мертвый наводчик сумел крутнуть маховичок наводки и нажать на спуск, лишь после этого то, что осталось от его тела осело в бесформенную кучку окровавленных останков. Он уже не видел, что этот последний 45-миллиметровый снаряд поджег фашистский танк. Почему-то именно это видение за долю секунды всплыло в памяти и отрезвило воспаленный мозг, отказывавшийся воспринимать действительность.

– Сколько раз долбить тебе, Вован. Я тебе не Вадик, а Вадим Петрович, генеральный директор и держатель акций. Выкинь из своего чердака все блатные прибамбасы. Мы – почтенные люди. А вот бомжам этим надо настучать по репе, чтобы помнили: в этом месте серьезные люди бывают, бля. Давай, Вован, только не как в прошлый раз, не делай сегодня жмуриков, не порть обедню. Надоело мне из-за тебя пачки баксов ментам дарить.

Бритоголовый Вован неторопливо снял ярко-красный галстук и сунул его хихикающей рядом девице.

– Братва, смотрите. Настоящий жидок. Вонючие они правда, так что, Валюха, достань водочки: руки после него сполоснуть. Следом за ним с бейсбольной битой в руках шагнул крепкий, совсем молодой бритоголовый парень с косым оскалом золотых зубов на выступающей вперед нижней челюсти. Вылезшая из автомобилей толпа, в ожидании зрелища, хищным полукругом окружила окостеневших от сумасшедшего видения фронтовиков. Ноздри у бритоголовых и у девиц как-то одинаково хищно раздулись: такие развлечения были для них особым удовольствием, возбуждающим как наркотик, позволяющим чуть-чуть отодвинуть на задний план всю собственную бездумную и никчемную жизнь.

Поднимающийся Вася Малюгин получил удар кастетом по левой скуле и упал, обливаясь кровью. К счастью, удар был больше скользящий и Вася создание не потерял, лишь получил рассечение скулы. У Юры Гезенцвея сработал фронтовой синдром: контузия контузией, но когда нападают, то надо бить в ответ, и желательно бить первым. Из положения сидя он нанес удар правым каблуком Вовану прямо в пах. Потом вскочил, с разворота ударил прикладом по ребрам и сразу – дал короткую очередь над головами пьяной компании. Политрук перехватил ППШ у оглушенного Малюгина и рубанул веером пуль над толпой. Тем временем Юра сделал шаг вправо и ударил очередью по лобовому стеклу первого лимузина. Без перерыва двумя очередями срезал слепящие галогенные фары.

Всем лежать! – скомандовал политрук.

Первым, неловко, лицом вниз плюхнулся Вадим Петрович. Бессмысленно топчущийся на полусогнутых ногах Вован получил крепкий пинок от Гезенцвея и с громким матом приземлился прямо на визжащую от страха Вальку.

Сбоку сзади послышался громкий топот бойцов – батальон спешил на помощь политруку. Иванцов громко скомандовал:

– Сержант Клюев со взводом ко мне, остальным залечь у дороги. Огонь не отрывать.

Когда взвод Клюева оцепил площадку, политрук скомандовал:

– Гезенцвей, давай-ка ко мне этого Вадика.

Юра слегка пнул лежащего сапогом и приставив ствол ППШ к жирной шее, скомандовал:

– Встать! Шагай вперед. И разговаривай с товарищем политруком вежливо и честно. По законам военного времени, за неподчинение и нападение на бойцов Красной Армии мы тебя расстреляем без суда и следствия. Все понял?

У политрука все плыло перед глазами:

– Что это? На фашистов эти людишки явно не похожи. Другой мир, другая реальность… Может, фашисты применили свое чудо-оружие, какую-нибудь штуку, наподобие машины времени? Нет… Спокойно. Мы все равно победим, пусть через долгих и несомненно кровавых три года. Победа будет за нами. За ценой не постоим!

Медленно приходя в себя, заикаясь, Вадик сообщил год и дату. У политрука застучало в висках: они попали в осень 2000 года в Нижневолжск. Страна победила! Мы – победители! Значит, все было не напрасно!

Мысли застучали в висках словно пулеметные очереди:

– Какой мир наши потомки построили, если эти бритоголовые с их нравами здесь хозяева? Тогда во имя чего такие немыслимые жертвы? Для чего нужна была Победа? Затем успокоил себя: мы на войне, мы проходим испытание, и наш долг – пройти его достойно: другого не дано! Людей надо успокоить. И в этом, другом мире, мы должны пройти свой путь спокойно и без истерик. Распорядился машины обыскать, а всю пьяную компанию отпустить. Приказал быть спокойными и вежливыми. В машинах нашли пять бейсбольных бит и пистолет неизвестной марки с боевыми патронами. Велел все это изъять.

Оживший Вадик, Вадим Петрович, видимо опасаясь за свой авторитет перед компанией бритоголовых, принялся грозить политруку всеми карами. По его словам, вся милиция по его первому зову придет сюда через полчаса и всех «ряженых» затолкают в СИЗО, либо перестреляют. Юра коротким тычком в солнечное сплетение согнул Вадика пополам, потом пинком под зад уложил среди поднявших головы подручных.

По шоссе тем временем изредка проносились машины. Чуть притормаживали, но не останавливались. В этом новом мире будущего любопытство не поощрялось, было опасным. Каждый жил лишь своим интересом в разделенном мире.

Политрук приказал взводу Клюева прочесать окрестности и найти место для ночевки. Через пару часов такое место нашлось – недалеко от дороги отыскалось заброшенное производственное помещение, окруженное высоким бетонным забором.

Как гласила покосившаяся вывеска над покореженными воротами, это была территория ПМК. До города – несколько километров. Не таясь разожгли во дворе костры, наскоро перекусили, потом, под руководством взводных, подкрепили бетонные стены кусками старой деревянной опалубки, оставшиеся проемы заложили кирпичом, оставив на всякий случай небольшие амбразуры…

В небольшом помещении, отгороженном тонкой бетонной стеной внутри большого ангара, политрук оборудовал свой «штаб». Лишь под утро была дана команда вздремнуть под усиленной охраной – в караул выставили два взвода.

Не успела прозвучать команда «отбой», как у ворот глухо заурчал автомобиль. К удивлению Иванцова, визитером оказался уже известный «ночной браток» Вован. Дыша водочным перегаром, опуская вниз опухшее от пьянки лицо, Вован вдруг попытался встать по стойке «смирно».

– Товарищ политрук… Это… Я, Вовка Свиридов, работаю у Вадика. Сволочь он… У Вадика дружан – командир местного ОМОНА. Он ему вас всех заложил и бабки дал, чтоб вас замочить… Омоновцы на двух бэтээрах сюда катят. А я.. того… С вами. Мой дед, наверное, в вашем батальоне. Потом мамка мне сказала… Но это к делу не относится. С вами я в общем. Тот жидок, который меня вырубил, прав был, короче.

Политрук еще пару минут слушал несвязное бормотание Вована, потом прервал его и по-военному коротко и четко, чтобы прояснить ситуацию, потребовал ответить – кто, какими силами, с какой техникой собирается напасть, какова цель нападающих. В этом хаотичном мире будущего трудно было понять мотивы, за которыми следовали такие же непонятные поступки. Правила поведения тоже были поставлены с ног на голову и подчинялись логике хаоса.

Выяснилось, что их уже причислили к банде террористов. Куда-то наверх, в структуры МВД ушло сообщение, что в город Нижневолжск пытается пробиться большая банда террористов, и ОМОН намерен ее блокировать и уничтожить. Сил у ОМОНА для этого маловато – пятьдесят рядовых и офицеров, два БТРа с крупнокалиберными пулеметами, десятка два гранатометов. Через три-четыре часа подтянутся армейские подразделения. Конечно, приказ открыть огонь на поражение никто не давал, но шла «вторая «чеченская война», а кроме того – командир ОМОНА получил от Вадика двадцать тысяч баксов за то, чтобы нарубить капусту из «ряженых». А за политрука и разведчика Гезенцвея было обещано по десять тысяч баксов за каждого – живого или мертвого. Все это Вован слышал собственными ушами и теперь поспешил рассказать фронтовикам. Еще он рассказал о том, что ОМОН успешно воевал в Чечне, успел там отстрелять кучу духов, а сам командир, подполковник Ерохин, имеет много боевых наград за успешное уничтожение бандитов.

Политрук с трудом переваривал информацию, засыпал вопросами Вована:

–Что это за духи?

– Почему в Чечне война? Вспомнил, в батальоне есть трое чеченцев, хорошие солдаты, надежные ребята. Так почему война именно в Чечне?

–Какова тактика ОМОНА?

–Что они попытаются сделать сначала: Обстрелять? Окружить? Предъявить ультиматум?

–Что за оружие гранатомет? С какой дистанции он бьет? Чем опасен?

–Наконец, что это за новые деньги – баксы, почему не традиционные рубли?

Вован отвечал неуклюже, но настаивал на одном, он знал Ерохина не понаслышке. Сначала ошеломят огнем из БТРов и гранатометов. Потом постараются прижать пулеметным огнем. А уж за обещанные баксы политруку и Гезенцвею пощады не будет. Когда приедет высокое начальство – полбатальона будут вырублены, остальные выкинут белый флаг. Так решил командир ОМОНА, не дослушавший Вована, который все пытался втолковать, что перед ними были настоящие фронтовики из настоящего прошлого.

Омон поднят по тревоге

Тем временем поднятый по тревоге ОМОН действительно готовился к спецоперации. У Ерохина приятно похрустывали двадцать тысяч баксов задатка. Остальные двадцать штук, несомненно, тоже будут там же через пару часов. К тому же и начальство не будет особо давить. После Беслана, его скорее похвалят за то, что не дал захватить никаких заложников, не допустил неизвестных бандитов в крупный областной центр. Мысленно Ерохин уже оплачивал операцию на сердце, которую нужно было делать младшей семилетней дочери – и это было для него превыше всего. Своими подчиненными он привык не рисковать, но сейчас игра стоила свеч.

Политрук и сам ещё не осознал, насколько быстро усваивал новую реальность. Не было состояния оглушенности. Не было удивления и горького ощущения чужеродности в новом мире. Точнее, все эти ощущения были рядом, но не могли захватить его волю, его внутренне «Я» оставалось чистым. Кто-то или что-то удерживало его на плаву в этой ситуации абсурда, приграничья безумия. Огромным, всепоглощающим было чувство ответственности. Он был ответственен не только за своих людей, но и за тот мир, в котором жил накануне прифронтовым вечером, ответственен за Великую победу в том мире войны и святой ненависти, за необходимый личный вклад в нее, тот вклад, который еще предстояло сделать. За предстоящие дела, их успех, даже за собственную возможную достойную гибель в бою с фашистами надо было побороться еще и здесь, в этом сумасшедшем мире будущего.

Иванцов поднял по тревоге батальон, вызвал к себе командиров рот и взводов. В голове тем временем затикали странные часы, устанавливая холодный внутренний баланс. Сформировался план, единственно верный, который надлежало расчетливо воплотить в жизнь. Когда подошли командиры, политрук вспомнил про переминавшегося с ноги на ногу Свиридова. Неожиданно теплая волна захватила его, Иванцов подошел к растерявшемуся братку, обнял за плечи:

– Спасибо, боец, ты действительно с нами. Но сейчас здесь будет такая заваруха, что тебе лучше выбираться отсюда поскорее. Мы справимся, уверяю. А ты нам еще будешь очень нужен. Ты наша единственная зацепка в этом дурацком мире. Отправляю тебя в разведку. Выясни, что там происходит в городе. Может, вызовешь сюда журналистов. Должны же люди знать, что происходит здесь, с нами. Может, сам сообразишь, что лучше сделать и расскажешь людям правду. Мы же не знаем этот ваш мир, не понимаем его. Да и, честно говоря, понимать не очень-то хочется. Но на тебя мы рассчитываем. Как кончится заваруха, приходи. Будем тебя ждать.

Когда политрук начал рассказывать собравшимся командирам об обстановке и своем плане, за забором глухо заурчал двигатель черного БМВ: Владимир Свиридов отправился, как приказано, на разведку.

Политрук посмотрел на сереющее осеннее небо и вывел командиров на рекогносцировку. Понял, что им повезло: вокруг здания ПМК – мелководное зловонное болото, заросшее осокой и камышом, а здание как бы на полуострове. К входным воротам ведет небольшая дамба шириной метров в десять. На расстоянии примерно в двести метров вокруг дамбы разбросан строительный мусор. Эта зона, похоже, уже давно использовалась как свалка («Как так можно устраивать такие свалки вблизи от города?» – подумалось политруку).

В этом месте Иванцов задумал засаду. Тотчас за своими людьми бегом направились командир взвода противотанковых ружей лейтенант Васюткин и комвзвода три первой роты старший сержант Варенников. Этот взвод нес большой запас дымовых шашек.

Иванцов расположил четыре расчета с ПТРами по обе стороны от дороги, бегло осмотрел новенькие многозарядные ружья. Остался доволен. Потом проверил бикфордовы шнуры и дымовые шашки. Указал бойцам Варенникова, где конкретно расположиться за кучами мусора. Проследил, как перегородили дорогу обломками бетонных блоков, битым кирпичом и ржавой арматурой. Приказал комроты–1 организовать круговую оборону вдоль забора. Проверил, чтобы в засаде находились только люди с фронтовым опытом, чтобы в истерике какой-нибудь молодой боец не открыл огонь на поражение.

Напомнил всем еще раз – на поражение не стрелять, только в крайнем случае заградительный огонь.

А в голове тикал метроном, отпуская последние минуты на раздумья и подготовку.

Вот вдалеке послышался уверенный рокот мощных моторов. Увидев приземистые силуэты грозных бронетранспортеров Иванцов с горечью подумал:

– Эх, нам бы такие под Сталинград.

Следом за бэтээрами ползли два могучих трехосных грузовика и автобус с зарешеченными окнами. Все они шли плотной колонной, не держа дистанции.

Кто-то свыше нам в самом деле помогает, – подумалось Иванцову.

Первый БТР остановился в метрах десяти от импровизированной баррикады. Машина тяжело крутнулась на месте, повела хоботом крупнокалиберного пулемета, рыкнула длинной очередью поверх бетонных обломков. В этот момент Иванцов пустил красную ракету и надавил на плечо лежащего рядом бронебойщика. Звонко И громко защелкали новенькие, не испытанные еще в бою бронебойные ружья, пробивая и корёжа моторы бэтээров и огромных грузовиков. Один за другим двигатели глохли. Мощный двигатель второго БТРа, прошитый насквозь стальным бронебойным сердечником завизжал на высокой ноте, словно огромное смертельно раненое животное. Люди в серо-голубой пятнистой форме и черных беретах выпрыгивали из кузовов огромных машин. Головной БТР еще раз рыкнул крупнокалиберной очередью, потом из него стали выпрыгивать серо-пятнистые фигурки. Иванцов выстрелил вертикально вверх зеленой ракетой. Звонкое щелканье ПТРов прекратилось и на дорогу кучно со всех сторон полетели дымовые шашки. Омоновцы залегли и ударили шквальным огнем из автоматов. Но им никто не отвечал. Опытные вояки в пятнистой форме, выпустив по рожку в белый свет, на минуту замолчали, отщелкивая опустевшие автоматные рожки и чутко вслушивались, вглядываясь сквозь наплывающий из шашек оранжево-серый дым в окружающие кучки мусора, выискивая жертву для убойной очереди. Этим мгновением воспользовался политрук. Набрав побольше воздуха в легкие, попытался выкричать самое важное:

Бойцы, не стреляйте. Мы свои. Мы не враги. Нам нужно только вернуться в нашу дивизию. Мы не будем стрелять. Мы не тронемся с места.

На голос политрука сквозь плотный химический дым ударила одинокая длинная очередь. Фонтанчики пуль закрутились совсем рядом, выбивая бетонную крошку. Мелкие острые осколки в кровь рассекли политруку левую щеку. Стрелял опытный боец, умевший поражать цель на звук. Перезарядившие автоматы омоновцы дружно сыпанули веером пуль по невидимому противнику. Политрук судорожно сжимал свой видавший виды ТТ и большой палец правой руки произвольно сбросил флажок предохранителя. И тут же крикнул, покрывая рокот нескольких десятков автоматов:

–Не стрелять…

И тут случилось неожиданное: остряк и любитель анекдотов донецкий шахтер Аркаша Селиверстов каким-то непотребно хриплым голосом разразился таким матом, какого политрук, да и большинство бойцов в жизни не слышали. В мате Аркаши поминались в известном смысле не только весь ОМОН, не только все их родители, прародители и знакомые, но и омоновская пятнистая форма. Охриплый голос затем перевел самые позорные пожелания на омоновские автоматы, трехосные грузовики и бэтээры. Потом фантазия и голос доблестного шахтера стали явно сдавать и боец перешел на банальный и грубый мат с многочисленными обещаниями сотворить с позорными стрелками много всяческих непотребностей…

Как ни странно, именно это возымело свое действие. Стрельба прекратилась где-то посередине этого артистичного, уникального по изобретательности монолога. Завершал свою речь Аркаша уже при полной тишине.