Заступница

Конец мира

Смотрю я на него и думаю: чего я приехала? С предками посралась, конечно, из-за него. Ну и они тоже нудные до невозможности. «Иди в универ». Что я там не видела? Та же школа, от которой я устала, а хочется… Много чего хочется, но у предков с баблом зажим, хотя есть, я видела. Ну вот и сорвалась к Валере за тысячи километров. Потому что дома-то у меня парня нет, батя позаботился, гад. А мне восемнадцать, я право имею!

Сидим вот в кафе, а поговорить не о чем. В интернете он разговорчивый был, а как приехала, только и облизывает взглядом да смотрит совсем не в глаза. Понятно мне, что Валере надо, только не хочу я просто так перепихиваться, как подруги. Мне любви хочется, а тут ею и не пахнет. Ручонки чуть не дрожат, когда к платью моему тянется. Ну и я провокаторша, конечно, по летнему времени на мне свободное платье до середины бедра, хотела, значит, его проверить. Проверила, теперь или ложиться, или возвращаться.

Пищит телефон, кидаю взгляд на экран. Какое-то сообщение от МЧС1, смахиваю не читая. Меня-то это точно касаться не может. Хочу я под него ложиться или нет, вот в чём вопрос? Ну, допустим, перепихнёмся, и что? Говорить с ним не о чем, обеспечить меня он не в состоянии, по часам дешёвым видно. Ну и смысл дарить себя за просто так?

– Проводишь меня? – интересуюсь я.

– Куда? – удивляется Валера.

Ну правильно, я же, по идее, на неделю приехала, только не хочется мне тут неделю торчать. Он мне за день надоел. По улицам поводил, какие-то красоты неинтересные показал и думает, что обязательная программа закончилась. А мне с ним скучно, просто скучно, и всё.

– На вокзал, – отвечаю я.

Глаза Валеры вспыхивают скрытой злостью. Сообразил, значит, что мимо просквозил, злится. Как бы не напал от расстройства… Значит, такси отпадает, поедем на метро – там куча народа, он не рискнёт. Опасаюсь я, значит, мало ли. Вон Верка парню так же от ворот поворот дала, а он её силой взял, а потом запугал так, что она в полицию побоялась пойти, а я нет. Правда, она меня после этого нехорошим словом назвала, но кто как обзывается, тот сам так и называется, о чём я ей и рассказала. Подрались мы тогда, насилу нас растащили, помню…

– Хорошо, – кивает Валера. – Пошли.

И идёт в сторону метрополитена. Понял, что ли, что я его опасаюсь? Или мысли читает? Непонятно. Но идём. Со мной сумка только небольшая, я её сама тащу, этот придурок и не догадался помощь предложить. Нет, всё-таки не подходит мне такой. Другого искать буду. Вернусь домой в свой приморский южный город, найду там кого-нибудь из богатеньких… Эх, мечты. Батя ему враз крылья обрежет…

Спускаемся. Метро как метро, ничего особенного, только народ какой-то странный – то ли студенты, то ли школьники. И много их, как будто весь поезд забить хотят. Интересно, откуда они? И зачем их столько?

– Экскурсия это, – сообщает мне Валера. – Центр перекрыт, вот все на метро.

– Спасибо, – благодарю я его.

Держится индифферентно, типа, ему всё равно. Ну да, рассказывай, так я тебе и поверила. Захожу в вагон, в котором народа как-то много слишком, вижу – впереди дядька в форме, командует, и все его слушаются. А я что, мне наплевать, пусть командует. Хотя странно, что командует военный – девчонок столько же, сколько и мальчишек, ну, может, чуть больше даже. Но ведут все себя корректно, даже странно.

– Студенты это, – опять объясняет Валера, хотя я его не спрашивала.

Ответом я его не удостаиваю, ожидая, когда тронется поезд. Сейчас доеду до вокзала, поменяю билет и поеду домой. Предки говорили, напряжённость какая-то, кто-то с кем-то чего-то не поделил, то ли китайцы, то ли американцы… В ядерную войну я не верю, а напролом на нас никто не полезет, так что какое моё дело? Пусть дёргаются те, кому хочется… Наверное, надо будет поступить куда-нибудь, может, хоть в универе кого зацеплю… Эх. Не хочется мне долго учиться, а потом впахивать, хочу, чтобы много бабла, Мальдивы там, машины крутые и парень на коленях у кровати, ожидающий моих желаний. Я не дура, понимаю, что за это надо будет собой платить, ну так за всё в нашем мире платить надо, а это несложно, так девки говорили.

Вот ещё одна станция пролетела. Мне кажется, или поезд как-то неуверенно идёт? Как будто случилось чего, но что может случиться? Вот и я думаю, что ничего. Интересно, насколько нормально на станции по десять минут стоять? Беспокойно немного внутри, но Валера спокоен, значит, всё в порядке.

Военный строит студентов, судя по разговорам, это студенты, то ли педагоги, то ли химики какие – непонятно. В этот момент я замечаю, что спереди что-то происходит. Обернувшись, вижу, что заднюю часть отсоединили, ну тот вагон, что за нами был, и куда-то уводят. Вот это совсем интересно, потому что совершенно непонятно.

– Что происходит? – немного нервно спрашиваю я Валеру, а он ухмыляется.

– Поцелуешь – скажу, – отвечает он мне.

Тут ко мне возвращается логика: Валера совсем не нервничает – значит, ничего страшного не происходит. Ну а раз не происходит, то и волноваться нечего, поэтому я гордо отворачиваюсь от придурка. Тоже мне, в игры играть он тут придумал! Смотрю на экран мобильника, но связи нет. В метро, по идее, ретрансляторы же должны быть? Или нет? Вот не помню…

Поезд так резко берёт с места, что я чуть не улетаю назад, но Валера меня ловит. Даже странно, как он быстро реагирует. Голос, который станции объявляет, что-то говорит, я привычно пропускаю очередное объявление типа «Не оставляйте вещи без присмотра» мимо ушей, но тут Валера становится каким-то слишком серьёзным, в его глазах я замечаю страх и прислушиваюсь.

– …Не задерживайтесь на платформе, быстрее проходите в тоннели по сходным устройствам. Соблюдайте спокойствие и строго выполняйте все распоряжения дежурного персонала метрополитена… – заканчивает свою речь голос, отчего я ощущаю просто непонимание.

Что происходит? О чём он говорит? Почему все так испугались, ведь девчонки-студентки чуть ли не в панике, вон военный на них орёт! Мне становится очень страшно, просто жутко, несмотря на жаркое лето, я чувствую пронизывающий холод, как будто мы въехали в холодильник, и в этот самый момент поезд резко останавливается, со скрипом и скрежетом, а свет в нём гаснет.

***

Мой визг прерывается резко – от удара по лицу. Какая-то девчонка с размаху бьёт меня, отчего я затыкаюсь, с непониманием глядя на неё. Хочется плакать, а ещё очень страшно, но тут загораются фонарики. Не телефоны, а именно фонарики. А мой света совсем не даёт, как будто разрядился мгновенно, что странно, он же полный был!

– Ты что сделала! – вызвериваюсь я на неё. – Да я тебя!

– Заткнись, дура! – орёт она на меня и грязно ругается.

В переводе на литературный язык, которому поклоняются мои предки, её речь сводится к тому, что настало фиаско, поэтому я должна сидеть тихо, если жить хочу. Я ошарашенно оглядываюсь, но тут чувствую руки Валеры. Он обнимает меня как-то по-хозяйски, я даже вырваться хочу, но в следующий момент просто плачу, потому что не понимаю происходящего.

Я даже ругаться матом не умею. И с девками говорить, потому что страшно очень – предки ревнители русского языка, а проверять, что будет, я не хочу. Бить не бьют, но всё бывает в первый раз, вот и не хочу. Потому и друзей у меня нет – не могу я на привычном им уровне поддержать разговор. Я-то понимаю, что такое треш, кринж, но заставить себя говорить так не могу – страшно. Как-то подсознательно страшно… Кстати, рыдаю не только я, кажется, вообще все девчонки в вагоне.

– Прекратили слезоразлив! – приказывает военный. – Собрались кучкой и пошли за мной!

– Зачем? – удивляюсь я.

– Тебе мало? – интересуется у меня давешняя девка, размахиваясь.

– Не надо, – мягко просит Валера. – Она всё поняла, мы идём.

Он держит меня, объясняя на ухо, что если я не хочу быть избитой, то должна слушаться – это в моих интересах. Мне так страшно, что я уже ничего не соображаю, поэтому делаю, как он говорит. Ну, как военный говорит, потому что вижу – все испуганы, а этот, в форме, он какой-то собранный.

Парни отжимают двери и начинают вынимать подруг, так медленно-медленно и моя очередь наступает. Я понимаю, что сейчас лучше не выёживаться, потому что просто изобьют. Я потом точно за всё отыграюсь. Сломавшееся метро – не повод впадать в неконтролируемую истерику, я для неё другой повод найду, получше. Потому что у истерики должны быть цели, просто так рыдать – плохо закончится, мне это в школе так хорошо объяснили, что потом неделю батя из дому выгнать не мог.

Мы идём куда-то в ночь всей толпой. Фонари не горят, только впереди то тут, то там мелькает свет. Девки в толпе говорят, что Вячеслав Игоревич всё метро знает, потому что он преподаватель по гэ-о. Что это значит, я не понимаю, но и не стремлюсь особо понимать. Мне сейчас главное не убиться, ещё и Валера то ли поддерживает, то ли лапает. Хрен с ним, пусть лапает, потом разберёмся, когда к людям выйдем.

Странно я себя веду, даже очень странно, по-моему, но мне просто очень страшно, до невозможности, а мы идём куда-то, непонятно куда. Военный нас ведёт, видимо, зная, куда и зачем, но на самом деле… Впрочем, вряд ли нас тут убить хотят или, там, изнасиловать. Значит, тут что-то другое.

– Привал, – слышится, когда мои ноги уже отваливаются.

Я сажусь прямо на рельсы, даже не думая о том, что может стукнуть током. Судя по всему, уже не может. Так вот, сажусь я и начинаю пытаться оживить телефон, а он всё не оживляется, как будто заряда совсем нет, но как такое может быть? Валера присаживается рядом, обнимая меня за плечи. Ну хоть под юбку не лезет, и то спасибо.

– Ты сообщение прослушала? – интересуется он у меня каким-то очень спокойным голосом, а я чувствую себя так, как будто на меня сейчас потолок упадёт.

– Не полностью, – признаюсь я, ощущая себя сейчас отнюдь не взрослой.

– Сообщение было о воздушной тревоге, – говорит мне Валера. – Знаешь, что это значит?

– Учебная какая-нибудь, – отмахиваюсь я. – Ну откуда здесь воздушная тревога?

– Это ядерная война, – объясняет он мне, на что я смеюсь.

– Не говори чуши! Какая ядерная война? Откуда? – отвечаю я ему, но тут вдруг меня сковывает ужасом. – Не может быть…

Я начинаю плакать, потому что ядерная война – это мамы и папы больше нет, да и меня скоро не будет, радиация же. Это единственное, что я помню – радиация, которая всех нас убьёт, но я не хочу, я не хочу! Нет! Не хочу умирать! Не надо! Я к маме хочу! Я согласна…

На что я согласна, выкрикнуть не успеваю, потому что опять получаю по морде, моментально прекратив истерику. Кто меня ударил, я не вижу – темно вокруг, но теперь только всхлипываю. Теперь меня всегда будут бить? Удар был сильным, в голове до сих пор звенит, и металлический привкус во рту ещё… Но в этот момент Вячеслав Игоревич командует продолжать движение.

Куда мы идём? Зачем? На поверхности нас, скорей всего, ждёт смерть. Но и умирать здесь, в темноте, жутко не хочется, поэтому я иду вслед за всеми. Тут какая-то девчонка начинает громко кричать, но слышны звуки пощечин, и крик затихает. Значит, это у них норма – бить девочек? Зачем я только приехала! Лучше бы сдохла со всеми вместе!

Проходит ещё несколько часов. Я уже и двигаться не могу, когда военный сворачивает куда-то, где обнаруживается очень тусклый жёлтый свет из нескольких расположенных на стене плафонов.

– Ага! – говорит Вячеслав Игоревич. – Работает техника! Полвека прошло, а она работает… Так! Всем залезть на платформы и держаться! – приказывает он.

Валера как-то очень быстро хватает меня, куда-то забрасывая, я оказываюсь на ребристой поверхности, затем рядом появляется и он, опять пытаясь меня обнять, но я почему-то, сама не понимаю почему, начинаю вырываться, и тогда он меня резко дёргает за волосы. Это так больно, что я вскрикиваю.

– Сиди смирно, дура, если жить хочешь! – злобно рычит на меня парень, отчего мне становится ещё страшнее, так, что я затыкаюсь.

То, на чём я лежу, ощутимо дёргается и, видимо, начинает движение. Ага, значит, дальше мы будем ехать. Всё лучше, чем просто идти. Я вижу: мы движемся по тоннелю – время от времени встречаются мерно мигающие красные лампы. Но это единственное, что я вижу, потому что мы будто едем в никуда, отчего мне, конечно, страшно, но сил плакать уже нет. Что-то скрипит за спиной, и я прижимаюсь к Валере, при этом даже не соображая, что он может подумать или сделать со мной. Такого страха я ещё не испытывала.

Бункер

Вячеслав Игоревич приводит нас в какой-то большой зал с множеством дверей. Мы все сбиваемся кучкой, он пересчитывает всех по головам и удовлетворённо кивает, явно чему-то порадовавшись, а вот чему, я не понимаю. Мне просто страшно так, что я, кажется, дрожу.

– Вы все слышали объявление, – спокойно говорит военный. – Те дураки, которые оставили после этого телефоны включенными, уже убедились в том, что они не работают, а это значит что?

– Электромагнитный импульс, – упавшим голосом констатирует кто-то. Что за импульс такой?

– Правильно, – кивает Вячеслав Игоревич. – Это значит, что на поверхности как минимум один взрыв был. Поэтому сейчас все расходятся по комнатам, – он жестом показывает в сторону дверей. – Несовершеннолетние, если есть, отдельно, сложившиеся пары – отдельно, а я пока пойду приводить бункер в рабочее состояние.

– Вячеслав Игоревич, а что это за бункер? – деловым тоном интересуется какая-то девушка.

– Это, Марина, ещё советский, на случай как раз такого сюрприза, – объясняет военный. – Предназначался для руководства, поэтому тут должно быть всё, если не разграбили. Но код мало кто знает, так что шансы есть.

Несколько парней присоединяются к нему, чтобы помочь, а меня берёт за плечо Валера, уводя в сторону двери справа. Я иду не сопротивляясь, потому что просто оглушена новостями. Я вообще ничего не соображаю, а он говорит кому-то наши имена и номер, написанный на комнате. Зачем это нужно, я не понимаю.

За дверью обнаруживается небольшая комната с малюсеньким санузлом. Душ, раковина, унитаз. В самой комнате я вижу два шкафа, двуспальную кровать и ещё двухъярусную кровать поменьше, понимая, что это для детей, если таковые будут. Двуспальная именно кровать меня сильно смущает, потому что я не собиралась же именно так начинать жизнь, тем более с Валерой, поэтому я уже хочу выйти из комнаты, но он меня останавливает.

– Куда собралась? – интересуется парень.

– В другую комнату, – информирую я его.

– Теперь эта комната – твоя, – объясняет он мне. – Я зарегистрировал нас как пару, и в твоих интересах делать то, что я скажу.

Тут я возмущаюсь, но он буквально в нескольких фразах объясняет мне, что, выйдя из этой комнаты, я стану ничьей, и меня может любой взять себе, при этом моё мнение никого не интересует, потому что у них так принято. Мнение женщины мужчину не волнует. Я, конечно, этому не верю и уже хочу выскочить, но выглядываю за дверь сначала… Свет очень тусклый, но он есть, и в нём я вижу, как незнакомый парень куда-то ведёт, схватив за шею, совершенно не сопротивляющуюся девушку. В этот момент я осознаю, что Валера, возможно, не такой уж и плохой вариант, потому что я же красивая очень… А его я уже знаю, может быть, и не залезет сразу, даст мне время… Кто другой точно сразу заставит… Я закрываю дверь и захожу обратно в комнату. В этот момент появляется свет. Не слишком яркий, где-то ватт шестьдесят лампочка, наверное, но в комнате сразу становится как-то уютнее.

– Внимание всем, – от донёсшегося с потолка голоса я подпрыгиваю. – Включена подача воды, каждая комната имеет лимит, пока не заработает насосная станция. Согласно приборам, за пределами бункера уровень радиации порядка полутора сотен рентген. Кто хочет сдохнуть, может покинуть убежище. По сигналу всем собраться в основном коридоре.

Что такое полторы сотни рентген, я не знаю, но подозреваю, что насчёт «сдохнуть» военный не шутит, поэтому нужно принять за факт, что мы заперты здесь навсегда. А раз навсегда, то меня всё равно заставят… делать то самое, если Валера не врёт насчёт того, что здесь принято, а что нет. Испытывать судьбу мне не сильно хочется, поэтому пока принимаю за правду. Парни любят приврать, но и то, что я видела… В общем, пока буду верить.

Я сажусь на кровать и падаю лицом на очень пыльную поверхность, сразу же вскочив. И только теперь понимаю – это чехол, надо с кровати снять чехол, чем я и занимаюсь, Валера же сидит на стуле и помочь не торопится. Ждёт, пока попрошу? А вот хрен ему! Сама справлюсь! Не дождётся он!

Сняв чехол, опускаюсь на колени рядом с кроватью, чтобы уместить на простыни лицо и ещё поплакать. Даже мысли не возникает усесться в грязном на кровать. Мама была как-то очень страшной, но вот чем она меня напугала, я не помню. Единственное, что вспоминается – психушка перед школой. Страшнее этой больницы просто нет ничего, даже ядерная война не такая страшная. Прилепленный в детстве диагноз это самое детство просто зачеркнул, и даже тот факт, что диагноз РАС2 потом отменили, всё равно ничем помочь не мог. Маме даже бить меня не надо было – психиатр был намного страшнее. Но это моя тайна, и я её никогда никому не открою. Ни за что не расскажу, каким было моё детство…

Я плачу, потому что просто сил никаких нет. С одной стороны, здесь нет психиатра, а с другой… Я понимаю, что Валера меня заставит делать то, что все девушки делают, но мне страшно от этого. И не хочу я с ним… зачем я поехала? Ну зачем? Папа был прав! Но теперь, скорей всего, папы больше не будет, и мамы тоже… Я осталась одна на то время, пока есть вода и еда, а потом сдохну. Может быть, я уже сдохла, а то, что вижу – это галлюники перед смертью? Я читала, что они бывают!

Валера, что интересно, не подходит, не пытается успокоить, его будто бы и нет здесь совсем. Наверное, хочет дать мне выплакаться, за что ему спасибо. Действительно спасибо, потому что мне надо. Очень надо выплакать всё, что произошло. Наверное, у них тут принято женщин чуть ли не в рабстве держать, я где-то о таком читала. Но я не хочу… Я же девочка, девушка, я не хочу в рабстве! Я хочу с бокалом вина на берегу океана! За что со мной так поступили?

«Психичка», «истеричка», «не обижайте девочку, у неё с головой» и тому подобные слова я слышала с раннего детства. Тот, кто поставил диагноз, был неправ, и это потом доказали, но я теперь просто боюсь даже подозрения в том, что я ненормальная. До дрожи, до ужаса боюсь!

Я тут никого не знаю! А они злые, все злые! Я не хочу тут быть! И Валера ещё, вон как смотрит… Мне страшно, просто очень, мне никогда так страшно не было, как сейчас, ведь я тут заперта навсегда!

***

Вячеслав Игоревич заставляет всех построиться, как в армии. Студенты понимают быстро, а я получаю от кого-то подзатыльник и моментально оказываюсь в строю. Военный рассказывает о том, что мы тут минимум лет на тридцать. Одежда на каком-то складе длительного хранения есть, и еда тоже. Нам хватит. А вот с водой пока проблема: надо неделю подождать, потом случится что-то и можно будет сделать что-то. Непонятные слова я пропускаю мимо ушей, просто не воспринимая их.

– Питание в общей столовой, Вера составит расписание дежурств на кухне, – продолжает свою речь Вячеслав Игоревич. – Девушки, у которых есть пары, – за них отвечают их парни, все остальные за наградой будут приходить ко мне или к дежурному.

Отчего-то при слове «награда» многие девушки сжимаются и горбятся, глядя на военного с откровенным страхом, мне лично непонятным. Но нехорошее предчувствие, конечно, есть. Хотя на фоне общего моего страха…

– Девушками занимается Вера, – Вячеслав Игоревич показывает на рослую девушку с крепкими кулаками. – Парнями – Игорь, – палец упирается в парня с комплекцией тяжеловеса. – Время питания будет установлено, а теперь…

Всё-таки чем именно он так напугал девушек? Я чувствую, что не хочу этого знать, а военный, наш, видимо, начальник, рассказывает парням, чем им предстоит заниматься. Оказывается, бункер надо расконсервировать, запустить какие-то механизмы, поэтому у них сначала лекции будут, а потом работа, причём девушек до этой работы почему-то не допускают.

Я понимаю, что нужно приспосабливаться к новой жизни, но я не хочу! Я не хочу такую жизнь! А ещё мне непонятно, куда все остальные люди делись. Я не удерживаю в себе вопрос, но почему-то при этом боюсь военного, поэтому обращаюсь негромко. Однако, несмотря на это, он меня слышит.

– Простите, Вячеслав Игоревич, а куда делись другие люди? – спрашиваю я. – Мы же шли по рельсам…

– Дело в том, девушка, что поезд остановился рядом со специальным тоннелем, – обстоятельно объясняет он мне. – Планировалось, что здесь будет раздвоение и переход на другую ветку, а при Союзе – это был более-менее прямой путь в убежище, но об этом надо знать… Я ответил на ваш вопрос?

– Да, спасибо, – благодарю я военного.

Мне понятно только одно – мы здесь в полной его власти, и никто не придёт на помощь, если что. Это значит… Какая разница, что это значит, у меня-то выбора вообще нет. Хочется стать маленькой-маленькой и спрятаться так, чтобы не нашли, но это, к сожалению, невозможно. Даже если он соврал о том, что за пределами бункера смерть, проверить это всё равно невозможно.

– Столовая, – сообщает Вячеслав Игоревич, показав на двойную дверь. – Дальше у нас классы, медицинские комнаты и специальная.

Он как-то очень выделяет это слово, отчего становится немного жутковато, после чего даёт час Вере для того, чтобы назначить дежурных по кухне, потому что через два часа должен быть обед. К тому же времени должно быть и расписание работы, а пока мы можем отдыхать, приходить в себя. Ну, так он говорит, а я…

Я чувствую себя так, как будто всё происходит не со мной. Военный ещё что-то про одежду говорит, но я просто уже ничего не соображаю, мне выть хочется от безысходности, но при всех выть я боюсь – за это тут бьют. А я не люблю, когда больно. Этого, по-моему, никто не любит. Но сейчас такое ощущение, как будто это не я стою здесь, не мне всё говорится, а я просто смотрю фильм-катастрофу по ящику.

Мне ничего не хочется делать, ни о чём говорить, я будто робот… Просто отключаюсь от происходящего и прячусь где-то в глубине меня. Там всё устроено так, как мне нравится, поэтому я даже и не задумываюсь ни о чём. Валера меня ведёт куда-то, а мне просто всё равно, потому что прежняя жизнь рухнула и что теперь делать, я просто не знаю.

Странно, почему другие ведут себя так, как будто ко всему привыкли? Не истерят, не рвутся к родителям – или просто я этого не вижу? Я же здесь никого не знаю! И ещё непонятно, что случилось. Заканчивается двадцать первый век, всё вроде бы в порядке…, хотя я за политикой не слежу. Вот, говорят, в двадцатых чуть не началось, но всё разрулили вроде бы, а сейчас чего? И не спросишь уже никого… Смысла просто спрашивать нет.

Все эти студенты вокруг очень спокойные, но они только из нашего вагона, кажется… А из других? Куда делись все люди? Я не понимаю этого… Объяснение военного выглядят логично – он просто знал, куда идти, но почему я больше никого не слышала? Может быть, это всё игра такая… Ну, типа, мы тут боимся, а на нас по телевизору смотрят, но нет – телефон же действительно не работает, значит, что-то было.

Студенты спокойно расходятся, меня Валера ведёт куда-то. Я вижу, что девки, которые без парня, на пары с завистью смотрят, значит, быть в паре лучше, чем без. Мне опять становится страшно, потому что… Я боюсь того, что происходит между парнем и девушкой, когда они заперты вдвоём, а Валера явно только этого и хочет. А ещё он, кажется, уверен в своей власти надо мной. Надо будет спросить, действительно ли у меня нет теперь выбора? А вдруг выбор есть, но я просто о нём не знаю? Почему-то боюсь Валеру… Ну не боюсь, опасаюсь, он странный. Правда, кажется, они все здесь странные – мгновенно принимают все слова, сказанные военным, никто не спорит, не возражает, как будто боятся последствий. А какие могут быть последствия? Если бы на него все разом навалились, он ничего сказать не успел бы… Почему тогда все принимают происходящее так, как будто так и нужно?

Валера, кстати, с кем-то общается, пока я стою столбом. Я просто не знаю, что нужно делать, а подходить к старшим девочкам самой мне боязно, у меня так себе опыт со старшими в школе. Если бы не предки, меня бы забили, превратили в дрожащее существо, но батя прекратил травлю, пообещав всем тюрьму, – а он может, и это знали. Уже не может…

Всё, получается, стало прошлым, отчего мне хочется кричать, орать, срывая горло, потому что я осталась, выходит, совсем одна. Ни друзей, ни подруг, и теперь меня разве что использовать будут, понятно для чего. Но выхода нет – или нужно будет делать, что сказано, или сдохнуть. Хотя, наверное, они могут попытаться заставить. Не знаю, как можно заставить упршуюся меня, даже у предков не получалось, но не уверена, что горю желанием узнать.

Среди чужих

Обед какой-то странный – разваренная каша и, кажется, тушёнка. Столы длинные, их два. Мы все умещаемся за одним, а второй пустой. Наверное, этот бункер рассчитан на большое количество людей. Теперь я вижу, что суммарно нас человек сорок, не больше. Я здороваюсь со всеми, при этом мне просто кивают.

– Меня Лера зовут, – представляюсь я соседке справа, потому что слева Валера сидит. – Валерия.

– Марина, – кивает девушка, обнимающая тарелку так, как будто могут отобрать.

– Скажи, а почему вы такие спокойные все и слушаетесь военного этого? – интересуюсь я.

– А чего нервничать, – вздыхает она. – Для нас ничего не изменилось. Не общага, так бункер, даже куратор тот же…

– Как не изменилось? – поражаюсь я, отставляя ложку. – А родители?

– Ты что, домашняя? – с каким-то непонятным презрением произносит Марина. – Как только затесалась… У нас нет родителей! – неожиданно зло выплёвывает она.

Только спустя несколько мгновений до меня доходит – они детдомовские. Им просто не о ком плакать! Если родителей нет, то они просто привыкли быть вместе, выполнять приказы и делать, что им сказано, поэтому и не истерят. Получается, я здесь одна такая – с родителями, ничего не знающая и не понимающая. Примут ли они меня в свой круг или… Или будут гнобить? Тогда действительно лучше с Валерой, я его хотя бы знаю…

– Внимание! – звучит объявление. – Юноши после обеда следуют на занятия. Девушки: комнаты пять и семь – дежурство на кухне; десятая и одиннадцатая – на склад, с тринадцатой по девятнадцатую – индивидуальные задания.

Последнее меня касается, у нас пятнадцатая комната. Замечаю, что никто не возражает и явно понимает, что делать нужно, поэтому я быстро доедаю, потому что не хочу ни с кем ссориться, и подхожу к рослой девушке. Что такое «индивидуальное задание», я не знаю, надеюсь только, что это не бордель. Мало ли что, если они все детдомовские, значит, будущие бандиты, так мама говорит… говорила. Но тут получается, что мне с ними рядом всю жизнь жить… Страшно.

– Какая комната и как зовут? – с ходу спрашивает она меня.

– Пятнадцатая, – отвечаю я и добавляю. – Лера… Новикова.

– Лера, пятнадцатая, – записывает она. – Принеси паспорт, сейчас все документы будут сданы, потому что вам они уже не нужны.

– Хорошо, – киваю я.

– Сейчас я покажу тебе, чем ты будешь заниматься ближайшую неделю, – говорит мне Вера, – и объясню, как именно что делать. Постой в сторонке.

Я послушно отхожу в сторону, а она объясняет пяти другим девушкам, что им нужно делать – в основном мыть полы, стены, а две будут отмывать что-то сантехническое, по-моему. И никто не возражает! Совсем никто, только спрашивают об одежде. Меня, кстати, этот вопрос тоже интересует, ведь у меня с собой только джинсы ещё и четыре пары трусов. Я же на неделю ехала всего, потому взяла бельё и минимум одежды – лето всё-таки.

– Одежду получите позже, – отвечает сразу всем Вера. – Вячеслав Игоревич доберётся до склада, тогда всё получите, но она военная, учитывайте это.

– Да хоть какая, – вздыхает уже знакомая мне Марина. – Кстати, – она кивает на меня, – эта домашняя, может ничего не уметь, ну и…

– И гонор, – понимает ответственная. – Не умеет – научим, не захочет…

Как-то зловеще у неё это прозвучало, меня аж холодом обдало. Я ёжусь, ощущая себя совершенно беззащитной, а Вера, объяснив девушкам, где что взять, затем поворачивается ко мне. Некоторое время она разглядывает меня так, как будто я букашка какая-то необычная, от этого мне убежать хочется, но убегать тут некуда, я знаю.

– Ладно, – вздыхает она. – Пошли со мной. Как говорит Вячеслав Игоревич, «будем учить».

Она идёт по коридору, я молча поспешаю за ней. Шаг у Веры широкий, так что скоро я уже почти бегу, чтобы за ней успеть. Я понимаю, что среди них я белая ворона, только потому что у меня родители есть… были. Надо привыкать к тому, что я одна и никаких родителей уже, скорей всего, на свете нет.

– Иди, паспорт принеси, – останавливается она у нашей двери. – Я пока прикину тебе фронт работ.

Коридор очень пыльный и грязный, я это только сейчас замечаю, понимая, чем, скорей всего, придётся заниматься, учитывая назначенное другим. Я пол мыть не люблю, но умею, конечно. Вздохнув, захожу в комнату, туда же заглядывает Вера.

– Вот с этого и начнём, – удовлетворённо говорит она. – Получишь тряпку, специальную жидкость и вымоешь тут всё до блеска. А завтра начнёшь коридор, понятно?

– Понятно, – киваю я, копаясь в сумочке. – Только за один день это всё не вымыть.

Я ожидаю объяснений, может даже крика, но в следующее мгновение просто улетаю на кровать от очень сильной оплеухи. Даже, кажется, на мгновение теряю сознание, но в следующую минуту уже плачу, с ужасом глядя на Веру.

– Поговори тут ещё! – рычит она на меня, глядя с ненавистью. – Тебе права рот открывать не давали! Поняла или добавить?

– Я поняла! Поняла! – кричу я в ответ, она замахивается, и я резко затыкаюсь, зажмурившись и сжавшись, но удара не следует.

– Работу у тебя твой парень примет, – криво усмехнувшись, кидает за что-то меня невзлюбившая садистка. – Он и вознаградит, если что.

Её слова о награде кажутся мне издёвкой, но я молчу, ожидая, когда она уйдёт. Однако это ещё не конец: мне нужно получить жидкость для мытья, потому что воды мало, и тряпки. Я понимаю, что нужно хотя бы попытаться, потому что Валера может пожаловаться Вере, и тогда она меня опять так же сильно побьёт непонятно за что. Всхлипывая и держась за онемевшую щёку, я поднимаюсь с кровати.

Вера, зло на меня поглядывая, ведёт меня к неприметной дверце в стене коридора. Странно, она же сначала нормально ко мне отнеслась, что же случилось? Неужели это из-за того, что Марина сказала? Ну, что я не сирота была… Но теперь мы все сироты, вне зависимости от того, что было, неужели она не понимает?

– Две тряпки, канистра, – выдаёт она мне. – Швабры тебе не положены, так что иди и работай. И не зли меня!

От этого рыка я отпрыгиваю в сторону, желая убежать, потому что Вера в этот момент очень страшная, просто жуткая. Она будто хочет наброситься на меня с кулаками и избить за то, что я не такая, как она. Если бы я могла, то убежала бы с визгом, а так просто сжимаюсь, ожидая, когда она опять начнёт… Не хочу тут быть… Не хочу… Лучше бы я сдохла…

***

Не желая никого злить, я отмываю туалет и душ. Они пыльные, но не грязные, поэтому довольно просто отмываются, но это непросто. Очень много работы. Я поглядываю на часы, потому что пропустить ужин совершенно не хочется, ведь я уже четыре часа здесь мою. Сил моих нет… Но я не хочу знать, что будет, если я не успею вымыть всё на свете в нашей комнате, но это тяжело, это очень тяжело…

Утомившись, я падаю на задницу, прислонившись спиной к унитазу. Я не понимаю, по времени уже ночь должна быть, зачем тогда военный установил время нашего прибытия в бункер на полдень? Пытаюсь вспомнить… Приехала я в девять утра, часа три мы гуляли, а потом… Ну пусть будет двенадцать. Потом мы же долго шли, получается, сейчас глубокая ночь должна быть! Поэтому я так устала, наверное…

Платье я сняла, поэтому красуюсь только в трусах. Бюстгальтеров я не ношу, не понимая их смысл, поэтому почти голая сейчас, но это лучше, чем запачкать единственное платье. Кто знает, что будет за неопрятный вид. Слышала, что за этим следят тщательно очень, а проверять не хочу – страшно мне. Надеюсь только, что Валера не кинется, хотя сегодня уже столько произошло, что у меня просто нет сил ни на что. Кажется, я на мгновение даже засыпаю…

Вера будет меня давить. Я это очень хорошо понимаю – она меня сильно невзлюбила, наверное, за то, что я домашняя. Знала бы она… Но я никому не расскажу, никому-никому, как равнодушная тётка уничтожила моё детство. Как мои родители поверили в то, что я больная. О липкой жалости не расскажу, и о желании меня унизить тоже. И вот всё возвращается… Опять это ощущение полной беззащитности, как в больнице, где со мной могли сделать всё, что угодно…

Надо мыть дальше, но у меня просто нет сил больше, я устала… Просто совсем нет никаких сил. Надо, наверное, немного полежать, отдохнуть и потом всё сделать. Интересно, что здесь было? Я откладываю на небольшой стол не замеченные раньше провода и падаю в кровать. Я только немного отдохну и всё быстро сделаю. Только отдохну, потому что сил нет совсем никаких… Я…

Мне снится наш город, он небольшой, у самого моря. Всю жизнь меня раздражали гуляющие моряки, отпущенные с кораблей. Лет с пятнадцати моих они начали ко мне приставать. Но именно наличие порта и флота, скорей всего, и поставило крест на городе. Я же не тупая, понимаю, что по такому месту ударят в первую очередь. Но вот во сне лето, как сейчас, я гуляю по набережной, в небе ни облачка, даже самолётов нет, что очень странно на самом деле.

Прохожу мимо колонн, вдалеке виднеется и маяк, море набегает на камни с шипением, знакомым мне с детства, пальмы шелестят от лёгкого ветерка, ласково оглаживающего меня, потому что платье тонкое, морячки вдруг тоже исчезают. Они быстро бегут куда-то, но мне кажется, что вокруг очень тихо, даже необыкновенно-тихо, только волны на камни набегают.

Вот там, справа, ресторан, в котором бандиты собираются, поэтому мне туда нельзя, но иногда хочется хоть глазочком взглянуть. Впрочем, я захожу в кафе-мороженое напротив. Здесь продают самое вкусное мороженое на всём побережье! Беру вазочку с тремя ванильными шариками, посыпанными чёрным шоколадом, сажусь на веранде и просто ем, глядя в голубую даль. На душе неспокойно, наверное, это потому, что народа на улицах мало.

Вдали трубят корабли, громко, отчаянно, я чувствую – что-то происходит, но не понимаю, что. И вот в этот самый момент, когда я подношу ко рту очередную ложечку с блаженно-холодным кусочком очень вкусного мороженого, вдруг громкий звук раскалывает тишину. Громкая сирена отчаянно ревёт, совершенно оглушая меня. Она ревёт и ревёт, просто нескончаемо, отчего я роняю ложку, не зная, что делать.

– Беги в убежище, дура! – слышу я выкрик откуда-то сзади, но не бегу, а иду туда, где, как я знаю, находится убежище.

Вокруг меня вдруг становится людно – паникующие люди с громкими криками куда-то бегут, и я бегу вместе с ними, потому что очень страшно. Я бегу изо всех сил уже, но тут вдруг нога подворачивается, и я падаю, на мгновение, кажется, потеряв сознание от боли столкновения с камнями мостовой. Когда я открываю глаза, сирена молчит, только раздаётся время от времени громкий прерывистый, какой-то оборванный звук. Вокруг меня никого нет, я медленно встаю, чтобы бежать дальше, но тут земля вздрагивает, всё вокруг заливает нестерпимый белый свет, затем приходит жар, в котором я горю, горю и не могу никак сгореть. Я кричу изо всех сил от этой боли, но затем что-то с силой бьёт меня по лицу, и я открываю глаза.

Надо мной стоит раздражённый Валера, он явно сердится, хотя я не могу понять почему, а ещё – чего-то боится. Я не понимаю, что происходит, даже и не вспомнив, что неодета – настолько неожиданным для меня оказывается пробуждение.

– С хрена ты спишь?! – рычит Валера. – Тебе же сказали убрать! Встала и убрала!

– Я устала! – срываюсь я, хватаясь за платье, чтобы прикрыться. – Дай отдохнуть, а потом…

– Я тебе дам «потом»! – орёт он и бьёт меня опять по лицу. – Встала, а то пожалеешь! Правильно Вера сказала – ленивая… – дальше он говорит матом, оскорбляя меня, а я отчего-то срываюсь ещё сильнее и делаю самую большую свою ошибку – замахиваюсь на него.

В следующее мгновение происходит что-то страшное – я внезапно оказываюсь на животе, даже дёрнуться не могу, хотя пытаюсь, но он прижимает меня коленом, а это больно, а потом я чувствую, как грубая рука сдергивает с меня трусы, а потом что-то свистит и становится больно… сзади. Он что? Он меня бьёт? Вот так?! Но свист и сильная, пронзительная боль моментально вышибают все мысли из головы. Валера прижимает меня к кровати так, что трудно дышать, а я ору, изо всех сил кричу, зову на помощь, но тщетно. Я почти теряю сознание от боли, а она становится всё сильнее, меня будто перепиливают пополам! Кажется, он меня ножом пластает – так мне больно. Я срываю горло в крике, хрип, и не знаю уже, как спастись от этой дикой, разрывающей меня боли.

Свист прекращается, но когда я пытаюсь сообразить, как-то собрать себя, своё понимание, происходит нечто более страшное: Валера рывком переворачивает меня, резко бьёт в живот, отчего я задыхаюсь, судорожно пытаясь вздохнуть, а потом он камнем, просто куском скалы падает на меня, делая то, чего я так боялась.

Боль

Почти ползком я домываю комнату, а надо мной стоит этот гад с теми самыми, найденными мной проводами в руке. Вот он чем меня избил, кажется, до крови даже. Я вся дрожу и плачу постоянно, а он комментирует матом… Стоит только замешкаться на мгновение и то спину, то ногу обжигает сильной болью. Я чувствую, что ещё немного и просто упаду, не в силах пошевелиться, и пусть убивает, фашист проклятый. Не знаю, откуда пришло именно это название… Мне больно, очень больно, а он мне даже одеться не дал…

Я дрожу от всего произошедшего, чувствуя, что Леры больше нет. Лера спряталась где-то внутри, потому что её убил этот гад, сначала сделав то, что никто никогда не делал, а потом грубо, по-звериному взяв меня. Меня нет больше, осталась только дрожащая оболочка. И эта оболочка задыхается от боли, которой становится всё больше. Я не в состоянии ничего делать и в момент, когда ослабевают руки, просто падаю на пол, понимая, что сейчас будет. В ушах звенит всё сильнее, голова кружится уже очень сильно, волной накатывает тьма, которой я не сопротивляюсь. Сейчас этот фашист меня будет бить, я знаю, но меня обнимает блаженная тьма, и я исчезаю. Может быть, я, наконец, умерла?

Если бы у меня была возможность исправить сделанное, я бы никогда и ни за что не уехала бы от родителей. Но такой возможности нет, поэтому мне остаётся только уповать на смерть. Я понимаю, что ничего так просто не будет, но надеяться-то хотя бы можно? Я уже очень-очень надеюсь, когда какой-то смрад проникает в ноздри, возвращая звуки и сильную, непереносимую боль.

– Её что, впервые? – интересуется Вячеслав Игоревич, это его голос.

– Похоже, – а это Вера. – И силой взял, судя по всему. Она ж домашняя…

– Поэтому ты её и невзлюбила, – хмыкает военный, которого я не вижу, потому что боюсь открыть глаза. Я, судя по всему, лежу на животе, на кровати – она мягче пола. – Замечание тебе, Вера. Ты не в детдоме, а если она с ума сойдёт, что будет?

– Выкинете вместе со мной, – как-то заученно отвечает ему девушка. Но голос у неё упавший, видимо, это «замечание» что-то да и значит.

Я решаюсь открыть глаза, вижу рядом людей и сжимаюсь изо всех сил. Сзади печёт, но боль уже не такая сильная, можно терпеть и не орать. Мне страшно, мне очень страшно, но боится только Леркина оболочка, ведь Лерки нет уже. Кажется, прошло много месяцев, но, судя по всему, нет. Валера, фашист этот, испугался, когда я упала, и позвал на помощь. Теперь его увели объяснять его неправоту, как мне говорит этот военный.

– Приставь кого-нибудь из девчонок, – распоряжается Вячеслав Игоревич. – Пусть покормят и последят ночью, её парень получит своё и предупреждение от меня лично.

– Хорошо, Вячеслав Игоревич, – соглашается Вера, а потом я слышу её голос у самого уха. – Прости меня, пожалуйста, я не ожидала…

Я понимаю, о чём она говорит. Судя по всему, или она не думала, что Валера прямо так изобьёт, или что будет силой… ну… В любом случае, уже поздно – мне очень-очень страшно. Жутко просто находиться там, где со мной такое сделали, но я почему-то не могу двигаться, поняв это, когда пытаюсь подняться. Вера, как будто понимает моё желание, мягко придерживая меня рукой.

– Осторожнее с ней, – просит Вячеслав Игоревич. – В отличие от вас, у неё рухнул весь мир. Она сейчас, как ты в десять, плюс ещё избили до обморока, и…

– Я поняла… – шепчет Вера, а потом усаживается рядом со мной.

Несколько секунд она просто сидит, а потом вдруг обнимает меня и начинает плакать. И столько в её плаче отчаяния, боли, как будто это её избили, а не меня. Она всё обнимает, и тогда я начинаю тоже плакать, потому что… Просто плачется мне, как будто причин мало.

– Я… у меня были… были родители, – говорит мне Вера. – Когда мне десять было, они…

– Умерли? – хриплю я, понимая, что горло сорвала.

– Лучше бы сдохли, – с тоской в голосе отвечает она мне. – Они развелись, а меня…

Я замираю от своей догадки. Её предали! Вот чего она на меня так взъелась! Ведь я для неё девочка, которую не предали, которую, как она думает, любили, холили и лелеяли. И тогда я, хрипя, начинаю рассказывать, что можно запугать и не болью, а Вера слушает, буквально открыв рот. Слушает о том, как контролируется каждый шаг, каждый мальчик, каждая запись, как пугают психиатрией, стоит только наметиться бунту, как больно бьют в самую душу.

– Я бы сбежала, – признаётся она. – Но тебя не били?

– Никогда, – отвечаю я, думая над тем, что если бы били, но не пугали так, то было бы лучше, наверное. Правда, уже поздно. – Для вас это обычно?

– Да, – кивает она. – А тут ты ещё в ответственности своего парня… Ты можешь уйти, – предугадывает она мой вопрос. – Но я бы не советовала – девки у нас разные, да и парни…

Я понимаю – выхода нет. Девки будут просто бить, а парни ещё и заставлять… Выхода нет, совсем никакого, поэтому я прячусь внутрь себя, становясь равнодушной – будь, что будет. Теперь я уже не девочка, не настолько это было больно, так что… И тут эти мысли буквально смывает волной страха – я будто снова вижу голого Валеру с его вздыбленным… этим. И мне становится страшно до ужаса.

– Выбора у тебя нет, – повторяет Вера с тоской в голосе. – Либо ты примешь такую жизнь, либо выкинут.

– Что значит «выкинут»? – не понимаю я.

– За шлюз голой, – объясняет она мне. – А там холод и радиация. Ядерная зима.

От нарисованной картины я едва не теряю сознание, но беру себя в руки. Страшно так, что дрожу уже вся – сверху донизу. Но тут Вера кладёт меня набок, и страх уменьшается. Мне что, от позы так страшно? Получается, сломал меня Валера? Хочу стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться ото всех Валер на свете. Ведь он мне отомстит за то, что с ним сейчас сделают. Обязательно отомстит… Может быть, кто-нибудь другой просто быстрее до смерти забьёт?

– Он меня забьёт, – хриплю я.

– Не забьёт, – качает головой Вера. – С ним сейчас Вячеслав Игоревич поговорит. Даже и пальцем не тронет, но запугает так… Правда, если провинишься, сама понимаешь.

Я понимаю – у них принято бить девочек. То, что я считала незыблемым табу, перестало быть таковым. Здесь очень больно бьют и ещё делают то самое вне зависимости от желания. Значит, надо научиться получать удовольствие, или… Или хотя бы не бояться.

***

Утром я обнаруживаю распухшую задницу, натянуть на которую бельё почти невозможно. Я пытаюсь, но больно так, что в глазах темнеет, поэтому надеваю только платье. Обнаружившаяся в комнате Марина смотрит виновато, что со мной сделал этот зверь, она видела, а я… я боюсь. Кажется, мне страшно даже выйти из комнаты, но придётся.

– Не придёшь на завтрак – будет добавка, – объясняет она мне. – Только если болеешь, можешь не выйти.

– Понятно, – киваю я, осознавая, что всё хорошее в моей жизни закончилось.

Без трусов некомфортно, а в них очень больно, потому что они у меня красивые, а вовсе не удобные, вот и режут, будто ножом. Взяв себя в руки, я выхожу прямо так с Мариной. Идти мне, кстати, тяжело. Даже очень, но я иду, придерживаясь за стену. Увидев какого-то парня, прижимаюсь задом к стене и закрываю глаза от страха. Просто затопляет меня жутким, невозможным ужасом, да я почти в панике!

– Серый, проходи быстрее, – командует Марина. – Она сейчас всех боится…

– Это новенький её так? – спокойно интересуется парень, сочувственно взглянув на меня. – Он охренел?

– Власть почувствовал, – коротко отвечает девушка.

– А девушки очень больно меня бить будут? – интересуюсь я.

– Трудно сказать… – пожимает она плечами, а потом объясняет некоторые нюансы жизни с девушками в моём случае.

От Валеры меня всё равно не защитят, а вот жить в постоянных унижениях… Я и не знаю, смогу ли. Но мне так страшно! Впрочем, выбора всё равно нет, даже если Марина только пугает. Я уже и сама готова шагнуть наружу, только бы всё закончилось. Будто поняв, о чём я думаю, Марина демонстрирует замах, отчего я опускаюсь на корточки, закрываясь руками.

– Марина, прекрати! – слышу я голос Веры.

Она защищает меня? Не понимаю… Мне кажется, что я просто плыву в густом киселе, из которого то тут, то там появляются какие-то люди, лица, предметы. В ушах звенит, руки постепенно немеют, но я не понимаю, что это значит. Я послушно иду рядом с Мариной, почти до самых дверей столовой. И вот там я вижу страшное до жути лицо. Это лицо, нет, морда! Оно скалится мне, показывая зубы, намекая на то, что после завтрака, наверное, продолжит начатое вчера. И от этих мыслей выключается свет.

– Да… – слышу я голос Вячеслава Игоревича одновременно с ощущением очень противного запаха. – Вера! Возьмёшь эту размазню к себе, пусть недельку отлежится. По комнате привлекать можете, но осторожно, договорились?

– Слушаюсь, Вячеслав Игоревич! – отвечает ему Веркин голос. – Марина, возьми её и свой завтрак, двигайте к вам в комнату.

– Хорошо, Вера, – кивает Марина, только что водившая ватой у меня под носом. – Ты идти-то можешь? – озабоченно спрашивает она меня.

– Поползу… – всхлипываю я.

Но ползти не приходится. Приближается кто-то очень страшный, а затем меня как-то вдруг подхватывают на руки и куда-то несут. Воображение рисует картины того, что будет со мной делать этот страшный. Наверное, как Валера, сначала долго бить будет, а потом, когда я буду на грани обморока… Может, можно договориться, чтобы не били? Я согласна на всё, только не надо бить!

– Что она шепчет? – интересуется Марина откуда-то со стороны ног.

– Просит, чтобы не били, обещает всё сделать, – отвечает ей тот страшный, что несёт меня. – Новенький офонарел, всего за один день девку до трясучки довёл!

– Она домашняя была, – объясняет ему девушка. – Для неё вчера мир трижды рухнул, так что, сам понимаешь…

– Ребёнок совсем, – вздыхает мой кошмар, затем я оказываюсь на кровати.

Страшный исчезает, и я снова плыву в густом киселе, не воспринимая ничего вокруг себя, как будто я во сне. Наверное, я действительно сплю и мне всё кажется. Все кажутся, этого всего нет! Никого нет, а я проснусь, обниму мамочку и никуда не поеду… Хотя мамочка против объятий уже лет пять возражает, но я смогу, я сильная… Я… Пусть это будет сном! Ну пожалуйста!

– Лежи спокойно, – говорит мне Марина. – Я поем, потом тобой займусь.

Я киваю, благодарная ей за это. Смогу ли я поесть – не знаю, аппетита нет, только тошнота. Мысли о вчерашнем я гоню изо всех сил, потому что такой… использованной, я себя не чувствовала никогда. Зачем я не ушла сразу же… Сейчас поздно об этом думать. Может быть, всё дело во мне? Если бы я не показала ему, что он мне неинтересен, если бы не замахнулась, может быть, он не озверел бы так?

Я не знаю… Я ничего не знаю, мне просто страшно. Наверное, девчонки, которым меня навязали, тоже постараются как-то отомстить. Ведь я для них – инородное тело, так, кажется, врачи говорят. Значит, могут побить или заставить… ну… это… удовольствие доставлять… Или ещё что-нибудь придумают.

Я понимаю – жизнь закончена, и теперь вопрос только в том, как быстро придёт смерть. Насколько она будет мучительной, какой именно? Я просто усну или мне будет очень больно? Или станут убивать очень медленно? Я лежу и представляю себе разные варианты того, как меня будут убивать.

– Марин! – слышу я незнакомый голос. – Она кровит?

– Уже нет, – отвечает та, помогая мне подняться. – Её кабелем парень избил, а потом… дефлорировал.

– Ох… – матерно выражается незнакомка. – Она же после этого, как Танька, помнишь? Она ещё в седьмом классе повесилась.

– Ну эта просто боится, – вздыхает Марина. – Помоги мне её покормить.

Мои глаза не фиксируются ни на ком, я просто не понимаю, где нахожусь. То есть я знаю, что меня положили на кровать, но эта кровать будто плывёт в бесконечном океане, даря мне ощущение какого-то покоя и тепла. Я покорно ем то, чем меня кормят, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Мне совершенно всё равно, что со мной будет, только боль не даёт сосредоточиться на своих ощущениях – жгуче-дёргающая сзади, тянущая спереди… Боль такая разная, что я просто погружаюсь в неё, изучая её оттенки. Это придаёт какие-то краски моему существованию.

Марина водит меня в туалет, кормит, но не тормошит, за что ей спасибо, конечно. У меня нет сил даже на эмоции, хотя плачу я, кажется, постоянно. Или плачу, или просто смотрю в потолок, изучая его в оттенках испытываемой боли. Ни за что на свете я не захочу повторения, это я твёрдо знаю, так что они могут сделать со мной, что угодно. Я действительно на всё соглашусь, лишь бы не били. По крайней мере так я сейчас думаю. Сохранятся ли эти мысли, когда я немного приду в себя?

Защитник

Не знаю, что на меня нашло.

За прошедшие десять дней Вера только раз меня наказала, ну… за плохие мысли. Кажется, я привыкаю к тому, что здесь бьют, такого состояния, как в первый раз, не было больше ни разу, хоть и досталось мне… Но почему-то я посчитала, что она имеет право, и плакала несильно. А Валера зачастил, даже на коленях просил прощения, и я ему… я поверила. Что на меня нашло? Знала же, что он плохой!

Мне ещё страшно к нему прикасаться, но я решаю дать ему шанс. Весь день я работаю там, где Вера сказала, а вечером нужно прибраться в комнате. Валера ко мне не прикасается, просто совсем. Ложится в кровать на самый краешек, но не прикасается, не хочет опять сделать то самое, поэтому я немного расслабляюсь, но не сильно – ведь он точно только об этом и думает. Сплю я в найденной в вещах футболке, она длинная и всё отлично закрывает.

Я так сильно устаю, что мне ничего не снится. Девочки в убежище должны поддерживать чистоту, убирать, готовить, а мальчики делают что-то своё, но заняты все, за этим наш начальник следит. Причём следит так, что возмущения нет даже у Валеры, а вот бледный вид иногда да. Тогда я знаю, что ему попало, но жалеть парня не спешу, страшно мне ещё, ну и приглядываюсь я.

Здесь приняты наказания… физические. В тот первый раз я думала, просто с ума сойду, а теперь мне уже всё равно, потому что просквозить мимо шансов нет. Задания даются такие, что либо нужно иметь очень большой опыт, либо как-то мухлевать, но за мной следят очень тщательно, и хотя не бьют до обморока уже, но… Травлю Вячеслав Игоревич запретил совсем, поэтому только так на мне могут отыграться.

Несмотря на то, что произошло в первый день, девчонки меня очень сильно не любят и дружить не хотят. Вот сделать так, чтобы я не успела выполнить задание – это всегда с радостью. И я понимаю, что и почему они творят, но шансов у меня против всех нет, поэтому остаётся только покориться. Раз в неделю, как минимум, обязательно будет больно, и я к этому уже практически привыкла. Кажется, совсем мало времени прошло, а я уже привыкла. Ну или сошла с ума, какая теперь разница?

По воскресеньям у нас просмотр каких-то очень древних фильмов, даже не знаю, откуда наш начальник их взял. Они все, будто в насмешку, о счастливой жизни, любви, надежде… И о той давней войне есть. Недаром слово «фашист» известно до сих пор… Явка на сеанс обязательна для всех, кто хочет потом хорошо сидеть. Если раньше я боялась психиатра, то теперь психотерапевта с пряжкой. Оказывается, страх – это серьёзный стимул, вот только, когда в жизни исключительно страх, жить совсем не хочется. Как в просмотренном недавно фильме об узниках концлагерей. Вот на это больше всего наш бункер похож – на тюрьму или концлагерь.

Я чувствую, что однажды просто сломаюсь, и пусть хоть до смерти забьют. У меня нет смысла жить, нет никакого мотива, а только страх умирать очень медленно. Вот этого я точно не хочу, просто совсем, отчего и плачу, а все думают, что от страха перед ремнём. Помню, читала о тех, кому нравится, когда их бьют. Вот повезло, наверное, если живы остались… Мне так совсем не нравится, хотя наказывать меня Валере не доверяют. Спасибо им хотя бы за это…

Интересно, если бы здесь дети были, они бы и их так лупили? Или для местных без разницы, кого? Звери они, на самом деле, просто звери. Постепенно я понимаю, что совсем не хочу жить. И каждый день жду, когда Валера забудет свои обещания. Я знаю, что он забудет, не будет, как Вера говорила, меня «будить», а просто придавит своим весом, и всё. Но он пока этого не делает, отчего я немного успокаиваюсь, уже почти не опасаясь его.

Сегодня у меня опять работа по мытью коридора. Швабру мне так и не дали, как и одежду специальную, поэтому я ползаю в джинсах. Но нужно быть внимательной – могут наподдать ногой, когда не видишь, а за разливание чистящей жидкости такое будет, что лучше и не думать об этом. Именно поэтому я держусь спиной к стенке, внимательно поглядывая по сторонам. В коридоре пока пусто, что и хорошо, видимо, все бабы на работах, а парням ещё два часа минимум впахивать.

Устаю я сегодня как-то быстрее обычного, даже и не понимаю почему. Может быть, причина в том, что мне нужно постоянно оглядываться? Не знаю… Но домываю за пять минут до первого звонка. Звонок на ужин, значит, он даётся дважды. Двойной – предупреждающий и тройной, после которого время тикает. На ужин даётся двадцать минут, и всё – кто не успел, тот опоздал. А за опоздание в столовую…

Наказания здесь всего в двух вариантах: или тем самым способом за что угодно, или изгнание, которое тут называется «выкинуть». Каждому из нас дали посмотреть в перископ, чтобы не думали, что обманывают. Что сказать… город виден вдалеке – остовы и развалины. Снег лежит нетронутый и ни одной живой души. Наверное, так везде – закончилось человечество. Кто-то нажал кнопку, и человечество закончилось. Спрашивается – зачем? Ответа нет.

Надо в столовую пойти. Я убираю тряпки и моющее средство на место, после ужина надо будет их постирать и развесить сушиться, а пока они могут полежать, потому что контроль меня Верой будет только утром, ну и «награда» по результатам контроля тоже. Страшно мне… Знаю, что она найдёт, к чему прицепиться, и всё равно надеюсь на то, что пронесёт. Надежда умирает последней.

– Привет, – слабо улыбаюсь я Валере, он у дверей столовой меня встречает.

– Устала? – интересуется парень, на что я только киваю. – Завтра воскресенье, отдохнёшь.

– Здорово, – соглашаюсь я, осторожно садясь на стул. – Здравствуйте, – здороваюсь я со всеми.

Вот и поговорили, да ещё и девчонки смотрят на меня так, что лучше бы били. Но просто так бить нельзя, вот поэтому за всех мне выдаёт Вера, вызывая зависть у других. Они бы, наверное, сами хотели бы послушать, как я плачу, но им нельзя. Наверное, хорошо, что нельзя, потому что они бы меня забили почище Валеры. Вот опять дрожит ложка в руке, потому что вилок здесь почему-то нет. А руки временами дрожать начинают сами по себе, особенно когда на меня так смотрят.

Иногда так сдохнуть хочется, но даже думать об этом можно только наедине с собой. Вера как-то чувствует, когда я так думаю, и выдаёт мне прямо на месте, где застанет. Поэтому я всеми силами стараюсь не провоцировать, но она меня всё равно не выносит.

***

Сегодня мне повезло, а завтра воскресенье. В воскресенье «подарков» не бывает. Вера… да уже все это так называют. Понятно, что за подарки. Мне кажется, ей нравится меня бить, да и других девчонок тоже. Я видела, как Вера выдавала Марине – такое удовольствие было на её лице, что мне стало страшно. В прошлой жизни я слышала, что есть такие люди, которым нравится кого-то бить, наверное, Вера такая… Слушать отчаянный крик, видеть слёзы, чувствовать свою власть… Не хочу такой быть, но мне и не светит, я чужая им всем, что мне раз за разом дают понять.

Я буквально падаю в кровать, чтобы почти мгновенно уснуть, и мне уже неважен лежащий рядом парень. Устала очень сегодня, едва справившись с заданием Веры, просто ни на что сил нет, даже на страх. Постепенно я тупею, по-моему, от этой монотонной работы, кажущейся бессмысленной, от наказаний за что угодно, от того, что по имени меня никто не называет. Чаще всего «эй, ты!» или матом, я уже скоро своё имя забуду, как в том фильме, о лагере.

Я хожу, уперев глаза в пол, потому что часто бывает так, что мой испуганный взгляд вызывает непонятную мне агрессию. Я… я не понимаю, за что они так со мной, как будто я какая-то грязная для них для всех, и только Вера обращает на меня внимание, пусть даже и только для этого. Так странно, всего лишь месяц прошёл, я вчера календарь видела, а я уже потеряла себя. Где та уверенная в себе девчонка, вырвавшаяся на свободу? Нет её больше, убили её, лишь оболочка ещё ходит, работает, ест, кричит, чтобы доставить удовольствие холодной садистке. Я, та самая Лерка, спряталась где-то глубоко внутри, оставив снаружи дрожащее существо, боящееся сделать что-то не так и точно знающее, что сделают больно.

Мои глаза закрываются, и приходит сон. Тяжёлый сон о том, как меня выгоняют. Просто берут за ноги, за руки, раскачивают и бросают в стылый радиоактивный снег, несущий только медленную мучительную смерть. Сон всё не заканчивается, хотя я понимаю, что это сон, но он длится и длится, а у меня нет сил даже кричать, потому что позавчера я опять сорвала горло криком. Вера внимательно следит, чтобы на мне не заживало полностью и боль была постоянной, отчего я, кажется, схожу с ума. Ей очень нравится меня мучить… Наверное, я стала её личной игрушкой.

Во сне я чувствую, как станосится трудно дышать, и распахиваю глаза, чтобы увидеть навалившегося на меня Валеру. Не выдержал он, значит. Зря я ему поверила… Я начинаю вырываться, отталкивать его, а он наотмашь бьёт меня по лицу – раз, другой, третий, но в этот раз я не сдаюсь. Захлёбываясь то ли слезами, то ли кровью, я бью его в ответ, потом ногами, потом выворачиваюсь и падаю на пол. Чуть ли не на четвереньках спешу к двери, когда сильный удар в спину бросает меня вперёд.

– Спасите! – отчаянно хриплю я, а сзади уже надвигается мой кошмар, поливающий меня ругательствами, но в этот самый момент что-то происходит.

Валера захлёбывается своим матом, а я вижу кого-то прямо над собой. Этот кто-то тоже страшный, сейчас для меня, наверное, все страшные. Он берёт меня на руки, куда-то двинувшись.

– Тише, маленькая, тише, – гудит надо мной голос кого-то страшного. – Всё плохое закончилось.

Я не понимаю, что происходит, но парень очень бережно со мной обращается, от этого даже кажется, что страх исчезает. Он меня заносит куда-то, где очень тихо, кладёт на кровать и гладит по голове, как маленькую, закрывая собой от всего. От такой перемены обстановки я плачу. Тихо, потому что, если плакать громко, могут психотерапевта привести, а мне, по-моему, хватит уже…

– Стас, что случилось? – интересуется кто-то, кого я не вижу.

– Новенький за старое взялся, – отвечает тот, кто меня принёс. – Да ещё и Вера… В общем, всё плохо. Саш, организуй нам комнату, пожалуйста.

– Что тебе до неё? – спрашивает тот же парень.

– Я человек, Саша, – произносит Стас. – Человек, а не зверь, ты посмотри – девчонку замучили же почти.

На это ему ничего не отвечают, а этот странный парень просто гладит меня по волосам. Задранную до шеи футболку он опустил, поэтому я прикрыта, но всё, что нужно и не нужно, Стас уже видел. Наверное, он хочет меня себе, зачем я ещё могу быть нужна? Только чтобы меня бить и делать… то, что Валера хотел. Интересно, что с ним случилось?

Осторожно взяв меня на руки – я чувствую же, что он берёт меня осторожно! Но почему? Почему он так со мной обращается? Не понимаю… – Стас несёт меня куда-то, а потом укладывает опять на кровать, затем садится рядом и закутывает в простыню. Я, получается, как будто одета, поэтому мне уже не так страшно.

– Почему? – хриплю я ему свой вопрос.

– Потому что кто-то забыл, что мы люди, – отвечает он мне и начинает рассказывать сказки: – Больше никто не будет бить или делать того, что ты не хочешь.

Хорошая сказка, я в неё почти верю, решив поплакать на пробу. Но он не бьёт меня по лицу, как сделала бы Вера, не лезет под футболку, как сделал бы Валера… кстати, трусы мои где? А потом он спрашивает, как меня зовут. И вот теперь я плачу по-настоящему. Я просто реву, как маленькая, потому что он! Хочет! Узнать! Моё! Имя! Имя…

– Лера… кажется, – отвечаю я ему, давя в себе желание потянуться за такой ласковой рукой.

– Лера, меня зовут Стас, Станислав, – представляется он мне. – Я клянусь тебе, что не буду делать с тобой ничего болезненного или того, что ты не хочешь. Сейчас ты полежишь, а я принесу тебе поесть, только дверь надо будет запереть.

– Я… хо-хорошо, – чуть заикаюсь я, пугаясь этого факта. Это действительно очень страшно – заикаться, потому что… не знаю, почему, но страшно.

– Не бойся меня, – улыбается он. – Теперь всё будет хорошо.

– Вера не позволит… – объясняю я ему. – Ей нравится…

– Вот как… – серьёзнеет Стас.

Парню, кажется, лет двадцать, может, больше, но мне так хочется сейчас защиты, хоть какой, пусть даже и за плату… Я просто устала от постоянного страха. Неужели он сможет защитить меня от Веры и жуткого Валеры? Может, хотя бы бить не будет? Дать ему то, чего хотят все парни, я вполне могу, хоть и страшно мне очень, но что поделать, если на что-то другое я просто не гожусь. Жалко, что я не верила в Бога раньше, а сейчас уже поздно – его сожгло ядерное пламя вместе со всем человечеством. Наверное, происходящее со мной – это его прощальное наказание…

Умение прощать

Стас меня только гладит. Потом приносит еды, позволяет поесть и просто гладит по голове. От всего произошедшего, от того, что меня вдруг защитили, я ощущаю себя немного растерянной. Голова сильно кружится, слабость ещё, я совсем ничего не соображаю, а он просто уговаривает меня, разговаривая, как с совсем маленькой.

– Поспи, – советует Стас, – для тебя всё плохое закончилось. Я не позволю тебя бить.

– Ты… ты… – я шокирована, потому что здесь меня впервые защитили, а ещё голос у него мягкий, какой-то ласковый. Он вздыхает.

– Жил на свете маленький мальчик, – начинает он говорить, будто рассказывая самому себе.

Стас ложится мне на ноги, глядя в потолок, негромко проговаривая слова. Мне от этого его жеста совсем не страшно, он тёплый. А в голосе его тоска…

– Автомобильная катастрофа сломала жизнь маленького мальчика, – объясняет он потолку, – и оказался он в детском доме.

Я протягиваю дрожащую руку, чтобы погладить его так же, как он гладил меня. Он, как и я, в одночасье потерял всё. Только я уже взрослая, а Стас был совсем ребёнком. Рассказывая мне о том, как было холодно в детском доме, душевно холодно, парень, кажется, плачет, хотя глаза его, я вижу, сухие. Это душа его плачет, тот самый маленький мальчик, оставшийся один.

– А потом появилась тётя Зина, уборщица, – говорит он, и я понимаю.

Совсем чужая женщина согрела Стаса, показала ему, что он нужен. Поэтому он и отличается от других, потому что они озлобились, а лежащий у меня на ногах парень нет. И я начинаю осознавать, почему он на самом деле защитил меня. Наверное, просто не смог быть, как все.

– Ты такая же маленькая и беззащитная, каким был маленький мальчик, – заканчивает Стас свой рассказ, – и поэтому я никогда не позволю больше делать тебе плохо или больно. Никогда не коснусь тебя без твоего разрешения.

– Ты не-необыкновенный, – я чуть заикаюсь и хриплю ещё, потому что горло же сорвано. – Ч-что те-теперь б-будет?

– Всё будет хорошо, – уверенно произносит парень, не желающий меня… как Валера.

Ну, он-то желает, но просто не хочет делать именно так. Я верю ему, потому что иначе жить просто нельзя. Как-то вдруг поверила, не ожидая этого. Мне кажется, я даю миру последний шанс. Если и Стас меня… уничтожит, тогда я сама пойду к шлюзу. Мне просто незачем будет жить. Поэтому я попробую ему довериться, тем более что он такой ласковый… И будто ответом на мои мысли оживает трансляция.

– Я считал вас людьми, – Вячеслав Игоревич начинает свою речь без предисловий. – А вы превратили бункер в концлагерь, совершенно забив девчонку только за то, что она не такая, как вы. Вера не оправдала моих ожиданий, избивая девочек и получая удовольствие от этого. Несмотря на ситуацию, таким не место среди нас, поэтому Вера будет изгнана из бункера сегодня же. Желающие попрощаться могут пройти в шлюзовой коридор.

– Это что? – не понимаю я. – Что происходит?

– Командир выкинул садистку, – объясняет мне Стас. – Слушай дальше.

– Каждое наказание должно быть утверждено у меня, – продолжает свою речь наш командир. – В противном случае будут серьёзные последствия. Новикова от работ освобождена под ответственность Николаева. Надеюсь, больше такого не будет.

А я вспоминаю… Не то, с какой ненавистью меня била Вера, а как она плакала, как обнимала. Я вспоминаю те минуты, когда эта жестокая девушка не была такой, и понимаю, что хочу ей взглянуть в глаза. Просто посмотреть ей в глаза, чтобы понять. А ещё я не хочу, чтобы кого-нибудь убивали, а это убийство, потому что за люком бункера ждёт только смерть.

– Мы можем пойти туда? – тихо спрашиваю я Стаса.

– Можем, – кивает он, явно не понимая, зачем мне это.

Наверное, он думает, что я хочу плюнуть Вере в глаза, увидеть, что отомщена, но я знаю, что подобное его во мне разочарует. Я ни за что не хочу разочаровывать Стаса, но и объяснять не тороплюсь. Он помогает мне подняться, придерживает меня, потому что ноги подгибаются и совсем не хотят идти, но я всё равно иду. Мне важно понять для себя самой.

Стас осторожно ведёт меня по коридору, когда я вижу эту процессию. Впереди вышагивает Вячеслав Игоревич с каменным выражением лица, за ним идёт Вера. На ней костюм химзащиты, болтается противогаз, то есть её не просто выкидывают, а дают шанс. Один-единственный шанс… Значит, наш командир всё-таки не зверь. А чуть дальше стоят девчонки со злорадными, ненавидящими взглядами, и так мне от них противно становится, что я хриплю вслед командиру:

– Стойте… – голос срывается, но я прошу почти жалобно. – Подождите!

– Валерия? – Вячеслав Игоревич останавливается, на его лице, кажется, заметно проступающее сквозь гранит удивление.

– Вера… – зову я, не отвечая нашему командиру.

Она поднимает доселе опущенную голову, и я вижу в её глазах не ненависть. Полные слёз глаза отражают страх и такую же растерянность, что испытываю и я. Она потеряна, сильно испугана, но при этом в ней нет привычной уже мне ненависти. Я понимаю, что сейчас противопоставлю себя всем, но просто не могу промолчать. Не прощу себе, если её убьют. Да, она не самая лучшая девушка, била меня, унижала, но я не хочу, чтобы её убивали! Только не так!

– Что нужно сделать, чтобы её не выкинули? – хрипло спрашиваю я Вячеслава Игоревича. – Я не хочу её смерти…

– Но она тебя избивала, издевалась над тобой, – напоминает мне командир, а я слышу в его голосе удовлетворение. – Ты хрипишь и едва ходишь, это же работа Веры?

– Да, – киваю я. – Она всё это делала, но она человек.

Я делаю шаг к ошарашенно смотрящей на меня Вере и обнимаю её, ожидая, впрочем, что она оттолкнёт, чего не происходит. Она замирает в моих руках, сразу же начав плакать. А Вячеслав Игоревич кивает, глядя на эту сцену.

– Лера имеет право на месть, – негромко произносит он. – Вера её чуть не до смерти забила. Поэтому Лера могла бы плюнуть в глаза своей мучительнице, но вместо этого заступилась за неё. А вы… Вы провалили этот экзамен.

– Это было не по-настоящему? – удивляется кто-то из девчонок, только что удовлетворённо смотревших на Веру.

– Почему не по-настоящему? – переспрашивает Вячеслав Игоревич. – Всё по-настоящему. У Веры был только один шанс – если бы кто-то за неё заступился. Но из вас всех это рискнула сделать только самая забитая девочка, которую вы ненавидите… Спасибо тебе, Лера, – он обозначает поклон в мою сторону. – Спасибо за то, что осталась человеком.

Я понимаю, что Веру ждут не самые простые дни, потому что в иерархии она скатилась на самое дно, но жить она будет. Она не будет замерзать совсем одна в белом ледяном гробу. А меня берёт на руки Стас, благодаря за то, что я сделала. Его «спасибо» звучит совсем тихо, да и слышу его только я, но оно для меня очень, получается, важное.

***

Веру поселяют одну, назначают ей самую тяжелую работу, но она рада этому. Она сама сказала, когда приходила благодарить за то, что я заступилась, и прощения просить. Я её простила, потому что она не виновата же в том, что не было тепла… Какой-то я странной становлюсь, на самом деле. Мысли появляются взрослые, может быть, это потому, что у меня есть Стас?

Я не знаю… Осознаю, что парней очень боюсь, как и… того самого, но вот Стас совсем не страшный почему-то. И он выполнил своё обещание – меня больше не наказывают, совсем. Правда, и от работ пока ото всех освободили, чтобы дать восстановиться. На самом деле – чтобы девчонки не забили, они найдут как, потому что Веру все боятся, она очень страшная оказалась. Наверное, им бы лучше было, если бы её выкинули, но я просто так не могу…

На исходе месяца до меня внезапно доходит – месячных нет. Может быть, это потому, что меня сильно били? Могла ли Вера что-то во мне ремнем сломать? Я не знаю ответа на этот вопрос, спросить некого, поэтому я решаю просто подождать. Или месячные начнутся, или нет, и тогда уже буду думать. Но переживаю я всё равно, потому что страшно очень. Если Вера во мне что-то сломала, тогда проблема может быть не только в этом…

Ответ приходит в начале второго месяца – меня начинает подташнивать. Сначала несильно, но потом воротит от чего угодно. Я начинаю острее чувствовать запахи, каша за обедом кажется склизкой, внезапно может захотеться чего-то необычного, чего в бункере точно нет. Усталость постоянная, слабость временами, особенно после рвоты, и голова болит часто.

Неделю я пытаюсь бороться с собой, но потом до меня доходит, что это означает. Прямо утром и доходит, отчего я реву. Если бы это был Стас, я бы порадовалась, но причина моего состояния в Валере, в том самом первом разе, когда он меня… он меня… и теперь я… беременна.