Роман о Тишине

Часть 1

«Начало»

Начало 1970-х. У них на подоконнике всегда стояли цветы. Будь зима, будь хоть лето. У них не было пустого пространства, потому что они всегда пытались его чем-то заполнить. Верно, чтобы не было им так одиноко, так холодно в те морозные дни, когда горящая лампа дает лишь свет для выполнения обыденных вещей и не дает свет для будущего. Ах, они так хотели будущего! Это слово вселяло в них то яркое, незыблемое, без чего они с трудом существовали бы.

Она была ничуть не выше среднего роста, носила короткие, ближе к рыжему цвету волосы, закалывала их черной заколкой справа. А на безымянном ее пальце всегда сверкало кольцо в виде серебряной раскрывающейся гвоздики. Гвоздика эта тоже чего-то ждала, как и ее хозяйка по имени – Марьина Юрьевна, по фамилии – Гвоздика. В характере ее всегда проявлялись нотки нежности и очарования, она не умела ругаться и никогда не бранила своего любимого.

Любимый ее был Алексей Николаевич Панкратов. Разные фамилии нисколько их не разделяли, наоборот сближали. И они вообще никогда не задумывались о том, что фамилии у людей становятся одинаковыми. Им это было не нужно. Он дополнял ее всем тем, что в нем было сокрыто, она же в трудные минуты жизни прижимала к себе его голову с черными волосами и целовала так сильно, словно боялась, что он куда-нибудь уйдет. Он был моложе ее на пять лет. Он не получал хороших денег и не имел в них нужды. Он был немногословен и носил черное пальто в любое время года. Она же, Марьина Юрьевна, всегда украшала его своим присутствием. И что самое смешное, они не помнили, как нашли друг друга. Но всегда помнили о том, что без друг друга они бы пропали.

Когда ему, Лешеньке, как она его называла, исполнилось тридцать пять, то все в их жизни стало совсем другим. Оно бы могло быть прежним, Марьина Юрьевна могла бы так же работать в библиотеке и иногда брать пару книг домой и показывать ему. Но он, как правило, не любил эти книги и всегда спрашивал: «Что же в них такого, чего я еще не смог написать?». Она никогда не отвечала ему на этот вопрос, потому что не знала ответа. Но классиков уважала, ставила на полочку в маленькой комнатке в московском переулке пару томиков Толстого.

Алексей Николаевич как-то сказал Марьине:

– Ты думаешь, я гонюсь за известностью, когда несу новую книгу в редакцию? О нет, моя милая, я хочу, чтобы люди постигли ее смысл, прочувствовали всю ее, как я когда-то тебя.

И тогда она приносила ему Гоголя, и он снова говорил:

– Милая моя, мои книги не берут потому, что они слишком не похожи на старое, но и не годятся для нового.

– Нет, – возражала Марьина Юрьевна, поливая желтые бутончики на подоконнике, – Это злодейка-судьба, злодейка который год шлет тебе одни отказы в публикациях, а мне, мне томики Толстого и Гоголя.

После таких бесед Алексей Николаевич одевал свой клетчатый свитер, слегка закатывал рукава, кидал какие-то мелкие вещички в коричневый, потрепанный портфель и готовился идти в редакцию. Он уже слышал внутри голос, который скажет ему толстым, несгибаемым басом: «Нет, не возьмем, сухо!». А это сухо у него всегда было влажнее влажного. И пусть кто-нибудь попробовал бы его переубедить. У него это не вышло бы. Он тихо кивнул бы и вышел… Но сейчас ему снова надо было идти.

Марьина Юрьевна отпила глоточек чая и перекрестила его, но тотчас остановила:

– А может тебе стихи? Повести повестями, рассказы рассказами. А вот стихи!

Алексей Николаевич посмеялся и вышел. Под ногами его бежала все одна и та же лесенка, короткие десять ступенек, низенькая дверь и улица. Улица 1970-х, когда в каждой квартире слышались песни, болтали радиоприемники, и всем было хорошо, но ему – тускло.

Соседский мальчишка на маленьком велосипеде с желтыми колесиками проехал прямо ему по ногам, Алексей Николаевич поморщился, как услышал:

– Лешка, а Лешка! Снова рукопись несешь?

– Нет, забирать иду. – с маленьким сарказмом ответил он.

А голос продолжил:

– У Фетилькиных место на рынке освободилось. Пойдешь?

– Не пойду. – решительно ответил Алексей Николаевич и продолжил идти.

Но что-то красивое в белом платье остановило его внимание под аркой дома. Девушка, точно девушка, почему-то босая с длинными золотыми волосами танцевала прямо перед ним. Очень странны были ее движения, не однозначны, не то грустные, не то подталкивающие к чему-то. В тоже время легкие, и казалось, она вот-вот взлетит. Остановилась она так же внезапно, как начала. Испуганно взглянула, отвернулась и исчезла.

– Кто это, Манька? – спросил о незнакомке Алексей Николаевич, – Вот, снова стоит…Кружится.

– Бог с тобой! Нет там никого.

Алексей Николаевич потер шершавые от недостатка витаминов локти, улыбнулся и направился дальше. В той самой арке он, к сожалению, никого не нашел. Только белый голубок пил из лужицы своим маленьким клювиком. Плюнул в эту лужу Алексей Николаевич, увидел свое отражение: плохо побритое лицо, сухие губы и впалые щеки. И произнес: «Пусть мне повезет хотя бы сегодня…»

В редакции «Льва Тропольского» ему снова отказали. Редактор в белом пиджаке без лишних слов отдал ему рукопись и посоветовал: «Не пишите о темном, но и о светлом не надо», «Не пишите об очевидном, но и о скрытом не надо. Сами понимаете, время!».

– Хотя бы отрывок. – с надеждой просил Алексей Николаевич и упал в бардовое, старое кресло.

– Вы, друг мой, никак не уловите течение мысли нашей молодежи, советского человека и многого другого. Лев Улюкмович, дорогой вы наш, все раскупили, все, «Тальянка» ушла еще на прошлой недели… – мгновенно переключился редактор на вошедшего в комнату молодого человека.

Тот крепко, но в то же время брезгливо пожал ему руку.

– Кто это? – мнимо спросил Лев Тропольский об Алексее Николаевиче.

– Никто, никто это. Уйдите, голубчик. И о газете не мечтайте. – незаметно для Льва Улюкмовича редактор прогнал Алексея Николаевича.

Который раз! Который! Двери от весеннего сквозняка распахнулись перед ним траурно, ветер зловеще и с иронией. В теплом свитере ему стало жарко. И красный от негодования лоб проявил на себе все огорчение. Этот выход никогда не был для него ведущим в счастье, никогда не мог дать ему того, что ему так хотелось. Очередная книга провалилась с треском. Марьина Юрьевна прижмет ее к себе, поцелует и поставит на полку его книгу. Она не даст ему от нее избавиться. И все будет, как всегда. На дому будет время от времени чинить чьи-то сапоги, делать набойки и думать: «В этом ли мое призвание?». Конечно, не в этом. Но никто другого ему ничего не предложит. Повесть ему не отдали, забыли. Благо дома был еще один экземпляр, напечатанный на машинке. Марьина перечитает еще раз десять, спать с ним будет, а молиться со временем перестанет.

Бездумно весь день прошатался Алексей Николаевич по улице, рассматривал цветные автомобили. Те все скользили по мокрой дороге. Его плечи слегка намочили и капли дождя. Ему даже показалось, что он простыл. Но это было мелочью. Вечером за 2-ым домом он набрел на местных мужичков с седыми усами. Те пили водку и добродушно приняли его.

– Лицо у вас помятое… Мы вас, как не увидим: все помятое. – один из мужиков, сидящий на низеньком пенечке пододвинул ему стакан водки с соленым, вялым огурцом.

Затем еще один стакан, и еще… Алексей Николаевич никогда не пил, знал, что «божью волю нельзя пропивать». А тут не выдержал и уже девятом часу он не шел домой, а брел на ощупь. Частенько хватался за стволы тонких, молодых берез, и те отворачивались от его перегара. Он знал, что Марьина не наругает его, но отвернется после того, как разденет его.

Улица была тихой, казалось, что-то чудесное опускалось на нее помимо весеннего воздуха. Алексей Николаевич поднял к верху голову и увидел, как на крыше его шестиэтажного домика сидел чей-то женский силуэт, болтая ножками. И ножки эти были босыми, как у той незнакомки, которую он видел днем. Шатаясь, он видел ее смутно, а потом она и вовсе исчезла и появилась в пяти от него шагах.

Видение? Нет, он прозрел в ту же секунду, не испугался, но смутился. Эта была девушка лет семнадцати в белом ситцевом платье, с милым воротничком и пустыми руками, которые она не знала куда деть. Она смотрела на него как-то несчастно, а после засмеялась. Она не могла выбрать себе настроение и вновь закружилась перед ним. Смотря на нее, в глазах у Алексея Николаевича помутнело. Вкус выпитого и вялого огурца подступил к его горлу, и он упал. Воздушная незнакомка тот час наклонилась к нему и обеспокоенно взглянула:

– Вставайте, вставайте…Леша!

Она словно хотела сама его поднять, но почему-то не могла. Он же облокотился на локти и увидел ее глаза. Эти голубые, чистые глаза, умоляющие его что-то сделать, чего он не хочет. И откуда она знала его имя? Она сказала его шёпотом несколько раз, а после обернулась, увидела двоих человек в форме и исчезла.

Алексей Николаевич еще не знал, как ему повезло, когда на следующий день яркое солнце скользнуло по его щеке. Он лежал на своей кровати с промятым матрасом, стоило ему повернуться на другой бок, как кровать скрипнула. К нему вышла Марьина Юрьевна. Он потянул к ней руку, с просьбой: «Милая моя, воды». Она дала ему стакан, а тот оказался пуст.

Он мгновенно приподнялся, схватился за голову. Волосы его были спутанные и сальные, он лежал в том самом пропотевшем свитере и растеряно осматривался.

– Леш, что ты делаешь? Вчера полночи я просидела у твоей камеры…Потом притащила тебя домой. И все думала: «Зачем ты? Зачем?» – она говорила это, стоя уже у двери, смотрела как-то осуждающе, – А я хотела тебе сказать, что мама заболела. Моя мама. И мне надо уехать на последней электричке. И тебе заказы привезли, пару сапог и туфли. Какие туфли! У меня никогда таких не было, так и хочется вот-вот померить…

– Авдотья Александровна? – в Алексее Николаевиче проснулось сочувствие, – Марьин, езжай, езжай. Я все сделаю. Цветы полью.

– Уже полила.

Он попытался встать, прислонился губами к пустому стакану с водой и грустно взглянул на табурет, стоящий рядом с ним. На нем лежала обувь с записками.

– Прости, Марьин.

Марьина Юрьевна уехала тем же вечером во Владимир. Белые звезды уже выступили на небесном занавесе, когда ветер залетел в комнату Алексея Николаевича и вылетел прямо на крышу….

Ветер и остался там, со своими черными кудрями, величественно расхаживать. Его называли Свидетелем многого, потому что в каких краях он только не бывал. Недавно вернулся из Парижа, откуда принес Тишине новое платье. То было серенькое с желтым узором по краям. Он держал его на руках и ждал, когда же она придет. Ведь она наверно соскучилась.

– Тиша! – воскликнул он, стоя в белой рубашке с широким воротником, черных брюках и лаковых сапогах с таким каблуком, какой никогда бы не приснился Алексею Николаевичу.

Ветер давно испытывал не просто влечение к Тишине, а даже намеревался сделать ей предложение. Но та всегда скромно обходила его, а когда желала поговорить, то появлялась сама.

Сейчас Тишина стояла перед ним на краю крыши дома, волосы ее летали, казалось, отдельно от нее. Высокая шея тянулась все выше и выше. Ее силуэт уже давно начал беседу, но молча. А Ветер не слышал и скорее поцеловал ее в холодную щеку.

– Смотри! Смотри, прямо из Франции. Это платья для тебя. Чем ты занималась? Почему ты именно здесь?

– Здесь есть человек, которому я хочу помочь. – она сказала это, взглянув на платье очень вяло и без всякого интереса.

Ветер засмеялся, так что задергались провода и деревья уныло помахали своими головами.

– Тиша! Да что с тобой? Люди никогда не были нашими друзьями. Да, они многие делают, копошатся себе там внизу, но… Кто мы и кто они? И стоит мне только чуть-чуть пробраться в их головы, как все идет на перекосяк. Они очень ветрены… Тебе не понравился мой подарок?

– Я видела его вчера, он шел по этим улицам, и я хотела ему помочь. Но не могла! – она бросилась к его коленям и чуть не заплакав, обняла их, – Понимаешь, я так бессильна, хотя во мне живут такие большие чувства. Прости, дорогой Ветер, прости спутник мой, но не к тебе…

– Так что же ты не говорила раньше? – он не трогая ее, стоял сзади, и хмыкал, хмыкал так, что весна вдруг превратилась в осень.

– Могла ли, дорогой?

– Могла, могла, полюбить человека… – отрезал Свидетель много.

– Они ничем не отличаются от нас, порой им тяжелее, чем нам. Они гордо должны носить свое звание: люди! Люди!

– Для тебя люди важнее меня… – обидчиво трепал Ветер сушившиеся внизу на тонкой веревке чьи-то вещи, как вдруг поднял и закружил чью-то красно белую косыночку.

– Не смей! Не смей злиться на меня, пойми и прости…

– ААА … – протянул Ветер и сел рядом с ней, свесив ноги в черных лаковых сапогах, – Эта женщина ушла, его жена…

– Она ему не просто жена: она его сердце. Только не может оно ему помочь, это сердце. Я же помогу ему и уйду. – Тишина встала на свои тоненькие ножки с холодными замершими стопами и взмолилась, задрожала.

– Я – свидетель всех твоих поступков, но то, что ты делаешь, не мне решать. Только, когда он влюбится в тебя, как я… Тебе придется не сладко, и только помни, что ты не человек…

– Не влюбится, он меня коснуться-то не сможет… И я пропаду, когда в его доме послышится шум. Я Тишина, я мимолетна. – произнесла она и скромно посмеялась, опустив глаза.

Ветер невзлюбил этого Алексея Николаевича, хотя даже не знал его: не знал, с сахаром он пьет чай по утрам или без, с вареньем ли золотые блины. Или у него вовсе не золотые блины, а горелые. Он остался стоять там, на крыше, и горечь съела его сердце не по кусочкам, а сразу заглотнуло его огромной пастью и он ревел, ревел…Он любил Тишину, он бы расписался с ней на небесах. А она променяла его на человека, который еще не прибил ни одной набойки на каблук и сидел одиноко у распахнутого окна.

Только сейчас Лешка вспомнил вчерашних мужиков. Вялый огурец и стакан водки. Он поклялся Марьинке, больше в рот не положит. Он будет писать снова и снова и снова! Это будет очень много книг, но какая из них будет жить? Он мог бы долго так думать, если бы не она. Она всегда была уверена в том, что ее чувство заботы к людям ей простят, и сами небеса не спустят ее в огненный колодец, в котором будет вода, но он все равно будет гореть.

– Кто вы? Сейчас же скажите, кто вы? – он сказал ей, Тишине.

Она почему-то надеялась на свою прозрачность, на то, что ее никто не видит, кроме Ветра и Алексея в состоянии бреда. Но сейчас Алексей Николаевич был не в бреду, он сглотнул слюну и рука его затряслась. Тишина отошла от черного старого рояля и сказала:

– Роялю не нравится, что скрепит его крышка, что иногда на него вы ставите горшок с землей… Он не любит ваши цветы.

– Кто вы? Я вас, кажется, видел вчера… Вы, вы видение? Я правда сошел с ума…

– Нет, нет… – она подбежала к нему, сердце ее затрепало, как человеческое.

Он испугался, он снова сел на маленький деревянный стул, и тот чуть не сломался под его весом.

– Обещаете, что не будете кричать?

– Обещаю.

– Я только, только пришла, чтобы подарить Вам одну идею. Я украла ее у Бога.

– Простите! – воскликнул внепонятках Алексей Николаевич, но тот час вспомнил о своем обещании, что не будет кричать.

– Я никому не говорила, что позволила себе украсть у Бога, – Тишина повторилась, – Идею для вас, замысел, который стоит не миллион, а всех замыслов мира. Меня найдут наверное. Но эта идея не должна достаться тому, кому ее хотели отдать… Я отвечу на суде перед Всевышнем, но только, только доверьтесь мне.

– Вы подарите мне идею? – рассмеялся Лешка, – Да кто я? А кто Господь! Он давно отвернулся от меня, он сказал мне, что мне писать не надо. Видите, я обувь чиню.

– Вы не правы, Леша!

– Вы! Да откуда же вы знаете мое имя?

– А вы мое нет…

– Вы не думайте, – продолжил Алексей Николаевич, – Если подарите мне идею, ее одобрит наш редактор. Я нищ, я беден, я просто…

– Это вы сами себе сказали, а я вижу в вас другое. Слушайте, слушайте…

… И она поведала то, что правда украла у Бога. Она прям-таки видела, как Властитель Мира уже давно нашел пропажу, как понял, что это она, как отослал ее с планеты людей. Она видела, когда читала Алексею Николаевичу то, как Ветер за нее хлопотал, как свою душу готов за нее был отдать. Она проговорила с ним всю ночь, а с утра он проснулся от разрывающейся телефонной трубки.

– Леша, Леша! Слава Богу, ты ответил…

– Родная, – по привычке начал он, – Как мама? Все хорошо?

– Да, да… А ты, бодрый такой в девятом часу. И не пил, написал, что?

– Я? – задумался тут Алексей Николаевич и тут же вспомнил, что вчера писал, что вчера та незнакомка так и не сказала ему имени. Увидел, что листки, напечатанные им, лежавшие у печатной машинки, светились каким-то необыкновенным, чистым золотым светом, – У меня все хорошо, родная. Как мама? Как Васик?

– Васик играет, Васика я бы с удовольствием забрала к нам, но мама к нему привязана, – Марьина говорила ему о сыне своей погибшей сестры, – Знаешь я, я еще побуду здесь недельку, не пропадешь без меня?

– Нет, нет, милая, я буду работать. И за заказы сейчас же примусь…

Он не договорил, бросил трубку и побежал на свою маленькую кухню. Там он увидел ее… Неужели не сон, неужели это было что-то другое? Это не ясное его уму, это… Она! Но что она делала рядом с Алексеем Николаевичем, кем она ему была и зачем пришла? Он вспомнил тут же все, что случилось вчера. Ему показалось, что это было очень и очень давно, как она оборвала его внутренние размышления:

– Вы проснулись. – так спокойно звучал ее голос, так по обыкновению звучит Тишина. И если прислушаться, то можно услышать, как бьется ее маленькое сердце, мечтающее быть сердцем настоящего, живого человека.

Она сказала это так радостно, как никогда не говорила Марьина. Она стояла у плиты, держа своей маленькой, легкой ручкой горячую сковородку. Щеки ее были еще белее, чем ее волосы. На них попала рассыпчатая, сладкая мука. Все, к чему она прикасалась, было сладким, на вкус она сама была словно сахарная вата, но не розовая. Алексей Николаевич прислонился к кухонному проему и не мог наглядеться на свою новую знакомую. До этого у него была только Марьина и умершая при его рождении мать, но сохранившаяся в памяти так четко и явно. А тут, появилась Она…

– Почему вы молчите, Леша? Я вам мешаю, да? Я надоела вам. Я сейчас только завтрак приготовлю и уйду.

Он заворожённо, глядя на нее, помахал отрицательно головой. Она пленила его так, как ни один человек на свете не мог. И только потом он понял, что она и не человек вовсе, божья сущность, божий дар. Она!

– Так кто же вы наконец? – воодушевленно спросил он.

Тиша заулыбалась своей скромной улыбкой, ямочки на щеках вот-вот должны были спрыгнуть с них и очутиться на ее горячих ладонях.

– Творец не простит мне того, что сердце мое захотело побыть человеческим, как ваше. Не простит, что я с вами сейчас и слова, те слова…Вам нравится? Самое главное, чтобы самому быть счастливым… – тут она бросилась в комнату, остановилась у печатной машинки, взяла десятка два исписанных листков и прислонила к груди, – Я дарю их вам! Я Тишина, но вы меня услышали. Значит, стало быть, это ваше.

– Вы правда думаете, что редакция Льва Тропольского пропустит это? Он поставил на мне «золотое клеймо», будь даже сам Господь вошел бы к нему, он бы выгнал его…Не принял.

Тишина рассмеялась и подошла к нему ближе.

– Вы не думайте, я помогу вам и уйду, я себя человеком возомнить не могу.

– Нет, как это? Вы только пришли, вы подождите, я познакомлю вас… – тут Алексей Николаевич задумался.

– Я знаю про вашу любимую. Она не узнает обо мне, а про книгу, скажите, что птички напели…

– Такое!? Такое они не напоют! Никакие птички на свете. Как это? Вы хотите на птиц это… – он воскликнул и встал к ней лицом к лицу.

Они бы может быть подарили друг к другу поцелуй. Правда, Тишина знала, что еще одно движение и он поймет, что не сможет прикоснуться к ней, разочаруется, прогонит. Он нравился ей, и она забывала о том, кто она на самом деле, что есть у нее дела, что Ветер вот-вот придет и нарушит ее наслаждение. И уже не будет Тишина такой сладкой, в муке, жарить золотые оладушки…

Все завертелось слишком быстро, пока он смотрел на нее, на него смотрели три угрюмых лица. Он шел в каком-то темно-зеленом коридоре, длинная полоса тянулась по двум стенам. И он тут уже не имел имени, он был под подозрением, он был последний, кто тогда вышел из редакции несколько дней назад, и тот, кого не постигла удача. Он очнулся уже сидя на жестком, металлическом стуле с кривой спинкой от стройного и холодного мужского голоса:

– Значит вы, Алексей Николаевич Панкратов, отрицаете, что были причастны к убийству главного редактора Льва Тропольского позавчера вечером?

Что? Он убит? Когда успел? То есть как это успел? Когда это произошло? Алексей Николаевич смотрел своими стеклянными, синими глазами, словно пожирая следователя, своего надзирателя с головой будто у льва. На него рычали, а он только молчал.

– Вы меня слышите, гражданин? Вчера произошло убийство знакомого вам человека, и мы знаем, что вы находились в разногласиях. Кто угодно может это подтвердить, у нас достаточно оснований. Вы меня слышите.

– Нет, нет, я здесь не причем. – почему-то наиграно, с игривой улыбкой сказал это Алексей Николаевич. Он совсем не помнил, как это время изменило маршрут, стерло границы, и сидя в своем доме, в своей квартире, он оказался здесь.

– У нас достаточно улик. Усиков, проводите его в камеру.

– Есть! – хлипло, но грозно подпрыгнул чей-то голос позади Алексея Николаевича.

И тут он растворился. Он ничего не понимал. Убит редактор, пропала Тишина. Его бы вытащила Марьина, эта святая женщина. Но, а Тишина? И почему он все время стал думать о ней?

Ветер давно знал о случившемся и ему не казалось это странным, чем-то ужасным или чем-то удивительным. Так бывает, что люди попадают в самые разные ситуации, умирают, пишут, ленятся, даже попадают в тюрьму. И его возлюбленная, его Тишина хочет стать такой, как они! Разве это не есть безумие? Наверно поэтому он привязал ее к деревянной кровати Алексея Николаевича. Он связал ее тоненькие, дрожащие ручки, и сидя на жестком стуле, смотрел на нее в упор. Так не смотрят люди – так смотрит он.

– Проснись, милая, проснись, я заберу тебя от этого убийцы! Ты не должна была давать ему эти мысли. Но если ты сейчас пойдешь со мной, я перед Властителем нашим тебя защищу. Я тебе даю шанс, отрекись наконец от своих идей, вспомни, кто ты…

Она не отвечала ему, потому что еще не поняла, что случилось. Их с Алексеем Николаевичем из времени вырвало то огромное чувство, которое зародилось между ними. Влюбленность. С первого взгляда. Тишина сидела на полу, и в голове ее были лишь его облик, его глаза, его белый лоб и испуганные уголки губ. Она вдруг поняла, что связана, и зло посмотрела на своего друга:

– Я не ошиблась в нем. Алексей ни в чем не виноват. За что? За что такое ты оговариваешь его?

– Милая, смотри, что с тобой происходит. Ты не помнишь даже, как этого гражданина пришли и арестовали. Ты ничего не помнишь! А он, между прочим, он убил человека. Так бывает из-за неудач. Это правда! Люди слабые существа, не как мы с тобой.

Одна слеза вслед за другой покатилась из ее глаз. Слезы эти падали на пол уже не маленькими жемчужинками, как раньше, а соленой человеческой жидкостью.

– Как ты плачешь! – воскликнул Ветер, – Посмотри, слезы твои, как у них: пустая соленая вода.

– Ты врешь! Ты первый раз солгал мне! – крикнула Тишина.

– О нет, милая.

– Не называй меня милой. А если, если я мила тебе по-настоящему, освободи его! Помоги ему! Я видела его, я с ним была, не может он быть в чем-то замешанным.

– Что же скажу я? Что скажу я Богу.

– А ты ничего ему не скажешь, тут не нужно оправданий. – зло сказала Тишина. Так зла она еще не была, но тут горький червяк подполз к ее небу и захотел наружу. Она проглатывала его, а он вылезал, – Мне больно, больно знать, что Алексей Николаевич…

– Ты не в себе, Тишина. Столько столетий мы наблюдаем за людьми. Выполняем свои дела, лишь иногда помогая людям, – говорил он, развязывая ее больные, холодные пальцы. – Ты понимаешь, иногда! А сейчас ты просишь меня подставить нас обоих.

Она отскочила от него, как человек от горячего пламени спички, когда случайно обжигается ей. Она больше ничего не сказала, она снова побежала, наступая своими босыми ногами. Но вдруг остановилась в холле квартиры, и спокойно так, рассудительно сказала:

– Он должен дослушать мой рассказ, он должен дописать, потому что нельзя ничего оставлять незавершенным. Господь узнает, Господь покарает меня, пускай навсегда запретит мне видеть людей. Но я все равно буду частью одного их.

Тишина решила вдруг, что сама все может. Даже не смотря на то, что она стала терять дни от своей влюбленности к Алексею Николаевичу, она поклялась себе сделать все, чтоб спасти его. Она совершенно не разбиралась в праве, в людских советских законах и ничего не знала об этой стране. Но ей определённо было приятно идти туда, где он. Она не спрашивала у солнца или звезд, как ей пройти до местного отделения, как ей найти его, она уже знала. Знала, что разрушит его отношения с Марьиной Юрьевной, что превратит его в сумасшедшего. Но ее ничто не могло остановить. Босая, с липкими от слез глазами она шла вперед, вперед, пока закат не обнял ее за плечи. Было тепло, но она дрожала, спотыкалась. А тут вдруг рассеялась в улыбке.

– Это ты! – она произнесла это так живо, так тихо, словно боялась спугнуть свое счастье. Ведь в дверях напротив, в маленьком дворике она увидела выходившего из деревянных дверей своего героя.

Алексей Николаевич выглядел неважно, рассеяно, он не знал, куда ему идти. Как вдруг по плечу его похлопал «надзиратель»:

– Вы, простите, ошибка вышла. Сказали бы сразу, что вы с товарищем Эмблемовым, что знаетесь с ним …

– Хм, – растеряно откашлялся Алексей Николаевич, – Да я…

Он не понимал о ком шла речь, товарища Эмблемова он в глаза не видел. Фамилию эту странную, полурусскую тоже никогда не слышал. Он посмотрел на воротник рубашки, запачканной кровью с разбитой губы, облизнул ее и пошел вперед.

Конечно, он увидел Тишу. Она подбежала к нему, встала на мысочки, чтобы казаться выше.

– Ты представляешь, – он назвал ее уже на «ты», – Какой-то товарищ за меня… ааа… – махнул он рукой.

– Вас били, да? Я так и знала, у людей все вот так, через силу, унижения.

– Что ты? Это…

Он не договорил, как она подарила ему свой поцелуй. Надеялась на то, что хоть слегка сумеет прикоснуться к нему, ощутить это человеческое, людское тепло. Но она получила гораздо больше, она получила его губы, металлический вкус крови и шершавый подбородок.

Она засмеялась. Так засмеялась, что все деревья вокруг затрясли своей кроной, что солнце перевернулось и сместило свою арбитру и вовсе стало планетой. Она потом взяла его за руку, и стала рассматривать его длинные, горячие пальцы, дотронулась до родинки возле указательного пальца.

– Что с тобой? Что с тобой, мое вдохновение? – повторился Алексей Николаевич.

– Вы меня чувствуете?

– А как иначе, хм. – он коснулся своей раны на губе, но не обнаружил ее и взял Тишину за руку.

Они шли уже по темной, вечерней улице, а когда Тишина обернулась, то увидела Ветра. Он стоял на тех самых ступенях, с каких она пару минут назад забрала Алексея Николаевича. Она поняла, что теперь все будет по-другому… И будут идти они по большому парку, и ее герой будет писать по вечерам, слушать ее строки, пока Господь не накажет их. Она поняла, что сам Ветер помог ей. Правда смотрел он на нее так хмуро, так выразительно, будто жалел, что помог. Но она тогда улыбнулась ему в ответ и больше ничего ей не нужно было. Все-таки любят все одинаково, либо очень-очень сильно, либо никак!

Часть 2

«Все ближе к людям»

Как вы уже могли догадаться, Марьина Юрьевна вернулась домой очень скоро. Несмотря на то, что ее Алексей Николаевич сказал ей ни о чем не беспокоиться, она все равно не могла отогнать от себя дурные мысли. Без него ей все мешало: мешало кольцо на пальце, мешал скрежет трамваев, мешал дождь, мешал воздух. Ей казалось, воздуха слишком много, он скоро переполнит Землю, и она вздуется, как передержанный омлет на сковородке. Марьина Юрьевна многое оставила у матери и вернулась с одной маленькой зеленой сумочкой. Волосы ее уже не были такими рыжими, как раньше. Но она не спешила, она боялась вдруг увидеть исчезнувшее вдохновение своего любимого. Вдохновение это она чувствовала по телефону, в его голосе, внушаемом полное доверие. Но она знала, что всему приходит конец и все возвращается на место. Вдруг она придет сейчас и не увидит его с листками, не увидит горящие глаза, вместо этого опрокинутую бутылку водки, дым сигарет и не открытую бутылку молока.

Наверно поэтому она решила заглянуть к Верочке. Верочка была ее неединственной подругой. Тем не менее она была той, которая никогда не осудит. Ни один раз Верочка была у них дома, Алексей Николаевич не нравился ей. В силу своей отстранённости от мира, в силу того, что что-то в нем было не так, не как у людей. Иногда он мог замолчать по среди какого-нибудь интересного разговора и бросить в сторону лишь одно слово:

– Скучно! – он говорил это на выдохе, уходил, закрывался в комнате.

Верочка никак не могла понять, за что такое Марьина любит его: этого непризнанного гения. А может и не гения? Может он так и останется чинить сапоги и ставить набойки?

Верочка работала в скромном магазине одежды. Шум цветных машин ежедневно долетал до ее ушей, она по обыкновению смотрела на них и бежала к покупателям. Сейчас к ней пришла одна девушка, и представляете, она была без туфлей, без какой-либо обуви. И ей очень хотелось новое платье.

– Какие модели вас интересуют? – спросила Верочка, – Может быть это? – она указала куда-то в сторону.

Девушка мило улыбалась ей и все на что-то смотрела. Ни что не трогало ее взгляд. Она подходила от одного манекена к другому, любопытно проводила по ним взглядом, а потом шёпотом крикнула:

– Это!

Она чуть ли не запрыгала от счастья, как маленький, еще глупенький ребенок.

– А может вам в такое время года что-то другое … – чуть было не возразила Верочка.

– Это! – снова вырвалось у покупательницы.

– Извольте. – Верочка пожала плечами, через пару минут принесла розовое платье с белой полоской на воротнике. Оно было простым, но девушка была так очарована им, что Верочке самой захотелось улыбнуться.

Верочка пригласила девушку к зеркалу, и та, положив светлые золотистые волосы на одно плечо, смотрела на то, как сидит на ней это платье. Она была в детском восторге, то и дело касалась своих порозовевших щек, а потом спросила, смеясь:

– А я похожа на вас? Теперь похожа?

– Что вы? – засмущалась Верочка, – Вы так молоды и прелестны, что и в этом платье и без него не похожи на меня, – Верочка вдруг задумалась о том, что скоро отметит свой 45-ый День Рождение.

Покупательница вновь засмеялась, никак не могла налюбоваться на себя, а затем обернулась и увидела… увидела Марьину Юрьевну, увидела ее впервые так близко и перестала быть девушка девушкой. Она изумленно, уже не так счастливо глядела, а потом выбежала из магазина так резво, что Верочка и Марьина Юрьевна не могли и шелохнуться.

– Какая красивая. – приметила Марьина Юрьевна.

Тишина испугалась, испугалась вплоть до того, что не видела улиц, не видела себя убегающей, к тому же еще воровкой платья. Марьина Юрьевна вдруг потянула Верочку к себе и они вышли из магазина.

– А уволят-то меня… – тихо произнесла Верочка, – А такая интеллигентная с виду. Молодежь, вот молодёжь.

– Сколько я должен Вам за эту покупку? – перебил ее мужской, статный голос.

– Вы? – Верочка прикусила губу, смотря на незнакомца. Она так и не назвала цену, взяв протянутые ей на холодной ладони деньги. Но через секунду она опомнилась, а Ветра уже след простыл…

Тем временем Тишина уже бежала по лестничному пролету, мечтая, как можно быстрее пролететь его и кинуться к Алексею Николаевичу. Страсть, это была уже страсть, манила ее броситься к Леше на шею. И ворвавшись в открытую дверь, она принялась искать его по всей квартире, пока не нашла его курившим на балконе.

– Вот ты где! Я думал, бросила меня. А я знаешь, знаешь, что… – тут он взял ее на руки и высоко, высоко поднял, – Дописал! Дописал! И отнес новому редактору. Я так уверен никогда не был, как сейчас. Тишина моя… Ну что ты молчишь?

– Твоя жена…

– У меня нет жены. То есть, Марьина? Что с ней?

– Марьина Юрьевна вернулась. Расскажи ей, расскажи ей, как написал все это сам. Как ловил эти слова в воздухе, как стал счастливым. – Тишина смотрела на него, а потом внезапно перевела разговор, – Я сегодня красива для тебя?

– А разве ты можешь бы не красивой? Ты Божество, ты божий ангел. Ты пришла ко мне за все те неудачи, которые обрушивались на меня. И знаешь, если кто тебя посмеет обидеть, я сам того обижу. Никого не смогу пощадить, если хоть кто-нибудь тронет тебя пальцем. Ты – мой одуванчик, нежный и небесный.

Тишина смущалась от всех сказанных в ее адрес приятных слов, ей хотелось прямо сейчас взять Алексея Николаевича за руку и гулять с ним по летнему, ароматному лесу.

– Ты не волнуйся, мы будем также встречаться с тобой, если позволишь мне найти тебя. Марьина Юрьевна поймет, что мне нужно вдохновение, что мне нужно уходить…

Тут ямочки на щеках у Тишины напряглись. А Алексей Николаевич продолжал:

– Ну а что? Скоро редактор позвонит мне, скоро он скажет: «О, это гениально, как ваша фамилия? Кто вы такой?». А я ему скажу: «Я? Я Алексей Николаевич Панкратов, запомните мое имя и не позорьтесь. Я стану богат, слава придет ко мне также, как к великим гениями, как к Пушкину, как к Достоевскому. Также, вот как ты сядет, – указал он на смотревшую задумчиво на него Тишину, – И скажет: вы выиграли лотерейный билет в этой жизни, прошу пройдемте дальше. А я такой: хм, мне надо подумать. Ох, Тиша, Тиша моя Тиша, я заживу, как настоящий гражданин Советского Союза, как…