Манная каша на троих

Пролог

Хайфа, 1982 год

Рука дрожала, а в ней – сложенный пополам листок бумаги. Пожелтевший листок в клеточку, впопыхах вырванный из школьной тетрадки. Мирьям представила, как отец, всегда спокойный и уравновешенный, писал эти строки. Думал о ней, Марише… И плакал. И как дрожала его рука…

Прошло сорок лет. Она держит это письмо, смотрит в окно на туманное небо Хайфы и видит себя шестилетней малышкой, любимой единственной дочкой. Сейчас мама выйдет из спальни, улыбнется ей и скажет: «Ну, маленькая пани, куда мы пойдем сегодня гулять? Какой сюрприз хочет получить наша девочка?»

И Мариша захлопает в ладоши в ожидании светлого, безоблачного дня. Да, у нее было счастливое детство, полное маленьких радостей жизни. Только оно внезапно оборвалось. Словно голубь, прилетевший с напоминанием о трагических событиях прошлого,– это письмо, так удивительно и неожиданно нашедшее ее. Спустя сорок лет…

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика

Дорогой кузен,

Я пишу в трагический момент нашей депортации.

Нашу дочь Маришу мы оставили у знакомых.

Да сохранит ее Господь!

Возьми ее под свою опеку и береги ее.

Желаю мира, и помни о ней!

Хеника и Смилек (Самуэль) Бергер

25/8/1942…»

Часть первая

Краков, 1981 год

Приглашение на свадьбу из Бостона пришло удивительно кстати. Наверное, Ядвига не рассчитывала, что Веслава соберется в такой дальний путь, но все же выслала ей приглашение. Джессика выходит замуж! Кажется, только недавно Веслава стала ее крестной матерью, а вскоре Джессика сама станет мамой. Ядвига намекнула на какие-то непредвиденные обстоятельства, ускорившие решение с замужеством. Написала, что будет рада приезду Веславы, но поймет, если та в силу уважительных причин не сможет присутствовать на свадьбе крестницы. Какое-то слишком американское письмо. И улыбки жениха и невесты на приглашении – тоже сияющие, словно начищенные до блеска белые лакированные туфли.

Веслава отнеслась к этому приглашению как к спасательному кругу. Кароль становился все более и более несносным. После гибели Збишека она ушла в работу, а он – в пиво. От пива нельзя спиться, говорили ее подруги, но если за вечер выпивать четыре литра, то можно.

«Пан учитель не выйдет сегодня на работу, он плохо себя чувствует,– звонит она в школу,– наверное, отравление». В следующий раз ей приходится рассказывать про мигрень, затем – про колики в животе, боли в спине и резь в глазах. В конце учебного года директриса предложила ему написать заявление об уходе по состоянию здоровья. Теперь Кароль зарабатывает редкими частными уроками, Веслава крутится, берет побольше дежурств. Там, рядом с больными, которые нуждаются в ней, почти не остается времени думать о Збишеке, о той проклятой аварии, о раскуроченном мотоцикле и о бесполезном шлеме, не защитившем голову ее мальчика. Измученная бессонной ночью после дежурства, Веслава возвращается домой и видит баррикаду бутылок из-под пива и храпящего мужа. Ей уже не уснуть, даже если она прочитает все детективы любимой Агаты Кристи. Значит, нужно принять снотворное и забыться… До следующего дежурства. И так уже четыре года. Во сне Збишек – живой, смеется, гримасничает. Что поделаешь – пресловутый переходный возраст. Творятся глупости, потом исправляются. Только Збишек уже ничего не исправит.

Веславе месяц назад исполнилось сорок семь. Кароль забыл ее поздравить. В свой день рождения она поехала в Величку к матери. Мама так обрадовалась, даже расплакалась. Они вместе поели бигуса с квашеной капустой, просто объедение, а потом пошли к папе на кладбище. Принесли цветы, прибрали памятник. Папа умер рано, еще совсем не старым, сильным человеком. А Веслава назвала сына его именем. Наверное, не стоило этого делать…Кароль возражал, но она настояла. Теперь ходит на два кладбища. В Величке – к отцу, в Кракове – к сыну… И чувствует себя случайно ожившей древней мумией.

А это приглашение на свадьбу Джессики может открыть новую страницу, вывести ее из состояния ступора, ставшего хроническим, помочь увидеть новых людей, а не только больных в инвалидных колясках, просто вернуть ее к жизни. Деньги на поездку придется где-то раздобыть, но с этим она справится.

И, отбросив последние сомнения, Веслава написала подруге: «Приеду с удовольствием. До встречи».

Бостон, 1981 год

Бостон встретил ее тюльпанами во всей притягательности их зрелой красоты. Еще чуть-чуть, и цветы склонят свои головки, поникнут крепкие стебли. Но пока они буйствовали, и Веславе показалось, что это хороший признак. Что поездка будет полезной, интересной, насыщенной. Что с долгами она рассчитается. А может, и начнет новую жизнь. Тюльпаны Веслава любила с детства.

Ядвига подъехала к аэропорту и эффектно припарковала свой маленький автомобильчик. На фото, полученном недавно Веславой, он вообще казался яркой лакированной игрушкой. Бросилась в объятия подруги, зарылась в ее волосах. Никаких американских улыбок. Слава Богу! Веславе стало легче на душе.

Они ехали переполненными транспортом улицами. Ядвига непринужденно держала руль и вполне элегантно вписывалась в пробки. Голубой костюм ей был к лицу, и выглядела она явно моложе своих сорока восьми лет. Красивая женщина…

– Слава, ты замечательно выглядишь, даже после этого сумасшедшего перелета! – Лучезарная улыбка осветила лицо Ядвиги. Ей всегда легко давались добрые слова.– Ну, не томи, рассказывай, как ты, как Кароль?

С детства… Все, в общем-то, начинается тогда… Например, ее дружбе с Ядвигой уже больше сорока лет. Их мамы не были дружны, но девчонки познакомились сразу, как только поселились в соседних домах. Сегодня сказали бы, что они из разных социальных слоев: мама Веславы – портниха, а отец – рабочий на соляных копях. Немалых сил и средств им стоило переехать в этот престижный район Велички, где рядом были хорошая школа и хорошие клиентки для Рожены – Веславиной мамы.

А пани Ванда, мама Ядвиги, преподавала французский язык и рисование в старших классах. Она училась искусству в Париже и вернулась в Величку, чтобы находиться рядом с матерью, когда тяжело заболел отец.

Их детская дружба была проста и безыскусна. Пани Ванда всегда гостеприимно встречала Веславу и охотно отпускала свою дочь к ней домой, где не обедали на изысканной посуде и стены комнат не были украшены удивительно красивыми, просто завораживающе красивыми картинами. И если сегодня Веслава замирает перед полотнами импрессионистов, в этом, несомненно, заслуга Ядвигиной мамы.

Они вместе «варили суп» для своих кукол. Вернее, куклы были у Ядвиги, но она всегда приносила их с собой, чтобы поиграть вместе с подругой. А для «супа» пани Ванда отдавала им старые тюбики с краской. Из оранжевого варился морковный суп, из бордового – свекольный…

Затем началась война.

Величку оккупировали, и пани Ванда уже не рисовала. Но все это было так давно…

Веслава задремала в машине и проснулась, только когда Ядвига притормозила около своего дома на зеленой окраине Бостона. Здесь тоже цвели тюльпаны…

Свадьба проходила в местном гольф-клубе, на траве, украшенной лепестками роз. Ими же была выстелена импровизированная «красная дорожка». От религиозного обряда жених и невеста заранее отказались, понимая сложность его проведения. Просто утром расписались в муниципалитете, днем провели свадебную фотосессию, а к вечеру оказались в объятиях немногочисленных родственников и множества веселых и раскованных молодых людей, своих сокурсников, студентов Гарвардского университета. Высокий широкоплечий жених, баскетболист студенческой команды, оказался еврейским эмигрантом из Львова.

– Его зовут Ян Гороховский! – рассмеялась Ядвига.– Зная только его имя и фамилию, кто бы подумал, что он не поляк?

Джессика была особенно хороша прелестью расцветающей весны, пробуждающейся женственности.

– Я скоро стану бабушкой,– накануне поделилась Ядвига.– Уже третий месяц беременности, хотим девочку.

Но пока Джессика сама резвилась, как девчонка. По американской традиции перемазалась в свадебном торте, выстроила всех незамужних подруг и, зажмурившись, бросила им кружевную подвязку с ноги. Девчонки визжали от восторга. Подвязка досталась миниатюрной блондинке, и все принялись ее поздравлять. Давно, давным-давно Веслава не чувствовала себя такой молодой и счастливой, как на этой свадьбе.

А на следующее утро пришла телеграмма из Польши. Кароль проигрался в карты. И заложил квартиру. Нужны деньги, пусть Веслава не возвращается без денег. Иначе им придется освободить квартиру и стать бездомными.

«Ты останешься бездомным! – зло подумала Веслава, кусая ногти. Она уже сто лет не грызла их, все пытаясь придать им форму.– У меня, в конце концов, есть мама в Величке…»

Конечно, она оставила ему денег на жизнь, но не на бочки пива… А страсть к картам была грехом его молодости. Вот и вспомнил сейчас, когда опустела последняя бутылка. И проиграл последнюю рубашку. Не возвращайся без денег… Легко сказать.

Ядвига всплеснула руками. Предложила одолжить нужную сумму. Лучший выход. Потом можно вернуть.

– Нет,– возразила Веслава.– Никаких долгов. Я и так в долг купила билеты на дорогу в Америку. Нет, нужно заработать эти деньги и выкупить квартиру для Кароля. Нельзя его бросить на улице… Но я не вернусь к нему. Теперь это решено.

– Что же,– сказала Ядвига,– может быть, ты останешься в США? Завтра я поговорю с Дариушем. Ты помнишь моего кузена? Он помог здесь многим людям.

Дариуш… Как это было давно и как банально. Он, кажется, заигрывал с ней. Им с Ядвигой тогда было чуть за двадцать, а маленькому кузену еще не исполнилось и восемнадцати. О каких заигрываниях могла идти речь? Но Веслава с удовольствием наблюдала за его смятением и даже чуть-чуть поощряла его. Помнится, он увлекался фотографией. Веслава даже позвала его на их с Каролем свадьбу, хотела предложить подработать фотографом. Но не тут-то было. Дариуш нахмурился, с трудом пробурчал слова поздравления и отказался, сославшись на отсутствие времени. Такой смешной, славный вихрастый мальчик…

Ядвига рассмеялась. Завтра Дариуш будет в Бостоне. Веслава сама сможет убедиться, сохранились ли его вихры.

…Никаких вихров, короткая стрижка с лысеющими островками, улыбка, не вымученная необходимостью момента, а естественная и располагающая. Глаза в глаза. Это тоже банально?.. Сколько лет они не виделись? Не имеет значения. Он очень рад встрече… А она? Выпьем за встречу? Виски? Нет, мускат. Конечно, сладкий мускат, запах солнечных виноградников. Она состарилась? Нисколько, ей идет зрелая красота. А он, каким она представляла его? А-а, все тем же вихрастым пареньком? Ну что ж, вихры развеялись ветром, сперва – родным польским, а с последними вихрами было покончено уже на Аляске. Что он делает там? Фотографирует… Да-да, работает фотокорреспондентом в местной газете, а особо интересные снимки у него покупает журнал путешествий. Вообще живет на два дома. Семья в Нью-Йорке, работа на Аляске. Впрочем, о семье говорить не хочется. Не сложилось…

– Как мы можем помочь Веславе? – спросила Ядвига, коротко рассказав Дариушу о случившемся.

Дариуш нахмурился. Длинные пальцы его забарабанили по столу какую-то незамысловатую мелодию.

– Вот что,– наконец сказал он.– Нужно попробовать сделать тебе рабочую визу под конкретное рабочее место. Вернемся в Нью-Йорк вместе. У нашего техредактора тяжело болеет мать, и он искал сиделку. Нужно будет уточнить. Может, я смогу тебя устроить к ним.

– С моим английским? – засомневалась Веслава.

– Это не важно,– объяснил Дариуш,– они из Польши. Правда, переехали сюда еще до войны. Но помнят польский язык. Может, это даже будет твоим преимуществом. И еще… Знаешь, я рад, что мы вернемся в Нью-Йорк вместе.

Нью-Йорк, 1981 год

Каждый вечер перед сном Оскар читает Хане книги. Хана слушает с закрытыми глазами. Кажется, что она спит. Но нет, она слушает, слабо водит по одеялу левой рукой с согнувшимися пальцами. Только эта рука двигается у нее после инсульта. Занимает ли ее это чтиво?.. Трудно понять. Речь у Ханы не восстановилась. Но если Оскар на время прерывает чтение, она открывает глаза и вопросительно смотрит на него. И этот взгляд из-под дрожащих ресниц подбадривает Оскара, вселяет надежду: его Хана еще поднимется, сможет, как и раньше, проворно орудовать на кухне и станет командовать домом. А он с удовольствием снова будет ее адъютантом.

…Сейчас на коленях Оскара томик Мопассана. Он устал читать длинные романы, перешел на рассказы. Особенно Оскар любит декламировать диалоги, очень старается выразить эмоции, повышает голос, смеется, плачет. Со стороны это выглядит довольно нелепо, но Веслава жалеет его.

Она сидит около окна и вяжет очередной шарф, скорее для успокоения нервов, чем для использования по назначению. Этих полосатых шарфов уже так много, что скоро ими можно будет укутать всех простуженных Нью-Йорка.

Поздние вечерние часы – это свободное время Веславы. Хана к тому времени покормлена, помыта, лежит в чистом белье, Веслава перевернула ее с бока на бок, сделала ей массаж спины, чтобы пролежни – ужасная беда всех лежачих больных – не так быстро распространялись по телу. И теперь свободна. Но, чтобы использовать эту свободу, найти ей применение, совсем не осталось сил. Тем более на улице дождь, пересекает по кривой линии оконное стекло, забивается куда-то в раму, капли сбегают вниз мелкими серебряными цепочками, довольные, что заслонили Веславе всю бесхитростную панораму этой тихой улочки Бруклина.

Уже четыре месяца она здесь, рядом с Ханой. Прошлая сиделка, молоденькая китаянка Шань Ли, не выдержала нагрузки: переворачивать грузную Хану непросто, пересаживать ее в кресло для умывания по утрам – руки деревенеют, а мыть ее, менять постель, кормить с ложечки… Но Веслава справляется и не жалуется. Не зря она столько лет проработала в гериатрическом отделении. Впрочем, а кому бы она жаловалась? Она должна быть благодарна судьбе. Дариуш нашел ей эту работу, познакомил с Гарри Шенком, который отвез ее к своим родителям, пообещав уладить все формальности. Теперь у нее своя аккуратная комнатка.

– Раньше здесь была спальня для внуков, но, когда Гарри разошелся с женой, а та укатила в Австралию, дети у нас почти не появляются.

Оскар произнес это привычно спокойным тоном, в котором, однако, слышалось едва уловимое сожаление.

Веславе было забавно жить в комнате, где люстра – смешная пчела, на занавесках – сочные малинки, а над кроватью висит постер с Винни-Пухом. Такая веселая детская комната в таком невеселом доме, хозяйка которого не поднимается на ноги уже больше полугода.

С Оскаром Веслава подружилась, и это очень облегчало ей работу. Он не ворчал, не придирался по пустякам. «Землячка!» – обрадованно сказал, узнав, что Веслава из Кракова.

Когда Хана засыпала, Оскар грел себе молоко с медом и заботливо делился им с Веславой. Кто-то убедил Оскара, что это полезно. Мед Веслава не любила, но из деликатности не решалась попросить Оскара не добавлять его в молоко.

Не раз Гарри предлагал родителям переехать в Манхэттен, поближе к маленькой студии, в которой он поселился после развода. Но Оскар ни за что не соглашался: он привык к этому району и не готов менять свой образ жизни.

– Умирать буду здесь! – бодро, почти весело сообщил он Веславе, когда знакомил ее с квартирой.

– А может, вы из семьи долгожителей и жить вам еще много лет?

– Все может быть,– быстро согласился Оскар,– но генетический код в моем случае ни о чем не скажет. Ни один из моих близких родственников не дожил до глубокой старости.

Тогда Веслава не спросила почему. Поинтересовалась много позже, в один из тихих вечеров, которые они коротали вместе. Оскар ответил:

– Им просто не дали дожить.

И, прервав разговор, вышел из комнаты.

На журнальном столике в гостиной Оскар хранит несколько фотоальбомов со снимками любимых австралийских внуков. Он там тоже есть, вместе с Ханой, запечатленные на различных торжествах. Фотографии идеальной американской семьи. Налаженная жизнь. Дежурные улыбки. Кока-кола и икебана… Веслава однажды пролистала альбомы и больше не интересовалась ими. А на туалетном столике в спальне стоят несколько черно-белых фотографий в рамках. Когда убирать квартиру приходит Иванна, проворная и быстрая эмигрантка из Чехословакии, Оскар предупреждает ее, что пыль с фотографий вытрет сам. Кто эти люди, чьими фотографиями он так дорожит, Веслава не спрашивает. Ее мысли заняты черной полосой личной жизни и полным отсутствием представления, как из этой угольной полосы выйти на светлую солнечную дорожку. Еще несколько месяцев, и она рассчитается с долгами Кароля. А дальше что?.. Ни любви, ни элементарной привязанности она к нему больше не испытывает. Жалость к его никчемности… На ней невозможно строить отношения.

…Сегодня Оскар забыл приготовить молоко. Он листал какой-то старый фотоальбом и выглядел бледным и осунувшимся. «Хорошо бы ему сделать анализ крови»,– подумала Веслава, но молодцеватый Оскар о своем здоровье обычно не беспокоился. Веслава нагрела два стакана молока, в один добавила ложечку меда и подала его Оскару.

– Спасибо! – обрадовался он.– Хотите посмотреть этот альбом?

Веслава, чтобы не обидеть старика отказом, полистала страницы. На фото – явно доэмигрантская пора далеких тридцатых годов. Женщины в стильных нарядах, их спутники жизни в отглаженных костюмах, прилизанные мальчики, девочки в пышных платьях. Сплошной нафталин. У родителей Веславы не было старых фотографий. «Некогда фотографироваться было»,– однажды коротко ответила мать.

На одном из фото Веслава увидела молодого Оскара, обнимающего Хану с цветами,– красивая пара. Наверное, этому свадебному снимку уже лет сорок.

– Сорок восемь,– уточнил, улыбаясь, Оскар,– мы поженились в тридцать третьем году. Любопытно, милая пани, что вы сразу узнали нас на этом фото. Сегодня первое октября – значит, именно сегодня у нас с Ханой годовщина свадьбы. Доживем ли до золотого юбилея…– Он надолго задумался и неожиданно сказал: – Гордыня, проклятая гордыня, разрушающая судьбы людей, спасла мне жизнь. Кто бы мог подумать…

Веслава отложила спицы. После недолгого молчания Оскар произнес:

– Посмотрите, какая красивая женщина на этом фото. Моя старшая сестра Дора. Здесь она беременна третьим сыном. Вообще-то она ни за что не хотела фотографироваться. Дескать, не принято в ее положении. Но я уговорил Дору сняться рядом с ее мальчуганами. Старший, правда, спрятался за младшего, он был ужасно стеснителен. Его бабка, моя мама, всегда в шутку говорила, что девушки стеснительных парней не любят, он рискует остаться старым холостяком.

– Ну и все-таки ваш племянник женился? – поинтересовалась Веслава.

– Нет. Он не успел жениться, как и все они не успели состариться. Ни мои родители, ни мои сестры, ни их дети… Веслава, вы ведь жили в Польше во время войны, рядом с вами убивали евреев… Впрочем, вы были совсем девочкой.

Оскар вздохнул и отложил альбом в сторону.

– Я стараюсь об этом не думать. Во всяком случае, не думать об этом все время. Иначе можно сойти с ума. Но чем старше я становлюсь, тем чаще они приходят ко мне… А что мне делать, Веслава? Просить у них прощения за то, что я жив? Что не пошел вместе с ними в газовые камеры? Что даже не знаю имен близнецов, которые родились у моей сестры Рины? Она чуть не умерла от родов, но потом была большая радость в семье. Первые внучки у моей мамы. До этого были только Дорины мальчишки. Почему мне не сообщили имена этих девочек? В письмах называли их «наши малышки». Они были совсем крошками, когда началась война… Да… Гордыня, милая пани, гордыня спасла мне жизнь…

Он вновь замолчал. Веславе стало не по себе от его молчания и наступившей тишины, которая словно обвиняла и ее в том, что Оскар потерял всех своих близких.

– А почему гордыня? – наконец спросила она.

– Я всегда был вторым и не мог смириться с этим. Я восторгался им до отчаяния и ненавидел его одновременно. Он везде обходил меня. Мой кузен Смилек… В школе он учился лучше меня и всегда имел успех у девочек. В шахматных боях он был силен и снисходительно давал мне фору. Когда я хотел поступить в польскую армию, меня не приняли из-за плохого зрения, а он сразу оказался в артиллерии, правда, через два года ушел из армии, но тоже по собственному желанию. Ему все давалось легко. И когда мы оба познакомились с Хеникой, она предпочла его. Нет, это было не так. Я первым познакомился с ней и сразу влюбился в нее. Мы даже вместе ходили несколько раз в кино, и она явно благосклонно относилась к моим ухаживаниям. Пока не встретила Смилека… Через две недели Хеника призналась, что предпочла бы видеть во мне друга, а еще через месяц стала невестой Смилека…Он всегда был первым и здесь тоже обошел меня.

Поэтому, когда меня познакомили с Ханой, я назло им всем почти сразу сделал ей предложение. Жениться – так жениться, думал я. Только потом я понял, что эта встреча была мне послана небом. Давид, старший брат Ханы, жил в Америке, имел здесь небольшой бизнес, шоколадную фабрику, и искал компаньона. Мы к тому времени открыли кондитерскую, но дело продвигалось очень туго. И я сразу согласился на предложение Давида войти в его дело. Мы уехали в тридцать седьмом году, наш Гарри родился уже в Америке.

– А Смилек?

Веславе почему-то хотелось верить, что и счастливчик Смилек уехал в Америку или еще куда-нибудь, где удача не изменила ему.

– Смилек? – задумчиво переспросил Оскар, подперев лицо руками.– Смилек с Хеникой тоже уехали из Казимежа – в Величку. Там у них родилась дочь. Представьте себе, Веслава, у моего кузена ко всем прочим его достоинствам была хорошая коммерческая хватка. В Величке он открыл табачный магазин. Мы почти не общались после моей и его женитьбы. Но перед отъездом в Америку я все-таки поехал в Величку. Домой к ним не пошел, не хотел видеть Хенику. Я еще тот характер имел в молодости. Зашел к Смилеку в магазин, попрощался. Он выглядел очень довольным жизнью. Обнял меня и пожелал удачи. Он, наверное, и не догадывался, что я бегу из Польши, потому что он удачлив, а я – нет… Вам еще интересно знать, что произошло дальше со Смилеком? Дальше была война… Удача отвернулась от всех них.

– Оскар, неужели бывают такие совпадения?! – вдруг выпалила Веслава.– Я ведь выросла в Величке. Мне кажется, я была знакома с вашим кузеном. Как звали его дочь?

– Мирьям,– удивленно ответил старик,– но в детстве ее все называли…

–– Маришей,– перебила его Веслава,– Маришей Бергер!

– Боже мой! – воскликнул Оскар.– Веслава, неужели вы знали семью моего кузена?!

Хайфа, 1982 год

Авария случилась рядом с домом Мирьям. Она развешивала на балконе выстиранное белье, когда услышала жуткий скрежет и женский крик. Этот крик заслонил собой все другие звуки, которые сопровождали каждое утро их негромкой улицы. На зебре перехода остановился, резко притормозив, зеленый автомобиль. В нескольких метрах от него, словно большая поломанная кукла, лежала молодая женщина, а чуть в стороне – опрокинутая летняя прогулочная коляска. Мирьям бросилась по лестничным ступенькам вниз, захватив аптечку первой помощи. Неотложка, к счастью, оказалась поблизости, и женщиной и малышом уже занимались медики.

Вечером в новостном блоке рассказали об этом очередном дорожно-транспортном происшествии. Молодая мама в критическом состоянии находилась в реанимации больницы «Рамбам», а ребенок получил несколько ушибов и к вечеру был выписан из детского отделения. «Героизм матери,– гласили заголовки утренней газеты.– В последнее мгновение Ревиталь успела оттолкнуть коляску с сыном в сторону, а сама оказалась под колесами автомобиля, потерявшего управление».

Несколько дней это происшествие не давало Мирьям покоя. Она гладила, варила, ехала в автобусе и думала о том мгновении, когда молодая мать приняла удар на себя.

И наконец Мирьям поняла, что мучают ее воспоминания. Черными кошачьими ноготками скребутся в сердце. Уйти от них не удастся, хотя с тех пор прошло сорок лет.

Вот сейчас Мирьям устроится поудобнее в кресле, закроет глаза, и… мама придет к ней из того страшного сорок второго… Сядет рядом, покачает головой, недовольная, что Мариша неряшливо причесана. Разве так выходит на улицу хорошая девочка? Мама возьмет гребень, причешет вьющиеся русые волосы дочки и туго-туго заплетет их в две косы. «Вот так-то лучше,– скажет и крепко прижмет к себе Маришу,– так ты выглядишь настоящей маленькой полькой. А теперь иди!»

Но Мариша льнет к ней и ни за что не хочет уходить. Мама нервничает, до крови кусает губы.

«Пожалуйста, Мариша! Тебя внизу ждет пани Ванда».– «Но я хочу быть дома, с тобой и папой,– упрямится девочка,– ты больше не любишь меня?» Ей хочется сказать что-то еще, злое и нехорошее, но, увидев, что мама плачет, она гладит ее по голове. «Иди же! – нетерпеливо говорит мать.– Будь умницей».– «А вы, вы тоже уйдете?» – с сомнением в голосе спрашивает Мариша.– «Конечно,– уверенно отвечает мама,– мы тоже уйдем и потом встретимся с тобой. И я расскажу тебе сказку о принцессе Несмеяне».

Она открывает входную дверь, с трудом отрывает от себя дочь и выталкивает ее в коридор. Дверь захлопывается.

Как это несправедливо и ужасно – оставить Маришу одну в сумерках августовского вечера!

Было в этом что-то зловеще-странное. И девочка смирилась. Она пошла прочь от своего дома, к углу соседней улицы, где ее ждала пани Ванда…

…Нет, это невозможно. Нужно встать с кресла, заняться делами. Не думать о прошлом. Не давать ноющей боли распространяться под сердцем. Погладить военную форму Илану, поговорить с классной руководительницей Ширы, помочь Мошико сложить рюкзак для школьной экскурсии. Они все равно придут к ней перед сном и будут с ней всю ночь, и отец, и мама, и все-все-все…

Величка, 1939 год

Новую квартиру Мариша полюбила сразу. Еще бы, теперь в ее комнате были письменный стол и полки для книг. Каждую неделю она с мамой ходила в книжный магазин и выбирала книгу, которую мама читала ей перед сном. Мариша очень любила сказки, особенно волшебные, с самым хорошим концом. Если честно, то ей почему-то казалось, что в шесть лет уже не пристало любить такую чепуху. Так пренебрежительно называл сказки мальчик Влад, с которым она подружилась, когда переехала в этот район. Влад был старше ее на два года. Он уже ходил в школу и ездил на большом велосипеде. Влад очень нравился Марише. И она стеснялась просить маму купить книги сказок. Но мама как-то догадывалась обо всем, и яркие книжки со сказочными историями всегда ждали Маришу около кровати.

Это было замечательное лето. В новой квартире Марише нравилось решительно все. И ванная комната, где Мариша, совсем как большая, купалась сама. Мама только присматривала, чтобы она не слишком озорничала в воде. И светлая кухня, где уже с утра хлопотала их домработница Рената. А какие вкусные эклеры с мягким тягучим кремом та делала! Мариша их обожала. Она садилась около Ренаты и ждала, потому что первое начиненное пирожное всегда доставалось ей.

Рената нравилась девочке больше, чем прежняя домработница Кристина, которая говорила басом и вечно гремела посудой. И родители тоже были довольны Ренатой.

А самым замечательным в новой квартире было большое окно в гостиной, которое выходило во двор. За ним росло высокое дерево, в дупле которого жили птенцы. Их мама прилетала к ним каждый день, и Мариша знала, что она, как и ее мама, позаботится о своих детках. И еще на подоконнике стоял вазон с красивым растением. Мама называла его олеандром. Цветки олеандра распустились нынешним летом, яркие, крупные, с бархатными лепестками. Они делали их гостиную еще ярче и наряднее, и Мариша каждый день поливала этот цветок с таким волшебным названием: о-ле-андр.

Они с мамой и Ренатой только приехали из отпуска в горах. Мама там принимала ванны и пила какую-то невкусную воду, от которой морщилась, но все равно пила ее. Рената называла эту воду целебной. Она присматривала за Маришей, когда мама была занята своим лечением или уходила погулять с другими мамами. А сейчас они вернулись домой, и Мариша должна собираться в школу.

Ах, как это здорово, что она уже большая! И будет ходить в школу, как Влад! И вместе с ней пойдут в школу ее новые подружки, с которыми она познакомилась в просторном парке около дома. Все было так замечательно, что на последней примерке у портнихи, которая шила ей к осени новое пальто, Мариша даже не вертелась. Теперь ей, как взрослой, к каждому сезону шили новую одежду. Мама смотрела журналы мод, советовалась с портнихой, пани Роженой, и выбирала модели. Девочка не любила стоять прямо, как стойкий оловянный солдатик, когда пани Рожена с острыми булавками крутилась вокруг нее. Но в награду за примерное поведение мама купит ей новую игрушку, а Веславе, дочке портнихи, она всегда приносит что-нибудь сладкое.

«Вы балуете ее, пани Хеника,– обычно говорит Рожена.– Она только и выглядывает, когда вы придете с Маришей на примерку».

Мама улыбается, она любит делать людям приятное. А Веслава действительно радуется приходу Мариши. Она тоже идет в этом году в первый класс.

Величка, 1942 год

– Что с нами будет, Смилек? – спросила мама.– Куда это все катится? – Она открыла кран, пустила воду и озабоченно посмотрела на входную дверь. Но в коридоре было тихо.– Что мы им сделали плохого, Смилек?

Отец молчал. Мариша давно не слышала его смеха. Ей хотелось приласкаться к отцу, подергать его за рукав пиджака, состроить смешную гримасу, как-то вернуть ему улыбку. Но отец вдруг спросил:

– Хеника, ты уже сшила эти повязки?

– Нет, никак не могу заставить себя заниматься ими. Какой позор перед соседями, Смилек!

– Нет выхода, Хеника, мы не сможем без них выходить на улицу. Хочешь, я попрошу пани Рожену, она сошьет две?

– Три,– поправила Мариша.– А для меня?

– Нет,– покачал головой отец.– Слава Богу, ты не должна ее носить. Тебе еще не исполнилось десяти лет.

Мама все-таки сделала повязки и нашила на них по шестиконечной звезде. Несколько раз до крови уколола пальцы и расплакалась. Отец обнял маму, и так они стояли вместе, обнявшись. Было в этом что-то жуткое и странное, не до конца осознанное Маришей.

В школу она давно не ходила. А ей там так нравилось! Ей было легко учиться и отвечать на все вопросы, а на переменке – играть с другими девочками. Но в какой-то день учительница, пани Барбара, вызвала родителей Мариши и еще нескольких учениц и, пряча глаза, попросила забрать детей из школы. Таков приказ, сказала она: еврейские дети не могут теперь учиться в польской школе. Сперва пани Барбара согласилась приходить к Марише домой и давать ей частные уроки. Но через несколько месяцев, погладив девочку по голове и снова не глядя в глаза родителям, сказала, что не сможет больше учить их дочь. Есть железный запрет на это… А у нее свои дети, и рисковать она не может.

Однажды родители встретили пани Ванду, маму Ядвиги, которая жила на соседней улице и иногда играла с Маришей в парке. Они рассказали ей, что Мариша уже давно не ходит в школу.

– Как можно,– возмутилась пани Ванда,– оставить ребенка без занятий?! Еврейка… Какая глупая причина! Детка, ты хочешь, чтобы я приходила и учила тебя математике и польскому языку?

Конечно, Мариша хотела…

Вообще ей уже много дней хотелось одного: взять маленькие часики, которыми она недавно научилась пользоваться, и поворачивать их стрелки назад столько, сколько потребуется, чтобы вернуться в тот день, когда мама еще смеялась от души, когда она, Мариша, сложила ранец для школы и не могла заснуть от волнения. И все в их жизни было замечательно. «Ну-ка спать! – строго сказала тогда мама, но глаза ее улыбались.– Иначе завтра, в первый день занятий, ты будешь сонной мухой».

В конце концов Мариша уснула. А утром у мамы на лице уже не было улыбки. И появилось новое слово: «война». Нет, в первые дни девочка войну не почувствовала совсем. В школу ее отводила Рената, а мама забирала оттуда и вела в свой любимый парк. Там, в тихом озере с темной водой, жила Русалочка из сказки – Мариша была в этом уверена,– а неподалеку, под тенью деревьев, стоял памятник. Мама рассказала, что это памятник поэту Мицкевичу, чьи стихи она непременно будет учить в школе. А пока мама готова почитать их вслух, если Мариша пообещает внимательно слушать.

Ну конечно. Мариша готова слушать маму сколько угодно. Она так красиво рассказывает сказки и читает стихи. И голос у нее такой певучий.

Они садятся на скамейку рядом с памятником поэту, и мама по памяти декламирует:

Потом они сидели у озера и молчали. Так уютно было чувствовать мамины теплые руки и слушать ее.

И вдруг все изменилось! У слова «война» появилось лицо. Вернее, много лиц. В город на блестящих черных мотоциклах въехали немецкие солдаты. Они тоже были блестящие. И довольные собой.

С тех пор Мариша живет с этим словом: «война». Домработница Рената ушла работать в немецкую столовую, сказала, что там она всегда будет сытой, а во время войны это очень важно. Папа закрыл свой магазин, в котором продавались самые лучшие в городе сигары. Оказалось, что ему нельзя торговать табаком. Но он не растерялся и открыл маленький магазинчик канцелярских товаров. И они тоже были сыты. Мама теперь сама ходила на базар, чтобы купить курицу и сварить Марише суп. И суп ее был такой же вкусный, как и суп Ренаты. А еще она приносила разные овощи, яйца, масло в стакане, накрытое листиком капусты, и рассказывала Марише стишок про овощи, которые спорили между собой, какой из них самый главный, пока все вместе не попали в одну кастрюлю… Картошка, морковка, петрушка, горох, и суп овощной оказался неплох. Марише мама разрешала чистить стручки горошка, и оттуда выпрыгивали яркие зеленые шарики. Нужно было только успевать их ловить.

Но однажды мама прибежала с базара с пустой кошелкой. Она тяжело дышала и сразу бросилась к окну. Мариша тоже выглянула в окно. Все было как всегда. По улице шли люди, знакомые девочки возвращались из школы. Мариша как раз хотела попросить у мамы разрешения выйти во двор, но мама плотно закрыла шторы и велела дочке никому-никому не открывать дверь. А сама куда-то убежала. Она вернулась вместе с папой. Он сказал, что у мамы перепуганное лицо и в таких случаях говорят, что на человеке лица нет. Но мама не рассмеялась шутке, не взъерошила отцу волосы и даже не обняла его.

– Смилек, это ужасно. Я испугалась, что они потом придут к тебе и заберут тебя тоже. Они казались мне интеллигентными людьми. Но разве интеллигентный человек способен на такие издевательства?.. За что?!

Мариша, которой мама так ничего и не объяснила, прислушивалась к разговору. По мере того как отец слушал маму, его лицо становилось все бледнее. Но он не проронил ни слова – молчал, подперев руками голову.

Странные вещи рассказывала мама: про каких-то евреев в лапсердаках и ермолках, которых заставили подметать базарную площадь. Просто цирк устроили для толпы, нервно сказала она. Немцы специально разбрасывали мусор и тыкали в него сапогами, требуя немедленно подбирать. А тех, кто пытался сопротивляться этому унижению, били прикладами. Одного старика с белой бородой повалили на землю и волокли за бороду.

– Я узнала его,– плача, сказала мама,– это был ребе Аарон, отец Рахели, моей подружки детства, добрейший человек. Всю жизнь преподает Тору. За что они его так, Смилек? Я не могла этого видеть и убежала с базара. Мне так страшно, Смилек.

Папа понимал, что должен как-то ответить маме, поддержать ее. Но он не знал, что сказать, и не понимал, кого раньше успокаивать, потому что, конечно же, вместе с мамой расплакалась и Мариша. Она не понимала, кто это такие – евреи в лапсердаках – и за что их так обижают. Но мама плакала, и Марише стало по-настоящему страшно. В первый раз в жизни. И мама не подошла к ней, не обняла ее, не сказала, как всегда: «Пустяки, разве умная девочка станет плакать из-за таких пустяков? Вытри слезки, моя маленькая пани, и все будет хорошо». После таких обещаний девочка верила, что все действительно будет хорошо. Но сейчас мама не сказала этих волшебных слов, она вообще не смотрела в сторону Мариши.

С того дня в их доме поселился Страх. Днем он прятался за занавеской, а ночью приплывал в Маришины сны. Она просыпалась и боялась пошевелиться, потому что его тень была во всех углах ее комнаты. А самое ужасное – когда Мариша побежала спать к родителям, она поняла: этот Страх жил и у них в спальне.

И напрасно папа говорил маме, что все наладится и можно жить и при немцах. Да, они убили тех евреев в ермолках, вывезли за соляные копи и убили тридцать двух евреев из религиозного района. Но в их районе ведь все относительно тихо. И он даже держит свой магазинчик. А в их доме, этажом ниже, поселился немецкий офицер, и ничего, никто их не трогает. Мама недовольно сказала:

– Смилек, эта тишина – утопия. Посмотри, что делается в Кракове. Их всех загнали в гетто.

И папа ничего не ответил.

А теперь эти повязки, с которыми родители должны выходить на улицу. Да, Марише не нужно надевать повязку на рукав. Но в первый же день, когда она вышла с родителями из дома, ее заметил мальчик Влад. Мама, как всегда, вела Маришу за руку, и так было уютно держать свою ладошку в ее теплой ладони. Но Влад посмотрел на нее так странно, что Мариша под его взглядом невольно вытянула ладонь из маминой руки. Мама от неожиданности остановилась, о чем-то подумала и продолжила идти рядом с дочкой. На следующий день, когда Мариша увидела Влада во дворе, она попросила у мамы разрешения погулять с ним и выбежала на улицу. Ей так надоело целый день сидеть дома, когда все ее подружки ходят в школу. Она собиралась спросить Влада, хочет ли он почитать книгу «Дети капитана Гранта», которая ей очень понравилась, но Влад, увидев ее, быстро пошел к своему дому.

– Эй, Влад, подожди! – крикнула ему Мариша.– Я хотела тебе кое-что рассказать!

– А я с евреями не разговариваю,– не оборачиваясь, ответил Влад и скрылся в подъезде.

Мариша, расстроенная, вернулась домой. Что значит – с евреями он не разговаривает? Ведь только на прошлой неделе они вместе играли в прятки, и Марише дважды так удалось спрятаться, что Влад ее не нашел. За это он получил два щелбана, легонечко, совсем не больно, и они вместе смеялись. А сегодня он с евреями не разговаривает… Разве сегодня она стала другой Маришей? И что ему плохого сделали евреи? И почему вообще Мариша еврейка? Чем она отличается от других девочек, которые ходят в школу?

Мама выслушала Маришу и вместо того, чтобы, как обычно, дать ей точные и понятные ответы, пробормотала:

– Тучи сгущаются…

И предложила дочери помочь ей на кухне.

– Не хочу тебе помогать! – зло ответила Мариша и ушла в свою комнату. Там она наконец расплакалась от непонятных ее маленькому сердцу обид.

Вскоре она лишилась и своей комнаты. Нет, прежде она осталась без шубы и мехового воротничка на новом пальто. А впереди, за занавеской, пряталась зима… Отец пришел и сказал, что есть новое предписание. Евреи должны сдать меха в немецкую комендатуру. За неповиновение – расстрел. Красивая Маришина белая шубка с большими меховыми помпонами и пелеринкой… Мама всегда говорила, что она в ней похожа на маленькую Герду из сказки «Снежная королева». И Мариша всегда ждала зимы, чтобы вновь стать принцессой. Теперь ей больше не быть принцессой.

Но вдруг мама возмутилась: она должна что-то придумать, а не вот так, по первому приказу, бежать и отдавать свои вещи. И мама придумала – поговорила с соседкой, женой доктора пана Ягодского. Он всегда лечил Маришу, когда у нее была температура или болел живот. Мама сказала папе, что пани Ягодская согласна хранить их шубы до лучших времен. А мама должна ей за это подарить свое кольцо с изумрудом, которое, как оказалось, всегда очень нравилось пани Ягодской. И мама готова его отдать, ей не жалко. Папа пожал плечами. И шубы однажды ночью переехали в квартиру Ягодских – до лучших времен. А воротнички от зимних пальто папа отнес в комендатуру.

Но лучшие времена не наступали. Похоже, что наступали худшие. Папа шепотом рассказал, что получил весточку от своей сестры Берты. Ее муж заплатил огромные деньги, и она с детьми и Маришиной бабушкой едет к ним из Кракова, из этого ада. Поэтому Мариша теперь должна будет спать в родительской комнате. Это Маришу не расстроило, она почти каждую ночь бегала прятаться от Страха к маме в кровать. Можно немножко пожить и без собственной спальни.

– Это ведь не навсегда? – спросила она папу. И папа опять промолчал.

Новые гости ей не понравились. Два Маришиных кузена бесконечно плакали, держали свою маму за подол юбки и писали в штаны. Хотя старшему исполнилось уже целых пять лет. А у младшего был почти беззубый рот, и поэтому мальчик казался маленьким некрасивым старичком. И еще они все время хотели есть, и старший мальчик крал у Мариши еду прямо из тарелки. Что тетя Берта и бабушка рассказывали родителям, девочка толком не поняла. Они закрылись в родительской комнате и говорили там целый вечер. Мариша слышала приглушенные мамины возгласы:

– Какой ужас! Как такое может быть?!

– Боже мой, Смилек,– сказала мама перед сном, укладываясь в кровать.– Теперь я понимаю, что нам еще повезло здесь, в Величке.

Но Мариша не понимала, в чем состоит их везение… Вместо учебы в школе она целый день сидит дома, и только иногда, поздно вечером, когда совсем темно, пани Ванда приходит с ней заниматься. Мальчик Влад перестал играть с Маришей. Многие другие дети с их улицы тычут в нее пальцем и обзывают жидовкой. А приятные соседи, которые раньше улыбались ей и называли юной пани, проходят мимо с таким видом, словно у них постоянно болят зубы. У Мариши больше нет своей комнаты, она почти не выходит во двор и играет только с кузенами, с которыми ей играть не интересно.

Вчера мама вбежала в квартиру и долго не могла отдышаться. Оказывается, немецкий офицер, который снимает квартиру на втором этаже, перегородил ей дорогу и стал кричать на весь коридор грязные, гнусные вещи. Она еле вырвалась и бросилась бежать домой. Он бросал ей вслед какие-то угрозы, но мама уже захлопнула дверь. А казался таким интеллигентным человеком!

– Если бы ты жила в Кракове, тебе бы уже давно никто из них не казался интеллигентным человеком. Ты просто всего ужаса представить не можешь,– сказала бабушка маме.– А здесь пока терпимо. Лишь бы хуже не было.

Лишь бы хуже не было… Однажды отец пришел домой и застыл в прихожей, опираясь на дверной косяк.

– Что опять случилось, Смилек?! – бросилась к нему мама.

Он прошел в гостиную, сел на диван и продолжил молчать, странно покачивая головой. Маришу страшно пугали любые странности в поведении отца, раньше всегда такого спокойного.

– Плохие новости,– наконец сказал он.

– Боже мой, Смилек, по тротуарам нам ходить нельзя. Пользоваться поездом тоже запрещено. Что на этот раз они придумали?

Мама давно уже не объясняла, кто это «они». Мариша понимала… Блестящие мотоциклы, блестящие сапоги, блестящие пуговицы, чужая речь. Страшные люди с довольными улыбками.

– Похоже, Хеника, что теперь нам разрешат пользоваться поездом,– продолжил папа,– только не думаю, что это привилегия. На всех улицах объявления, огромные плакаты, обращения к евреям и полякам Велички. От нас требуют быть готовыми к депортации из города. Взять с собой все документы и драгоценности. Полякам запрещают любые контакты с нами. За укрытие евреев, за хранение их вещей, за открытые окна квартир в день депортации всех нарушивших приказ ждет расстрел. Вот такие новости. Собирают на железнодорожной станции.

– Что делать, Смилек? – спросила мгновенно побледневшая мама.

– Я не знаю,– честно ответил отец и закрыл лицо руками.

Величка, 24–26 августа 1942 года

Мама упаковала Маришины вещи в маленький саквояж. А себе и отцу приготовила длинный черный чемодан, с которым раньше она ездила на море. Тете Берте и бабушке ничего не нужно было складывать, у них все и так лежало в большом бауле, с которым они приехали из Кракова. И Мариша стала ждать дня депортации. Что это за странное слово – «депортация»,– она не очень понимала. Но папа объяснил ей, что они должны будут оставить свой дом и переехать в другое место.

– На сколько времени? – спросила обстоятельная Мариша.

Папа вздохнул и пожал плечами.

– Ничего,– сказала Мариша и погладила отца.– Помнишь, ты мне рассказывал, как служил в армии и вы иногда спали в чистом поле? Главное, мы все равно будем вместе.

– Ты большая и умная девочка,– ответил тот и крепко прижал ее к себе.– И ты храбрая девочка. И поэтому, что бы ни случилось, ты ничего не должна бояться.

Марише не понравились все эти напутствия. Папа никогда с ней так не разговаривал. Но она ничего не ответила и вновь погладила его по руке. Он выглядел таким расстроенным, каким она не видела его ни разу за свою маленькую жизнь.

А когда вернулась мама, Мариша поняла, почему папа говорил ей все эти странные вещи. Они и так всю ночь шептались, пока дочка спала, а вчера вечером мама опять ходила к пани Ягодской и пришла оттуда расстроенная.

С родителями в последние дни творилось что-то непонятное, и от этого на сердце у Мариши все время было холодно. То мама плакала, то шепталась с отцом, то убегала куда-то. А когда вернулась от пани Ягодской, то сказала отцу:

– Драгоценности и картины она соглашается взять на хранение, а ее,– мама кивнула в сторону Мариши,– ни за что.

Мариша обрадовалась. Она не хотела, чтобы ее брали на хранение. Что она – чемодан какой-то? Но мама не слушала никаких возражений. Сегодня она вновь ушла и вот сейчас вернулась. Взбежала на их третий этаж, запыхавшись.

– Дай Бог, чтоб получилось, Смилек. Пани Ванда согласилась оставить ее у себя,– произнесла она, вытирая глаза.

Может, она плакала, а может, ей ресничка в глаз попала, как недавно Марише.

Маленький сын тети Берты заболел. Он кричал уже две ночи и мешал Марише спать. У него была температура, но доктор пан Ягодский сказал, что очень занят и не сможет прийти осмотреть мальчика. Берта с бабушкой по очереди носили его на руках. Потом бабушка сняла сережки, и мама опять побежала к пану Ягодскому. И он все-таки пришел и принес какие-то лекарства. И все очень благодарили его. Но он не хотел слушать благодарности и быстро вышел из квартиры.

– Он боится даже находиться здесь, словно мы прокаженные,– сказала мама.

– Хуже, мы – евреи,– ответил отец.

Марише хотелось кричать и требовать объяснений. «Ну и что, что мы евреи?!» Но она не вмешалась, а спряталась в углу комнаты за занавесками, около любимого мамой вазона с олеандром. Там родители, может быть, ее не заметят и не начнут уговаривать идти ночевать к пани Ванде. Она ведь уже сказала им, что не хочет никуда идти.

Но папа, конечно, быстро обнаружил ее.

– Послушай, детка, сейчас не время для капризов. Пойми это, пожалуйста.

– Не хочу понимать! – обиженно ответила Мариша.

– Тогда ты это поймешь потом,– неожиданно строгим голосом поизнес отец.– Мы с мамой должны уехать. А ты останешься у пани Ванды. Ненадолго.

– А почему вы не хотите брать меня в свою депортацию?

– Потому что мы… мы не знаем, как там всё… Понимаешь? Ты еще маленькая, а вдруг там будет тяжело и плохо.

– А тетя Берта не оставляет своих деток,– насупившись, выдала свой главный аргумент Мариша.

– Ей негде оставить их. Кроме того…– Отец тяжело вздохнул и замолчал. Затем поднялся, давая понять Марише, что больше на эту тему говорить не будет.– Дай мне руку, и мы пойдем. Твой саквояж я уже отнес пани Ванде.

– Ты должен еще зайти к мужу пани Рожены, моей портнихи,– напомнила мама.– А Оскару ты написать успел?

– Да. Только когда еще письмо попадет к нему?

Но мама уже не слушала папу. Сжав губы, она держала за руку Маришу и смотрела ей в лицо. Марише даже стало не по себе:

– Что с тобой, мама?

– Я хочу насмотреться на тебя, моя девочка,– ответила мама, и Мариша прижалась к ней так крепко, что почувствовала мамино прерывистое дыхание над своей головой.

Мариша поцеловала маму, тетю Берту и бабушку, показала язык старшему кузену, а младшего погладила по голове. Затем дала руку отцу и пошла с ним к пани Ванде.

Ночью Мариша проснулась и удивилась, что видит в окно звезды. Дома родители плотно закрывали шторы, и в комнате всегда было темно. А здесь серебряные стволы деревьев, как сказочные Гулливеры, высились в проеме окна. И вдруг она вспомнила все события вчерашнего дня. И главное – что это не ее дом. Она вспомнила, как пани Ванда приняла ее и уложила на кровать своей дочери. Она сказала, что Ядвига сейчас в деревне у родственников, там в такие дни лучше для ребенка.

Мариша забралась на подоконник и оглядела чужую улицу. Низенькие дома, аккуратные заборы, фонарь на тонкой шее освещает резную калитку… И тишина. Девочке стало зябко и грустно, словно эта ночь оставила ее одну на всем свете. Мариша посмотрела вниз. Земля, казалось, была совсем близко, и она, не раздумывая, зажмурила глаза и спрыгнула с подоконника.

Дверь открыла мама. И застонала…

Неужели она больше не любит Маришу?.. Отправила ее к пани Ванде. Не хочет ее видеть. Но Мариша прижалась к маме, и та крепко обняла ее… На сердце стало теплее. Значит, все в порядке. Мариша быстро, пока мама не передумала, прошмыгнула в ее спальню. Забралась на большую родительскую кровать и прямо в платье заснула сном почти счастливого ребенка.

Утренний свет так и не разбудил ее. Родители держали шторы закрытыми. Разбудили Маришу их приглушенные голоса. Мариша предпочла лежать тихо, хотя ей очень хотелось броситься к ним обоим и обнять крепко-крепко. Это ведь так просто, они – вместе, как всегда. Она, мама и папа. И завтра они поедут в какое-то далекое путешествие. Мариша возьмет книги, и мама будет читать ей всю дорогу, а может быть, рассказывать сказки.

Мариша прислушалась. Родители спорили шепотом.

– Смилек, мы не можем взять ее на погибель,– сказала мама.

– Почему ты уверена в самом плохом, Хеника? – спросил отец.

– Чувствую. Это западня.

– Что будет, то будет, но ребенок останется с нами. Я не могу оторвать ее от сердца.

– А я могу,– сказала мама.

Мариша не все поняла. Она всей душой была на стороне отца, который не хотел оставлять ее одну. Но знала, что в их маленькой семье окончательное решение всегда за мамой. Хотя потом она скажет, что папа тоже так решил.

Тишина… Почему они все сидят и молчат? Что это за игра такая? Удивительно, даже маленький кузен Яцик не плачет. Он сидит на руках у бабушки и сосет длинные уши старого плюшевого зайца Мариши. На днях она слышала, как тетя Берта радовалась, что у него наконец режутся зубки. Но бабушка тоже ведет себя странно, ничего не говорит Яцику, не вытирает его слюнявый рот, не отбирает зайца. Сейчас мальчик показался Марише не таким уж и несносным. Она взяла платок и вытерла ему ротик.

А потом тоже села в уголке дивана, достав из шкафа любимую книжку сказок. Нашла сказку о принцессе Несмеяне. Вот и она сегодня такая принцесса Несмеяна. Даже улыбаться не хочется. И читать нет желания.

Мама готовила бутерброды всем на дорогу. Аккуратно паковала их – как знать, когда их там накормят, в той «депортации». Мама любила порядок. Мариша издалека посчитала и успокоилась: бутерброды были приготовлены и для нее.

Но тут мама подошла к отцу и крепко взяла его за руку:

– Я тебя умоляю. Пойди к пани Ванде вновь. Уговори ее взять Маришу. Потом будет поздно.

– Это невозможно, Хеника,– выдохнул отец,– все улицы оцеплены… Они основательно готовятся к завтрашнему утру.

Мама закрыла лицо руками. Она не плакала, просто сидела и раскачивалась. Мариша не могла ее видеть такой. Она принесла маме забытую на туалетном столике брошь и хотела прикрепить к ее платью. Села рядом. Мама отвлеклась, посмотрела на брошь. Они когда-то вместе купили ее в магазине украшений. Это был букетик цветов, листья и лепестки светились яркими камешками. Он напоминал ветку маминого олеандра.

– Тебе нравится эта брошь? – спросила мама Маришу.

– Очень,– честно призналась Мариша.– Она словно веточка нашего олеандра.

Мама поцеловала Маришу и пристегнула брошь ей на блузку, под воротничок.

– Так ты выглядишь совсем взрослой девочкой,– сказала она.– Только почему ты растрепанная?

– А причеши меня,– попросила Мариша,– как раньше.

Мама сделала ей ровный пробор, заплела две тугие косички и вплела в них голубые ленты.

– Ну вот,– наконец улыбнулась она,– сейчас ты совсем как маленькая польская пани. Ты совсем не похожа на еврейку.

Быть похожей на еврейку – плохо. Мариша давно поняла это. Но что делать, если мама, и папа, и бабушка, и тетя Берта с кузенами – все похожи на евреев? И поэтому должны завтра уехать из своего дома, оставить стол и стулья, и красивый резной буфет, картины и вазы, и любимую Маришину чашку, из которой она всегда ест мамин компот.

Мариша посмотрела в зеркало. Ей очень понравились косы с голубыми лентами. Мама так красиво их заплела.

Послышался тихий стук в дверь. Родители переглянулись, но никто из них не решался пойти в коридор. Наконец отец открыл дверь, и Мариша услышала его громкий шепот:

– Боже, пани Ванда, вы пришли к нам, несмотря ни на что!

– Я очень волновалась за Маришу,– ответила женщина.

Ванда прошла в гостиную и укоризненно посмотрела на девочку.

– Слава Богу, беглянка нашлась,– улыбнулась она.– Вы не представляете, пани Хеника, как я испугалась, когда утром обнаружила кровать пустой. Но весь город оцеплен. Не так-то просто оказалось добраться до вашего дома.– Она обратилась к Марише: – Тебе не понравилось у меня?

Но девочка спряталась за маму.

– Пани Ванда,– сказала та,– ей только девять лет. Вы уж извините ее за бегство

– Ну что вы, я понимаю. Каждый ребенок хочет быть рядом с родителями.

– Да, конечно. Но не в нашем случае. Пани Ванда,– быстро заговорила мама, стараясь освободить свою руку от Маришиной,– спасите ее. Мы не знаем, что ждет нас. Никто ничего не знает… Поверьте, она единственный свет в моей жизни. Я никогда не оставила бы ее. Но сегодня, сейчас… – Мама повернулась к дочери и сказала решительно, как только она умела говорить: – Мариша, ты должна идти с пани Вандой. Так нужно, понимаешь? Не упрямься, девочка, не дуй губки. Лучше улыбнись мне и папе. Твоя улыбка всегда будет с нами. Возьми с собой книжку. Мы остановились на самом интересном месте. Я заложила эту страницу цветком олеандра, который ты любишь. Пусть он лежит там…

– Ты вернешься, и мы дочитаем ее? – спросила Мариша.

– Обязательно! – уверенно ответила мама. Она посмотрела на пани Ванду и тихо сказала: – Я понимаю, что обременяю вас. Мне больше некого просить…

Пани Ванда расстроенно молчала. Вновь в квартире повисла тишина, словно даже стены в ней ждали ответа. И Мариша про себя тихонько загадала: пусть пани Ванда откажется. Но та только покачала головой и тихо спросила девочку:

– Ты больше не убежишь?

Часть вторая

Величка, 1982 год

Рожена впервые почувствовала приближение старости, когда не смогла вдеть нитку в иголку. Сколько ни вглядывалась в тоненькое ушко, ни щурила глаза – а нитка проскальзывала мимо. Дело было не в очках, очки она давно себе справила. Руки дрожали. Меленькая такая дрожь…На стол руку положишь – сильные, привычные к труду пальцы. С утра до ночи, день за днем обшивала она своих заказчиц. А теперь вот так предательски дрожат руки…

Рожена привыкла быть одна по вечерам. Днем всегда в доме шумно. Женщины приходят забирать заказы. Рассказывают городские новости. Интересуются ее житьем-бытьем. А какое у нее житье-бытье? Уже за семьдесят… Годы пробежали быстро. Больше в работе, чем в отдыхе. Мужа тридцать лет как нет рядом. Внук тоже больше не приедет к ней на своем мотоцикле, не будет форсить перед местными девочками, делая крутые виражи. Так нелепо погиб. Веслава служит у чужих людей. Вот и получается, что одиночество и есть вся ее жизнь… А подругой стала швейная машинка.

И вдруг новость… Веслава приезжает из Америки. Написала письмо, что будет жить пока у нее. Не ладится у нее с Каролем, не хочет возвращаться к нему. Что ж тут поделаешь? Но радость какая! Дочь едет домой. Хоть и маленький, но свой дом. Здесь она росла, отсюда с подружками на всю ночь убегала к реке, здесь с матерью спорила, замуж выходила… Дом, конечно, старый, но родные стены всегда теплые и надежные.

Веслава вернулась в конце августа, как раз на день смерти Збишека. Не пришлось одной Рожене стоять перед могилой мужа, тяжело молчать. Рассказывать ведь нечего. Все суета, пуговицы, кнопки, подкладки, срочные заказы, придирки заказчиц. Иногда до слез доведут. А нынче в доме посветлело. Веслава изменилась – стройная, похудевшая. Коротко подстриглась, прямо голливудская звезда! Вот что Америка с людьми делает!

За неделю переговорили, казалось, обо всем, а Веслава еще и между делом потолки побелила. Не может дочка сидеть без работы. Только вот шить не любит. Говорит, что с детства насмотрелась, как мать ползает по полу, платья выкраивает и подшивает. У нее на швейную машинку стойкая аллергия.

Смотрит Рожена на дочь, думает, как судьба ее теперь сложится. Сказала Веслава, что, может быть, уедет обратно в Америку. Может, даже на Аляску. Улыбается как-то загадочно. Неужели в той стране медом все мазано, что ее обратно тянет?

Так и спросила Рожена дочку: что, мол, тебя там медом кормили? А Веслава рассмеялась и ответила:

– Угадала, мама! Точно! Именно его мне каждый день в молоко клали.

И рассказала про своего американского хозяина. Слушала Рожена, подперев щеку, даже шитье отложила. Вот это муж, вот это любовь, так заботиться о больной жене! Только в романах Рожена о такой большой любви читала. Они со Збишеком тоже любили друг друга. Да только так уставали оба, что к вечеру на романтику сил не оставалось. Да и время было не романтическое. Война по молодости проехала. Выживать надо было…

Война… И тут Веслава вспомнила ее давний разговор с Оскаром о Марише. Как же она забыла рассказать о нем матери! Рожена даже перекрестилась в слезах. Конечно, она помнит эту семью. Вот уж заказчица золотая была, эта пани Хеника. Улыбчивая, вежливая. Никогда не торговалась. А платьев и костюмов шила много – и себе, и дочери. Одевала девочку как принцессу. И никогда не забывала Веславе гостинец принести… Ну евреи они были, так что… Кому они мешали в городе… А ведь всех вывезли тогда в конце лета. И никто не вернулся.

Рожена опять перекрестилась. В тени ее лицо казалось бледно-восковым. Устала, да и

расстроилась. Не любит она вспоминать время оккупации. Жили впроголодь, это еще ладно, но столько несправедливости было на земле. Вот и пани Хеника с дочерью где-то сгинули.

– Представляешь, Мариша жива! Она не погибла с родителями. Живет где-то в Израиле,– взволнованно произнесла Веслава.– Это рассказал мне Оскар, мой хозяин. Он приходится двоюродным братом ее отцу.

Рожена надолго замолчала. Помрачнела. Что-то мешало ей сосредоточиться на дне сегодняшнем и сказать дочери: «Ну да Бог с ними. Жива девочка, и хорошо».

Она пыталась восстановить оборванные ниточки связи с прошлым. Ведь сказала когда-то себе: забудь, живи, как будто той войны не было. Ты не убивала никого, а помочь… Чем ты могла помочь.

Вот сидит сейчас Рожена за столом, пьет чай с клубничным вареньем, радуется приезду дочери. Все ладно складывается. Но почему перед глазами опять возникла Хеника? В тот вечер она, совсем не похожая на прежнюю шикарную пани, пришла к Рожене. Бледная, неухоженная, на руке эта повязка странная с их шестиконечной звездой. И ничего не просила она. Просто сказала, что увозят их всех куда-то и чует ее сердце, что не к добру это. Ей бы Маришу с хорошими людьми оставить, пока… А потом, когда сумеет, она вернется за ней.

А Рожена промолчала. Ведь понимала же, что просит Хеника приюта для девочки. Только ответила что-то невнятное: «Может, и так все образуется, пани Хеника. И не надо будет вам никуда уезжать. Ну повисят эти приказы, думаете, все они выполняются?»

Пани Хеника тогда ничего не ответила. А через день пришел ее муж, пан Смилек, и попросил Збишека отправить письмо в Америку. Но не сейчас, а попозже… Если они не вернутся, конечно. Дождь еще тогда шел, а Смилек почему-то пришел без зонта…

Рожена окна закрыла: вдруг кто увидит, что пан Смилек у них дома? А он сидел с конвертом в руке и плакал. Рожена расстроилась тогда очень. Пана Смилека все уважали в районе. Помнит она, что Збишек крепко пожал ему руку на прощание. Конверт остался на столе… И он ушел в дождь.

Лоскутки воспоминаний вдруг стали складываться в одно выцветшее полотно, сорок лет ведь прошло. И никто из них не вернулся. Никто из их района… Потом заказчицы рассказывали, да и сама Рожена видела на рынке, сколько вещей хороших продавали, и посуду, и картины, и вазы всякие. И ей кто-то из знакомых однажды ткань занес, предлагал купить. Отказалась она. Говорили, что все это добро в еврейских квартирах осталось. Вот соседи что смогли, то забирали. Она отказалась тогда от ткани. Не к добру это… А другие радовались… Квартиры освободились, да и евреев, оказалось, не любили многие в городе. Что только им не упомнили, какие грехи не приписали. Прости Господи… В чем же дети маленькие виноваты?

А письмо… Что за наказание господне… Зачем ей сейчас это письмо вспомнилось! Может быть, муж все-таки отправил его? Но сердце подсказывало, что нет. После войны Збишек сразу слег с проклятым туберкулезом. Работать уже не мог, так тихо и угас.

А письмо… Как же так? Получилось, что они не выполнили последнюю просьбу человека, обреченного на смерть. Не по-божески это… Но кто ж тогда думал, что пан Смилек умрет? После войны по городу поползли страшные слухи, что убили их всех. Но как-то не верилось, что можно вот так взять и ни за что человека убить. Много людей. И думать об этом не хотелось. Жить надо было, выживать…

Рожена резко поднялась. Под левой лопаткой прочно засела боль. Взглянула на руки, дрожат… И тут еще воспоминания осенним косяком перелетных птиц кружат и не дают покоя…

– Веслава,– попросила она,– достань, пожалуйста, с антресолей серую папку. Там бумаги отцовские. Документы его. Как умер он, так и положила я их подальше, чтобы душу не тревожили.

Рожена аккуратно вытерла пыль с картонной папки, развязала тесемку. Из открытой папки резко пахнуло залежавшимися бумагами.

Письмо Рожена нашла между какими-то старыми счетами. И зачем они хранились здесь… Конверт, как и все бумаги в папке, имел неприятный запах плесени. Рожена взглянула на адрес, но не смогла разобрать. Протянула дочери. И изумленная Веслава прочитала на английском:

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика…»

– Здесь не указан точный адрес… – прошептала она.

– Да,– вспомнила Рожена,– пан Смилек не знал его. Он просил Збишека выяснить адрес, когда сможет. А тут война… Бомбежки, голод, не до писем было. Уж поверь. Так и не нашли мы адресата. Не выполнили обещание. Грех взяли на душу.

– А я нашла его,– тихо сказала Веслава, с трудом справившись с волнением, голос ее дрожал,– сняла с вас грех. Через сорок лет.

Хайфа, 1982 год

«Здравствуй, Мариша!

Вот уже вторую неделю я начинаю писать тебе это письмо и останавливаюсь на первой строке… Не могу… Не знаю, как объяснить… Думаю, имею ли я право бередить воспоминания, твою прошлую жизнь. И понимаю, что это мой долг…

Ты, наверное, удивишься, когда увидишь письмо из города, в котором родилась. Знаю, что у тебя не осталось здесь никого из близких. И меня ты вряд ли помнишь… Но ты иногда приходила в наш дом вместе со своей мамой заказывать одежду. Моя мама – портниха… Я немного помню тебя, несмотря на то что прошло сорок лет и твоя семья так и не вернулась в наш город… Мы были уверены, что ты тоже погибла… И вот недавно, побывав в Америке и познакомившись с твоим родственником, я узнала, что ты жива!

А затем получилось так, что я совершенно случайно оказалась причастна к твоей прошлой жизни. В моей семье хранится письмо твоих родителей, написанное за день до их депортации из Велички. Вот уже сорок лет… Оно было предназначено американскому кузену твоего отца, Оскару Шенкарю. Оскар, с которым я познакомилась в США, узнав о письме, сказал, что оно по праву принадлежит тебе. Мама моя, как нашла письмо, все время плачет и кается, что не исполнила последнюю волю твоих родителей. Отец мой умер давно, и письмо забытым пролежало все эти годы…Что же поделаешь…Ты прости ее. Внутри конверта ты найдешь еще один самодельный конверт. В нем – письмо твоего отца…

Напиши нам о себе, если сможешь… И не держи зла на мою семью.

Веслава»

Маленький самодельный конверт лежал на письменном столе, Мирьям открывала его и читала каждый день. Она выучила письмо наизусть. Но вновь и вновь вчитывалась в слова, написанные быстрым отцовским почерком на листке, торопливо вырванном из школьной тетрадки.

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика

Дорогой кузен,

Я пишу в трагический момент нашей депортации.

Нашу дочь Маришу мы оставили у знакомых.

Да сохранит ее Господь!

Возьми ее под свою опеку и береги ее.

Желаю мира, и помни о ней!

Хеника и Смилек (Самуэль) Бергер

25/8/1942

Р. S.

Я больше не могу писать в эту ужасную минуту. Я только умоляю: если это будет возможно, найди мою единственную девочку и сбереги ее.

Смилек».

Эти несколько строк сегодня заслонили собой весь мир – и вид из окна, и первый прохладный сентябрьский вечер, и легкий западный ветер, принесший наконец свежесть моря. Мирьям стирала, готовила детям сэндвичи, помогала с домашними заданиями младшему сыну и думала о том дне, когда осталась без родителей…

«Здравствуй, Веслава!

Не было в моей взрослой жизни дня тяжелей, чем день, когда я открыла твой конверт. Не было в моей жизни дня значимей, чем этот день… Всего несколько строк, написанных моим отцом, вернули мне родительское тепло, в котором я так нуждалась долгие годы.

Лучше поздно, чем никогда…

Тебя интересует, как сложилась моя жизнь после… после того, как моя мама все-таки заставила меня оставить дом. Это случилось за пятнадцать часов до их депортации.

Столько событий произошло с тех пор. Моя жизнь – словно большой калейдоскоп, при повороте которого разноцветные стеклышки причудливо складывают мою судьбу.

Но знаешь, о чем я постоянно думаю? И эта мысль бередит все еще не зажившие раны. А могла бы я поступить, как моя мама? Закрыть за единственной дочкой дверь и отправить ее по лестнице в никуда, с надеждой, что ее будут хранить добрые чужие люди и Судьба… Не знаю… И не дай Бог никому из нас оказаться перед таким испытанием.

Сегодня я впервые пытаюсь последовательно восстановить события того времени… И это тоже картинки из калейдоскопа, но в нем есть только две краски – черная и красная…

Поезд… Мы ждали его на перроне. Рядом стояли еще люди… А пани Ванда, которая забрала меня к себе, крепко держала меня за руку… и вдруг на противоположном перроне я увидела большую толпу людей. Их было так много, что они казались мне огромной массой, я не успела разглядеть их лица, их одежду… Кто-то рядом сказал: „Евреев увозят…“ Пани Ванда сжала мой кулачок и прошептала: „Не смотри туда…“ В это время подошел наш поезд на Краков, и мы быстро вошли в вагон. Я никого не разглядела в той толпе, Веслава. Я не помню ни одного лица… Помню, что их было очень много.

А в нашем поезде было уютно. Сиденья мягкие и удобные, всем хватило места. И страшно… Я впервые оказалась одна, без мамы и папы. Какой-то человек, знакомый пани Ванды, раскланялся и спросил ее: „Это ваша дочка?“ Совершенно спокойно она ответила ему: „Это моя племянница. Она гостила у нас“. Сегодня я понимаю, какой это был риск – везти меня в поезде без документов. И почему так дрожала рука пани Ванды. С пани Вандой я осталась на две ночи, затем она нашла для меня более безопасное место жительства в Варшаве. Потом… потом я на долгое время забыла свое имя. Мариша Бергер сгинула в чреве войны… А появилась Мария Новаковская, сирота из Кракова, которую приютила тетка, сестра ее матери, погибшей во время бомбардировки. Так я оказалась в Варшаве в доме пани Ирены… Я долго учила имена своих „новых“ родителей. Дочь Яна и Людвиги Новаковских. Я безупречно говорила по-польски с детства, научилась молиться. Я очень старалась быть как все… Но делала много нелепых и глупых ошибок, которые могли мне стоить жизни. Помню, что во время сильной грозы испугалась и стала выкрикивать имена католических святых… Оказалось, настоящие маленькие поляки так никогда не делают. А к зиме тетя обнаружила, что в моем саквояже лежит пальто без мехового воротничка… Евреи ведь должны были сдать все меха в комендатуру, и папа отнес его… Тогда моя названая тетка принесла с базара старый воротник из голубого меха и пришила к моему пальто. „Нельзя тебе так ходить,– объяснила она,– сразу возникнут вопросы“. Она боялась соседей, боялась позвать гостей. Боялась, что я что-нибудь скажу невпопад. Это теперь я понимаю, как она боялась всего…

А однажды у нас в доме появилась женщина. Тетка Ирена устроила ее в кладовке. Женщина была седая, старая и выцветшая, такой она мне казалась. Ее глаза загорались, только когда она видела меня. Она говорила, что я похожа на ее девочку, которой у нее больше нет, и шепотом называла меня своей „мейделе [1]“. А я не понимала этого странного слова и пугалась ее. Она была похожа на ведьму из книги сказок, которую читала мне мама. Такая книга лежала у меня в саквояже, я не открывала ее сама. Ведь мама обещала, что мы будем ее читать вместе, когда она вернется из этой депортации. И я ждала…

Она была хорошая, тетя Ирена. Заботилась обо мне. Но она не была моей мамой. А я ждала ее…

Все эти годы я старалась не думать о том времени. Пыталась стереть его из памяти. Жить сегодняшним днем. У меня нет на руке номера из концентрационного лагеря смерти. На меня не смотрят жалостливым и смущенным взглядом, как на тех, у кого есть такие татуировки. У меня просто нет родителей с тех пор, как мне исполнилось девять лет… Что мне оставалось? Привыкнуть, если это вообще возможно.

Ты сейчас подумаешь, что это неблагодарно с моей стороны – так писать. Я всю жизнь благодарна тете Ирене и пани Ванде, сумевшей вывезти меня тогда из Велички. Если бы я могла назвать звезды их именами, я бы так и сделала… Сегодня, после получения твоего письма, передумав о многом, я понимаю, что должна была их разыскать. А пока заказала бланки анкет „Праведники народов мира“ из нашего музея Катастрофы, чтобы вписать их имена…

Знаешь, как тетя Ирена приучала меня к жизни в Варшаве? Как-то раз она дала мне деньги на трамвай и отправила ездить по городу. Одну… Чтобы привыкала. Похоже на обучение плаванию, когда новичка бросают в воду и он барахтается… Это был хороший урок. Я привыкала. Ездила по городу, разглядывала все вокруг. В окошко трамвая видела стену, отделявшую Варшавское гетто, его улицы и даже людей в окнах домов. Я помню странный трамвай, на котором вместо номера была шестиконечная звезда. Но чувствую ли свою сопричастность к этим людям, я тогда уже не знала. Они были евреи, а мы – поляки… Девочке в девять лет не трудно было принять условия игры, которая стала ее жизнью.

Помню, что во время восстания в гетто к нам зашла соседка и рассказала, что в окрестной роще соседские мальчишки нашли мальчика. Очевидно, он сбежал из гетто и ему некуда было идти. Они затравили его так, что ребенок вынул припрятанное лезвие и перерезал себе вены… А потом горел горизонт, клубы дыма окутали небо. Нацисты взорвали центральную синагогу.

В сентябре, через год после приезда в город, я начала учиться в католической школе. Тетя Ирена сказала, что это будет лучшее алиби для меня. И я действительно старалась ничем не отличаться от других учеников, хотя это было очень трудно. Ведь вы основы катехизиса изучаете с самого раннего детства. У меня таких знаний не было. Наверное, и здесь мне повезло. И учителя, и дети, и даже сам священник, ведший уроки Закона Божьего, приняли меня как свою.

Так прошли три года моего варшавского детства. Я пережила войну. А потом… Без своих родителей я быстро выросла. Сейчас я смотрю на своего младшего сына. Какой же он смешной в двенадцать лет! Непоседливый, ершистый, всезнайка, который на самом деле не знает еще так много. Но, главное, мои дети не знают страха… И я счастлива этим, бесконечно счастлива. Они ссорятся, мирятся, говорят о пустяках. Они еще дети.

Мое детство оборвалось в девять лет. Я давно привыкла к тому, что его не было. Твое письмо мне напомнило давние дни… Знаешь, я больше никогда в жизни не ела варенье из свеклы, которое варила тетя Ирена, но помню его странный пряный вкус. Помню теплые панталоны, ужасно некрасивые, которые она купила мне, чтобы я не мерзла зимой.

Мама ведь собрала мой саквояж в августе, разве можно было все предусмотреть?.. Даже сейчас помню ее руки, как она паковала мои платьица, складывала прочие вещички… Надолго ли, думала она, мы расстаемся? Оказалось, навсегда.

После войны я однажды побывала в Величке. Мне очень хотелось увидеть свой дом. Да, я уже знала, что мамы и папы нет, нет бабушки и Берты и не успели вырасти новые зубки у моего кузена Яцика. Знаешь, в нашей семье детям всегда давали польские имена, чтобы мы были как все, чтобы меньше было отличий у маленькой еврейской пани от ее польских подружек. Не помогло.

Приехав в Израиль, я прежде всего поменяла свое имя, вернула имя бабушки Мирьям, в память о которой я и была названа. А детей своих мне уже не нужно было называть, угождая толпе. У них красивые израильские имена, ласковые и задиристые одновременно.

Да, я побывала в Величке незадолго перед тем, как навсегда покинуть Польшу. Несколько варшавских детских лет многое стерли из памяти. Впрочем, и меня город не помнил и не узнал. Я была чужая там, чужая среди тех, кого мои родители считали своими. Но я помнила свой дом, наш этаж. Тихонько поднялась к двери, хотела постучать. Услышала голоса: кто-то играл на пианино, кто-то громко смеялся. Мне даже показалось на секунду, что это мама музицирует в нашей гостиной. И будто не было войны. Но я не постучала. Что бы я сказала этим людям, я, четырнадцатилетняя девочка, так рано ставшая совсем взрослой? Память детская очень избирательна. На лестничной клетке, недалеко от двери, я увидела горшок с увядшим стеблем маминого олеандра. Знаешь, когда рачительным хозяевам жалко выбросить уже ненужную вещь, ее кладут недалеко – вдруг в хозяйстве пригодится.

Наверное, именно в то мгновение, смотря на увядший стебель, я отчетливо поняла, что мне никогда не вернуться в этот дом, где музицируют на пианино моей мамы, спят на кроватях моих родителей, пьют чай из любимой чашки отца. Лучше не видеть этого…

Поднимаясь по лестнице, я, кстати, встретила доктора, пана Ягодского. Я так часто в детстве болела ангиной, что узнала его сразу. Блестящая лысина и бородка клинышком. Я даже по инерции поздоровалась с ним, так как в детстве меня учили всегда здороваться с соседями. Первым моим порывом было представиться, напомнить о себе, но он посмотрел на меня таким взглядом, что слов не осталось. Может быть, просто не узнал. А может быть, ему не хотелось расставаться с нашими картинами и украшениями, не знаю… И я ушла из этого дома, а затем уехала из Польши навсегда.

У них нет могил, у моих родных, их сожгли в печах крематория концлагеря Белжец, как и всех евреев Велички. Почти сразу после депортации. Все это время, когда я сознательно не читала книгу сказок, чтобы дождаться маму и почитать вместе с ней, мамы уже не было. Как же ей удалось спасти мне жизнь? Я никогда не разрешу эту загадку, не пойму, смогла ли бы поступить так.

Сегодня, спустя время, я понимаю, что должна быть благодарна пани Ирене не только за то, что она берегла меня все годы войны, но и за то, что сразу после оккупации помогла восстановить мои еврейские корни. Иначе никогда мне не быть бы Мирьям, мамой моих чудесных детей, не чувствовать привязанности к земле своего народа…

О, сколько забытых воспоминаний вернулось ко мне благодаря твоему письму! Грустных и курьезных тоже… На первых порах после войны мне было трудно вновь привыкнуть к своему еврейству. Среди знакомых пани Ирены была одна старушка, вечно недовольная евреями, она как-то при мне сказала, что евреи подсыпают яд в чай, чтобы отравить поляков. Представь, однажды после войны оказалась в еврейской семье, где мне сразу же предложили стакан чая! Я выскочила из этого дома и бежала, пока были силы. Бедные люди так и не поняли, что за странная девочка была их гостьей.

А потом жизнь закрутила меня в водовороте событий. Еврейский детский дом, где я училась вновь быть собой, затем мое прибытие в Израиль, удивительную страну, в которой хорошо будет только тому, кто полюбит ее всей душой. И я полюбила ее. Замужество, дети, работа… Все хорошо.

Только среди ночи открываю глаза и не сплю. Вижу себя в комнате на огромной родительской кровати, чувствую, как мама гладит мои волосы, как прижимает меня к сердцу. И сердце так больно стучит. Да, мне не хватает родителей и сегодня. Как хотелось бы, чтобы они радовались успехам своих внуков!

Но мама знала, что делает, когда силой оторвала меня от себя и отправила в темноту подъезда, в чужую жизнь. Может быть, теперь она – ангел-хранитель моих детей…»

Хайфа, 2010 год

Никогда не думала Мирьям, что внуки окажутся для нее такой удивительной отдушиной. Она всегда боялась состариться, а после смерти мужа думала, что жизнь остановится.

У детей свои семьи, старший сын работает за границей, младший продолжил службу в армии, стал кадровым офицером, редко его увидишь. Хорошо, что рядом Шира. Она старается приходить почаще, приводит внуков, дом оживает, как раньше, и Мирьям не чувствует себя одинокой.

А когда остается одна, то пишет книгу, строчка за строчкой, набегают воспоминания, скоро подрастут внуки, им хранить эту память дальше… Письмо родителей она часто перечитывает, и кажется, словно они разговаривают с ней.

Уже давно нет старой Рожены и Оскара, благодаря которым вернулись к ней в неровных строчках ее родители. На стене висит фотография, сделанная во время замечательной встречи в Бостоне.

Мирьям после долгих размышлений собралась встретиться с далеким детством, с Ядвигой и Веславой, специально приехавшей с Аляски, помолодевшей и счастливой после долгих лет потерь и неудач. Как Мирьям была благодарна Веславе за то удивительное открытие, за ту поездку в Америку! Вспомнили они вместе пани Ванду, без нее не выросли бы дети Мариши, не было бы их, вообще ничего бы не было…

Сколько лет Мирьям хранит это письмо у себя, сколько лет вынимает его из ветхого конверта, разворачивает, и вновь оживают картинки прошлого… А в последнее время ей показалось, что не так она делает, что-то не так…

Мирьям закуталась в шаль, глядя в окно. Но течение ее мыслей было прервано приходом Ширы с младшим сыном. Как он напоминает Мирьям ее младшенького Мошико в детстве! Такой же непоседа и в то же время ласковый. И так же смешно и упрямо мечтает стать солдатом.

– Бабуля, бабуля,– дергает Мирьям за рукав семилетний Хен,– а ты мне купила подарок на Хануку? Папа обещал, что мы к тебе приедем и ты мне устроишь сюрприз. Слово «сюрприз» Хен говорит нараспев, с явным удовольствием растягивая каждую букву.

Ах, какое светлое состояние – это предвкушение неизвестного… Хен жмурится и улыбается. Его детство – разноцветный и веселый праздник. Скоро он поедет на новеньком велосипеде, купленном бабушкой. Но мальчик еще не знает, какой подарок ждет его.

Мирьям тоже улыбается.

– Конечно, малыш,– отвечает она, обнимая внука,– тебя ждет сюрприз.

И пока Хен радостно хлопает в ладоши, она прячет конверт в ящик стола. Решение принято. Она знает, где должно находиться неотправленное письмо ее родителей. В музее, где хранится память о Катастрофе…

В доме тишина, Хен сосредоточенно играет в компьютерную игру, ловит очередного виртуального бандита. Мирьям обняла дочь. Шира устроилась на диване, укутавшись в плед. Она не переносит холода.

– Посмотри, какую неудачную я купила кофту,– говорит Шира.– Очень открытый ворот, и мне все время в ней холодно.

– Может быть, заколоть воротничок? – предложила Мирьям.

Дочь пожала плечами и плотнее завернулась в плед. Новая кофта жемчужного цвета была ей к лицу и ладно лежала на фигуре.

И вдруг Мирьям вспомнила о броши. Летний вечер, нависшая тишина, девочка, прячущаяся за занавеской, чтобы быть с мамой и папой в их «депортации», в которую они ни за что не хотят брать Маришу, а она упрямо не может понять почему. Мамины теплые руки, заплетающие косы, поправляющие блузочку. И брошь, букетик цветов, яркие камешки, сложившиеся в листья и лепестки и так напоминающие мамин любимый олеандр.

…В тот день, стараясь тихо спуститься по гулким лестницам подъезда родного дома, Мариша уходила, чтобы повзрослеть навсегда. С тех пор брошь, веточка олеандра, уже давно потускневшая,– с ней. Спрятав брошь в шкатулку, где хранились несколько колец и сережки, подаренные мужем, Мирьям только изредка любовалась ею. И сейчас настало время найти ей новую хозяйку.

– Тебе нравится эта брошь, Шира?

– Очень,– ответила дочь.– В детстве я всегда любила заглядывать в твою шкатулку и однажды чуть не сломала застежку. Помню, что очень расстроилась, ведь знала, что ты бережешь эту вещицу.

Вот и все, круг замкнулся. Хеника, Мариша, Шира, маленький Хен, который завтра поедет на новом велосипеде по новым дорожкам своей жизни…

Шира любуется брошью, ей трудно представить это украшение на платье своей бабушки, которую она никогда не видела… А Мирьям помнит. И цветок олеандра так и останется живым в ее памяти.

Родные стены

Они были самыми красивыми девочками во дворе, сестрички-погодки Сонечка и Фенечка. Люди невольно улыбались им – хрупкие, с пышными волосами и губками бантиком, девочки эти казались маленькими сказочными принцессами. И наряжала их Маня как могла. Ей бы хотелось дать им все. Все, что в ее силах. Ночами сидела она за швейной машинкой, обшивала всю округу, чтобы девочки ее были всегда обеспечены, чтобы ни в чем не нуждались.

Маня шила и думала… Работа иглой не мешает думать. Представляла она их красавицами, устроенными, замужними. С образованием, конечно. Вот Сонечка все время кукол лечит, может, вырастет и в семье свой врач будет. А Фенечка как красиво поет! Маленькая ведь совсем, голосок тоненький, но чистый, похоже. Хорошо бы с кем-то посоветоваться, может, талант у ребенка, не пропустить бы. Имя у нее ведь певчее – Фейгале [2]… Видела Маня своих девчонок взрослыми, счастливыми.

И ничего, что ей по жизни выпало столько бед, без родителей выросла, да и сама чудом жить осталась. Как же они ее не заметили тогда, под кроватью… Пять лет ей исполнилось, как Фенечке сейчас, когда горе в их дом ворвалось. Мать на сносях тогда была, успела ее под кровать затолкать, больше ничего не успела. И не видела Маня ничего, только ботинки, кованые, тяжелые, да слышала, как мать выла, а потом все… Замолчала. Отца они еще во дворе зарубили. А про Маню все говорили: повезло, что мать ее спрятала, в соседних домах погромщики и малых детей не жалели.

А потом еще раз повезло, что встретила Бориса, по любви замуж вышла, к нему в город из местечка переехала, вместе они легче голодные годы пережили, а тут и дочки родились. Удивительно, как обе они похожи на Маню. Только у Фенечки цвет волос медный, Борю-то в детстве рыжим дразнили, и веснушки у девчонок – отцовские. Соседки девочками любуются. А как не любоваться, ладненькие, чистенькие, хорошо одетые. Маня сама шьет им платьица. Счастье ее, что шить научилась, теперь всегда кусок хлеба будет. Она даже из лоскутков разных может такой наряд соорудить для малышек, загляденье: с бантиками, оборочками. Кто-то однажды сказал, что не по-советски девочки выглядят, словно две куклы заграничные одеты. Но дочки у нее хорошие. Послушные, спокойные, мамины помощницы растут. Вот оно, счастье ее… И не будут они около швейной машинки зрение портить. Не будут. Много других профессий есть, а главное, мама есть, сможет позаботиться о них.