Маяк

Размер шрифта: 13

ISBN 978-5-0065-5246-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Навстречу Маяку!

С момента издания предыдущего сборника «Ступеньки» прошли годы. За это время произошло не только множество различных событий, что, в общем-то, логично, но и написано несколько сотен строк. Насколько они хороши и понятны ли вообще читателю, лично для меня остаëтся загадкой.

Всë это время, которое эмоционально было тяжёлым по личным причинам и обстоятельствам, связанным не только с переживаниями за родных для меня людей, но и из-за внутренних климатических процессов, я находился часто в изоляции от мира, привычного мне, общался с другими людьми и не общался с прежними. На это тоже есть свои причины – временные, надеюсь.

Вышесказанное, несомненно, отразилось в стихах. Между ними вы также увидите несколько фотографий из моего архива.

Маяк как явление скорее метафизическое, чем материальное, лично мне необходим, чтобы видеть, где «дом», где моя привычная фауна, атмосфера, в которой я вырос, как я далёк теперь от этого всего (и потому скучаю по себе самому «тогдашнему»).

Мысль о том, что дважды в одну реку не войдёшь, и прочие аксиомы о невозвратности в тот или иной период нашей жизни меня всегда вгоняли в тоску, в лирические размышления, в расстройства, от которых не хотелось ничего менять.

В любом случае, этот сборник стихов я посвящаю дорогому и любимому человеку, который на протяжении трёх десятилетий моей жизни является для меня загадкой. Мама – тот человек.

Она и мой учитель, и мой друг. Иногда, особенно теперь, когда я чуть старше (по крайней мере, эмоционально), она кажется мне абсолютно необычным ребёнком, которого хочется держать за руку, чтобы не споткнулся. Она всегда добра к людям и внимательна к ним, все по-разному платят ей за это. Тому я был свидетелем.

Самое главное, что я о ней знаю, – она учитель начальных классов, кем она являлась в трудовой деятельности. Часто вспоминаю её – читающей стихи под виниловые пластинки в классном кабинете. Сейчас же она помощник людям разного возраста, начиная от молодёжи и заканчивая пожилыми женщинами за девяносто лет.

Последних моя Мама с заботой заверяет в их уникальности и необходимости хоть как-то жить на этом свете дальше, продолжая древнюю и добрую церемонию всепрощения и великодушия, надеясь на Бога.

За знакомство с Ним выражаю Маме отдельную благодарность. К Нему и плывёт мой плот веры (греч. «хипостос»), на свет Маяка, сквозь мглу. К сожалению, Мама не увидит этот сборник…

«Сквозь боль и солью скованные веки
мне виделось, как, разрезая мрак,
светил мечом надежды и опеки
таких, как я, спасающий Маяк».

Медь

Выстригаю памятные даты,
линии событий, даже лица.
Жизнь снимали киноаппаратом,
молодость мерцала как зарница.

Было всё потешно и поспешно,
было всё по-юному цветно.
Оттого и чистым, и безгрешным
помню той поры веретено.

Но, однако, частые разлуки
с теми, кто назад не приходил,
тёплые мои ломали руки,
тем лишая и надежд, и сил.

Время шло. Я жму людей ладони.
И знакомлюсь неохотно впредь.
Чувствуется вес защитной брони,
трёт у шеи неживая медь.

Холод рук вопросы вызывает.
Молча знаю, что в душе теплей.
Там от безразличья защищает
краткий список дорогих людей.

Родник

Когда ни слова больше на бумаге
от мыслей, что пытаешься прогнать,
а сердце без словесной этой влаги
старается о рёбра не стонать,

тогда приходит боль на поединок…
Тогда язык бесплотный и немой
сужается до уровня песчинок,
становится гигантскою горой.

И ты теряешь правила приличий,
и ты себя зовёшь с досадой «он»,
и ты ломаешь крылья свои птичьи,
всё думая наивно: «Это сон».

Да, гибкое твоё воображение
старается спасти последний миг,
который иссякает как видение
и устающий всех поить родник…

Миражи

Миражи наступают в ночи,
свои планы тревожные вскоре,
за отсутствием лунной свечи,
словно штопором, в воздухе вскроют.

Разольётся вино с облаков
по стеклу урожаем граната.
Окна смотрят на шпили лесов,
так же избы смотрели когда-то.

Пролетает над городом спящим,
над мозаикой панельных домов
символ тайной любви настоящей —
пара бланжевых северных сов.

Миротворное, вечное чувство
от предтечи покоя души…
Ночь – особое время искусства,
сотворяющее миражи.

«Многие не верят в чудеса…»

Многие не верят в чудеса.
Жизнь даётся им с кровавым потом.
Всякому свой Гефсиманский сад,
свой Пилат и взгляд Искариота.

Меньшинство не любит болтовню
и давно уже не ждут поступков.
Лжи сопротивляясь на корню,
не идут путями проституток.

Их с огнём и даже днём не сыщешь.
Их надёжность – словно якоря,
а слова сродни духовной пищи.
Потому не слушают их зря.

И печально видеть неизбежность;
Мир, что перевёрнут к верху дном,
потерял и искренность, и нежность…

Многим жить мешает меньшинство.

Чистое небо внутри

День пробежался
босым
холодком.
Всё, что успел, —
пробродить весь
свой дом.

Но выходил
в магазин
так, по мелочи.
Мало общался,
почти что
не нервничал.

Голубь
запомнился —
с лужи пил небо,
радугу ждал он,
что вышла
к обеду.

Всё же
так важно,
как ни смотри,
иметь
своё чистое небо
внутри.

«Ты говоришь, что я Тебя не ждал…»

к А. И.

Ты говоришь, что я Тебя не ждал.
А я всё время верил, верил, верил.
И, приходя в невидимый вокзал,
стучался там в невидимые двери.

Да, было так, что весел и в хмелю…
Да, было так, что с песнями, но всё же
я чувствовал, что искренне люблю,
и ждал, что Ты прошепчешь:
«Тоже».

Ты говоришь, что я Тебя не ждал…
А как же годы, что ушли впустую?
И, приходя в невидимый вокзал,
писал на стёклах «верю» и «тоскую»…

Пришла пора! И вот я не один.
Дрожа губами, так же сильно верю,
что Мы вдвоём, навеки, без кручин
увидим Нашу праведную Землю…

«Мои уроки выживания просты…»

Мои уроки выживания просты,
а главное, что экономят силы
для кисти. К ней в забвении холсты
стремятся, акварели жаждут милой.

Секреты счастья беспредельно святы.
Меняя самоцветом спектр свой,
оно, на первый взгляд, порой невнятно,
неясно, но «спасибо, что живой».

Поэтому, а может быть, иначе
в моих уроках нет заумных слов.
Творец. Любовь. Поэзия. Отдача.
Быть с теми, кто сдаваться не готов.

«Соседка смотрит сквозь меня…»

Соседка смотрит сквозь меня
который день полубездонно.
Как будто в жизни нет огня
и веет холодом загробным.

Я мысли тёмные гоню, смотря,
как волос серебрится,
слова приветствий на корню
безмолвия уносит птица.

Куда идти вам, Старики,
не зная путаниц локаций?
В потоках лишних информаций
для отдыха снесли пеньки.

При всём стремлении познать
хоть часть «судьбы» давно живущих
я сердцем чую – эту Знать
нам не спасти для дней грядущих.

Они бы, мельком увидав,
что всё ж настала справедливость,
бесценных качеств лютый сплав
ослабили, чтоб жить счастливо.

Ну а пока… Опять на фронт.
Всю жизнь нелепая борьба.
В атаку за собой ведёт
не русский пенсионный фонд,
а скандинавская ходьба.

Мельница

Мельница безмолвия бездвижна,
сиротством созидаема сейчас.
Ждёт восход неисправимо рыжий.
Ось вращает шар земной – каркас.
Плыл рассвет по утренней слезе,
по траве… В момент соединения
прочно залатуненных в резьбе,
новых дней, годов и поколений.

«Мы родились в июне. Мы в подвале…»

Мы родились в июне. Мы в подвале
у кошки-Мамы, тыкаясь в живот,
ещё буквально пару дней не знали,
как мир велик и сколько в нём забот.

Мы терпим холод тёмных закоулков,
пугаемся уже людских шагов.
В несовершенстве шума громких звуков
не знаем, кто из Вас на что готов…

Однако, наступает снова утро,
и слышится, что улица жива.
И хочется на волю, но, как будто
убежище – высокая трава.

А после, день подходит к завершению.
В подвале неуютно и темно.
Хотя, откуда знать… Без разрешения
нам и родиться, и прожить тут суждено…

«Где ты, где ты, неземная птица?..»

Где ты, где ты, неземная птица?
Выводок твой клювы свои прячет.
Если бы птенцы имели лица,
чувствовал бы их совсем иначе.

Что мне неухоженные перья,
пары две почти бездонных глаз?
С ними я не сталкивался, веря,
что у птиц не так, как среди нас.

Возвращайся к своему потомству,
им уже холодный город снится.
Ни к чему птенцам удел сиротства.
Где ты, где ты, неземная птица?

Тишине

Как тайный глас внимает тишине?
Из губ её сухих дыханье, робко
вскарабкавшись по дымовой спине,
безмолвствуя, идёт к небесным тропкам.

Мир зиждется на тучных голосах,
откромленных понятиями быта.
Но ветер прячет в наших волосах
мгновений пульс, к словесности закрытых.

И, только лишь устами прошептав,
обманывая образность и святость,
меняем благолепия состав,
внедряя звук и искажая ясность.

Аutoaggression

Пусть не так… по пройденным тропинкам,
коих нам теперь не сосчитать,
мы искали знаки и картинки —
всё, что бы могло помочь мечтать.

Данность – неизящный арсенал.
Грубое рождается тревогой.
Открываешь порванный пенал,
видишь, так же – выбора немного.

Карандаш источенный, резинка
(не имела прав на исправление),
«пастика» у ручки – половинка,
вот и всё теперь твоё имение.

Думаешь: Когда же я успел
взять от жизни сразу половину?
Прошлое раздавлено, как мел.
Стало быть, и правда – середина.

Может, силы кончились вчера?
Что же сможешь ты придумать завтра?
В списке планов только вечера,
в них ты видишь чёрное квадрата.

Мелко думать только о себе.
Рядом люди разве виноваты?
Люди, не привыкшие к резьбе,
из тебя не вырежут солдата.

Неспособен будешь ты понять,
что же значит быть других достойным,
потому что время потерять
на тебя возможно только с болью.

Пусть и так… На пройденных тропинках,
коих мне теперь не сосчитать,
будет мой «Chanel», как невидимка.
Больше, видно, нечего отдать.

Синдром

Я не Плюшкин. Тащу в свою душу
только самые нужные вещи.
И готов рассказать! Только слушать
разучились… экранами блещут.

Да и сам, сознаюсь, раз от раза
опускаю свой лик пред «иконой»
пресвятого самсунга-заразы,
и его притяженье огромно.

Я не Плюшкин. Но часто беру
из прекрасных идей и открытий
только то, что поможет «перу»,
только то, что оценит и зритель.

Мир, наверное, всё-таки мал
для хранилища важных мгновений.
Только род человеческий стал
скороспелым в любых отношеньях.

Быстро спим и едим тоже быстро.
Быстроты ждём в ответах друзей.
Нам не надо избы и корыта,
старых книг… Редко ходим в музей.

Потому, что всё в мире успели
«закачать» в чёрный ящик обскура.
Пролетают за днями недели.
Мы в насестах квартир словно куры.

Ждём своё золотое яйцо,
Фаберже наблюдая из дома.
Мы не Плюшкины? Факт налицо —
все страдаем похожим синдромом.

Сила притяжения

Сила притяжения Земли
не имеет власти над прощанием.
Отпуская в детстве корабли
(из бумаги) в даль (с её журчанием),

даже и представить не могли —
«Постоянство памяти» печально.
Как же прав талантливый Дали…
Срок для жизни вечен изначально.

Физика с теориями быта —
лишь попытка объяснить чутьём
то пространство, что для нас размыто,
что для всех пока ещё ничьё…

Страстное желание жить дальше,
дольше, чаще, длительней, умней
было с человечеством и раньше.
От убийства Авеля, с тех дней

до нелепых освоений Марса
(в шаговой доступности к банкротству) —
тщетно. С лицемерным постоянством
обрекаем душу на сиротство.

Сила притяжения Земли
намекает на родство и сходство
с теми, кто лишь учится ходить,
заблуждаясь часто в превосходстве.

«Мы говорим одним и тем же…»

Мы говорим одним и тем же,
условно, русским языком.
И часто тешимся надеждой,
что нас поймут и примут в дом.

К порогу честных откровений,
к звоночкам ласковых речей,
ведут нас строки размышлений
о хрупком пламени свечей,

родимых душ, похожих мнений
и превосходстве поколений,
о проходимости лучей
через пространство повторений,
в котором мир Земли ничей.

Мы говорим одним и тем же,
условно, русским языком.
Но только вот всё чаще скрежет
звучит между слогами в нём.

Сарказмов злобных механизмы
ломают плавность наших слов.
Враждебностью предвзятой призмы
лишаем нас самих основ.

Из всех сокровищниц людских
душа значительно богаче.
Она – источник сил таких,
с какими жить должны иначе.

Плыви

На рубеже неловких строчек,
в разладе мнений о стихах
не допускай, чтоб чьи-то точки
мешали крыльям сделать взмах.

Не подпускай иную боль,
помимо истинной тревоги.
За единицу, что есть ноль,
не принимай людей пороки.

И каждый раз руби канаты.
Пусть часто и в любые воды,
«концы» бросая безвозвратно,
плыви на зов своей природы.

«Две женщины сидели за столом…»

Две женщины сидели за столом,
две женщины… Одна из них в платочке,
вторая – рядом с ней (должно быть, дочка),
и взгляд её на Маму устремлён.

Печали были их глаза полны.
Надежда рядом с ними не сидела.
А женщина постарше быстро ела
почти неразогретые блины.

Что может быть тревожнее, чем лица,
смотрящие как будто на тебя,
но нет же – сквозь, на потолок больницы,
безмолвно нависающий, скорбя…

Пространство стен

Когда звучит фамилия твоя
и ты встаёшь из очереди длинной
не около кино и магазина,
а возле кабинета, где сидят

врачи, дистанционно управляя
твоим чутьём на ценность бытия,
бумаги по рукам передавая,
о хрупкости здоровья говоря.

До этого же сотни раз «зачем»,
разглядывая пыль своих ботинок,
ты спрашивал себя, ища причины,
приведшие тебя в пространство стен.

И яркий свет, и в желчных пятнах лица,
уставшие над масками глаза,
когда готов сквозь землю провалиться,
как будто позовут ещё назад.

И будешь, в серость вмешивая краски,
сознательно выталкивать цвета
из ярких пазлов жизни, что, как в сказке,
была твоей. Теперь уже не та…

Клоун стареет

Клоун стареет. Радость – свечой,
воском немыслимо тает.
Частицам поломанным, штучным – почёт.
Дряхлеют людские детали.

Грим в полумраке заправлен плащом.
Пахнет забытым и влажным.
Шляпка висит на шурупе ещё.
Клоуну имидж неважен.

Завтра звонок и готов веселить,
или смешить! Или как там…
Люди умеют без клоуна жить.
Клоун без них… Виноват он.

Так виноват за причины свои
быть не всегда интересным!
Клоун умеет молчать за троих!
Только молчание – пресно.

Выпита воля людскими «ещё»,
сломана ножка от стула.
Сколько он падал? Паденья не в счёт.
Вставать – та ещё процедура…

Клоун стареет. Быстрее всего
личные линии жизни,
переплетаясь, так душат его,
что кровь от уныния киснет…

Бродит душа по затворкам костей.
Мысли пугаются шума.
Клоун стареет, но любит гостей!
Верит в негаснущий юмор!

Завтра звонок и готов веселить
или смешить! Или как там…
Грим открывается – клоуну жить
в ритме сердечного такта.

За истину воскрес

Ещё прохлада со двора
ночной дремотой гонит утро,
ненаступившее как будто,
хоть время говорит: «Пора».

Ещё лучи едва хрустальны,
а воздух мая безымянный.
Уже соцветия всерьёз
у мать-и-мачехи, виднеясь
сквозь тени гибкие берёз,
готовы к дню, на солнце греясь.

Ещё церковно воспевают
колокола за эхом дальним
песнь новую о чём-то давнем,
а люди шепчутся: «Воскрес».
Безмолвно небо, мрачен лес…

Стал Выкуп чудом из чудес
для тех, кто с верою и без…
И жажду с каждым поделиться —
у Бога добрая десница,
а Сын за Истину воскрес!

«Когда задёрнул штору в бессознательность…»

М. П.

Когда задёрнул штору в бессознательность
и появилось несколько тебя,
переплавляю боль свою в признательность
за то, что ты живёшь, увы, губя…

За то, что смех порой, отчасти пройденной,
в себя впитал не лучшие часы.
За то, что слёз тобой немало пролито,
но тайну эту сохранят весы

безликой, бесконечной, тёмной пропасти,
зовущей кривизной своих зеркал,
под тоннами железа с бритвой лопасти,
которую не раз ты наблюдал.

Пусть вижу я невидимого друга,
пусть знаю неизвестного, но ты
в зрачке невинного сверкающего круга
зовёшь меня, боишься темноты.

Иду по неизведанным тревогам.
Молчу за бесконечностью гудков.
Но верю в твои силы… Ради бога,
скажи, где ключ от губящих оков?

Серебряная птица

Где-то, под другим своим началом,
в сердцевине голубого дня,
вдаль плывущая, к причалам,
гулким эхом отвлечёт меня

крестика серебряная птица,
с кем-то, явно смелым, на борту,
могущим обзором насладиться,
жизнь земную взяв на высоту.

Медленно уходит след беззвучный —
шов на небе (к солнечной стране?)
не один такой, но точно штучный —
ниточка на синей простыне.

Посвящения…

В. Берегой

Меркнет небо от густого дыма.
Это не деревья так горят,
не изба рыбацкая палима —
исчезает, отпустив ребят.

Это память наша от удушья
за неисправимостью болит.
Небо светлой памяти, как тушью
чёрной, смоляной теперь коптит.

Нет, не потому, что дни жестоки,
нет, не потому, что водка – зло.
Только потому, что эти строки
с горьким потрясеньем принесло.

Помню, парень шёл походкой бойкой,
руки в брюки. Как же! Хулиган.
Но такой… Не злой и не жестокий.
Деревенский искренний пацан.

И в его глазах небесно-синих
зеленела милая земля.
Кто же знал, что он её покинет?!
Не придёт на день Петра в поля…

Тёплый ветер не погладит пряди
тёмных, вороных его волос.
Жизнь дана нам только смысла ради.
Жизнь дана, вплетённая в погост.

Отчего же воздух обжигает?
Банный ветер – сизый херувим —
дым иной, который исцеляет.
Русский дух им издавна храним.

Голову склоняем. Память сердца,
бьющегося в такт весенним дням,
с трепетной заботой землелельца
изнывает по своим парням…

Н. Мочалину

Каждый миг мы вздохом наполняем,
зная и не зная, что живём.
Лучшие часы всегда по краю…
Иссякает время-водоём.

Иногда, на это покушаясь,
кто-то, из далёких от любви,
забирает то, чего не знает,
всё, чего не ведает, творит.

Лучшие из добрых и больших
сердцем и вместимостью объятий,
уходя, уносят часть души,
оставаясь в памяти, и, кстати,

из таких – готовых на добро,
состоят теперь родные сёла.
Где их имя помнят, там светло.
Пусть и сосны мрачны, как костёлы…

Розовый румянец добряков,
их глаза без подлости и фальши
остаются в памяти веков,
остаются сокровенным нашим.

«Дядя Коля» звали мы тебя,
потому что выше всех из школы!
Жаль, что сила молодых ребят
не решает часто очень много…

Жаль и то, что снова нам, скорбя,
видеть слёзы Матери и братьев…
Жить и жить бы! Только нет тебя.
Горе – наше общее проклятье.

Панихида

Мир вокруг – к своей цели… Апрель.
Не по случаю птицы запели,
верба с ветром весеннюю трель
гонит в рядом стоящие ели.

Проезжающий изредка кто-то
по картавому твёрдому снегу
заполнял натюрморт дискомфортом.
Эхо мчалось по талому брегу.

Неподвластен таро или магам
каждый миг бытия – абзац.
Робко таял небесный кварц.

Развевался с балкона флагом
чей-то светлый кусочек белья…

В общей скорби стоял и я.
О густой поминальный ладан
синий бархат стучал, блестя.

Было стыдно поднять глаза,
потому что мы живы. Горе
неожиданно, как гроза
над безлюдным открытым полем.

Было слышно: «Блажени плачущии,
яко тии утешатся скоро».
Покидали безмолвное кладбище.
Облака закрывали створы.

Повзрослели, поди, в разы…
За полуднем успели к дому.
Край деревни – светлей бирюзы.
Тает лёд, и звенят оковы
о неровность его борозды.

И дома вдалеке, что коровы.
Только изредка где-то дым.
Вот и шанс выпадает новый.

А собрал нас на встречу ты.
Кто бы знал, что года суровы…

Живу я

Небо открыло рану
от Солнца – ножевую.
Разбудило сегодня рано,
прошептав, что живу я.
Луч проскользнул едва
через окна к тумбе,
а мир зашумел: «Вставай»,
зажигая в румбе.
Только и нужно-то,
в самом деле,
счастье наружное
запечатать в теле.
Сделать себя частью света
совсем несложно.
Главный из всех секретов —
живи как должно.
Именно, что «живи»,
плечи расправив гордо,
Человеком себя зови.
Но такого сорта,
чтобы сказали как-то:
«Категории первой был человек.
Работал порой без зарплаты,
чистым был, словно снег»
(хоть снег, к сожалению,
тает и хрупкости тоже хватает).
Поэтому, будь из воды
хоть на сто процентов!
Утром проснись молодым
и живым, и ценным…

Небеса

Знаешь, всё когда-нибудь закончится.
Обретём свободу мы с тобой.
Глядя, как весь мир от смеха
корчится,
хочется им крикнуть всем: «Отбой!»

Хочется их побудить одуматься.
Весело всё время отчего?
От вина, раздора и беспутицы?
От обиды? Только на кого?

На себя же! Зеркало возмездия
отражает правду бытия.
Чисты на Земле одни созвездия,
что ныряют в летние моря.

Я смотрю на лица. Люди прячутся.
И всё время нам не по пути…
Мы идём по жизни. Кто-то – каяться,
кто-то – чтобы просто так идти.

Знаешь, всё когда-нибудь закончится.
Мама, помолись за нас двоих…
Небеса вот-вот мне вновь откроются.
А сейчас мне стыдно видеть их.

Жил был я

Всем тем, кто вышел добровольно
из списка «вечно дорогих»,
всем тем, кому я сделал больно,
когда разбил надежды их,

я говорю «спасибо», всё же.
За то, что были иногда
всего, что видел я, дороже,
что с ними я делил года.

Но был мой взгляд немного уже,
чем ваш на эту жизнь обзор.
Я видел меньше, да и хуже.
И получил свой приговор…

Всем тем, кто вышел добровольно!
Им не желаю вспоминать,
что жил-был я… вполне достойно
того, чтоб их когда-то знать.

Спутник

Был этот звук когда-то мне дороже
всего того, что знал я на Земле.

Всего, что было разным и похожим
до первой сини августа и тоже
как в марте солнце прячется в прохожих,
а ручеёк бежит по колее…

Был он волнующим среди ночного сада,
в тени миров негнущихся рябин.
Как шëпот у подножья водопада,
грохочущего с мощью камнепада,
и ласковой капелью среди града,
дробящего в броню сырых машин.

Был звук электротоком в проводах,
от первых на коленях моих ссадин
и первого уверенного «да»
до горького «прощай» и «никогда»…
Мне с этим звуком «горе – не беда»!
Со звуком ручки, пишущей в тетради…

Out

Из другой реальности, похоже.
Вымышлено красочнее всех.
Пятнышки стеснения на коже.
С жемчугом в глазах – всего дороже.
Берегущий слово, радость, смех.

Из другой сознательности. Божьей…
Мудрый, говорят, не по годам.
Хмурые тиснения… До дрожи
ты и молчалив, и осторожен.
Почему всё так – не знаешь сам.

Главное, что времени в пространстве
больше, чем кусочков бытия.
Больше, чем мы можем (ты и я)
способов достойного житья
представлять в своём земном гражданстве.

Из другой пульсации подкожной,
хрупкого устройства человек —
без камней у змейки придорожной.
Всё, до удивления, так сложно:
от растений редких, возле рек,
до всего, что «вне других» возможно.

Главное, чтоб солнце, а не снег,
главное, чтоб шагом, а не бег.
Главное – без боли и аптек!

Чтобы уважали мир твой тоже…

Время решает

Время решает, что будет твоим
следом в истории этой.
Слово дурное? Помощь другим? —
Тьма или лучики света?

Время решает, кто ты для людей,
знающих толк в совершенстве.
Что было важным среди твоих дней?
Сколько ты прожил в блаженстве?

Время решает. Не судит. Вердикт
будет озвучен когда-то.
Знай, репутация сильно вредит.
В поступках ищи адвоката.

Время решает, но может быть так,
что ты не дождёшься решенья.
Хочешь быть чудом? Неси этот знак.
Чуди и не жди одобренья…

На каждый день своя забота

На каждый день своя забота —
своя кофейная пора,
газета (новости), работа…
И пусть её не любит кто-то,
а без неё не жди добра.

На каждый день своя тревога
о пище или о Душе,
своя тропинка и дорога.
За выбор часто спросят строго,
за всё, что сделано уже.

Вы это скажете, возможно,
всего лишь рифмами игра.
Что нужно проще быть,
а сложным
бывает всё, что безнадёжно,
что «завтра» лучше, чем «вчера».

Вдогонку кините: «Не парься»,
«Не усложняй», «Увы, судьба»!
Как будто, как ты ни старайся,
а жизнь сильней тебя, поддайся
смиренно статусу раба.

Но есть средь нас, кого учили
ответственности и чутью!
Достойно пройденные мили
плетут решительность из линий,
историю творят свою…

«В этот день, когда «света» не стало…»

В этот день, когда «света» не стало,
важно вспомнить ужасные дни
ленинградской блокады. Как мало
излучали надежды они!

Детям, сытость, увы, не видавшим,
под землёй изучавшим урок
(за свечой с угольком карандашным),
мир тогдашний казался жесток.

Мир казался угрюмым и мрачным,
беззащитным, забывшим покой.
А вот в книгах являлся иначе,
словно шар голубой, голубой!

На котором все люди, как братья,
говорят на одном языке
и не знают про войны, и, кстати,
свет познаний в бездонной реке

открывает всем людям планеты
уголки разных стран и культур.
Только Знанья способны на это —
отбелить сажу, кровь и пурпур…

В этот день, когда «света» не стало,
важно вспомнить ужасные дни
ленинградской блокады… Как мало
нам теперь помогают они!

Вторник

Вторник небесную манну щедро сеет.
Ворона согласна кричать на всех подряд.
Март наступил, но ветрянкой ещё болеет.
Звёзды в нагую наледь верхом летят.
Борозды – словно кости застывших дней,
чувствуешь рёбра тропок среди сугробов.
Полдень длиннее – радости дню! И с ней
не солидарна ворона, ругаясь снова…

«В глотку времени выкрик впился…»

В глотку времени выкрик впился,
не желая покинуть плоть,
голос хриплый по связкам бился,
слово – мыслям хромавшим трость.
Только пауза и молчанье —
мир несломленных, но немых.
От прощения до прощанья
мили холода и зимы.

Младшему брату

Помню «свёрток» ткани…
Губки, глазки, щёчки —
Брат… Подарок Мамин.
Ждали, правда, дочку…

А потом я понял – вот он —
мой Мужчина —
младший Брат, но всё же
стал почти что сыном.

Помню зубик первый,
первый шаг и садик.
Класс не лучший. Нервы.
Книжки и тетради…

Что сказать теперь мне
сквозь года и сроки?
Я счастливый – средний
среди двух высоких…

«Как хорошо, когда фонарь…»

Как хорошо, когда фонарь
на кухне за окном.
Во тьме, как в тишине звонарь,
зрачкам уставшим – хром.
Намёк на блеск среди всего
укрытого в тени.
Акцент на важность никого
в такие недодни.
Как хорошо, когда фонарь
находит для тебя
мелодию тоски, в февраль
ночного корабля.

Ноябрь стучится в театр

Ноябрь стучится в театр
простуженных северных нот.
Босой и сырой гладиатор
скоблится у зимних ворот.

Мерещится вьюга на поле,
на море угрюмом – шторма.
Всё это ноябрь так стонет.
Виновница стона – зима.

Приходится бегать на воле,
деревья нагие шатать.
У леса, в его частоколе,
Псалтырь на прощанье шептать…

Губами осеннего солнца
моряны дыханье цедить,
пока облака цвета стронций
на Юг не решаются плыть…

Ответы

Нам хотелось смотреть на свет.
Многоточия круглых линий
будто знают на всё ответ,
будто шёпота их секрет
знает только узорный иней.

Нам хотелось понять миры
в бесконечной восьмёрке быта.
От травинок, листков, коры
до Луны и большой Искры —
только части того, что скрыто.

Нам хотелось познать, кто мы.
В невесомости сотни раз,
в концентрате холодной тьмы,
на приступках слепой зимы
заглушались ответы в нас…

Междувагонье

В. Гафту…

Междувагонье манит темнотой.
Неужто жизнь и вправду только тамбур?..
Ведя беседы с громкой пустотой,
так хочется быть честным, то есть храбрым…
На станции не пирожки купить,
на дверь вагона чуть облокотиться,
с проводником про то, как славно жить,
до откровений сердца сговориться.

Так хочется увидеть изнутри
похожие на пилигримов жизни…
И как же так – железные пути,
с которых при желанье не сойти,
катаясь годы по своей отчизне!
Междувагонье манит темнотой.
А за окном пространство переменно.
Квадрат междверный – комната, наверно,
для тех, кто одинок и не святой…

«Дни тёмные почти что напролёт…»

Дни тёмные почти что напролёт
борзеют одинокие гуляки,
такие же – ни пары дней без драки,
когда удобный случай настаёт.

Краснеющим лицом, слегка припухшим,
свои таращат мутные глаза.
А шапку держат выгнутые уши.
Ну чем тебе не лик на образа…

Подобные мужчинам, вид приматов,
способные на гадость и на срам,
готовы очернить и подвиг брата,
и осквернить любых религий храм.

Такие у «станка» штампуют брёвна
для Урфин Джюса. Войско не людей,
а бесприютных особей безродных,
что выполняют план тупых идей.

«Отрезанные напрочь друг от друга…»

Отрезанные напрочь друг от друга,
мы ходим, низко головы склонив,
как будто по краям большого круга,
в котором мир жесток и некрасив…

И всякий раз, когда мы соизволим
увидеть предрассветный, ранний час,
на небе кто-то ангельски доволен,
что этот миг соединяет нас…

Плита у забора

Мы стоим у надгробья разбитой страны.
В той стране люди были всё время «должны»…
Кто кому – неизвестно.
И было ли честно
пополнять на горбатых запасы казны?

Мы стоим у надгробья…
Накинута наспех
плита у забора.
Ни даты, ни слов.
Задержки зарплаты, бессилие, распри,
предательства, ложь и попирание вдов.

Мы стоим у надгробья великой страны.
Придавали величия ей не сыны,
не руда и не газ, не алмазы и нефть.
В той стране было глазу приятно смотреть
на леса и луга под покровом луны,

на моря и озёра, на алый рассвет…
Не сказал бы, что в мире подобного нет.
Но вот то, что давали родные места, —
уберечь да спасти! Чтобы совесть чиста!

Лес всегда был в дыму,
реки сточные воды
не могли постоять за себя. И к чему?
Ведь ответственность – первый из пунктов свободы,
что нарушили те, кто сгубили страну…

По уму

Думай, если силой обделили.
Если твой черёд не наступил,
Поучись уму у хрупких лилий,
Их изящность – круче разных сил.

Им «плевать», что будет на пути
только появившегося стебля —
камень, грунт… Положено? Расти!
Наша жизнь – течение и гребля.

Можешь против, то есть вопреки
общеустановленным указам,
общечеловеческим маразмам
типа суеверной чепухи…

Или, скажем, поперёк традиций,
где любая логика не в счёт.
Но они идут вперёд амбиций,
и за ними много кто бредёт…

Действуй по уму. Не по теченью.
Вёсла – это грамотный расклад.
Верь! Но не безликому ученью,
а тому, где делом говорят…

Там, где нет пустых изображений,
в тишине ты чувствуешь себя,
будто бы сидящим на коленях
у Отца, что слушает любя…

Железнодорожное

Суровый тёмный берег – дол
за белым, снежным морем,
заполонившим весь простор,
своим тревожит горем.

Без света жить, под гнётом тьмы,
горбатясь в снег – жилища
стоят в бескрайности зимы,
похожие на нищих.

Сияет, как на дне морей,
сквозь ледяные бритвы
потёртый жемчуг фонарей
под стук дорожных ритмов.

Для путников – как валидол,

Продолжить чтение