Семь жизней одного меня. Короткие рассказы 2

Белый город

В то утро меня разбудил плеск воды.

Странные непривычные ощущения: аромат пресной воды, смешанный с запахом просмоленного дерева, резкая прохлада утреннего воздуха, едва уловимое покачивание, какое бывает, когда под ногами отсутствует твердая поверхность, и солнечный свет сквозь оконные шторки дебаркадера.

Я открыл глаза и сразу все вспомнил: последний вечерний рейс «Ракеты» – корабля на подводных крыльях и надпись на причале «Мiсто Хрущов». Уже темнело, а мы стояли, как неприкаянные, с чемоданами, сумками и не знали, куда податься.

Выручила мама. Она вступила в переговоры с дежурной – толстой теткой в синем халате и красной повязкой на рукаве.

Та вошла в наше положение:

– Ой, лишенько, та куди ж ви з двома дитинами на нiчь глядючи? А що, нiкого знайомих нема?

– Нет, совершенно никого, – заверила мама и принялась рассказывать, что месяц назад она проплывала на «Ракете» по Днепру, увидела этот город и моментально в него влюбилась. Рассказ, видимо, впечатлил дежурную, и нам разрешили переночевать на дебаркадере

Все еще спали, и у меня было немного времени, чтобы привыкнуть к новым обстоятельствам. Я натянул тонкое байковое одеяльце и снова зажмурился.

Итак, для всей нашей семьи начиналась новая жизнь.

Для моих родителей. Для моей десятилетней сестры. И для меня – четырнадцатилетнего подростка. Трое из нас уже никогда отсюда не уедут.

И только я окончу школу, поеду поступать в институт и уже надолго здесь не задержусь.

Но годы, прожитые здесь – это незабываемые годы моей юности.

Три года назад на Днепре была сдана в эксплуатацию Кременчугская ГЭС, а на берегу Кременчугского водохранилища построен небольшой городок.

Когда заполнялось водохранилище, под водой оказались самые плодородные земли, десятки сел и находящийся поблизости город – Новогеоргиевск. Однако природа не преминула отомстить за такое насилие. Как и во всех подобного рода водохранилищах, летом вода в них становилась сине-зеленой от одноименных водорослей и весьма дурно пахла. Для желающих искупаться оставалось надеяться только на благоприятный ветер, который мог отнести от берега этот жуткий кисель.

Новый город строился на холмах, протянувшихся цепочкой, то опускаясь, то поднимаясь вдоль рукотворного моря.

Ближайший к ГЭС район назывался «Верх».

В отличие от «Низа», который образовался из старого казацкого села Табурищи и был действительно гораздо ниже части нового города на холме. Дальше по холму располагался парк с высаженными соснами и вольно растущими белыми акациями.

А за ним другой район – «Спецстрой». Здесь предполагалось строить корпуса специального металлургического завода – отсюда и название.

А дальше через большой пустырь располагался еще один район, который назывался «Новый город», хотя он состоял, в основном, так же, как и «Низ», из одноэтажных домов, и на город походил мало.

От пристани до улицы Ленина, как было принято в то время, центральной, было рукой подать. Кроме Дворца Культуры, тогда еще не достроенного, и здания Райсовета, все дома были как под линеечку, трех и четырехэтажные, сложенные из светлого силикатного кирпича, так что с моря город действительно выглядел белым.

Мы едва подошли к ближайшему гастроному, как увидели толпу людей, возбужденно жестикулирующих и разглядывающих что-то в этом же доме. Там на третьем этаже свесился с балкона крохотный мальчуган. Тельце его почти провалилось наружу и дергалось как у марионетки, и только голова не пролезала сквозь узкую решетку. Пока мы ужасались вместе со всеми, ситуация успела благополучно разрешиться: какой-то мужчина появился на балконе и вытащил малыша из западни.

С такого сюрреалистического сюжета и началась наша жизнь на новом месте.

Новая школа

– Солидный фраер, – сказал плотный прыщавый юноша, мой новый одноклассник, и я даже оглянулся, кого это он имеет в виду.

Оказалось, меня. Это была неправда. Какой же я «солидный» – худенький, еще низкорослый, с вечно вспыхивающим от смущения лицом?

Я стою вполоборота рядом с окном, не в силах оторваться от потрясающей картины, которая из него видна: внизу почти до самого горизонта простиралась голубая вода. Изогнутая полоска бетонного волнолома да едва виднеющийся вдали на горе неведомый полупрозрачный город совсем не портили этот вид.

– Что это за город, там, на горе? – спросил я у стоящей рядом со мной полноватой высокой девушки.

– Это Градижск, – небрежно ответила она.

– Шуба, Мира идет,– раздался чей-то голос.

– Знакомьтесь, ребята, это наш новый ученик. Он почти отличник,– громко произнесла появившаяся в двери учительница, наш классный руководитель, Мира Израилевна, красивая брюнетка, со слегка пробивающейся проседью.

– Пусть идет ко мне, раз он отличник,– махнул рукой крепкий черноволосый парень с низким лбом.

– У меня по русскому четверка, – уточнил я, усаживаясь за предпоследнюю парту, и внутренне ликуя: неужели теперь я буду видеть эту воду и гору каждый день?

Школа была новая, как и все здания в том городе, сложенная из белого силикатного кирпича, трехэтажная, по всей видимости, типовая. В ней было все, что нужно для обучения: и просторные классы, и спортзал, и актовый зал, и небольшой школьный стадион, обнесенный, как и все, что принадлежало школе, невысоким металлическим забором.

Но главным ее достоинством был, как мне казалось, изумительный вид из окон нашего класса, открывавшийся на Кременчугское водохранилище, которое мы иначе как море и не называли.

Наш класс был, по совместительству, еще кабинетом ботаники и анатомии, о чем свидетельствовали многочисленные кадки растений на подоконниках и гербарии, и муляжи скелетов за стеклянными стенками шкафов, стоящих вдоль двух стен.

Мои новые одноклассники жили, в основном, в двух частях городка. На «Верху» жили дети строителей ГЭС и были, как правило, приезжими. Их родители первыми получили квартиры в новых домах, привезли сюда семьи, обжились.

Затем некоторые из них уехали строить Киевскую, а потом Каневскую ГЭС, а их дети остались здесь учиться. Ребятам приходилось вести самостоятельную, почти взрослую жизнь.

Другие жили в Табурищах. Это были потомки казаков, их родители не только строили ГЭС, но и вели личные хозяйства с огородами, фруктовыми садами и домашней живностью. Их дети, разумеется, уже на равных участвовали в домашних делах.

Я чувствовал, насколько многие мои одноклассники по своему жизненному опыту были старше меня.

Было одно весьма таинственное занятие, которое объединяло некоторых из этих ребят. То один, то другой приходил в школу сонными, и тогда его подталкивали и, полушутя, спрашивали:

– Сколько?

–– Пять (а иногда семь или восемь) – следовал ответ.

Позже я узнал, что ребята по ночам ходили браконьерить на ГЭС, что было весьма рискованным занятием, а рыбу сдавали задешево какой-то старухе-перекупщице.

Еще одно приятное отличие здешней школы от моей в Закарпатье – здесь все классы учились в одну смену. Поэтому занятия начинались не очень рано, как мне помнится, часов около одиннадцати.

В Табурищах

Родители быстро нашли жилье. Небольшой домик по улице Кирова, в котором нам предстояло обитать больше года, находился в дальней части Табурищ. Пожилая пара сдала нам половину дома: маленькую комнатку и кухню с большой печью.

Хозяин, колоритного вида казак с седыми усами и бритой головой, несмотря на почтенный возраст, а ему пошел уже девятый десяток, выглядел хоть куда: гладкая кожа и совсем не стариковская сила. В теплую погоду он любит ходить по пояс голый, а то и вовсе в трусах. Тело у него удивительно молодое, и на вид ему больше пятидесяти не дашь. Он ленив, и, если бы не дражайшая его половина, мог спать целый день.

Двигается он медленно и говорит тоже медленно:

– Ну, чого ти, стара дура, причепилась до мэнэ?

Спутница его жизни была лет на пятнадцать моложе, но смотрелась не так эффектно. Позже мы поняли, какой душевный недуг подтачивал ее здоровье. Ревность. Это был настоящий Отелло в юбке.

Старуха ревновала своего благоверного к каждой проходящей мимо их ворот женщине, но больше всего – к сорокалетней вдове из соседнего дома.

– Вы представляете, – изливала она маме свою душу,– стоит мне только за порог, как он шасть к этой бабе.

Уходя из дома, она запирала старика на ключ, но все равно жаловалась, что он убегал от нее на свидание – через форточку.

– Они меня отравить хотят, – жаловалась она в очередной раз и предъявляла в качестве доказательства яблоко из своего сада, – вот эти крапинки, это они кололи сюда шприцем с ядом. Только я эти яблоки есть не буду!

Через год мы съедем от них, а она будет ревновать его еще долго.

Приехав в очередной раз к родителям, я узнал, что, дожив почти до ста лет, дед помер, а старуха, едва не повесившись от скуки, продала дом и переехала жить к дочери на «Спецстрой».

Старик был портным. Я не знаю, возможно, было у его профессии другое название: он специализировался на фуражках. Я видел выставленные для просушки во двор его творения: это были кепки огромного размера, настоящие аэродромы.

Как он кроил и сшивал свои изделия, я, по правде сказать, был не в курсе. Зато мы абсолютно точно знали, вернее, ощущали, когда он их отпаривал. У него был огромный, наверное, с пуд весом, утюг.

Сам по себе этот предмет, возможно, и не вызывал бы у нас стойкой неприязни, не будь он при этом еще и электрифицированным. Бог знает, какой толщины спираль служила в качестве нагревательного элемента у этого монстра, только после включения хозяйского утюга, свет в доме становился желтым и тусклым, а радиоприемник вообще прекращал работать.

Деньги за квартиру и за свет хозяйка у нас забирала одновременно, поэтому счетчика мы не касались. Как-то я увидел, как удавалось хозяину избегать высокой платы за электричество. Перед включением утюга, он подсовывал за вращающуюся рамку счетчика кусочек безопасного лезвия бритвы.

После чего счетчик крутиться переставал.

Но все неприятности с электричеством оказались детской забавой по сравнению с той проблемой, которую мы обнаружили, когда попытались растопить печь. Нужно сказать, что наша семья никогда не была особо избалована коммунальными излишествами. Отопление в нашей квартире в Мукачево было печное, водопровод появился только в последний год, а «удобства» были во дворе, вернее, в огороде.

Но печка в этом доме казалась пределом всему.

Она просто не хотела нормально гореть: сначала не разжигалась, а потом добрая половина дыма вместо того, чтобы выходить через трубу, упрямо просачивалась на кухню сквозь поддувало, печную дверцу, конфорки и все прочие щели.

Каждый раз, дожидаясь пока печка разгорится, в любую погоду нам приходилось открывать все окна и двери.

А хата и без того не была особенно теплой.

Несмотря на то, что снаружи она была обложена силикатным кирпичом, внутри в стенах, по-видимому, была одна труха. Две угловые стены нашей комнаты зимой до самого потолка были покрыты инеем, а летом сквозь побелку обильно проступила плесень.

Нужно сказать, что бороться с бытовыми проблемами по будням приходилось мне одному. Днем родители были на работе. А сестренка до вечера находилась на «продленке».

По ночам мы спали, не раздеваясь, натягивая на себя все одеяла.

Наверное, мои родители рано или поздно нашли бы для нас более подходящее жилье, но посыпавшиеся на нас всякого рода неприятности заставляли все силы направлять на их преодоление.

Отсутствие денег было, пожалуй, самым малым из бед.

Мои родители навсегда остались для меня примером в семейной жизни.

Вода

Едва успев переехать в новый город, охваченные рыбацким нетерпением, мы с отцом прихватили спиннинг и отправились на море. Когда мы вышли на бетонную набережную, солнце, должно быть, уже клонилось к закату, но его все равно не было видно из-за плотной дымки, окутавшей все небо. На всем протяжении набережной – от здания недостроенной пристани до видневшихся вдали камней – не было ни души. С моря поддувал ощутимый ветерок, заставлявший поёживаться в легкой одежонке. Я нацепил самую заветную блесну и, широко размахнувшись, сделал еще один шажок по направлению к воде

Результат превзошел все мои ожидания: вслед за улетевшей блесной я тоже плавно, как по ледяной горке, съехал вниз и оказался почти по грудь в воде. С первым купанием! Холодная вода привычно обжигала. Однако прохлаждаться было незачем, я смотал леску и протянул конец удилища отцу. Он легко вытащил меня обратно. Только тут мы обратили внимание, что край бетона у самой воды, и, как я убедился, на пару метров под водой покрыты скользкими зелеными водорослями. Я передал спиннинг отцу, перебрался через парапет и вылил воду из хлюпающей обуви. Затем, сняв одежду, отжал ее и снова надел и уж потом, что есть духу, припустил к нашему новому жилищу, до которого было не меньше трех километров по лесу, который здесь привыкли называть парком. Так бесславно, не успев начаться, закончилась моя первая рыбалка на море

Той же осенью мы с отцом сделали еще одну попытку освоить рыбалку на Днепре, и на этот раз забрались под самую плотину в запретную зону, куда пришлось пробираться через дыру в колючей проволоке.

Увиденное здесь неприятно поразило меня. Два десятка людей тесно сгрудились на камнях у самого ограждения и полосовали воду странными снастями, называемыми «драч». Тяжелый груз с тремя страшными крюками на толстенной леске забрасывался жестким и коротким удилищем метров под сто и рывками подматывался на катушку. Иногда драч цеплялся за что-то на дне и тогда «рыболов» кричал «цепа!» и, побагровев от напряжения, пытался вытащить нежелательный груз. Но чаще то один, то другой кричал «взяла!» и, также напрягаясь, вытаскивал подцепленного за бок или за хвост здоровенного сазана, по-местному «коропа», или судака. Добыча тут же пряталась в мешок, и все начиналось сначала.

Нечего и говорить, насколько увиденное здесь совершенно не вязалось с нашими представлениями о рыбалке. Не сговариваясь, ни я, ни отец, никогда не использовали эту браконьерскую снасть.

– Взяла! – передразнивал отец, – а она «взяла» за хвост.

Мы все-таки размотали свои удочки и поймали по паре ершей, правда, крупных. Однако неприятный осадок остался надолго.

Мира

– Кумохин, срочно зайди ко мне в учительскую, – громко на весь класс возвестила Мира Израилевна на последней перемене.

Предчувствуя недоброе, я побрел в учительскую. Кроме нас в ней уже никого не было.

Я остановился почти у самой двери, прислонившись к стенке. Учительница оперлась вытянутой рукой о стену, как бы препятствуя моей попытке сбежать.

– Кумохин, я знаю, что вчера вечером двое моих учеников распивали алкоголь возле райсовета. Скажи мне, кто это был!

– Ну, если Вы знаете, зачем же тогда я? – ответил я тихо.

– Да, я знаю, но я хочу услышать эти имена от тебя. Говори, же! – продолжала наседать Мира, видимо, не теряя надежды сломать меня.

Я терпеть не могу, когда на меня кричат.

– Нет,– ответил я уже громче.

– Ах так, тогда ты скажешь мне перед всем классом,– заявила она и потащила меня за рукав на выход.

Последним, шестым, был урок литературы, однако никакой литературой у нас и не пахло.

– Ребята, – начала Мира, как всегда громко и четко выговаривая каждый слог, – вчера у нас произошел безобразный случай. Двое учеников из нашего класса распивали алкогольные напитки возле здания Райсовета. И сейчас Кумохин расскажет нам, кто это был!

В классе воцарилась жуткая тишина.

– Встань! – я медленно поднялся.

– Говори! – я молчал.

Тут учительница увидела, что ученик, которого она даже и всерьез не воспринимала, рассчитывая устроить показательный эксперимент с признанием, очной ставкой и мало ли чем еще, этот хлюпик, этот «маменькин сынок», – он улыбался!

Я сам не знаю, как это у меня получилось. Ведь до сих пор я никогда не спорил с учителями. Да, честно говоря, у меня и поводов не было.

Я хорошо учился, никогда не нарушал дисциплину, был тихим, послушным мальчиком.

Но эта красивая женщина требовала от меня невозможного – предательства.

И тогда с Мирой Израилевной случилась истерика.

Она бегала по классу, выкрикивая не очень связные слова, лицо у нее пошло красными пятнами и сделалось совсем некрасивым. А я продолжал стоять и на лице у меня, как приклеенная, красовалась совершенно неуместная улыбка.

Урок был сорван.

Я оделся и отправился через весь «Верх» в столовую на Приморской улице, куда мама устроилась в буфет. Здесь я обедал по рабочим дням.

Я еще не успел и первого доесть, как в столовую буквально ворвалась Мира.

Она отозвала маму, которая до этого сидела рядом со мной в виду отсутствия покупателей. Они довольно долго разговаривали в другом конце зала, так что мне ничего не было слышно.

Вот это номер! Неожиданности буквально преследовали меня в тот день. Я и не подозревал, что Мира знакома с мамой. Это было неприятно, тем более в такой ситуации.

Поговорив несколько минут на повышенных тонах, Мира ушла, явно раздосадованная.

Когда мама подошла ко мне, я ожидал выяснения отношений, но она все отлично поняла.

– Я познакомилась с твоей учительницей, когда лежала в больнице, – сказала мама, – мне показалось, что она очень хорошая женщина, но видно, я ошиблась.

– А чего она хотела от тебя?

– Того же, что и от тебя, но я сказала, что у нас в семье не любят предателей, – сказала мама с неожиданной твердостью.

Нечего и говорить, как я был признателен за эту поддержку, но к этому эпизоду мы больше с ней никогда не возвращались.

Другой вопрос не оставлял меня и когда я так по-дурацки улыбался, и пока пробирался по продуваемым холодным ветром пустынным улицам.

Кто сообщил Мире?

Я снова и снова перебирал в памяти события прошедшего дня. Вот моя одноклассница Лиля Гриценко приглашает меня прийти вечером к ней домой на вечеринку. Будут ребята и девчонки из нашего класса. Вот я заявился, но оказалось, к ней приехала родственница, и вместо вечеринки мы прогуливаемся по вечернему городу: две девушки и трое ребят.

Ветер раскачивает фонари на растяжках столбов.

Холодно.

Вот отчаянный хулиган Вовка Шемякин пообещал принести что-нибудь «для сугрева» и пришел из гастронома с бутылкой дешевого портвейна «три сапога» – 777.

Кто будет пить из горла?

Девчонки Лиля и Мила отворачиваются – нет.

Я тоже отказываюсь.

Ну ладно. Нам больше достанется.

Закадычные друзья Шема и Емеля заходят за угол «Белого дома».

Нам хорошо видны их раскачивающиеся тени.

Вернулись довольные, пахнув издалека сладкой бормотухой.

Так, кто же донес?

Лиля – отпадает.

Милка, своя в «доску», разумеется, тоже.

Вовка с Витькой? Они же не самоубийцы.

Остаюсь только я.

Но я этого не делал!

Другая жизнь начинается

Было одно решение, которое я принял для себя этой холодной неприветливой осенью, и которое круто изменило всю мою жизнь.

Я даже не могу точно вспомнить тот день, когда пришло ясное понимание: я буду учиться.

Нет не по школьной программе, там у меня было все в порядке, а по своей, сделанной на годы вперед. Я должен стать культурным человеком, разбирающимся в литературе, поэзии, живописи, музыке.

Научиться все понимать, решать все вопросы всегда самому и не зависеть от чьих бы то ни было мнений и указаний.

Это решение несмотря на кажущуюся спонтанность было вполне закономерным. Я с детства привык к самостоятельности и всегда стремился все решать сам. Я еще не знал такого слова – нонконформизм, но он был в известной степени предопределен, и нужны были только определенные обстоятельства, чтобы он проявился в осознанном решении.

А пусковым крючком к такому решению стала моя неприкаянность в чужом для меня классе.

Я, конечно, понимал, что многое из того, чем я хотел бы заниматься, в этом городе было для меня недоступно.

Но здесь было несколько библиотек, и в них были книги.

Как жадно я хотел обладать собственной библиотекой хороших книг, чтобы иметь возможность выбрать любую из них, вдохнуть особый буквально пьянящий запах бумаги и клея, погладить корешок и погрузиться в чтение.

К сожалению, об этом я мог только мечтать.

Но я записался во все библиотеки города и регулярно брал в каждой из них солидную стопку книг.

Если прежде я, как и мои родители и большинство моих сверстников читал, в основном, детективную и приключенческую литературу, то сейчас это была литература классическая: отечественная и зарубежная.

Я начал читать книги по собственной методике: от первого тома до последнего, включая все критические статьи, вошедшие в издание.

Поскольку в библиотеках мне попадались классики девятнадцатого века, то и я буквально ощущал себя живущим не во второй половине двадцатого века, а, по крайней мере, лет за сто или за сто пятьдесят до своего времени.

Скоро я понял, что поступил правильно, записавшись сразу в несколько библиотек. И дело было даже не в конспиралогических соображениях, хотя, согласитесь, кому-то было бы странно видеть худенького подростка, таскающего из библиотеки по 5-6 томов еженедельно.

Я разобрался, что не только по количеству книг, но и по ассортименту книжных изданий библиотеки сильно различаются.

Библиотека, расположенная совсем рядом со мной в Табурищах, комплектовалась, видимо, раньше других: здесь я обнаружил даже сочинения Мао Цзе Дуна, читать которые я, разумеется, не собирался.

Зато библиотека в Доме Культуры над пристанью обладала сочинениями Шекспира, Сервантеса, Лопе де Вега и Теодора Драйзера, которых не было в других библиотеках.

Я с жадностью погрузился в мир классической литературы, и, смею думать, герои этих книг, были не самыми худшими советчиками.

Я читал увлеченно, запоем, не забывая, впрочем, аккуратно делать уроки и успевать по всем предметам. В школу посторонних книг я никогда не носил.

Как ни странно, но чтение не художественной, а публицистической литературы вызывало у меня самый большой отклик. Весь следующий год я зачитывался Белинским и Добролюбовым, нет, сначала Добролюбовым, а потом Белинским.

Белинский по-настоящему открыл для меня Шекспира и Пушкина.

Идите в философию, постигайте книжную мудрость – в ней нет ничего страшного.

Этот призыв неистового Виссариона я воспринимал как руководство к действию.

Так, незаметно, я начал вести другую, как бы параллельную жизнь, которая была гораздо интересней и значимей, чем жизнь подростка из бедной семьи в маленьком провинциальном городке.

Нельзя сказать, что я пытался скрыть свое увлечение. Но уж дома то точно видели, что я делаю, что и сколько читаю.

Видели, но предпочитали не вмешиваться.

Проблем со мной не возникало, а трудностей у взрослых хватало и без меня.

Опарыши

С началом весны меня неудержимо начало тянуть к воде, хоть какой-нибудь. Какая-нибудь вода оказалась поблизости в виде небольшого глинистого прудика. В нем водились крохотные золотистые карасики. Как-то раз вместо карася мне попалось неведомое чудовище с головой змеи. На поверку чудище оказалось довольно крупной черепахой, которой захотелось полакомиться моим червяком. Потом я долго вытаскивал крючок из ее костистой пасти.

Затем у меня возникла идея выловить из пруда еще что-нибудь помимо копеечных, т.е. размером с копейку, карасиков. Для этого я решил вырастить опарышей. Опыт их разведения у меня уже был еще по Закарпатью, к сожалению, не очень удачный. Какой-то кот неизменно съедал рыбешек, оставленных мной на помойке для разведения личинок зеленой мухи.

На этот раз мне удалось пройти этап разведения личинок с гораздо большим успехом. А вот стадия хранения опарышей вновь закончилась неудачей, да еще какой!

Нужно сказать, что в нашей семье вплоть до моего поступления в институт не было телевизора. Дело в том, что в Закарпатье в те годы не было ретранслятора отечественного телевидения. Смотреть же телек на венгерском или чешском языке мои родители, разумеется, не хотели. Холодильника у нас тоже не было, по причине отсутствия денег. Поэтому, как нельзя кстати, в теплое время года пришелся хозяйский погреб, располагавшийся на ничейной территории в коридоре.

И вот мы сидим за столом на кухне, а мама разливает борщ. Свой знаменитый борщ, который готовит по традиционному семейному рецепту. С учетом пожеланий отца, завзятого мясоеда, в борще должен был присутствовать немалый кусище мяса с обязательной мозговой косточкой.

Первая тарелка отцу. Он не признает в борще сметаны, поэтому спасительная для меня отвлекающая окраска не случилась. Отец внимательно что-то рассматривает в тарелке и извлекает нечто маленькое и белесое.

– Что это?

– Да ничего постороннего там быть не может, – с досадой роняет мама,– наверное, жиринка какая-то попалась!

– А вот и у меня! – радостно восклицает сестрица.

После этой находки все почему-то повернулись в мою сторону.

Не в силах справиться с внезапно возникшим подозрением я бросился к подполу.

К моему ужасу, стоящая в самом уголке полулитровая банка с пересыпанными мукой опарышами была, разумеется, на месте, но лучше бы ей провалиться в тартарары и со мною вместе!

Двойной лист тетрадной бумаги, которым я плотно закрыл банку и обвязал для надежности толстой ниткой, оказался подмокшим и был прорван в нескольких местах. А опарыши, эти хитрые бестии, расползлись по всему подполу, и, разумеется, умудрились проникнуть даже сквозь закрытую крышку большой кастрюли с маминым борщом. Конечно, вслед за этим последовали потери материальные и моральные.

Борщ пришлось вылить, а я битый час корячился при свече и закрытой крышке подпола (чтобы, не дай Бог, хозяева не заподозрили недоброе), выковыривая опарышей из всех щелей.

Моя первая щука

Однажды, в конце мая, отец пришел с достоверным известием о том, что на косе, в паре километров от того места, где мы были осенью, хорошо ловится на спиннинг щука.

В первый же выходной еще затемно, мы отправились на реку. Сначала, по темным улочкам Табурищ, потом уже по светлой, но также совершенно безлюдной улице Ленина. Солнце обозначило свой край, когда мы прошагали по мосту над шлюзом и ГЭС с приглушенно урчащими турбинами. А затем вниз по телу плотины, по едва приметной тропинке через песчаные пустоши, поросшие редкими островками остролистого тополя.

Наконец, солнце взошло и, сделавшись ослепительно ярким, осветило широкую гладь Днепра. Плавно и одновременно мощно тысячи тонн воды, пробежав через лопатки турбин, успокаивались за нижним бьефом и, разбившись на десятки светлых струй, играли в солнечных лучах.

На песчаной косе по колено в воде удили два рыбака. Я выбрал место немного поодаль и собрал спиннинг. Влажный песок холодил босые ноги. Закатав по колено брюки, я вошел в теплую воду.

Уже после первого заброса стало ясно, что мои снасти требуют корректировки: вращающаяся блесна была слишком легкой и ее сносило течением, не давая опуститься на дно. И только когда я успел подцепить дополнительное грузило и повторно забросить, как почувствовал сильный толчок.

Я резко подсек и, как бы повторяя мое движение, тряся головой и натягивая до звона тонкую леску, из воды выпрыгнуло неведомое чудовище и с громким всплеском ушло на дно. Я пробовал подматывать леску, но вот беда: моя безинерционная катушка, рассчитанная на более скромную добычу, трещала и никак не хотела слушаться. Тогда я прижал леску к удилищу и, держа его против всех правил горизонтально, начал пятиться от воды. Я уже был довольно далеко на сухом берегу, когда показалась крупная рыбина и запрыгала на мокром песке.

Я стремглав бросился к ней. Моя первая щука. Она была очень красива: в светло-зеленой в яблоках мелкой чешуе и с большой зубастой пастью. Я был до краев переполнен радостью борьбы и передал спиннинг отцу. И вот уже он борется с бешено упирающейся добычей.

Как трудно передать словами ощущение полного счастья. Ах, как ласково светило солнце, как хорош был Днепр. Как журчала вода, каким белым и чистым казался песок, который громко поскрипывал в такт каждого шага.

Я подошел к ближайшему рыболову, чтобы поглядеть, на что он ловит. Это была самодельная крупная колебалка из толстого листа красной меди. И снасти у него были не чета нашим: грубое негнущееся удилище, большая инерционная катушка и толстая, не меньше 0,6 – 0,7 миллиметров леска. На моих глазах он легко вытащил очередную щуку, закопал ее в песок и пометил место сухой веткой.

Ну, что же. Я умею быстро схватывать уроки рыболовного мастерства. Скоро я стану делать свои блесны, которые будут ничуть не менее уловистыми, чем у других. И мы тоже, придя на реку, станем вырезать по тонкому стволику тополя. И будем закапывать в песок, чтобы не испортилась в летнюю жару, пойманную добычу.

И, может быть, только теперь, по-хозяйски делая для себя заметки на будущее, я впервые почувствовал себя дома. Среди этой широкой водной глади, песчаных отмелей и голубого неба. И то чувство настороженности и внутреннего напряжения, которое я испытывал почти со времени нашего приезда в этот город, ушло.

Теперь я знал, что буду приходить сюда часто: и этим летом, и следующим. И отыщу еще много клевых мест, и везде буду чувствоваться себя как дома в этом прекрасном и щедром крае. И так будет продолжаться еще много-много дней.

Мы возвращались домой полные самых радужных надежд. За спиной у меня был старый отцовский вещмешок. Он изрядно оттягивал плечи. Солнце стояло почти в зените, было жарко и нам очень хотелось пить, потому что мой отец никогда не брал с собой воды. Где-то над Градижском появилась темная туча. Сначала я не придал ей значения, но отец показал на тонкий шлейф, протянувшийся от нее земле.

– Видишь эту тучку? Она не простая, а дождевая. Через четверть часа она будет над нами. Если не хочешь вымокнуть до нитки, нам нужно поспешить.

Но как ни ускоряли мы шаг, перед домом совсем уже перейдя на трусцу, вернуться сухими нам не удалось. Но что такое теплый майский дождь для уставшего от зноя путника, особенно, если он еще так молод!

Каникулы

Погожее лето степной Украины

С полуденным зноем и редким дождем.

В июне здесь падает пух тополиный,

А в августе – звезды под Млечным Путем.

Я провожу это лето один, без приятелей, и мне совершенно не скучно.

Во-первых, из-за книг, которые я научился читать быстро и по много страниц за раз.

А, во-вторых, я всю неделю делаю блесны, по несколько штук в день, а в воскресенье мы благополучно их топим.

Конечно, прикладываю руку и я, но значительно успешнее делает это отец. У него на этот счет существует своя теория: где больше коряг, там и рыбы больше. Сделав зацеп и оборвав блесну, он не уходит с этого места, а забрасывает туда же вторую, третью и так далее.

Единственная реальная возможность избежать дальнейших потерь – взять его за руку и увести подальше от злополучной коряги. Это помогает, но ненадолго. Мы уходим домой не от того, что устали или проголодались, а от того, что закончились блесны.

А в понедельник все начинается сначала. Я достаю большой лист нержавейки, прикладываю к нему образец и гвоздем обвожу по контуру несколько раз. Я намечаю несколько таких контуров, чтобы успеть закончить их сегодня. Конечно, я мог бы вырубить за один день двадцать или тридцать заготовок, а завтра их обточить, но это будет не так интересно. Мне нравится делать блесны по одной: вырубить, обточить, выгнуть, вдеть колечки и, нацепив карабинчик и тройник, подержать на весу – еще одна!

Она будет самой уловистой и цепкой, щуки станут бросаться на нее, как быки на красную тряпку. А однажды на рассвете из-за черной, заросшей водорослями коряги, ее увидит сом.

Пригревает ласковое утреннее солнце. За забором на лавочке шумят ребятишки. Где-то по соседству играет пластинка:

«Ну, что ж сказать, мой старый друг – мы в этом сами виноваты, что много есть невест вокруг, а мы с тобою не женаты».

Хорошая песня. Ее ставят раз по десять на день. Наверное, у того, кто ее ставит, только одна пластинка. А может быть эта – любимая.

За низким заборчиком виден соседний двор. Иногда по нему проходит девушка, приблизительно моего возраста, смуглая, кареглазая. Я с ней не знаком, но смотреть на нее мне приятно. Иногда мне начинает казаться, что эта песня и про меня тоже, и мне становится грустно.

Плавни

Плавни – это прежде всего царство вольного ветра. Сухой и горячий, он дует здесь всегда. Колышет жесткие шерстинки засохшей травы, морщит узкие ленты стариц, отчего вода в них кажется темно-синей, гораздо темнее отраженного в них неба. Дорожка, по которой я еду, выбита ногами пасущегося здесь все лето стада. Валяются засохшие лепешки коровьего помета, и вьется за спиной стайка мелких, надоедливых мух.

Я сильнее нажимаю на педали и чувствую, как плотной волной дышит в лицо знойный воздух, воздух степи. Вот она – воля! Привстав над седлом кручу педали изо всех сил. Темная от пота под мышками рубашка высохла, стала жесткой и надувается пузырем за спиной.

Безнадежно отстали мухи. Я лечу по широкой равнине и впереди только степь, а надо мной только небо, да солнце, да песня жаворонка.

Во-о-ля!

По желтой равнине, высоко поднимая ноги, шагают аисты. Они выстроились в шеренгу и похожи на солдат, идущих с винтовками наперевес. Только вместо штыков у них клювы. «Клац – клац. Мах – мах». Аисты ловят кузнечиков. На высохших болотах лягушками теперь не прокормиться.

После лощинки, за строем тополей начинаются посадки. Рядочки сосенок, крошечных, чуть выше хвоща. Лет через пятнадцать под ними будут собирать маслята, а сейчас они согнутся и под тяжестью жука.

«Ш-ш-ш-ш» – шуршит пыль под колесами. Появляются дубовые рощи, кудрявые, светло-зеленые и трава между ними высокая, густая. Тропинка петляет от рощицы к рощице, и начинается лес.

По плавням разбросаны озера: маленькие и побольше, круглые и вытянутые лентой, болотца, протоки, пересыхающие к осени или остающиеся прозрачными все лето. Весной они наполняются вешней водой и идущей на нерест рыбой. В мае я с трудом проезжал здесь на велосипеде, таскал его на себе, забивая спицы тиной и лягушачьей икрой. В июне на обсохших тропинках я давил в ежевичнике гадюк, хорошенько разогнавшись и поднимая ноги к рулю.

Больше всего мне нравится рыбачить в маленьких лесных озерах. Прозрачная вода, коричневатая, настоянная на опавших листьях, зеркально-тихая даже в ветреную погоду. Глубина начинается сразу. Желтый песок круто уходит вниз на неизвестную, пугающую глубину. Я захожу со стороны протоки, заросшей кувшинками и лилиями, выглядываю осторожно из-за куста и направляю насаженного на крючок кузнечика в окошко между круглыми листьями. Поплавок замирает на мгновение, а потом начинает приплясывать на воде, разгоняя чуть приметные круги. Это мелочь. У нее нет сил ни стащить кузнечика с крючка, ни притопить поплавок. Затем подплывает красноперка покрупнее. Поплавок движется в сторону. Затем стремительно ныряет.

Есть! Сказочная золотая рыбка с оранжевыми плавниками и серебряной чешуей трепещет у меня на крючке. Я осторожно освобождаю ее и бережно опускаю в воду. Несколько мгновений она стоит неподвижно, двигая только жабрами, а потом, вильнув хвостом, тихонько отплывает прочь и, наконец, уверовав в чудесное спасение, стремглав бросается в глубину. Плыви, рыбка, в свой дом, на тихое песчаное дно. Мне не нужны эти нежные рыбки. Я собираюсь оставаться еще долго, а они все равно испортятся в такую жару.

Вот, если бы клюнула их тетя или бабушка. Я представляю себе выплывающую из глубины тяжелую темную рыбину, осторожную поклевку и сгибающуюся в дугу удочку.

Странное дело, на Днепре я ловлю рыбу в три-четыре килограмма весом, и уже остаюсь почти спокойным, а здесь, на маленьком пятачке воды, при мысли о крупной рыбе у меня потеют ладони.

Однажды на червя здесь клюнул щуренок. Он был зеленый, тонкий, попахивал болотом и походил на карандаш – великан, который продавался в газетных киосках. Когда я отпустил его, он с испугу задал такого стрекача, что где-то на средине озерка свечкой выпрыгнул вверх.

Я перетаскиваю свой велосипед к крутому берегу, раздеваюсь и с разбегу прыгаю в воду.

«Тук-тук-тук» – все сильнее стучит в висках. Я вижу уходящее в глубину дно – чистое, ровное, и так и не достигнув пологой части, поворачиваю обратно. Переворачиваюсь на спину и, застыв неподвижно, смотрю на небо. Залитые солнцем кроны деревьев почти смыкаются, но даже маленький клочок неба заливает озеро ярким светом. Я направляюсь туда, где плавают белые звезды, по ошибке называемые цветами. Раздвигаю руками листья, скользкие стебли ползут по животу.

«Б-р-р-р!» – здесь мелко, но дно топкое, и я стараюсь оставаться на плаву. Запрокидываюсь на спину, погружаюсь с головой, обрывая прочные как веревки стебли.

Я запомню эти ощущения и опишу их в одном из рассказов о несчастной любви. Не моей.

А рассказ так никогда и не закончу.

«Подъемразгибом»

В восьмом классе я был еще низковат для своего возраста.

Поэтому восклицание при знакомстве моем с новым классом «Солидный фраер!» было, вроде как, и не про меня.

Правда, за последний год я подрос и окреп.

В Табурищах по утрам я вскакивал раньше всех, выбегал в одних трусах во двор, делал физзарядку, а затем умывался до пояса водой из колодца.

Когда выпал снег, а зима в том году была на Украине холодная и снежная, заменил последнюю процедуру обтиранием снегом.

Я не болел, и только однажды, когда я сначала обтерся снегом, а потом начал делать упражнения на морозном ветру, на шее вскочил крупный фурункул.

В новом городе не оказалось тренера мужской гимнастики. Была только тренер гимнастики женской и девчоночья секция, а при ней пара ребят – энтузиастов. Разумеется, я тут же к ним присоединился. Старшим из нас был Вова Смирнов, я оказался средним, а самым младшим был Юра Воробьев, которого все звали не иначе, как Воробей.

Занятия проходили в спортзале нашей школы в вечернее время.

Иногда к нам приходил, видимо по согласованию с руководством, совсем взрослый дядя по прозвищу «Подъемразгибом».

Это был сорокалетний убежденный холостяк, плотный, но не толстый, поросший на груди и спине жесткой курчавой порослью волос.

После разминки выполнял на брусьях одно и то же упражнение: подъем разгибом из упора на руках. Зато исполнял он его в темпе и помногу раз подряд. Отдохнет и подойдет еще раз, и опять: подъем разгибом, подъем разгибом.

Если не считать «Подъемаразгибом», мы были предоставлены сами себе. Поэтому каждый делал только то, что мог. А упражнения на снарядах, как оказалось, мы умели делать приблизительно одинаковые, по первому юношескому разряду. Все зависело только от морально-волевых качеств.

Поэтому на всех соревнованиях первым всегда был Власов. Он и в жизни был такой: отличник, по-моему, сын какого-то начальника на ГЭС.

Воробей, как обычно, отставал.

Это был высокий, хлипкий парень, с тонким, почти девчоночьим голосом и таким же характером. Его вечно обижали местные хулиганы, и мы частенько с Власовым ходили его провожать.

Впрочем, только физической подготовкой польза таких занятий и ограничивалась. Тренер, по имени Лариса, на нас внимания почти не обращала, да и чем-либо помочь она не могла. Единственно, она брала нас с собой, когда выезжала вместе с девчонками на соревнования в Кировоград.

Эти поездки остались у меня в памяти, как дни бесконечного позора. Конечно, к соревнованиям нужно было готовиться, но оттачивать чистоту выполнения элементов самостоятельно мы еще не научились. Поэтому при подходе к нарядам часто ошибались. Особенно мучительно для меня было выполнение акробатических упражнений на ковре. Когда остаешься как будто один в большом освещенном зале и под звуки рояля пытаешься изобразить что-то, отдаленно похожее на обязательную комбинацию.

Если же искать в этом хоть какую-то пользу, то, да, я научился после падения собираться и продолжать начатое.

На улице Строителей

Прошло больше года, прежде чем родителям удалось получить коммунальное жилье. Точнее, это была одна комната в трехкомнатной квартире. Она находилась на первом этаже двухэтажного дома, уже не нового, но приземистого и крепкого. Наша комната была расположена в конце длинного и узкого коридора, рядом с крохотной кухней. Комната тоже была маленькая, как сейчас помню, одиннадцать с половиной квадратных метров. Вчетвером мы едва в ней помещались, особенно ночью. Мне довелось спать на раскладушке, и чтобы выйти из комнаты, нужно было приподнять мою раскладушку до уровня груди.

Волей-неволей нам пришлось оккупировать и кухню. Благо, в двух остальных комнатах жили старушки. Одна была маленькая и незаметная, как мышка, а другая высокая, сухопарая с громким голосом. Обе были одинокие и жили на свои крохотные пенсии. У мышки была пенсия двенадцать рублей, а у сухопарой восемнадцать. Поэтому в их рационе питания были в основном каши, и на кухне они долго не задерживались.

Мы же, после изнуряющей борьбы с вечно дымящей печью, чувствовали себя почти на вершине блаженства. Кроме того, в доме был водопровод, так что я, практически впервые за свои пятнадцать лет, мог в полной мере насладиться и этим благом цивилизации. Правда, я не торопился по утрам пользоваться краном, и, несмотря на уже наступившие холода, по утрам выходил во двор умываться под колонкой. У меня был заготовлен обломок кирпича, подсунув который под ручку, я добивался непрерывного течения струи без участия рук. Через дорогу напротив нашего дома находилась автобусная остановка, и пораженные бабули, укутанные в теплые шали, почти с ужасом смотрели, как худенький подросток в одних трусах и тапочках на босу ногу в клубах морозного пара неторопливо шлепал домой.

– Тю, скаженый, – доносились до меня комментарии моих невольных зрителей.

Но эти представления скоро прекратились, потому что недовольный управдом обнаружил перед колонкой огромную замерзшую лужу и велел заглушить ее до весны.

Я по-прежнему продолжал, подобно удаву, проглатывать огромное количество книг. Но теперь уже сидя на кухонном стуле, что было гораздо удобнее, и мне больше не нужно было кутаться.

Сейчас немного даже странно вспоминать о той жажде знаний, которая захлестывала меня целиком. Вот как я мог, например, провести свой выходной день. С утра слушать какую-нибудь научно-популярную передачу по динамику на кухне, затем полдня читать свои книги, а потом в одиночку отправиться бродить дотемна по берегу моря или по парку.

Кроме того, я начал вести нечто вроде дневника, только стихотворного, в котором описывал, например, частые смены весенней погоды, прилет скворцов, но иногда, незаметно для себя, появлялись тоскливые строчки, в которых я жаловался на одиночество. Эти свои упражнения я, разумеется, никому не показывал.

С приходом весны я значительно увеличил дальность своих пеших походов. Кроме уже привычных зарослей белой акации и вездесущих тополей новым явлением для меня были рощицы дикой абрикосы – жердели, в апреле удивительно густо покрытых розовыми ароматными цветками.

В саду последняя метель

Опавших лепестков.

И горьковатый легкий хмель

Цветенья и костров.

Однажды, я, как обычно, в одиночку, гулял по парку и услышал чудесные звуки музыки, которые раздавались в летнем кинотеатре. Я подошел поближе, а для того, чтобы увидеть, что происходило на сцене, залез на ветку ближайшей к ограде кинотеатра сосны. После сеанса я подошел к афише и увидел, что показывали, к слову сказать, редко идущий тогда фильм-балет «Ромео и Джульетта» на музыку Прокофьева с Галиной Улановой в главной роли.

Но тогда, сидя на дереве, я зачарованно смотрел на чудесное действо. А когда зазвучали аккорды знаменитой сцены «чумы» и Уланова пронеслась, нет, буквально пролетела над сценой, я почувствовал, как мороз пробежал по спине, и чуть не упал со своей ветки. Так я понял, что мне нравится классическая музыка, и я подумал: когда у меня появится возможность, я непременно буду ходить на концерты, на оперу и балет.

Что касается школы, то здесь у меня по-прежнему не было изменений, я ни с кем не сходился близко, хотя внешне у меня были приятельские отношения со многими ребятами.

Воробей и Аниська

При секции женской гимнастики я прозанимался неполные два года. Потом тренер ушла в декрет, и секция распалась. А незадолго до этого Воробей переехал в Днепродзержинск. У него был очень худой и какой-то сгорбленный отец и крупная, богатырского телосложения мать. Мы считали, что Воробей пошел в отца. Родители разошлись, и Воробей уехал с матерью.

Прошло несколько лет. Я приехал на очередные каникулы к родителям и шел, прогуливаясь, по улице Ленина. Вдруг знакомый писклявый голос:

– Генка!

Я оглянулся. Позади стоял незнакомый здоровенный верзила.

– Что, не узнаешь? Это я, Воробей!

Это было похоже на чудо. В Днепродзержинске Воробей пошел работать на металлургический комбинат помощником кузнеца и, заодно, записался в секцию культуризма.

– Сейчас у меня бицепс пятьдесят сантиметров, – добавил он, совсем как прежний легкомысленный Воробей.

Оказалось, что он, все-таки, выдался в мать.

– Вот, приехал навестить моих старых обидчиков,– добавил он многозначительно.

Я не знаю, удалось ли Воробью поквитаться за прежние обиды.

О хулиганах, которые преследовали Воробья, а однажды досталось и мне, я расскажу особо. Это была неразлучная парочка. Старшим был крепкий, вечно хмурый парень по прозвищу, кажется, «Кныш». Ни имени, ни прозвища младшего я даже не запомнил, поэтому назову его «Аниська». Это был просто мерзкий мальчишка, тщедушный, с замашками садиста. Как-то раз мы с ребятами встретили его, выходящим из какого-то оврага в парке с исцарапанными руками. На вопрос кто его так, Аниська, гнусно улыбаясь, ответил, что он повесил кошку и добавил такие подробности, от которых нам стало не по себе.

Приблизительно в то время, когда мы встретились с Воробьем, я узнал кое-что и про Аниську.

Погожим летним днем на ступеньках ресторана «Ромашка» – нашей местной достопримечательности – стоял демобилизованный солдат. Должно быть, он был полон планов и радужных надежд. К нему подошел Аниська, поигрывая ножичком.

– Хочешь, я тебя зарежу? – спросил он с кривой ухмылкой.

– Хочу, – ответил солдат, уверенный, что это шутка.

Аниська ткнул ножом незнакомого ему парня в солнечное сплетение и ушел не оглядываясь. Спасти солдата не удалось.

Ляся

В начале учебного года в классе на задней парте среднего ряда появились две похожие друг на друга девочки с хвостиками. В одну из них я влюбился, но не сразу, а как-то постепенно. Помню, на уроке физкультуры мы играли в волейбол, разделившись на две смешанные команды – мальчики с девочками. Она была в другой команде и неплохо играла. А я играл так себе: то совсем никуда, то проходили неожиданно лихие удары. В ту игру мне удался сильный удар, мяч перелетел через сетку и попал ей в лицо.

Очки полетели в сторону, и я увидел ее лицо, такое беззащитное без привычных стеклышек, что мне стало ее ужасно жаль.

Вот тогда я и понял, что влюбился. Нельзя сказать, что она была красива: нос – пипочкой, светлые конопушки, и очки с позолотой. Звали ее Ляся Шишкина. Вернее, ее звали Лариса, но еще в детстве она стала называть себя Ляся. Такого имени я больше никогда не встречал.

Она была смешлива, но не по-глупому – училась она хорошо и закончила школу с золотой медалью – а от переполнявшей все ее еще девчоночье существо радости жизни и какого-то веселого задора. Ляся казалась мне очень естественной своей еще не сформировавшейся тоненькой фигуркой, легкой и подвижной рядом с некоторыми нашими одноклассницами, уже по-женски развитыми и от этого казавшимися мне тяжеловесными и неуклюжими.

По своему обыкновению, я робел перед ней, и ни за что бы не признался, что испытываю какие-то особые чувства, кроме дружеской симпатии. Так, раздираемый внутренними противоречиями, я прожил еще один год.

Когда мы получили квартиру на Спецстрое, я мог торжествовать вдвойне. Мало того, что здесь жили все мои теперешние приятели, но и совсем рядом находился ее дом. Я даже мог видеть ее окна, не выходя из своей квартиры, стоило только зайти в комнату сестры и отодвинуть занавеску. Но нет, этого мне было мало. И я устремлялся на улицу и в темноте маячил перед ее окном, дожидаясь, чтобы мелькнул в нем заветный силуэт.

У меня до сих пор сладко замирает сердце, когда я вспоминаю ее тоненькую фигурку за окном и серебристый блеск листьев пирамидальных тополей, и теплый ветер, и гудки далеких пароходов на штормящем море. Я уходил, когда гасло ее окно.

Потом еще бродил допоздна по затихшим улицам, забирался в парк и услышал первого в своей жизни соловья. Для того чтобы удостовериться, что это, действительно, был соловей, я еще засветло подкрался к поющей птичке почти вплотную и увидел ее, невзрачную, коричневатую сидевшую на ветке слегка сгорбившись, но издававшую удивительно громкие красивые трели.

И тогда я решился. Я пригласил Лясю на свидание. И мы вместе слушали, как поет соловей. И … ничего не произошло. Наверное, я был очень неуклюжий ухажер. Больше того, и свиданий больше у нас не получалось, и девушка, относившаяся ко мне если не с приязнью, то во всяком случае без предубеждения, начала вдруг сторониться меня.

Так продолжалось довольно долго. Мы окончили десятый класс и перешли в одиннадцатый. Мы бывали в общих компаниях и даже отправились однажды в двухдневный поход на моей лодке, но я постоянно чувствовал холодок в ее взгляде, и мне очень хотелось его растопить.

К тому времени мы уже довольно сильно изменились, даже чисто внешне, но мне по-прежнему хотелось добиться ее расположения.

И тогда я написал стишок, совсем не похожий на мои прежние опыты в этом жанре. Больше того, в отличие от безвестной судьбы своих прежних опусов, я показал его девушке.

И у меня получилось. Наладились с ней теплые, доверительные отношения, как ни с одной девушкой из моего бывшего класса.

В конце апреля 1967 года я первый раз летел на самолете. Наш Ту-104 легко взмыл в серое туманное небо. Когда он накренился, делая поворот, я увидел через крыло отсыревшую землю с грязными клочками снега по оврагам, темный лесок, и вот все уже исчезло в белых облаках тумана.

В киевском аэропорту «Борисполь», пахнувшем на меня мокрым от недавнего дождя теплом, я сел в маршрутный автобус и с удивлением наблюдал проносящиеся мимо совсем по-летнему зеленые рощи и высокую траву по обочинам.

В институтском общежитии я встретился с Лясей, оставил сумку и совсем не нужные теплые вещи, и мы отправились бродить по чудесным улочкам Киева.

Мы гуляли по Крещатику и любовались знаменитыми, начинающими расцветать каштанами. В сквере перед памятником Богдану Хмельницкому синели высаженные к предстоящим праздникам гиацинты, и их густой и пряный аромат буквально пропитывал воздух.

Мы не целовались и не держались за руки, но мы были близки тем далеким теплым вечером, как никогда больше. Но это была уже не та тоненькая девчушка-хохотушка, а взрослая девушка, скорее даже печальная, чем веселая.

А наутро мы сидели озябшие, в крылатом корабле, уносящем нас почти со скоростью самолета в наш городок, который мы покинули еще меньше года назад, и чем ближе мы к нему приближались, тем больше внутренне отдалялись друг от друга.

Майские праздники мы проводили в разных компаниях и уже больше не видели друг друга в те короткие каникулы.

Но уже в конце мая, на редкость жаркого мая нашей весны, я писал ей, с таким ощущением, как будто мы виделись только вчера:

Потом она приезжала ко мне в общежитие в Подмосковье на 7 Ноября, и мы гуляли вчетвером с ее подругой и Колей Семиным по праздничной Москве.

А однажды, встретившись на очередных каникулах в Светловодске, даже поцеловались, стоя у Обелиска – памятника, который закладывали еще во время нашей учебы в школе. Я чувствовал ее мягкие податливые губы и солоноватые беззвучные слезы, но мы понимали, что то волшебное и необъяснимое прошлое, которое было между нами, уже не вернуть.

«Петя Кантропов»

В конце зимы нам должны были выдавать приписные свидетельства, так что все ребята, не поступившие в институт сразу после окончания школы, наверняка подлежали призыву в армию.

Городской военком, чувствуя себя хозяином положения, объявил, что на комиссию следует явиться со стрижкой под «ноль» или с самыми короткими волосами. Что означало это «с самыми короткими» мы не знали, и поэтому решили действовать наверняка.

В соседнем одиннадцатом у здоровенного и дурашливого парня по прозвищу «Петя Кантропов» (от питекантропа) оказалась машинка для стрижки волос, и он, по цене, так сказать, чисто символической – бутылка вина «Лидия» за две стриженные наши с Колей Семиным головы – обещал нас обслужить в лучшем виде.

Для начала он продемонстрировал свою стриженую голову, затем мы выпили для храбрости и за удачу. Технология стрижки была простая: между головой допризывника и машинкой помещалась толстая деревянная расческа, в результате чего волосы состригались не наголо, а оставалась короткая, как бы двухнедельная щетина.

Первая очередь была моя.

В зеркало смотреться мне не давали, и о результатах экзекуции я некоторое время мог судить только по ругательствам Пети, вспоминавших всех моих предков, наградивших меня редкой формы четырехугольной головой и дикому хохоту Кольки.

Наконец, с меня сдернули простыню, я глянул в зеркало и обмер: на меня вытаращенными глазами смотрела голова дегенерата, явно переболевшего оспой, потому что волосы на ней росли клочками, чередующимися с позорными белесыми проплешинами.

Мы с большим трудом уговорили Колю не сбежать от ожидавшего его изувера. Возвращались домой, нахлобучив поглубже шапки, ставшие вдруг непомерно большими. С порога я снял шапку и, насладившись произведенным впечатлением, произнес заранее приготовленную фазу:

– Во всяком случае, я всегда могу пойти в парикмахерскую и постричься наголо.

С ножницами в руке мама потащила меня в ванную, но за один раз исправить все огрехи не удалось.

Еще с неделю с возгласом:

– Ой, не могу! – она отхватывала у меня какой-нибудь лишний клочок волос.

Зато в школе мы купались в волнах успеха.

Ведь по нашим головам издалека было видно, что идут взрослые люди.

Золотая медаль

Вначале апреля, вернувшись с очередной областной олимпиады из Кировограда, я погрузился в странный водоворот событий, ход которых все ускорялся и происходил как будто совершенно независимо от моей воли.

Складывалось впечатление, будто все, что не успело случиться за мою школьную жизнь, обязательно должно было успеть произойти именно сейчас, и поэтому все менялось с калейдоскопической быстротой.

А в мае мною овладело какое-то необычное отупение, и все вокруг сделалось глубоко безразличным. Я даже в школу перестал ходить. Это происходило со мной впервые в жизни. Встречаясь с кем-нибудь из приятелей на знакомой тропинке, идущей вдоль крутого склона над морем, я не сворачивал, как обычно, в школьную калитку, а, не доходя метров сто до забора, с приятелем, а чаще один, заваливался в заросли пряной травы и тупо смотрел в бездонно-синее небо.

Нет, я нисколечко не страдал, ничто меня не беспокоило. Но я почти физически чувствовал, как беспомощно слабеют и рвутся бесчисленные нити, связывающие меня с такой привычной школьной жизнью, и, вообще, со всей здешней жизнью.

Устав валяться, я садился и начинал смотреть на синюю гладь моря, ставшую такой привычной за школьные годы. Вот стремительно проносится крылатая «Ракета», а вот тянется на север вереница барж, ведомая деловито пыхтящим буксиром. На верхних палубах барж стоят сотни укрытых тканью корзин с урожаем южной клубники, аромат которой доплывает даже сюда. И над всей этой буколической идиллией плывет разухабистая мелодия из динамика на пристани:

– Ей, ей, ей, хали-гали!

Мои прогулы закончились вызовом отца к учителю химии. Это выглядело забавно в связи с тем, что, по крайней мере в плане учебы, мы почти поменялись ролями. И отец, и мама оканчивали одиннадцатый класс почти одновременно со мной, только в заочной школе, даже некоторые учителя были у нас общие. Я добросовестно старался помогать своим родителям, решал за них задачки и подсказывал на экзаменах.

Отец вернулся из моей школы весьма озадаченным:

– Понимаешь, химик сердит на тебя за то, что ты перестал ходить на его уроки. Грозит поставить тебе тройку в четверти, и тогда не видать тебе золотой медали!

Вот это был номер! До этого дня мне и в голову не приходило, что я могу окончить школу с золотой медалью. Уроков я больше не пропускал, и претензии ко мне отпали сами собой.

Выпускной

Наступило лето, а с ним и выпускные экзамены. Я продолжал учиться, так сказать, спустя рукава. Сделал элементарную ошибку в задачке по физике, в который уже раз забыв разделить на два полученный результат. В чем с улыбкой признался Антону Даниловичу, а тому, видимо, и в голову не пришло снизить мне оценку, потому что с ним я решал сотни гораздо более сложных задач.

Наконец, выпускные экзамены завершились, и стало известно, что в нашем классе четыре медалиста. Золотые медали получили Сергей, Ляся и я, а серебряную – Коля.

Наступил выпускной бал. На торжественном собрании директор школы вручал аттестаты. Я дождался своей очереди, взял аттестат и коробочку с медалью, и тут у меня дико заболел живот. Я никогда ни на что не жаловался, а тут – на тебе.

На самом деле живот у меня заболел, можно сказать, неспроста. За эти годы школа успела мне просто смертельно надоесть. Ни мои одноклассники, и ни любимые учителя, хоть их было не так уж и много. А сама атмосфера глубокой провинциальной «совковости». И мне просто невмоготу было в ней находиться.

Так наше тело оказывается иногда умнее нашего сознания.

Скрючившись, сидел я в углу своего уже бывшего класса и смотрел, как ребята разворачивают столы, столько лет служивших нам партами, для того, чтобы сослужить нам последнюю службу, превратившись в праздничный стол. Девушки накрыли этот стол белыми скатертями и начали расставлять тарелки с закусками и фужеры для шампанского. Боль в животе и не думала униматься, поэтому я незаметно вышел из класса и через силу поплелся домой. Был поздний вечер, и все мои уже спали. Стараясь не шуметь, я открыл дверь, прошел в свою комнату, разделся и лег в постель.

Удивительное дело, боль, не оставлявшая меня ни на минуту, тотчас прошла. Я еще успел подумать о странном характере этой боли и тут же уснул. Наутро я проснулся, как ни в чем не бывало, сбегал на зарядку и уселся за книги. После обеда отправился к приятелям узнать, как прошел выпускной. Никаких происшествий не было, хотя все гуляли до утра.

Скачко

Новый, 1966 год, был последним, который я встречал в родительском доме.

В первых числах января я на несколько дней поехал в Москву.

Здесь жил мой двоюродный дед по материнской линии со своей женой. Они меня приветливо встретили, удивившись какой я оказался большой, и совершенно черноволосый, значительно темнее отца и матери.

Для меня составили культурную программу с посещением оперы в Кремлевском дворце и Третьяковской галереи.

Пожалуй, здесь самое время рассказать об этих, действительно, незаурядных людях.

Мой двоюродный дед, родной брат моей бабушки, Скачко Константин Артемович, уже к тридцати годам был довольно большим начальником: управляющим шахтами в Донбассе.

Еще в начале тридцатых годов был репрессирован по одному из громких дел, имеющих якобы уголовную, а на самом деле политическую основу.

Он отбывал заключение в одном из лагерей Гулага в Западной Сибири: пилил вековые деревья и заработал язву желудка.

Его жена отказалась от него, как от врага народа, и он до конца жизни не простил ни ее, ни дочь, которая, была совершенно не виновата.

Во время войны условия заключения ему изменили и послали руководить производством на одном из химических заводов Урала, где в это время работала молодая ученая Карькина Валерия Ивановна.

Здесь между ними свершилось некое таинство, которое оказалось любовью на всю жизнь.

Валерия Ивановна успешно завершила работу по внедрению технологии непрерывного разлива пороха, за что в составе небольшой группы получила Сталинскую премию.

А Константина Артемовича снова отправили на лесоповал, где он чуть не умер после тяжелой операции.

Через несколько лет, уже после смерти Сталина, дед был реабилитирован. И все эти годы Валерия Ивановна ждала, чтобы после освобождения Скачко, выйти за него замуж.

Валерия Ивановна преподавала в Менделеевском институте, и жили они поблизости от места ее работы на Миусской улице в двухкомнатной кооперативной квартире. Константин Артемович не работал, находился на пенсии, но всегда был занят многочисленными делами, которые он выполнял с редкой пунктуальностью и аккуратностью.

Со слов деда, он тесно общался со своими земляками – запорожцами, которых много было в Москве.

Они с Валерией Ивановной постоянно путешествовали по разным городам, в разные годы приезжали и в Мукачево, и к нам в Светловодск, и везде дед снимал на ручную камеру, после чего обрабатывал пленки и делал любительские фильмы.

По-хорошему я даже завидовал такой цивилизованной старости, совершенно не похожей на жизнь моих родных дедушки и бабушки, вечно всем недовольных, брюзжащих и обиженных на весь белый свет.

Константин Артемович утверждал, что встречался с Солженицыным, когда тот собирал материал о Гулаге, и его воспоминания тот также использовал при написании знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича».

Правда, он не стал распространяться на эту тему, а я не очень расспрашивал его об этой стороне жизни.

Скачко принимали деятельное участие в нашей с Иринкой свадьбе. Дедушка Котя сделал по этому поводу фильм, а потом последовали фильмы по случаю рождения нашего сына и дочери. Мы часто встречались, и все самые счастливые моменты нашей семейной жизни он старался запечатлеть на кино и фотопленке.

Когда пришло время и Валерии Ивановне выйти на пенсию, поначалу казалось, что жизнь у них будет продолжаться в прежнем ключе, но она явно не знала, что делать с внезапно появившимся свободным временем. Валерия Ивановна сделалась замкнутой, неразговорчивой, а затем у нее появились явные признаки душевной болезни. Константин Артемович места себе не находил, водил ее по врачам, и вдруг анализы выявили онкологическое заболевание в последней, неоперабельной стадии.

На похоронах Валерии Ивановны, после того, как выступили почти все родственники: и ее, и наши, приехавшие из Днепропетровска, встал дед Котя, и все увидели, как он сдал за это время. Но еще больше мы удивились его словам. Он обвинил всех присутствующих в том, что никто не смог оценить его жену по достоинству. Он глубоко обижен, и не желает больше нас видеть.

Он умер через три недели, не сумев пережить свою любовь, непримиримый и непреклонный.

Разумеется, мы ни на что из их вещей не претендовали. Все, включая многочисленные фильмы, забрала родственница из Днепропетровска, там они и пропали.

Вот такая грустная история получилась о верной любви.

Вступительные экзамены

В конце июля я приехал в Подмосковный Строитель, где и был расположен Лесотехнический институт. Нас поселили в старом, вероятно, еще дореволюционном деревянном общежитии. Таких общежитий в студенческом городке было, наверное, штук пять, а напротив института – здания с колоннадой в классическом стиле – находилось еще одно общежитие, кирпичное, в пять этажей.

В августе 1966 года в Англии проходил чемпионат мира по футболу. На все наше общежитие имелся только один телевизор – КВН с линзой. Для того, чтобы посмотреть матчи с участием нашей сборной, мы рассаживались в четыре ряда: на полу, на стульях, на столах и на стульях, поставленных на столы. Зато «болели» дружно и весело.

В промежутках между экзаменами мы с ребятами съездили в Парк культуры и отдыха имени Горького, где меня удивили дорожки красного цвета, посыпанные толченым кирпичом. В кинотеатре «Россия» шел новый широкоформатный фильм «Война и мир».

На первом же экзамене по математике в совсем простой задачке я снова сделал нелепую ошибку, опять забыв разделить на два. Пожалуй, это было предупреждение свыше: мне следовало серьезнее относиться к учебе. Но я не внял ему и вскоре чуть было не поплатился за собственную беспечность. На устном экзамене по математике, где я отвечал на отлично, возник вопрос: не исправить ли отметку по письменной работе, тогда бы я, как медалист, освобождался от других экзаменов, но в приемной комиссии уже не было доброго Антона Даниловича, и мне пришлось сдавать все положенные испытания.

Впрочем, по всем остальным предметам я получил «пятерки» и благополучно поступил в институт.