Агапея

Глава первая

Пашка никогда не видел моря, хотя в Донецке служил уже два года и мог много раз посетить побережье где-нибудь в Седово или в Новоазовске. Не ездил он к морю, а каждый отпуск проводил в деревне под Воронежем, где жили ещё не старые родители и училась в старших классах веснушчатая сестрёнка-стрекоза.

Незадолго до начала спецоперации рядового Костина вместе с комендантской ротой перевели в «Копейку», как называли в Донбассе Первую Славянскую. В составе этой бригады и пошли они брать Мариуполь, где за неделю ожесточённых боёв потеряли более половины личного состава. Пашка остался в живых не потому, что был умелым, ловким и сильным, а просто потому, что повезло. Вот из таких «везунчиков» и сформировали уже новую роту, поставив боевую задачу: зачистить город от всего подозрительно-вражеского, диверсионно-опасного, дезертирно-мародёрского и просто бандитского элемента. Ну и, конечно, помощь местному населению никто не отменял, её командование даже приветствовало. Тем более что ещё ощущалось некое настороженное недоверие со стороны горожан, лишённых жилья, не совсем отошедших от шума артиллерийской канонады, успевших похоронить немало родственников и близких, а также потерявших своих молодых и зрелых мужчин в боях против таких, как Пашка и его однополчане.

Место под расположение определили быстро. Знакомство командира роты капитана Рагнара с военным комендантом города сыграло на руку, и колонна, состоящая из тентованного «Урала», небольшого автобуса типа ПАЗ, нескольких видавших виды рыдванов и драндулетов ещё советского периода, а также «колесницы» марки «Нива», умело превращённой в пулемётовоз, въехала на территорию некогда популярного санатория «Азовсталец».

Пашка наконец мог спокойно рассмотреть покрытый морем горизонт, почти безлюдную набережную, где кроме десятка чаек, стоявших по колено в воде, он разглядел трогательную престарелую пару, медленно прогуливающуюся вдоль воды и держащуюся за руки. «Вот бы и моих стариков сюда привезти», – с долей досады подумал Павел, когда услышал позади себя окрик.

– Костин, мать твою! Где ты там застрял? Успеешь ещё налюбоваться этой лужей, глаза бы мои её не видели! – гремел басом старшина с большим пузом и всегда красной рожей над двойным подбородком. – Кто за тебя твой пулемёт в оружейку сдавать будет? Пушкин?

– Лермонтов будет сдавать! Чего сразу Пушкин, Пушкин? Вы больше других писателей не знаете, что ли? – подковырнул прапорщика Пашка.

– Поговори мне тут ещё. Слушай, что старшина делает, и делай, что старшина думает. Усёк, салага? Тебе тут не май месяц. Понял глубину моих мыслей? Мотай на ус, пока я твои сопли на кулак не намотал.

– Да трудно мне в ваших парадоксальных сентенциях найти зерно разумного, как невозможно определить, где вы умничаете, а где просто бред несёте.

– Умный, да? Ну ничего, я тебе устрою промывку желудка посредством клизмы. Ты у меня голубем запоёшь, да ещё крокодильими слезами будешь полы драить каждый день, милок.

– И где вы, товарищ прапорщик, слыхали, как голуби поют? – продолжал издеваться Павел, когда к ним подошёл Рагнар.

– Костин, хватит лясы точить. Сдай оружие и пройди в казарму. Там пацаны ужас как не могут без твоей помощи кровати в два яруса расставить. Ты, говорят, в роте главный по койкам, – шутил командир, хитро улыбаясь старшине.

Прапорщик, уловив расположение капитана к себе, добавил с язвинкой:

– Иди-иди, сынок. Повышай квалификацию. А опосля зайдёшь в оружейную комнату и почистишь своего верного товарища, каким завсегда тебе является твой родимый ПКМ. Как нужно отвечать «есть» на поставленный ребром приказ?

– Есть, товарищ командир, – недовольно буркнул Пашка, козырнул правой рукой у виска и пошёл прочь от командиров выполнять задание.

– Есть-есть… На ж…пе шерсть, – громко поддел Пашку прапорщик и тут же заржал, весь сотрясаясь пузом-бочкой.

– Зря ты так с парнем, Петрович, – заговорил первым Рагнар, когда Пашка уже исчез в темноте коридора казармы. – Хороший ведь боец, из российских добровольцев. Он, между прочим, в России белый билет имел по состоянию здоровья, а вот приехал и служит, воюет отменно. Кстати, в Донбасс после второго курса пединститута приехал. Так что зря ты на него взъелся. Да и пулемёт он вместе со всеми может почистить.

– Да я же шутя, Денис, – ответил старшина. – Они для меня все как сынки. И знаю я, шо Пашка Костин – герой из настоящих казаков. Он мне моего племяша напоминает. Такой же светло-русый, глаза голубые и голосом вроде похожий.

– А где племяш-то? Воюет или отсиживается?

Старшина ответил не сразу. Достал пачку «Беломора», вытряхнул папиросину, смял мундштук, как-то злобно стиснул его в зубах и прикурил от зажигалки. Пока он всё это делал, Рагнар наблюдал за Петровичем и не мог не заметить лёгкий тремор в руках старшины.

– Я чего-то не так сказал, Петрович? – забеспокоился капитан.

– Да нет, Денис, всё нормально. Племянника вспомнил. Погиб он под Харьковом в марте. Говорят, что погиб. Домой так и не привезли. Кто-то видел, как его скосило очередью, а забрать с поля не смогли.

– Прости, отец, не знал, – сказал ротный, приобняв одной рукой за плечи старого прапорщика. – А может, он в плену? Как думаешь? Всякое бывает.

– Это вряд ли, – грустно выдохнул вместе с дымом старшина и выбросил окурок в урну.

В течение последующих трёх дней рота занималась переоборудованием бывших корпусов санатория-лечебницы в настоящую армейскую часть с казармами, столовой, душевыми кабинами, складскими помещениями под продукты, дрова, обмундирование и постельные принадлежности. Забили наглухо все окна для ночной маскировки. Укрепили оружейную комнату и даже провели сигнализацию. Несколько генераторов вполне обеспечили не только свет в помещениях, но и работу водяных насосов для душевой и стиральных машин. Вскоре заработал и телевизор на стене, где ещё можно было посмотреть некоторые главные каналы телевидения Украины.

Обустройством занимались и дальше, только приходилось это делать между дежурствами и патрульными выходами, которые начались на четвёртый день. Ещё через неделю рота была распределена по четырём блокпостам на въездах в город, а также группу быстрого реагирования, оставшуюся при казарме. Правда, ночевать бойцам группы приходилось не так часто из-за постоянных вводных на задержание и перехват подозрительных лиц и даже целых групп, блокирование непонятного транспорта и обыкновенные перестрелки, происходившие в ночных городских развалинах безостановочно.

Дежурства в дневное время были не только проще, но и веселее. Парни молодые. Гормоны играют. Адреналина хоть отбавляй. Девочки во всех приморских городах завсегда красавки, а в Мариуполе не просто симпатяжки, а прямо «масимусечки», как говаривал когда-то известный на всю Славянскую бригаду замполит гаубичного дивизиона Лютый, который наконец смог вернуться в свой родной город через восемь лет войны.

Вообще-то это в традиции любого большого города в России и, наверное, Украины – хвалиться своим чем-то особенным. Где-то самая лучшая набережная (реки, моря, озера). Кому-то обязательно не терпится похвастаться самой лучшей в стране (в Европе, в мире) пешеходной улицей. Конкурируют церкви и мечети, дворцы спорта и театры, пиво местного разлива и даже вобла (если сравнивать приморские города). В целом, конечно, всем этим по праву может гордиться любой патриот любого населённого пункта. Пусть даже он сам себе всё это придумал. Но есть нечто общее у всех уголков необъятной страны, которая когда-то называлась Советским Союзом. Это красота наших женщин.

Какой-нибудь чужестранец, однажды побывавший в Якутске, обязательно будет вспоминать необыкновенную красоту якутянок, рассказывая дома, что русские женщины своими чёрными узкими глазками и круглыми румяными скулами навсегда поселились в его сердце. Другой путешественник, оказавшийся на Урале, так и не научившись отличать башкирок и татарочек от пермяков и коми, останется уверен, что русская красавица именно такая, как представительницы этих уважаемых народов. Конечно, те, кто дальше Москвы носа по России не казал, без сомнения скажут, что русские красавицы все живут в столице. У каждого будет собственное представление, но они даже близко себе не могут представить, что сложившаяся природная красота российских женщин происходит из той самой глубинной истории, которая смешала генетические коды-воды, кровяные артерии многочисленных рас и народов, испокон веков и по сей день проживающих в нашей стране.

Не исключением стал и Мариуполь, созданный греками на землях некогда запорожских казаков, перемешанных до этого с разными тюркскими народами и потомками сарматов. Войны приводили в этот город французов и англичан, немцев, итальянцев и австрийцев, турок и американцев. Что уж говорить о множестве заморских купеческих миссий, располагавшихся в этом портовом городе с самого начала его существования и до советского периода. И конечно же, здесь издревле селились русские и их малороссийские братья, утвердив среди населения основной язык общения – южнорусский суржик. Вот из такой многоликой и полицентричной амальгамы разнородных суспензий и народились прелестницы Мариуполя.

Это правда, что Бог создал сначала мужчину и лишь потом женщину… Разве художники, скульпторы, писатели или поэты, прежде чем предъявят миру шедевр, не начинают с черновой работы?

Пашка за свои двадцать два года, кроме своего села, Воронежа и Донецка с Комсомольским, ничего не видел. С Мариуполем познакомился в бою и не имел особенного желания и возможностей рассматривать женскую часть населения. И за два года службы в донецком комендантском полку он себе не нашёл девушку. Почему? Да не думал об этом, и весь сказ. Службу нёс исправно, глупостями не занимался, пулемёты изучал скрупулёзно, вытачивал из себя настоящего солдата без страха и упрёка, профессионального мастера военных дел. У него получилось и в бою потом пригодилось. Воевал отважно. За спинами не прятался. Друзей в беде не оставлял. Ранило слабо. Контузило легонько. В целом выжил. Теперь можно отдышаться. Теперь можно и по сторонам оглядеться.

Приблизительно или именно так начал раздумывать Павел с приездом в Мариуполь. То ли природная закономерность наконец начала будоражить его буйно цветущий организм, то ли мамины просьбы и заклинания о желании увидеть внуков подействовали, но каждый раз выходя на дневное дежурство и патрулируя центральные улицы, Павел вольно или невольно начал заглядываться на молоденьких девушек, одетых в летнюю знойную пору достаточно легко, чтобы дорисовать в своём воспалённом воображении всё очарование женского тела, скрытого под воздушным, бессовестно прозрачным сарафаном.

Какие же они были разные. И какие же они были чудесные. Через неделю-другую у Павла уже сложился некий стереотип предполагаемой дамы сердца. Обязательно стройная невысокая смуглая брюнетка с голубыми глазами. Девушки именно с такими критериями привлекали его внимание чаще, оставляя постепенно в стороне обладательниц светлых, рыжих и откровенно крашеных волос. Бледная кожа при тонких ножках ему казалась явным признаком болезненности несчастной, которая вряд ли сможет ему народить хотя бы троих детишек, и желательно мальчиков. Высокая плоскогрудая ему ни к чему, с его-то ростом метр семьдесят три. Большая грудь при маленьком росте и широком «фундаменте» также не привлекала известной непропорциональностью. Позже парень заметил, что его отталкивает неухоженность рук и чрезмерный макияж, похожий больше на боевой раскрас амазонок, идущих на захват в плен особей мужского пола. Куртизанки для Паши просто не существовали в качестве женщин, брезгливо воспринимались им в качестве раскладушек с бульвара. Об этом знали все бойцы, которые уже успели не только найти, но и воспользоваться услугами жертв безграничного социального темперамента.

Наряды-дежурства в городские патрули стали для него настоящим хождением по минному полю: когда он уже готов был начать подбивать клинья к той или иной девушке, хоть отдалённо напоминавшей придуманный идеал, так внутренний голос начинал бить тревогу и сеял сомнения в душе Павла. Баба, конечно, не мина, но уж как-то не хочется идти вразнос по всем понравившимся с первого взгляда девушкам, буквально перебирая их через постель. И вот ведь какая подлая мысль начала посещать Пашку: «А вдруг после первой близости у меня к ней вообще пропадёт интерес?» Ведь ещё до армии было у него так с одноклассницей Нюркой. Добивался её, добивался целый год, а как после выпускного наконец случилось, Пашка тут же и остыл. Да так остыл, что на следующий день сбежал к тётке в Воронеж – в педагогический институт поступать. Девка та поискала его, да не так долго и погоревала, скоренько выскочив замуж за разведённого соседа. А тот и рад, что в новый брак с девственницей пошёл… Ушлая Нюрка оказалась, и хорошо, что Пашка к ней так быстро остыл. «Попила бы кровушки, стерва эдакая», – думал иногда парень, вспоминая свою несостоявшуюся любовь.

Девки девками, но служба группы быстрого реагирования начала входить в очень активную фазу. Ночные выезды стали регулярными. Облавы, зачистки кварталов и перехват пробивающихся пустырями и между руин недобитых остатков «Азова» и прочих нацистов участились. Среди местных жителей появились сочувствующие новой власти и ополченцам. Звонки в военную комендатуру с докладами о появлении то в одном месте, то в другом подозрительных лиц разрывали телефоны оперативного дежурного. Бойцы группы уже забыли, когда в последний раз ложились на чистые белые в синюю клетку простыни и отсыпались до самого утра. Теперь в наряд брали не по четыре, а по шесть рожков-магазинов и по три гранаты РГД-5 – на всякий случай. Разгрузки также уплотнили дополнительными плитками. Кевларовые каски стали обязательным атрибутом каждого бойца.

– Эдак мы с самого штурма не наряжались, товарищ капитан, – заголосил крепыш небольшого росточка ефрейтор Бологур. – Неужто снова штурмовать пойдём цеха «Азовстали»?

– Эх, Вася, нам ли быть в печали? – весело ответил Рагнар, набивая обойму трофейного «Стечкина». – Цеха мы будем брать или хату атаковать, но твоя жизнь в твоих руках, братишка. Порох должен быть всегда в пороховницах.

– А ягоды в ягодицах, – громко пошутил старшина Петрович, и коридор казармы наполнился раскатистым смехом здоровых весёлых мужичков.

Дальше собирались при полном молчании, которое прервал Костин, поднимая пулемёт на плечо:

– Кто его знает, как всё повернётся? Сейчас везде ловушка может ждать. Этим тварям терять нечего, а нам есть.

Через пять минут колонна из шести легковушек выехала через ворота санатория. Над ночной гладью моря синим светом горел, отражаясь в воде, огромный фонарь, как это обычно бывает на безоблачном небе в полнолуние.

В ту ночь поступила команда, что во время раскопок несанкционированных захоронений к комендантскому конвою обратился местный житель и осторожно, доверительно сообщил, что в доме номер четыре по этой улице раньше жили отец и сын, служившие в «Библиотеке» надзирателями. Бойцы уже знали, что так нацисты называли концентрационный лагерь на территории мариупольского аэропорта и работа в этом учреждении уже сама по себе являлась военным преступлением. Далее мужчина сообщил, что в последнее время по ночам кто-то стал наведываться в хату. Забор металлический метра на три в высоту, с улицы окон не видать, а ворота толстые, и без танка не прошибёшь. И вот несколько минут назад пришла информация, что в доме снова кто-то есть…

Машины заглушили за квартал. Зашли по пять человек с двух концов улицы. Пятерых Рагнар повёл за собой на параллельную, куда могла выходить задняя калитка или открывался проход через соседей. Оказался второй вариант, и Рагнар нажал звонок под табличкой «Осторожно, злая собака!». Кто-то закопошился в доме, потом прошаркал к воротам и недовольным хриплым голосом спросил:

– Кого черти носят в комендантский час?

– Военная комендатура. Капитан Рагнар. Прошу открыть и предоставить документы к проверке.

Лязг ключей в замке – и в проёме ворот нарисовался дед лет восьмидесяти в белых подштанниках и накинутой на плечи телогрейке. Недовольство на физиономии сменилось испуганным непониманием происходящего в ожидании тычка стволом автомата в живот. Никто его трогать не стал. Рагнар ещё раз представился, приложив правую ладонь к краю каски.

– Проходьте в хату, пан офицьер. Извините, товарищч капитан.

– Кто в доме ещё живёт и находится?

– А вот жинка моя да кошка, – чётко ответил старик.

– А собака злая где же?

– Так издохла то ли со страху, то ли от тоски. Вот як зачали стрелять из пушек, так вона загрустила и померла прямо на цепи…

– Отвечайте быстро и прямо. Как ваши соседи сзади могут выйти на эту улицу? Есть проход через вас?

– А як же? Непременно есть. У нас калитка в огороде обчия.

– Покажите моим парням и закройтесь в доме. Телефон у вас есть?

– Так точно. Стационарный. Нам как без него? Ишо при совьетах поставили.

– Один боец в хату. Остальные за мной.

Расставив четверых бойцов по укрытиям, Рагнар вызвал по рации старшего группы захвата, уже занявшего исходную позицию за воротами двора, где находились нацисты.

– Стучи в двери. Если нет ответа, выстрели предупредительный. Потом брось гранатку прямо во двор. Сможешь?

– Так тут такие заборы, как у Гитлера в бункере. Может уж сразу из РПГ лупануть?

– Откуда у тебя РПГ? Ты чё, придурок, его со штурма так и не сдал?

– Так нет же, товарищ капитан, это мы недавно на улице в развалинах подобрали. Там и «морковка» одна есть с зарядом. В багажнике лежит.

– Не надо мне тут никакой ручной артиллерии. Одной эргэдэшки хватит. Не Измаил, чай, брать будем.

– Понял.

– Выполняй, как сказано.

– Есть, товарищ командир!

На стук не ответили, на выстрел не откликнулись.

Взрыв гранаты разбудил всю улицу, но на шум так никто из уличных соседей не вышел. Рагнар первым услышал, что кто-то напирает на калитку в саду, и тут же сделал первый выстрел прямо в направлении дверки-штакетника. Послышался стон и тут же лязг передёргивания затвора.

– Огонь! – громко скомандовал Рагнар.

Четыре автоматных ствола одновременно застрекотали, и тысячи щепок отлетели от забора. Ребята работали от души, выпустив вмиг по целому магазину. Когда стрельба закончилась, Рагнар, выставив пистолет на вытянутую руку, медленно подошёл к расстрелянной в прах калитке. На земле лежали двое давно небритых, изрешечённых очередями здоровяков. Один был намного старше, в правом огромном кулаке он сжимал гранату со вставленной чекой. Бородач помоложе лежал на спине тут же рядом с открытыми глазами, широко раскинув обе руки по сторонам мощного, атлетического тела. Удивлённая кривая улыбка застыла на его лице. Автомат находился у ног и был изрядно покоцан пулями комендачей. У обоих на лбу краснело по пулевому отверстию.

– Отбегались, – сказал чей-то голос в темноте.

– От пули никакая физкультура спасти не может. Особенно если они очередями из четырёх стволов вылетают, – согласился другой.

Во время обыска дома Паша сразу обратил внимание на огромную, как картина, фотографию на стене. На ней был изображён тот, что помоложе из парочки жмуриков. Но запомнился снимок не нагло улыбающейся мордой бывшего надзирателя тайной тюрьмы СБУ, а лицом девушки, скромно стоявшей в свадебном наряде рядом с этим упырём. Пашке даже на миг показалось, что это то самое лицо, которое он искал уже несколько дней на улицах Мариуполя. Нет, ему не показалось. Он действительно думал всегда именно об этом лице. Так бывает, когда видишь вещий сон и потом начинаешь всматриваться в вокруг происходящее, надеясь увидеть подтверждение наяву. И оно вдруг случается… С фотографии на него смотрела смуглянка с голубыми глазами, а из-под фаты чёрные вьющиеся волосы обрамляли ровный овал красивейшего лица. Это было лицо, почти точь-в-точь повторявшее лицо его матери.

– Глянь, Пашка, какая гарная жинка у этого бандюги. Везёт же тварям. Даже жалко такую красоту под фашиста класть, – с досадой высказался тогда Бологур и вдруг добавил: – Слушай, братка, а тебе никого эта деваха не напоминает?

– Нет, не напоминает, да и брось ты херню нести, – ответил Костин. – Может, она и не знала, чем этот упырь занимался. Мы ничего не можем предполагать бездоказательно. Вот нету же её тут. Это, по всей видимости, их родовая хата. А у девушки лицо чистое. Доброе. Действительно красивое.

Присмотрелся ещё раз и тут же согласился с Бологуром:

– Точно. Кого-то напоминает… Или кажется?

Пашка не заметил, как неожиданно для себя встал на защиту чести совершенно незнакомой ему женщины, просто очень похожей на маму. Ему стало неудобно, особенно когда на последних словах поймал не себе пристальный взгляд Рагнара.

– Да ты, брат, в адвокаты к его родне запишись, – подначил тогда капитан, – они очень тебе благодарны будут. Я бы на месте властей их всех под корень или в Якутию «Силу Сибири» строить, чтобы на земле в пыль всех их потомков и выкормышей стереть! Чего ты на меня так смотришь, Паша? Ты видел, кого из прикопанных могил смежники выкапывать продолжают? Ты видел девочку трёх лет с пулевым отверстием во лбу? Ты помнишь, как бабку, расстрелянную в лицо, выкопали в её же огороде? А мальчишку-инвалида, выброшенного с девятого этажа вместе с коляской? Ты мне брось тут кодекс чести разыгрывать. Ещё про Женевскую конвенцию расскажи…

– Ну нельзя же всех под одну гребёнку, товарищ капитан, – попытался вступиться за друга Василий Бологур.

– Нельзя, говоришь? – вдруг вспылил Рагнар. – А я скажу, что обязательно так и надо сделать! Всех к стенке! Всех под нож! Всех при попытке к сопротивлению! Никого в плен брать нельзя! Ни одну мразь нельзя! А баб их отдать вон бурятам. У них нация вымирающая. Пусть новых бурятов рожают для нашей армии.

Ротный говорил очень горячо, и было видно, что слова его действительно искренние, идущие от сердца. Спорить никто не стал, да и не решился бы. Ведь, по правде говоря, все без исключения были на его стороне. Сердца и души бойцов ещё не успели оттаять от тех ужасов, которые им пришлось увидеть во время освобождения Мариуполя и сейчас, когда по городу продолжали откапывать всё новые и новые свидетельства изуверских преступлений украинского нацизма. Каждый думал приблизительно так же, как и их командир, прошедший войну от самого её начала в далёком две тысячи четырнадцатом.

Пашка почувствовал себя виноватым перед Рагнаром и просто подошёл к нему, обнял по-братски, спокойно сказав:

– Не горячись, командир, мы думаем точно так же, как и ты. Просто хочется до конца людьми оставаться. Не хочу я быть похожим на этих животных.

– Ты думаешь, я хочу? Всё понимаю. Еле сдерживаю себя. Я специально не даю им шанса сдаваться в плен, чтобы никто не вздумал дать им надежды на обмен. А насчёт родни… Ты прав, конечно. Тут я лишка дал…

Через пару дней Пашку выставили на пост охраны военной комендатуры Мариуполя. А что не так-то? Снова ночью поработали. Три часа поспали. Завтраком накормили. Под ледяной водой в душе поплескался. Пулемёт в оружейной комнате оставил. Рагнар выдал свой укороченный АКС. «Плитник» разрешили облегчить от лишних броневставок вплоть до обыкновенной разгрузки. И рожков четырёх хватит. В общем, налегке и прямо в центр города, где можно хоть с лестничного марша наблюдать за проходящими мимо дамочками, продолжая свой поиск той самой единственной, которая могла бы расплавить стальное сердце рядового пулемётчика Пашки Костина, кавалера медалей «За отвагу» и «За освобождение Мариуполя».

В коридорах комендатуры душно и потому народу немного. Всё больше на улице ожидают вызова или приглашения. Позавчерашние трупы сразу привезли сюда, но к утру уже приехали из ФСК патологоанатомы и увезли мертвяков туда, куда не следует знать любому и каждому. Нашли быстро и родственников. А чего тут невозможного, коли адрес есть, да и документы быстро обнаружились прямо в доме?

Ближе к обеду ко входу в комендатуру подошли две женщины в чёрных платках и чёрных же платьях. Старшая, переваливаясь с одной толстой ноги на другую, шла, опираясь на палку и прикрывая большим бордовым платком лицо, полное горечи и печали. Рыдая про себя, она что-то полушёпотом говорила на ухо спутнице, которая придерживала бабушку за локоток. Пашка заранее спустился с лестничного марша, чтобы помочь подняться пожилой женщине. Молодая спутница поблагодарила солдата и приподняла при этом голову, заглянув мельком Павлу в глаза.

Замешательство, изумление, удивление, шок. Можно долго подбирать слова и синонимы тому состоянию, которое испытал в этот миг молодой человек… Перед ним стояла та самая девушка со свадебной фотокартины, которую он рассматривал недавно в доме расстрелянных нацистских надзирателей. Грустные, но удивительно красивые голубые глаза. Подчёркнутые лёгким макияжем тонкие брови и уголки бледно-розовых губ. Нежное чуть смуглое личико на фоне траурного одеяния. Это была точно она, но уже не в свадебном платье с фатой, а в скорбном чёрном.

– Спасибо вам, – тихо сказала она, легко коснувшись рукой его предплечья, и спросила: – Вы не подскажете, как нам пройти к дознавателю майору Третьяку?

Словно рябь по глади воды перед дождём прошла по всему телу Павла. Во рту мгновенно пересохло, и какой-то комок предательски образовался в горле. На мгновение Пашка запнулся, но постарался преодолеть охватившее волнение, глубоко вдохнул воздуха и наконец ответил:

– Да-да, конечно. Вы не беспокойтесь, я провожу вас до самой двери. Вот только данные ваши запишем, и сразу отведу. Я сам вас отведу.

– Благодарю. У вас будет куда усадить маму? Она сейчас трудно ходит, да и горе у нас, как видите, – сказала девушка, грустно улыбнулась, и на щёчках появились маленькие ямочки.

– Ой, горе, доченька! Ой, горе! – застонала в жалостном рыдании пожилая женщина.

Это была достаточно полная женщина за семьдесят, с больными ногами, которые она еле передвигала даже при помощи молодой спутницы и Павла, поддерживавшего её за локоток с другой стороны.

– Агапея Артёмовна Димитракис. Девяносто седьмого года? – вопросительно прочитал вслух данные в паспорте оперативный дежурный и вернул документ девушке.

– Да, это я. Благодарю вас, – вежливо ответила она, пряча паспорт в чёрный ридикюль.

Дежурный повторил то же самое действие в отношении старушки и обратился к рядовому Костину:

– Проводите дамочек в пятый кабинет и принесите им воды. Не дай бог скорую придётся вызывать.

Усадив женщин у двери дознавателя, Павел принёс два пластиковых стакана холодной воды из кулера и оставил посетительниц. Выйдя на улицу, солдат наконец набрал побольше воздуха в лёгкие и с огромным облегчением громко выдохнул, круто наклонившись вперёд.

Эйфория неприкрытого торжества охватила Пашку целиком. Его просто трясло от душевного ликования. Он наконец нашёл её! Она говорила с ним. Она посмотрела на него. Боже! Это не просто женщина, а самая искренняя нежность. Нежность в грустном взгляде небесного цвета глаз, в учтивом бархатном голосе, в чутком прикосновении ласковых рук. Неужели это произошло с ним? Неужели сон, придуманный его воспалённым воображением, становится явью?

Павел буквально утонул в своих воодушевлённых раздумьях и уже готов был тут же, при выходе этой прекрасной девушки на крыльцо, поделиться с ней своим счастьем, как услышал голос за спиной:

– Костин, возьми сигарету и успокойся.

Повернувшись, он с удивлением увидел улыбающегося оперативного дежурного, протягивающего сигарету Пашке.

– Да не курю я, товарищ майор. И чего мне успокаиваться? Нормально у меня всё, – скорчив удивлённую физиономию, пробубнил Пашка.

– Эх, парень, – протяжно выдохнул офицер, – ты же не видишь себя со стороны. Ещё чуток – и из штанов начнёшь выпрыгивать. Ты будто бабы красивой не видел никогда. Угомонись, братишка!

– Да никуда я не выпрыгиваю. Показалось вам.

Пашка не заметил, как щёки его стали алыми, а уши так вообще побагровели. Явный признак сильного волнения, когда никакого полиграфа не надо, чтобы определить, как глубоко человек пытается спрятать истинные, сокровенные только для него думы и помыслы.

– Одно тебе скажу, но ты не обижайся. – Майор затянулся и продолжил: – Она вдова нациста. Что у неё в голове роится, никто точно сказать не сможет. Нравится она тебе или нет, то твоё дело, но помни, где и кем ты служишь. Значит, должен думать, с кем и где спать. Да ещё и не ясно, куда она сейчас будет направлена Третьяком…

– А чего вы так за меня вдруг забеспокоились, товарищ майор? И чего это она вдруг должна ехать не домой, а куда её Третьяк пошлёт? – неожиданно выдал себя Павел.

– Я тебе зла не желаю, но досадно за тебя, дурака, по-отечески. Ты мне в сыновья годишься, а с человеческими душами я, почитай, более четверти века дело имею.

– Это как – с человеческими душами? – удивился Пашка.

– Я психолог-криминалист и умею правильно ставить диагноз любому психотипу человека. А тебя даже изучать не надо. Ты для меня совершенно голый, если хочешь. Тебя даже мотня в штанах выдаёт, и глазки будто маслом подёрнулись, когда ты её в коридоре сопровождал и водичку подносил…

– А как же вы про неё не так уверены, если можете с одного взгляда обвинить бог знает в чём?

– Разве я сказал, что могу с ходу определять тип и мысли человека? Это про тебя, кобеля, всё ясно, а про неё я бы мог сказать, так ты помешал.

– ?..

– Расплескал тут по всей комендатуре, понимаешь, свои флюиды эротомана с биотоками застоявшегося жеребца… Какой тут, к чёрту, психоанализ с аналитической психологией?

Майор сделал неудачную попытку закинуть окурок в центр урны. Сплюнул с досады и, прежде чем исчезнуть в глубине помещения, бросил на ходу:

– Башку не потеряй, сынок. Она тебе до конца войны ещё ой как пригодится.

Павел задумался: «На самом деле… И чего я раздухарился? Она ведь точно была женой того кровососа. Рагнар его кончил на пару с отцом. Командир мне не просто начальник. Он боевой товарищ и брат. Такое с ним прошли, что вспомнить и страшно, и не стыдно. Кто должен быть ближе к сердцу? Безусловно, капитан Денис Рагнар. Вот вроде всё и ясно, всё на своих местах. Да и кто сказал, что деваха эта примет или вообще подпустит близко к себе врагов её погибшего мужа, с которым она наверняка ещё недавно делила ложе, которого целовала и ласкала, с которым имела близость?.. Тьфу ты, дьявол, о чём я думаю? Да какое мне дело до её жизни с убитым мужем? Гнать надо эти мысли. Гнать поганой метлой… А какие именно мысли гнать-то надо? То, что её трахал какой-то выродок из украинского гестапо, или то, что Рагнар мне брат – и точка? Путаница какая-то в башке… Сумбур… Так, давай всё сначала: она женщина очень красивая, Рагнар мне старший товарищ, и почему я не имею права полюбить свободную женщину, тем более что освободил её для меня мой же боевой брат? С другой стороны, никто не знает наперёд, что у неё на сердце и в голове. Как-нибудь не проснёшься от дозы клофелина, или чего похлеще… Полная ерунда, ей-богу…»

Двери комендатуры открылись, и Павел увидел, как, поддерживая под руку пожилую свекровь, вышла она. Только что бурлящие сомнения и глупые рассуждения вмиг вылетели из головы, оставив одну-единственную установку: «Я не остановлюсь ни перед чем, и она будет моей…»

Павел помог паре спуститься. Девушка вновь кротко и благодарно взглянула на солдата. Руки не коснулась, хотя Пашка и ждал этого. Он остался стоять на месте и ещё долго смотрел им вслед. Только сейчас, глядя на неё со стороны, он отметил изящную фигуру под слегка прилегающим иссиня-чёрным шёлковым платьем и стройную пару ножек в тёмных туфельках на низком каблучке.

– Агапея, – неожиданно для себя вслух произнёс Павел.

Глава вторая

Пашке не составило труда переписать адрес проживания девушки, воспользовавшись обеденным перерывом оперативного дежурного. Ему даже в голову не пришло догадаться, что майор умышленно не только не спрятал журнал посещений в сейф, но и специально оставил открытой нужную страницу. Он, как мудрый инженер человеческой души, понимал, что Пашка попытается заполучить нужную информацию и даже добудет её каким-нибудь хулиганским методом, воспользовавшись отсутствием оперативного в период ночного отдыха, например. Так зачем же унижать хорошего парня недоверием и подталкиванием на унизительные поступки только потому, что тот молод и по уши влюблён? Хороший оказался психолог. Да и мужик настоящий…

Утром, после смены дежурства, Костин дождался Рагнара и попросил поставить его в очередь на увольнительный день. До этого как-то обходился и не проявлял особого рвения погулять по улицам Донецка, где стояла комендантская рота до спецоперации. А чего зря слоняться по улицам чужого города, если идти просто некуда? У пацанов хоть дом рядом, мамы обеды готовят для сыночков, девчонки там всякие есть, с которыми у них отлажены регулярные половые встречи. Есть друзья, с которыми можно пивка в «Хмельной Марте» на Университетской потянуть. А у Пашки за два года службы серьёзного повода выйти за пределы казармы без оружия и не случилось ни разу. Всё как-то довольствовался дневными и ночными патрулями, чтобы городом надышаться. Этого хватало от отпуска до отпуска.

– О, брат, как? Ты даже в Донецке не просился никогда, а тут на экскурсию по руинам и следам боевой славы потянуло? – широко улыбаясь крепким рядом белоснежных передних зубов, спросил командир. – Уж не завелась ли какая-нибудь краля у нашего славного пулемётчика Пашки Костина? Давай, братуха, колись! Не робей!

Пашка снова, как тогда в комендатуре, сделался багрово-красным.

– Да нет, товарищ командир, просто хочу пройтись к фонтанам. Там, говорят, многое сохранилось. Ещё тут мне позвонили из дома и просили денег прислать, а это только через единственный Республиканский банк, который также в центре города, – с трудом соврал Пашка и покраснел ещё сильнее.

– Ну-ну… Банк, говоришь? Фонтаны? Ладно, пойдёшь через восемь дней. Отметь себе на календарике. Тебе сколько суток надо?

– Что значит «сколько»? А где же мне в этом городе ночевать? С утра до вечера, и хватит, – простодушно ответил Пашка, так и не раскусив хитрый заброс Рагнара, не до конца поверившего в легенды Костина насчёт банка и фонтанов.

– Да я так уж спросил, на всякий случай. А вдруг ты забыл нам рассказать, что у тебя подруга тут появилась. Вижу, что нет у тебя никого, но на будущее знай, что секс для молодого воина – дело полезное и потому обязательное в любом количестве. Лишь бы не закапало с конца в ответственный момент. Усёк?

– Усёк. Разрешите идти, товарищ капитан?

– Иди уже. До увольнительного дня поработаешь с артёмовской ротой, которые пленных по могилам возят. Что-то, смотрю, злости в тебе поубавилось, азарта в глазах не вижу. Там у тебя быстро всё восстановится. Шуруй оружие чистить.

И потянулись дни. Просыпаясь каждое утро, Пашка ставил шариковой ручкой точку на дате маленького календарика с изображением разверстой пасти медведя – символ Первой Славянской бригады. Ему нравилось, что подъём был перенесён с шести утра на пять. Так быстрее начинался день, так он быстрее заканчивался. А ещё его никак не покидала надежда, что именно в этот новый день маршрут следования конвоя будет пролегать где-то вблизи её улицы и дома. Костин уже точно высчитал на карте города место, хотя сомневался, что сможет быстро найти нужное строение. Уж слишком много было в том районе разрушений, чтобы просто ориентироваться по карте и фотографиям из интернета, сделанным задолго до боевых действий… Это был тот самый дом, в котором они с Васей Бологуром ещё в конце марта нашли гражданских в подвале…

Во время следования по городским улицам Паша пристально разглядывал прохожих и точно знал, что, появись она по пути, он непременно попросит остановить автобус и за мгновение сможет сказать ей всё, что накопилось в его изнывающем сердце.

Просыпаясь, он пытался вспомнить содержание сна и каждый раз с лёгкой досадой признавался самому себе в том, что её там опять не было. Где-то в глубине души и в самых потаённых мыслях он чувствовал некоторые угрызения совести, что так и не допустил её в свой сон в очередной раз. Иногда ему было просто обидно, что она сама не приходит к нему в его ночных грёзах. Слишком много вопросов самому себе от имени той, которую придумал.

Нет. Она не выдуманный персонаж эротических снов. Она существует, её зовут Агапеей, и он знает её адрес. У неё наверняка нет детей. Или это так Пашке хочется думать? Хорошо, пусть у неё будет ребёнок. Он, по всей видимости, ещё маленький, ведь маме всего двадцать пять лет. Она старше Пашки на три года. На целых три года… Ну и что? Это не разница. Вот когда десять лет, то это разница… Хотя и с этим люди как-то уживаются. А ребёнок? А Павел его усыновит или удочерит… Какая разница? Если мужчина любит женщину, то он обязан любить её дитя от прежнего брака. Это правильно… А чего тут правильного, если ребёнок вырастет и узнает, что кровного отца пристрелил такой же ополченец, как его отчим? Как всё каверзно, противоречиво, замысловато и запутанно…

– Чего задумался, Пашка? – толкнул в плечо сержант Чалый – старший группы конвоя артёмовской комендатуры. – По бабе грустишь? Или чего случилось?

– Да так, брат, просто задумался о сложностях жизненных лабиринтов. Зайдёшь в такой головоломный забой и так и останешься, не найдя выхода.

– Ничего себе рассуждения! Ты что окончил? Не филологический случайно?

– Нет. Так, пару курсов в пединституте в Воронеже, и всего-то. Просто я читать много любил с детства. Даже Шопенгауэра в школе прочёл для интереса. Мама заведующей библиотекой всю жизнь в селе работает, а папа учителем истории и литературы в сельской школе.

– Да ты правду, что ли, говоришь? – удивлённо спросил Чалый, хлопнув ладонью по колену Костина.

– А чего мне врать? Я его и сейчас иногда листаю. Интересно поразмышлять над его теорией познания или теорией смешного, например.

– А в чём разница у этих теорий?

– Разницы нет. Второе всегда является ответом на первое.

– Это как же? Проясни, – спросил Чалый, озорно улыбаясь и выбивая папиросу из пачки.

– А чего тут не понять, старый? Чем мы больше в жизни познаём, тем смешнее нам становится от тех страхов, с которыми мы жили, пока не познали истину. Это как в кино: смотришь трагедию крупным планом и переживаешь, но стоит фильму закончиться, перед тобой остаётся безликий экран. Всё исчезло, и переживать уже незачем.

– Согласен с тобой. Когда-то давно, в молодости, меня мучили страхи о правилах построения жизненного быта вокруг себя. Я всё переживал и думал, как это жениться, родить дитя, обзавестись жильём, выбить место в детском саду для сына, поставить его на путь истинный и так далее, и тому подобное. – Чалый закурил и продолжил: – Это всё равно как перед удачливым сперматозоидом, оказавшимся в оплодотворённой матке, лежит жизнь, сравнимая с Атлантическим океаном, который надо переплыть. А вот сейчас, когда мне шестьдесят лет, когда я уже восемь лет служу и живу тут, вспоминая о первых годах ранней жизни, понимаю, насколько мои страхи были глупыми и смешными в сравнении с теми, которые я пережил здесь. Я теперь познал, что жизнь гораздо богаче и ярче, если она не перегружена проблемами скучного бытия и потребительского хайпа. И мне смешно оттого, что когда-то ставил перед собой цели, равные цене импортного гарнитура, хорошего автомобиля, благоустроенной квартиры. За всю жизнь я построил шесть квартир и все отдал детям, оставшись без штанов и жилья на пенсии. А вот счастлив! И знаешь почему?

– ?

– Наблюдая сверху, я не буду мучиться и корить себя за то, что все оставленные мной материальные блага и труд станут причиной злобы и вражды между моими отпрысками. Я постарался сделать так, чтобы они не тратили достаточно длинную и энергичную часть своей жизни на цели, которые у них отберут главное – свободу. А ещё очень хотелось бы, чтобы они постарались познать мою жизнь, прежде чем начнут смеяться над своими ошибками.

Чалый втянул крайнюю затяжку и затоптал окурок каблуком ботинка. Пашка сидел задумчиво, но всё же высказался:

– Какая интересная штука – война. Такой винегрет людей, судеб, характеров, чувств, переживаний, научных знаний, философских теорий, жизненного опыта в одном окопе, на одном поле боя. С двух сторон, заметьте. И всё это однажды рискует превратиться в откровенный фарш, который просто сгниёт и станет истёртым в прах удобрением на нивах. Другие поколения, в памяти которых, возможно, и сама эта война уже не сохранится, будут кушать хлеб, выращенный тут, на этом самом месте… Страшно… Больно… Досадно… И смешно… Пришли из ничего и ушли в ничто. Вот тебе и жизнь – с…ка такая!

– Вот тебе и философия познания жизни, – усмехнулся Чалый, выбил ещё папироску, размял в пальцах, закурил и всё же ещё раз спросил: – Впрочем, мы отвлеклись. У тебя точно всё в порядке? Что-то случилось?

Как-то быстро они сдружились за три-то дня совместного конвоирования пленных. Уже повидавший жизнь, седовласый, старый вояка, отец четверых детей, рассеянных по всей стране, и молодой, также испытавший многое за свою короткую, но яркую жизнь солдат, читающий на досуге, между боевыми дежурствами и войной, немецкую философию девятнадцатого века. Пашка проникся доверием к Чалому и готов был раскрыть ему томящую тайну, но продолжал держать для себя табу на досужие рассуждения всуе о женщине, которую уже боготворил.

А просто ли он её боготворил? И правильно ли это по отношению к женщине? Люди обычно в экстазе унизительного подобострастия боготворят, то есть обожествляют: идола, начальника, власть, президента, наконец. «Не сотвори себе кумира», – сказал Моисей и был, безусловно, прав. Не стоит делать из женщины объект для поклонения и фетиш в своих глазах. Она достойна большего. Она достойна земной человеческой любви, пылкой, одержимой страсти и верной преданности, которые, может, и обязан дать по-настоящему любящий мужчина. Павел всё больше осознавал, что именно к такому он почти готов.

Почему «почти»? Ну, во-первых, он должен признаться ей. Во-вторых, она должна ответить взаимностью. В-третьих, хотя это как раз главное, – нужно найти её и просто познакомиться окончательно. Он-то, может, и мечтает себе там на уме, но она-то вообще его видела один раз, и то мельком, на крылечке комендатуры. Да и вряд ли она воспылает ярким пламенем неудержимой страсти с бухты-барахты, когда ещё даже не похоронено тело убитого мужа, а на пороге нарисовался вояка, упакованный в форму вражеской армии, отнявшей жизнь её суженого.

За размышлениями Пашка не заметил, как колонна зашла в частный сектор, где на приусадебных участках предстояло откопать с десяток тел. Лето в Мариуполе было в самом разгаре, апогей жары давно наступил, и потому даже за полста метров от временных могил распространялся жуткий запах разлагающихся трупов, присыпанных небольшой кучкой земли.

– В этом доме «азовцы» расстреляли семью подпольщика вместе с детьми, – сообщил следователь из Федерального следственного комитета. – Ждём конвой с арестованным подозреваемым. Пока пусть начинают копать.

До тел добрались весьма скоро. Спустя полчаса доставили закованного по рукам и ногам, стриженного налысо поджарого мужчину лет сорока, по всей шее которого была набита татуировка готическими буквами на немецком языке. Выцветшая форменная куртка натовского образца в рукавах была спущена. Подвели к отрытой могиле, где лежало четыре трупа: два взрослых, два детских. Оказалось, что близнецам – сыновьям отца семейства, заподозренного в связях с ДНР, – было всего по одиннадцать лет.

Привели соседа в качестве свидетеля. Не старый на вид, но прихрамывающий на правую ногу сухопарый мужчина сильно волновался, и было видно, что он откровенно боится и говорить, и просто смотреть в сторону закованного в кандалы.

Следователь заметил явное замешательство мужчины и спокойно сказал:

– Если вы до сих пор боитесь этого индивида, то спешу вас успокоить, что сразу после допроса он будет расстрелян за околицей вашего посёлка. Так что мстить вам будет неком у.

«Азовец» попытался дёрнуться и начал тут же кричать.

– Не имеете права без суда! Меня в Европе знают! Они в суд по правам человека сообщат! – завизжал, срываясь на фальцет, арестант.

– А кто знает, что вы – это вы? Все арестованные нацисты сидят строго под номерами. С вами будут протокол составлять не как с полноценным человеком, а как с неодушевлённым номером. Потом, когда мы закончим формальности, вас отвезут на Старокрымское кладбище, расстреляют и зароют в братской могиле за номером таким-то вместе с подобными вам. – Следователь говорил настолько спокойно и уверенно, что даже Пашка ему поверил.

– Конвой, для пущей убедительности покажите ему содержимое кузова «газели», – обратился он к Чалому, и тот, подхватив «азовца» выше локтя, подтащил к грузовичку.

Открыли дверцы… У закованного тут же подкосились ноги, и нужно было усилие ещё одного конвоира, чтобы нацист не рухнул на землю. К тому времени группа пленных уже отрыла в других местах около семи гражданских тел, которые смирно лежали в своих чёрных полиэтиленовых мешках с намотанной в ногах синей широкой изолентой, где был прикреплён персональный номерок.

– Так что компания вам уже подобрана и даже упакована, – с ядовитым сарказмом пошутил следователь и продолжил давить: – Есть единственная возможность поехать сегодня же на трибунал в Ростов-на-Дону. Это только чистосердечное признание и полнейшее содействие следствию. Нам самим жрать нечего, чтобы вас ещё в тюрьмах Донбасса хлебом и киселём кормить. Уяснили, заключённый номер семнадцать двадцать один?

Дальше уже оставалось только слушать и быстро записывать всю страшную историю, которую поведал главный виновник кровавой расправы. Как оказалось, убитые ни в чём не были повинны перед властями. Простые, совершенно безобидные обыватели, вся вина которых состояла в том, что кто-то из соседей имел виды на ухоженный участок и добротный домик. Вот так просто кто-то оболгал ради обогащения, а кому-то очень хотелось пустить кровь ради удовлетворения своих хищнических инстинктов и садистских природных устремлений. Две гнусности нашли друг друга, что стало трагедией для целой семьи с двумя маленькими мальчишками.

– А давай ему устроим попытку к побегу, Чалый? – вдруг спросил Пашка, пытаясь поймать злыми зрачками испуганные глазки «азовца».

– Хочешь прибить при скачке? Не выйдет. Он не побежит. Для этого тоже сила воли нужна, а этот сил не имеет, да и воля его теперь лишь в заднем проходном отверстии умещается.

Павел ещё долго находился под впечатлением услышанного на очной ставке и только по возвращении в казарму, приняв душ и приведя в порядок форму для следующего дня, наконец дал себе волю снова окунуться в размышления о милой его сердцу девушке с интересным именем Агапея, что с древнегреческого языка на русский переводится весьма символично – «Любимая».

Не каждому человеку подходит его имя, и не каждый человек сам способен соответствовать ему. Как много мы встречаем черноволосых Светлан и совершенно добродушных и мягких Роз, хотя первому имени больше подходит быть блондинками, а вторые непременно должны быть с колючим и цепким характером. Сколько раз мы по жизни встречаем Людмил, которых большинство окружающих людей не жалует и не милует? А где все эти победители с именем Виктор, защитники людей по имени Александр, трусливо наблюдающие трагедию Донбасса исключительно на экране телевизора? Откуда только берутся кривоногие низкорослые Аполлоны с бурной растительностью на груди и спине? Как часто у нас на пути встречаются Владимиры, которые не только миром, собственной женой владеть как следует не умеют? А ещё часто, давая имена, родители даже не удосуживаются изучить историю их происхождения. Например, Клавдия – Хромая, или из рода Клавдиев. Неужели мама и папа так невзлюбили народившееся дитя, что сразу обрекли несчастную на жизнь, полную преодоления всяких кочек, буераков, оврагов и подножек? Возможно, конечно, что где-то они обнаружили ниточку родства, восходящую ещё к римскому роду древних патрициев. Но в это верится с трудом.

Родители Агапеи удачно подобрали имя дочери. Предназначенная быть всю жизнь любимой – это разве не то самое счастье, о котором мечтает любая женщина? Но если бы все люди шли по жизни как корабли, плывущие в соответствии с данным им именем… Хотя корабли тоже тонут, несмотря на самое непотопляемое название. Быть всегда любимой – это большая ответственность, требующая благодарной верности тому, кому ты позволила себя желать и кого возжелала сама, пустив под свой альков.

Сколько же можно хранить верность, если женщина ещё молода, а мужа уже нет на белом свете? И что делать, когда твоя судьба начертана твоим же именем – Любимая? Ты обязана быть любимой и не имеешь права сопротивляться самой прекрасной данности человеческого бытия, обрекая душу и тело иночеству, вечно закрытому от ликования человеческих радостей чёрной вуалью печальной скорби. Так жить нельзя.

Перебирая разные мысли в голове, Павел скоро уснул в надежде хотя бы сегодня увидеть во сне Агапею.

«А если не приснишься, то я скоро и сам к тебе приеду. Хорошая моя…» – последнее, что он подумал, уходя в полное забытьё.

Утро очередного дня поездки по городу в составе конвоя артёмовской комендатуры задалось привычно солнечным, что обещало жаркий зной, по обыкновению для второго месяца лета. Море было совершенно безветренным и никак не угрожало изнывающему от пекла городу даже намёком на дождик или хотя бы на прохладный бриз.

Ещё один день – и Пашка увидит Агапею. Пригласит её погулять по центру, где сохранился какой-то парк. Он будет с ней говорить на разные темы и даже попробует блеснуть афоризмами житейской мудрости от Артура Шопенгауэра. Говорят, что для порядочной женщины самый возбуждающий орган в мужчине – это его мозг. А с другой стороны, сам же великий философ сказал: «Любой ум останется незамеченным тем, кто сам его не имеет». Паше почему-то казалось, что Агапея не просто наделена удивительной природной красотой, но и незаурядными мыслительными способностями, которые легко прочитались в её глазах в тот миг, когда они встретились взглядами.

По заведённому порядку, команда Пашки стояла в ожидании колонны артёмовских комендачей, которые почему-то в этот день решили задержаться. Жара уже наступила, несмотря на утренние девять часов. Открылись маленькие магазинчики рядом с остановкой на перекрёстке широкого проспекта и большой улицы. Подземный переход был разрушен до основания, и пешеходы пробегали по проезжей части огромного перекрестия магистралей, рискуя попасть под иногда пролетающие военные машины. Хотелось пить, и Пашка, предупредив старшего группы ефрейтора Бологура, отправился в ближайший магазин, больше напоминающий ларёк с предбанником.

Не успел Павел подойти к двери и взяться за её ручку, как она распахнулась в его сторону, и на пороге он увидел… Агапею! Она предстала перед Пашкой в совершенно неожиданном для него белом в крупный голубой горошек сарафане. Чёрные волнистые волосы, распущенные до самого пояса, были скреплены простеньким синим ободком чуть выше лба. На маленьких мочках ушей аккуратно смотрелась пара серебряных серёжек с голубыми прозрачными камешками. Удивлённый взгляд на трогательном личике с еле заметным лёгким макияжем ввёл парня в окончательный ступор.

– Здраст-т-те, – чуть погодя, нашёлся Пашка. – Пропроходите, проходите сюда, девушка.

– Благодарю вас, – ответила она, и грустное подобие улыбки тенью промелькнуло на её лице.

– А это вы? – только и нашёл что сказать солдат.

– Здравствуйте, – смущённо ответила Агапея и наивным голоском спросила: – А это, значит, опять вы?

Павел ещё не до конца пришёл в себя от такой неожиданной встречи и ничего не мог произнести в ответ, как вдруг выпалил:

– Ага. Это, значит, мы. Пить очень захотелось. А вы тут, значит, живёте?

Неожиданно лицо девушки приобрело серьёзный, сосредоточенный вид, и она поспешила прочь, бросив на ходу:

– Извините, но я спешу, а вас друзья, кажется, ждут.

Она так быстро ушла, а Павел настолько оторопел, что на этом их случайная встреча и прервалась. А тут ещё пацаны начали кричать из «предбанника»:

– Где ты там, Пашка? Деньги-то у тебя. Давай уже к кассе шуруй…

– Чего лыбишься? – спросил Бологур, когда Костин вернулся с тремя баклажками воды в руках.

– Не поверишь, братка, я её сейчас встретил! – радостно отрапортовал Павел.

– Кого ты там встретил, чудик? Дембель, что ли?

– Дурак ты! Дембель мужского рода! Я её повстречал!

– Да кого ты там повстречал? Пачку баксов на тротуаре? Так давай делись!

– Там Агапея была!

– Какая такая Агапея? – пристал Васька.

Тут Павел понял, что прокололся, и решил пропетлять:

– Да тебе не понять. Это такая фантасмагория предстоящей удачи.

– Ты, брат, по ночам или спи, или бабу заведи. Иначе зряшный дроч руками тебя обязательно с катушек сведёт, – важно заметил Бологур и отобрал у Пашки две полуторки минералки.

День для Павла складывался совсем даже отлично. Теперь, когда он к ней придёт завтра, это уже не будет совсем неожиданностью. Скорее, можно будет представить случайной закономерностью, которая совсем не зря сводит их в разных местах. Конечно, она сначала удивится или заподозрит, что Пашка следит за ней, но это уже пустяки. Главное, что будет с чего начать разговор, а там уже всё пойдёт само собой. Лишь бы глупостей не наворотить чрезмерной спешкой. Например, нельзя даже пытаться лезть целоваться в первый же день. Нельзя рассказывать глупые или пошлые анекдоты, надо избегать разговоров про войну или армейские будни.

Во-первых, не очень скромно выпячивать брутальность бывалого вояки. Во-вторых, рядовой Павел Костин всё-таки военнослужащий пока ещё не совсем дружественной армии для Агапеи. В-третьих, хочется и самому как-то о мирном поговорить. Да хоть о её родном городе, который обязательно будут восстанавливать и создадут на этом месте настоящий курортный оазис. Девушки любят мечтать о достойном муже и крепкой семье, но это всё может быть ещё счастливее в сказочном городе, где тротуары обрамлены алыми розами, на набережной раскинулись тенистые каштаны, кусты сирени рассеивают благоуханный аромат в парках и на всех бульварах журчат и дарят горожанам свежесть фонтаны, фонтаны, фонтаны…

– Всё! Приехали! Всем из машины, – неожиданно громкий командный голос Бологура вывел Пашку из состояния рассеянного полусна.

– Чего ты орёшь над ухом? Такой сон мне обломал! – недовольно пробурчал Костин. – Чего там ещё? Новая могила?

– Похлеще будет. Сапёры работают. Под самый фундамент вон того дома «карандаш» от «Града» воткнулся по самые яйца.

– И не взорвался?

– Как видишь.

– А мы тут каким боком?

– Рядом нет больше военных. Рагнар попросил с оцеплением помочь сапёрам. Часа на два, не больше.

– Пленных надо из автобуса вывести. Не дай бог задохнутся.

– Скажи Чалому. Это его подопечные, – решил снять с себя ответственность Бологур.

Но Чалому подсказывать было излишним, тем более подходило время обеда, а тюремная баланда в огромном алюминиевом бачке имела свойство за два-три часа в душном салоне автобуса закисать. От такого харча почти каждый раз по пути из Мариуполя на зону колонне приходилось останавливаться, и не единожды. Понос – дело непредсказуемое, но избежать его наступления всё-таки можно. Например, есть не скисшую, а ещё вполне съедобную кашу. Команда Чалого за две-три недели сопровождения военнопленных уже свыклась с обыкновением добавлять к своим пайкам три-четыре банки армейской тушёнки и свежего хлеба для «подшефной» команды бывших украинских военных.

– А чего нам? Нам не жалко. Хоть и враги наши, но всё же люди. Да и мы не звери какие или фашисты, – приговаривал Серёга Алищанов, открывая штык-ножом банки и вываливая содержимое в бачок с кашей.

Пашке почему-то захотелось, чтобы Агапея, пусть совершенно случайно, оказалась здесь, и прямо сейчас. Вот бы она увидела, какие мы гуманные и не ведём себя как скоты нацистские. Она бы сразу прониклась к нему и ко всему русскому воинству большущим уважением и добротой. Вот какими глазами она бы посмотрела на Павла? Наверняка добрыми и ласковыми, а лучше – сразу влюблёнными…

– Опять ты в думах своих сидишь, братуха, – оторвал Пашку от облачных мечтаний голос Чалого, который тут же опустился на траву рядом. – Дома-то всё в порядке? Пишут или звонят? – добавил сержант, сделав правильное ударение в последнем слове на «я».

– Да всё у меня в порядке, Чалый. Просто думаю всякие думы. Почти мечтаю.

– О чём, если не секрет?

– Так, о мирной жизни, когда эта войнушка закончится. Будет же она – мирная жизнь-то? – закрутил вопросом Пашка и повернулся лицом к Чалому.

– Непременно будет. Вот только когда? Тут я тебе не оракул. Наперёд сказать не могу, но думаю, что долго ещё нам ждать. Допустим, что завтра наши парни где-нибудь на Крещатике или в Одессе поднимут триколор или Знамя Победы. Допустил?

– Ну, допустим, что да.

– И как ты себе представляешь дальше? Они к нам на шею бросятся или немного подождут, причепурятся, платья новые наденут и после кадриль с нами пойдут отплясывать? Ты сам-то веришь в эту ахунею?

– «Ахинею», хотел сказать?

– Нет, брат. Именно «ахунею»! Или, проще говоря, – х…ню. Потому что этого не будет, и очень долго нам с тобой ждать придётся, пока украинский народец нас снова своими родственниками посчитает. А если и посчитает, то очень дальними, как пятиюродных сестёр от четвероюродной тётки троюродного деда со стороны батькиной марухи, у которой дядька в Киеве бузиной на базаре торговал. Вот только попробуй не согласиться, пан философ. На фронте огонь затихнет, а в сердцах, наоборот, может ещё сильнее воспылать. Вот говорят, что месть – это блюдо, которое лучше подавать холодным, но в жизни всё наоборот. Не может народ спокойно смотреть на солдат, убивших мужчин этого народа и возлежащих под одеялами с их вдовами. И для украинского, и для российского народа такой сценарий неприемлем. Мы не парижские лягушатники, чтобы перед победителем задницу майонезом смазывать и под е…у подставлять. И наши бабы с обеих сторон никогда ножки перед оккупантом не раздвинут без расчёта за свой траур и безотцовщину осиротевших детишек. Вот, брат, такие дела у нас с тобой.

– А как же понимать такое философско-нравственное понятие, как «Любовь спасёт мир»?

– Во-первых, у Достоевского в «Идиоте» звучит «Мир спасёт красота». Во-вторых, даже если по-твоему, то какая любовь будет спасть и какой мир? Твоя любовь к Родине спасла мир? Нет. Она разрушила мир украинцев. А любовь украинцев к Украине спасла их мир от нашей неограниченной любви к России? Нет? Так что, Паша, это всё демагогия.

– А жить когда? Семью заводить, детишек рожать? Вот у тебя четверо детей…

– Взрослые уже, – поправил Чалый Пашку.

– А внуки есть?

– Нету пока. Не торопятся ни сын, ни дочки.

– А привыкли они жить для себя и не хотят обременяться. Я так думаю. Или я не прав?

– Согласен я с тобой. Только поделать ничего не могу. Ну не автоматом же мне их в загсы гнать?

– Знаешь, Чалый, – Павел приобнял товарища и продолжил очень доверительным тоном, тихо и размеренно, – я тебе первому расскажу. Знаю, что не будешь болтать. Я ведь правильно полагаю?

– Можешь верить без сомнений, – твёрдо ответил Чалый и протянул открытую ладонь для рукопожатия.

Пашка крепко стиснул руку седого солдата и, немного помолчав, начал говорить:

– Ты понимаешь, какая штука приключилась со мной, Чалый… – Пашка снял кепку с головы и вытер её внутренней стороной пот с лица. – Придумал я себе девушку… Ты не перебивай только, и я тебе всё расскажу по порядку. Тут надо всё с самого начала…

День уже давно перевалил на вторую половину. Солнце заметно сдвинулось к западу. Сапёры продолжали ковыряться возле неразорвавшегося реактивного снаряда. Пленных и конвой вконец разморило в душной тени бесхозного сада. Комендачи роты Рагнара периодически сменяли друг друга в оцеплении на углах улицы, хотя за всё время ожидания по ней не прошёлся ни один человек. Похоже, что в домах по всему переулку днём просто никого не было или вообще никто не жил.

– Да-а-а, брат, – протяжно сказал Чалый, когда Пашка закончил свой рассказ на том месте, где он случайно встретил Агапею утром. – Это, я тебе скажу, непростая история. Ты хоть сам-то понимаешь, что это такое? Это, братишка, любовь… И очень она с тобой не вовремя случилась, да и не в самую нужную сторону.

– Похоже, что именно так оно и есть. А что делать? Как быть? Ума не приложу никак…

– А тут ты по уму ничегошеньки и не решишь. У тебя сейчас гормоны мозги погоняют. Ни те ни другие сейчас тебе правильного решения не дадут. А решать только самому. Сначала тебе, а если уж не выйдет она из твоего сердца, тогда вместе с ней. Так что рано или поздно надо будет обязательно идти и говорить с объектом твоей страсти. Иначе понапрасну изведёшься и наделаешь дурных глупостей. Ты на службе в период войны, а солдат должен быть не только телом здоров, но и головой, и душой в полном порядке.

– А если душа болит?

Чалый с сочувствием глянул на Павла, прикурил, сделал три-четыре затяжки и ответил:

– Мысли здесь нужны трезвые, а для этого душу свою успокой. Теребить её долго нельзя. Значит, иди завтра же к ней и выложи всё. Как есть выложи. Но смотри ей в глаза обязательно. И за руку держи непременно. И только без лукавства в глазах говори. Если ты её действительно любишь, она это увидит. А уж коли не увидит, то тут одно из двух: или ты сам не до конца уверен в своих чувствах, или она пока тебя боится. Второе не страшно. Главное, чтобы она услышала твои слова, а память её сама отложит их на нужную полочку. Отложит и воспроизведёт позже, в самый нужный момент для вас обоих.

– Трудно будет убедить с ходу. Она ведь, наверное, нас личными врагами считает. Ты и сам только что говорил о мести…

– Так а ты чего хотел? Но ты уже готов и добивайся её расположения до тех пор, пока или точно не поймёшь, что это бесполезно, или она уступит. Когда, говоришь, муженька её «задвухсотили»?

– Так уже восемь дней как прошло. А чего?

Чалый вдруг откинулся назад, хлопнул себя по колену и вскрикнул:

– Дурья твоя голова! Отменяется завтра поход к зазнобе твоей.

– Ты же сам говорил, что… А как же?

– Завтра она и её свекровь будут девять дней справлять… Включайся, брат. Уразумел, что тебе точно не очень будут рады? На этом всё и закончится у тебя, Пашка. Перенеси увольнительный на пару дней.

– Вот я дурень-то! Точно бы завтра всё опошлил. Спасибо тебе, Чалый, что вразумил… Но я всё равно пойду туда и просто постою, со стороны на окна её посмотрю. Сил нет, брат, так хочу видеть её. А через неделю уже с цветами… Как думаешь?

– Это уж сам решай, коли душу рвёт. Но опять же помни и будь готов, что тебя встретит вдова, и вполне возможно, что она его любит до сих пор. Особенно это чувство углубляется после смерти близкого человека, даже если при жизни они жили как кот Васька и сучка Жучка. Женщинам свойственно самобичевание, будто именно она не уберегла мужа и будто именно ей теперь нести крест до конца жизни ради будущего прощения на небесах. Будь готов к этому, но и ждать конца положенного траура длинною в год или наступления сорока дней – не стоит, и ты сам должен в этом её убедить. Это ведь люди придумали себе глупые ритуалы, а потом удивляются, почему жизнь так несправедлива к ним. Живым надо жить. Жить и дышать полной грудью. И любить по полной, будто в последний раз. Что я тебе-то это растолковываю? Ты же войну прошёл! Сегодня не знаешь, где тебя завтра похоронят или не похоронят, а так просто, разорвёт на мелкие атомы – и нету Пашки Костина или Чалого с Серёгой Алищановым, – закончил седой солдат, когда рядом приземлился Танкист и взял без церемоний из пачки Чалого, лежащей на траве, парочку папирос.

– Я себе и Шкурному. Можно? – спросил Алищанов уже после того, как прикурил от своей зажигалки.

– Правильно я говорю, Серёга?

– Ты всегда правильно говоришь. А ты, Пашка, его больше слушай. Он тебя научит. Ох и научит… Только потом на себя не обижайся, – ответил Танкист и весело расхохотался беззубой полостью своей же шутке.

– Вот пришёл Серёга Алищанов и весь серьёзный разговор испохабил. Иди уже, противный. Заводи пленных в автобус. Похоже, что уезжают сапёры, – закончил Чалый, с трудом поднялся на отсиженные ноги и протянул руку Пашке, чтобы помочь ему подняться следом.

– Спасибо тебе, старый. Ты меня очень поддержал. Спокойнее стало на душе. Ей-богу!

Бойцы крепко обнялись и, подняв оружие с земли, двинулись к транспорту. Больше в этот день работы не было.

«Вот и последний день. Осталась одна ночь. Завтра я сразу после завтрака поеду на тот самый перекрёсток двух больших городских магистралей, найду дом, устроюсь где-нибудь на скамеечке и просто буду сидеть и высматривать. Выдавать себя нельзя. Чалый правильно напомнил о поминках и несвоевременности даже попыток знакомства. Ну и ладно. Просто я буду смотреть и любоваться её восхитительной фигуркой и волосами, когда она выйдет во двор или направится в магазин. Она же не может не выйти за покупками или просто за водой? Конечно, она обязательно выйдет. У них наверняка нет ещё ни газа, ни электричества. Значит, они готовят во дворе, у подъезда. Там наверняка стоит самодельная печка или буржуйка. Она непременно будет готовить. Это же поминки, которые собирают родню и друзей. Я обязательно её увижу…

Стоп! Какие друзья, какое застолье? Все его друзья должны быть или на том свете, или за решёткой, или в бегах. Да и какая готовка для родни, когда с продуктами у народа сейчас полный швах. Не до застолий, даже скорбных. Кто же будет собирать в такое время гостей, да ещё зная, как и за что погибли те двое? Да и вряд ли их тела выдали родственникам. По крайней мере, не так быстро. А с другой стороны, не солить же их?

И чего я за них переживаю? Главное, что завтра я точно увижу её, и очень надо будет постараться удержать себя и не подходить к ней. Так всё можно испортить раз и навсегда. Но я её увижу и буду смотреть за ней столько, сколько у меня будет возможности находиться рядом… Как хорошо, что осталось всего несколько часов, и как хорошо, что я видел её и даже чуточку поговорил. Какой же красивый у неё голос, какие красивые голубые глаза, какое чистое и нежное лицо…» – под сладостную мелодию убаюкивающих мыслей Пашка заснул глубоким сном, со счастливой улыбкой на безмятежном лице.

– Рота! Боевая тревога! Хватит дрочить втихую! Кончать будете на марше! – мощный и звонкий бас старшины тут же заглушил вой тревожной сирены.

– Быстро, пацаны! Получить оружие и надеть всё по самой боевой. Каски, бронежилеты не забудьте, – это уже раздавал команды Рагнар, всем на удивление оказавшийся в два часа ночи в расположении, хотя давно жил на съёмной квартире.

Народ вскакивал с нижних шконок, спрыгивал с верхних. Форма надевается молча, сосредоточенно и быстро. Прозвучала сигнализация оружейной комнаты. По мере продвижения очереди за автоматами бойцы завязывали шнурки на берцах, натягивали и укрепляли на себе бронежилеты или разгрузки, регулировали ремешки касок.

– Магазинов по шесть штук выдавай, старшина. Гранат эргэдэшных по три хватит, – командовал в коридорной суете Рагнар. – По ходу сбора ставлю боевую задачу. Замечено движение в глубине дальних цехов комбината. Нам необходимо шустренько оказаться внутри периметра, который уже оцепила Росгвардия. Бьём наповал всё, что шевелится. Пленных не брать. Похоже, ещё остались в глубине катакомб крысы недобитые. Задача ясна? – закончил капитан уже перед построенными в две шеренги бойцами группы быстрого реагирования.

– Так точно! – хором ответили уже совершенно бодрые солдаты.

Шестью легковыми машинами резко въехали в периметр уже через двадцать пять минут. Этого было вполне достаточно, чтобы доехать от санатория до главной проходной.

Старший оцепления в звании старшего лейтенанта по-деловому, ясно и чётко обрисовал ситуацию Рагнару:

– Движение заметили со стороны склада вторичного сырья. Часовой уверен, что его тепловизор не подвёл. Человека три или четыре. Трудно сказать точно, но мне было бы сложно справиться, да и без боевого опыта мы. Только неделя, как приехали. Нет обстрелянных бойцов вообще.

– Ясно, лейтенант. Слушай меня внимательно. Всех своих бодрствующих и отдыхающих на позиции выведи и прикажи открывать огонь при любом шевелении. Расставь не только на постах, но и между ними. Закрой все возможные бреши. Но! Открывать огонь только тогда, когда мы уже закончим свою работу внутри периметра. Не хочется нам от своих подыхать. Держи краба, – закончил Рагнар и пожал протянутую в ответ руку офицера-росгвардейца.

Потом он присмотрелся к своим парням и выдвинул новую вводную:

– Первое отделение за мной, второе – вправо, третье – влево. Идём как пантеры в сторону большой груды металлолома, что за большим таким цехом. Это главный литейный. Оттуда они, с…ки, вылезли. Я ещё по майской зачистке догадался, что там кто-то мог по-любому остаться. Связь по рации. Эфир не засорять и отвечать только на мои вызовы. Самим сигналить по самой крайней необходимости. Вперёд, пацаны!

Полнолуния уже не было, но «кусок сыра» на небе висел ещё вполне себе изрядный, чтобы ночь не казалась слишком тёмной и непроглядной. Это было и хорошо, и плохо. Первое, потому что ты видишь противника. Второе, потому что противник видит тебя. Но выбирать на войне не приходится. Тут хоть и побережье южного моря, но всё же это развалины крупного металлургического комплекса, и размер его сопоставим с размерами приличного города, где когда-то даже автобусы ходили между цехами. Любой штурмовик знает, что в развалинах партизанить весьма удобно. Намного лучше, чем в полях между лесополосами.

– Думаю, что они хотят в город вырваться и постараться среди руин затеряться. Если к морю пойдут, то там им уже не уйти. Всё побережье как на ладони. Потопят, как котят, – рассуждал вслух Рагнар, пытаясь что-нибудь разглядеть в тепловизор.

– Что видишь, командир? – спросил полушёпотом Пашка. – И как ты вообще в этот аппарат можешь что-то разглядеть? Сплошь пятна инфракрасные расплываются. Лучше бы прибор ночного видения взяли. Он надёжнее.

Рагнар молча снял с шеи бинокль в корпусе и протянул Пашке:

– На, смотри на здоровье. Это ночной бинокль.

Пашка раскрыл корпус. Вынул аппарат и принялся настраивать, приложив его к переносице.

– Чего видишь, рядовой Костин?

– Пока ничего.

– А ты глянь-ка, дружок, чуток правее, на пять минут сдвинь. Там огромная труба вдоль стены упёрлась в грунт. Ну? Поймал фокус?

– Сейчас. Сейчас… Точно! Есть там шевеление. Да! Точно! И это не кошка или собака. Это человек, и не один.

– Вот и я тебе говорю, а ты тепловизор хаешь. Если бы не он, то ты бы так ничего и не увидел. Дай-ка рацию… Бологур, Саенко, ответьте первому.

Ответил Саенко:

– Слушаю, командир. Куда двигать?

– Никуда не двигай. Займи оборону в сторону литейного и жди, когда на тебя людишки побегут. А там сам знаешь, что делать. Бологур, ответь.

– Тут, командир, – почти прошептал Васька.

– Ты чего шёпотом?

– Они рядом. Метров сорок или даже меньше. Притаились.

– А чего раньше молчал?

– Вы же сами сказали, чтобы не звонили вам первыми.

– Ладно. Молодец. Гранаты приготовьте. Штук пять. И по моей команде забросайте их. Докинешь?

– Так точно. Постараемся.

– Уж постарайся, Васёк.

– Есть…

Своим бойцам Рагнар приказал приготовиться к штурму и развернуться в цепь.

– А покуда сидите тут и ждите моей команды. Пашка, пулемёт выставь на бруствер слева. Будешь поливать этих пид…ов, пока мы цепью будем идти. Смотри, нас не задень.

Бологур со своими бойцами не подвёл. Одна за другой пять гранат легли в ближнем круге предполагаемой позиции «азовцев». Послышалась площадная брань, почти звериный рёв, переходящий в стоны, вопли и настоящий вой подбитой собаки.

– Вперёд! – скомандовал Рагнар и, вскинув свой короткоствольник, первым открыл огонь в сторону упавших гранат.

Пашка не заставил себя ждать и, пока цепь Рагнара дошла до места, успел выпустить ленту на две сотни патронов.

В сторону группы Саенко уже никто не побежал. Четверо теперь уже бывших бойцов «Азова» лежали почти в одном месте с раскинутыми руками и ногами, свернувшиеся в положение эмбриона или уткнувшиеся лицами в землю, с раскуроченными спинами. Рядом лежала дохлая овчарка с ошейником. По-разному застаёт смерть на войне, и не всегда красиво. Кровотечение из тел какое-то время ещё продолжалось, смешиваясь с пылью на бетоне. Вскоре закончилось и это.

– Оружие и документы собрать. Остальное гвардейцы доделают. Всем спасибо за работу. Пошли, парни, – устало произнёс Рагнар и сообщил по рации за периметр, что можно расслабиться и поставить оружие на предохранители.

– Быстро вы, товарищ капитан. Как в цирке! – восхищённо встретил группу Рагнара старший лейтенант Росгвардии.

– Учитесь. Мы каждый раз не сможем вас выручать. Ну, давай ещё раз краба, лейтенант, и заканчивай там с этим хламом уже без нас.

Солнце тонкой ниточкой на дальнем горизонте морской глади пыталось сообщить о скором наступлении нового дня, когда бойцы с шумом ввалились в казарму, снимая на ходу оружие, разгрузки и сбрасывая каски прямо под кровати.

– Костин, – обратился Рагнар к Паше, когда тот уже сдал оружие и направлялся к рукомойникам, – может, ты выспишься до обеда после такой ночи, а в увольнение завтра сходишь?

– Не, командир, я и так уже заждался. Мне надо именно сегодня. Позарез, – ответил Пашка, проведя ладонью у горла, и, набросив полотенце на плечо, исчез из виду.

– У него баба, что ли, появилась? – спросил Рагнар старшину.

– Мне-то откудова это знать? Я ему не мамка и не нянька. Ты командир, ты и должен знать, как отец родной! – громко засмеялся в ответ Петрович, привычно потрясывая пузом-бочкой.

– Точно подружку завёл, а старшему товарищу ни слова, – вслух обиженным тоном произнёс командир роты, зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь.

Это оказался обычный девятиэтажный дом на множество подъездов, какие в разных городах называли то «пароход», то «китайская стена». В доме напротив у каждого подъезда были разложены небольшие поленницы возле импровизированных печей для приготовления пищи. Где-то кое-кто уже караулил свою кастрюлю или сковородку с будущим завтраком. Время было не совсем ранним, но и до обеда уж точно далековато.

Рядом справа громоздился ещё один дом со следами недавних боёв. Два самых верхних этажа угловых квартир правого крайнего подъезда не имели боковых стеновых плит, видимо снесённых артиллерийским снарядом. Если бы в тот момент там были люди, то вряд ли они выжили. Изнутри квартиры почернели от гари и копоти.

Паша сразу узнал это место и отметил, что в некоторых оконных проёмах уже вставлены свежие, совершенно белые пластиковые пакеты, а аккуратно сложенные во дворе старые оконные рамы говорили об организованной новыми властями работе по срочному ремонту более-менее сохранившихся строений.

«Чёрт возьми! Это же дом, где мы в подвале людей нашли!» – с неподдельной радостью сказал себе мысленно Павел.

Дети по двору не бегали, хотя их было тут немало, и кучковались они в основном возле мамок, занимавшихся стряпнёй у костра или стиркой в тазиках прямо во дворе.

Солдат отдавал себе отчёт, что в форме при шевронах обязательно привлечёт к себе внимание, поэтому, быстро пройдя вдоль всего дома, перешёл на другую его сторону и устроился в некотором отдалении на скамейке у тротуара. Подъездов теперь видно не было, но зато хорошо просматривалась дорожка к единственному магазину-ларьку, у которого Павел случайно встретил Агапею накануне.

И ему снова повезло. Уже через час из-за угла дома вышла она. В том же чёрном платье и с траурной косынкой на голове – такая, какой он видел её впервые в комендатуре. Внешний вид Агапеи сразу напомнил Павлу, что девушка с матерью наверняка проводят поминки по погибшему мужу.

«Подходить нельзя. Увидел издалека, душу успокоил – и вали к себе в казарму. На море лучше смотри. Хоть и мелкое, зато горизонт далёкий. Это тебя и уравновесит, и мозг дырявить перестанет. Дай девчонке после смерти мужа отойти. Пусть бы в себя пришла. Чего ты лезешь со своей любовью? Мало ли что у тебя в душе зудит? Это у тебя в штанах что-то свербит и допекает… Возьми ты себя в руки, парень! Не подходи ближе ста метров… Не показывайся ей на глаза… Сделай вид, что это не ты… Хорошо, пусть это ты, но тебе до того нет дела… Просто ты шёл себе, как все идут куда-то… Ты сделай вид, что не узнал, и пройди, сделав морду лопатой… Но что же ты делаешь, идиот?! Вот она тебя и увидела. Вот и остановилась… Блин! Что делать?!» – Пашка уже понял, что все его мысли закрутились в общей воронке и начали сумбурно толкаться между собой, чтобы проскочить первыми в узкий проход из того самого безвыходного положения…

Он не успел даже подойти, как она почти спонтанно повернула голову в его сторону. Снова ступор, но если проходить мимо, то будет выглядеть как растерянная трусость.

– Извините, пожалуйста, – дрожащим голосом Павел обратился к девушке. – Вы только не подумайте плохого, но я уже подошёл к вам и просто хочу…

Она смотрела так, будто решилась продырявить его взглядом. Он сделал усилие и продолжил:

– Вы меня, пожалуйста, не пытайтесь пронзить строгими глазками. Я к вам с добром пришёл.

– Вы?! Вы пришли ко мне?! – чуть ли не возмущённо переспросила Агапея солдата, сделала паузу и с насмешкой продолжила: – И вас не смущает, что я вдова убитого вами человека?

– Нет, я просто хочу у вас спросить. Вы в первом подъезде живёте?

– Да. А вы уже выследили? – бросила в ответ Агапея.

– Никак нет. У меня ещё вопрос.

– Спрашивайте, только быстро. Я спешу.

– Вы были в подвале этого дома в конце марта? К вам не приходили наши солдаты тогда ночью?

Агапея внимательно посмотрела и неожиданно сменила нотки возмущения, строгости и недоумения на простую добрую улыбку.

– Я там была. Я туда и привела солдат. А вы откуда знаете про это? – уже предвидя ответ, спросила Агапея.

– Один из тех двоих был я.

Наступила неловкая пауза, которую прервала сама девушка.

– Вот это встреча! – радостно воскликнула Агапея. – Только я вас никого бы не узнала. Вы ведь в балаклавах были, и ночь стояла.

– Меня, между прочим, Павлом зовут, – представился Пашка и протянул ей руку.

Она протянула в ответ свою.

– Значит, судьба? – весело спросила она. – Бывает же такое…

– Я вас тоже не узнал бы. Вы, извините, вся чумазая и под капюшоном сидели. Да и себя никак не назвали.

Тут девушка спохватилась и остановила речь Павла, дотронувшись до его локтя:

– Вы, Паша, не обижайтесь, но у меня сегодня поминки по бывшему мужу. Там дома меня мама, то есть свекровь ждёт. Нельзя мне сегодня никак.

– Я уже понял. – Он хотел что-то ещё спросить, но она быстро повернулась и забежала через открытую дверь в магазинчик.

– Что, парень, не дала тебе девка? – раздался грубоватый хриплый баритон за спиной.

– Чего-о-о? – врастяжку спросил Павел и с угрожающим видом обернулся лицом к наглому непрошеному собеседнику…

– Андрюха! Ты?! – Павел мигом бросился обнимать солдата, стоявшего за спиной.

– Узнал меня, братишка?! – радостно ответил мужчина лет сорока в потёртой «цифре» и с медалью «За отвагу» над левым нагрудным кармашком. Он тут же принял Пашку в дружеские объятья.

Андрей Гуров вместе служил с Костиным в комендантском полку до начала спецоперации. Дружили года полтора, а потом роту Гура определили на Авдеевку, и пути-дорожки братьев разошлись…

– Как ты? Где? Ранен был? – сходу начал расспрашивать Пашка, продолжая обнимать и похлопывать однополчанина по рукам и плечам.

– Да тут я. К Рагнару в роту перевели после ранения. Наших-то с гулькин х…й осталось после двух штурмов. Сказали, что хватит дурьей башкой рисковать. Вот так, братишка.

– А чего ты тут-то? Шёл бы к нам сразу.

– Это я успею до вечера. Меня пацаны подбросили и сказали ваш адресок. Я тут решил чутка махнуть, но смотрю, как ты на эту деваху, как крейсер, прёшь… Твоя, что ли?

В это время из магазина вышла Агапея и, бросив короткий взгляд на бурно радовавшихся солдат, замедлила шаг.

– Брат, погоди секунду! Я сейчас провожу её, и мы вместе махнём по стопарику и до хаты поедем, – сказал Пашка, крепко пожимая руку Гура.

– Ладно уж! Подожду…

Павел, счастливо улыбаясь, догнал девушку, обнял её нежно за плечи и, ещё сильно волнуясь, выпалил:

– Я ничего плохого вам не желаю и про поминки всё понимаю. Вы можете думать обо мне что угодно. Я вас судить не могу, но запомните на будущее, что ни обижать, ни унижать вас и в мыслях у меня не было. Вы мне понравились, если не сказать больше. А то, что мужа вашего убили, так на то и война… Тебе, девонька моя, жить надо. И мне жить надо. Сама же сказала, что это судьба. Твоя и моя. Всё я тебе сказал. Приеду через неделю, если ещё жив буду. Приеду, и поговорим…

Он приподнял её за плечики и коротко коснулся её щеки губами. Девушка стояла ошеломлённая, с широко распахнутыми голубыми глазами, в которых вдруг появились слезинки растерянности…

– Вы с ума сошли, – только и сказала она тихо сдавленным голоском, резко повернулась и убежала, подбирая смуглыми ножками спадающие на быстром ходу босоножки.

Он не мог видеть, как Агапея, убегающая прочь, улыбнулась сквозь слёзы.

«Вот глупая деваха! Не споткнулась бы!» – подумал ей вслед Пашка и ещё разок полюбовался стройностью смуглых ножек убегающей девушки в чёрном платьице.

Утренний подъём проводил лично капитан Рагнар. Пашка с наслаждением потянулся, закинув обе руки далеко за голову, как вдруг увидел рядом с собой неспокойное лицо командира.

– Доброго утречка, товарищ капитан!

– Ну-ну… Вставай, умывайся и ко мне в кабинет. Разговор будет, – сказал ротный и вышел из кубрика.

Пашка всё ещё сидел на втором ярусе с обескураженным лицом, когда к нему подошёл Андрей Гуров.

– Чего он хотел-то? – спросил Гур, разминая сигарету. – Мы вчера подшофе ночью вернулись, но никто нас не видел, кроме дневального. Может, стуканул кто? Айда подышим в курилку, потом зубы чистить.

– Погоди ты. За это Денис меня тягать не станет. Чего-то случилось, однако. Ты давай без меня пока. Я позже подтянусь, – ответил Пашка и наконец спрыгнул на пол с койки.

Рагнар стоял лицом к окну, когда Пашка без стука вошёл в кабинет.

– Товарищ капитан, рядовой Костин…

– Садись, – прервал солдата командир и повернулся к вошедшему бойцу. – Разговор к тебе имеется, парень. Курить будешь?

– Так я же это… Не курю я, товарищ капитан.

– Да-да, я знаю. Ты не куришь, – откашлялся Рагнар и, приняв официальный, строгий вид, поправив кобуру на офицерском ремне, вытянул руки по швам и выдал: – Гвардии рядовой Костин, от лица командования роты выражаю, – капитан с трудом проглотил ком, ставший поперёк горла, – соболезнование в связи с кончиной вашего отца… Держись, парень…

В комнате повисла тишина. Нарушало её только отчаянное жужжание попавшей между створок окна мухи. Так прошло несколько мгновений, когда Пашка тихим хриплым голосом спросил:

– Почему мне на телефон никто не позвонил? Там же сестра есть. У неё мой номер, и она всегда…

– Она мне позвонила, потому что боялась, что ты где-нибудь в бою или с оружием на позиции. Ты её пойми и не ругай сильно. Она об этом тоже просила, – постарался оправдать родственницу бойца командир.

– Что прикажешь делать, Денис? – вдруг по имени обратился Пашка к Рагнару.

– Документы на отпуск по семейным я тебе выпишу сам. Сам же довезу до пограничного перехода в Новоазовске. Денег дадим и десять дней на туда-сюда. Брат, извини, но на дольше не могу отпустить.

– И на этом спасибо. Могу собираться?

– Да ты хоть позавтракай. Голодного в дорогу не отпущу.

Через час они выехали. Пока выбирались из города, молчали. Пашка был замкнут в себе и сидел, уставившись в точку сквозь лобовое стекло, ничего не видя вокруг. Так они подъехали к перекрёстку, у которого вчера он впервые дотронулся до Агапеи и даже сказал, глядя ей в глаза, какие-то слова. Сейчас Пашка не вспомнил об этом, как и не мог видеть, что на пешеходном переходе в группе народа буквально в полушаге от капота командирской «Нивы» прошла она, гордо смотревшая вперёд, с высоко поднятой головкой. Лишь на пару секунд у самой машины она внезапно посмотрела на пассажира и водителя, брови её вздёрнулись, но она мгновенно восстановила невозмутимость на лице и прошла мимо. Так у них случилась очередная встреча, о которой Пашка узнает лишь гораздо позже, а для Агапеи она представится роковым знаком настораживающей, пугающей её неизвестности. Девушке показалось тогда, что Пашка в машине выглядел очень странно, если не сказать, слишком печально. Агапея перешла дорогу, повернулась и тревожным взглядом долго провожала автомобиль, пока он наконец совсем не исчез из виду.

Глава третья

Странная штука – смерть.

На войне гибель людей – всегда статистика, потому что нам не говорят «кто», нам сообщают «сколько». И только когда смерть вдруг забирает близкого человека, ты начинаешь осознавать, что это ещё и трагедия. Особенно если теряешь его неожиданно и в мирное время.

Людей на похоронах отца было неожиданно с избытком. Всё деревенское кладбище заполнили люди, пришедшие на прощание только к одному человеку, так как в этот день никого больше здесь не хоронили. Родни у Пашкиной семьи в селе, где стояло семьсот дворов, не было, но отец слыл человеком уважаемым и в районе, и даже в области. Несчитано он выпустил будущих агрономов, инженеров, военных, филологов, учителей и простых сельских тружеников за долгие годы учительства и директорства в местной сельской школе. Вот и получилась длинная траурная колонна с грузовиками и легковушками, венками и пешим людом от родного крылечка до самого погоста. Отпевали дома. Много говорили хороших слов над гробом, пока не забили крышку и не опустили на дно могилы под надрывный плачь вдовы, дочери и всех стоявших вокруг женщин… Не сдержался и Павел… Солдаты не плачут, солдаты огорчаются…

Гости с поминок начали расходиться, когда по улицам потянулось сельское стадо и подошло время вечерней дойки. Пока сестрёнка с соседками собирали с длиннющего стола во дворе посуду и остатки еды, прибирали в доме и вокруг крыльца, Павел сидел рядом с мамой на скамеечке у нагревшейся стены дома. Прижав её голову со сбившимся на затылок траурным платком, из-под которого были видны чёрные, без единой седины волосы, Пашка старался её успокоить, пытаясь подобрать нужные слова, но ничего не выходило.

– Мам, ты держись тут без меня. Ты не одна. Рядом Паулинка. Невестой уже стала настоящей. Тебе внуков ещё дождаться надо.

– Эх, сынок, – вытерев кончиком платка слёзы с глаз, отвечала мать, – я-то, может, и дождусь, а вот папка твой уже не увидит никого и никогда. И внуки его не увидят.

На последних словах она вновь сорвалась и начала тихо рыдать, подёргивая плечами. Рубашка сына вконец промокла от маминых слёз.

Четверть века назад молоденькая черноволосая кудряшка с голубыми глазами, окончив институт, вернулась в родное село, когда-то, во времена Советского Союза, являвшееся центральной усадьбой совхоза-миллионера, где и школа-десятилетка, и Дворец культуры, и большая библиотека с огромным читальным залом. Родители умерли рано, осталась бабушка и обширный дом с богатым садом. Завидная невеста-красавица с приданым и высшим образованием быстро стала объектом возбуждённого внимания сельских парней, и когда она пришла работать в библиотеку, количество абонентов резко подскочило до нескольких десятков. Понятное дело, что произошло это в основном за счёт гормонального всплеска и повышенного тестостерона в сексуально мотивированных самцах из числа молодых трактористов, комбайнёров и конюхов, однако воспитание и врождённая горделивость быстро очертили вокруг девушки некое поле неприкосновенности и даже «антимагнетизма». Говорят, что в физике такого вещества не существует, но именно таким словом можно самым точным образом охарактеризовать её отношение к окружающим подкатам женихов. Звали её редким к тому времени именем Прасковья.

Года через три, когда Прасковья похоронила бабушку, ей уже пошёл двадцать пятый год, претенденты на её руку, сердце и домик с яблоневым садом стали снова засылать сватов. И возможно, она бы уже и перешагнула через себя, следуя природному предназначению женщины, но что-то её удерживало от такого шага, и, как оказалось, не зря.

Чуть ниже среднего роста сероглазый блондин с богатой шевелюрой, зачёсанной назад, приехал в село на жительство и работу. Из бывших военных, под сорок лет, разведён, без детей, красив, строен, умён, с острым чувством юмора и с несменяемой почти никогда почти голливудской улыбкой. Вот таким Прасковья и полюбила нового учителя истории сельской школы Петра Ивановича Костина. Гляди ж ты, он ещё Иванович, как и Прасковья!

Поженились через два месяца после знакомства, а познакомились в день его приезда в село. По всем правильным срокам родился Пашка, а ещё через семь лет и Паулинка порадовала родителей, уже отчаявшихся произвести на свет второго ребёнка. Имена детям давали согласовано: оба имени на «П», как и у родителей. Жили счастливо.

Отец никогда не жаловался на иногда возникающие спазмы и боли в желудке. Он сам жалел домашних и старался избавить их от напрасных переживаний, полагая, что у всех мужчин, когда-то служивших в армии, появляются проблемы с пищеварением. При первом же остром болевом приступе, когда ничего не оставалось, кроме как вызывать неотложку, врачи констатировали рак. Он сразу потребовал операцию, но группе хирургов, которые проводили её, ничего не оставалось делать, как просто наложить швы на разрезанную полость и выписать через неделю домой, где Пётр Иванович постарался не мучить жену и дочь. Умер тихо через две ночи, не проронив ни звука от нестерпимой, сжигающей внутренней боли, которою причиняли сжирающие организм метастазы. Огорчался перед смертью одному: сына не было рядом… Сын был на войне…

Стояла тёплая июльская ночь, и только лёгкий ветерок от реки Усманки немного нагонял свежести. Паулинка вынесла из дому шерстяную шаль и накрыла маму со спины. Приютилась рядышком и обвила её руками. Так и сидели обнявшись втроём, каждый про себя осознавая, что с ними больше нет отца. Он не выйдет к ним из дома, не сядет рядом на скамеечке и не расскажет какую-нибудь былину из истории их края. Дети, особенно Пашка, который уже в средних классах решил обязательно стать историком или археологом, обожали его слушать.

Сейчас Пашка вспомнил, как отец радовался и гордился его поступлению на исторический факультет педагогического института и как потом сокрушался и негодовал, узнав, что сын бросил учёбу после второго курса и уехал, ничего не сказав никому, в Донбасс воевать в ополчении. Павел долго тогда не мог решиться позвонить родителям и попытаться объяснить свой поступок. Однако когда услышал наконец голоса матери и отца, которые к тому времени не только смирились, но и приняли его решение, успокоился. А что должна говорить мать сыну и что может ему сказать отец, если он уже находится на войне и принял решение взять в руки оружие добровольно, согласуясь со своими внутренними убеждениями, вложенными в душу с детства отцом – советским офицером и впитавшимися в кровь с молоком матери?

– Когда же, сынок, война эта проклятая закончится? Что там ваши командиры говорят? – спросила мать, не отрывая головы от груди сына. – Дождаться бы тебя живым и здоровым. Не дай бог, что случится, я не переживу. Ты это знать должен, Пашенька.

– Не беспокойся, мам. Мы в городе патрулируем. Укропов от Мариуполя давно уже отогнали. Даже ракеты их не долетают до нас. Власти восстанавливают микрорайоны. Народ радуется. В парках парочки гуляют. Всё там сейчас как в мирное время.

– Знаю, что придумываешь, сынок. Меня хочешь успокоить. А я мать. Я даже на расстоянии сердцем чувствую и страхи твои, и боли.

– Ну вот видишь, мамочка, какая ты умница. Тебе и соврать не получается.

– Жалко, что все вы там молодые. Вам бы сейчас девок водить в кино, на дискотеку, в загс, наконец. В селе, вон, скоро и садик закроют. Нету детишек. Раз-два и обчёлся…

– Пашка, – вдруг тихо спросила сестра, – у тебя девушка там есть?

– И правда, сынок, познакомился с кем-нибудь в Донецке? – поддержала дочку мать, перевязывая заново сбившийся платок и заправляя под него растрепавшиеся волосы.

Было темно, и домашние не могли видеть, как загорелись у Павла щёки. Он растерялся от такого вопроса и даже потёр покрывшийся холодной испариной лоб, прежде чем ответить.

– Да я даже не знаю, как вам ответить, – попытался уйти от вопроса парень, но всё же решил сказать как есть: – Познакомился я с одной девушкой недавно.

Глаза Паулинки загорелись огоньком девичьего любопытства, и она уставилась на брата, нетерпеливо ожидая рассказа, жуть как интересного для ушей почти созревшей юной женщины.

– Красивая, Паш? Ну расскажи, как её зовут, какая она?

– Да бросьте вы. Не ко времени это.

– Мама, скажи ему. Чего он? Пусть расскажет, – попробовала девочка привлечь мать на свою сторону, и у неё это получилось.

– Ко времени сынок, ко времени. Папа ещё среди нас. Душа его нас и видит, и слышит. А когда на следующий раз приедешь, то его души здесь уже не будет.

Пашка немного поколебался и, представив, что отец, как и прежде, сидит вместе со всеми домашними и также со всеми ожидает рассказа о неизвестной девушке, захватившей сердце и мысли сына на очень далёкой войне, начал говорить:

– Зовут её Агапея.

– Ух ты, какое имя красивое! – тут же восхитилась Паулина.

– Так вот. Зовут её Агапея, что означает с древнегреческого – «Любимая».

– Значит, Люба по-нашему, сынок?

– Нет, мама, Любимая. Но мне Агапея больше нравится. Ни у кого такого имени нет, а у моей жены будет, – почти с гордостью ответил Павел.

– Дальше рассказывай. – Паулина уже ёрзала от нетерпения. – Мама, не перебивай его. Пусть говорит.

– Познакомились мы недавно. Она в комендатуру пришла со свекровью своей, а я там дежурил как раз.

– Какой свекровью, сынок? Так она что же, замужем? Ой, Паша, что-то ты не то рассказываешь, – запричитала мать.

– Мам, перестань. Пашка, не останавливайся. Жуть как интересно!

– Нет, мам, она не замужем. Но недавно была… Пока мужа наши не прикончили. Мы засаду делали на спрятавшихся нациков, так вот он там и нарвался со своим батей на наш заслон.

Мать какое-то чуть затянувшееся мгновение молча смотрела в лицо сына глазами, полными недоумения.

– Так как же она, будучи в трауре, позволяет себе с парнями водиться, бесстыжая?! – воскликнула мать. – Ты мне хоть и сын, но и тебя я не могу понять. Чего же ты? Не понимаешь, коли она, не успев мужа похоронить, уже шашни водит, то грош ей цена в базарный день? Неужели девчонок там у вас нет? Ты же видный какой, и Донецк большой красивый город. Там ведь и всяких девушек, наверное, много?

– Она из Мариуполя. А потом, – Павел откашлялся, – не стоит, мама, так говорить. Мне от этого горько и обидно. Она меня всего-то три раза и видела, а поговорить и вовсе пока толком не получилось. Не думай о ней скверно. Она, мама, просто несчастная, но очень прекрасная женщина, любви которой эта мразь и стоить-то не могла.

– Прямо вот такая красивая? – восхищению Паулины, казалось, не было границ.

– Но ты всё равно подумай. Не горячись. Осмотрись вокруг. Может, и нарисуется какая красавица получше этой. Не горячись, Пашенька. Не спеши, сынок.

– Да о чём ты говоришь? Я вот вернусь в город – и сразу к ней. Ничего не говори, мама. – Павел предупредил попытку матери что-то возразить. – Я люблю её почти с самого первого взгляда и сердцем чувствую, что она глубоко порядочный человечек. Я же видел её глаза. Там горя нет, но оно живёт в ней где-то глубоко. В них застывшая тоска совсем другого содержания. Я видел труп этого упыря и большую свадебную фотографию, где она смотрится совершенно неподходящей для него парой. Наглый, самодовольный, с бритым черепом, как у скинхедов. Не могла такая тонкая и хрупкая душой девочка с интеллектом в глазах добровольно или по взаимной любви быть связана с таким чудовищем. Он же в концлагере надзирателем служил. В крови не по локоть, а по самую макушку, – высказался Пашка и провёл ладонью над головой.

– А детей у неё нет, братик?

– Похоже, что нет, – вдруг вспомнил он про малышей в том ночном подвале. – Я пока не всё про неё узнал. А если и будет ребёнок, то возьму и его под свою защиту.

– Вот не думала и не гадала, Петенька, что сынок у нас такое отчебучит… Вот мне на старости лет ещё этого не хватало. Вдову с выводком к нам домой привезёт, как трофей с войны, – неожиданно даже для себя женщина обратилась к витающей где-то рядом душе ушедшего отца семейства.

– Я же не сказал, что там дети есть. Я сказал, что не знаю.

– Ещё не знаешь, но уже любишь так, что жениться собрался и сюда, понятное дело, привезёшь! Всё уже решил. А что, если там окажется один и семеро по лавкам? Всё отделение, рождённое от какого-то фашиста, ты готов привезти в дом своих родителей? Так, сынок? – уже встав на ноги и подперев бока руками, горячо высказалась мать.

– Да нет там никакого «отделения». Она же всего на три года меня старше.

– Ах! Она ещё и старше тебя?! Ой, хорошо, что отец этого не видит.

– Мам, ты же сказала, что папа всё слышит и видит. Ты уж определись сначала: он с нами или нет? – шутя поддела маму Паулинка.

Пашка широко улыбнулся и подмигнул сестрёнке в знак благодарности за поддержку. Мать отвернулась и пошла закрыть ворота на засов. Дети не видели в это время её лица и не услышали её почти немой смех, вызванный последними словами дочери.

– Зря мы этот разговор затеяли, – сказал Пашка, встал, подошёл к матери, поцеловал в щёчку, потом коснулся губами лба сестрёнки и направился в хату. – Спокойной ночи. Завтра договорим. А послезавтра мне уже в дорогу.

Потом неожиданно остановился у порога и, повернувшись, обратился к матери:

– А ведь у неё тоже чёрные волнистые волосы, голубые глаза и твой рост. Всё как у тебя… У нас с отцом одинаковый вкус. Слышишь, папа? – Пашка вопросительно поднял голову к небу, потом ещё раз весело подмигнул сестрёнке и вошёл в дом.

Мать, опустив руки, села не прежнее место, потом закрыла лицо ладонями и тихо заплакала. Дочь подтянулась к ней и крепко обняла, стараясь успокоить, поглаживая по спине.

– Ты не ругай его, мамочка. Он честный и добрый. Это же наш Пашка, и ему сейчас там трудно. А если он её любит, то она обязательно его полюбит со своей стороны. Не может быть иначе. Таких, как Пашка, во всём свете раз да обчёлся… А потом, нам с тобой спокойнее станет, когда рядом с ним всегда поддержка. И накормит домашним, и ждать вечерами будет. Говорят, что семейным в армии можно ночевать домой ходить. Может, у неё и нет своих детишек, тогда от Пашки родит. Внуки будут, мам. Здорово же!

Мать уже немного утешилась, и Паулина не видела в темноте, как её лицо засветилось доброй улыбкой. То ли она представила воочию счастливого Пашку у калитки с женой и детишками на руках? Или ей вспомнилось, как муж забирал её в первый раз из роддома двадцать два года назад? А может, она просто решила отпустить от себя глупые мысли, решив наконец впервые без мужа, что не будет мешать счастью детей.

– Ты вроде девчушка совсем, доченька, а мудрая, аж страшно, – уже открыто и широко улыбаясь дочери в лицо, сказала Прасковья и добавила: – Дай Бог и тебе так полюбить в жизни, как я твоего отца любила. И дай Бог тебе мужа, как был наш папка.

Она глубоко вдохнула изрядно остывший ночной воздух, перекрестилась три раза и пошла в дом. Паулина немного посидела в раздумьях, подняла высоко голову и увидела над собой огромный звёздный океан. Вдруг ей подумалось, что вот сейчас папа смотрит на неё из бесконечности и ему должно быть спокойно за неё, Пашку и маму.

– Папа, у нас всё хорошо, и ты за нас не переживай. Мы любим тебя, скучаем и постараемся быть счастливыми, – сказала она вслух, а тёплые слёзы стекали по её девичьим щёчкам.

На следующий день Павел встал, когда мать занесла в горницу эмалированное ведро, накрытое марлевой тканью.

– Иди, сынок, попей парного молочка. Только надоила. А потом поспал бы ещё, чего так рано вскочил?

– Спасибо, мам, я после попью. Сейчас до реки только сбегаю и вернусь.

Сын нежно поцеловал мать в лоб и выбежал из хаты.

Купался долго. Нырял. Делал перевёртыши под водой. Потом раз десять переплывал на другой берег и обратно. Наконец, вдоволь наплескавшись, вышел из воды. Брошенные им форменные штаны и берцы были аккуратно уложены на большой камень у берега, а в некотором отдалении на разостланном полотенце Пашки полулежала, озорно улыбаясь, бывшая одноклассница и первая сексуальная партнёрша в короткой Пашкиной жизни. Тёмно-рыжая копна пышных волос, яркий боевой макияж, глубокое декольте, открывающее аппетитную белую грудь, нагло задранная короткая юбка при стройных, оголённых от колготок белых ножках откровенно и недвусмысленно указывали на готовность Анны к самому бурному развитию событий.

– Ну привет, солдатик, – начала она, не вставая и нарочно раскачивая коленями влево-вправо. – Узнал одноклассницу? Как живёшь, милый?

– Привет, Нюрка. Какими судьбами тут? Не рановато ты для деревни нафуфырилась? Или с ночи никак до дому не дойдёшь? Вроде говорили, что замуж вышла. Как он там? Не обижает?

– А если бы и обидел, неужели за меня пошёл бы морду ему бить? – продолжая лежать на Пашкином полотенце, шутливо спросила Аня и залилась звонким смехом.

– Нет. Не пошёл бы. Я думаю, что в селе достаточно мужиков, которые и без меня друг дружке зубы готовы повыбивать из-за тебя. Да и слыхал я, что сама ты обижаешь муженька своего. По углам трёшься с кем ни попадя. Срам, ей-богу.

– А ты поменьше бабские сплетни слушай. Мало ли что народ сдуру нагородит, а ты и уши развесил. Да и не тебе меня нравам учить. Мне ведь тоже есть чем тебе в глаза-то ткнуть.

– Ну да ладно. Мне действительно это неинтересно, да и пойду я. Нечего мне тут с тобой разговоры разговаривать. Мать ждёт дома, – заторопился Павел и нагнулся за полотенцем.

– А ведь я к тебе специально пришла. Всё с утра высматривала со двора. Может, уделишь мне минуточек на полчасика? – не желая вставать, несколько взволнованно проговорила Нюра.

– Ты знаешь, по какому поводу я приехал домой, и могла бы для приличия соболезнование выразить. Или уже совсем стыд выветрился? Да и не о чем мне с тобой лясы-то точить. Всё в прошлом.

– Хорошо. Не с того начала. Оплошала. Прости, Паша. Я и на кладбище вчера была, да постыдилась подойти. – Анна наконец встала с полотенца, а Пашка сразу его поднял и накинул на плечо.

– Чего же постыдного в том было? Похороны – дело скорбное. Никто бы тебя не попрекнул, и соболезнование приняли бы как положено.

– Не поверишь, Пашенька. Вот увидела тебя, так прямо и потекла. Все плачут, ревут, Петра Ивановича закапывают, а я сама не своя, только о тебе думаю, а саму трясёт от желания, аж желваки судорогой свело. – Тут она, крепко обняв парня, принялась страстно целовать по всему лицу и наконец жарко присосалась своими губами к его.

Пашка резко схватил её за обе руки, оторвался от поцелуя и сильно встряхнул.

– Ты это брось, Анна! Мне сейчас совсем не до тебя. Это во-первых. И во-вторых, я женился в Донбассе и своей жене изменять не собираюсь! Никогда! Меня так отец воспитал, и хотя бы ради памяти о нём уйди от меня и от греха подальше.

– А ведь я любила тебя, Павлик! – Голос её дрожал, на глазах показались слёзы, норовящие скатиться тушью по лицу. – Ох как любила! А ты поимел меня разок и тут же сбежал. Чего так быстро остыл-то ко мне? Ведь весь последний год в школе тёрся возле меня, целовались мы с тобой за углами да в сарайчиках. Нас ведь вся деревня уже поженила и обвенчала, а ты прямо с сеновала штаны натянул – и как ветром тебя сдуло. Бабы сначала всё спрашивали про тебя. Думали, что мы с тобой в переписке или по телефону общаемся. А мне и стыдно, и обидно. Вроде брошенка, хоть и замужем не побывала. Потом даже на коровник ходить стало невмоготу. Девки подкалывают, за спиной шушукаются. Может, они и не про меня там шептались, но я всё на себя мерила. Тяжко мне было тогда. Хорошо хоть ребятёнка ты мне тогда не заделал. Хотя кто его знает? Может, тогда и вернулся бы ко мне? Ну? Что молчишь? Чего глаза прячешь, родненький? Винишь меня, распутную, что гуляю с мужиками и своего суженого обижаю? А не люблю я больше никого! Отлюбила! Через тебя и отлюбила, Пашенька! Вот тебе моя правда – и живи теперь с ней! И дай Бог тебе счастья с твоей жёнушкой, если не соврал.

Анна достала из сумочки носовой платок. Промокнула им глазки, в него же трубно высморкалась и продолжила:

– Вот вроде высказалась, а легче-то не стало. Хотела тяжесть с души на тебя переложить. Но, видно, не такая эта ноша, чтобы так легко от неё избавиться. А всё потому, что до сих пор ты в сердце у меня, как четыре года назад. Когда узнала, что на войну ушёл, пошла в церковь и свечку за здравие твоё поставила. Потом уже каждый раз на день твоего рождения ставила и каждый раз, когда с оказией заходила грехи свои тяжкие замаливать.

Павел ошеломлённо смотрел на Анну, и ему вдруг стало очень стыдно за себя четырёхлетней давности. Ведь она права в своей обиде на него, и ему действительно стоило как мужчине объясниться с Нюрой, подобрать какие-то слова и дать понять, что все его ухаживания и вздохи под луной на самом деле оказались всего лишь результатом активности половых желёз, не имеющей никакого отношения к истинной любви, когда сердце готово выскочить от одного взгляда любимого человека. Ему было теперь ужасно стыдно. Он подошёл к Ане, обнял, прижал к себе и сказал:

– Ты права, Нюра. Как сволочь я тогда поступил. Молодой был. Боялся ответственности. Когда у нас случилось на сеновале, то вдруг почувствовал, что всё куда-то улетучилось. Понял, что не любил тебя по-настоящему, а признаться в этом не хватило смелости. Больше всего боялся, что после второго раза привяжусь к телу твоему и буду видеть в тебе просто бабу для утехи. А мне хотелось другого. Да и что я видел в жизни тогда? Кроме деревни и тебя одной из всего села? Теперь я действительно полюбил девушку, хотя мы даже толком ещё не разговаривали и не целовались. Соврал я про жену и не соврал про неё. Она у меня в сердце, Нюра. А тебя там нет и не будет никогда. Прости. – На последних словах он взял её руки в свои.

– Про жену я сразу поняла, Павлуша. А про остальное обидно мне слышать, но и понять тебя можно. Я ведь замуж-то от злости ко всем вам, мужикам, и вышла.

– Это как так?

– А вот гляжу, что сосед Андрейка мается, как супруга его сбежала в город. Дом у него большой. Земля, скотина. Алиментов платить не надо, без детей. А сам-то тютя тютей. Ну, думаю, выйду замуж за него, буду вить верёвки и под каблук его загоню. Так и получилось. Он и про гулянки мои знает, да только понимает, что и я могу быстро хвостом вильнуть, и тут вы меня только и видели. Детей, похоже, он не может иметь. Я ему так и сказала, что, мол, коли залечу от кого, то буду рожать. А он-то и рад только. Тьфу! Самой иногда противно за себя.

– Так, говорят, он тебе и учёбу в техникуме оплатил. И родителям твоим во всём помогает. И сеном, и дровами. Чего же ты над ним измываешься? Хороший же мужик-то…

– Ой! Не знаю я, Пашенька, что такое «хороший мужик». У одного е…а до подбородка, а сам жадный, как тот старый утёнок из американского мультика. Другой и богат, и красив, и щедрый, а вот жену ради меня бросать не хочет. Третий и молодой, и холостой, и образованный, а вот не тянет меня к нему в качестве жены. Знаю, что, когда состарюсь, он сам от меня гулять будет. Вот и выбрала себе такого, который и не изменит, и меня всегда простит. Деток только очень хочется. Ох как хочется, Павлик! Ведь баба же я! Баба! – вскричала она и зарыдала горькими слезами.

Павел притянул девку к себе и тут же почувствовал, как её слёзы потекли по его голому торсу.

– Как же ты запуталась, Нюрка. Жаль мне тебя, – грустно сказал Павел, посмотрел на часы и добавил: – Прости ещё раз. Пойду я уже. Хорошо?

– Не держи на меня, Паш, зла и ты. Сама во всём виновата. Дура я, Пашка. Извини и прости, – тихо ответила Анна, взяла обеими руками его голову и притянулась нежным и долгим поцелуем.

Потом отошла и, не желая показывать залитое тушью лицо, развернулась и побежала прочь.

«Красивая, чёрт возьми! И ножки стройные. И грудь пышная. Всё при ней. Работящая. Деревенская. Чего же тебе, Пашка, не хватало?» – спросил внутренний голос Павла, продолжавшего ощущать нежность Нюриных губ и сладость горячего поцелуя.

И всё же он не поддался искушению страстью, а его Агапея может быть совершенно спокойна за его верность. Главное – он не изменил себе и с чистой совестью завтра уезжает к ней. Осознание скорой встречи с желанной согрело его душу и наконец рассеяло тоску, поселившуюся в сердце с того самого момента, как он узнал о смерти отца.

Вечером были немногочисленные гости, опоздавшие на похороны накануне. Немного выпили, помянули, проводили. Снова уже теперь неполная семья осталась сидеть на скамейке у стены.

– Вот ты и уезжаешь, Павел, – начала разговор Прасковья, глядя отрешённо куда-то вперёд. – Я тебе там в дорогу еды наготовила. Всё в печи. Завтра с утра положу. Ещё горячим поешь в поезде.

– Спасибо, мама.

– Но я не о том хотела с тобой поговорить. – Мать сделала паузу и продолжила: – Чувствую я, что любишь ты свою девушку, и могу только порадоваться и за тебя, и за неё…

– Так я с ней ещё объясниться должен, – перебил её сын.

– У тебя всё получится. Не может она такого парня не полюбить. Сердцем ты чист. Умом Бог не обидел. Да и мужчина ты настоящий. Ты наш герой, сынок, – сказала она, обняла сына обеими руками и поцеловала в открытый широкий лоб.

За ней последовала и Паулина. Так и сидели втроём, обнявшись, на скамеечке.

– Об одном тебя прошу, Пашенька! Только об одном! Не дай себя убить! Умоляю, береги себя для нас! Не рискуй понапрасну! Вернись живым! Только вернись! А после войны жену свою привози, и живите здесь до конца дней. Детей растите. Меня радуйте. Места всем хватит. – Она говорила, вытирая слёзы уголком платка, повязанного на голове по-старушечьи. – Как же так получилось в нашей стране, что снова мы сыновей и мужей на войну провожаем? Вот ведь напасть-то какая… Хорошо, что мои родители этого на старости не увидели…

Слёзы продолжали заливать ей лицо. Заревела Паулина. Не удержался наконец и Павел.

– Я обязательно вернусь, мама! Верь мне и жди. Ждите меня, мои родные и единственные…

На станцию, где на три минуты останавливался поезд до Ростова-на-Дону, его никто провожать не поехал. Чего туда-сюда пятнадцать вёрст по жаре да по пыли на попутках трястись? Дома и без того дел хватает, да и не любил Пашка никогда долгих проводов со слезами. Вдоволь за три дня наревелись, натосковались, нагоревались, пока хоронили, пока поминали отца. Так и вышел за ворота с огромным рюкзаком за спиной, махнул рукой на прощание и ушёл по тропинке на большак, не оборачиваясь. Мама и сестрёнка долго смотрели ему вслед, надеясь, что остановится, обернётся и помашет рукой. Не случилось.

До конца отпуска было ещё три дня, и он нарочно уехал раньше, чтобы оставить денёк-другой для того, чтобы повидать Агапею. На войне приходится беречь каждый день жизни.

Народ уже свыкся с тем, что самолёты в Ростов перестали летать. Война, несмотря на ожидания и помпезную браваду пропагандистов центральных каналов, получалась непохожей на блицкриг, обещанный в её начале. Но людям необходимо передвигаться по земле, по стране. Кто-то направляется на отдых к морю, прихватив с собой ораву ребятишек, кому-то выдалась командировка по работе. Однако в то лето в поездах дальнего следования, проезжающих в любом направлении мимо Ростова-на Дону, стали всё чаще появляться мужчины разных возрастов в полевой камуфлированной военной форме, иногда отличавшейся по крою и окрасу от зелёной «цифры» до бежеватого «мультикама». Каждая эпоха диктует свою моду, и у всякой войны свой «модный приговор».

Пашка быстро нашёл нужный отсек в вагоне плацкарта, закинул на третий ярус походный баул, предварительно вынув из него «мыльно-рыльное», тормозок от матери, и удобно расположился на верхней полке. Через минуту состав лязгнул замками сцепных устройств, и за окном начал прощаться с пассажирами один из неприметных полустанков, которых по всей России бесчисленное множество. Вскоре под размеренный стук колёс поезда солдат забылся глубоким сном…

«…В город рота Рагнара заходила с северной стороны по трассе Донецк – Мариуполь. Справа горела автозаправка и лежало несколько тел в военной форме и одна женщина в непонятного цвета робе. Два трупа были наполовину обуглены. К проходной почти не тронутого бомбёжкой производственного предприятия подошли двумя группами, не выходя на открытую площадку, где, скорее всего, раньше располагалась автостоянка. Об этом говорили остовы десятков легковых автомобилей. Противник не вёл активного огня, лишь изредка выпуская в разные стороны короткие пулемётно-автоматные очереди. Хотелось надеяться, что оборона практически подавлена после того реактивного расстрела, который устроила союзная артиллерия целых три раза за последний час. Главные выездные ворота лежали плашмя, открывая вид внутрь территории, хотя проходной блок с помещением для охраны, обложенный со всех сторон мешками, был почти не тронут. Из мешков в местах пулевых и осколочных попаданий разнокалиберными струйками высыпалась смесь гравия, земли и песка.

Рагнар сам вёл штурмовой взвод в бой, считая свои действия не просто правильными, но и обязательными. Он так и не научился с две тысячи четырнадцатого года отдавать приказы на штурм, оставаясь на наблюдательном пункте или в блиндаже окопа. Бойцы за это его уважали и частенько сами уговаривали не ходить вместе с солдатами на контактные стычки. Денис Рагнар объяснял просто: „Как я могу командовать подразделением, если не вижу ситуацию своими глазами, если не ориентируюсь лично на местности, если будет нужно экстренно командовать отход, а связь нарушена и меня никто не сможет в это время услышать? Так что когда я иду с вами, у вас больше шансов остаться в живых, а мне меньше геморроя с оформлением груза двести“.

Вошли в периметр и тут же получили очередь. Мгновенно рассыпались. Гранаты не последовало. „Экономят“, – подумал Рагнар. Позади послышалось движение брони с характерным рёвом дизеля и лязгом гусеничных траков. БМП-1 со знаком Z на боку быстро подскочила со стороны трассы и, мастерски развернувшись под прямым углом, сделала один пушечный выстрел, не прицеливаясь, туда, где возвышались производственные цеха. Сразу после выстрела пушки начал работать пулемёт боевой машины. В ответ снова послышалась лишь автоматная очередь. Никакой работы из гранатомётов не последовало, но боевая машина всё равно отъехала от линии предполагаемого огня.

– Кажись, нечем им там уже отстреливаться. Как думаешь, командир? – спросил Рагнара Бологур.

– Да хрен его знает, братишка. Вот сунешься, а они как накроют нас каким-нибудь „Шмелём“ или „Рысью“, так от нас тут даже подошвы потом не найдёшь, – спокойно ответил капитан и продолжил: – Пойду к пацанам из БМП. Посоветуюсь с ними.

Молодой российский контрактник – командир боевой машины пехоты – оказался шустрым малым в звании лейтенанта. Для знакомства вылез из брони и спрыгнул на землю.

– Лейтенант Хромов, морская пехота Тихоокеанского, – прокричал он, пытаясь переорать работу дизельного двигателя.

– Капитан Рагнар. Народная милиция ДНР. Очень приятно. Давай сразу к делу.

– Давай. Чего кота за яйца дёргать? Говори свою позицию. Что делать думаешь?

– А чего тут думать? Ждать, пока танки прибудут, мы не можем. Мне задача поставлена – начать зачистку цехов и выставить флаг на какой-нибудь видимой высоте на заводе. Тебя ко мне в помощь прислали или ты мимо проезжал?

– Да отстал я от своих, а тут вижу, вы к проходной побежали. Дай, думаю, подсоблю. Всё равно в машине только экипаж. Десанта нет.

– Ну, за это спасибо! Тогда давай так… У тебя снаряды в комплекте есть?

– Штук тридцать ещё есть и на ПКТ патронов на полторы тысячи. Можно воевать.

– Хорошо. Мы будем твоим десантом и пойдём позади, а ты для начала пару снарядов хлопни по воротам в цех и по центральным окнам второго этажа. Там очень удобная позиция для огнемётчика, пулемётчика и снайпера. Хорошо, если там никого нет.

– Да нет, брат, – не согласился Хромов, – лучше, если там будет кто-нибудь. А ещё лучше, если бы все трое да с гранатомётчиком там оказались.

– Давно на войне, лейтенант? – улыбаясь, спросил Рагнар командира боевой машины.

– Второй день. В бою первый. А что?

– Азарта многовато, смотрю. Но это пройдёт. Ты, главное, на месте на застаивайся. Ворота в цех пробьёшь – и сразу сам в них ныряй. Не оставайся на заводской площади. Тогда ты мишень.

– Так я уже был мишенью только что, а они ничего и никак.

– Так они тебе тоже не пальцем деланные. Ждали, что покрупнее броня придёт. Тебе такая мысль не приходила в голову? Возможно ведь и такое? А если они там есть, то у них дефицит боекомплекта. Вот почему и не стали на твою консервную банку огнемёт тратить. За „консерву“ не обижайся. У нас её так все зовут.

– Ладно. В сторону трёп. Задачу я понял. Сколько твоих за мной пойдёт?

– Десять за тобой. И по пять по бокам вдоль стен. Трогайся.

Пока машина подъезжала к углу для резкого выхода на линию огня, Рагнар быстро поставил задачи группам и возглавил парней, идущих за БМП. Пашка также был включён в центровую группу со своим верным пулемётом.

Сделав два пушечных выстрела по оговорённым целям, машина на скорости влетела по сваленным створам ворот внутрь цеха. Десант броском, ведя беспорядочный огонь по окнам вторых этажей внутризаводских зданий, быстро скрылся внутри производственного помещения. Ответного огня не последовало. Через минуту внутри здания были и остальные десять бойцов Рагнара.

– Осмотреть помещения. Разделиться по двое. Сначала нижний уровень. Потом верхний. Смотреть под ноги. В стране дефицит с протезами, и голов вам запасных у меня нету. Не подвезли, – закончил шуткой командир и сам пошёл с Пашкой в сторону какой-то ниши, напоминавшей инструментальный склад.

Хромов приказал заглушить двигатель, спрыгнул на бетонный пол и, вынув пачку сигарет, выбил себе одну. Закурил.

В опустевшем от станков и рабочих, онемевшем цеху эхом распространялся лишь негромкий разговор бойцов и скрежет битого стекла под ногами. Где-то за пределами завода, не в самой близости от него, слышалась отдалённая артиллерийская и пулемётная стрельба, свист пролетающих мин и глухой шум взрывов снарядов.

– Вот, пацаны, – обратился Хромов к экипажу, – сегодня у нас с вами первый оборонительный рубеж на счету. Впишу в журнал боевых действий. Может, наградят? Как думаете?

– Наградят. Обязательно наградят, – неожиданно для себя лейтенант услышал за спиной голос Рагнара. – Мы тут остаёмся и вызываем основные силы. На втором этаже три „двухсотых“, два „Джавелина“ при них и РПГ-16 с отложенным снарядом. Так что с боевым крещением и хорошей работой, лейтенант! Респект и уважуха тебе за помощь и огневую поддержку. Давай покурим и будем прощаться. По рации сообщили, что морпехи БМП потеряли. Это точно по твою душу. Я уже доложил, что без тебя ни хрена бы тут не справились. Так что ругать тебя не будут, а может, и орден дадут. Я рассказал всё как надо.

– Вот на этом спасибо, – сказал Хромов и добавил: – Вообще-то меня Коляном зовут.

Обнялись. Хромов запрыгнул на броню, влез в раскрытый люк, поднял вверх сжатый кулак „No pasaran“, скрылся внутри башенки, и машина дёрнулась из цеха по направлению к главному выезду. БМП только исчезла за поворотом, а Рагнар успел собрать бойцов для получения новой задачи, как раздался резкий, раздирающий душу и одновременно оглушительный, раскатистый взрыв. С места, где скрылась боевая машина, повалил чёрный густой дым.

Увлекаемые командиром, солдаты бросились в проездные ворота. Залегли за укрытием, подождали, пока закончит рваться боекомплект. Стихло минут через десять, но Рагнар разрешил встать и выйти из-за бруствера и угла здания ещё через минут пять.

Машина не просто была охвачена огнём. Она была разорвана на части изнутри, и искорёженные куски вырванного металла лежали вокруг. Пашка подобрал ещё горящий танковый шлем, на котором изнутри извёсткой было вытравлено имя хозяина: „Л-нт Хромов Н. А.“. Экипаж остался целиком в горящей машине, и какая-либо помощь им была уже совершенно бесполезна…

Два триколора в тот день вывесил сам Пашка, а когда приехали однополчане Хромова, передал им его шлемофон. Потом ещё сказали, что на машину был сброшен сильный боеприпас с дрона.

– Какая разница, что там на него сбросили? – сокрушался позже Рагнар. – Надо было ехать или лететь через всю страну, от самого Тихого океана, чтобы погибнуть в первом же бою. Нелепость какая! И что за идиоты в штабах свои толстые с…альники отсиживают? А ведь парень геройский был. Помянем, братцы, настоящих бойцов, и пусть земля им будет пухом. – Встал и залпом опрокинул стопку прямо в глотку…

На войне как на войне. Вот ты живой – и вот ты мёртвый…»

Сон потихонечку рассеялся, и Пашка начал отчётливо слышать голоса соседей снизу и за стенкой. Почувствовал, что наволочка насквозь мокрая. Такое с ним бывает, когда снятся кошмары или вспоминаются сложные дни и неприятные моменты на войне. Особенно такое стало часто происходить после контузии, полученной на улицах Мариуполя ещё в марте. «И чего мне сегодня этот лейтенант приснился? Может, случилось чего у пацанов?» – подумал Пашка, осторожно слезая со своего спального места.

Сполоснул водой лицо, оправился, подтянул форменную одежду, вернулся в свой отсек, где трапезничала семья, занявшая не только оба места снизу купе плацкарта, но и другое верхнее и оба сбоку. Грудастая тётка лет пятидесяти с лысым и худющим дядечкой, а также их дочь в ранге молодой жены такого же костлявого полуинтеллигента с острым кадыком и далеко выдающимся шнобелем оказались новыми попутчиками Павла до самого Ростова. Верхнее боковое место было занято огромным контейнером для перевозки домашних питомцев, из которого торчали в открытых местах сгустки бело-рыжей шерсти и усища некоего кото-бегемотного существа с наглым и ленивым взглядом, озиравшим видимое пространство жёлто-зелёными глазищами. Впрочем, существо оказалась котом женского пола со странной кличкой Леопатра. Поездка на кошку влияла благоприятно, она не настаивала на самостоятельных прогулках, а также не просилась в туалет чаще, чем его посещали хозяйка семьи и её наследница. Ела много, но лениво. Она даже промяукала за всё время поездки Павла в этой компании всего пару раз, во сне, скорее всего, когда ей вспомнился какой-нибудь кот-мачо времён её бурной молодости, проживавший на чердаке их дома несколько мартов назад.

– Военный? – громко спросила главная женщина глубоким, бархатным баритоном, и только сейчас Пашка заметил над её верхней губой тонкий пушок усов.

– Так точно, – спокойно ответил солдат и присел на край лежака её мужа, у самого прохода.

– С войны или на войну? – задала второй вопрос толстая баба-гусар.

– С войны и на войну, – ответил Пашка и добавил: – Из отпуска снова в часть.

– Давно служите? – никак не могла угомониться праправнучка Бабы-яги.

Пашка поймал себя на мысли, что присутствует на допросе, и решил сразу поставить дамочку на место за излишнюю приставучесть к совершенно незнакомому человеку. Пошёл сразу в атаку:

– Давайте я вам всё сразу скажу. Зовут меня Павлом. Ополченец Донбасса, родом из российской глубинки, имею боевые награды, чуток ранен, немного контужен, не курю, пью в меру, не женат, но девушка есть, служу давно, воюю тоже давно и надеюсь дойти до победы. Если у вас ко мне больше нет назойливых вопросов, то прошу разрешить мне развернуть за столом свою трапезу и откушать. Нам с вами часов семь ещё ехать, а потом мне надо двести километров да кучу блокпостов преодолеть. Так что не обессудьте…

Через час поезд остановился на очередной станции. Пашка проверил телефон, поймал связь и наконец впервые за всё время позвонил командиру. Договорились, что перекантуется на вокзале, а утром выдвинется в сторону «ленточки», где его будет кто-нибудь ожидать. Плотно поев, решил, не вступая в дискуссии с попутчиками, отвалиться на боковую. Где там ещё на вокзале поспишь?

И всё же не успел он свернуть и забросить китель наверх, как услышал вопрос от худощавого муженька некрасивой усатой тётки:

– Не скажете, товарищ, скоро ли война закончится? Поговаривают, что мобилизация готовится. Что думаете?

Павел вновь присел и решил ответить человеку, тем более что спросил он как-то вежливо, и было некрасиво просто отбрехаться. В конце концов, не за этих ли простых людей-обывателей Пашка там воюет с братьями по оружию?

– Не знаю, отец, что и сказать. Знаю, что не победить мы уже не имеем права. Когда? Не знаю, я не генерал. Да и про мобилизацию у нас также говорят. Только ведь в Донбассе нас сразу двадцать четвёртого февраля в поля вывели. Всех. И молодых, и годовалых соскребли по сусекам. Хватит ли нас на эту всю ораву, что набежала со всей Европы, или нет? Тут я могу только подтвердить, что маловато нас там. Маловато…

– Вот и зятёк наш говорит, что придётся ему туда скоро собираться, – вступила в разговор его супруга.

– Да чего пристали к солдату? – вдруг раздался голос кадыкастого парня, который почти всё время отгадывал кроссворды на своей полке. – Если начнётся, то всем перепадёт. Прятаться не стану.

– Ох ты, батюшки! Вояка нашёлся! – громко поддела зятька тёща. – Куды тебе в армию? Ты же даже срочную не служил. Лежи ужо тама и помалкивай! Вона с Машкой внучат нам лучша нарожайте. А то свадьбу им шикарну на всю округу сварганили, а они уж цельный год никак не понесут… Что, дочка, вялый, чо ли, муженёк-то?

– Мама! Чего ты при посторонних всякую чушь несёшь? – возмутилась тонким жалостливым голоском дочь Маша.

– Никакой культуры у вас, Валентина Михайловна! – вставил зятёк и снова уткнулся в кроссворд.

– Ой! Культурный нашёлся! Смотри на него! В карманах ни шиша, работает за копейки, ни кола своего, ни двора, а туда же! Умничать взялся! Лучша бы вон на Север поехал или в Сибирь какую-нидь. Чего за зря в носу ковыряться? – завершила свой злой приговор женщина-танк и отправила в огромный железнозубый рот трёхслойный бутерброд с двумя видами колбасы и копчёным сыром.

– Ладно, мать, зачем ты, в сам деле, при людях молодёжь нашу страмишь? – встал на сторону детей тесть. – Если прикажут, то и я бы пошёл. Как полагаете, товарищ, возьмут?

– А вам сколько сейчас? – как-то важно спросил Пашка.

– Да зимой пятьдесят пять стукнет. Я и в армии в танковых служил.

– У нас в ДНР предельный возраст до сих пор пятьдесят пять. А как в России будет всё происходить, того никто не может знать, за исключением самого. – И показал пальцем в потолок.

– Так вы профессиональный военный? – задал вопрос парень с верхней полки, стараясь не обращать внимания на обидные слова тёщи.

– Учился в педагогическом. Понял, что никаких знаний в сегодняшнем вузе не дают. А чего зря время убивать? Решился попробовать себя в добром деле. Не жалею. Нисколько не жалею.

– Ой. Так ведь страшно, наверное? – снова послышался голосок молодой жены. – Как же вы решились?

– Сначала бравада была, конечно. Потом, когда в первый раз под обстрел попали, чуть в штаны не наложил. Трясло целый день. Даже думал уволиться. Тогда ещё можно было, так как до спецоперации всё случилось.

– А чего не ушли? – спросил уже молодой муж.

– Да как-то стыдно было перед пацанами. В общем, перетоптался, пересмотрел отношение к себе и решил, что если уйду, то самого себя предам. Я прочитал в одной книге такую мудрость: «Кто однажды не переборол в себе трусости, будет умирать от страха до конца своих дней». И я с этим согласен однозначно.

Ехали какое-то время молча. За окном уже стелилась степь, местами исполосованная узкими посадками деревьев, разделявшими поля, засеянные разными культурами. Нива чередовалась заброшенными участками, заросшими разного рода сорняком. Со временем за окном пошли только бесхозные пустоши.

– Эх, – вздохнул отец семейства, не отрываясь от окна, – вот ведь какая ерунда получается… Раньше всё это место целиком засеяно было. Колхозы работали, пахали фермеры. А теперь половина земель заброшена. Птицефабрика у нас в районе была. Закрыли! Свинокомплекс на семь тыщ голов разорили! Молоко в деревню из города везут автолавкой. Докатились! Совсем страну довели, плешаки голомозые! Только и знают, что хвастаться о развитии страны. А где оно? Где развитие? Откуда будем хлеб брать, коли большая война разгорится? Чего жрать станем? Ишо ведь этих кормить придётся.

– Кого ты собрался кормить, дрючок старый? – выдала и тут же захохотала большая женщина. – А будешь громко гутарить, то на баланду перейдёшь.

– Чего ты т у т а р а з ора лась, д у р а б езмозглая?! – неожиданно для Пашки вскрикнул муж и стукнул по столу. – Я имею право спросить, когда в стране порядок наведут. Я всю жизнь счастливого будущего жду, а его всё нет. Может, кто-то из вас мне скажет, почему так?

Слова не на шутку разгорячившегося мужичка повисли в воздухе. Наступила неловкая тишина. На вопрос так никто и не ответил, да и не мог ответить. В России все директивы исходят сверху и обсуждать здесь и сейчас проблемы высокого плана было бы просто бесполезно и глупо. Так уж сложилось, что всё в стране делалось во все времена с оглядкой на верха. Кабы чего не вышло! Уж лучше ждать приказа, чем проявлять инициативу. А вдруг невпопад? А народ? А народ всегда отнесётся с пониманием и будет терпеть и держаться, даже без денег. Разве от простых людей в России что-то зависело? Вот если на войну пойти или, как раньше, комсомольские стройки осваивать, то тут, конечно, без простых людей никуда. А вот за народ решать и о судьбе его думу думать, то тут другие люди нужны – непростые, богатые, с двумя-тремя паспортами, холёные, лощёные, говорливые, в дорогих костюмах и лакированных ботиночках. Изображать всенародное согласие и любовь, когда старики еле концы с концами сводят, – самообман и лицемерие всенародного же масштаба.

Пашка не любил рассуждать о политике ни в каком кругу, но думать о происходящем вокруг ему запретить никто не мог. Его так же, как и этого возмущённого землепашца, приводила в недоумение вся картина происходящего. Телевизор голосами глашатаев главных каналов откровенно врал, что всё хорошо. Окружавшая реальность кричала об обратном. Рубль, как атрофированный мужской половой орган, уже и забыл, когда поднимался, жильё недоступно, машины стали снова дорогой роскошью, у пенсионеров сначала украли накопления, а потом заставили их же самих ещё несколько лет отрабатывать уворованное чиновниками. И самые главные вопросы, которые задают все, кто за «ленточкой»: «Чего мы ждали восемь лет? А не умоемся ли мы очень большой кровью на этот раз? Как так получилось, что вроде братский народ встретил союзные войска ожесточённым сопротивлением? Сколько необученных „мобиков“ на подступах к Мариуполю в пашню укатали? Почему города Донбасса украинская артиллерия утюжит так, как никогда за восемь лет Русской весны? Сколько ещё телевизор будет народ на ночь убаюкивать небылицами о том, как генералы за три дня Киев брать собирались? И стоит ли эта война того Русского мира, в котором останутся сотни тысяч семей без мужей, отцов, сыновей? Не напрасна ли кровь солдата, пролитая за такой мир?»

Ох и много же вопросов! Да ответов нетути…

Павел вспомнил, как прочитал в одной исторической книжке про династию Романовых, что говорила Екатерина Великая о важности развитой интуиции для работы правителя или руководителя. Екатерина II имела в виду, что в управлении важно уметь угадывать развитие событий и последствия принимаемых решений. Уметь заглянуть в будущее дано не каждому, но у неё это получилось. Факт! Удавалось ли хоть в одном своём шаге заглянуть в будущее сегодняшнему руководству? Сомнительно. Очень сомнительно. И кто же будет отвечать за подобные решения?

Отвечать за них придётся простому российскому обывателю и рядовому Костину, ефрейторам Бологуру и Гурову, гранатомётчику Саенко, капитану Рагнару, многим тысячам Ивановых, Петровых, Сидоровых, Хромовых и прочих солдат и офицеров с разными фамилиями многонациональной России. «Дай-то Бог в помощь нам», – наверное, с такими мыслями Пашка и отправился на боковую.

До Ростова оставалось достаточно времени, чтобы ещё разок поспать. Впереди была бессонная ночь на скамейке в зале ожидания железнодорожного вокзала. Павел тут же закрыл глаза и постарался представить себе её образ.

«Мы увидимся завтра. Я тебе обязательно всё скажу честно и открыто. Ты хорошая и, конечно же, услышишь меня. Закончится война. Мы создадим семью. У нас будут дети. Мы будем вместе. Ты и я. Я и ты. Вместе навсегда. Навсегда…» – так он и заснул под убаюкивающий стук колёс поезда, который не в первый раз вёз его в сторону войны, где теперь у него была ещё и любовь. Какое несуразное несоответствие – любовь и война… А может, всё-таки это сочетание, без которого нам будет трудно и выжить, и победить?

Бывает ли любовь с первого взгляда? А разве она бывает с какого-то второго или третьего? Где-то когда-то кто-то умный или очень учёный доказал, что любовь – не что иное, как обыкновенная и в то же время единственная в своём роде и удивительная химическая реакция. Первая встреча взглядом с глазами человека, образ которого вы себе давно нарисовали как идеал красоты, изящества и вожделения, зарождает в душе, в сердце, в теле цикл сильнейших реакций, химическое взаимодействие неизвестных вам клеток, посылающих мгновенно сообщение в мозг, подтверждающее притяжение. Пусть несколько мудрёно и не сразу понятно, но суть мысли в том, что любовь в человеке зарождается или сразу, или не возникает никогда. Как на уроках химии: в колбе что-то зашипит и забурлит или эксперимент не удался. Реактивы не те подобрали…

Кто-то скажет, что это не любовь, а просто сексуальное влечение и что мужчины, предлагая руку и сердце, чаще смотрят на округлости, разделяемые талией, и привлекательность голых коленок женщины… Они будут правы, но ведь, покупая автомобиль, никто из нас не может с точностью на сто процентов сказать, как себя покажет эта красивая груда железа в период её эксплуатации. Всё начинается с первого взгляда, хотя продолжение у каждой реакции своё, как и то, что некоторые звёзды Вселенной давно потухли, а мы принимаем на ночном небосводе за их сияние лишь вспышку после их гибели, идущую до нас миллионы лет. Реакции, происходящие на Солнце, греют, кормят и вообще дают нам жизнь от момента нашего рождения до смерти и возрождения на этой планете под названием Земля.

То, что происходило с Павлом Костиным, стоило назвать именно любовью, и произошла она, как это должно быть хотя бы у одного из партнёров, именно с первого взгляда в глаза живой, а не фотографической Агапеи. При встрече с ней у него что-то трепетало в животе, голос его дрожал, а в горле поселялась сухость. Павел смущался, когда, думая о ней, улыбался, а окружающие замечали это и задавали неудобные вопросы. Он всё время был под ощущением, что знал Агапею всегда, быть может, в прежней жизни, и постоянно представлял себя и её рядом, и не обязательно в постели. И главное – ему нестерпимо хотелось её видеть, пусть издалека, но видеть.

Ему было всё равно, идеально ли они подходят друг другу, совместимы ли физически, эмоционально, по интеллекту. Всё, что он знал: ему действительно очень и очень нравилась Агапея, и он серьёзно уже планировал совместное с ней будущее. Думал о том, как выразить свои чувства и дать им обоим шанс на счастливое будущее, хотя практически ничего не знал о ней.

И то правильно люди говорят, что любят не «за…», а «несмотря на…».

Глава первая

С самого раннего детства отец привозил девочку на берег Балтийского моря, в Солнечногорск. Они жили в Калининграде, где он остался служить в Российском военно-морском флоте после развала Советского Союза. На единственного и долгожданного ребёнка мама с папой не могли нарадоваться. С именем думали не долго. Мариупольские греки сразу решили, что в их семье дети будут носить исключительно греческие имена. Пока супруга лежала в перинатальном отделении военного госпиталя, капитан третьего ранга Артём Димитракис оформил свидетельство о рождении малышки и принёс его вместе с огромным букетом цветов на встречу своих девочек.

– Пусть она будет самая любимая из всех девушек на белом свете, – сказала жена Мария, нежно поцеловав малютку в носик. Голубые, как небо, глаза матери светились безграничным счастьем.

Агапея обожала поездки с папой и мамой на море, хотя оно почти всегда было холодным и почти никогда спокойным. Бегая по огромному пляжу, девочка часто находила маленькие янтарные камешки, которыми была усеяна полоса песка между стройными рядами вековых деревьев соснового бора и кромкой балтийской воды. Потом она складывала их в жестяную коробочку из-под леденцов и аккуратно прятала её под подушку. Однажды Агапея случайно услышала, как папа сказал матери, надевая янтарное ожерелье ей на шею: «Этот камень сохраняет молодость и красоту. Я хочу тебя видеть такой всегда». Сознание ребёнка некоторые слова родителей часто воспринимает как установку на последующие годы, тем более сказанные в эмоциональном порыве. Для Агапеи с тех пор солнечный камень уже был не просто в веках застывшей смолой, а настоящей чудодейственной сутью, способной сохранить маму молодой и самой красивой на всю жизнь.

Девочка действительно так никогда и не увидела стареющую маму с морщинами на лбу, как и отец в её памяти навсегда останется улыбающимся, жизнерадостным кучерявым брюнетом в красивой форме морского офицера…

В тот год, когда Агапея должна была идти в первый класс, родители решили привезти ребёнка на всё лето к бабушке. Родственники матери девочки к тому времени почти все переехали в Грецию или на Кипр, а у папы в Мариуполе оставалась одинокая мама. Какой же счастливой была бабушка, когда узнала, что внучка будет жить с ней всё лето. Агапея поначалу грустно восприняла идею три месяца не видеть родителей, но быстро подружилась с дворовыми девочками и как-то легко отпустила от себя маму с папой, приехавших с ней от самого Калининграда на новой немецкой машине, которую папа купил накануне их отъезда в Мариуполь.

Они уехали, и больше Агапея ни разу не видела их. Родители погибли в автокатастрофе по пути в Калининград. Девочка осталась сиротой. Бабушка, сделав всё возможное, умудрилась удочерить внучку, защитив ребёнка от вороньих стай сотрудниц службы опеки. С тех пор они остались вдвоём в бабушкиной двухкомнатной квартирке. Осенью Агапея, как и многие её сверстницы и сверстники, пошла в школу, и началась новая жизнь, теперь уже на берегу другого моря.

Невыносимая тоска по родителям часто приводила Агапею на берег Азовского моря. Скорее, она упрашивала бабушку отвести её туда, где потом бродила по песку, ковыряя носком почву в поисках хоть одного, самого малюсенького солнечного камешка. Ничего не найдя, они возвращались домой, и Агапея, закрывшись в комнате, открывала заветную коробочку и подолгу разговаривала с каждым янтариком, которому она давно дала собственное имя.

Время, говорят, самое лучшее лекарство от невзгод. Выросла и Агапея, сохранив глубоко в душе тихую боль по родителям, но уже не показывая её всему окружающему миру. Бабушка, будучи педагогом и учителем иностранных языков, смогла привить девочке многое из того, что знала сама. Агапея рано и много стала читать, выучилась в музыкальной школе на клавишных, показывала таланты рисования и легко усвоила греческий и английский языки уже к четырнадцати годам. Школьная программа предусматривала знание ещё одного языка – украинского. Но Агапея, как и все в классе, считала, что вряд ли українська мова может пригодиться в жизни, а потому изучала с неохотой и после окончания школы вообще никогда не пользовалась. В институт девушка прошла легко, на факультет иностранных языков, по стопам единственного родного человека – бабушки.

Агапея, несмотря на скромную жизнь и небольшой достаток в их крохотной семье, была сердечно благодарна матери своего отца, по сути, ставшей и ей настоящей мамой. Никогда не завидовала друзьям или знакомым, которые успели повидать к своим восемнадцати годам пляжи заграничных курортов, европейские города и другие моря-океаны. За всю жизнь в Мариуполе Агапея так никогда и не побывала даже в Крыму, иногда выезжая с подружками на институтские базы отдыха где-нибудь рядом с городом. Конечно же, она думала и даже мечтала увидеть мир, как может мечтать любой человек, выросший на берегу моря, за горизонтом которого легко можно представить дальние страны и совершенно иную жизнь, неведомые острова и целые материки с народами разных рас, религий, языков. Она легко могла себе это всё вообразить и как художник, и как много читающий человек, поэтому и приходилось фантазировать в голове то, что другие видели своими глазами.

Май четырнадцатого запомнился Агапее шумными митингами, каким-то непонятным голосованием за какой-то суверенитет от непонятно кого. Улицы и жизнь пестрили лозунгами, призывами, банальным мародёрством и самым незатейливым уличным бандитизмом. Мариуполь местами ещё продолжал жить с прежней размеренностью, но в воздухе уже витали тревога и настороженность. Однако заводы работали, и это вселяло уверенность, что скоро всё закончится. Не важно, под каким флагом, но утихнет навсегда.

В июне город заполнили вооружённые люди с красно-чёрными шевронами, на которых часто можно было разглядеть черепа, свастику и зигзаги войск СС времён прошлой большой войны. В школе каждый день среди учеников расходились слухи о пропавших горожанах и распространялись жуткие истории о застенках СБУ (Служба безпеки України). Наконец народ узнал и о «Библиотеке», развернувшей свои «читальные залы» в международном аэропорту Мариуполя. Так в народе называлась тайная тюрьма СБУ, а проще говоря, концентрационный лагерь.

Бабушка была достаточно сильно напугана и даже предлагала внучке попробовать поискать родню по маминой линии, живущую в Греции или на островах. Агапея сразу и наотрез отказалась даже поддерживать тему самого разговора:

– Мама-бабуля, я прошу тебя никогда больше на эту тему не говорить. Как же я оставлю тебя среди этого хаоса? Но я поищу их. Поищу ради тебя. Если уезжать, то только с тобой.

Родственники действительно нашлись и были очень рады узнать, что на Украине есть их двоюродная, троюродная племянница, сестрёнка, внучатая вода на тёткином киселе, но дальше телефонной радости и вздохов поддельного сочувствия дело не пошло. Было немного обидно, но всё-таки так спокойнее, честнее и яснее: на нет и суда нет.

Окончив институт, Агапея осталась на кафедре иностранной литературы. Впереди аспирантура, защита диссертации, преподавательская деятельность. Мы часто строим планы в молодости и даже говорим о них вслух всем вокруг, чтобы просто получить сочувствие или моральную поддержку и уже увереннее думать о правильности выбранного пути. Не всегда или почти никогда эти планы не сбываются на все сто процентов, если вы вообще в какое-то время не решите их кардинально поменять. Ведь жизнь – это головоломка из замысловатых лабиринтов, и мы не можем с уверенностью ожидать удачного стечения обстоятельств за очередным углом и поворотом. А если вы к тому же очень красивая девушка, то улица для вас неожиданно может превратиться в подиум, и вы даже не будете подозревать, что за вашей походкой и стройной фигурой уже наблюдает не один охотник из рода двуногих кобелей.

Нельзя сказать, что Агапея в школьные годы и в студенческих аудиториях была малозаметной зубрилкой. На неё обращали внимание парни, ей это, естественно, льстило. Однако воспитание, заложенное бабушкой-мамой, позволяло девушке сохранять дистанцию между собой и молодыми людьми. Бесконечно такую оборону держать было бы глупо, и Агапея понимала: когда-то она станет женщиной и супругой. Правда, представить себе суженого ей было сложно. Представления девочки о настоящем мужчине в период взросления и созревания не имели ничего общего с окружающими её парнями. Сказать, что она искала кого-либо похожего на своего отца, было бы неправдой. Она помнила его больше по немногочисленным фотографиям его молодости, отрывистым воспоминаниям из раннего детства и рассказам бабушки. Портрет будущего мужа, повторяющий образ папы из кусочков разорванного временем полотна памяти, не получался.

Ещё будучи девочкой, она читала множество исторических романов, где в альковах королевских дворцов и царских палат зачастую решались судьбы целых государств, а любовные интриги частенько трагически завершались на эшафоте под топором палача или на традиционной русской дыбе. Но сколько в этих историях трагической любви было огненной страсти и опьяняющего адреналина! Конечно, подобного конца истории своего романа она не желала, но всё же как всякая девушка не прочь была испытать возбуждающее, лихорадочное и распаляющее чувство, каким рисовали любовные страсти романисты в книгах, прочитанных Агапеей к самой кульминации своей половой зрелости.

Жизнь часто приземляет наши мечты, и хорошо, если это происходит постепенно, с одновременным пониманием молодым человеком всей прозаичности окружающего мира и непохожести его на представления в воображаемых иллюзиях. Так произошло и с нашей героиней, которая постепенно свыклась с мыслью о неотвратимости предначертанного судьбой. Пусть будет так, как будет. Может, и ёкнет сердечко однажды?

Он появился в окружении однокашников где-то на третьем курсе, переведясь из юридической академии в Харькове. Уже отслуживший в армии, Михаил не был похож на романтического героя. Любил ходить в обтягивающих торс футболках, подчёркивая накачанные мышцы и традиционную грудь бодибилдера. Всегда бритый затылок, стрижка «бокс», переломанная переносица, отбитые и накачанные парафином кулаки говорили об увлечении парня боями без правил. Поговаривали, что он даже имеет какой-то спортивный мастерский статус.

Однако весь этот внешний антураж совсем не вязался с отличной учёбой на юридическом факультете и участием парня в различных лекционных мероприятиях с иногда весьма интересными докладами по развитию государственности и права в незалежной Украине.