Отвлекаясь

Размер шрифта: 13

Federica De Paolis

Le Distrazioni

Published by arrangement with MalaTesta Literary Agency, Milan, and ELKOST International literary agency, Barcelona

Quest’opera è stata tradotta con il contributo del Centro per il libro e la lettura del Ministero della Cultura italiano

Данное произведение было переведено при поддержке Центра книги и чтения при Министерстве культуры Италии

Перевод с итальянского Елены Тарусиной

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

Отзывы СМИ

Сегодня мы все постоянно отвлекаемся – на себя, на второстепенное, необязательное, лишнее… Этот подобный холодному душу роман предупреждает: отвлекаясь от главного, мы рискуем многим…
La Stampa

Это глубокое, не избегающие трудных тем исследование современной семейной жизни, облеченное в форму захватывающего триллера, будет держать вас в напряжении до самого конца.
Corriere della Sera

Федерика Де Паолис очень откровенно пишет о любви, семье, материнстве, травме… эти сложные темы переплетаются, делая поиск пропавшего малыша также поиском истины и причин разрушения отношений супругов в молодой семье.
iO Donna

* * *

Потрясающим отцам, в том числе моему

Каждая жизнь – множество дней, чередой один за другим. Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя[1].

1

Была пятница, 13:15. Лучи ноябрьского солнца просачивались сквозь листву лип и скользили по лицу Виолы, не спускавшей глаз с дороги.

Она сидела на скамейке в небольшом парке на самом краю Вилладжо Олимпико[2] – спального района Рима, в котором все видно на просвет, дома стоят на высоких сваях, так что взгляд легко проникает до самого горизонта. Рядом виднелась бетонная медуза – Малый дворец спорта, пологий купол на изящных наклонных опорах, когда-то светлых, а теперь темно-серых. По соседству, у Олимпийского комитета, располагалась главная достопримечательность района, любимое место окрестной детворы, – просторная площадка с мягким покрытием из резиновой крошки и невысокой оградой. К четырем часам дня здесь становилось тесно, как на стадионе, дети выстраивались в очередь ко всем аттракционам – качелям, кольцам, деревянным перекладинам, домикам с лесенками и горками. Сейчас площадка была почти пуста.

Виола в сотый раз достала мобильник, нажала на кнопку и прослушала все то же сообщение: «Абонент временно недоступен». Паоло опаздывал почти на сорок минут, у Виолы уже начали дрожать руки. Она подняла глаза на Элиа, чтобы посмотреть, все ли с ним в порядке, но еще и потому, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы ее окутала нежность и мир вокруг пришел в равновесие. Правда, так случалось не всегда. Это ощущение то появлялось, то исчезало. Ее малыш, которому не исполнилось и двух лет, с тех пор как появился на свет, стал для нее единственной причиной жить. Так могла бы сказать любая мать, но у Виолы все было иначе. Если бы не родился Элиа, она позволила бы себе умереть.

Несчастный случай произошел с ней, когда она была на девятом месяце беременности, на пешеходном переходе в нескольких десятках метров от дома; она вышла на проезжую часть на красный свет. Виола часто размышляла: может, огромный живот внушил ей ощущение всемогущества, ощущение, что она имеет право переходить дорогу даже тогда, когда нельзя? Она спрашивала себя: может, ей тогда нестерпимо захотелось в туалет или внутренности скрутило спазмом? Может, она на что-то отвлеклась и бездумно шагнула под колеса машины, и та ее сбила? Сколько ни силилась, она ничего не могла вспомнить. Толчок, удар, сотрясение. Виола очнулась на больничной койке много дней спустя в кислородной маске и с дренажными трубками: у нее была тяжелая черепно-мозговая травма, скопление жидкости в двух полостях, трещина ребра, перелом коленной чашечки, повреждение гипоталамуса и, как его следствие, нарушение обоняния (одни запахи она чувствовала, другие – нет). Ей потребовалось почти полгода, чтобы встать на ноги. Все эти месяцы она старалась выйти из тяжелого забытья ради своего ребенка. Ради Элиа: они дали ему это имя, которое означает «Бог». Виола уже не помнила, кто из них двоих предложил его и почему они выбрали еврейское имя. Знала только, что глаза сына, смотревшие на нее, дали ей силы вернуться к нормальной жизни. Однако, когда у Виолы восстановились основные функции мозга, ей стало казаться, что жить для нее не так уж важно. И что ребенок – это ее тюрьма.

– Ням-ням, – потребовал малыш, подойдя к ней.

– Сейчас приедет папа, заберет тебя, и вы поедете есть кашку, – проговорила Виола как можно ласковее и попыталась улыбнуться. Перевела взгляд на экран телефона, нажала на вызов и мельком покосилась на сумку, где лежали банан и бутылочка с соской. «Абонент временно недоступен…»

Оставалось всего пятнадцать минут до занятия йогой, где Виола надеялась увидеться с Дорой – единственным человеком, вызывавшим у нее интерес. Встречи с Дорой действовали благотворно, как массаж сердца, как глоток кислорода. Только она одна понимала ее – в отличие от Паоло. До того как Виолу сбила машина, они с Паоло даже подумывали расстаться до момента родов. Паоло утверждал, будто из-за гормонов, которые она принимает, чтобы нормально выносить беременность и предотвратить выкидыш, жить с ней стало невозможно. Что поделать, экстракорпоральное оплодотворение.

Потом ее сбила машина, и это спутало все карты. Паоло пришлось взвалить на себя заботы обо всем – о ней, о ее лечении, о новорожденном. Виола наблюдала, как он хлопочет целыми днями, стараясь проявлять терпение, совершенно ему не свойственное, смотрела, как он возится с младенцем, как пытается сохранить душевное равновесие, чтобы все контролировать, доверяя кое-какие дела медсестрам или няням, бесцеремонно вторгавшимся в ту зону, которую Виола считала запретной.

После несчастного случая она всегда спала одна, потом вместе с Элиа, а Паоло перебрался в кабинет, сделав его не просто рабочим местом, но и своим жизненным пространством, своей территорией. Поначалу так вышло само собой: Виоле лучше было спать одной, так рекомендовали врачи, но со временем это положение вещей превратилось в устойчивую семейную конструкцию. День за днем расстояние между ними удлинялось, словно тень на стене. Виола знала – это она как раз прекрасно помнила, – что до случившегося с ней несчастья их связывали только взаимные обиды, злость и гнев, но беременность заставляла их обоих сдерживаться, и постепенно между ними установилось взаимное безразличие. Потом случилась авария, и в результате она теперь пребывала в состоянии апатии, а вот с ним дела обстояли иначе. Паоло устал, и Виола это понимала. Она отдавала себе отчет в том, что рано или поздно наступит момент, когда он ее бросит. Знала, что, если бы не случившееся, между ними все давно было бы кончено.

В то время для Виолы самой сложной была не физическая, а психологическая реабилитация. Кое-чего она вообще не помнила, прежде всего недавние события, и даже сегодня она с трудом сосредоточилась, переходя через дорогу, и сразу почувствовала усталость. Виолу мучили приступы мигрени, она постоянно отвлекалась на посторонние мысли, могла внезапно уснуть средь бела дня. Впрочем, она уже неплохо контролировала себя в повседневной жизни, и Паоло стал доверять ей, но его терпение, кажется, было на исходе. Всякий раз как он предлагал поговорить, Виола находила предлог уклониться, как, например, сегодня утром за завтраком.

– Приходи сегодня в парк в час дня и подмени меня. Мне нужно на йогу.

– В час никак не могу, Виола, я должен быть у Гримальди.

– Ну, пожалуйста…

– Виола, это работа.

– Но мне очень нужно пойти на йогу.

– Ты, кроме этого, вообще ничего не делаешь.

– Ну пожалуйста, позволь мне сходить на йогу!

– Пора нам поговорить.

– О чем?

– О нас.

– Отпусти меня на йогу, и сегодня вечером поговорим, обещаю.

Паоло больше ничего не сказал. Сразу после завтрака ушел в ванную. Принял душ, растерся полотенцем, побрился. Потом выскользнул за дверь, не попрощавшись (прощание – признак любви), не обращая внимания на своего тихонько хнычущего сына.

Элиа молча расправился с фруктовым пюре. Он родился в хаосе. Светлый и пушистый, как теннисный мячик, со светлыми волосиками, напоминающими взбитый в пену яичный белок, с нежно-голубыми глазами. Однажды Паоло ей сказал, что, возможно, произошла ошибка, что в клинике перепутали сперму или оплодотворили не ту яйцеклетку, и это не их ребенок, такое уже случалось, он об этом читал в газетах. Как будто надеялся на то, что его догадки оправдаются. По крайней мере, примерно так это объяснил психотерапевт Виолы. Коварные, злобные измышления. Она и сама знала, что проблема заключается не в их с Паоло карих глазах, каштановых волосах и смуглой коже – проблема не в цвете, а в чувствах, ощущениях.

– Мам-ма… – Элиа шлепнулся на мягкое зернистое покрытие, и личико его сморщилось.

Виоле пришлось встать со скамейки, взять его на руки и прижать его головку к груди, чтобы не дать ему расплакаться. Виола крепко обняла малыша. Напротив нее молоденькая пакистанка раскачивала на качелях девочку лет четырех с аккуратным каре, в ободке с оранжевым цветком, в платье с плиссированной юбкой и большим, вышитым крестиком воротником. Ее имя было Беатриче, но Виола про себя называла ее Белоснежкой.

Она часто видела эту девочку и ее няню: они уходили из парка позже всех. Девочка никогда не плакала, никого не толкала, ее слабая, кривоватая улыбка была как будто нарисована на лице. Когда самый маленький из детишек-цыган, обитавших в трейлере на стоянке у парка, схватил ее за шею, она не стала отбиваться, только поискала взглядом свою пакистанку, та мгновенно подскочила к ним и, ни слова не говоря, оттащила ее в сторону. Няня была миниатюрная, как фарфоровая статуэтка, ее звали Милой. Они прекрасно понимали друг друга без слов, общаясь между собой на особом немом языке.

Всего цыганских детей было пятеро, от трех до шестнадцати лет. Старшая девочка курила. Они приходили в парк то в одно время, то в другое. Разбегались в разные стороны, приставали к малышам, дразнили их и хватали – и постоянно хохотали. Они приводили Виолу в ужас, и всякий раз, как они появлялись на площадке, она забирала Элиа и уходила. Невозможно было вычислить, что они выкинут в следующую минуту, эти непредсказуемые, неуправляемые, ужасные дети. Им было нечего терять. От них пытались избавиться любыми способами, жители района возмущались, изредка даже приходилось вмешиваться карабинерам. Цыганское семейство исчезало на неделю, потом их трейлер вновь появлялся на прежнем месте, на муниципальной земле рядом с парком. Заправщик с соседней бензоколонки говорил: «Потому что тут им спокойно».

Трейлер стоял метрах в двадцати от Виолы, на парковке Аудиториума[3]. Видавший виды бежевый дом на колесах с разбитыми окошками. Дома была только мать цыганского семейства, сидевшая у подножья бетонной опоры стадиона – творения Нерви[4]. Виола наблюдала, как она привычным ловким движением распустила и заново подобрала волосы. С цыганами жила собака, прибившаяся к ним бездомная дворняга, добродушная и смирная, в отличие от остальных обитателей трейлера, тощая, как вяленая рыба, вилявшая хвостом каждому встречному. Иногда она играла с Токио, собакой Доры, когда та приходила пообщаться с Виолой.

Еще одним обитателем парка был ярко-рыжий котенок: Элиа его просто обожал, а Виола дала ему кличку Мао. Он не подпускал к себе никого, кроме одного мальчика, с которым, как предполагала Виола, не все было ладно: может, задержка развития, или неврологическое заболевание, или синдром Аспергера.

Родителями этого ребенка, лет четырех, не меньше, были шведы, молодые, бледные и очень худые, почти прозрачные. Они без тени уныния ходили за сыном по пятам, мать постоянно была у него за спиной, словно тень. Ее звали не то Агнета, не то Агнес, она была счастливой женой, и ее не тяготил ребенок с особенностями. Они с мужем поочередно гуляли с сыном в парке, сменяя друг друга, как в эстафете, и только когда пересекались на несколько минут, передавая ребенка с рук на руки, перекусывали вместе и на прощание говорили: «До скорого».

В отличие от них, Виола с Паоло сменяли друг друга, не говоря друг другу ни слова, главным образом потому, что все время приходили с опозданием, но вскоре они заметили, что благодаря этому Элиа меньше плачет. Они просто окидывали друг друга взглядами, и Паоло занимал место Виолы, или наоборот. Внезапная подмена удивляла малыша, и он, вместо того чтобы расстроиться из-за исчезновения мамы или папы, смеялся.

Агнес (или Агнета), посадив сына в прогулочную коляску, стремительно зашагала в сторону небольшой баскетбольной площадки, за ними потрусил их старый кокер-спаниель. «Пока, Виола!» – крикнула шведка, махнув рукой на прощание, и Виола помахала ей в ответ. Она не помнила, когда именно называла ей свое имя, но подобного рода детали теперь часто приводили Виолу в недоумение.

Она еще не успела стереть с лица дежурную улыбку, как за спиной какой-то женщины в светлом платье заметила Паоло, торопливо выскочившего из машины. Виола вздрогнула от неожиданности, чуть не уронила Элиа и поспешно опустила его на землю.

Паоло сбрил усы. Их усы.

Паоло отпустил их после того, как они впервые оказались вместе в постели. Она провела пальцем по краешку его тонкой, в мелких морщинках верхней губы и сказала:

– Хорошо бы тебе отпустить усы.

– Слушаюсь, мой генерал!

Они ему очень шли, в них было нечто сильное, мужественное, чувственное, кроме того, они уравновешивали его асимметричное лицо. Виола расчесывала их, подравнивала, вдыхала их аромат. Они пахли карамелью, дымом, а сразу после секса – ими, Паоло и ею. Усы стали символом их любви, ее зримым выражением.

Он сбрил усы, чтобы показать, что больше ей не принадлежит.

Виола смотрела, как он повернул в их сторону, потом вытащил из кармана телефон и поднес его к уху. Остановился как вкопанный на тротуаре, не дойдя до ограждения площадки. Густые черные волосы, расчесанные на косой пробор, были растрепаны, зато безукоризненно сидевший на нем синий костюм, казалось, был только что отутюжен, и весь он, от широких плеч пиджака до краешков брюк над блестящими темно-коричневыми ботинками, выгодно подчеркивал его стройную фигуру и высокий рост.

По лицу Паоло пробежала тень, и это встревожило Виолу. Он проявил столько терпения, жил у себя в кабинете, помогал ей прийти в себя, и все это без единого ласкового жеста, без единого нежного слова, – такая жизнь не для них, не для него.

Виола вскочила на ноги, она не могла больше терпеть. При мысли, что работа всегда была у Паоло на первом месте, ей захотелось бежать куда глаза глядят, тем более что сегодня его лицо показалось ей совершенно незнакомым. Она не стала ждать, когда он войдет в парк, не стала ловить его взгляд, просто оставила Элиа там, где он был, только прикоснулась к его макушке, разгладила ладонями свои легинсы и взглянула на часы: до занятия йогой оставалось семь минут, нужно только пройти через мост, и она увидит Дору. Свою подругу, свою тайну, свое единственное развлечение.

Элиа сидел на корточках и смотрел, как мама удаляется плавной походкой. Он привык оставаться в одиночестве, усвоил, что любовь – это необязательно близость (несколько месяцев мать вообще к нему не прикасалась), мог целыми днями сидеть в манеже, играя всякими мягкими, приятно пахнущими штучками, научился стоять, цепляясь за сетчатую стенку. Элиа сел на землю и крепко сжал свою красную машинку.

Паоло увидел Виолу, а потом и Элиа. Он неподвижно стоял за оградой в полной уверенности, что Виола не заметила его появления. Ему звонил его компаньон, связь все время прерывалась, голос в динамике звучал то чуть слышно, то немного громче. Сигнал мобильной связи здесь был неустойчив.

– Паоло, немедленно приезжай в офис, Папа под следствием.

– Ты шутишь?

– С чего бы мне шутить? Паоло, мы влипли по полной…

– Буду через полчаса.

– Полчаса? Десять минут – это край!

Виола, скорее всего, уже отменила занятие йогой. В данный момент есть кое-что поважнее, но пытаться ей это объяснить совершенно бесполезно. Она неминуемо устроит сцену, бросит его с Элиа, скажет: «Выпутывайся, как хочешь». Паоло развернулся и, стараясь остаться незамеченным, скользнул к машине. Помимо всех прочих неприятностей, он получил уведомление о подозрении – его доставили прямо в офис. Он дважды звонил в комиссариат Латины, потому что не знал, зачем его вызывают. Уже сутки он пребывал в страхе, в лютом страхе: в тот момент, когда он вскрыл конверт, у него свело живот, кишечник взбунтовался, и Паоло понесся в туалет, словно ребенок, который вот-вот напустит в штаны. Половина сотрудников его конторы уже находилась под следствием.

Сев за руль, он привычно провел пальцами по верхней губе; она была гладкой, и это его расстроило: сбрив усы, он сию же секунду понял, что совершил ошибку. Он сделал это, думая, что так будет выглядеть более собранным и подтянутым: он не сомневался, что его вызовут на допрос в следственные органы. А теперь Паоло сам себя не узнавал, казался слишком молодым и более пухлым, наивным на грани идиотизма и каким-то растерянным. Сорокалетним мужчиной с лицом кретина. К тому же пропало привычное тактильное ощущение: поглаживание усов, это повторяющееся механическое движение, успокаивало его. Однажды он где-то прочел, что, согласно Фрейду, усы ассоциируются с лобком.

Снова зазвонил мобильный телефон. Это была Сара Пьянджаморе, секретарша. Ей нравились его усы. Он сразу же ей ответил.

– Адвокат, вам следует вернуться в офис, – сообщила Сара.

Он установил телефон на панели, включил громкую связь.

– Паоло, вы меня слышите?

Голос Сары дрожал. Она никогда не называла его по имени. Это прозвучало словно мольба, призыв, заклинание.

– Что случилось?

– Завод на Фламинии горит.

Он поднял глаза и сквозь лобовое стекло увидел вдалеке свинцово-серое облако, застилающее голубое небо. Сердце гулко стукнуло в груди, словно мяч при штрафном ударе. Он представил себе опустошенные огнем хранилища, внезапно ему почудилось, будто он ощущает запах горелого пластика, видит, как прожорливое пламя пожирает тюки мусора и крупнейшая в столице площадка для сбора смешанных отходов покрывается толстым слоем зловонной сажи и черными маслянистыми потеками.

– Черт, – едва слышно буркнул он. – Сара, я буду через пять минут.

Он пообещал себе, что позвонит Виоле, как только доберется до офиса, обязательно позвонит. Скажет, что не смог приехать в парк – непредвиденные обстоятельства, сложное дело, неожиданные препятствия. Он никогда не расскажет ей всю правду, это слишком опасно. Паоло поудобнее взялся за руль, словно за рукоятки тренажера для укрепления бицепсов, и крепко сжал его: он вел машину, как в видеоигре. Помогая себе всем телом. Часто дыша. Слыша напряженные удары сердца.

Сара беспокоила его, словно лишняя деталь конструктора лего. Фрагмент мозаики, случайно застрявший между шестеренками гигантского механизма. Наивная душа, втянутая в сомнительные делишки. Молодая женщина, отказавшаяся от всего из любви к своим детям. Невысказанные желания, разбитые мечты – совсем не так, как у Виолы, которая сначала одолела смерть, а потом увяла, зачахла. Он никогда не позволял себе никаких вольностей с Сарой, не потому что это было бы несправедливо по отношению к Виоле, нет, он просто не хотел портить жизнь секретарше – единственной девушке, в чьих глазах светились звезды, единственной, которая могла принять торопливый секс за обещание любви.

Паоло часто вспоминал их с Виолой первый год, когда они еще не думали о том, чтобы завести ребенка. Он мчался с работы домой, покупал по дороге китайскую еду в алюминиевых лоточках, замороженную пиццу, дробленный крупными кусками пармезан и красное вино; кончики их пальцев пропитывались этими запахами, рот наполнялся слюной, и они жадно целовались, готовые проглотить друг друга. Они дремали перед включенным телевизором, бесконечно смотрели сериалы. Теперь он засыпал после мастурбации, едва успев кончить: он смертельно устал. Впрочем, мастурбировать ему тоже разонравилось. Этот процесс ассоциировался у него с искусственным оплодотворением, вызывал воспоминания о контейнере для спермы с его именем на крышке. Паоло обещал себе в такие моменты думать о Виоле, но только однажды, в самый последний раз, так и сделал. Обычно он торопился, пользовался привычными приемами, возбуждал себя банальными фантазиями, представлял себе безликие тела, шаблонные непристойные картинки. Уже в те дни он упорно искал способ разбогатеть. И стал обдумывать одну интересную схему.

Сейчас он осознавал, что это был не просто способ подзаработать (даже если прибыль существенна), это был способ выжить, став неотъемлемой частью дела, которое намного больше тебя, которое доставляет неприятности, переполняет страхом. И этот страх накрепко привязывает тебя к жизни. И теперь, когда Паоло как безумный несся в офис на виа Савойя, у него возникло ощущение, будто мир раскололся надвое и он рухнул в этот разлом. Секунду-другую он ничего не слышал, все звуки вдруг стали приглушенными, неестественными. Нечто подобное он испытал, когда Виола попала под машину. Это воспоминание отрезвило его.

Паоло подъехал к офису и написал Виоле: «Любимая, извини, не смог приехать, потом все объясню».

«Любимая». Он не называл ее так уже почти два года. Сидя в машине, закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул и только потом поднялся в офис, где его ждал самый большой сюрприз, какой он только мог себе представить. Пожар.

2

Виола любовалась Дорой, наблюдала, как та скатывает коврик, – ноги как струны, спина гибкая, словно ветка плакучей ивы. Худоба только подчеркивала ее длинные крепкие мышцы и отточенное изящество, ступни прочно стояли на земле. Виола медленно поднялась с места, остальные женщины так же неспешно, словно повинуясь инерции, покидали зал, расслабленные после занятия, унося с собой умиротворение, чтобы с его помощью сопротивляться психопатологии обыденной жизни[5]. Шествие длилось минут двадцать. Все словно замедлилось, каждая из женщин как будто хотела отсрочить возвращение к реальности, к сумасшедшему ритму жизни, пыталась урвать еще хоть кусочек покоя, хоть немного светлых, ничем не замутненных мыслей. Виола подумала, что эта тишина, нарушаемая только шорохом шагов и безмолвным прощанием, величественна, как вершина Монблана.

Виола с удовольствием наблюдала за тем, как поверх полосатой спортивной майки с перекрещенными бретельками Дора надевает кофточку с глубоким вырезом, несколько раз делает глубокий вдох и выдох, возвращаясь в реальность, где можно наконец расслабить ноги и прогнать все мысли из головы. Обеих увлекло занятие аштанга-йогой, обеим нравилось повторять последовательность асан, нравилось, что мастер внимателен к ним и призывает преодолеть себя.

Дора махнула головой – «пойдем», – Виола кивнула в ответ, натягивая толстые шерстяные гетры. Они вышли из зала на некотором расстоянии друг от друга, на ходу надевая куртки; Дора облачилась в легкий молочно-белый пуховик, застегнув его до самого носа, так что над воротником виднелись только большие глаза и короткие пышные волосы.

Виола прекрасно помнила, что, когда она впервые увидела Дору, у той были длинные пепельно-русые волосы с градуированными кончиками, подобранные вверх и заколотые ярким фломастером вместо шпильки. Эта деталь особенно врезалась ей в память. В тот день Дора произвела на нее сильное впечатление. Виола пришла на подготовительные курсы для беременных, и тут появилась она, новая акушерка, которая должна была ей помогать. Виола легла на спину, почувствовала, как ее придавливает к полу пятимесячный живот; она согнула ноги в коленях и стала опускать их то в одну сторону, то в другую, перемещая таз. «Вправо, теперь влево», – слушала она голос Доры, которая осторожно ощупывала матку, плаценту, ребенка. Виола, наверное, задремала, потому что от их с Дорой первой встречи у нее не осталось почти никаких воспоминаний, кроме фломастера в волосах.

– Может, выпьем ячменного кофе? Или тебе пора бежать? – спросила Дора, поправляя висящий на плече коврик для йоги.

Они были в холле вдвоем, свет просачивался через слуховое окно и падал на них отвесно, словно дождь. Они разговаривали, только когда оставались наедине, как будто их беседы не предназначались для чужих ушей или касались чего-то предосудительного.

– С удовольствием.

Виоле больше всего на свете хотелось побыть с Дорой, но ее левое полушарие подсказывало, что Паоло наверняка не терпится вернуться к себе в офис, что он ждет ее в парке, как она ждала его, раздраженно переминаясь с ноги на ногу, в прескверном настроении, втайне желая немедленно уйти.

Пока Виола большими глотками допивала принесенную из дома воду с лимоном и мелиссой, Дора шла чуть впереди. Постепенно мысли Виолы вернулись к реальности, она стала гадать, нашел ли Паоло паровую треску, которую она оставила для Элиа в кастрюльке возле раковины. Скорее всего, он сразу ее увидел, потому что, хотя они не обменялись ни единым словом, он знал, что она не забудет приготовить обед для Элиа, а по пятницам он ест рыбу. Взгляд Доры опять отправил ее в невесомость, она прошла следом за ней через вращающиеся двери, и они обе прищурились, ослепленные римским солнцем, не различающим времен года. Воздух был прозрачен, как стекло.

Без десяти три, одиннадцать градусов в тени.

Они шли рядом, направляясь к мосту, на Итальянском форуме в снопе лучей сверкала золоченая верхушка обелиска с высеченным огромными буквами именем Муссолини и его титулом DUX – вождь. Виола немного полюбовалась игрой света, с чувством неловкости подняла глаза. Дора ждала ее, спрятав руки в карманы. Здесь они всегда шли молча: под ними плескался горчичного цвета Тибр, горизонт был широк, по улице сновали машины, и слова просто затерялись бы среди шума, а слова Доры были для нее драгоценны. Ведь она мать, пророчица, сестра.

Когда они познакомились, Виола обнаружила, что Дора не обычная акушерка, что она специалист по китайской медицине, сторонница холистического здоровья, то есть лечения не отдельной болезни, а человека в целом, и верит в силу камней. Виолу мучило раздражение на коже, оно вызывало постоянный зуд, такой сильный, что она даже спать не могла. Это было связано с печенью. Дора сказала, что, по ее мнению, причиной воспалительного процесса стало не только физическое состояние Виолы, а, скорее всего, общая ситуация, внутренний дискомфорт. В ее организме, объяснила Дора, нарушено равновесие, и необходимо его обрести, а не просто сидеть на диете и принимать ванны с рисовым крахмалом. Доре хватило одного взгляда, чтобы оценить ситуацию. После первого знакомства она пригласила Виолу к себе в частный кабинет на пробный сеанс иглоукалывания.

Дора сосредоточилась на области живота и лбе, она ставила иголки, следуя загадочной схеме, скорее всего придуманной ею самой. Виола вдруг почувствовала, как жжение прекратилось, как будто поток теплой целебной воды омыл ее, принес освобождение и излечил. Это привело ее в изумление, и она испытала безграничную благодарность к Доре. Виола не просто убедилась в том, что Дора знает толк в восточной медицине, она ощутила исходящее от ее рук необыкновенное тепло, которое успокаивало, приносило облегчение, расслабляло. У Доры были волшебные руки.

– Пойдем в бар рядом с музеем искусств?

– Хорошо.

Они вместе переступили порог бара, вместе подошли к стойке, Виола заказала ячменный кофе; бариста внимательно смотрел на нее, пока протирал тряпкой алюминиевую подставку кофемашины, пока обдавал паром чашки и закрывал кран.

– А мне стакан воды, пожалуйста, – попросила Дора.

Парень даже не взглянул на нее и продолжал рассматривать губы и подбородок Виолы; та инстинктивно бросила взгляд на свое отражение в зеркале: худое лицо в обрамлении каштановых волос до плеч, миндалевидные глаза, маленький прямой нос, усыпанный веснушками и пятнышками, появившимися во время беременности. Ее нежные губы потрескались от утреннего ветра, она провела пальцами по подбородку, мельком посмотрела на Дору и повторила:

– И стакан воды, пожалуйста.

Они торопливо пили, их ноздри щекотал густой аромат капучино и ристретто и нежный запах молока; в баре на полную мощность работало отопление. Очутившись на улице, они не сговариваясь вышли на небольшую площадь перед музеем – бетонным сооружением текучей формы с широкими внутренними пространствами и прозрачной крышей. Таков был привычный маршрут их прогулок, их свиданий с ласковым солнцем. Они сели на ступеньки в нависающей над фасадом башне, созданной фантазией Захи Хадид[6] и напоминающей по форме буквы Е и Т. Грандиозная диспропорция, тщательно выверенная асимметрия. Они сидели рядом, подтянув колени к животу, и свернутые в трубку коврики у них за спиной упирались друг в друга.

– Я скучала по тебе, – прошептала Виола.

У Доры был широкий, как у Паоло, рот и тонкие губы с весело приподнятыми уголками. Оливково-зеленые глаза постоянно щурились в искренней, притягательной улыбке, от которой светилось все ее лицо. Это и привлекло Виолу. Она находила в ней источник счастья, такой же, как на занятиях йогой, когда она искала центр равновесия, и собственное дыхание переполняло ее радостью. От ее худого, но крепкого тела (на самом деле в Доре было нечто мужское, например подбородок, руки, плечи) исходило ощущение покоя. Виола его уже почти не чувствовала, разве что самую капельку, но и этого хватало, чтобы унестись в воображении к долинам, ручьям, фантастическим пейзажам, неразрывно связанным с ее мрачными чувствами.

Порой Виола плакала.

– Как у тебя с Паоло? Получше?

– Нет, скорее нет…

– Тебе удалось что-нибудь изменить?

– Нет, ничего мне не удалось. Сижу с Элиа одна, хожу к психотерапевту, стараюсь больше спать.

– Ты похудела.

– Ты тоже.

Дора взяла ее за руку, перевернула ладонью кверху, подула на нее и провела указательным пальцем по линии жизни.

– Если бы я увидела на ней тот несчастный случай…

Виола всмотрелась в бороздку: сначала она была ровной, потом почти исчезала, затем снова становилась глубже, загибалась и наконец растворялась на запястье. «Если бы увидела, если бы…» Их пальцы переплелись, они сомкнули руки и опустили их, не касаясь ступеньки.

– Мой психотерапевт… Он считает, что я должна тебя отпустить.

Дора приставила руку ко лбу, словно щиток или козырек, она очень любила солнце, но от него у нее болели глаза. Ее лоб пересекали три глубокие морщины, и еще две спускались по обеим сторонам рта, как у неаполитанской марионетки. Заостренный подбородок, свежее, с ароматом мяты дыхание. Она часто жевала анисовые или пряные карамельки, иногда выпивала глоточек грейпфрутового сока, утверждая, что он обеззараживает мочевыводящие пути, выводит лишнюю жидкость и служит антиоксидантом.

– Ты ничего мне не скажешь?

– Это зависит от тебя, Виола.

– Что зависит от меня?

– Всё…

Виола привязалась к Доре, как к матери, но ее психотерапевт настойчиво, словно молитву или мантру, повторял, что Дора не является для Виолы значимой родительской фигурой. После первого приобщения к волшебству они с Дорой не раз встречались, в основном на свежем воздухе, в парке и гуляли там медленно, плавным шагом. Виола поддерживала руками живот, она боялась рожать, боялась стимуляции – всего боялась. Дора ее успокаивала, дважды в неделю приводила ее к себе в кабинет и горячими руками, смазанными аргановым маслом, массировала ей пальцы ног. При каждой встрече в мельчайших подробностях объясняла ей устройство женского тела и анатомию родов, устраивала ей пятнадцатиминутные сеансы релаксации. Ее методы не имели ничего общего с классическим акушерством, как и идеи по поводу родов: она утверждала, что в больницах принято рожать лежа, потому что в западной медицине к появлению ребенка на свет относятся как к болезни. Если бы не это, женщины стали бы рожать не лежа, а на корточках. Дора пообещала, что Виола будет рожать стоя. Паоло будет ее поддерживать, она слегка наклонится и согнет колени, и роды пройдут более легко, более естественно и физиологично.

Между тем раздражение и зуд прошли. Дора стала делать Виоле массаж для восстановления равновесия в организме. Она умело чередовала легкие прикосновения с точечным надавливанием, Виола погружалась в легкую дрему и набиралась сил. Мало слов, много движений. Однажды в этой комнате, когда Виола лежала на белом пушистом полотенце, в мягком мерцании свечей с березовыми листьями, в волнах теплого воздуха из обогревателя, Дора поцеловала ее в лоб. Виола проснулась, но не шевельнулась.

Прикосновение губ Доры показалось ей знакомым. Виола внимательно смотрела на нее, пока она говорила.

– Я прочитала чудесную статью в воскресном выпуске La Lettura, в ней рассказывается о «Меланхолии» Дюрера. Ты ее видела? – спросила Дора.

– Это гравюра.

– Верно.

– Почему она тебя заинтересовала?

– Не знаю. Странная форма куба на рисунке, сооружение, будто вырубленное топором, твоя депрессия…

– Думаешь, у меня депрессия?

– Не думаю, а знаю.

– Я не верю, что у меня депрессия, скорее я растеряна. Реабилитация мне помогла, но у меня еще остались слепые зоны – то, на чем я пытаюсь, но пока не могу сосредоточиться. А Элиа…

– Что с ним?

– Я совершенно не помню, как он родился… Мы столько об этом говорили, о родах. Что они создают чувство взаимной привязанности.

– Многие женщины…

– Да, я знаю, многим женщинам делают кесарево сечение, под наркозом, как и мне. Но тут другое. Все это лечение, которое мы прошли, чтобы он появился, привело к тому, что мы разлюбили друг друга, а потом еще несчастный случай, преждевременные роды, я его не кормила грудью, первый месяц даже ни разу не дотрагивалась до него. Я все еще не могу прийти в себя.

– Почему?

– Потому что уже не знаю, кто я.

– Прочти статью, посмотри картинки.

– А еще Паоло… Он просто ходит на работу, и все, несколько раз заводил разговоры о том, что это не наш сын, потому что у него светлые волосы. Паоло больше меня не любит, он положил глаз на секретаршу, ее зовут не то Сюзанна, не то Сара…

– Статья рассказывает о разных толкованиях смысла гравюры. Некоторые трактовки прямо противоположные. Кто-то видит в ней возрождение, кто-то, наоборот, забвение.

– О чем ты говоришь, Дора?

– О тебе, о нас. Тебе нужно встать на ноги.

Виола попыталась подняться – перенесла упор на пятки, напрягла бедра.

Дора остановила ее, удержала, положив руку на плечо.

– Ты должна перестать жалеть себя, барахтаться в своем несчастье, думать, что ребенок – это ваш приговор. Хватит!

– Дора, все не так просто.

– Ты это мне говоришь? Хватит безвольно плыть по жизни, хватит спать, хватит цепляться за меня. Встань на ноги, работай, расстанься с мужем, если захочешь, найди себе приятеля, покончи с меланхолией, покончи со всем, прими свою боль и начни жить заново.

Виола окинула взглядом пространство, попыталась взять Дору за руку, но та не позволила.

– Я ухожу, – сказала она.

Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Потом Дора поднялась, направилась к противоположному выходу, накинула на голову белый капюшон и стремительно, ровной походкой зашагала прочь, непоколебимая, как скала. Остановилась на секунду, развернулась, сунула пальцы в рот и издала короткий пронзительный свист. Токио высунул голову из игровой зоны для собак, на миг застыл, увидел Дору и как сумасшедший завилял хвостом. Дора хлопнула руками по бедрам, Токио подлетел к ней быстрее молнии, она пристегнула к ошейнику поводок и погладила пса по голове.

Виола смотрела, как они уходят. Она не помнила, чтобы пес ждал их после занятия йогой или у выхода из бара. Она положила под язык двенадцать миллиграммов лексотана. Из памяти выплыли кое-какие размытые детали, и ее пробрала дрожь. Она перенеслась назад, в дни вскоре после нечастного случая, когда поесть было подвигом, а выйти на прогулку – опасным приключением. Ей понадобилось несколько минут, прежде чем она встала на ноги. Она заторопилась домой – и так уже сильно опаздывала. Паоло будет нервничать. С ним она больше не говорила о Доре. Он сразу возненавидел ее подругу, его раздражало, что Виола ее боготворит, что Дора заботится о Виоле, что они делятся женскими секретами.

– Она пиявка, пару раз погладит тебе пятки – и берет за это сто евро, – говорил Паоло.

– Ты просто ревнуешь.

– С какой стати? Я очень занят. А ты позволяешь, чтобы тобой вертела какая-то мнимая святоша, веселая вдова, принцесса-самозванка.

– Мы подруги.

– Подруге не платят.

С тех пор Виола о ней не упоминала, только однажды смущенно сообщила:

– Я виделась с Дорой.

Он уставился на нее, яростно хрустнул пальцами и, помедлив, как будто сдерживая злость, спросил:

– И где же ты с ней виделась?

– На площади Карраччи.

– Что вы делали?

– Ничего. Выпили кофе. Ты на меня злишься?

– Нет, конечно нет.

Тем вечером она услышала, как он плачет, запершись в ванной. Паоло перестал огрызаться после того, как с Виолой случилось несчастье и у него на руках оказались новорожденный младенец и женщина, заново учившаяся жить. Глотать, говорить, существовать. Он поставил крест на их вражде, поднял белый флаг, стал говорить тише. Правда, у них так и не нашлось причин полюбить друг друга.

Теперь, когда Виола крепко стояла на ногах и сама могла позаботиться о себе и об Элиа, вообще ничего не осталось, разве что необходимость время от времени подменять ее, чтобы присмотреть за ребенком. У Виолы даже не было желания побороть его неприязнь к Доре, и та просто стала ее тайной; она о ней больше не упоминала, старалась избегать всего, что могло бы нарушить видимость спокойствия. В глубине души она и правда испытывала к этой женщине некое чувство, рабскую привязанность, спрятанную на самом дне сердца; это, конечно, была не любовь, но не только дружеское притяжение. Смесь разных чувств, странное, непонятное для нее самой ощущение.

До того как Виола попала под машину, Дора была для нее ориентиром, казалось, она знает все о материнстве в самых деликатных подробностях, да и о детях тоже, хотя своих у нее никогда не было. И позже, когда Виола тайком привела ее к ним домой, она ловко управилась с Элиа, научила Виолу купать его, массировать, растирая маслом. Она положила его на обнаженную грудь Виолы – кожа к коже, – укутала их полотенцем и напомнила, что тактильный контакт очень важен. Виола испытала прилив необычайного волнения, кожа Элиа была так чудесна на ощупь, так первозданно свежа – шелк и бархат. Дора твердила, что не стоит спешить, в реальность нужно возвращаться постепенно, надо дать себе время заново привыкнуть к жизни. Три года прошло с тех пор, как Дора овдовела, после утраты она некоторое время собирала себя по частям, и для нее не было никакой разницы между утратой памяти о человеке и утратой его самого, абсолютно никакого отличия. И лекарство было самое обычное: терпение, осмысление, принятие.

«Травмирующие события имеют разные последствия: они делают жизнь священной, пробуждая желание жить, или же человеком овладевает безразличие, и он просто ждет, пока жизнь закончится». Виола подумала, что у нее все так и было, нажала на кнопку светофора, стоя у края тротуара на переходе с тусклыми полосками, бледными, как шрамы на асфальте.

Все случилось там, между четвертой и пятой полосками, Виола видела их каждый день, каждый день по ним переходила улицу, наступала на них и все равно ничего не помнила – может, из-за этого, говорила она себе, она не способна превозмочь себя, выйти из привычного состояния безволия, когда ее не интересует ничего, кроме подрастающего сына и встреч с Дорой. Впрочем, это время, кажется, исчерпано, потому что все требуют от нее, чтобы она не просто стала нормальной женщиной – этот уровень уже пройден, – но обрела смысл жизни. Или же, возможно, от нее требуют держать себя в руках и не погружаться в депрессию. Это похоже на испытание, экзамен, который нужно сдать, упражнение на внимание: дождаться зеленого сигнала светофора и только потом шагнуть на дорогу.

Она посмотрела направо, потом налево, хотя улица была с односторонним движением. Подняла голову и взглянула на окна своей квартиры, они выглядели точно так же, как после ее ухода, и на террасе не было никого. Улицу замело палой листвой, из переполненных контейнеров вываливался мусор – бумага вперемешку с пластиком, – поблескивал мокрый асфальт, на высоком баке для пищевых отходов сидела облезлая чайка. Она подошла к двери подъезда и стала рыться в сумочке, ища ключи, но безуспешно. Она не хотела звонить в домофон. Представила себе, как раздраженный ее опозданием Паоло проходит через гостиную, ворча, что она вечно забывает ключи. Никакого ответа. А если они заснули? Вместе с Элиа? Пообедали и заснули. Пока она пыталась отыскать ключи в сумке, дверь тихонько открыла сеньора с третьего этажа с букетом ромашек в руках.

– Не закрывать?

– Нет. Спасибо. Какие красивые цветы…

– Мне их подарили, – улыбнулась женщина и придержала дверь. Они вошли и распрощались, старушка села в лифт, Виола поднялась по лестнице.

На лестничной площадке она не увидела ботинок Паоло, хотя обычно он не заходил в квартиру в уличной обуви. Ключи от подъезда висели у двери. Ее ключи, с серебряным шариком на кольце – подарком Доры. Виола сняла ботинки. Вошла медленно, стараясь не шуметь.

– Я вернулась, – проговорила она, пожалуй, слишком тихо, вряд ли они ее услышали.

Виола вошла в детскую, окно было открыто, кроватка пуста, сквозняк привел в движение деревянную чайку, и она качнула крыльями. Она зашла на кухню и остановилась: треска так и стояла в закрытой чугунной кастрюльке, на столе – не убранные после завтрака чашки, гардении засохли. Она вылила стакан воды в горшок, ее сердце, угнетенное отсутствием любви и седативными препаратами – надежными спутниками в эмоциональной пустыне – тяжело шевельнулось и замерло: мертвый штиль[7].

Она открыла дверь в кабинет, экран компьютера не горел, на кленовом столе из Ikea лежал номер газеты La Lettura, раскрытый на центральном развороте с изображением гравюры Дюрера: печальный ангел сидит, уронив голову на руку, рядом с ним собака, похожая на Токио, только более худая, более благородная. Вокруг фигуры ангела – странный набор изображений: купидон, лестница, весы, песочные часы, комета, колокольчик, квадрат с цифрами, шар, летучая мышь, радуга…

Некоторое время Виола любовалась картинкой, провела по рамке статьи пальцем, испачкав его в типографской краске. Дала себе обещание прочесть хотя бы кусочек статьи – если Дора о ней заговорила, значит, это что-то стоящее. Ангел показался ей смутно знакомым. Может, это и есть меланхолия? Она закрыла за собой дверь и вышла в коридор. Взяла черную трубку домашнего телефона. Нажала кнопку 8 в списке контактов – номер мобильника Паоло. Он ответил на шестом сигнале.

– Вы где? – ласково спросила Виола.

– Я на работе, – нервным шепотом ответил он. – У вас все в порядке?

3

– Можно войти? – произнес Паоло и, не дожидаясь ответа, ввалился в комнату и очутился лицом к лицу с Гримальди. Тот сидел в эргономичном кресле, плотно прислонившись к спинке, черты его умного лица с годами стали резкими, словно вырубленными топором, скулы – костистыми, подбородок заострился.

Юридическая фирма принадлежала ему, в ней было четырнадцать сотрудников, и прежде всего им вменялось в обязанность защищать интересы клиента number one, как величал его шеф, – Этторе Папы, предпринимателя, христианского демократа, масона, католика, бесстрастного несгибаемого человека, владельца самых крупных в Италии мусороперерабатывающих заводов. В конце шестидесятых он разработал технологию автоматизированной сортировки отходов и их переработки в биогаз и метан.

Гримальди оказывал ему поддержку во всех делах, в том числе политических, защищал его от всех обвинений, главным из которых было соучастие в преступлениях – незаконной торговле отходами и мошенничестве с государственными подрядами. Гримальди работал с бесконечными претензиями и предписаниями, зачастую спасая Этторе Папу в последний момент, в кассационном суде: он был ангелом-хранителем Мусорного короля.

Паоло знал, что они оба выросли там, где Папа основал свою империю, – в окрестностях Рима, в развитом агропромышленном регионе. Поговаривали, что в молодости Папа был любовником жены адвоката. Донна Марина, тонкая, как спичка, изящная дама с темными, пепельно-каштановыми волосами, вечно куталась в шиншилловое манто и одну за другой курила сигареты «Муратти», держа их между пальцами. Сигарета словно стала частью тела, продолжением руки этой женщины, анорексичной, молчаливой, любившей азартные игры. Гримальди и Папу связывали негласный договор и общая тайная жизнь – взятки, власть, золото, привилегии, месть, сделки, партии в теннис, обеды на побережье, во Фреджене: жаренные в сыре и сухарях мидии, отменного качества спагетти, морские петушки, белое вино фалангина.

Каждое воскресенье два восьмидесятилетних синьора родом из Приверно, городка с населением четырнадцать тысяч душ в провинции Латина, сидели под ласковым солнышком Лацио и, погрузив ноги в теплый песок, обдумывали, как предотвратить очередной судебный процесс, как справиться с упрямым мэром, с политическим давлением и криминалом, затевали интриги, а тем временем долг государства перед патроном неуклонно рос.

– Чего тебе, Манчини?

Сидевший напротив Гримальди мужчина на миг обернулся и снова уткнулся в какие-то карты, разложенные на овальном хрустальном столе. Это был Раньери, кожу на его голове сплошь покрывали причудливые пятна, как у ягуара.

– Я могу с вами поговорить? – обратился к боссу Паоло.

– Что тебе нужно? Разве не видишь, у нас совещание.

– У меня срочное дело, профессор… Мне нужно уйти.

– Ты шутишь? Я же сказал, у Папы очередная проблема: коррупция, злоупотребление служебным положением, несанкционированное размещение и обработка отходов. Мы по уши в дерьме, а ты решил свалить в закат?

– Профессор, речь идет о моей жене. Она неважно себя чувствует.

– Твоя жена разваливается на запчасти, так, что ли, Манчини? – хмыкнул Гримальди, знавший и про несчастный случай, и про долгое лечение Виолы.

– Может, поменять ее на новую? – подал голос Раньери, повернувшись к Паоло.

Его лысый череп на миг напомнил Паоло голову Виолы после несчастного случая. Он посмотрел тогда на ее бритую голову и заметил ямку на затылке справа. Она ему рассказывала, что в младенчестве свалилась с пеленального столика – так и получила эту «вмятину».

– Гримальди, я слышал, что предприятие на Фламинии сгорело. Ваша работа? – поинтересовался Раньери.

Он управлял несколькими аристократическими римскими палаццо и попал под следствие за то, что сдавал их в аренду по заниженной цене нужным людям – политикам и VIP-персонам.

Гримальди пропустил его вопрос мимо ушей и, поставив локти на стол, обратился к Паоло:

– У нас, как обычно, чрезвычайная ситуация с Папой, не успели мы выйти из последнего процесса, как ему предъявили новые обвинения по нескольким пунктам, опять в связи с МБО в Помеции. Манчини, сейчас не самое подходящее время, чтобы куда-то уходить.

– Что такое МБО? – снова вмешался в разговор Раньери: этот ловкач интересовался всем, что могло принести прибыль.

– Господи, дай мне терпение! Манчини, объясни ему.

– Это механико-биологическая обработка отходов.

– И это означает… – подхватил лысый, обращаясь к Гримальди, потому что только его считал достойным собеседником.

– Это означает, что крупные предприятия должны отделять влажную фракцию от сухой, то есть от бумаги, пластика и тому подобного, чтобы потом их переработать, – уточнил профессор. – Вот только на завод в Помеции городские власти наложили арест за нарушение ряда ограничений, связанных с археологией, и единственным функционирующим предприятием оставался завод на Фламинии, где и произошел пожар.

– Его владелец – тоже Папа? – не унимался Раньери.

– Разумеется, он владеет всем. Все, что имеет отношение к мусору, принадлежит Папе. Именно Манчини управляет предприятием на Фламинии, он регулирует поток поступающих на завод и вывозимых с него отходов, их прессование в экотюки и тому подобное. И вот сейчас, когда на предприятии пожар, что он делает? Едет к жене. Я правильно понял?

– Да, профессор.

Паоло с удовольствием плюнул бы ему в глаза, но даже бровью не повел: он приобрел этот навык в Кьюзи, в офицерской школе карабинеров, куда отец отправил его вместо военной службы. За эти годы он научился, не сморгнув, держать удар и сносить обиды.

– Значит, я пошел.

– Манчини, куда это ты, черт побери, собрался?

– В больницу, профессор, ее госпитализировали.

Не мог же он сказать, что они потеряли сына в парке.

Гримальди покачал головой, повернулся к приоткрытому окну: завитки дыма, плывшие по комнате, напоминали прожилки на белом мраморном полу.

– Итак, Манчини, тебе нечего мне сказать?

– На данный момент нет, профессор.

– Неужели?

– Вы думаете, это сделано умышленно? Может, сам Папа к этому руку приложил? – встрял Раньери, лукаво прищурившись.

Гримальди пожал плечами, уставился на Паоло, подождал ответа.

– Этторе Папа не идиот, и мы тут не шутки шутим, – веско проговорил Паоло, надеясь, что после такого заявления его наконец отпустят.

– Я и не говорю, что он идиот, но безусловно азартный игрок, – внес ясность Раньери.

– Как бы то ни было, практически невозможно доказать умышленный поджог, когда на заводе такая куча легковоспламеняющихся отходов. Мы прекрасно знаем, что там не все было в норме.

– Извините, но… – Раньери несколько раз провел пальцами по лежавшей перед ним стопке документов, потом погладил ее ладонью. – Теперь, когда предприятие на Фламинии пострадало от пожара, куда будут свозить мусор?

– Вероятнее всего, придется принимать меры, чтобы открыть Помецию. Надо снять арест с предприятия, – отозвался Гримальди.

Раньери разразился гулким смехом, подавился подступившей мокротой, проглотил ее и вновь заговорил:

– Да ладно! Вот это шутка так шутка! Если при таком раскладе Помеция снова вернется в игру, логично предположить, что Папа сам поджег Фламинию, разве нет?

– Зачем ему это? Он потерял огромную площадку, а это весьма ценный актив, – произнес Гримальди и нахмурился: только он, и никто другой, имел право высказывать догадки относительно Папы, и Паоло это хорошо усвоил.

– Вы вскользь упомянули о том, что на Фламинии не все было нормально. Короче, как говорят у меня дома, если к одному прибавить один, получится два. Он поджигает завод на Фламинии, и Помеция возвращается к работе.

– Это не так просто, как кажется, – возразил Гримальди.

– Со стороны это кажется элементарным.

– Лучио, твоя забота – поднять арендную плату на пятнадцать процентов, иначе у нас не будет поля для маневра, а думать о Папе – это наше дело.

Паоло приложил указательный палец к губам. Он двигался очень медленно, чтобы каждый его жест выглядел значительным. Посмотрел на Гримальди, перевел взгляд на Раньери.

– Профессор… – произнес он и выдержал паузу. – Мне пора идти. Это срочно.

Гримальди склонил голову набок, вытаращился, как сыч, и изобразил искреннюю улыбку – наверное, решил, что на самом деле Паоло уходит из офиса в связи с расследованием.

– Конечно, Манчини, ты и так уже задержался, – сказал он, потом, подмигнув, добавил: – Поговорим позже, ты мне все расскажешь.

Паоло выскользнул из комнаты, стараясь ступать как можно тише: все в офисе ломали голову над пунктами обвинения великого предпринимателя, вот уже два дня они круглосуточно трудились на благо Папы – шерифа, патрона, властелина мусора. Паоло вошел в свой кабинет, снял пиджак, стянул кашемировый свитер, завернул в него ноутбук и с опаской направился к двери. На полпути решительно развернулся и метнулся к столу. Достал из второго ящика красную пластиковую папку, тоненькую зеленую папку из картона и завернул в свитер вместе с ноутбуком. Получился объемистый тюк. Он снова надел пиджак и попытался незаметно унести добычу на плече, но не сделал и пары шагов, как сверток сполз назад, стащив с Паоло пиджак, так что тот остался в одной рубашке с висящими за спиной неопровержимыми уликами. Он позвонил по внутреннему телефону секретарше:

– Зайди, пожалуйста, на минуту.

Сара немного задержалась, хотя обычно отличалась расторопностью, однако в эти горячечные дни не только Паоло нуждался в ее услугах: были еще Каммарано, Дель Драго и особенно Кастальди, придирчивый и на редкость нудный.

– Я пришла, – сообщила она.

На ней была расклешенная юбка, она никогда не носила чулки, ее ноги, смазанные маслом карите, отливали золотом, и от них приятно пахло.

– Что нам нужно сделать? – спросила она.

Она сказала «нам», явно намекая на то, что готова на уступки.

– Нам надо вынести эти вещи из офиса.

– Но я не могу, адвокат. Это запрещено.

– Совершенно верно.

– Следовательно…

– Следовательно, ты вытащишь их вон туда.

Сара повернулась к окну. Только у Паоло к кабинету примыкала терраса на уровне земли, она выходила на прямоугольный внутренний дворик, засыпанный мелким гравием и вечно утопавший в тени, из-за чего растущая там черешня никогда не цвела.

– Я тебе потом позвоню. Только обязательно ответь, хорошо?

– Конечно.

Он подошел к ней вплотную, слегка прижался грудью к ее груди и, коснувшись губами ее уха, прошептал:

– Если тебя спросят о Марганти, ты ничего не знаешь.

– Адвокат, но мне и правда ничего не известно.

– Молодец, – выдохнул он, – тебе ничего не известно, но ты должна разузнать, по какому поводу выписано уведомление о подозрении.

– Ему?

– Мне.

– Куда вы пойдете?

– К Виоле. Она плохо себя чувствует.

Сара шумно выдохнула. Паоло был так близко, что у нее внутри все дрожало, она заглянула ему в глаза, желая подольше удержать его:

– Я слышала, как Марганти говорил по телефону, он сказал, что у вас проблемы… Что случилось?

Паоло сердито сверкнул глазами, видимо, ей не следовало задавать подобный вопрос.

– Если мне неизвестно, что случилось, как я смогу помочь вам, адвокат?

У нее на шее вздулась жилка. Выходит, Сара боялась за него? Она так ясно проявляла свои чувства, не скрывала своего волнения – все это неопровержимо доказывало ее нежную привязанность к нему, а он от этого уже совсем отвык.

– Сара, ничего не случилось.

В глубине души ему хотелось поведать ей правду, переманить ее на свою сторону, проявить честность, найти в ней опору. Однако он сдержался, и не потому, что не доверял ей, а потому что боялся впутать ее в незаконные дела. По той же причине он не позволял себе ее трахнуть.

– Марганти сказал, – продолжала она чуть слышно, срывающимся голосом, – что иногда вы принимаете на Фламинии отходы из Калабрии, на МБО, ровно на пару дней, а потом они исчезают.

– Он так и сказал?

– Да. Зачем вы это делаете?

– Потому что у них там дела обстоят хуже, чем у нас, они, бедняги, не знают, куда мусор девать.

– Но по закону мусор надо перерабатывать рядом с местом сбора. Разве они не обязаны это делать в радиусе ста километров?

– Ого! Смотрю, ты в теме.

– Только не разобралась, как его перерабатывают, когда поблизости нет заводов…

– То-то и оно!

– Не понимаю, – прошептала девушка. Ее грудь вздымалась, она шумно дышала носом.

– Тут особо нечего понимать, есть люди, которые ищут практические решения в интересах Юга, и это одно из них.

– Какие люди?

– Обычные люди, южане…

Паоло провел пальцем по ее левой щеке, пытаясь смягчить слова ласковым жестом.

– А Гримальди об этом знает?

– С ума сошла? – Он взглянул ей прямо в глаза: – Никто об этом не знает и не должен знать.

– Почему вы это делаете? Сколько вам платят?

– Сара, мне совсем не нравится этот разговор.

– Вы берете деньги и делитесь с руководством завода на Фламинии, и все довольны, так ведь? Марганти так и сказал…

– Уточни, пожалуйста, он все это сказал тебе или ты это услышала?

– Какая разница?

– Скажем так: существенная.

– На предприятия поступают несортированные отходы. Это не соответствует нормативам. Потом вы их куда-то отправляете, так? В конце пути они оказываются в море или их отправляют куда-то еще?

– Не знаю.

Она окинула взглядом комнату. И схватилась рукой за шею.

– Это вы подожгли завод на Фламинии?

– Ну хватит, Сара!

– Может, Марганти говорил с вами?

– Марганти следовало бы зашить себе рот, чтобы не болтать лишнего по телефону. А кстати, где он?

– Гримальди отправил его на завод, где был пожар.

– Прекрасно.

Сара опустила глаза, укоризненно пожала плечами и отступила на шаг.

– Не беспокойтесь, адвокат, я заговорила с вами об этом по двум причинам. Первая состоит в том, что я не хочу быть втянутой в такие дела, потому что я честный человек. Вторая: я не хочу, чтобы вы считали меня дурой.

Паоло надел длинную куртку Burberry, сунул в руки Саре ноутбук и две папки.

– Я позже тебе позвоню. Держи ушки на макушке, и получишь хороший подарок, договорились?

«Все имеет свою цену», – думал он, уходя из конторы. На него враждебно смотрели мрачные литографии Мино Маккари, напоминавшие игуан, ползающих по стенам, он робко поглядывал на них и осторожно, спрятав руки в карманы, шаг за шагом двигался по коридору. На выходе Паоло неспешно продефилировал перед столом Марианджелы, рыжеволосой дамы с прической в стиле сороковых. Она окликнула его:

– Манчини, тебя искал Валерио.

– Спасибо.

Он взялся за ручку входной двери и послал коллеге сияющую улыбку бойскаута. Организация скаутов, куда он вступил по совету отца, была его первой в жизни командой. Выйдя на улицу, он столкнулся с бухгалтершей.

– Привет, адвокат! Куда идешь?

Баральди была одета в песочного цвета пальто. Ее бугристая кожа напоминала апельсиновую корку, а наивный детский взгляд не раз спасал ее от тюрьмы.

– Хочу сходить в бар за кофе. Тебе тоже принести что-нибудь?

– Если не трудно, возьми мне горячий макиато.

– Ладно.

Паоло завернул за угол, к террасе, и вовремя: Сара уже тянула к нему шелковистые руки с короткими, покрытыми бледно-розовым лаком ноготками, с обручальным колечком из белого золота.

– Позже я тебе позвоню, – повторил Паоло.

Груз был доставлен, руки исчезли. Сара предусмотрительно упаковала все в плотный пластиковый портфель. Паоло положил его в багажник и прикрыл сверху ковриком. Он сразу заметил, что не хватает зеленой картонной папки. Господи, дело-то было пустяковое! Он раздумывал, не вернуться ли назад, но тут к офису подъехал синий «мерседес» с затемненными стеклами и остановился у двери.

Водитель вышел и распахнул дверцу. Этторе Папа с трудом выбрался из машины, помогая себе тростью из светлого дерева с костяным набалдашником. Из-за искривленного позвоночника он при ходьбе слегка заваливался набок, на нем был шерстяной кардиган с кожаными пуговицами и приплюснутая малиновая кепка из шотландки: Паоло никогда его без нее не видел. Прихрамывая, он медленно направился к двери, но в какой-то момент обернулся и приветственно поднял руку, глядя на Паоло. Поздоровался. Именно с ним. Паоло удивился и прокричал:

– Добрый день, патрон!

Папа улыбнулся, застыл, словно каменный дуб, тяжело опершись на трость, и жестом подозвал его к себе. Паоло резво подскочил к нему, украдкой осмотревшись, чтобы проверить, стал ли кто-нибудь свидетелем этой сцены.

– Как поживаете, адвокат? – произнес Папа. – Все хорошо?

Паоло смутился, он не был уверен, но надеялся, что патрон узнал его, всего лишь пешку, рядового сотрудника юридической фирмы. Гримальди не представлял его Папе, только однажды, в обычный рабочий день, ткнул в него пальцем в коридоре: «Это Манчини, а вон тот, второй, – Джулио Марганти, оба занимаются МБО на Фламинии». Паоло был покорен этим человеком, исходившим от него ощущением власти, невозмутимым спокойствием при общении с журналистами, его суровым тоном, умением подбирать слова перед телекамерой: он помнил о своем происхождении и знал, что грубость и ругательства – его хлеб насущный. Гримальди, живой, быстрый, непубличный, служивший тенью у тени, был его полной противоположностью.

– Хорошо, патрон, а как ваши дела?

– Не жалуюсь. Обычные дрязги, – произнес он и взглянул на Паоло смеющимися глазами. – Но пока есть здоровье и дерьмо, мы идем вперед, вы согласны?

– Несомненно.

– Хорошего дня, Манчини, до свидания.

Паоло почувствовал, как во рту пересохло, ноздри слиплись и ему стало нечем дышать. Ему даже не хватило духу попрощаться с Папой, он удрал, чувствуя, что патрон провожает его взглядом. Благодушный и уверенный в себе. Он знает, кто я. Знает мое имя. Почему? Положив руки на руль, Паоло смотрел, как патрон важно шествует к своей цели – к двери. Широко расставляя ноги, походкой, исполненной неоспоримого превосходства.

Паоло завел мотор и быстро поехал назад, следуя обычным маршрутом, тем же, каким ездил четырежды в день, он знал его наизусть, как свои пять пальцев, – все углы, бордюры, повороты, светофоры. Попытался дозвониться своему другу Симоне. Они знали друг друга со школьной скамьи, потом вместе учились в университете, проводили летние каникулы в Сабаудии и Чирчео. Они не виделись целую вечность, редко созванивались: Симоне уехал работать в Лондон. Соединение никак не устанавливалось, в трубке слышался какой-то звон.

– Паоло, быть не может, не поверишь, но ты мне приснился, не то вчера, не то сегодня. Мы с тобой были в Террачине, и…

– Симо, я потерял Элиа.

– Что?

– Я шел в парк во время обеденного перерыва, мне нужно было подменить Виолу, но тут мне позвонили из офиса – непредвиденные обстоятельства, пожар на заводе. Я вернулся на работу, решив, что она меня не видела, но она меня заметила и, подумав, что я пришел ее подменить, ушла. Мы его оставили одного на долгое время, больше чем на час. Я туда сейчас возвращаюсь.

– Черт!

– Я в отчаянии, Симо, не знаю, что мне делать.

– Ты сейчас где?

– Еду в парк, Виола уже там, я еще нет.

– Вам надо самим его искать.

– Вот поэтому я и звоню, хочу посоветоваться: подавать заявление о пропаже или…

– Паоло, если вы пойдете в полицию и расскажете эту историю, у вас заберут его навсегда. Он не сам пропал, вы по собственной воле бросили его одного, это оставление в опасности малолетнего…

– Но…

– Никаких «но». Вы должны сами его искать. Еще и тот несчастный случай на дороге. Скажут, что Виола пережила слишком тяжелое потрясение, и ты тоже, потому что переживал за нее. У тебя могут отнять родительские права, это как карта ляжет. Они могут доказать, что она неспособна заботиться о сыне и не хочет этого после случившейся с ней беды, и…

– Нет, вот это – нет. Психиатр, психотерапевт и невролог могут дать показания и засвидетельствовать, что…

– Что? Что ты развернулся, как по команде «Кругом!» – и понесся на работу, а она просто отчалила в неведомую даль? Что вы не поняли друг друга и оставили своего сына, которому нет еще и двух лет, одного в парке? И спохватились, когда прошло больше часа? Сказать тебе правду, Паоло? Тут наклевывается возбуждение уголовного дела. Не занимайтесь фигней. Позвони отцу, попроси его помочь вам с поисками. Молчи и действуй. Если пойдешь в полицию, вам конец.

– Ты прав, – чуть слышно просипел Паоло.

– Вот увидишь, вы найдете малыша, и вообще Вилладжо Олимпико – спокойный район, машин мало. Паоло, подумай хорошенько: если тебе придется подавать в розыск и оставлять заявление в полиции, вам понадобится правдоподобная версия: его похитили. Только не вылезай со своей дурацкой историей, понятно?

– Да, понятно.

– О’кей. Как только что-нибудь узнаешь, сразу звони. Ни пуха ни пера!

– К черту! – отозвался Паоло и посмотрел на небо. Оттуда, где он находился, не было видно черного облака – только ласточки, сбившись в дружную стаю и не разлетаясь по сторонам, носились в голубых небесах, потом от них отделилась небольшая группа птиц, похожая на черный хохолок.

На минуту Паоло потерял ощущение времени, оно разредилось, остановилось. На виа Париоли было четыре плавных поворота, ее обрамляли изумрудно-зеленые платаны; здесь толпились суетливые горожане, работали дорогие рестораны и кафе-мороженые, декорированные полосатыми панелями лавандового цвета; дальше, в глубине справа, начиналась Вилладжо Олимпико – олимпийская деревня, пустыня среди оазисов. Давным-давно здесь были болота. А потом – римские площадки для верховой езды.

Он притормозил напротив Аудиториума. После известия о пожаре и встречи с Папой, вызвавшей у него необъяснимый страх, в голове было пусто. Он словно начал все с нуля, превратился в ищейку, выпятил грудь и, посмотрев направо, потом налево, ринулся на поиски светлого пятнышка, маленькой фигурки – своего сына, плутающего в тени серебряных китов Ренцо Пьяно[8], которые поблескивали на холодном солнце. Сейчас, в 15:18, небольшая площадь была пуста, воздух казался сладким на вкус, ветки олеандров согнулись. Он скользнул, как змея, мимо безликих, словно отлитых в одной форме домов с ровными рядами окон, напоминающих слепые глаза. Он всмотрелся в пространство, послушал пустоту: его сердце оглушительно грохотало, как жестяной барабан.

Он поставил машину за парком. В нем играли только двое детей, рядом на лавочке сидел их отец – бородатый мужчина в квадратных очках. Младший из мальчишек упал и подскочил на упругом покрытии. Если бы в нашей стране умели утилизировать смешанные отходы, подумал Паоло, это покрытие было бы сделано из тысяч бутылок для воды: мы превратили бы переработанный пластик в крошечные шарики – гранулы – и расплавили бы их, добавив немного нефти. В Швеции таким способом изготавливают флисовые одеяла. Да и линолеум тоже. Паоло помнил, как здесь стелили покрытие, оборудовали парковку.

В те времена он ездил на велосипеде, возвращался на нем с работы домой, чтобы тренировать легкие; именно на этом месте он останавливался, пил воду из уличного фонтанчика, разминал ноги и входил в Вилладжо медленным шагом, восстанавливая дыхание. Он считал, что вместо парковки надо было поставить здесь киоск и продавать фруктовое мороженое, пиво, пиццу. Все, что касалось детей, было ему не интересно, они для него вообще не существовали, заводить ребенка он не собирался. Виола тоже не хотела.

Паоло хорошо помнил их первые свидания и бесконечные аперитивы, они сидели рядом, пили темно-красное чильеджоло, Виола пьянела от первого же стакана, становилась ласковой и разговорчивой, делилась сокровенным – выражала вслух свои желания. Съездить в Нижнюю Калифорнию, перевести роман Маргарет Этвуд, каждую субботу по утрам ходить в хаммам в Римском гетто[9], закупаться всякой всячиной на рынке Тестаккио, похудеть на четыре, пять, шесть килограммов.

– А ребенок? Ребенка ты хочешь?

– Ну… Я пока об этом не думаю, не знаю… Если получится…

Если получится.

Это стало их приговором.

Спустя несколько месяцев она согласилась переехать к Паоло, в квартиру в двух шагах от этой самой парковки; это не было продуманным решением, скорее уступкой традиции, заботой о потребностях партнера. Виола усердно редактировала свой первый роман и занималась переводами. Паоло только что приняли на работу в юридическую контору Гримальди.

Весь день они с нетерпением ждали вечера и начинали его, как обычно, с бокала чильеджоло. Они могли часами гулять, прижавшись друг к другу и идя в ногу, спускались к плотинам на Тибре, смотрели на вспененную воду и в конце концов добирались до центра; питались жирной, нездоровой едой прямо в постели или в спешке, на ходу, иногда примостившись за буковым столиком на кухне, где Виола поставила горшок с плющом, доставшимся ей от отца, – свое наследство.

Она постоянно читала Томаса Бернхарда, Сола Беллоу, Джоан Дидион, и это вызывало у Паоло безграничное восхищение, которое неизбежно превращалось в желание – желание неодолимое, за первый год только окрепшее; они были словно спортсмены в процессе бесконечных тренировок, все более уверенные в себе, все более счастливые.

После секса ее волосы кудрявились, тогда они у нее были длинные, с челкой, она подкрашивала их в оттенок шоколада. Сидя на нем сверху, она вытягивала шею, набухшие груди колыхались (Паоло казалось, что они грохочут на всю комнату), живот и ягодицы становились упругими, как барабан. Ее маленькое стройное тело быстро двигалось, становилось влажным. Гибкая спина покрывалась каплями пота, несколько раз – вскоре после окрашивания волос – на ней появлялись темные пятна. На кухне тоже все пачкалось. Любовь везде оставляла свои отпечатки. После секса они обычно отправлялись в душ, и все начиналось сызнова. Прямо там, стоя под горячими струями, Виола произнесла:

– Может, сделаем ребенка? Что скажешь?

Ребенок в ее сознании был как бы новым шагом навстречу настоящему мужчине, но совершенно не обязательным, скорее подсказкой, скрытой в ее голове, как и в голове любой женщины. Виола от нее отмахнулась, сосредоточившись на самой себе.

Она тяжело пережила ранний развод родителей, ей было пять лет, когда папа не вернулся домой. Мать впала в уныние на целый год, и из всего этого долгого года Виола запомнила прежде всего ее глубокую печаль и тоску, которая полностью завладела жизнью женщины и ее маленькой дочери. Потом приходили и уходили разные мужчины, и каждый раз мать как одержимая со всей серьезностью погружалась в новые отношения. Она растила дочку так, словно та была ее подругой, и, едва дождавшись, когда Виола созреет, вывалила на нее полный мешок своих горестей, своей беспомощности, денежных проблем, мужских низостей, интимных признаний, не говоря уже о бесконечных эпитетах в адрес отца: «Эгоист, засранец, никчемный человек».

Виоле было хорошо с отцом, ей нравилось проводить с ним время, он был человек спокойный, математик с откровенно коммунистическими взглядами, страстный любитель парусного спорта. Она вспоминала, как на летние каникулы отец брал в аренду маленькую парусную лодку, как сверкало и переливалось море, как они ловили морских ежей (к иглам самок постоянно что-нибудь прицеплялось). Он и умер на лодке. Один. Приступ тахикардии. Он оставил в сердце Виолы ледяную пустоту, но что еще хуже, с его уходом рухнула стена, за которой она могла укрыться. С ним канули в вечность счастливые деньки на море, банки консервированного тунца, книжки Сальгари и ветер в голове – и все это в злосчастные подростковые годы.

Дети, думала она, дорого расплачиваются за жизнь своих родителей. Им нужно быть неимоверно взрослыми, чтобы пережить детство, – организованными, сильными. Твердо стоящими на земле, чуждыми самолюбования. Ей никогда и в голову бы не пришло, что мысль о ребенке может быть связана с желанием, она не принимала в расчет цепкую хватку любви, инстинкт слияния с другим. Властное веление времени. Призыв к жизни.

Когда она впервые спросила: «Может, сделаем ребенка?» – говорило ее тело, а не голос.

Паоло что-то пробурчал, входя в нее, ему отныне не нужно было контролировать оргазм; ее слова освободили его от необходимости резко отстраняться, вытираться; теперь можно было оставаться слитыми воедино, как они слились воедино, полагая, что Виола забеременеет после первого же соития. Они расстались с этой мыслью только после третьего месячного цикла, и тогда на ее лице появились разочарование, уныние и мука. Ее печальное настроение невольно передалось Паоло, у него в голове не укладывалось, отчего такая сильная любовь не хочет давать плоды.

Виола в срочном порядке набралась знаний о базальной температуре и сроках овуляции, заявила, что надо беречь сперму и реже заниматься сексом: так семя будет, по ее словам, более «структурированным». Сексом пожертвовали ради запланированной любви. Ей тогда было тридцать девять, время уходило.

Спустя полгода ожидания они решили сделать анализы. Криптозооспермия у Паоло и непроходимость одной из труб у Виолы. Время начинало поджимать, а между тем желание стать родителями неожиданно переросло в необходимость, а потом и в навязчивую идею. Ее жизнь превратилась в постоянный прием лекарств и длинную череду процедур (врач, проводившая ЭКО, называла их процедурками). Виола каждый вечер колола себе в живот гепарин, а Паоло стоял у окна, курил и представлял себе лицо будущего сына. Внезапно гормоны закружились в бешеном хороводе. Виола исправно поглощала их, хотя от них у нее раскалывалась голова и земля уходила из-под ног. Головокружения, слезы и нервы. Натянутые как струны. Как оголенные провода. Она размышляла о немолодых дамах, принимающих эстрогены, чтобы отсрочить менопаузу, одну пилюлю в несколько дней, чтобы сохранить эластичность кожи (и мышц), ослабить приливы, справиться с перепадами настроения. Жизнь женщины усеяна гормонами, вздыхала она. Гормоны, чтобы рожать, чтобы не рожать, чтобы законсервироваться и не стареть. Гормоны как столпы капитализма, как эликсир долгой жизни, как монетки, которые суют в тело, чтобы машина всегда работала как надо: чакра, виагра, тестостерон – все вращается вокруг секса.

– Иди-ка лучше сюда, займемся любовью, – говорил ей Паоло.

Любовь. Виола забыла, что это значит. Средство неизвестно для чего, бесполезный инструмент. Она полностью сосредоточилась на матке, яичниках, открытой трубе. Гепарин. Эстрогены. Четыре яйцеклетки. Две неудачные попытки. Куча денег впустую. Потом успех, оплодотворенный эмбрион, имплантация. Они были так счастливы и весь вечер провалялись на татами, на желтой простыне, лежа на боку очень тихо: у нее в животе был их малыш.

– Малышка.

– Почему?

– Я чувствую.

На УЗИ Виола нарядилась как невеста, а Паоло – нет. В то утро он сходил на пробежку, на нем были старые кроссовки Nike, внутри бурлили эндорфины, усы топорщились, на подбородке красовался графитовый ободок щетины.

Гинеколог нанесла на живот тонкий слой геля, чуть заметно улыбнулась Виоле, долго водила датчиком около подвздошной кости, вокруг пупка, вздохнула, надела очки, висевшие на бронзовой цепочке, и, помедлив, сказала:

– Мне жаль, но сердцебиения нет.

Виола повернулась к нему: в ее глазах застыл мрак.

– Мы его потеряли…

Если бы он только мог, он стер бы это выражение с ее лица поцелуями, заботой, любовью. Той самой любовью, которую она возненавидела, – любовью бесплодной.

Это выражение лица он заметил издалека, угадал его даже на расстоянии, когда выходил из машины и шел по парковке. Виола стояла под большой железной звездой цвета ржавчины, установленной на границе парка. На ней было удлиненное сзади черное пальто с золотыми пуговицами и хлястиком. Тем утром он этого просто не заметил. Он не смотрел на нее, на свою маленькую темноволосую мадонну, которая, закрыв рот руками, стояла за низенькой оградой, будто за тюремной решеткой. Она плача побежала ему навстречу. Она никогда не плакала. Больше не плакала. Несчастный случай уничтожил ее чувства, а заодно и желания, убил в ней радость; казалось, все это осталось на полосках пешеходного перехода. Она проговорила измученным голосом:

– Мы его потеряли…

Он крепко прижал ее к себе. Уже несколько месяцев он к ней не притрагивался.

Сколько потерь может пережить человек?

Потерям не будет конца, если не поставить им заслон. А он хорошо знал: если бы они не смирились, если бы по-прежнему старались разобраться, к чему пришли, Элиа был бы здесь. В холодном гнезде их окаменевших сердец.

4

Они стояли молча, обхватив друг друга, широко открыв глаза и вдыхая запах железа и машинного масла, опускающийся с пасмурного неба. Черное облако рассеялось. Их тела излучали страх, и только их крепкое объятие держало его взаперти. Они думали о своем ребенке, который не издал ни звука, когда увидел, что родители уходят и оставляют его на произвол судьбы.

Виола ломала голову, правильно ли она поняла Паоло, тот повторял свои движения, словно перематывая закольцованную пленку, и пытался найти хоть малейшую зацепку. Он ничего не вспомнил, только смутные тени вокруг себя, возможно, девочку на качелях. Он не знал, как сказать Виоле о том, что они не смогут вызвать полицию, представлял себе, как она прореагирует, как возмутится, придет в ярость и накинется на него. А между тем Симоне был прав: если они обратятся в правоохранительные органы, им не миновать тяжелых последствий. Тут речь идет не о легкомыслии, а о халатности, безответственности, безумии.

– Это я во всем виновата, – проговорила Виола. – Я во всем виновата! – прорычала она.

Паоло крепче обнял ее, сдерживая ее судорожные движения: у нее тряслись руки, она переступала ногами, словно маршируя на месте, чтобы снять напряжение. Он прижал ее к груди, стиснул ее плечи, и ему почудилось, что он укрощает дикого зверя, почуявшего запах крови, слышит его хриплое дыхание. Он огляделся и зашептал ей на ухо:

– Тсс… тише! Не дергайся, Виола, успокойся! Дыши.

– Отстань от меня!

Она вырвалась из его рук, отскочила назад и наклонила голову, словно собиралась кинуться на него и вцепиться ему в глотку. Она лишилась сына, и кто-то должен был за это ответить.

– Неправда, не говори так, никто в этом не виноват, – произнес Паоло как можно тише и медленнее, стараясь успокоиться и собраться с мыслями.

Когда они говорили по телефону, он понял, что она его видела, о сообщении она даже не упомянула. Возможно, так его и не прочитала. От этой мысли ему стало не по себе. Он часто ей врал, врал постоянно, но это было нелегко: ложь не приносила никакой выгоды, скорее так он наказывал сам себя.

– Нет, это я виновата. Я отвлеклась, не задержалась, чтобы убедиться, что ты его забрал, поторопилась уйти. Мне просто хотелось уйти, и знаешь почему?

Он сглотнул застрявший в горле комок. Во рту стоял мерзкий привкус, Паоло ничего не ел с самого утра, только проглотил комплексную пищевую добавку: кальций, магний, железо, калий, марганец. Желудочный сок сделал свое дело, и в животе разгорались угли.

– Да! – отрезал он, поскольку знал, что в приступе ярости Виола могла наговорить все что угодно.

– Я паршивая мать! – выкрикнула она.

Женщина, стоявшая на остановке трамвая на другой стороне улицы, обернулась; Паоло бросил взгляд на нее, потом на ползущий вдали трамвай номер 2, новых пассажиров, быстро заполнявших скамью на остановке. Устроенная Виолой сцена не то чтобы кого-то напугала, но явно вызвала интерес. Паоло знал, что главное, чего им в данный момент не стоило делать, – это привлекать к себе внимание.

– Иди сюда, успокойся, иначе ничего не добьешься.

Виола отпрянула и наставила на него палец:

– А ты? Ты ни на секунду не задержался, просто развернулся, как по команде, и уехал обратно в офис. Словом, исчез – как всегда. Ты…

– Виола, теперь это уже не важно, бесполезно выяснять, кто прав, кто виноват, – мягко возразил Паоло. – Нам необходимо успокоиться и начать поиски.

– Ты дерьмовый отец, – не унималась Виола.

Она пятилась от него до тех пор, пока не наткнулась на ограду парковки; она внезапно застыла, как будто кто-то стукнул ее сзади, и повернула голову. Паоло осторожно шагнул к ней. Взгляд у Виолы внезапно изменился, стал настороженным и неподвижным, словно она что-то увидела.

– Ты слышишь? – спросила она.

Он задержал дыхание и прислушался, но не услышал ничего, кроме громыхания трамвайных колес, шума автомобильных двигателей и криков одинокой чайки.

Парк опустел. Виола оперлась на ограду, провела по ней ладонями. Уронила голову на руки и расплакалась.

Паоло медленно подошел к ней почти вплотную.

– Виола, послушай меня, – сказал он, положил руку ей на плечо и поднял голову: по небу плыл черный дым, поднимавшийся с завода на виа Фламиния.

Он увидел длинную тень Виолы на асфальте, которая тянулась вправо, а сразу же за ней заметил детскую коляску.

Лежащую на боку коляску марки Bugaboo, оливкового цвета.

Это была коляска Элиа. Его любимая берлога на колесах, его автомобиль, продолжение его тела. При виде опустевшей коляски сердце у него екнуло. Элиа там не было. Паоло подошел, взялся за ручку, и к глазам подступили слезы. Он повез коляску, толкая ее вперед, она была такая легкая – слишком легкая.

– Что ты делаешь?

Виола подняла голову: ее глаза, нос, горло были полны слез.

– Забираю ее, – вздохнул Паоло и повез коляску по узенькой тропинке, ведущей к улице.

– Куда ты ее тащишь?

– Не знаю, – хрипло ответил он, с трудом разлепляя пересохший рот.

Виола сидела, вытирая глаза краем рукава и глотая слезы. Перед ней все время всплывало лицо сына, хотя ей казалось, что некоторые его черты стерлись из памяти. Она не могла вспомнить его ручки, форму ноготков. Не знала, какого цвета худи надела на него в то утро. Она на что-то отвлеклась, когда собирала его на прогулку. Она все время отвлекается. Она увидела, что Паоло идет назад; он сел рядом, прижался к ней. Их взгляды встретились, уже много месяцев они не смотрели друг другу в глаза так напряженно: их одолевали одни и те же мысли, у обоих сердце колотилось со скоростью электрических разрядов и кровь застывала в жилах. Где их ребенок? Веки Паоло поднимались и опускались, как у заводной куклы с заевшим механизмом, и Виола угадывала за ними страх, питавшийся ее страхом.

– Ты понимаешь, что мы наделали? – спросила она, отводя от него взгляд, чтобы удостовериться, что все это не сон.

До них долетал приглушенный шум города. Ветер шуршал листьями. В десятке метров от их скамейки мужчина парковал синий «фольксваген-пассат». Земля продолжала вращаться.

Та же самая мысль пришла в голову и Паоло – ощущение, что мир не прекращает привычного движения, в то время как их собственная жизнь внезапно прервалась. Он просунул палец между планками скамейки, согнул его, обдирая о доски, чтобы почувствовать боль и восстановить связь с реальностью. Почувствовать свое тело, прочную связь с ним. Он перевел дух, потом заговорил:

– Послушай, мы не можем пойти в полицию. Я звонил Симоне… Если мы расскажем все как было, если признаемся, что разбежались в разные стороны, потому что неправильно поняли друг друга, это будет рискованно. Мы должны действовать сами.

– Почему?

– Потому что они могут лишить нас права растить его, ведь мы оставили без присмотра малолетнего, ты понимаешь?

– Нет, не понимаю. Это могло случиться с кем угодно, а случилось с нами. Только полиция поможет нам его найти.

– Виола, если мы пойдем туда и выложим всю правду, в конце концов его у нас отберут. Ты этого хочешь?

– Я хочу вернуть своего ребенка, и все.

– Тогда давай его искать, у нас еще есть время. Мы сильно рискуем, если заявим о его исчезновении.

– Мы его бросили.

– Мы просто ненадолго отвлеклись.

– Получается, это я виновата? Я одна виновата?

– Не надо думать о том, кто виноват. Никто не виноват. Вот только мы не сможем это объяснить. Полицейские начнут расследование, найдут очевидцев происшествия, вероятно, назначат психиатрическую экспертизу.

– Ты считаешь, я одна во всем виновата, ведь так? Ты считаешь, что…

– Виола, – произнес он и обхватил ее лицо руками, – мы с тобой не воюем, вина лежит на нас обоих, но об этом знаем только мы с тобой. Проблема возникнет, как только мы обратимся в полицию, к карабинерам, в правоохранительные органы. Нам надо самим его искать. И найти. Ну что, пойдем?

– Паоло, мне страшно.

– Знаю. Мне тоже.

– Мы не сумеем. Я его бросила…

– Неправда.

– Ты так говоришь, потому что не хочешь смотреть правде в глаза.

Виола потерла ладонью нос.

– Я? Я не хочу смотреть правде в глаза? – сердито спросил он.

Паоло внезапно разозлился на нее. С одной стороны, его привели в ярость ее обвинения, с другой – он хотел ее переубедить. Иногда рассудок отказывает. Виола всегда реагировала на эмоциональные встряски, а не логику. Ей сейчас хотелось бы откинуться на спинку сиденья и выплакаться. И раствориться в слезах.

– Да, ты. Вечно спешишь. Вечно где-то носишься. Вечно по уши в делах. В отходах – очень подходящее слово, оно говорит о многом, – с упреком сказала Виола.

Он отказывался от посторонней помощи, и она рефлекторно выплеснула на него свой гнев, подумал Паоло. Рефлекторно.

– Скажи мне, кто находился в парке, когда ты ушла.

– Почему ты спрашиваешь? Сам не видел?

– Нет, Виола, не видел. Я направился к вам, посмотрел на тебя, но тут зазвонил телефон, и я вернулся назад. Я видел только девочку.

– Кто тебе звонил?

– Не знаю, не помню, да какая разница?

Виола прищурилась, кашлянула и внимательно осмотрела площадку: ее взгляд летал по настилу, временами останавливаясь, как бильярдный шар на сукне:

– А то, что я помню, наоборот, невероятно важно для всех.

Она не отрываясь смотрела туда, где в последний раз видела сына. На синтетическое покрытие. Представляла себе, как на упругом настиле появляется гигантский рот и земля поглощает ее ребенка. После нечастного случая у нее бывали короткие галлюцинации, всякий раз разные: жутковатые сцены, искаженные лица, голоса, зовущие ее. Когда она чувствовала себя загнанной в угол, фантазии помогали ей вырваться на свободу. Ее спасала игра воображения – способ ухода от реальности, если она невыносима; так было сразу после несчастного случая – о том дне она почти ничего не помнила, кроме мучительной боли, отсутствия Паоло и тайного желания умереть. Отрыв от реальности вывел ее из этого ужасного состояния и заставил заново привыкнуть жить.

– О’кей, мне позвонила секретарша.

– Пьянджаморе… Что за фамилия такая?

Внезапно они услышали шорох, и оба синхронно обернулись. За четвертой опорой Дворца спорта Нерви они заметили цыганскую собаку, которая обнюхивала брошенный пластиковый пакет – куски штукатурки, драный тюфяк, еще какой-то мусор. Отходы. Пес стоял, опустив хвост, и выглядел довольным.

– Там была она… – выдохнула Виола. – Мать цыганской семьи.

– О’кей, пойдем к ним в трейлер, он на другой стороне улицы, кажется, я там его видел. Прикрой нос и рот шарфом.

– Зачем?

– Чувствуешь, какая вонь? Это токсичное облако.

С левой стороны Виола заметила клубы тончайшей взвеси, как будто кто-то распылил с неба лакричный порошок. Это был один из тех случаев, когда ее обоняние не сработало: дым имел только цвет, но никакого запаха. Она не шевельнулась, а он уже вскочил на ноги и приготовился уходить.

– Что будем делать с коляской? – растерянно спросила Виола.

– Оставим ее у фонтанчика, там она никому не помешает.

Она послушно обмотала лицо шарфом цвета хаки, отвезла коляску в уголок, опустила тормоз, забрала из сетчатого кармана соску и спрятала в карман пальто, подумав, что, когда они его найдут, будет чем его успокоить.

Они шли, внимательно смотря под ноги, как водолазы по морскому дну, словно в заполненном ватой пространстве, где нужно с особенным вниманием прислушиваться к любому звуку, приглядываться к любому предмету. Они не стали возвращаться к пешеходному переходу, просто перешли улицу как можно ближе к трейлеру. Один шаг, второй, потом еще и еще. Паоло не думал, что цыгане могли украсть Элиа, он соображал, как лучше подступиться к делу и какой выбрать тон – суровый или просительный. Правда заключалась в том, что у них с этими людьми не было ничего общего, хотя они и обитали в одном пространстве.

Они увидели домик на колесах. На парковке Аудиториума стояло всего несколько машин, и росли маленькие, по-осеннему блеклые, тускло-зеленые дубки, а еще там был маленький мальчик, младший из цыганских детей: он сидел в багажном ящике валявшегося на земле мопеда. Этот малыш лет четырех-пяти, с волосами цвета грифельной доски, был одет в просторное черное худи, в котором помещался целиком. Он складывал камешки в стеклянную банку, а когда увидел, что к нему подходят Виола и Паоло, несколько секунд рассматривал их, потом продолжил играть. Рядом с ним стоял большой ящик, набитый всякой всячиной: в нем лежали сумки, сломанные куклы, коробочки, ободранная поролоновая мочалка в виде шара, детали лего, солдатики, пластиковые бутылки, рекламные листовки.

– Где твоя мама? – спросила Виола, присев рядом с ним на корточки.

Малыш даже не повернул головы, как будто она разговаривала не с ним.

Паоло подошел к двери, несколько раз сухо и выразительно кашлянул. Несколько секунд подождал, потом просунул голову внутрь.

– Есть кто-нибудь? – громко спросил он. Не дождавшись ответа, хлопнул ладонью по стенке и повторил: – Эй, есть кто-нибудь?

Поднялся на две ступеньки и заглянул в трейлер. В глубине рассмотрел кровать и два матраса на полу, кухонный уголок сиял чистотой, у двери в санузел стояло несколько завязанных пластиковых пакетов. Паоло не ожидал, что в трейлере будет порядок. Он прислонился спиной к обшарпанной стене, вытащил телефон и стер сообщение, отправленное Виоле: «Удалить у всех». И вздохнул с облегчением.

– ПАОЛО!

Услышав голос Виолы, он выскочил из трейлера. Он вернулся к ней в полной уверенности, что вся цыганская команда уже в полном сборе. Но увидел только Виолу, которая что-то шептала на ухо ребенку, а тот упрямо продолжал складывать камешки в банку, как будто она разговаривала не с ним.

– Милая, что ты делаешь? – спросил у нее Паоло. Милая – сказало его сердце.

Виола подбежала к нему и открыла ладонь: на ней лежала машинка Элиа, когда-то принадлежавшая Паоло, теперь у нее не хватало дверцы и колес.

– Смотри, – произнесла Виола, и в голосе ее зазвучали жесткие металлические нотки, такие же как после аварии, когда она с усилием произносила слова. – Пойдем в полицию.

– Нельзя. Как мне еще тебе объяснить? – Паоло повернулся к мальчику и показал ему игрушку: – Где ты это взял?

Малыш посмотрел ему в глаза. Паоло заметил у него на шее звездочку, нарисованную шариковой ручкой.

– Моя! – твердо сказал мальчик, в мгновенье ока выхватил машинку из рук Паоло и спрятал в карман на животе.

– Отдай! – приказал Паоло, но ребенок затряс головой и съежился, защищая всем телом свое сокровище.

– Эй, мальчик, немедленно верни машинку! – потребовал Паоло, и его громкий окрик раскатился по пустынной парковке.

– Успокойся, – сказала Виола, – он ведь совсем маленький, разве ты не видишь?

И правда, малыш был лишь немногим старше Элиа и все-таки послушно сидел на месте, хоть был совсем один. Она погладила его по голове:

– Как тебя зовут?

Мальчик сжался в клубок, превратившись в неприступную крепость.

– Послушай, эта машинка… Мы думаем, что это машинка нашего сына, мы его оставили в парке. Он такой же маленький мальчик, как и ты, только волосы у него светлые, его зовут Элиа. Ты его не видел?

Еще не договорив, Виола заметила маленького пластикового ангелочка, валявшегося на земле среди других вещиц. Одно крыло у него было оторвано, а лицо полностью стерлось.

Ребенок покачал головой, не разжимая плеч.

– Что здесь происходит? Что, на хрен, здесь происходит?! – закричала внезапно появившаяся девушка в камуфляжной куртке, старшая из цыганских детей.

Ребенок проворно, словно обезьянка, вскарабкался к ней на руки. Скорость, с которой он это проделал, была просто невероятной. Они, словно призраки, за долю секунды влетели в дверь трейлера, потом так же быстро очутились за спиной у Паоло, как будто для них не существовало пространства.

– Мы нашли машинку нашего сына, ту самую, которой играл твой братик, – объяснил Паоло, стараясь не повышать голос и переглянувшись с Виолой.

Цыганка хмыкнула.

– Это моя дочь, – спокойно возразила она. – И что дальше?

Видимость обманчива.

– В общем, ничего особенного, – продолжал Паоло, – но эта вещь очень ценна для нас, мы хотели бы ее забрать.

– Игрушечная машинка – ценная вещь? – удивилась она и взъерошила короткие волосы малышки.

– Да, – подтвердил Паоло.

Цыганка оценивающе посмотрела на него, в ее взгляде сквозило презрение. Суровый быт, злобные взгляды людей, шопинг на помойках приучили ее быть настороже, уметь защищаться, нападать первой, чтобы предупредить вторжение в ее жизненное пространство.

– А ты помнишь моего сына?

– Блондина?

– Точно, – вмешался Паоло. – Это он.

– Хммм… И что из этого?

– Ты его сегодня видела?

Цыганка ничего не ответила. Прижав дочку к себе, она механически покачивала ее в ритме блюза.

– Где твоя мать?

Виола говорила вкрадчиво, в отличие от Паоло.

– Какого хрена? Что вам от меня надо?

– Ничего, – ответила Виола.

Цыганка подошла к ней, положила руку на плечо, потрогала воротник.

– Красивое пальто, – прошептала она, и рука ее соскользнула вниз.

Виола отступила на шаг: такой близкий контакт стал для нее неожиданностью. Девушка повертела в руке машинку, рассмотрела ее и бросила Виоле: «Держи!» Развернулась, влетела в трейлер и с грохотом захлопнула за собой дверь.

Паоло взял Виолу за руку и потащил прочь:

– Пойдем.

– Куда?

– Искать Элиа, куда же еще.

– Мы можем сходить к другому трейлеру, который стоит в начале виале Тициано, может, мать там.

– Вперед.

Однако Виола не сдвинулась с места, она продолжала рассматривать предметы, разбросанные на асфальте. Вид у нее был растерянный. Она ткнула кончиком ботинка в пластикового ангелочка.

– Этот ангел ни о чем тебе не напоминает?

– Это игрушка Элиа?

– Нет-нет, но мне кажется, я где-то ее уже видела.

Они взялись за руки, переплетя пальцы, и Паоло потащил ее за собой через парковку, потом вдоль стадиона, похожего на брошенный инопланетный корабль из бетона. Все это было построено в шестидесятые годы к Олимпиаде и в конце концов пришло в запустение. Позже среди этих строений возникли новые центры притяжения, бастионы архитектоники, но и они постепенно растеряли свой блеск, серый смог обезличил постройки, годы стерли остатки различий, и теперь казалось, что все объекты появились здесь одновременно. На стадион Фламинио никто не ходил, и его место занял Аудиториум. Даже цыганские дома на колесах казались естественными элементами этого квартала – всего их было четыре, а еще один, пятый, сгорел на парковке, и от него остался только железный остов. Виола не заметила пожара, не помнила, когда он произошел, а потому встревожилась, стала гадать, отчего это могло случиться и только ли дело в разборках между цыганами.

– Нужно позвонить в полицию, – заявила она.

– Опять ты за свое! Мы не можем. Что тут непонятного? – проворчал Паоло и высвободил руку: у него в кармане без конца вибрировал на беззвучке мобильный телефон. – Алло! – сказал он в трубку и прошел на несколько шагов вперед; он всегда старался скрыться, уйти подальше, когда ему звонили, и это бесило Виолу.

– Куда ты пропал? – раздался прерывистый голос Марганти: связь была неустойчивой.

– Это ты куда пропал? Я тебе все утро звонил, – сердито откликнулся Паоло.

– Я был на заводе. Там сигнал не ловит. А сейчас я в офисе, ты тоже должен приехать.

– Джулио, я не могу.

– Что значит «не могу»? Паоло, не валяй дурака, тебе нужно вернуться. Гримальди меня уже замучил вопросами, Папа в офисе, он о тебе спрашивал, хочет с тобой поговорить.

– Этторе Папа?

– Кто же еще? А ты подумал, папа Франциск?

Паоло весь похолодел, обернулся и не увидел Виолы, она мчалась куда-то быстрым шагом метрах в пятидесяти от него в распахнутом пальто, которое касалось земли.

– Я тебе перезвоню, – буркнул Паоло в трубку и сунул телефон в карман. – Виола, Виола, подожди! – прокричал он, но она все так же решительно уходила дальше. Он пустился за ней бежать, догнал ее и спросил: – Ты куда?

– К трейлеру, – бросила она, встала как вкопанная и молитвенно сложила руки. – Тебе кажется, сейчас самое время отвечать на звонки из офиса? Может, все-таки остановишься? Хотя бы сейчас. Почему ты так себя ведешь?

– Да знаю я, Виола, но ситуация сейчас напряженная, у нас неприятности, я не могу просто взять и исчезнуть.

– Да что ты говоришь? У нас, черт побери, все время неприятности!

Облако уползало вдаль, наполняя воздух ядовитыми частицами. Каждый раз, когда Виола повышала голос, он замолкал.

Когда-то все было по-другому, он считал, что вполне естественно давать ей отпор, ему это нравилось. Все четко работало, пока они любили друг друга. Потом, когда они решили зачать Элиа, она потихоньку начала меняться, копила обиды и разом их выплескивала и во всех ошибках и проблемах отныне был виноват только Паоло. Однако он убедил себя, что все эти ссоры, эти ужасные слова и оскорбления сразу исчезнут, как только у них все получится. Но все осталось как было, она наконец забеременела, а они по-прежнему друг друга ненавидели – сознательно, неудержимо, неодолимо. Появление Доры только все усложнило. В ее обществе Виола хоть ненадолго обретала покой, зато Паоло стал нередко впадать в ярость. Все, чем они должны были делиться друг с другом, она обсуждала с этой женщиной, этой лесбиянкой, вампиршей, которая высасывала из Виолы любовь, но не помогала навести порядок в голове. За месяц до несчастного случая Паоло не сдержался и дал Виоле пощечину. В середине гостиной обычно горела только лампа под абажуром – как будто в полумраке гнев мог рассеяться. Однажды вечером она где-то болталась с Дорой, потом украдкой вернулась домой, а он ждал ее, сидя в углу дивана, измученный ожиданием и ревностью.

Рука поднялась сама собой. Он ударил Виолу раскрытой ладонью прямо по лицу, влепил ей звонкую пощечину, она этого не ожидала, и голова ее резко мотнулась в сторону. Она обхватила руками живот, но не двинулась с места. Потом отступила назад. И плюнула на пол.

После того как она попала под машину, врачи посоветовали им не позволять ей двигаться, следить, чтобы у нее не повышалось давление и чтобы она не испытывала никаких неприятностей – ни эмоционального, ни физического дискомфорта.

Паоло пресекал любые споры, чего бы они ни касались, смягчал нервозность, не вступая в пререкания и поддерживая эмоциональную стерильность. Виола сознавала, что с ней обращаются как с больной, всегда и во всем соглашаются и что это мешает им обмениваться мыслями и чувствами, выключает любовь, словно свет на тумбочке. В первые месяцы их романа между ними существовало некое энергетическое поле, оно порождало дух соперничества (кто больше пробежал, больше выпил, кто лучше сыграл в теннис), вызывало мелкие ссоры и любовные перепалки; иногда после партии в Trivial Pursuit стол с грохотом опрокидывался, начиналась бурная стычка и бойцы искали примирения в сексе с позами доминирования и покорности, жесткими захватами и укусами (Виоле доставались законные трофеи – черно-фиолетовые пятна на ягодицах, на внутренней поверхности бедер и на шее). Они сражались под одеялом с изрядным воинским пылом, демонстрируя агрессивность и состязательность, держа друг друга в постоянном напряжении, и это укрепляло их отношения. Они рассыпались, когда Виола поправлялась после аварии, и в последние месяцы от них осталась только взаимная нетерпимость.

Выздоровела ли она на самом деле?

Паоло каждый день задавал себе этот вопрос, потому что знал: многое от нее пока ускользает, ее память стала избирательной и удерживает только то, что хочет, что способна выдержать. И сейчас ему хотелось кричать, задрав голову к небу: «Мы с тобой по уши в дерьме, а ты только и делаешь, что упрекаешь меня. Но это не я, а ты, не соизволив задержаться ни на секунду, ушла заниматься йогой, это ты воображаешь, будто в жизни все достается даром, будто ты совершаешь титанический труд, болтая с подружкой на диване и рассказывая о том, как трудно растить ребенка, это ты целыми днями думаешь только о себе, ни на что больше не отвлекаясь. Ты, которая уже больше не ты…»

Если бы память Виолы уцелела, что с ними стало бы?

– Боже мой! – прокричала она, ощупывая карманы, шаря руками в сумке, и обернулась к парковке. – Боже мой! Цыганка украла у меня мобильник, когда подходила, чтобы отдать машинку.

– Успокойся, это не важно, ничего не случилось, как только выберемся из этого ада, мы его выкупим.

– Там вся моя жизнь! – Она согнулась и уперлась руками в колени, судорожно втягивая воздух и безуспешно пытаясь глубоко вдохнуть.

Паоло попытался ей помочь – положил руку на спину и, полный сочувствия, начал поглаживать ее круговыми движениями. Он слышал, как она в слезах повторяла:

– Там все фотографии Элиа, понимаешь? Если мы не найдем его, значит, я потеряла все. Я снова потеряла память.

– Не будем сейчас об этом. Виола, давай искать Элиа. Надо собраться. Подумаешь – вытащили телефон!

– Да при чем здесь телефон? Там хранятся мои воспоминания. Ты хоть понимаешь?

– Виола, воспоминания – в голове, а не в мобильнике, – проговорил он и тут же пожалел об этом.

– Хорошо тебе говорить, не тебя же сбил внедорожник. Знаешь, что это такое…

– Да, знаю, извини. – Он крепко обнял ее за плечи. – Я не это хотел сказать. Я имел в виду, что мы должны, ни на что не отвлекаясь, искать Элиа, и больше ничего.

– Паоло, а если мы его не найдем?

– Не время жалеть себя, сейчас не самый подходящий для этого момент. Не может быть, чтобы мы его не нашли, пойдем, нам пора. Я не сомневаюсь, что твой психотерапевт назвал бы это агрессивной мыслью. Представляя себе ужасный исход, ты не пытаешься предотвратить его, а скорее признаёшься в том, что его желаешь. Ты что, действительно этого хочешь? Чтобы Элиа потерялся, и тогда ты станешь свободной, да?

Виола взглянула на него исподлобья. Вытерла слезы, взяла себя в руки, заново подобрала волосы и, с трудом переставляя ноги, пошла за Паоло. Они вместе направились к следующему трейлеру. Его слова причинили ей боль. Еще недавно она ощущала вербальную агрессию как удар ножом в живот, теперь это перешло в голову: в ней зажигалась ослепительно-яркая лампа острой боли, которая мгновенно гасла, и на Виолу наваливалась мигрень, темнота. Она чуть заметно дрожала, и он обнял ее за плечи как-то по-дружески, по-мужски. Они двинулись вперед коротким шагом, постепенно набирая скорость.

– Добрый день. Как дела? – окликнул их сторож летнего кинотеатра у церкви на виале Тициано, свидетель несчастного случая с Виолой.

1 Джеймс Джойс. Улисс. Перевод В. Хинкиса, С. Хоружего.

2 Вилладжо Олимпико – Олимпийская деревня, возведенная в Риме к Олимпийским играм 1960 г. – Здесь и далее – примечания переводчика.

3 Аудиториум (Парк музыки) – концертный комплекс в Риме, открытый в 2002 г., представляет собой три отдельно стоящих здания, которые возвышаются над окружающим их парком.

4 Нерви Пьер-Луиджи (1891–1979) – итальянский архитектор и инженер, прозванный «поэтом железобетона».

5 Отсылка к труду Зигмунда Фрейда «Психопатология обыденной жизни» (1904).

6 Заха Хадид (1950–2016) – крупнейший британский архитектор, уроженка Ирака; представительница деконструктивизма, автор всемирно известных проектов, совершивших переворот в современной архитектуре.

7 Отсылка к фильму-триллеру Филлипа Нойса «Мертвый штиль» (1989) по одноименному роману Чарльза Уильямса.

8 Имеются в виду отдельно стоящие залы Аудиториума, напоминающие по форме огромных китов.

9 Римское гетто – в эпоху Античности – Фламиниев цирк; впоследствии – район Рима, за пределами которого не имели права селиться местные евреи; в конце XIX в. перестал существовать как обособленная территория, окружавшие его стены были снесены.

Продолжить чтение