Мой ослепительный миг

© З. К. Некрутова-Кетько, 2022

© Издательский дом «Дагестан», 2022

Предисловие сына

Тепло дома бабушки Федоры Макаровны и тетечки Катечки, мудрость дедов Ивана Пантелеевича и Никиты Фёдоровича, всей родни незабываемы. Счастье, охватившее меня по приезде в Челябинск, когда мой родной отец вернулся из Германии и наша семья стала жить вместе, осталось в душе надолго, на всю жизнь. Волнение возникает вновь, стоит только заехать в Волчиху (Алтайский край) или появиться на АМЗ (район в Челябинске), а также в 95-м военном городке (Екатеринбург) и на Черемшанке (Свердловская область) – в тех местах, что связаны с моей мамой. И пусть эти ощущения не будут непонятными или обидными для тех, кто их не испытал. Поверьте: если это так, то мне больно за вас и больнее, чем вам – тем, кто этого недополучил, именно потому, что этих переживаний у вас нет.

Мама рассказывала мне, сестре, моим двоюродным братьям и двоюродной сестре Вере о предках, об истории, о войне, о труде и подвигах товарищей. О себе говорила меньше: и то, что она воевала за брата и за Родину, и то, что делала – это за них, а не для геройства…

Апрель 2003 года. Я помогаю принимать экзамен по истории Отечества у абитуриентов военного института:

– Какой у вас вопрос?

– Послевоенное время.

– Какой войны, кто воевал, когда закончилась?

– Второй мировой. Закончилась в 1904 году, а воевали японцы…

– А когда была Великая Отечественная война?

– В XIX… с французами…

– Хорошо, а когда родилась ваша мама?

– Где-то в 1964 или 1965 году…

Больше вопросов у меня к этому мальчику не было…

Жизнь моей мамы, конечно, неординарна. Война, подвиги – это показательно и замечательно. Но я хотел бы, чтобы в ее судьбе читатели, особенно юные, увидели жизнь женщины, матери, бабушки и уже прабабушки, которая жила, училась, трудилась, воевала во имя жизни…

Чтобы и они в своих отцах и матерях увидели то, что видно в каждом деятельном человеке – вечность, бессмертие, продолжающееся в потомках. Другого бессмертия нет, кроме как в связи поколений. Если плохо помнят о тебе – это ад; если не помнят вообще – забвение, смерть. Понимание этого важнее всего!..

Это писалось 15 лет назад. В этом 2022 году маме 100 лет. Внук ее, Миша, настоял, а я согласился подготовить к переизданию воспоминания мамы, дополнив их тем, что сократил или не смог поместить в свой сборник уважаемый Юрий Игнатьевич Мухин.

Важно это и потому, что родилось ощущение недоговоренности, усиленное зачастую спекулятивным отношением к великим и трагическим свершениям людей Страны Советов со стороны некоторых современных информационных и политических властителей. Не время было героическим, а люди были героями, ибо по делам человеческим и их мотивам следует определять эпоху.

Смотрю современные фильмы про войну, и такая жалость к актрисам или к их героиням: тонюсенькие (примерные модели людей), в юбочках, с прическами и в макияже изображают бойцов. Имею ли право так писать? Имею. Моя мама четыре года с перерывом по тяжелому ранению воевала санинструктором, потом снайпером, после ранения – радисткой. Всю войну, до мая 1945-го, проходила в брюках, с короткой стрижкой, была крепко сложена, до 84 лет ходила на рыбалку и за грибами. Была библиотекарем, директором дома культуры, директором кинотеатра, а уже в пожилом возрасте заведовала базой отдыха, держала корову и другую живность.

Я пишу это против лжи, во имя правды моей Родины.

Во имя чего жили бабушки и дедушки…

Сергей КЕТЬКО

Предисловие внука

Часть своих воспоминаний в виде послания внукам и правнукам моя бабушка, Зоя Кузьминична Кетько (Некрутова), записала на диктофон чуть меньше чем за два года до своей смерти – в феврале 2010 года. Инициатива была моя, но записывала бабушка самостоятельно, без чьей-либо помощи – ей так, один на один с диктофоном, было комфортней. Получилось более двух часов. Эта запись была передана всем внукам и правнукам после ее смерти – в январе 2012 года.

И вот спустя 10 лет, в 2020 году, после обсуждения со своим отцом Кетько Сергеем Михайловичем (сыном бабушки) и внуками Зои Кузьминичны я все-таки решился запись перевести на бумагу и сделать публичной. Все остальные мои дружные родственники не возражали.

Эти воспоминания были опубликованы 2 июля 2020 года на сайте «Комсомольской правды» (за что большая признательность и благодарность Р. В. Карманову и В. Н. Сунгоркину). Публикация вызвала интерес читателей и я уговорил отца издать расширенную версию воспоминаний моей любимой бабушки.

Михаил КЕТЬКО

Посвящаю я свое повествование дорогим моим внукам – Анечке, Юрочке, Мишеньке, Олечке и Улечке, своим правнукам Сашеньке, Никите, Владику, Ванечке, Мишутке, Вероничке, Матвею, Глебу и, может быть, еще будущим моим правнукам.

Зоя НЕКРУТОВА КЕТЬКО

Мой род

Я жизнь прожила, она была очень разнообразной – были и счастливые дни, были и страшные дни. Много всего пришлось пережить. Мое рождение совпало с Днем Советской Армии – родилась я 23 февраля 1922 года. И вот сейчас мне исполняется 88 лет. Кто знает, буду я дальше жить или нет, но я хотела бы, чтобы мои внуки и правнуки знали, что я с самого детства не была равнодушной ко всему происходящему.

Детство мое прошло во время становления советской власти в селе Волчиха Алтайского края, на берегу моря. Да, моря, но древнего и ушедшего миллион лет назад. Остались пески, речка, солончаки и красивые ленточные боры. Заселялась Волчиха давно, еще с позапрошлого века. Село большое, и при советской власти оно стало рабочим поселком и районным центром. Вспоминая свое детство, я вспоминаю, как не было электричества, как пряла моя мама. Братик Лёня щипал щепочки для освещения, они горели, и при их свете мама пряла. Оттуда и песня была: «Догорай, моя лучинушка, догорю с тобой и я». Я видела, как родилась советская власть, как начали беспокоиться о людях, о народе, который проживал до этого в нищете и глухоте.

Наша деревня уже в первые советские годы с каждым днем становилась все лучше и лучше. Начали по одному литру выдавать керосин для ламп – его давали мало, и мы его берегли. Затем стали электричество подключать – сначала по три часа в сутки, потом все больше и больше. Потом начали радио проводить – всем провели за государственный счет. С каждым днем мы жили все лучше и лучше.

Все люди воспряли, и все поверили в советскую власть, в народную власть. До 1937 года мы очень бедно жили, были неурожайные годы, да и труд был не достаточно организован.

Потом в 1938–1939 годах и позже начались уже хорошие урожаи, всем колхозникам за труд, по трудодням (форма учета вклада в общий труд. – МК) раздавали зерно, и жизнь стала лучше.

Мама моя, Федора Марковна (девичья фамилия Морозова), была необыкновенная оптимистка, веселая, смелая. Она много рассказывала о себе, и я восхищалась ею. Ее предки переехали на Алтай из центральной России еще в начале XIX века.

Моя мама Федора Марковна с внуками Аней и Серёжей

Через дорогу от нашего дома было кладбище, где прошел страшный бой наших партизан с колчаковцами. Мама ночью выносила раненых к себе домой в подпол, отварами трав промывала раны и перевязывала. Одним из них был партизан Чуев Григорий, муж маминой сестры. Спина и лицо его были изрублены шашками. Мама прилепила, как смогла, разрубленный нос, наложила листья подорожника и забинтовала. А как только беляки ушли, позвала единственного на всю округу медика, фельдшера Мочалова, который всех лечил: мог и зуб удалить, и роды принять. Он оставил о себе добрую память. Но нос у дяди Григория прирос криво – так, как прилепила его моя мама, и дядя потешался над ней (и над собой), мол, что же ты, Марковна, испортила всю мою красоту, прощаю лишь по случаю, что уже женат на твоей сестре.

До революции дядя Григорий работал на золотых приисках в районе Златоуста Челябинского уезда, где подружился с моим будущим отцом, Некрутовым Кузьмой Филипповичем. Он был уральским рабочим, городским человеком, не приспособленным к сельскому труду. И когда он приехал на Алтай с дядей Григорием, посватался к моей маме, женился, то все решения по сельскому хозяйству пришлось брать на себя маме. Он ремесленничал, умело рыл колодцы – колодец, который он вырыл для нашего дома, прослужил целый век. Он же был золотоискателем, привез немного золота, маме подарил тяжелые сережки в виде капель, которые она в годы войны сдала в Фонд обороны, другое золото пропало во время пожара, который устроила моя сестра Мария еще до моего дня рождения. Родилось у отца и мамы семеро детей, трое из них умерло. До зрелого возраста дожили только старшая сестра Екатерина, брат Алексей, сестра Мария и я – Зоя, младшая. Отец умер от брюшного тифа, когда мне был всего годик. Мама волевая, трудолюбивая, в голодный год променяла обручальное кольцо на продукты питания, и мы все выжили.

Через год в нашу семью пришел мужчина на 20 лет старше мамы, расставшись со своей бездетной женой («старушкой», как мы ее звали), но он не оставил ее без заботы, и я ходила к ней в гости, как к родне.

Он же, Иван Пантелеевич Гриднев, стал мне родным человеком, и я верила, до получения документов по окончании семилетки, что он мне родной отец.

Отец Иван Пантелеевич Гриднев с моим сыном Серёжей. 1951 г.

Я была очень огорчена, что я не Гриднева, а Некрутова. Он же для меня остался идеалом, ведь воспитывал он меня, приучал ко всему хорошему, почти не ругался. Сердился, когда поминали черта; самыми резкими выражениями были: «яхни тебя», «якорь тебе», «ясное небо», и все.

Вот что рассказал однажды про свою молодость отец:

«Жил я в Усть-Волчихе, делал для людей балалайки, другие музыкальные инструменты и многое другое. Молод был, как и все, ходил до свадьбы без штанов в длинной холщовой рубахе. И вот пришли в мастерскую мать с отцом, увели меня в дом, надели штаны, подпоясали и повели к девушке, которую я не видел никогда, сватать. Так мы и прожили не по любви и не родили детей…».

Он побывал на Дальнем Востоке и очень хвалил тот край. Мастер на все руки, он построил нам хороший дом (пятистенок), который простоял до конца XX века, мебель, сделал мне коньки, гитару, с которой я ходила в школьный струнный оркестр. Корове сделал ярмо, и мы на ней ездили с ним на сенокос и на рыбалку. Было у него и ружье – берданка. Лодку для рыбалки он сделал тоже сам, сплел сети. Катал пимы. Знал, где брать грибы и ягоды в лесу, другие съедобные и лечебные растения. Учил ориентироваться на местности, искать воду, разводить костры, доить корову, варить кашу прямо в лесу. С тех пор я люблю лес.

Со всей округи везли ему муку-крупчатку – даже из Семипалатинска, Славгорода, других мест Алтая и Казахстана, и он, умелый хлебопек, делал крендели и сушки в печи. Трудно представить дело, которое он не мог бы делать или освоить. Я была всегда с ним рядом и все запоминала, как и что делается. Это великая истина – ребенка нужно воспитывать своим примером через обучение труду с самого раннего детства. Никогда не надо отталкивать ребенка от себя, когда он интересуется тем, что вы делаете.

Старшая сестра Катя, 1908 года рождения, работала в колхозе «Новый путь» няней в яслях, потом окончила курсы материнства и младенчества в Новосибирске. По их окончании работала заведующей дошкольными учреждениями всю свою жизнь, только во время войны с 1941 по 1945 годы была инструктором в райкоме ВКП(б).

Мой брат Алексей, 1910 года рождения, никак не хотел учиться, окончил только четыре класса, но страстно любил лошадей. Как рассказывала мама, пойдет в школу, а сам завернет в нашу конюшню, сядет неприметный в уголок и глядит на лошадь. Когда образовались колхозы, стал конюхом, чтобы быть рядом с любимицей, которую отдали в колхоз. Позже, когда нашу лошадь по возрасту передали из колхоза в школу, он перешел конюхом в школу. В 1935 году женился, в 1936 году родился у него сын Виталий, в 1938 – Владимир, в 1940 – дочь Вера. Воевал в Финскую войну. Когда вернулся с нее, много рассказывал, больше всего меня поразило и чему я не поверила, что приходилось спать на снегу. Только когда сама научилась этому и многому другому в солдатском деле, тогда и поверила. Алексей добровольно пошел в 1941 году на фронт и пропал без вести, мама с папашей взяли на себя всю тяжесть заботы о его семье. Жена его Шура работала уборщицей и не смогла бы прокормить, одеть и обуть троих детей. Помогала в этом и моя сестра Катя.

Семья была дружной, воспитанной. Кто тогда говорил о гуманизме и правах человека? Наверно, не говорили, потому что гуманизм реально жил в душах людей, общинных по своему мировоззрению. Говорят всегда о том, чего у самого не хватает. И права тогда брали себе те люди, которые соответствовали своим обязательствам.

Катя, я и Мария

Сестра Мария, 1916 года рождения, окончив в Волчихе школу крестьянской молодежи, по направлению колхоза поступила в медицинский институт в Омске. Там же вышла замуж за черкеса Джабраила Муратханова, которого мы звали не иначе, как Женя. Это был очень добрый и порядочный человек, работал киномехаником. Мария уехала с мужем в Алма-Ату, а потом в Кисловодск, там у них вырос сын Геннадий.

Я же в семье была самой маленькой, все меня так или иначе баловали. Росла я своенравной девчонкой. Однажды родители собрались в гости к родным папаши Ивана Пантелеевича в Усть-Волчиху. А он мне купил новое платье, и мне хотелось поехать с ними, но родители меня оставляли дома, так я побежала за ними.

А когда они начали гнать меня и сказали, что заберут мое красивое платье, я сняла то платье и бросила его в пыль и продолжила бежать за ними. Тогда они смирились с моим капризом.

Такая я и осталась – настойчивая и отчаянная.

Маленькую меня особенно баловал брат, который каждый вечер со мной занимался физкультурой (если это можно назвать так). Изгибал меня всячески, я, лежа, могла загнуть ноги за голову, сделать мостик, стоять на руках, и в школе, когда делали пирамиды, на моем животе стояли другие дети с флажками. Нам ничего не стоило бегать по зимним улицам босиком, и вроде не болели. Характер и у меня, и у брата был настойчивый, всегда добивались своего. Это оказалось в моей жизни нелишним.

В эти же годы или чуть старше я умудрилась сходить в школу с инспекцией успеваемости моей сестры Марии. Зашла в класс, учитель спрашивает: «Что, девочка, тебе? Учиться пришла?»

«Нет, – отвечаю, – я пришла спросить о том, как наша Манька у чится».

Жили не так, как сейчас. Керосин привозили, но не всегда давали всем, только членам потребкооперации понемногу. Чаще мой брат щипал лучину, и в этом свете мама пряла пряжу. Потом уже стали давать электрический свет на 2–3 часа по вечерам. Потом добавили еще час, потом еще час… Затем и радио провели. Вот тут народ воспрянул, даже тот, кто не верил советской власти, убедился, что эта власть – для людей. Но были те, кто по своему характеру или по своему интересу вредили хорошим делам. Репрессированный в те годы – сейчас герой. И он, и его дети получают больше привилегий, чем дети моего брата, погибшего в войну.

А они – дети и внуки тех кулаков и подкулачников, что явно мешали строительству социализма, подъему качества жизни и культуры народа, – прятались от призыва. А ведь и так они получили образование, жили как все, а кое-кто, как началась война, перебегали к немцам, пользуясь прошлым дедов и отцов. Я это доподлинно знаю.

Вот один пример.

В соседях у нас жили Лопины. Отец был председателем коммуны, а потом колхоза «Новый путь», считался партизаном гражданской войны. А моя мама говорила, что он не воевал, а, пользуясь своим положением, растащил добро купца Чернова, который держал большой магазин (здание и сейчас цело), склады кирпичные.

Итак, Лопин был председатель, Чупахин – заместитель, а Кощин, наш зять, счетоводом. Они вели двойную бухгалтерию. Так, они не все трудодни засчитывали при выдаче. Моей сестре Марии, когда она работала в колхозе, учитывали лишь 50 % трудодней. Вот эту тройку и осудили как врагов народа, репрессировали. Мне было тогда лет 14–15, а Зоя Лопина была и осталась мне подружкой.

Зимой я пришла к ней, она сидела на печи, и я залезла туда же. Зоя мне рассказала, что ночью приходили нквдешники, описали все и скоро должны приехать забирать. А в горнице сложены: посуда-хрусталь, синяя посуда (потом узнала, что это «кобальт»), шубы дорогие, шапки, овчинные шубы, большие рулоны ткани и т. д. Приехало много подвод, розвальни, а из завозни стали грузить мешки с мукой и еще с чем-то, не знаю, еще квадратные куски мороженого мяса, сала, пакеты масла и т. д. Вот так они жили, от государства прятали, а люди недополучали по трудодням. А сейчас такие и их дети с пеной у рта кричат о ГУЛАГе.

Да если бы не очистили перед войной страну от этих подонков, мы не только не победили бы, а просто бы перемерли. А страна уже тогда перестала бы быть великой державой, а стала бы, как сейчас – распроданной и расчлененной усилиями бухариных, зиновьевых, предков горбачевых, ельциных, шапошниковых и иже с ними хакамад. Спасибо тов. Сталину!

И я продолжала расти, развиваться, понимать, «что такое хорошо и что такое плохо». Вступила в пионеры. Правда, отцу не нравилось, что я ношу пионерский галстук, ведь и он, и мама были искренне верующими. Потом стала комсомолкой.

Я – учительница с подругой Лёлей. 1940 г.

И вот о религиозной духовности. Сейчас говорят, что революция 1917 года уничтожала и закрывала церкви. Неправда! У нас была хорошая церковь, и я маленькой, и потом, став взрослее, ходила в нее, мне нравилось смотреть на вышивки и оклады вокруг икон. Выпрашивала у родителей нитки и старалась воспроизвести всю эту красоту, брала кисточку и краски и украшала ставни, двери. Я очень рано начала  вышивать, рисовать и вязать. Мне отец сделал маленькую прялку, и я была в восторге, стараясь вместе с мамой прясть, не всегда получалось, но я старалась. Мама посещала церковь, и я с ней. А отец был против попов. Говорил маме: «Бог везде, молись, исполняй добрые дела, он все зачтет, но деньги, которые я потом зарабатываю, носить долгогривому пьянице-попу не смей!» Сам он верил в бога, молился дома до обеда и после. Меня учил «Отче наш…», «Сею, сею, просеваю, с новым годом поздравляю!». Приход в церкви стал уменьшаться, поп бросил церковь. Здание было просторное, и сделали в нем столовую. Духовность – в добрых деяниях. В 1940 году я училась в 9 классе. С первого класса мы дружили с одноклассницей Раей Русаковой. В то время не хватало ни медработников, ни учителей. В конце учебного года приезжали из Рубцовска (90 км от Волчихи) агитаторы и приглашали туда на курсы учителей и медсестер.

На учителя начальных классов нужно было учиться три месяца, на медсестру дольше. Я записалась на курсы учительниц, Рая – медсестер. Я окончила курсы и стала учить людей, даже старше себя, грамоте в начальных классах в соседней деревне, в Новокормихе. Тогда среди учителей был такой клич (призыв. – МК) – учить также грамоте родителей учеников, ведь безграмотные были поголовно, и мы, все учителя, ходили по дворам и обучали грамоте. Такое было у нас задание. Мы понимали, что люди должны быть грамотными, уметь читать и писать, чтобы слушали радио и могли все знать. Сейчас количество клубов и кинотеатров, школ и медицинских учреждений все меньше, но все больше церквей и питейных заведений. Вот уж духовность.

Война

В начале летних каникул 1941 года мы с мамой поехали в Алма-Ату к моей сестре Марии. Жили там и другие родственники, звали их мы Морозы. Летом всякий город красив, но Алма-Ата – особенно. В любую жару там прохлада от гор, арыков, фруктовых деревьев, цветы необыкновенной красоты благоухают. Прекрасный город, и много русских, а казахи добры к гостям, да и вообще казахи народ очень дружелюбный.

22 июня 1941 года утром сестра пригласила меня в центральный городской парк поразвлекаться, а мама в это время приболела и лежала в больнице. Мы поехали трамваем. Приехали в этот чудесный уголок города. Все для меня было необыкновенным, я впервые в жизни видела большие горы, обилие цветов, причудливые деревья, необыкновенных животных и птиц. И вот мы заметили, что музыка, не теперешняя какофония, а мелодичная, очень гармонировавшая с природным благолепием, стихла, мы прошли по аллее и увидели толпу людей у столба с репродуктором. Стали слушать… «Война!». И люди, ранее выглядевшие счастливыми, веселыми, стали строгими, посерели и толпой пошли к выходу. Мы тоже пошли за толпой молча, только ишаки, нарушив всеобщую тишину, вдруг заревели в один голос «и-а, и-а!», было 16 часов, их время…

Пошли к маме, ей мы не хотели говорить о войне, но она уже знала. Стала проситься домой в Волчиху, где был ее сын и трое его малых детей. Она ведь знала, что отсиживаться в тылу он не будет, хоть и повоевал уже в Финскую кампанию. Через неделю мы с мамой поехали в Волчиху, но брат Алеша уже ушел на фронт добровольцем в первые дни. Потом из-под Москвы написал маме письмо, врезались в память слова: «Мама, береги моих детей». Был ему 31 год, детям 5, 3 и 1 год. Наши родители и старшая сестра взяли на себя весь груз, помогал воспитывать детей и сын старшей сестры Кощин Вася, 1928 года рождения, возил их на санках в ясли и обратно.

По приезде из Алма-Аты меня взяли на работу в районо инспектором политпросветработы. Здание находилось рядом с домом культуры.

Весна 1942 года.

За мной зашла секретарь райкома комсомола Завгородняя Матрёна Емельяновна, и мы вместе пошли в клуб, а в клубе заседала комиссия военкомата, шел набор девушек, которые окончили курсы медицинских сестер, в армию. Одна из девушек не хотела идти и плакала. Я попросила военкома взять меня вместо нее, а он мне:

– Ты же не окончила курсы сандружины.

– Я смогу! Перевязать, вытащить с поля боя раненого, да и подруга моя здесь, Рая Русакова, она мне поможет, умоляю, возьмите.

– Пиши заявление, – сказал военком, – а секретарь райкома пусть заверит.

Написала заявление, что хочу на фронт, помогать в защите Родины. Итак, меня зачислили, и завтра утром сбор у военкомата. Я на крыльях вылетела из клуба, по дороге встретилась сестра Катя, я ей сообщила новость:

– Катя, я пойду на фронт, я записалась на комиссии.

– Ты с ума сошла! – услышала я от сестры. – У брата дети остались, надо поднимать их как-то…

– Я комсомолка, а ты коммунист и не имеешь права так говорить, по-твоему, весь народ сходит с ума – идет защищать Родину?

– А как же мама? – спрашивает сестра.

– Я ей скажу, что еду на военный завод.

Так и заключили договор-заговор и уговорили маму.

В этот вечер у Раи Русаковой была истоплена баня, и мы мылись, и с нами мылись две девушки, которые шли на фронт уже вторично, после ранения, и рассказывали фронтовые страсти, как они были ранены, а у меня в глубине зародилось и окрепло: «Вы же живые остались, не всех же убивают, и мы выживем».

Вот уже утро, 12 марта, днем хорошо подтаивало, а с утра подморозило. Мы явились. Пришли и родные: меня провожали мама и сестра. Собрались все. Военком сказал напутственное слово, пожелал возвращения с победой, моя мама здесь поняла, на какой я завод еду – на фронт. Но все равно благословила меня.

Подъехал на розвальнях дядя Федя, детдомовский конюх, сложили мы свои пожитки в сани и пошли за повозкой, лошадка одна, а нас много: Рая Русакова, Ира Морозова, Надя Лог, Лиза Земенкина и другие с нами. Путь лежал на станцию Кулунда через Ключи (районное село). Идти было тяжело, а поэтому по очереди все же садились и на сани. Так добрались до Ключей, сани поменяли на телегу, к нам присоединились Зоя Немцова, Тамара Несина и еще несколько девушек. Забыла фамилии.

Добрались до Кулунды. Здесь на вокзале нас распределили прямо по полкам, стоявших на разных станциях, а некоторых в Славгород, там был штаб нашей 312-й стрелковой сибирской дивизии и санитарный батальон. Мы с Раей, Тамарой, Ирой, Лизой, Надей и другими девушками попали в 1083-й стрелковый полк. Прибыли на станцию Бурла (почти 300 км от Волчихи), где находился этот полк, поселили нас в какой-то избе, мы поспали, на второй день нас переодели в военное обмундирование, а наши гражданские вещи посылкой отправили домой. К нам присоединились еще девочки: Валя Быкова, Маша Саблина, Клава Кряжева.

Пришел комиссар полка Носенко Емельян Иванович. «Душа полка» – так звали его солдаты, и он стал нашим советчиком и заступником. Вначале построил, познакомился, объяснил ситуацию и предназначение санинструктора роты, батальона, где расположены они по отношению к врагу. Прямо было сказано, что будем участвовать в боях, а поэтому сказал он: «Прошу вас, – сначала подумайте и сделайте шаг вперед, кто хочет в роту?» Я сорвалась первой, за мной Рая, Ира, Тамара и все остальные, никто не струсил. Отобрали тех, кто покрепче для роты, остальных распределили в санитарные батальоны. С Раей мы были разлучены, отправлены в разные роты, но часто виделись. Я солдат, она как медсестра – сержант. Солдатам платили, как помню, 10 рублей (на базаре это стоимость одного яйца), ей, наверное, намного больше, так как она постоянно деньгами делилась, а есть хотелось все время.

Закончили формирование в июне, погрузились в эшелоны и поехали в село Данилово Ярославской области, поселили нас в какой-то дом. Приехал комиссар Носенко на красивом белом коне, а я с детства люблю лошадей, от брата это. И осмелилась попросить проехать на коне, он разрешил. Я, затаив дыхание, проскакала на этом красавце, да за деревню, а там галопом, высота блаженства… И потом, как только приезжал он к нам, хитро улыбался и говорил: «Что, еще покататься?» Я молча кивала. И опять несколько минут на коне – это было что-то…

Однажды у меня распух палец на ноге, его разрезали, перебинтовали, нашли какую-то галошу, и так я и сидела, старшина же назначил меня дневальной. Ходить я не могу, а девчонки собрались к уже знакомым парням. Они меня уговорили отпустить их на свидания, назвав места, где будут сидеть, чтобы я могла их предупредить, если придет проверка. И вот сижу я на крылечке, дневалю со своей больной ногой – не дневалю, а прямо дремлю-ночую, и над ухом дежурный как заорет:

– Дневальный где?!

– Я – дневальный!

– Какой ты, мать твою, дневальный?! Где личный состав?

Девчонки были недалеко и быстро начали сбегаться, он их построил и давай ругать таки-и-и-ими словами. А меня – на гауптвахту. Гауптвахта – комната при штабе. И вот через дверь я слышу, как комиссар отчитывает этого дежурного за его нехорошие слова: «Да как вы могли девочкам говорить такие слова?! Они ведь только что от маминой сиськи, они таких слов, что вы наговорили, и не понимают еще. Не могу приказать вам извиниться, но ваша совесть должна этот приказ вам дать. А дневальную сам отпусти. Мне не положено, я не арестовывал». Так я побывала первый раз на гауптвахте[1]. Что ж, солдат есть солдат.

Затем мы прибыли на окраину города Солнечногорска, он рядом с Москвой и был только что освобожден от немцев. Мы должны были сменить пехоту, побывавшую в боях. Они выходили из боя в основном раненые, тяжело было смотреть на них. А еще трупы немцев, уже разлагаются, вонище. Я тронула прутом один, он и развалился, а оттуда черви, кошмар. В бой мы еще не вступили тогда.

Еще меня удивило, что вокруг Москвы деревни с банями, которые топятся по-черному, и есть дома вообще без бань: и парятся, и моются прямо в русской печке (село Данилово). Крыльцо дома под навесом вместе с коровником, а сами жители с крыльца оправлялись. Для нас, сибиряков, это было дико и неприятно. У нас баньки беленькие, скобленые, а туалеты, хоть и на улице, да в отдалении от жилья, как и коровники. А мы-то думали, раз Москва, то… Не представляли, что может здесь быть такая беднота. Затем нас отправили на Калининский фронт, в бой не вступили, отправили на смоленское направление, благо, ноги ходили. А были такие марши, что идем почти сутки, да в основном ночью, спать охота, невмоготу. Переходы, марш-броски по 30–50 километров в сутки, не по асфальту, привалы небольшие по 30–40 минут. И научились спать даже на ходу, правда, для этого нужно, чтобы один спал, а другой его держал, а то иногда идем и смотрим – выходит солдат из строя и пошел-пошел в сторону, в поле, в никуда. Это значит, он уснул, и никто этого не заметил.

Я шла все время с Клавой Кряжевой, она старше была на 4 года и все время меня опекала. Шли дожди, только днем на привалах жгли костры и подогревали мокрую одежду, высыхать она не успевала, ну, мы у костра и не сушились, а спали. Просыпаешься от того, что горячо и нога сжата сапогом, который съежился от тепла, да и шинель прожжена.

Фронтовая подруга Клава Кряжева (Шиляева)

А тут подъем, снова идем, идем, вот солнышко вышло, деревня, нам разрешили побывать в избах, обсушиться и поспать: рай, все с себя развесили на заборе, а хозяйка одела нас в свою одежду. Мы с Клавой залезли на русскую печь и утонули в блаженстве, в сухом и теплом месте выспались. Опять подъем, опять в поход, и ночью где-то идем по болоту. Объявили привал. Привал среди кочек. Мы с Клавой стянули до земли несколько мелких березок за верхушки, на них одну шинель под себя, с головой сверху – другую, надышали и уснули, а березки наши прогнулись, подломились, и мы оказались в воде. Опять мокрые. Ночь, холодно, отжали то, что называлось шинелями, оделись и как раз приказ: «Шагом марш!». Вышли из болота на рассвете, идем по лесной дороге и выходим лесом к городу и железнодорожной станции Карманово Смоленской области.

Первые бои. Санитарка

Первое боевое крещение я получила, как и весь полк и дивизия, 20 августа 1942 года в наступлении на немцев, располагавшихся на опушке леса. Еще до этого боя погибла моя лучшая подруга детства Рая Русакова. Ее рота при переходе попала в засаду и была обстреляна немецкими автоматчиками прямо с деревьев, их называли «кукушками». Сейчас про таких сочинили «романтический» фильм. Рая сразу же приступила к своим обязанностям и перевязывала раненых прямо под обстрелом. Немец, которого сейчас призывают понять-простить, прошил очередью из автомата ее и раненого, которому она оказывала помощь. Посмертно она награждена орденом Отечественной войны I степени. Фронтовой поэт написал в газете:

Нам же предстоял еще страшный бой. Бомбовые удары пикирующих бомбардировщиков по 30–50 самолетов за налет следовали один за другим. Несмотря на это к исходу 21 августа 1942 года мы очистили лес от немцев и вышли на южную опушку леса у станции Карманово. Мы, ротные сандружинницы, вылезали с опушки на открытое место, искали раненых, привязывали к лямкам и тащили в лес, а там другие эвакуировали их дальше, пули свистели рядом, рвались снаряды, но крики раненых указывали долг. Иногда подсунешься под убитого, послушаешь стоны, куда ползти, и лезешь, лезешь за очередным. Стояла жара, воздух пропитался испарениями крови, лившейся рекой. В горле от этого запаха першило. Долго это ощущение не покидало меня, и не хотелось, чтобы кто-то еще испытал такое. Курить тогда стала, чтобы отбить восприятие этого тошнотворного запаха, а не как сейчас курят – от развратной моды. Страшный, страстный, страдный, страда, труд – все эти слова русские, однопонятные. Страх не трусость.

И в это время я притащила раненого. Были такие лямки, раненого зацепляешь за эту лямку и тащишь еле-еле. Кто-то, если может, помогает и двигает ногами, а некоторые тяжелораненые – нет. Вытащила я одного, а меня тошнить стало от такого воздуха. Раненый мне и говорит:

– Знаешь, дочка, у меня здесь кисет, заверни мне папироску, дай мне и закури сама. И тебе легче будет от этого, не будет так тошнить.

И вот он мне первый раз дал эту папироску. И правда, мне стало легче, и я дальше стала выносить раненых. (Курила я с перерывами: когда дети малыми были, не курила, а так почти до 70 лет только папиросы «Любительские», потом одномоментно бросила.) Я песню часто вспоминаю такую:

Со значительными потерями дивизия освободила Карманово от немцев. 23 августа поступает приказ наступать на Гусаки – Субботино. Потом, помню, мы стояли за Субботино (была деревня рядом с Карманово Смоленской области и рекой Гжать. – МК). Кухня пришла к нам в лес, а в нее попал снаряд, лошадь убило, и вся лапша на деревьях оказалась, а мы, бедные, остались полуголодными.

Сильное сопротивление противника, огневые налеты артиллерии и атаки танков принесли дополнительные потери людей и техники, вынудили остановиться и прекратить атаки.

Начальник политотдела дивизии Горемыкин Михаил Григорьевич, находясь в боевых порядках батальона 1079-го полка, личным примером поднял в атаку красноармейцев: «Коммунисты, за мной!». Приказ о взятии Гусаки – Субботино был выполнен. Наш полковой комиссар Носенко Е. И. при таких же действиях нашего полка был тяжело ранен.

Карта-схема боев под Вязьмой.

Из «Истории боевого пути 312-й Смоленской, Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии». По схеме видно, что дивизия освобождала родину Ю. А. Гагарина. А до переформирования, в 1941, дивизия стояла насмерть на подступах к Москве, рядом с Подольскими курсантами

Я его вытаскивала и так ревела, думая, кто же теперь будет нас защищать? Потом он писал мне благодарные письма, фотокарточку подарил. Он был украинец и после войны жил на Украине. Он был очень порядочный, вежливый, с каким-то отеческим уважением относился к девочкам, следил, чтобы никто не обижал нас и не оскорблял.

Когда шли решительные бои, коммунисты и их вожаки, как наш начальник политотдела дивизии и комиссар полка Носенко Емельян Иванович, а особенно политруки, такие, как наш ротный политрук Малошик, батальонный комиссар Заболотный, всегда шли вперед и вели за собой бойцов, призывая: «Вперед, за Родину! За Сталина!».

После боя за Гусаки – Субботино мы с Верой Бердниковой подали, как и многие бойцы, заявление о приеме нас в ряды ВКП(б). Написали, как и все: «Если погибну, считайте меня коммунистом». В феврале 1943 года нас приняли в члены партии.

Парторг М. Заболотный и комсорг батальона В. Васин в день моего вступления в партию

Я часто думаю о том Неизвестном солдате, останки которого лежат у Кремля, у Вечного огня. Ведь где-то и мой брат лежит в безымянной могиле. Я уверена, что он тоже писал такое заявление. И когда к его могиле подходят и подносят венки подонки, которые предали и порушили его мечты, у меня до боли сжимается сердце.

Ведь мы, дети многих народов СССР, этот солдат, его командиры и комиссары, комсомольцы и беспартийные защищали в боях и труде нашу великую Родину, единственную в мире, где был построен и состоялся социализм. Мы воевали, проливали кровь, в тылу отдавали свой труд и последние сбережения за справедливость, свободное и счастливое общество во всем мире, за социализм против агрессии капитализма. Люди при капитализме звереют, за прибыль, за один доллар убивают враг врага внутри страны, а уж капиталистические страны вообще не могут жить без войн. Общий их враг СССР сдерживал их агрессивность.

Но вот пришли оттепель-слякоть Хрущева, мягкость «застоя», лицемерный либерализм Горбачева. Сначала одурманили нас Чумак и Кашпировский, создав из телевизора гипнотическое средство для недоумков. План ЦРУ, директива Даллеса выполнены, они оклеветали и уничтожили порядочных руководителей, нашли в нашей стране подонков среди высшего руководства, таких, как слизняк Горбачев и пропойца Ельцин, готовых за 30 зелененьких для своих отпрысков продать все. Эта группка, которую мы допустили к власти, расчленила дружный и великий Союз, а великая тяга к мелкому снобизму суверенитета породила президентиков, которые стали жить-поживать, народное добро проживать. Люди, ждавшие свободы и процентов от МММ, как та старуха, оказались у разбитого корыта. Горько нам, ветеранам, видеть, слышать и осознавать все это происходящее…

6 сентября 1942 года немцы окопались, и мы траншеи копали и заняли оборону на рубеже Емельянов – Субботино. Потери были такие, что на охранение не хватало людей. Ставили всех, кто остался жив. И вот я, санинструктор, стою на посту… и чувство такое, сердце замирает: впереди враг, а позади Москва, вся Россия и в Кремле товарищ Сталин. Все, наверное, спят… пусть спят… я их защищу, у меня ведь пулемет, противотанковое ружье, автомат, гранаты, я же до зубов вооружена. Смешная девчонка, немец-то тоже стоит в сотнях метров от тебя, так же один на два километра фронта и тоже до зубов вооружен. Это такие девчоночьи мысли раскатились. А что? И правда, так оно и было.

Снайпер

Стало прибывать пополнение, уже стало спокойнее. Мы не дергаемся, и немец стоит. Хорошо, видно, пощипали друг друга. Командование полка решило проверить стрелковую подготовку бойцов, узнать, как кто стреляет, и подучить, чтобы пули шли не куда попало, а в цель. И когда закончилась проверка, меня вызвал командир полка Гальперин Борис Исаевич. Он объявил, что я самый лучший стрелок в полку, вручил мне снайперскую винтовку и поставил новую боевую задачу. Я ответила: «Служу Советскому Союзу!». Так я и стала снайпером. Меня обучили, как пользоваться винтовкой. Мы же на стрельбах стреляли из обыкновенной винтовки, а эта снайперская, и уж очень мне понравилась. Кстати, и командир полка, и командир нашего батальона Каплун были евреи – и они очень и даже очень хорошо воевали, а всякие анекдоты про них это глупость или мелкая подлость.

Вошли в одну из деревень, а местные жители рассказали о «предателях-власовцах». Нам, снайперам, дали почитать материалы трибунала. Принять участие в их расстреле я не решилась, одно дело в бою стрелять во врага, а тут… А в школе был их, власовский, штаб и на стене портрет Гитлера, справа от него флаг со свастикой, а слева красно-сине-белый, так что не идет мне близко в душу современный флаг. И, наверное, много осталось после войны тех, кто против советской власти, а много погибло тех, кто был за советскую Родину.

Сначала я охотилась из траншеи. И вот однажды я шла в свою роту, а между стыками рот увидела, что на нейтральной полосе к подбитому танку гуськом, один за другим, пробираются немцы. Я вскинула на бруствер винтовку и стала брать их на мушку. Первый выстрел был удачный и вызвал у них замешательство и тревогу. Немцы залегли и по-пластунски потащили своего товарища. Затишье. Следующий немец броском попытался приблизиться к танку, я на лету его сразила, и он с вытянутой, вооруженной автоматом рукой распластался на земле. Его тоже утащили. Опять затишье. Вижу, повернули все назад. Но нашелся еще смельчак. Сначала дал очередь по брустверу моей траншеи, но в меня не попал, ринулся к танку, но не дотянулся, я его срезала. Жду, села на корточки на дно траншеи, как обычно мы сидели. Вижу, ко мне подбегает капитан, адъютант командира дивизии Моисеевского Александра Гавриловича.

Фото для дивизионной газеты

– Это ты стреляла? – спросил он.

– Ну, я, а что?

– Да ничего, это комдив наблюдает за тобой в бинокль и меня послал узнать, кто стрелял, и просил привести тебя.

– Да уж пока не могу, может, еще пойдут.

– Ну, что ж, я тоже подожду, – ответил он.

Подождали, движение у немцев затихло пока, и мы пошли. Прихожу в землянку, где находился комдив, я докладываю о себе.

– Ну, садись рядом, – говорит комдив, вытаскивает папиросы «Казбек» и спрашивает: – Куришь?

– Ку-урю-ю, – врастяжку и стыдливо отвечаю ему.

– Вот губы бы тебе оборвать, – строго сказал он, – да ладно, заслужила, на, бери мой «Казбек» (мы-то махорку курили). Я вот прошел по траншеям и спрашивал постовых: «Стреляете?» А они мне отвечают: «Да вот Зоя у нас идет по траншеям и стреляет со всех видов оружия». Так вот кто у нас главный стрелок. Молодец!

А уж потом за все подобные деяния получила я медаль «За отвагу»…

Обычно шапку я носила на макушке. Прихожу, как-то, докладываю командиру батальона, как прошел день, а он говорит:

– Ну-ка, сними шапку.

Я сняла, а оказывается, в моей шапке звездочка пробита. Он говорит:

– Как же так? Звездочка пробита, а голова цела? И посоветовал надевать шапку задом наперед, чтобы звездочка была сзади.

Однажды, как обычно, я пришла в траншею. У меня был там знакомый пулеметчик Коля, он вечно что-нибудь рассказывал про свою девушку Валю, письма показывал. Как подружка мне был. И вот он просит: «Дай мне хоть раз пострелять из винтовки (снайперской. – МК), а сама у пулемета постой». Я дала ему винтовку…

А потом приносят моего Колю – ему снайпер немецкий в горло попал. Ни речи у него не было, ни движения. Его потащили в тыл. Что с ним было дальше, я не знаю. Такое дело нехорошее у нас получилось… Мне было жалко его, плакала я. Зачем, думаю, дурочка, дала ему винтовку? Он же необучен был. Наверное, высунулся здорово, вот его и ранили. А тут надо знать, как и что. Нас-то готовили. Например, мы знали, что если танки идут, то нужно стрелять бронебойными патронами в смотровую щель и в место, где башня движется.

Обстрелянная я была – сначала в звездочку, а потом как-то ночью пуля попала по касательной в ногу. Ну, думаю, раз уж с ног до головы обстрелянная уже, значит, будет следующая в живот. Так и получилось потом…

С командиром дивизии меня не раз сводила судьба. После командира полка Гальперина Б. И. пришел Тонконогов, я и не запомнила даже его инициалы, и не хочу. И стал свои порядки устанавливать. Прежде всего он стал вызывать поодиночке девочек и склонять к сожительству. Меня вызвал, а я ему нахамила. Он отобрал у меня снайперскую винтовку и выгнал. Но одну подружку он себе нашел, Шатохину Наталью. Это ее дело, но я была разгневана, что винтовку он у меня отобрал. Написала комдиву письмо: «Пишу не как солдат, а как девушка, защищая честь и права свои и своих подруг» и т. д. Отправила с нарочным.

Это было зимой. Вызывают меня в штаб полка, а около него стоят сани-розвальни, мне сказали садиться и тулуп раскрыли, чтобы на дорогу укрыть. Я села, рядом в другом тулупе сидел командир полка Тонконогов. Едем молча. Морозец. Куда, зачем везут, не знаю, извозчик везет. Приехали к командиру дивизии. Его адъютант, мы с ним уже знакомы по траншее, провел меня в кабинет комдива. Это очень большая землянка – блиндаж. Ухоженная, с большим длинным столом. Командир дивизии дружелюбно встретил, усадил и стал расспрашивать обо всем. Я все рассказала.

– А может, тебя перевести в другой полк? – спросил он.

– Нет, не могу уйти от боевых друзей, мы вместе приняли боевое крещение, а это как кровная клятва.

– Да, ты молодец, командиры могут меняться, а солдаты – монолит нашей части, боевой дружбы. Хорошо, пройдите к моей жене на кухню, она вас ждет.

Я захожу на кухню, меня встретила высокая красивая женщина в форме капитана и в фартучке. На столе супчик, котлеты, компот. Вот такого я не ожидала. А котлеты-то я и дома не ела, все пельмени стряпали. А когда я уходила, она положила мне в карман три плитки шоколада. Командир дивизии, пока я угощалась, разговаривал на повышенных тонах с Тонконоговым. Потом распрощались, и мы поехали в свое расположение.

Приехала, разбудила в землянке девчонок, разделила шоколад, сидим, едим. Прибегает связной, сообщает, что меня вызывает командир полка. Я прибыла, он сидит за столом, на столе пистолет, сам пьян, ну, думаю, труба. Что можно взять с пьяного дурака? А мне так хочется жить. Лучше погибнуть в бою, а не перед этим подонком. Конечно, здесь я струсила.

– Кто здесь командир, ты или я?! – закричал он.

– Вы… – мямлю я.

– Ты что себе позволяешь? Жаловаться на меня? Да я тебя одним хлопком… ты, букашка, сотру с лица земли, а потом жалуйся!

Это происходило в его землянке. Он соскочил с табурета, глаза как у бешеной собаки, схватил пистолет и заревел:

– Встать!!!

Слева, вверху от меня, было продолговатое окно, как во всех землянках. Это меня спасло, так как сверху видно, что делается в землянке, увидел это и заскочил в землянку Заболотный М. В., комиссар батальона. Выхватил у него пистолет, позвал часового, стоявшего у двери. Связали командира и уложили в постель. Меня же перед этим выгнали из землянки. А Заболотный М. В. рассказал мне потом, что батальон два раза подавал представления к награждению меня медалью «За отвагу», а командир полка переписывал представления на Н. Шатохину, которая ранее дала согласие жить с ним. Меня награды не волновали, взволновала несправедливость.

Тамара Несина (Удот) с дочкой Таней

На второй день меня, Тамару Несину и Клаву Кряжеву отправили в армейскую прачечную стирать белье. Нас было по три девочки с каждого полка. Старшей назначили меня, ефрейтора.

Расположились в доме в деревне, не помню названия. В отдельном помещении стояло два больших чана, топка, котел и другие средства для стирки. Стирали на стиральных досках.

Привезут грязное белье, в крови – мы его в чанах замачивали, а потом, слоем в несколько сантиметров, всплывали вши, мы их собирали и в топку. Затем стираем, потом долго кипятим, сушим, проглаживаем, штопаем. Белье, постиранное нашим отрядом, считалось в армии лучшим. О нашей работе и обо мне как о старшей группы написали в армейской газете.

Помнится, как-то по ошибке в походе под Москвой нас покормили в столовой по летной норме, вот это была еда… да. Сейчас я понимаю, что так и нужно было кормить летный состав, а тогда немного зло взяло. Нас-то кормили несколько иначе. Подмороженную картошку, к примеру, чистить не надо, положи в воду, чуть отогреется, разморозится, нажмешь на нее, и она выскакивает из кожуры, как пуля из гильзы. А вареные картошку с пшенкой заправляли лярдом – такой вонючий американский комбинированный жир, пусть бы они его сами жрали.

Командир дивизии прочел заметку и послал адъютанта: узнай, дескать, не наш ли там снайпер так хорошо стирает белье. Конечно, адъютант приехал и спросил меня, за что ты здесь находишься, а я ему – «за непочтение к родителям» (своих командиров бойцы зачастую приравнивали к родителям. – МК). На другой день приехали за нами и забрали в полк.

Но на следующий день нас отправили в тыл полка чинить мешки. Ну, мешки так мешки. Хоть вшей нет. Итак, штопаем мешки второй день, к концу дня прибегает солдат: меня с Тамарой вызывают к тыловому начальству. Мы являемся в землянку, сидят два подполковника, стол накрыт по-царски, бутылки и всякая изысканная снедь. Они галантно приглашают нас за стол. Конечно, подозрительно все это было, можно было сразу развернуться и уйти. Но… какой соблазн, мы такого не только не едали, но и не видали. Кормили нас в пехоте незаслуженно плохо.

А вот тыловые чины себе позволяли такую, не всегда заслуженную роскошь. Ну что ж, пора бы и нам попробовать то, чем питаются наши «кормильцы». Сели, поели, пить отказались, встали, сказали спасибо и направились к выходу. Я первая, Тамару за руку, нам преградили дорогу: «Так не пойдет, надо расплатиться». Какой стыд! Я говорю, что нечем нам расплачиваться, кроме своей чести, и плохо то, что вы свою офицерскую честь теряете, и я сейчас буду так кричать, что все часовые сбегутся. Нам открыли дверь и чуть не вышвырнули. На следующий день к нашей радости нас выгнали в полк. А главное, в полку мне вернули мою снайперскую винтовку. Это был для меня праздник.

В течение всего описанного периода моих небоевых приключений наша дивизия вела бои и понемногу продвигалась на запад. По прибытии из тылового обеспечения мы сразу вступили в бои, шедшие с переменным успехом.

Однажды, наверно, в марте, движемся, преследуя немцев, авангардом: разведчики и я с ними. Подходим по лощине к одной деревне, а из нее бежит нам навстречу мальчишка, подросток, и кричит: «Немцы! Немцы!» И упал, сраженный вражеской пулеметной очередью. Спас нас. Мы отошли в лощину, ребята пошли справа, а мне сказали остаться на месте, прикрывать и ждать команды.

Слышу, шум необычного мотора, оборачиваюсь, а это аэросани комдива направляются в сторону немцев. Я вскочила и наперерез, машу, кричу, немец начал минометный обстрел меня и аэросаней, они разворачиваются, аж на месте закрутились, и ко мне. Вышел из аэросаней командир дивизии, приказал водителю заехать в лощину и спросил меня: «В чем дело?» Я ответила, что в деревне немцы.

А рядом была копенка соломы, сели на нее, он поблагодарил, угостил «Казбеком» и начал расспрашивать, как я занималась стиркой и почему туда попала. Я ему все рассказала, что Тонконогов меня туда отправил «после нашего с вами разговора за то, что я на него нажаловалась». Он молча встал и пошел.

Подтянулась пехота, и мы пошли в наступление на эту деревню. На краю деревни у большака начал стрелять пулемет. Пришлось и мне по-пластунски подползти и уничтожить эту огневую точку. Немца выбили, это было немецкое прикрытие отхода их основных сил.

Иногда деревни были пустые, без немцев. Так, однажды вошли мы в деревню, где уцелела одна банька, вошли в нее. Открываем дверь, а на полке спят два друга немца, уснули бедолаги и проспали отход своих войск, нечаянно или специально, чтобы сдаться в плен, не знаю…

Обычным делом было, когда шли ночью, впереди вдали сияли огни как бы большого города. А оказывалось, что это совсем недалеко светились угольки домов спаленной немцами деревни. И все это на Смоленщине после войны было восстановлено, поэтому там и в Белоруссии и сейчас ценят советскую власть и патриоты еще не все перевелись.

К исходу дня 19 марта 1943 года все части дивизии выходят на рубеж реки Осьмы. На противоположном берегу занял оборону противник. На этом рубеже 24 марта дивизия заняла оборону. Находясь в обороне, части и подразделения учились боевому мастерству, задача была одна – подготовиться к освобождению Дорогобужа и Смоленска…

Лето наступило, и при штабе дивизии нас, снайперов, собрали на учения.

В дивизии я, снайпер-девушка, была единственная. Командовал сборами капитан Кащенко, очень строгий и справедливый командир-снайпер. До седьмого пота учил нас стрелять: по движущимся, светящимся, по сверкающим целям, по щелям танков, в поворотные места их башен. Сверкающие цели – это оптика или командиров и наблюдателей, или снайперов. Однажды к нам на сборы приехал комдив, а у меня левый глаз забинтован, получила «ранение» при пришивании подворотничка. Подходит он ко мне:

– Наверное, все мимо и мимо с завязанным глазом? – говорит он с улыбкой.

– Нет, товарищ командир, – вступился Кащенко, – у нас их двое, которые мимо не стреляют: Некрутова и Лупарев.

– Ну, так проверим, – сказал комдив, пошел и поставил свой портсигар на бруствер траншеи.

Я, конечно, волновалась, но мишень была хорошей, яркой, и я ее прострелила не в центр, а в верхний правый угол. Он сам пошел, принес портсигар и подает мне:

– Эх, зачем ты испортила вещь, хочется и мне ее взять на память, но я его отдам тебе. Зачем он мне с дыркой. А ты ведь все еще куришь?

И отдал его мне. Я его берегла и считала наградой. Комдив ушел, а мы продолжали стрелять, у нас шел экзамен, и мы с Гришей Лупаревым лидируем, двое отличников. Отстрелялись, построились, пошли в расположение своих частей. Погода хорошая, настроение прекрасное и вдруг откуда ни возьмись – тучка, а с ней – шквал и ливень, промокли до нитки, а идем с песней. Входим в расположение части и слышим из рупора передвижного радиоузла: «По заказу отличников-снайперов Зои Некрутовой и Гриши Лупарева исполняется песня „Синий платочек“. Были как мокрые курицы, а приятно было слышать песню в свою честь».

Командир дал мне свой свитер и штаны, я пошла в землянку, переоделась. Отжала свое обмундирование, развесила его сушить, благо опять выглянуло солнышко, я взяла газету, села на скамеечку, сижу, читаю.

Кто-то подходит, я специально не поднимаю головы, а боковым зрением вижу хромовые сапоги. По натуре я ежик, и мне противны всякие приставания. Слышу командный голос: «Встать!» Ну уж, думаю я, это уж слишком. Я же не по форме, без погон, вне строя и ко мне не может быть претензий. Я выдавливаю реплику: «Пошел отсюда!» И он пошел… Пошел к моему командиру, капитану Кащенко. Затем подходит ко мне командир:

– Ты знаешь, кто к тебе подходил?

– Нет.

– Это был полковник Мармитко, заместитель командира дивизии по строевой части. Объявил тебе взыскание: десять суток строгого ареста. Я попытался ему объяснить ситуацию, что идут экзамены и что ты и Гриша – отличники, тогда он велел передать в полк его приказ, чтобы по прибытии в свой полк тебя посадили.

Что делать? Заслужила – получи.

К этому времени командиром полка стал майор Коростылев А. Н., прежнего убрали. Я и прибыла к нему и доложила о вынесенном мне наказании.

Погода – зелень, красота, солнышко, а мне светит «губа». Этого командира я видела впервые, но показался он мне пожилым и добрым.

– Вот что… Пока немного сделаем отступление от приказания вышестоящего командования. Вас ждут корреспонденты, зай митесь с ними, потом ко мне вернетесь.