ВИЗИТ
ВИЗИТ
Петергоф. Улица Коминтерна. Дом десять. Квартира тридцать. Мне – два звонка.
Иду к дверям. Открываю.
– Ба-а, Шурка! Каким ветром? Заходи…
Из соседней комнаты высовывается любопытная морда.
– Цыц!
Морда проваливается в дверную щель.
– Однако, брат…
В просторной комнате с огромным квадратом окна, выходящего на Татьянин пруд, Шурик, стоя у колченогого стола, раскрывает аэрофлотскую синюю сумку, извлекая из неё сначала пышные связки кинзы, и тотчас по комнате густой волной растекается терпкий аромат, а потом, – с самого дна, – бутылку "Кямширин"…
Я срочно намыливаюсь в магазин, оставляя гостя осваиваться.
Возвращаюсь с полной авоськой. Вытаскиваю кильку в томате, батон минской колбасы. И – кирпичик карельского хлеба с тмином. И, ну там – солёные огурчики, квашеная капустка…
Пока я магазинничал, Шурик разложил снедь на газете, развёрнутой поверх потрёпанного ковролина. Он уже успел переодеться с дороги, и теперь щеголяет в футболке и шортах.
Разваливаемся на полу. Бокалы налиты.
– За горы!
Вослед сладкому току теплеет пищевод. Густой аромат кинзы мешается с лёгким духом молодого вина.
Картинка в цвете: Петергоф. апрель одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого. Шурик в гостях у Тимура…
Время за разговорами быстротечно, а назавтра утром у моего гостя поезд, и ещё надо заглянуть по паре адресов в Питере. Одеваемся.
– Момент, Шурик…
Достаю фотографию: ледоруб на фоне далёких заснеженных вершин.
– Подпиши, брат…
И – размашистое:
"Хочу, чтобы мой дорогой друг Тёмка был прекрасным альпинистом. По-настоящему знал и любил горы, это замечательное творение природы". И – подпись…
А потом была электричка, и на балтийском вокзале – распивочная. Запаслись парой жетонов.
– Смотри, сейчас пойдем к автоматам с "Гамзой", и нас будут останавливать, – пророчествует Шурик.
Однако, идём… И правда, только что за локти не хватают:
– Мужики, вы чё, там же "сухарь"!…
О, доброе братство выпивох…
Полчаса пути, и вот мы у цели. Типичный доходный дом. По псевдо-мраморной пологой лестнице в яминах от тысяч и тысяч ног поднимаемся на второй этаж.
Дверь пестрит кнопками звонков: два длинных и три коротких – Ивановы…
Звоним. На пороге миловидная женщина. За спиной – длиннющий коридор васильевостровской коммуналки.
– Привет, Света, – тихо говорит Шурик, – сын дома?
Они проходят внутрь, а я, сославшись на дела, сбегаю по лестничному полотну в уличную ни к чему не причастность.
.................
Утром на Московском вокзале Шурик непривычно молчалив. Подошло время расставания. Мы обнялись…
"РЫБА"
В славные времена моей недолгой службы в проблемной лаборатории технической теплофизики, прикорнувшей на опогоненном плече ленинградского высшего военно-морского инженерного училища, произошло неприметное для посторонних глаз событие. В лабораторию заглянул наш куратор капитан второго ранга. Увидев меня, подозвал:
– Тимур, нужна характеристика в кадры. Набросай рыбу…
Я вытаращил глаза: – Какую рыбу?
Капитан на пальцах разъяснил, что это такой как бы черновик. Ну, что же, рыбу так рыбу.
Через день я протягиваю исписанный листок. Капитан, не глядя, прячет трафарет в карман кителя… Между тем, рыба получилась не совсем простая:
***
"Товарищ Байрамов – умеренных нравов.
Сотрудник научный и младший по рангу,
Трудиться приучен, и к красному флагу
Питает почтенье. Товарищей мненье,
что жадности чужд он,
и что без сомненья
в финансовых нуждах
пойдёт не к врагу он, а в общества кассу…
Рабочему классу
отдаст он свой голос
На выборах общих.
Не ноет, не ропщет.
Женат он и холост,
Детей не имеет.
Увы, не безгрешен: не пашет, не сеет.
Он прост. Он не бросок. Не пыль и не глыба.
А этот набросок – обычная "рыба".
Начальник Проблемной физических жанров,
ваш друг неизменно, кап-два Александров…"
...................
Назавтра меня вызывает Лев Абрамович Вулис. Иду на ковёр.
В профессорском кабинете кроме хозяина – возбуждённый кавторанг. Бегает из угла в угол.
– Тимур, – обращается ко мне Лев Абрамович, – что это? – и протягивает знакомый листок.
– А, это? Это, Лев Абрамович, рыба…
– Какая ещё рыба? Что вы такое говорите?
Объясняю, что поручил мне написать оную рыбу товарищ капитан второго ранга. И я поузнавал о предмете, и вот это… Возвращаю злосчастную рукопись профессору…
– А вы, Лев Абрамович, никогда рыбу не писали?
– Ладно, идите, работайте…
Ещё через день. Я снова в профессорских апартаментах.
– Тимур, коль скоро отметились в жанре, вот вам моё поручение-наказание. На подходе восьмое марта. За вами – выпуск праздничной стенгазеты…
.................
Восьмого дня весеннего месяца марта одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года на стене лаборатории красовался лист ватмана, расписанный персональными поздравлениями. В стихах.
Это чудо провисело один день. А назавтра его скоммуниздили…
СЕГОДНЯ НА СЕМИНАР НЕ ИДУ
Институтская поликлиника. Чистенький светлый кабинет. В центре – зубоврачебное кресло. Молодая женщина в белом халате, застёгнутом далеко не на все пуговицы, предлагает присесть.
Из эмалированной посудины, полной блестящих штуковин, извлекаются пыточные железяки с крючками на концах. Господи, как страшно-то…
– На что жалуетесь?
Жалуюсь на острую боль в коренном. Вырвать бы…
– До завтра не потерпеть? Новокаин закончился…
Во непруха… Рвать? Не рвать? Что же мне, переться на семинар?
– Рвите…
– Откройте рот, – соблазнительная истязательница постукивает по больному зубу.
Боль прокатывается через горло и проваливается куда-то вниз.
– Больно?
– А то…
Ну, поехали…
В руке врачихи, откуда ни возьмись, появляются блестящие каминные щипцы – самое то, чего мне никак не хотелось бы осязать у себя во рту… Боковым зрением засекаю странное движение. Мне показалось или барышня в самом деле перекрестилась?
Щипцы между тем сомкнули беспощадные зубцы свои на несчастной частице меня любимого.
Разливаясь вспышками боли и издавая отвратительные скрипы под немалым весом мучительницы, больной зуб сопротивляется из последних сил.
– Крак! – и сразу полегчало…
– Сё, узе? – прошепелявил я?
– Беда. Зуб обломился. Наташа!
– Бегу, Ирина Владимировна…
В комнату вплывает медсестра.
– Наташа, помогай,.. – и на свет божий явились молоточек и изящное зубильце.
– Это ещё зачем?!
Наташа между тем уже расковыривала язву в десне, прилаживая инструмент.
Старательная Ирина Владимировна взмахнула молотком:
– Не закрывайте глаз!
– Ба-бах!
Господи, помилуй, – я вцепился в пластмассу подлокотников. Что-то щёлкнуло под рукой…
– Не закрывайте глаз! Я должна видеть ваши зрачки, – это она следит, не наступает ли болевой шок… Прелестно, прелестно…
– Бам, бам, бам-барабам!
Во рту смрад, скрип, в глазах – искры. Вот щипцы прихватывают что-то, вытягивают. В плевательнице звякнуло… И тут же снова – бам, бам… Целая вечность кромешной боли.
– Кажется, всё…
Выползаю. Из разомкнувшейся потной ладони на пол выскользнул обломок кресельной рукояти. Докторша дрожащей рукой заполняет справку.
Ура! Сегодня на семинар не иду…
ЕГИЙ
Невысокий, с тёмными жгучими глазами. Порывистый. О-очень темпераментный. Ну, просто – очень. С младых ногтей числил себя в писателях, что-то такое сочинял. Грандиозное. И буквально доставал всех встречных-поперечных, лихорадочно излагая, пока не перебили, содержание очередной главы военного романа. Про штабы на деревьях и прочую лабуду. Звали его – по обычаю сокращать фамилии – Егий.
Наша дружба незаметно выросла из коротеньких встреч по пути из школы домой, окрепла на дворовых площадках во время игр в отмерного или калания лямки.
Знаете, что такое "отмерной"? По жребию самому невезучему из участников выпадала роль подставки. И бедолага, переломившись в поясе, становился у черты, а более удачливые с разбегу перелетали через живое препятствие, сопровождая лихие прыжки чем-то особенным. Например, вот такое: "чипоры". Вероятно, это – искажённое от слова "шпоры": перелетающий в апогее траектории азартно поддавал ногой по мягкому месту согбенного страдальца.
А подбрасывание ногой, – "калание" – лямки, клочка бараньей шкуры, утяжелённого свинцовым грузиком?.. Искусники набивали до двухсот пар, а потом гоняли проигравшего, отпинываясь куда подальше от набрасываемого на ногу самодельного снаряда. И неудачник раз за разом и чаще всего – тщетно, пытался перехватить стремительный полёт. И тогда всё начиналось по новой…
..................
Мы росли, мир становился просторней и манил подступающими открытиями и захватывающими приключениями.
................
Было в Баку такое, популярное среди арменикендской пацанвы, место – Третий Сад. Характерная примета – детская железная дорога. В павильоне в торце Сада размещалась станция, от которой по узкоколейке ходил маленький паровозик, впряжённый в четыре вагона. Дорога работала летом по воскресеньям, а на зиму подвижной состав прятали где-то в железнодорожном депо.
Машинист и кондуктора были из окрестных школяров – выпускников кружка юных железнодорожников. Их обряжали в пошитую на заказ униформу, головы венчали фуражки, в руках жезлы.
Публика покупала билеты в кассе, юные пассажиры рассаживалась по вагончикам. Дежурный звонил в колокол, и поезд отправлялся в путь… Станция пустела, лишь бабушки и мамы путешественников занимали свободные скамейки и ждали возвращения своих непоседливых чадушек…
Вот сюда-то частенько хаживали мы с Валеркой, но не прокатиться в миниатюрном составе. Мы шли дальше за станцию по тайной нашей тропе, пока не выходили на поляну, заросшую густой травой. Это такая редкость – трава – в засушливом климате Апшеронского полуострова. Но мы однажды нашли её.
Сбрасывали куртки или пальто, выходили на середину арены. И – боролись, боролись…
Смешно подумать, но именно ради этого мы не жалели ни времени, ни ног.
.......................
На летние каникулы родители определяли нас в прохладу и свежий горный воздух. В сторону древней Шемахи вело шоссе, по которому за два-три часа можно было, преодолев живописные серпантины, взобраться на почти километровую высоту в предгорьях Большого Кавказа, и старенький "Москвич" пыхтел на подъёмах, пыхтел, но не сдавался. В его тесноватом салоне разместились две мамы – моя и валеркина, а также двое моих старших сестрёнок. А мы теснились в багажнике, на дно которого было постелено старое ватное одеяло. Крышка отсека закрывалась не полностью, и через щели поддувал ветерок и была видна синяя полоска неба. Время от времени делались остановки, и пассажиры старательно разминали затёкшие руки-ноги.
В селе Чухур-Юрт выгружались, раскладывали нехитрый багаж в светёлках, с хозяевами которых уговаривались заранее. И выходили на улицу потешить изумрудом трав непривычно босые ноги.
Всего дачников, заселившихся в соседние дома, было три семейства: наше, Валерки и его мамы тёти Маруси и Розовых – матери и дочери.
Вот о дочери и поговорим. Высокая светловолосая девочка-девушка, довольно явственно оформившаяся к своим пятнадцати годам, она стала причиной острого соперничества двух пылких Ромео. Два закадычных друга-приятеля наперебой старались завладеть её высочайшим вниманием. С, увы, не равным успехом…
И всё из-за мамы, которая взяла за обычай на лето стричь меня наголо. И я ходил этаким арестантиком с неловко торчащими растопырками ушей. А валеркины кудри живописно обрамляли красивое лицо, и хоть был он невелик ростом и Ольга смотрела на него сверху вниз, но…
И я в гордом уединении безутешно переживал афронт на деликатном поприще.
Оттягивался же во время наших вылазок на окрестные горные склоны.
Мой друг побаивался высоты, но отказаться от совместных приключений не позволяла гордость, и я однажды таки затащил бедного Валерку на склоны крутого Мишкиного Яра…
Сначала всё шло, как по маслу. Мы лезли вверх, пуская из-под ног известняковые ручьи. И незаметно для себя забрались высоко. Осыпь между тем стала круче, и мой друг заскучал… Он стал на месте, как вкопанный, и не мог заставить себя сделать следующий шаг…
– Тёма, я дальше не могу идти…
И с надеждой смотрел на меня… Что-то надо было предпринимать…
Одолевая собственную, внезапно подступившую, робость, я подобрался поближе к другу. Что-то говорил, успокаивал. И тихо-тихо, делая осторожные шажки, мы передвинулись на пологое место…
....................
До самых последних дней, а с момента памятного восхождения прошло более семи десятков лет, вспоминал Валера Чухур-Юрт, Мишкин Яр и приключение на его крутых склонах…
И как доблестно я "спас" его…
........................
Бакинский дом, в котором жило семейство Егиянц, располагался напротив нашего, и мы часто перекрикивались через два двора.
– Вале-е-ра!, – вопил я, и друг выскакивал на балкон на втором этаже:
– Приходи. Мама ушла по делам…
Я прихватывал заначенную пачку папирос "Ракета", и – через ступеньку – скатывался по лестнице на улицу.
Двери в квартиру на втором этаже доверчиво распахнуты, и в их обрамлении сияла валеркина довольная физиономия.
– "Ракету" притащил?
И мы выпрастывали из слегка помятой пачки по папироске, и дымили… А рядом крутилась маленькая валеркина сестрица – Ляля, и во все свои огромные армянские глазищи пялилась на нас…
Время, однако шло, и я набирал домашний номер:
– Мама, я у Валерки. Сейчас приду. А мы тут лук кушаем…
Четвёртый этаж. Звоню в двери. На пороге мама:
– А, ну-ка, дохни…
............
Мы мужали. После университета Валерка перебрался в Москву. Меня же неугомонная судьба мотала по свету. И связь наша, связь, но не дружба, оборвалась на многие годы…
О ВАЛЕРИИ С.
Восемьдесят пять лет и девять месяцев тому назад стены родильного дома над дремлющей во льдах Волгой огласил протестующий басовитый крик. Это я, недовольный изгнанием из рая материнского лона, недвусмысленно заявлял о несогласии вступать в неприветливый мир.
По совпадению, в то же время в далёком южном городе молодые супруги в порыве Любви сотворили Чудо, затеплив росток новой жизни. И, спустя девять месяцев, в декабре в по-зимнему холодном Баку раздался крик младенца…