Брошенец

«Смешон орущий в ярости, но страшнее молчащий в обиде».

 Хань – Сян – цзы

 1.

Бог, когда творил Приморье, наверное, был очень доволен. В Уссурийской тайге все удивительно. Сказать, что она особенная – ничего не сказать! Это место разнообразий и чудес России. Разве что бананы не растут на этой удивительной земле, да обезьяны со слонами не водятся!

Оценить всю прелесть этого благодатного края и силу, дарованную этой природе

свыше, может только тот, кто вырос в этих краях. А те, кто приехал, законно или незаконно дербанят ее богатства, не задумываясь над ее красотами. Тащат и тащат из тайги все, что могут, а все есть и есть….

Но кто знает, какие тайны хранят в себе глухие уголки тайги, какие трагедии разыгрываются в ее дремучих недрах? Тайны уссурийских дебрей….

– Почему она здесь? Почему так получилось, что сейчас она, жена известного бизнесмена, находится в рабстве у прошедшего многие тюрьмы мужика, среди уссурийской тайги, недалеко от китайской границы, без права уйти отсюда и даже без права остаться в живых? В условиях, которые трудно себе представить. Не знает, где она, и зачем она здесь, потому что вокруг однообразная тайга, две избушки и маленькая баня, и больше ничего. Она не знает, что с ее дочерями, бабушкой и мамой случилось за эти месяцы, пока находится здесь.

Люба потрогала металлический ошейник, больно натиравший шею, и переложила цепь, которая не снималась с нее ни днем, ни ночью. В очередной, пожалуй, стотысячный раз попыталась перервать ее, но, как всегда за эти кошмарные два месяца, безуспешно.

– Господи! Пошли сюда хоть кого-нибудь! Охотника, геолога, браконьера. Хоть кого, кто мог бы снять с меня эту цепь! Или дай мне крылья, чтобы унесли меня от этого ужаса!

Как она ценила теперь это сладкое слово «свобода», как хотела ее и как любила!

Люба еще немного посидела на крыльце и вошла в избушку. Сегодня явятся из далекого перехода ее мучители, Василий и три китайца. Собственно, мучителем был один Василий, остальным до нее не было никакого дела. Они пользовались тем, что она давала им: едой и чистой одеждой – вот и все. Она могла хоть сегодня умереть – они просто переступили бы через ее труп, как делали это с другими женщинами, которые до нее были убиты здесь за ненадобностью жестоким бандитом.

Она снова вышла на крыльцо. Еда была приготовлена, трусы, носки и рубахи выстираны, и у нее еще оставалось немного времени, чтобы, грустно глядя на пролетавший высоко в небесной сини самолет, вернуться к своим тоскливым мыслям, к желанию вырваться отсюда, а главное, увидеть своих дочерей. Сердце печально сжималось от мысли о девочках. Вновь и вновь она задавала себе один и тот же вопрос: как вырваться из этого пекла, где царит торжество отсутствия всякой морали и человечности?

Стал накрапывать небольшой дождик, но Любе не хотелось заходить в избушку. Чтобы не разрыдаться, она, глядя на заросли шиповника невдалеке и не видя их, стала плести вереницу воспоминаний.

Юная девушка в возрасте семнадцатого лета с красивым именем Любовь, или просто Любаша Агеева стояла на самой верхушке невысокой сопки в тени двух старых деревьев, любуясь на распахнутую синюю даль. Отсюда ей виден был как на ладони их лагерь на месте старого военного аэродрома в заброшенной, привольно раскинувшейся между сопками деревеньке Филипповка. Между аэродромом и сопкой проходила единственная в этих местах трасса, которая через Барабаш уходила к границе с Кореей.

Вокруг было тихо-тихо и как-то по-особенному нарядно. Дикие пионы, ландыши, кукушкины башмачки, цветущий багульник и прочие дикие весенние цветы уже отцветали. На смену им приходили другие, поскромнее, но тоже красивые и во множественном числе. Неуловимое обаяние из цветов, кустов, травы и деревьев обволакивало своей неприметной изысканностью и навевало мысли о ее сегодняшнем состоянии. Она была душой где-то внутри себя и старалась понять свои мысли, переживания и эмоции.

Любаша смотрела вниз и наблюдала, как в лагере загорелся костер, как двигались фигуры ее одноклассников, теперь уже бывших, ведь только позавчера у них состоялся выпускной бал. Она посмотрела вправо, где находились старые домики у подножия сопки. Когда-то в этом селе несколько лет стояла воинская часть, где служил молодым лейтенантом ее дед. Здесь он познакомился с бабушкой, которая после окончания педагогического института приехала работать в соседний поселок Барабаш. Здесь родилась ее мама. Вскоре после рождения мамы воинскую часть расформировали, дедушку направили служить во Владивосток, выделив семье двухкомнатную квартиру.

Когда Любочка была уже школьницей, дедушка привез ее сюда и показал, в каком домике была их комната. Вскоре после этой поездки дедушка заболел и тихо скончался в онкологической больнице.

Отец Любаши тоже был офицером, но морским. А мама пошла по стопам бабушки и работала в школе, где училась Любочка, являясь одновременно классным руководителем ее и ее одноклассников. Которые, затарившись провиантом и решив после выпускных треволнений два дня отдохнуть душой и сердцем в Приморских окрестностях, сейчас весело перекрикивались внизу.

Недолго длилось счастье полноценной семейной жизни ее родителей. Отец как-то внезапно стал чувствовать себя хуже и хуже. Диагноз был страшный: рак крови в результате облучения. Вскоре мама с Любашей и бабушкой остались одни. Мама осталась верна папе и больше не вышла замуж, работала и растила Любу. Так они и жили вдвоем в своей двушке, да бабушка имела свой небольшой домик на окраине Владивостока. Домик был примечателен тем, что находился почти на берегу моря, окнами выходил на залив, и во дворе росло множество цветов.

В то время юная Люба, выросшая на книгах и воспитании мамы и бабушки, взращивающих в ней сосредоточенность и самодисциплину, была уверена, что у нее впереди великолепные дела и исполнимые мечты. Ее решение жить радостной, полной благородных поступков и ярких впечатлений жизнью было совершенно осознанным.

Умная и очень способная, добрая и работящая девочка готова была всем помочь, всех простить, помогала в классе тем, кому трудно давалась учеба. Благодаря ее помощи некоторые ученики вытягивали учебный год на четверки. Она не была красавицей, обладала самой обыкновенной внешностью, но милое, доброе, улыбчивое юное личико придавало ей особую прелесть. Вдобавок, она была обладательницей совершенно чистой кожи с нежным румянцем на щеках и пышной длинной русой косы, за которую мальчишки, особенно те, которые проявляли к ней симпатию, любили подергать.

В восьмом классе, когда подростки начинают проявлять интерес к противоположному полу, как и водится, одноклассники начали создавать свои круги. Иногда антагонистически настроенные друг к другу, но, в общем, довольно дружные. Любочка к тому времени хорошо и весело дружила с тремя девочками: веселой, шустрой, неудержимой в желании помогать всем и вся, любознательной Женькой, умеющей притягивать к себе людей, высокой и по-русски красивой Валерией, или попросту Лерой, и хорошенькой полненькой Валюшей.

Изящная, легкая, остроумная Женька была, как из ртути. Она весело и живо выполняла всяческие школьные поручения, была заводилой на всех праздниках и вовлекала во все мероприятия подруг. В ней одновременно переплетались и озорство, и степенство. Лера, степенная, спокойная умница, всегда рассуждала трезво и приносила в коллектив нужные идеи. Валюша любила поражать компанию кулинарными выдумками, далеко не всегда похожими на изыски, но жадная до еды молодежь прощала ей «кулинарные пролеты» и сметала со столов все, что было.

В девятом классе Лера подружилась с мальчиком из соседнего класса, Валерием Костиным. И тут Женьке пришла в голову великолепная идея.

– Девочки, а давайте подружимся с мальчиками с такими же именами, а? Вот здорово будет!

– А где же для Любы найдется парень с таким же именем? – спросила рассудительная Лера.

– А, что-нибудь придумаем! – так же весело махнула рукой Женька, в голове у которой вечно крутился рой всяческих, самых удивительных идей.

Через некоторое время она притащила за руку парня из параллельного класса, Женю Волкова и, втянув его в компанию, стала обдумывать следующий вариант.

Но долго искать не пришлось. Добродушному увальню Вальке Глебову уже давно нравилась Валечка, особенно обожал он ее кулинарные выдумки.

Парням понравилось дружить парами согласно имен, и как-то само собой получилось, что Женька стала встречаться с Женей, которого для отличия сразу прозвали Жеком. Лера с Валерой, Валечка с Валентином. Одна Люба оставалась без пары, и активная Женька никак не могла разрешить этот вопрос.

Но к концу учебного года в параллельном классе совсем неожиданно появился новый мальчик, смуглый украинец Любомир Новак, высокий и симпатичный. Женька, чтобы другая компания не перехватила парня с таким экзотичным именем, которое как раз остро требовалось их компании, поспешила отправить ребят на переговоры.

Так Любчик, как сразу назвали его девочки, под вдохновляющим руководством Женьки влился в коллектив, посчитав это общество более приятным для себя. Вопреки другой группе, состоящей из трех зловредных девчонок: Кати Ветровой, Нины Сошиной и самой противной Тоськи Есиной, которую за зависть и сплетни дружно не любили всем классом.

Тося была из зажиточной семьи, одевалась крикливо даже в школе, училась плохо и на переменах постоянно шепталась со своими клевретками, ядовитым языком обсасывая косточки одноклассников, их родителей и учителей.

Люба очень хорошо помнила их встречу. Когда Женька представила их друг другу, Любчик сразу понравился ей, можно сказать, что она влюбилась в него с первого взгляда. Родом он был из Черновцов, но давно переехал с родителями в Россию, и с отцом-подполковником постоянно переезжал с одного места на другое. После внезапной смерти отца мать решила вернуться на свою родину во Владивосток.

Взращенный любящей мамочкой, Любчик был единственным ребенком в семье. Но дружил со всеми, не зазнавался, хотя нет-нет, да и проскальзывал в нем почти незаметный снобизм. Он не был голливудским красавцем, но чувственные губы и красивый овал лица привлекали к нему взгляды тинейджерок. Учился Любчик так себе, особо не утруждая себя ни науками, ни чтением.

К окончанию школы компания так сдружилась, что уже не представляла себе существования друг без друга. И вот уже отгремел выпускной. Любаша и Любчик заявили всем, что после окончания школы поженятся и будут пробивать себе дорогу вместе. Люба готовилась поступать в финансово-экономический институт на факультет банковского дела. Любчик, зная, что не наберет достаточное количество баллов в серьезном институте, подал документы в дорожно-строительный, лишь бы получить высшее образование. Но оба были полны сил и осознания своей задачи быстро разбогатеть, поэтому твердо решили, что в скором будущем займутся бизнесом.

Начинался вечер, и сопки, как хамелеоны, стали менять цвета. Чистый от облаков горизонт разгорелся румянцем, уставшее за день солнце клонилось к земле. Поросшая пышным разнотравьем земля стала более прохладной. Любаша еще раз посмотрела туда, где на перевернутых ящиках из-под привезенных продуктов готовился ужин. Несколько минут она вслушивалась в хаос неясных звуков внизу, пытаясь узнать голоса. Дым от костра поднимался в ее сторону, и она не могла четко рассмотреть своих «закадычек и закадычников», как называла их мама. Люба стала спускаться вниз, прижимая к груди букетик цветов, кузнечики по одному выпрыгивали ей под ноги.

Алые полосы заката уже укрыли все небо на западе, когда она подошла в лагерю. Начинающийся вечер был полон звуков, разговоров, дружелюбных улыбок. Звяканье посуды, звуки гитары, легкость и юмор окружили ее и завертели в бесконечном шуме общения, веселых выкриков жизнерадостной молодежи и спокойной беседы сопровождающих группу учителей: физкультурника Виктора Ивановича и его жены, географички Нины Федоровны, интересной, активной и веселой пары.

С изумительной ловкостью Виктор Иванович управлял костром и одновременно показывал ребятам секреты выживания в тайге. Наслаждаясь атмосферой свободы от школы и родителей, демонстрируя юношеские тела до пояса, горячие умы, легкий язык и неожиданные высказывания, парни состязались в остротах, делали стойки на руках, шутя дразнили «инфузорией туфелькой» белобрысую худющую Машку, милую и смешливую, пишущую стихи о любви, правде и несправедливости, имеющую привычку размахивать руками во время беседы. В большом ведре варилась уха из наловленной по очереди одной удочкой рыбы, в чайнике закипал чай, в углях пеклись картошки с салом и чесноком, обернутые фольгой.

– Ребята, как хорошо, что деда Кошмара с нами не послали! – воскликнул веснушчатый круглолицый Вася, у которого глаза были похожи на складчатые щелочки. Пожилой учитель истории по фамилии Качмар, совершенно обоснованно прозванный учениками «дедом Кошмаром», проявлял злобность на каждом шагу к нерадивым ученикам, если чувствовал их нелюбовь к его священному предмету. Историю считал наукой всех наук, требовал абсолютного знания дат, и получить у него пятерку было почти нереально, если ученик хотя бы один раз сказал неправильную дату. Что только не делали несчастные жертвы его фанатизма: исписывали руки до локтей и ноги до колен рядами дат, изобретали разные хитроумные шпаргалки, однажды даже ухитрились написать самые трудные даты на его спине мелом. Весь класс тогда получил хорошие оценки, но, когда учителем был обнаружен сей исторический опус, пощады не было всему классу.

– Я уже и не надеялся, что эти издевания над нами закончатся когда-нибудь, – слегка и очень довольно присвистнул Илья, талантливый и трудолюбивый мальчик, отличающийся общительным характером.

– Да ну его, забудьте! – воскликнула Женька. – Скажите ему «приветик и большое спасибо!» Лучше обратите внимание на величие и очарование приморской природы! – пафосно выкрикнула она и обвела рукой вокруг.

– Романтические места, – произнесла Нина Федоровна. – Но я предпочла бы прохладный морской ветерок и щебет птиц в саду. – И с озорным блеском в глазах посмотрела на мужа.

Ощущение радости жизни и теплое чувство овладело всеми в этот предвечерний час. Роскошный летний день, проведенный среди расплескавшихся по зелени луговых цветов на большой поляне, упоительная благодать неба с освещенными закатом облаками и красным шаром солнца, опускающимся за сопки, чувство свободы от всего и от вся, смех и хорошее настроение, прекрасная гостья человеческой души – радость, заполняли сердца. Не хотелось думать о школе, большом и суетливом, простертом на берегу городе с улицами, заполненными жарой, машинами, людьми, вечерними огнями.

Хотелось делиться любовью к жизни, испытывать взволнованной душой удивленный восторг от алого заката и фиолетового, расшитого мириадами звезд неба, бесконечное удовольствие от простого трепа и плеча сидящего рядом парня. В душе бродят неясные чувства и мысли, хочется еще больше теплоты и доброты, и радостное удивление от того, что можно вот так просто, с верой в лучшее и добром, войти во взрослую жизнь, с надеждой жить по гуманистическим законам вселенной. Кажется, что за спиной выросли крылья и, имея цель, можно заглядывать в свое прекрасное далеко.

Громкий и оживленный разговор прервался. На смену ему пришли звяканье ложек, аханье и довольные вздохи от вкусной еды. Набегавшиеся на свежем воздухе, наворачивали полными ложками все, чем были богаты.

Но вот ужин закончился, и все расселись вокруг костра. Окутанные фиолетом сопки едва выделялись на общем фоне ночного неба, звезды уже начали свой мерцающий хоровод. Тишина окутала таежную поляну, утомленную за день природу, молчали уставшие за день птицы. И только где-то вдали временами слышалось ласковое попискивание, будто неизвестная пташка укладывала на ночь детей. Даже буйные недоросли притихли возле костра, такой волшебной и прекрасной казалась эта ночь. Отблески костра играли на лицах, придавая загадочность и лиричность всему, что окружало.

Любаша сидела на бревне рядом с Любчиком, слегка касаясь его плеча и чувствуя уютное и волнующее тепло от его тела. Умиротворенная душа была наполнена абсолютной гармонией. Всегда сдержанная на язык, сейчас она молчала и просто смотрела на всех, слегка прислушиваясь к беседе на равных бывших учеников с преподавателями. Каждый, наслаждаясь атмосферой свободы и внутренней раскрепощенности вкупе с позитивными эмоциями, хотел говорить только о будущем, о поступлении в вуз, будущей профессии и вообще о жизни.

Постепенно беседа переросла в громкий и оживленный разговор.

– Я вполне понимаю, и согласен с вами, что каждому хочется самому править своей судьбой и преображать свою жизнь, добиваться удачи во всех начинаниях и жизненного благополучия, – говорил Виктор Иванович, помешивая угли в костре и заставляя снопы искр взвиваться к звездам. – Всем хочется стать успешными и везучими, добиться плавного и безопасного движения по жизни. Но, поди, приоткрой завесу будущего и узнай, как оно сложится у каждого! Во всяком случае, придется на каждом шагу оценивать возможности и препятствия, которые преподносит жизнь.

– Презренный материализм точно засосет всех, – перебил его Юрка Иванов, всегда чувствующий себя в компании взрослых довольно непринужденно. – Некоторые окунутся в бизнес, начнут богатеть, насмехаться над жизнью, потом богатство перейдет в настоящее извращение и тотальное обжорство удовольствиями. Поэтому жизнь богачей счастливая, но короткая. Я не говорю о ком-то конкретном, – добавил он и посмотрел в сторону Любомира.

– Я возмущена такой постановкой вопроса, – объявила Нина Федоровна. – Конечно, бизнес – это бесконечная, порой и безнадежная погоня за удачей, но разве вся жизнь – не то же самое? Однако, если поднять все свои таланты и наклонности, способность находить приоритеты, то вполне возможны и большие дела, и великие свершения. Чтобы заработать на жизнь, нужно много работать, а чтобы стать богатым, нужно придумать нечто более оригинальное, чем обычный труд. Главное, чтобы в попытке свернуть горы не наломать дров. И чтобы не пришлось выбирать, быть правильным или счастливым.

– Выбор: или жить по Божьим законам, или стать последней сволочью гораздо главнее, – не согласился с ней Виктор Иванович. – И вообще, чтобы что-то получить, нужно сначала долго предлагать и отдавать. И чтобы голова не пошла кругом, когда придет хоть какой- нибудь успех. И окружать себя людьми, за которыми потянетесь вверх, игнорируя тех, кто сам появился и тянет вниз. Если постараться, то можно вскоре научиться владеть искусством эффективной коммуникации, а это очень важно для продвижения. И никогда не бойтесь пробовать новое, тогда на основе опыта создадите нечто действительно ценное. Настоящие ваши учителя не мы, а жизнь со своими головоломками.

– Ну вот, снова школа, – протянула Ирина Комельская, влюбчивая кокетка и хохотушка. – Было бы настоящим удовольствием поговорить о волшебстве любви, о тайне, о сюрпризах в ожидании чуда.

 Она повернула голову в сторону Эдика Мальцева и сделала вид, что высматривает созвездия над его головой. Но сердце учащенно билось и замирало в восторге от его блестящих глаз и волнистых волос.

– Ты спешишь взрослеть, – улыбнулась Нина Федоровна. – Юношеские мечты, костер и дурман хмельной и сладкой надежды, цветущей весны в сердцах – все, все у вас еще впереди. Вы пришли в этот мир, чтобы покорять, нравиться и жить ярко. А пока не обвыклись в мире взрослых и не обжились в обществе, получайте удовольствие от того, что сейчас имеете: от этого вкусного лунного света, от долгих, серьезных и легкомысленных разговоров о будущем и настоящем, о самом правильном и самом лучшем выборе для себя. Ищите в общении с людьми положительный результат и эмоциональное удовлетворение. Отсекайте от себя низких и коварных, ясновидящих, телепатов и прочих экстрасенсорных шулеров. Скажете, опять нравоучения?

– Скажем, скажем! – раздались несколько веселых голосов.

– А если о любви?

– Тогда давайте!

– Однажды мне пришлось прочитать сочинение выпускника о любви, и я его прихватила с собой, знала, что пригодится.

«Во все века люди ищут любовь, не понимая, что в каждом мужчине и в каждой женщине она заложена изначально, как высшая миссия человека на земле, тем, кто Творец Вселенной. И вся наша жизнь, противоречивая и неоднородная, подчинена любви. А она всякая и имеет разные сюжеты. Любовь как истинная преданность и как свирепая ревность. Любовь детская, любовь безнадежная, любовь вечная, любовь мудрая, прощающая и спасительная. Любовь несчастная и безответная, счастливая и ответная. Она – истина о себе самой. И бессмертна в мире только любовь Бога.

Но, даже когда любовь находят, не каждый готов и способен ее принять, поменяв свою жизнь самым решительным образом. Это труд души и сердца, на который способны далеко не все. Для кого-то это лебединая песня, для кого-то авантюрная канва, или глубокая рана, навсегда оставшаяся в душе пронзительной историей. Кто-то с легкостью парящей птицы улетает от нее в поисках новой любви, не желая разобраться в своих отношениях, кто-то считает незабываемой историей, но в прошлом.

Для настоящей любви нужна истинная мощь и глубина души размером с Вселенную. И совсем не обязательно быть сильным и решительным мужчиной или эмоциональной, страстной и чувственной женщиной, красавицей бриллиантовой огранки. Любой человек, из столицы он, или из глухой деревни, способен полюбить, принять любовь и прочувствовать ее, удивительную и непредсказуемую, всей своей трепетной душой.

Любовь веками служит людям, и она всегда тайна. Перестанет быть тайной – исчезнет навсегда, убитая губительными человеческими пороками. Это закон жизни, и не мы его придумали.

Вот такая она – великая сила любви! И лишний раз сказать слово «люблю» не надо бояться, пусть это слово окажется лишним, чем тем, которого не хватит до счастья. Сердце, наполненное благодатью любви, не должно молчать».

– Здорово!

– А китайцы верят, что можно влиять на потенциал судьбы, открыть секрет, позволяющий исполнить свои мечты и желания, найти ключ к счастью и уберечься от любых невзгод. И на любовь тоже. Но способы для этого до сих пор малоизвестны.

– Разве не скучно всегда жить правильным? Иметь только практичный ум, солидность, достоинство и не иметь души? – воскликнула Любаша. – Вот я, хоть и выросла на учебниках по математике, все же считаю, что деньги – это еще не все. Хочется чего-то необычного и увлекательного. И не жить с оглядкой на чужое мнение.

– Но деньги очень даже важны в современном практичном мире, – улыбнулся Любомир. – Деньги помогают управлять людьми и быть для них непререкаемым лидером.

– Ну хорошо, тогда пусть будет небольшое лирическое отступление, – улыбнулась Нина Федоровна.

– Сейчас ваша пора. Вы стараетесь понять, принять и полюбить себя, хотите радикально поменять свой имидж, заняться своей внешностью и приобретением новой одежды. В общем, поднять свой личный парус. Вас влечет и манит друг к другу, вы с готовностью поддерживаете не только дружеские отношения, тратите много времени и энергии на все, что касается чувств. Но… не дай Бог вам сначала влюбиться, а потом по ночам рыдать в подушку! Нет, ребята. Дождаться истинной любви и держать носы в одном направлении – нужно очень постараться, чтобы все так получилось. И яблоко раздора чтобы не съесть, и добиться душевной гармонии. Сейчас все в ваших руках. Перед вами открывается мир неограниченных возможностей, во всяком случае, вам сейчас так кажется. Но пройдет время, и вы по-новому оцените и любовь, и подлинную дружбу.

– Ох, наверное, я уродина, и не дождусь настоящей любви, чтобы на всю жизнь, – притворно вздохнула Соня, милая полноватая девушка.

– Да, у тебя так себе внешность, – съязвила Лена, строившая из себя утонченную леди, но обладающая весьма неприятным характером.

– А у тебя взгляд интриганки, – отпарировала Соня.

– Ну, началось! – проворчал Валька. – Школа уже закончилась, не забыли?

– А ты сегодня храпел, как рота солдат на привале, – произнесла Лена и отвернулась от него.

– Ребята, а правда, ведь мы все хотим стать богатыми, успешными и счастливыми в любви! – мечтательно произнесла маленькая, худенькая и задумчивая Лизочка, сирота, живущая с больной бабушкой, бесконечно изящная и необычно для такой комплекции смелая девушка.

– У тебя слишком богатое воображение, – саркастически заметила Вера, умная и спортивная девушка, обладающая весьма скрытным, но очень лукавым характером. – Места в раю для всех не хватит. Кто-то останется за бортом.

Советы, шутки, безумные идеи продолжались, но Любаша слушала своих одноклассников словно сквозь сон. Сплетницей она не была, да и хамства не переносила, зато во всем находила темы и неподдельный интерес для размышлений. Особенные, яркие события, плохие и хорошие, вызывали у нее необыкновенное удивление, сочувствие или радость ее еще неопытного сердца.

Углубившись в свои мысли, она совершенно отключилась от действительности. Она всегда больше думала, чем говорила, и сегодня ей хотелось просто сидеть с ними возле костра, слегка прикасаясь к плечу Любомира. Глаза смотрели задумчиво то на ярко пылающий костер, то на темно-зеленые, почти черные в темноте макушки деревьев вдали, то на серебристую чешую реки, поблескивающую в лунном свете. Ее целиком захватило чувство радужного счастья от того, что она вступает во взрослую жизнь.

Люба не могла не испытывать трепета, чувствуя тепло плеча Любомира. Теперь не нужно было стеснительно скрываться от учителей, встречаясь в ближайшем кафе. И она, замирая от счастья, прижалась теснее к нему. Тонко чувствуя нюансы его и своего настроения, она ощутила, как его рука ласково легла на ее плечо.

– Какие глупые мечты! Ей, видишь ли, хочется делать что-то полезное!

– Но разве я это сказал?

– Это настоящее извращение!

– Нет, это блестящий ответ.

– Значит, что же получается?

– Оставь, наконец, свои детские укоризны!

– Ах, за что я родилась некрасивой!

– А я без вредных привычек, так что, когда умру, получу кусочек рая!

– Ты прямо как подбитая боевая машина!

– А ты как старомодная матрона! Выйдешь замуж сразу после школы, чтобы до конца своих дней злить мужа.

– Ну, офигенно безмозглые чучундры вы с Ленкой! Как две полоумные бабы!

Звон посуды, смех, шутки и разговоры…. Любаша как будто пропустила это все мимо себя, думая только о том, как сложатся их с Любчиком отношения дальше. Валек и Валя уже не расстанутся, это ясно. У Леры и Валеры пока все неопределенно. У Женьки с Жеком все легко и весело. А у них?

Нежно и мечтательно улыбаясь в темноте, пронизанной бликами догорающего костра, Люба испытывала молчаливое удовольствие от созерцания происходящего вокруг, от золотого кружева небесных светил. Еще немного, и они разбредутся по институтам и техникумам, кое-кто сразу пойдет работать и учиться. Она уже знала, где будет учиться, уверена была, что успешно поступит, но все неизведанное вызывало у нее большой интерес. Добрая и работящая, приученная к выполнению долга, порядку и порядочности, сейчас она не могла представить, чего ожидала от будущей своей жизни, но верила, что когда-нибудь все-таки сбудутся все ее мечты и желания.

Как все, она хотела поскорее ворваться в такую заманчивую взрослую жизнь, но сделать это только с Любчиком. Только с ним! Его сердце для нее пока как неоткрытый остров, но волшебный мир молодой любви уже захватил их, головокружительная романтика и ожидание волшебства пронизывали их души, мозг и тела. Еще не на небе, но уже и не на земле! Каждую секунду они хотели быть друг с другом, держаться за руки, с огромным желанием и радостью познавать взрослый мир.

Вечер закончился, костер почти догорел, перестали потрескивать угли, исчезли блики, а они все говорили в свете гаснувшего костра о том, что близко и понятно любому человеку.

Наступила ясная лунная ночь, а ребята все еще не расходились по палаткам. Наконец учителя скомандовали отбой, возле догорающего костра все опустело, но в палатках еще некоторое время раздавались смех и шепот. Забавы ради мальчишки решили напугать девочек и, тихо подойдя к их палатке, начали сначала попискивать, потом тихо рычать, потом еще громче. Но маленькое приключение было испорчено всеведущей Ниной Федоровной. Она только высунула руку из палатки и строго погрозила шалунам. Те, поняв, что разыграть девчонок не удастся, побрели к себе.

Чтобы оценить Приморье во всей красе, нужно увидеть его на рассвете. Так говорил ее дедушка, так говорил и ее отец об этих красивых и еще не совсем изведанных местах, но уже освоенных жадными до бесплатной наживы браконьерами всех мастей.

Тихо пробравшись между спящими девочками и осторожно миновав спящую возле входа Нину Федоровну, Любаша на корточках вылезла из палатки, захватив с собой одежду.

Лагерь досматривал последние цветные сны о счастливом будущем. Утренний покой плыл по земле и воздуху, по рассветному небу, по тайге. Все было насыщенно тонкими и гармоничными ароматами цветов и трав, все пронизано лучами восходящего солнца и всем тем, что не заметно с первого взгляда. Все вокруг ставало волшебным, золотым, изумрудным, все благоухало….

Любаша вдыхала свежий утренний воздух и сама словно светилась изнутри. Особая энергия, которой обладала приморская природа, всегда словно подпитывала ее. Хотелось петь и взлетать, готовить всем завтрак и убирать посуду. Хотелось делать великие и маленькие дела, добрые и приносящие кому-то радость.

– Я, такая-сякая Любаша, обожаю этот мир! – Она засмеялась и протянула руки к солнцу. Ветерок ласкал пряди ее светлых волос, и она в порыве восторга пожелала, чтобы золотая рыбка из сказки сейчас же принесла ей Любчика. И даже испугалась столь молниеносному исполнению девичьей мечты.

Из палатки мальчиков осторожно выбрался Любчик. И тут же поймал ее восторженно-удивленный взгляд, которым она одарила его. И в ответ получила взгляд его самых прекрасных для нее карих глаз. Его взлохмаченные кудри живописными рожками торчали в разные стороны, и она, радостно улыбаясь, с присущей ей одной легкостью пригладила их рукой.

– Давай, пока все спят, уйдем куда-нибудь и побродим по лесу, – предложил он после приветствия. Взявшись за руки, они побрели по усыпанному мелкими летними цветочками лугу, напоминающему разноцветный ковер.

– Давай поднимемся вот на эту сопку, – предложила Люба. – Оттуда хорошо видно и тайгу, и лагерь, и село.

Они отправились по короткой дороге, держась за руки, смеясь и весело разговаривая. Отойдя от лагеря на приличное расстояние, долго целовались. Люба то тонула в его глазах, то пристально смотрела на него, словно желая увидеть в его лице особенность, которая сразу не бросалась в глаза, была почти незаметной. Словно какое-то предубеждение против чего-то, она не могла сказать, чего. Или отыскать его скрытые таланты и наклонности. Но его лицо сияло свежестью и хорошим настроением.

Поднявшись по склону вверх на самую вершину сопки, они смотрели то на лагерь, где наслаждались последними минутами утреннего сна их одноклассники, то на разноцветное сияние брызг утренней росы, то на густую зелень между нежилыми, несколько лет назад оставленными домами. Мир вокруг играл красками, и ощущение радости жизни не покидало их. Счастье и легкость, стихия любви и романтики, блаженство от созерцания друг друга, некоторая эйфория и тайна в улыбках обоих….

Люба посмотрела назад, на обратную сторону сопки, повернутую к глухой тайге, и представила, что вот сейчас к ним навстречу выйдет из глухомани уссурийский тигр или барс. Стало на минуту страшно и вместе с тем безумно хорошо. Она закрыла глаза, чтобы не расплескать ни одной капли своего счастья. Ее Любчик стоял рядом, она могла дотронуться до крутых завитков его волос, могла одарить его дуплетом своих серо-синих глаз, тайной в улыбке, мягкостью во взгляде, джокондовой усмешкой. Словно напоенные эликсиром любви, они то целовались, то смеялись, то делали все одновременно.

Летело школьное время, а ее сердце пело день за днем. Умопомрачительное состояние! Ей и сейчас хотелось заглянуть к нему внутрь, увидеть его сердце и узнать, какое оно там, красное и горячее.

Где-то невдалеке закуковала кукушка, и они, внимая ей с восторженным выражением, загадали, сколько лет им жить вместе. Кукушка щедро одаривала их долгими летами жизни. Он прижимал ее к себе, дышал в ее волосы и щекотал ее шею. Она отмахивалась и смеялась. И могла абсолютно все сделать для него, так ей было хорошо, легко, светло, до полного растворения в нем!

Надышавшись полной свободой, любовью и юношеской радостью возвращались они в лагерь. Многие уже проснулись, горел костер, дежурные готовили нехитрый завтрак. Колька Воронов щипал за ногу Тосю, которая взбивала в пышную пену волосы дорогой щеткой для волос.

– Ну и ножки у тебя! Офигенные!

Бранясь и негодуя, одновременно резво вертя бедрами и упиваясь тем, что ее фигуре завидовали многие девушки, «стеснительная» дева отбивалась от хулигана.

– Не лезь и не мечтай! Отдыхай, мальчик! А то сейчас этой щеткой скальп сниму!

– Караул! Скальп снимают! – шутливо заорал Колька, но строгая Нина Федоровна одним мановением правой конечности остановила зарвавшегося ловеласа.

– Злобное насекомое! – прошептал Тосе Колька так, чтобы не слышала Нина Федоровна.

– Озабоченный кобель! Великовозрастный дебил! – отпарировала Тося и шепотом добавила глубокое и далекое послание. Затем раскрыла косметичку и стала спокойно подправлять уже густо накрашенные губы.

Не обращая внимания на незлобливые, порой пошловатые перепалки ребят, Нина Федоровна со словами: «Нельзя быть варварами природы», вручила некоторым мешки для мусора. Ребята, смеясь и толкаясь, собирали мусор и делились воспоминаниями о позавчерашнем выпускном вечере.

– Бал для тех, кому за триста, – ворчала Лена. – Лучше бы обыкновенную дискотеку устроили.

– Правда, плясали, как старые «пиплы», – вторила ей ее клевретка Ира.

– А ты, Тоська, показывала высокохудожественный стриптиз! Такое не забыть! Я впадал в ступор от твоей игры частями тела! О камуфляже лица уже и не говорю – негры оторопели бы!

 Сережка Скворцов, не переносивший Тосю, не упускал случая довести ее до белого каления. Худой, взъерошенный, неказистый, имеющий энергичную мимику, он умел так виртуозно играть на скрипке, что казался с ней единым целым.

– Тебя без затей по-русски послать? – на правах подружки ответила ему Ира. – Не разевай челюсти на мою подругу.

– Да-а-а, тетки, вы на выпускном жгли по полной! – не унимался Сережка. – Понты, стреляющие глазки и платье «а-ля павлин».

– Вот гамадрил! Сейчас ты у меня отхватишь! – Тося схватила попавшуюся под руки палку.

– Брейк, ребята! Автобус идет. – Виктор Иванович сложил последние рюкзаки возле дороги.

Старенький школьный автобус не спеша двигался по мосту через довольно широкую и глубокую реку Суйфун возле длинного села Раздольное.

– На этом мосту, ребята, – сдавленным голосом произнесла Нина Федоровна, – в 1962 году автобус «Владивосток – Барабаш» упал в реку. Погибли 64 человека. Дело было первого октября, и в автобусе находилось много студентов, которые только поступили в институты и техникумы, и после обычной в те времена месячной отработки в колхозе и небольшого отдыха дома возвращались во Владивосток, чтобы начать учиться. А я жила тогда в Барабаше, и тоже должна была возвращаться на учебу в этом автобусе. Но опоздала и поехала на следующем. Когда подъехали, автобус был уже поднят из воды, и из него начали вытаскивать людей. До сих пор в глазах и ушах стоит ужас и плач людей в автобусе, лежащий на земле чемодан и на нем тело маленького ребенка.

Она вздохнула и покачала головой. До сих пор весело переговаривающиеся ребята замолчали.

– Земля им пухом. Вечная память, – произнес кто-то, и до самого Владивостока в автобусе было тихо.

Любаша и Любчик сидели рядом и держались за руки.

– Хотелось бы знать, что у Бога намечено про нас, – тихо произнесла Люба – И заодно, для чего вообще нужна жизнь. И почему люди умирают так неожиданно и жестоко?

– Мир жестокий. Это знают даже не рожденные еще дети. – Любчик сжал ее руку. – Если с тобой бы что-нибудь случилось, я никогда не забыл бы тебя. Всегда тосковал бы.

– И я, – тихо произнесла Люба. – Наверное, мы только игрушки в руках Создателя этого мира.

– Мы с тобой всегда будем в выигрыше у жизни, потому что будем стараться и изо всех сил искать ключи к нашему успеху.

– Ага. Только пока у нас дефицит всего и слабые материальные возможности, – засмеялась Люба.

– Ничего. Тупизм – это для тупых, а мы с тобой не тупые. Так что вперед и только вперед!

– Ты постоянно думаешь о бизнесе, – ласково улыбнулась она.

– Пока есть запал, хочу как можно быстрее разбогатеть и не влачить жалкое существование. Можно, конечно, всю жизнь горбатиться за копейки, наживая брюшко, лысину и тупой взгляд, но я не хочу.

Легкая задумчивость овладела Любой. Она смотрела в окно автобуса на подмигивающий вечерними огнями город, на слепящие пучки света от встречных машин. Незаметно мысли переключились на их отношения. Она вспоминала их сегодняшнее утро, волшебный рассвет и алую зарю, одухотворение утренней природы. Ей было и сладостно и больно одновременно от мысли, что беззаботное время учебы, оставившее глубокий след в душе и сердце, уже позади.

Впереди снова учеба и много, много работы. И дни, полные оптимизма и предвкушения всяческой необычности, пора романтики и жарких признаний. Они решили учиться заочно и сразу начать работать, чтобы, мобилизуя таланты и силы, как можно скорее обрести благополучие и удачу.

Это был их совместный осмысленный выбор. Им придется надолго забыть об имеющихся у них талантах к музыке, танцам и прочим интересным вещам, и в поте лица создавать успешную карьеру в бизнесе.

– И любовь, – подумала она и посмотрела на Любомира. – Которая началась с самого детства.

Как ей нравилась его уверенность и энергичность, его планы и их будущее свершение! И их полное взаимопонимание во всех вопросах касательно будущего.

О любви, как и обо всей жизни, не все можно сказать словами. У большей части одноклассников искра в душе пока не вспыхнула. Девичьи мечты о счастье оставались только мечтами. А она всегда боялась неосторожным словом спугнуть свое счастье, ведь Любчик нравился не только ей. Зловредная Тоська только и мечтала поссорить их.

Но школа окончена, старт во взрослую жизнь состоялся, и скоро они разойдутся в разные стороны, чтобы ковать в одиночку или с помощью родителей свое будущее. Если кто и имеет уникальные таланты, то и они растворятся в погоне за хотя бы относительным благосостоянием, такова правда жизни в глубинке России.

Юные, красивые, талантливые, сидели рядышком Любаша и Любчик, еще не зная толком ни истину жизни, ни истину смерти. Мозг и души рвались в будущее. С выражением восторга и радости бытия смотрели они на мир. С надеждой на силу духа и собственную храбрость перед будущими испытаниями, желанием вырваться из любящих родительских тенет, с распахнутой миру душой, окрыленные счастьем совместного планирования жизни, воинственным настроением, со звонким гимном любви в сердцах. Надеясь, что в результате тяжелого труда создадут все свое, тряслись они в стареньком школьном автобусе. И не было другой такой счастливой и уверенной в себе пары в этом необъятно мире надежд и страхов, радостей и бед.

 2

Далее ее воспоминания стали расплывчатыми, она стала тревожно и расстроенно оглядываться на кусты и деревья в том месте, из-за которого должны были вот-вот появиться странные и жестокие обитатели уссурийской тайги.

Жаркая полуденная тишина уже спала, когда из-за деревьев показались четыре мужских фигуры: три маленьких, как гномы, китайца и здоровый, как бык, мужик по имени Василий. Разгоряченные и обливающиеся потом, они несли тяжелые рюкзаки.

Подойдя к домику, путники устало опустили рюкзаки на землю. Китайцы просто попадали на траву от усталости. Василий свалил на землю оба огромных рюкзака, которые нес впереди и сзади, и сел на бревно, повелительно протянув к Любе ноги в сапогах.

После многих побоев и насилия она уже усвоила правила своего немыслимого плена и знала, что если откажется подчиниться своему господину, будет снова избита. Поэтому молча опустилась на колени перед ним и стала снимать с него сапоги.

– Когда-нибудь ты попадешь в ад, а я буду смотреть из рая, как издеваются над тобой. Так же, как ты сейчас издеваешься надо мной, – только и могла своими мыслями и пожеланиями всяческого зла она мстить ему. Потому что он владел ее телом, и только телом, но ее душа и мысли не принадлежали ему. И мысли эти были только об одном: как убежать из этого ада.

– Иди в баню, – приказал он ей после того, как сапоги были сняты. Она так увлеклась мысленными проклятиями в его сторону, что отзвуки его слов доносились до нее, как из тумана. Он встал и оттолкнул ее от себя. Она неловко покачнулась на коленях и, пытаясь задержаться, упала назад.

Тот час же до нее донеслись слова по-китайски, произносимые старым китайцем, который не упускал случая поиздеваться над ней.

Язвительная улыбка искривила его старые тонкие губы. Живописного лексикона китайцев она не понимала, поэтому, проглотив бурю негодования в душе, поднялась и, зная, что в бане Василий пробудет несколько часов, вошла в домик за едой для него. Потом, покорно опустив голову, вошла в баню.

Василий уже разделся догола и ждал ее, сидя в огромной, неизвестно как оказавшейся здесь, старой жестяной ржавой ванне с теплой водой, в которой не позволял мыться больше никому.

– Разденься и вымой меня, – приказал он ей. – Да шевелись! – добавил он, посмотрев на нее глубоким волчьим взглядом. Люба разделась и начала мыть его тело рогожной мочалкой и хозяйственным мылом. После трехдневного перехода от него воняло так, что ей приходилось сдерживать дыхание.

Чем дальше она мыла его, тем сильнее он возбуждался, заставляя ее особенно тщательно мыть себя в тех местах, до которых порядочная женщина не позволяет себе дотрагиваться даже у мужа.

Наконец он был вымыт и уселся за еду. Наевшись, отрыгнул и с засветившимися от похоти глазами подошел к ней. Она сидела голая на лавке и печально смотрела в пол.

– Не смотри по-телячьи, – произнес он приказным тоном. – Твое дело лежать и терпеть столько, сколько захочу.

Он долго мучил ее, доставляя ей боль в интимных местах. Люба молча плакала и иногда стонала, что вызывало у него еще большее удовлетворение. Она уже поняла, что попала в руки к жестокому маньяку, и терпела, надеясь выжить и убежать от своего мучителя.

Наконец он полностью удовлетворил себя.

– Я давно понял, какая ты гибкая, – сказал он ей напоследок. – Становишься совсем умной, видно, жить хочешь. Еще месяц, будешь у меня, как шелковая, быстро излечишься от любви к прошлой жизни. Бойся меня каждый день, если хочешь прожить подольше. Запомни: от меня никуда не денешься, и убежать не удастся. Что пожелаю, то и будешь делать. Тебе это самой скоро понравится, про боль забудешь и начнешь прогибаться, как сука. Я долго возиться с тобой не буду, не угодишь – приведу другую. Не только тебя одну твой мужик сюда спровадил за большие деньги. Были здесь и другие, все в земле лежат. Так что не надейся, никто и тебя не оставит живой. – Он открыл дверь бани и вышел голым.

Люба села на лавку и, закрыв лицо руками, тихо зарыдала. От того, что все ее тело болело после его насилия, от того, что она будет терпеть и эту боль, и это насилие до тех пор, пока не надоест ему. Потом он убьет ее, как убил ту, которая была здесь в плену до нее.

Она вспомнила, как он привел ее сюда после трехдневного перехода по тайге. Когда он втолкнул ее в избушку, Люба увидела измученную женщину, которая сидела на цепи. На этой самой цепи, на которой сейчас сидит она, Люба.

Женщина, увидев ее, закричала от ужаса, поняв, что ее конец пришел. Василий сорвал с нее цепь и сразу нацепил на Любу. Затем схватил за волосы женщину и поволок к порогу.

– Я Вера Конева из Владивостока! – закричала женщина. – Передай….

Больше она ничего не успела сказать. Она жутко кричала до тех пор, пока ее крик не оборвался где-то за домом. Люба была в таком ужасе, что упала, потеряв сознание.

Она очнулась от того, что ее облили холодной водой. Василий больно пнул ее и приказал встать.

– Будешь обслуживать меня и их, – сказал он. – Будешь жить до тех пор, пока будешь стараться. Потом, когда надоешь мне, убью тебя.

Люба вся тряслась от ужаса, в голове у нее мутилось.

– Отпустите меня, прошу вас, – она уже в сотый раз просила его, как просила его отпустить ее по дороге сюда. Но он с помощью кулаков быстро и доходчиво показал ей ее место.       Потом были боль и слезы от жестокого и унизительного изнасилования, причем двое из китайцев находились здесь же в избушке, спокойно созерцая действо. Старый китаец похотливо улыбался, облизывая тонкие губы.

Это были ее первые шаги в непередаваемый кошмар, когда она реально осознала, что попала в ад.

Люба встала с лавки и, набрав воды в старое ржавое ведро, облила себя с ног до головы. Ей хотелось отмыть свое измученное и обесчещенное насилием тело.

Вымывшись, она вышла из бани. На улице было уже темно, но большая круглая луна хорошо освещала молочным светом все вокруг. Через оконце избушки она видела, что света от свечи нет. Значит, все спят. Она слышала громкий храп Василия и была рада, что он больше не потревожит ее до утра. Во всяком случае, надеялась, что он не проснется среди ночи и, сходив в туалет, разбудит ее и заставит лечь на его топчан. Он был здоров, как жеребец, страшный в злобе и неистовый зверь в сексе. Садизм в быту, садизм в сексе…. Просто неуемный, неукротимый бесконечный секс с красными от возбуждения глазами…. Она же вся дрожала от одной мысли, что он снова начнет насиловать ее, жестоко и больно.

Люба тихо вошла в избушку и заползла в свой угол за печкой размером с место для собаки. Скрючившись, улеглась на подстилку из старого ватника и накрылась таким же старым дырявым ватником. Это все, что она имела здесь, и все, на что имела право: залезть в свой угол и заснуть, пока ее хозяин спит, громко храпя. И, как любая собака жестокого хозяина, она ненавидела его и желала ему смерти. Как можно скорее!

В темном уголке своего жилища она всегда, прежде, чем заснуть, вспоминала тот мир, покой и уют маминого дома, запахи еды и цветов на подоконниках.

Утром, чуть рассвело, она почувствовала, как он молча тянет ее за цепь к себе на постель. Громко сопя и рыча от наслаждения, он овладел ею, затем встал и, с хрустом потянувшись и громко пукнув, вышел из избушки. Китайцы тоже проснулись и начали одеваться. Люба растопила печь, поставила большой алюминиевый с помятыми боками чайник и стала готовить нехитрый завтрак. Наскоро испекла лепешки и заварила китайскую лапшу.

Вошел третий китаец, вернее, китайчонок, такой он был молодой и худой. Он жил в отдельном домике рядом с избушкой, куда вход Любе был запрещен, и приходил только за едой или по какому-либо делу. Все остальное время он находился в своем домике, и что он там делал, она не знала. Только видела, как Василий и китайцы периодически приносили из леса вязанки каких-то трав и еще что-то в мешках, иногда весьма увесистое. Старый китаец часто кричал на него по-китайски и иногда даже бил по щекам и пинал ногой.

 Китайчонок молча сносил издевательства, и видно было, что он старается как можно меньше показываться на глаза. Третий китаец, молодой парень, почти всегда молчал. Люба поняла, что он почти не знает русского языка. Говорили китайцы обычно на своем языке. Люба заметила, что Василий тоже иногда общается с ними на китайском, но

помогает себе жестикуляцией.

 Она закончила готовить завтрак, когда услышала тоненькое меканье за дверями избушки. Выглянув в небольшое оконце, увидела, что Василий принес маленького олененка. Мать олененка, небольшая, очевидно, молодая еще олениха, тоже пришла и стояла недалеко в кустах, тревожно дрожа и периодически голосом подзывая к себе олененка. Привязав за ногу олененка, Василий стал точить нож. Олененок жалобно мекал, словно плакал, предчувствуя свою смерть, и просился к маме. Люба оторвалась от окна и, сжав губы и роняя слезы от ненависти, бессилия и отчаяния, стала собирать для стирки рубахи.

Вскоре Василий крикнул, чтобы она вышла с миской и водой. Олененок был уже зарезан. Люба посмотрела на печально стоящую в кустах олениху. Из ее огромных прекрасных глаз скатились две самые настоящие человеческие слезы. Василий крикнул и замахнулся на нее. Она не побежала испуганно, а, вздрогнув и опустив голову, побрела в лес. Люба молча смотрела и старалась не реагировать.

Вскоре мясо было сварено, и мужчины уселись за еду. Василий ел жадно, помогая себе ножом, так как вилок у них не было. Наевшись, все разбрелись по своим делам. Люба ушла в баню и стала стирать рубахи. Это была ее единственная отдушина, но и ее прервало появление Василия.

– Завтра уйдем на три дня, тогда достираешь. А сейчас затопи баню и приготовься. Я буду долго играть с тобой.

– Нельзя ли хоть на время снять цепь. У меня рана на шее, – тихо произнесла Люба и просительно посмотрела на него. Он подошел к ней и, взяв за ошейник, сильным жестом придавил ее к полу.

– Запомни до тех пор, пока жива: ты – не человек. Ты – животное, собака, сука. Ты должна молча подчиняться и всегда иметь опущенные глаза. И я буду обращаться с тобой соответственно. Знай свое собачье место Будешь рыпаться – посажу не на цепь, а на кол. Он отшвырнул ее от себя и вышел.

Утром, чуть свет, они, взяв с собой испеченные Любой лепешки и запеченное на костре мясо олененка, ушли. Перед уходом Василий запер на замок в стоящем отдаленно сарайчике топоры и большие ножи, оставив ей только небольшой ножичек.

– Увижу, что пыталась перерезать цепь или сделать еще что-нибудь, чтобы убежать, убью сразу, – сказал он ей на прощанье. – Отсюда дорога для тебя только в могилу. Учти: ты живешь из милости. Моей милости.

Его взгляд так и остался непреклонным.

Они ушли, а Люба, проводив глазами удаляющиеся фигуры, села на ступеньки и грустно задумалась, безнадежно глядя перед собой. Чувство некоторого облегчения овладело ею. С тех пор, как появилась здесь, она полюбила одиночество, и даже звери не были ей так страшны, как этот изверг, которому равных в садизме, очевидно, не было.

Она уже знала, что находится где-то среди тайги на законспирированной делянке недалеко от китайской границы. Но не знала, куда уходят время от времени бандиты, чем они здесь занимаются, и почему всегда возвращаются через три – четыре дня. Очевидно, чтобы попасть сюда, нужно отмахать много километров пути.

Как же ей уйти отсюда? Как снять проклятую цепь или вырвать ее из стены? Она перебрала уже каждое звено цепи, исследовала каждую выбоину в стене, куда был вбит крюк, на котором держалась цепь. Но все попытки вырвать крюк или разорвать цепь были напрасны. Ей нужен был топор, чтобы перерубить проклятую цепь, но Василий, уходя, убирал все, чем она могла это сделать.

С тех пор, как Люба попала сюда, все ее сны были пропитаны желанием спасения от маньяка, в руках которого волею судьбы оказалась. Она до сих пор иногда задумывалась: ее рабство в уссурийской тайге – это реальный мир или только иллюзия? Страшный сон или явь? Каждый день она боялась, что завтра потеряет последнее, что у нее еще было, но уже ей не принадлежало – жизнь.

И вдруг, как удар бичом по лицу! Она вспомнила слова маньяка, на которые в припадке отчаяния не обратила внимания. «Твой мужик спровадил тебя сюда за большие деньги». Да, это были именно те слова, она запомнила даже интонацию, с которой он произнес их.

Неужели это правда? Да, они последнее время ссорились так часто, что она даже думала о разводе. Но такое!!! Нет, он не мог! Она прожила с Любомиром пятнадцать лет, имела с ним общий бизнес, работала много лет на износ, чтобы совместно поднять свое дело. Она имела от него трех прекрасных дочерей.

Нет, он не мог! Не мог втянуть ее в эту смертельную игру! Вот здесь Васька ошибся, когда сказал ей это, очевидно желая до конца додавить ее осознанием безвыходности своего положения. И она решила обернуть это в чудовищную ошибку – так ей было легче.

Ее дочки Вера, Надя, Любочка…. Люба и сейчас словно видела улыбки на лицах своих детей. С благоговейным чувством она всегда думала о них и всегда готова была броситься на их защиту, пылко благодаря Бога за счастье иметь их. Ее три жемчужины, ее кислород, ее молчаливый стон сердца, ради которого она жила и сейчас страстно желала вырваться отсюда.

Сердце сжималось от тоски по дому, детям, маме и бабушке, друзьям и нормальной человеческой жизни. Люба опустила голову на колени и заплакала обо всем, чего была лишена так внезапно поздней весной, когда Любомир отправил ее со срочными документами в Уссурийск. И когда она, не доехав на своей машине до Раздольного, была остановлена бандитами.

Ей сунули под нос пропитанную чем-то тряпку, и она очнулась уже связанной, в сарае, на глухой окраине неизвестной ей деревни. Затем ее сначала везли в лодке по реке, потом три дня вели по глухой местности уссурийской тайги. После она стала свидетельницей хладнокровного убийства женщины и поняла, что попала в ад к грубому дикарю и убийце.

Неотразимыми аргументами этого стали кулаки Василия, которыми он выбивал из нее мысль о возвращении домой. Теперь же она была настолько запугана им, что без крайней необходимости старалась не только не привлекать к себе его внимания, но и сказать ему хоть одно слово или даже взглянуть на него.

Да, она превратилась в бессловесное животное, раздавленное и цепляющееся за жизнь. Печальное смирение сквозило во всем ее облике. Люба уже смогла оценить реальные размеры катастрофы, которая произошла с ней, и жила так, словно уже и не жила на земле, словно в ней умерла женщина, и вообще человек. Иногда ей даже казалось, что в ней живет уже не ее душа, а душа собаки, в которую старался превратить ее этот маньяк.

Люба смотрела на свои потрескавшиеся руки с обломанными ногтями и плакала. Никто не мешал ей, никого не было вокруг, кроме нее и тайги. И если бы сейчас появился хищный зверь, ей нечем было бы защититься, и ветхая избушка не спасла бы ее. Если с бандитами что-нибудь случится в дороге, и они не вернутся, она просто умрет с голоду, потому что цепь не даст ей раздобыть хоть какую-нибудь еду.

Тяжелое одиночество плена захватило ее своей жуткой тоской, и она долго рыдала о своем городе, о друзьях, о море, о своей кровати и томных летних ночах в домике бабушки. И о том, как они пили чай и пели русские песни возле камина длинными зимними вечерами. О добродушном гостеприимстве и доброте бабушки. Затем откинулась спиной на дверь и решила вновь обратиться к бремени своих воспоминаний о прежней жизни.

– Зеркальце, зеркальце, скажи по секрету, любит ли меня Любчик? – Любаша счастливо покружилась перед зеркалом, примеряя свадебное платье. – Интересно, ему нравится, что вообще с нами происходит? И как жить дальше, чтобы мы с ним были счастливы, и все вокруг нас были счастливы?

Новые ощущения наполняли ее сердце радостью предстоящего. Хотелось жить под знаком наслаждения любовью и жизнью, счастливой и полной удивительных событий, говорить красивые слова и совершать красивые поступки!

Завтра ее свадьба. Верит ли она в чудеса? О, да! Хочет ли она разделить свой мир и себя с ним? О, да! Как она любит своего Любчика! Как любит она видеть блеск живой молодости в его глазах! Она купается душой в мире сладких грез, в каждой букве его имени, в каждом звуке его голоса, получает истинное наслаждение от общения с ним.

Легко и светло в один из первых ясных сентябрьских деньков они решили, что всегда, всегда будут вместе, несмотря на юный возраст, ведь Любочке нет еще и восемнадцати, а Любомиру только вчера исполнилось восемнадцать. Несмотря на воинственный дух и прошедшее на днях словесное ристалище, устроенное его матерью по поводу ее несогласия на их брак. И непонятную ей тоску, иногда мелькающую в глазах мамы при взгляде на нее.

– Я смогу понять и полюбить твои недостатки, – сказала она ему тогда.

– Розовая мечта розовой идиотки! – шептала своим клевреткам, скривившись, Тоська, когда они первого сентября собрались всем классом у Любочки и ее мамы, их классной руководительницы, теперь уже бывшей. – Да его глаза смотрят влюбленно только друг на друга! Небось, выходит по залету, дура! А строила из себя неприступную, как танк. Я замечала за ними, когда мы вместе отбывали срок в пионерлагере. Точно, беременна!

Никто не обращал внимания на ее слова, зная ее гадкий характер и то, что она по уши влюблена в Любомира. А влюбилась она в свое время так, что приходила в восхищение от каждого его взгляда и слова в свою сторону, не упускала случая повертеться возле него и даже требовала от классной руководительницы посадить ее за одну парту с ним. Тося сплетничала о Любе, стараясь раскрывать обычные девичьи тайны, скрытые от посторонних глаз, до тех пор, пока подружки Любы не призвали ее к порядку.

Люба вспомнила, что тогда они чуть не подрались, и улыбнулась. Как хорошо они тогда жили! Что они сейчас думают о ее исчезновении? Конечно, очень переживают. А мама? Бабушка? Девочки? От мыслей о них не было спасения…. Иногда она так тосковала о них, так беспокоилась, что сердце не выдерживало, и запретный крик отчаяния останавливался комком в горле, выдавливая из глаз влагу в любом месте и в любое время, даже тогда, когда проклятый маньяк мучил ее тело.

– Любите, цените, уважайте и берегите друг друга. – Слова служительницы брачных уз в ЗАГСе долетали до нее, как из ваты, настолько она была взволнована.

Любомир был очень расстроен. Так расстроен, что от волнения перепутал кольца, надев свое кольцо Любе на большой палец. Его мать так и не смирилась с их решением пожениться, и даже не пришла на их регистрацию.

Переступив через свою гордость, она только один раз навестила Любу и ее мать. Высокая, внешне строгая, скорее высокомерная, дама, любившая своего единственного сына эгоистичной любовью, не признающей оппонентов. Она без восторга спросила о приданом Любочки.

– Мое приданое состоит из любви, только из одной моей любви к Любомиру! – гордо заявила Люба, и тем окончательно утратила себя в глазах его матери.

– Замечательные и достойные похвалы слова! – язвительно отпарировала мать. – У вас просто смешной взгляд на жизнь. И как ты думаешь добиваться благоденствия? Ах, да! Человека создал труд. Или Бог? И именно это составляет вашу радость и ваше счастье?

– Все дети рано или поздно покидают родительское гнездо, чтобы свить свое. Ничего, и трудом, и с Богом они подойдут к концу жизни и правильными, и умными, и достигнут благоденствия, – сказала бабушка, никак не отреагировав на высокомерие и язвительность дамы.

– Вот именно, к концу жизни! Судя по вашему богатству, вам, несомненно, виднее, – ответила она и ушла, хлопнув от досады дверью.

Как весело и счастливо они жили в это время! С неиссякаемым потоком добра и красоты шагали по жизни легко и просто, с отличным настроением и солнцем в душе, желая друг другу то удачного дня, то приятной рабочей недели. Оба учились заочно, оба работали на двух работах. Любчик в качестве первоначального опыта в бизнесе выбрал доставку конфетной продукции по магазинам совместно со своим другом, и по ночам порой разгружал хлеб в пекарне. Любочка работала секретаршей в строительной фирме. По вечерам они бегали в ближайшую милицию и вместе мыли там полы. Мама и бабушка Любы помогали им всеми силами, и учеба шла на редкость успешно.

– Работать и жить с тобой – это счастье! – восклицала Люба всякий раз, когда у них что-то хорошо получалось. Оба собирались оберегать свое семейное гнездышко от печалей и забот до конца дней.

Несмотря на острую нехватку времени, общение и совместная помощь замечательной восьмерки друзей продолжались. Учились все, кто где и кто чему, помогая себе и друг другу в познании взрослой жизни. Лера, преодолев заслон из поступающих за мзду и блат, прорвалась в медицинский. Валера, получивший медаль, поступил в Высшее инженерно-морское училище и почти не выходил из его стен. Женька решила стать учительницей, а Жек инженером-строителем. Валя и Валек, любившие и вкусно готовить, и вкусно поесть, решили вместе штурмовать пищевую промышленность и в будущем стать шеф-поварами в ресторане.

Все увлеченно учились, увлеченно работали, увлеченно дружили. Радовались жизни сейчас и старались избегать ошибок ради будущего. Любчик решил, что жить они будут отдельно, и занял однокомнатную квартиру в старом деревянном двухэтажном доме, доставшуюся ему в наследство от бабушки. Квартирка была маленькой и неудобной, но, совершая в обнимку променад по квартире, как же они были рады их первому совместному жилью!

Озабоченные учебой, работой и озадаченные материально, они, занятые важными делами, испытывая необыкновенный подъем, шли через трудности, пути познания и практического применения своих знаний, выкладывались без остатка, самостоятельно пробивая себе дорогу к успеху. Новые знакомства и новая информация создавали и новый взгляд на совместные планы. Блистательные идеи, как наискорейшим и наилегчайшим способом разбогатеть, как конкретно и точно вложить деньги, возникали в горячих головах постоянно. Любчик придумывал, Любочка просчитывала, и после очередной откинутой как неудачной идеи, новые возникали тут же, и никто не расстраивался, что на этот раз не вышло. Они были молоды, тайных и могущественных недоброжелателей еще не нажили, и все старались сделать сами. Интуиция и математический ум Любочки всегда подсказывали, что и как поменять и применить.

Любомир тоже не сидел сложа руки. Не всегда тактичный, но способный организовывать и искать нужных людей, он порой предлагал новые захватывающие проекты. Лидерство в новых делах нравилось ему.

Все эти старания постепенно приносили свои плоды. В те горячие годы у них в избытке было ясности ума, дружбы и сплоченности, прилива сил и желания свернуть горы ради своей цели, хотя они по совету Софьи Павловны старались не ввязываться в авантюры.

Безумство чувственной юности владело обоими, гармония счастья и наполненности жизни била ключом. Любчик был более сдержан, а Любаша не знала большего наслаждения, чем быть с ним рядом. Она стала ему и другом, и надежным защитником, и все камни несла на его баррикады. Было настоящим удовольствием вместе с ним учиться по вечерам, собирать у себя друзей, усаживая их на старых стульях и продавленном старинном диване, доставшемся от бабушки Любчика. Каждый приносил с собой какое-нибудь нехитрое угощение, тонкий пластик докторской колбасы на толстом куске хлеба был настоящим удовольствием. Смеялись над Валеркой, любителем рассказывать смешные, иногда не совсем приличные анекдоты, пели песни под гитару, шутили. Добро и зло, любовь и труд, удовлетворение успехами и огорчение провалами познавались на ходу.

Горячий шепот молодого соблазна звучал по ночам в сердцах, и вскоре оба к своему величайшему изумлению убедились, что станут родителями. Любочка приняла известие с большим энтузиазмом и вся прониклась настроением будущего материнства, Любчик был озабочен. Все его мысли были о бизнесе и скорейшем желании разбогатеть, ребенок в эти планы не входил.

Узнав о беременности своей юной жены, он долго был возбужден и даже не совсем владел собой. Но Люба отнюдь не желала сбиться с мажорного настроения, и аргумент, что дети – это недоделанные взрослые, которые нарушают все планы, был перекрыт аргументом, на который всегда опиралась Люба: у нее есть мама и бабушка, которые всегда готовы помочь.

– Было бы неправдой сказать, что я очень доволен. Ну, что ж, тебе, несомненно, виднее. Хотя хотелось бы не останавливаться даже на короткое время. – согласился с ней Любчик. – Но главные мужские достоинства – «Мерседес» и вилла для меня – основа жизни.

– Интересно, когда на земле не было ни денег, ни вилл, ни «Мерседесов», что являлось главным достоинством мужчин? – засмеялась Люба.

– Добытый хобот мамонта, гордость своей жизнью и зрелище первобытной дамы без шкур, – отпарировал Любчик и рассмеялся.

Верочка родилась как две капли похожей на Любчика. Он страстно хотел сына, поэтому долго не мог прийти в себя от разочарования, но молодость взяла свое, и дочка вскоре стала его любимицей.

Жизнь продолжалась, постепенно улучшаясь во всех ее сферах, но стала еще более загруженной рядовыми делами. Верочка росла у бабушек, и порой молодые не видели ее по целой неделе. Но, когда собирались всей семьей, радости дочки не было предела, она висела то на шее отца, то на шее мамы, и разговорам не было конца.

Девочка росла очень смышленой и способной, и очень любила машинки. Разбирала их и интересовалась, что у них внутри. С куклами и девочками играла неохотно. В четыре года, когда мама и папа повели ее в спортивный комплекс, изъявила твердое желание заниматься боксом. То-то было слез, когда родители объяснили ей, что мордобой – занятие не для утонченных леди.

– Тогда коньки! – заявила малышка и с тех пор с коньками не расставалась, вызывая у родителей приятное удовлетворение своими способностями.

Прошли трудовые и трудные пять лет, в которых они не брали паузу в делах и не останавливались. И вот, наконец, счастливые новоиспеченные бизнесмены торжественно открыли свой небольшой магазин. Любочка с подругами не спала ночей, молнией носилась между домом и магазином, стараясь как можно красивее, ярко, но не крикливо, стильно, но не вычурно, с изюминкой украсить помещение торгового зала.

Полоса активности и позитивного общения захватила всех. Оптимизма, веры в лучшее, энергии не было предела. Все в это время компания жила взахлеб. Все вкладывали в ситуацию что-то свое и советовались друг с другом, и все получалось отлично.

Женя, вся проникнутая важностью события, с огромным энтузиазмом предлагала одну дизайнерскую идею за другой. Валюша, и Валек, как спецы по продуктам, расставляли на полках, в подсобке и холодильниках пищевую продукцию, Мужчины мотались туда-сюда, привозя и отвозя коробки и ящики.

Наконец, украшенный шариками, цветами и яркой рекламой магазин был открыт. На должность грузчика ребята пригласили одноклассника Лешку, бросившего учебу в техникуме, и по причине пьянства не имеющего к тому времени работы. Лешка всегда уважал Любу, называл ее «ласточкой», когда они невзначай встречались в городе. Любомира он недолюбливал, считая его снобом. К тому времени, как он начал пить, они потеряли связь и встретились совершенно случайно, когда Лешка нес сдавать бутылки.

Продавщицами устроились две серьезные пожилые дамы с коммунистическим складом совести и ума, так что Люба и Любчик были спокойны за магазин. В благодарность за проделанную работу Люба получила от мужа огромный букет ее любимых роз с пожеланиями огромного успеха и комплимент, что она, как самодостаточная бизнеследи, просто превосходна. Она с благодарностью приняла букет и прослезилась, так ей было приятно и радостно.

Вскоре Люба снова забеременнела. Факт оказался совершенно неожиданным для обоих. Любомир бушевал и посылал жену на аборт, желая устранить помеху на пути к счастью богатства, но Люба, снова опершись на маму и бабушку, никогда не показывающих ни усталости, ни раздражения, родила девочку. Любомир хотел сына и, занятый бурно развивающимся бизнесом, на Наденьку внимания почти не обращал.

Любе пришлось выйти на работу почти сразу же после родов, хотя Любомир довольно иронично высказался по поводу ее возможности выполнять необходимый объем работы. В последнее время он довольно часто скептично высказывался по поводу ее работы, материнства и поведения вообще.

Шло время. Занять место среди акул бизнеса непростая задача, но они, познавая традиционные и оригинальные способы бизнеса и применяя их на практике, боролись за свою нишу очень энергично и очень уверенно, взращивая свой престиж в глазах окружающих и создавая собственную реальность.

Но, чем крепче они вставали на ноги, тем больше «барских замашек» появлялось у Любомира. Торговая фирма, владельцами которой они были оба, к тому времени разрослась и требовала неусыпного финансового контроля. И Люба не жалела ни времени, ни труда, вникая во все тонкости, чтобы не пострадала финансовая сторона.

Люба была финансовым мозгом фирмы, организатором всяческих поставок и контактов, организовывала встречи с партнерами и потребителями их продукции. Хороший тон и деликатность, обладание врожденным тактом, положительность во всех отношениях, умение взять на себя ответственность и заставить работать людей, не прибегая к жестким мерам, здравые размышления и замечательные творческие идеи, обреченные на успех, позволяли ей всегда быть на высоте. Партнеры по бизнесу и сотрудники фирмы все больше проникались к ней чувством уважения. Она научилась правильно использовать косметику, одеваться, подчеркивая свои достоинства, и перед партнерами выглядела скромно, но эффектно одетой.

Любомир же, опираясь на ее работу и рассчитывая на ее талант, вел себя с партнерами как друг и благодетель. Благодаря ей он был освобожден от ежедневной рутины, одновременно насмехаясь над ее точностью и обстоятельностью в ведении финансовых дел. Он постоянно хотел экспериментировать и создавать нечто новое. И Любе приходилось порой неимоверными усилиями направлять его на нужный путь. Терпеливая, культурная и интеллектуальная, она была той платформой, на которой зиждилось его спокойствие, хотя сама никогда не относила себя к важным персонам их бизнеса, считая, что он главнее ее.

– Обалденно красив от прически до дорогущих туфель! Качественный самец! Неотразимо обаятелен, благороден и великолепен! И в постели должен быть утонченным мужчиной! – завистливо шептались о нем незамужние сотрудницы, и любили шастать в его поле зрения, чтобы чаще попадаться на глаза.

Устойчивое финансовое положение давало им возможность, да и потребность была, одеваться и вообще выглядеть соответственно статусу, хотя Люба по-прежнему одевалась со скромной элегантностью. Красивый мужчина, хорошо сложенный и безупречно выглядевший, и миловидная невысокая женщина в элегантном костюме, сияющая эмблема их торговой фирмы возле двери офиса – теперешний статус их положения в обществе. Ледяное достоинство его и добрая любезность и чувствительная деликатность ее – все эти аспекты жизни делали их пару весьма заметной в приморской элите.

Прошло еще четыре года, и Люба снова родила девочку. На этот раз Любомир не был взбешен ее беременностью, но вновь хотел сына. Когда она, мучаясь от болей в родах, позвонила ему, попросив принести минеральной воды, он просто и без усилий совести ответил:

– Прийти не могу, у меня дела. Так что отстрадаешь без меня, это твоя женская обязанность.

Хотя это было не впервые, но очень обидно. Какой бы сильной не была женщина, в такой страдательный момент ей хочется внимания и сочувствия того, по долгу природы обязан быть рядом. Люба, пожалуй, впервые за годы семейной жизни, горько расплакалась.

Когда родилась Любочка, он, сославшись на занятость, пришел в роддом только один раз и не появился на выписке ее и младенца, хотя, чтобы загладить вину, оплатил ее пребывание в частном элитном роддоме. Мама, Женя и Лера забрали Любу из роддома.

Его мать, которая редко навещала внучек, осознанно или нет, вдруг решила, что обе младшие девочки как-то подозрительно не похожи на ее сына. И хотя Люба по отношению к его матери по-прежнему проявляла уважение и даже некую стеснительность, так или иначе вынуждена была заметить, что девочки имеют черты и матери, и отца.

Злоба и высокомерие промелькнули в глазах матери. Она давно испытывала злость и зависть ко всем, кто хоть как-то забирал внимание ее любимого сына.

Любе всегда казалось, что эта женщина лишена способности улыбаться в ее присутствии, так она не любила свою невестку. Даже ярко-голубое небо в глазках Любочки не тронуло ее холодного сердца. Она ушла, мрачно посмотрев на внучку, не поздравив Любу с рождением дочки, не вручив подарка и не подарив даже шоколадки внучкам и всякими способами показывая Любе, что та давно ей противна.

Хотя в общих чертах все обстояло у них хорошо, Любомир все чаще пропадал вечерами, объясняя свое отсутствие чисто мужской деловой беседой. Запах дорогого коньяка говорил о том, что без алкоголя разговор не клеился. Все чаще в нем появлялись моменты равнодушия к детям и семье вообще.

Свалив основную массу работы на Любу, он не всегда был в курсе событий и иногда при встрече с партнерами попадал в неприятное положение, иногда даже в безвыходные обстоятельства. Но всегда легко отделывался и легко менял тему, зачастую сваливая вину на жену, и умел с блеском выходить из щекотливого положения.

Многие партнеры все чаще замечали, что он имеет существенные недостатки, но манеры высшего класса не позволяли им напрямую указать на них. Неуемное стремление к удаче и богатству, и сама удача во всем изменили его характер. Он отрастил себе волосы и застегивал их сзади в хвост, среди кокетливых и элегантных женщин своего общества чувствовал себя довольно непринужденно, кичился богатством и все чаще бывал в нем один. Красивые открытые платья, красивые лица с благородными чертами, красивые пальцы с ухоженными ногтями струились и сливались для него в один сплошной блеск, шик и красоту, и волновали его с каждым годом все больше и больше, до тех пор, пока он не начал изменять жене. Все чаще он оказывался в обществе прелестных дам и кавалеров в смокингах и бабочках один, объясняя отсутствие Любы занятостью с детьми, и проводил время не без пользы для себя. В семье его уже ничто не задевало слишком глубоко, ему не хотелось вникать в вопросы воспитания и быта детей, беспокоиться о благополучии ее членов.

Поначалу она лишь догадывалась, что он не верен ей. А он иногда даже опускался до девушек из рабочей прослойки, накачивал их дорогим коньяком и одаривал лаской, веселил их и веселился сам, забывая про изысканные манеры высшего класса приморского общества. Тогда он чувствовал вину по отношению к Любе и приглашал ее в компанию дам и кавалеров, но, попав однажды в компанию, где алкоголь лился рекой, и все вели себя довольно вульгарно, она отказалась больше посещать такие компании и настояла, чтобы и он гнушался такого общества.

– Дружба с коньяком и такими людьми меня не устраивает. И ты не должен сползать до их уровня, – решительно сказала она ему. Выслушав ее аргументы, он кивнул в знак согласия, в душе решительно ненавидя ее здравые размышления, но вечеринки такого рода посещать не перестал, считая, что в «бедном низкопробном обществе из глубинки» расслабляется от рутины. Моральный аспект постепенно перестал его волновать.

Люба не донимала его нескромными вопросами и не устраивала допросов, скандалов или истерик с подозрением и ревностью по поводу его отсутствия, считая, что он выстраивает отношения с партнерами. Так уж вышло, что в последние годы они жили практически каждый сам по себе.

 3.

Конец сентября уже окрасился желтизной, дни стали прохладными, по утрам в тайге стелились туманы, пахло грибами, под ногами шуршали разноцветные листья. Слышны были далекие и не очень басовитые звуки оленьего гона. В небе проплывали птичьи караваны, а Любе было так тоскливо и обидно, что она не имеет крыльев, чтобы умчаться домой. Мечты тянулись в небо за стаями птиц.

Все шло к зиме, а она так и не нашла способ избавиться от своего мучителя, и все время боялась попасть в сиюминутную немилость к жестокому хозяину. Зимой она и вовсе не сможет уйти отсюда, даже если появится возможность. У нее не было никакой одежды кроме той, которая была на ней в момент похищения. Ее туфли износились, джинсы разорвались в нескольких местах. Она похудела и осунулась, в глазах застыла непередаваемая грусть.

А недавно Люба вдруг поняла, что беременна. Этот факт привел ее к такому отчаянию, что, оставшись одна, она рыдала на всю тайгу, даже не боясь, что хищные звери могут прийти на эти отчаянные рыдания. Она не могла никому сказать об этом, и не знала, как отнесется к этому Василий, увидев ее растущий живот. Она ненавидела этого ребенка и не хотела его, этот никому не нужный плод насилия над ее телом. Она хотела бы избавиться от него, но не знала как, и никто не мог ей помочь, не у кого было просить помощи или совета.

Василий же по-прежнему насиловал ее и днем, и ночью. Он был совершенно ненасытен, и мог делать это по нескольку раз в день, не забывая про ночь. Любе казалось, что она уже окончательно отупела от бесконечного подчинения этому маньяку, бесконечного сексуального насилия, и, когда он уходил с китайцами на несколько дней, она испытывала даже некое ощущение удовольствия и свободы.

 На этот раз они отсутствовали почти неделю. Она мыла полы в бане, когда вдруг открылась дверь, и Василий втолкнул в баню плачущую молодую девушку. Увидев ее, Люба похолодела, поняв, что и ее жизни пришел конец. Она опустилась на пол, почти потеряв сознание. У девушки были связаны руки, но Василий, связав ей и ноги, швырнул ее на пол и вышел, подперев двери снаружи бревном.

Никогда не могла даже подумать Люба, что мозг человека в минуты страшной опасности может заработать с такой молниеносной быстротой и четкостью. Она вскочила и выглянула в маленькое оконце. Василий с китайцами, что-то обсуждая, вошли в избушку.

– Беги! Беги, девочка, отсюда как можно скорее! Это страшное место, отсюда дорога только в могилу! – Люба бросилась к девушке и стала лихорадочно развязывать веревки, затем схватила небольшой ножик, который принесла с собой, и стала быстро перерезать их. Подскочив к маленькому оконцу со стороны тайги, она легко вытащила стекло, которое держалось лишь на двух маленьких гвоздиках. Схватив девушку за руку, она потянула ее к оконцу.

Она должна предотвратить убийство девушки! Люба понимала, что это означало и ее смерть, но смерть ожидала ее в любом случае.

– Быстро лезь в окно! Беги все время на восток до океана, а там спасешься! Меня зовут Люба Новак, передай в милиции все, что тут увидела! Это жуткие бандиты! Тебя как зовут?

– Катя Ивлева, я из Владивостока.

Девушку уговаривать не пришлось, она ужом пролезла в окошко и исчезла в кустах. Люба села на корточки и закрыла голову руками. Она тряслась, как в лихорадке, зубы выбивали предсмертную дробь.

– Простите меня, мои хорошие! И прощайте! Я вас так люблю!

От ужаса и предчувствия жестокой смертельной расправы она не могла даже заплакать.

Мелькнувшая смутная тень в мутном окошке и скрип двери известили ее, что ее ад наступил. Не было никакого сомнения в том, что он убьет ее самым жестоким образом.

Около минуты стоял Василий, не в силах понять, куда исчезла девушка. Затем подошел к Любе и схватил ее за горло. Он душил ее медленно, глядя ей в глаза, пока она не начала терять сознание.

– Выбери себе смерть, – произнес он, отпустив ее горло, и ушел. Люба слышала, что он быстрыми шагами отправился в сторону тайги.

Она сидела на полу, дрожа мелкой дрожью. Понимая, что жить ей осталось час или два, не могла сосредоточиться ни на чем. Было бесполезно думать о побеге, если бы она могла, давно сделала бы это. Как бы сама собой пришла в голову и сердце молитва.

– Господи, Господи! Прошу Тебя, прояви свое милосердие! Сжалься надо мной! Мне суждено сегодня умереть от жестокого мучителя, лучше забери мою жизнь сам, сейчас, чтобы я не мучилась. Пожалей и моих девочек, мамочку, бабулю, не оставь их без своей опеки! Богородица Дева….

Она поняла, что все ее стремления выжить до этого момента были тщетны. Хотя страх смерти преследовал ее днем и ночью, но у нее все-таки была надежда. Сейчас же луч надежды погас окончательно. Ее мозг инстинктивно еще искал способы спасения, но тело уже жило на пределе чувств в ожидании жестокой расправы.

Люба почти сдалась, физическая и умственная вялость навалилась на нее тяжелой горой, сознание почти не работало. Абсурдный мир жестокости накрыл ее с головой. Ей хотелось выпросить у своего мучителя в подарок за прежнюю покорность хотя бы двадцать четыре часа жизни. Душа была наполнена ужасом предстоящего.

Смерть стояла рядом, предвкушая поживу, смеялась зубастым ртом. Ей так хотелось броситься отсюда вон, исчезнуть, превратиться в незаметную букашку, залезть в щель и затаиться…. Но время неумолимо истекало, а она по-прежнему находилась в объятиях безысходности и полной прострации от страха, представляя собой страшное зрелище осужденного на казнь.

Ты еще живешь, а тебя уже нет. Каждое сотворение на земле хочет жить, и, когда это было бы в ее власти, она сейчас сама убила бы его, чтобы спастись.

Терзаемая душевной пыткой, словно накрытая черной тенью, с тысячами молоточков, стучащих в ушах, с отказывающимся повиноваться ей разумом, Люба ждала своей участи. Но инстинкт выживания вскоре возвратился к ней. Осознание близкой смерти заставило ее искать вокруг себя что-нибудь, что помогло бы ей. Но, не найдя ничего, Люба вдруг решила: чем терпеть мучительную смерть, лучше уж самой умереть. Она стала связывать веревки, которыми была связана убежавшая девушка, надеясь повеситься до того, как он войдет, но не успела.

Послышались быстрые шаги. Василий вошел, и по его глазам, подернутым огнем бешеной злобы, было видно, что он уже решил, как она умрет. Люба судорожно сглотнула и закрыла лицо руками, ее охватил озноб, зубы стучали, стало трудно дышать. Она зарыдала от ужаса и даже закрытыми глазами почувствовала, что он подходит к ней.

Он схватил ее за волосы и поднял. Стоя под его страшным взглядом, она почти потеряла сознание.

– О чем думаешь перед казнью?

– Прошу вас, пожалуйста, не надо!

– На кол! – коротко бросил он со злобой и вытащил ее на улицу. Она громко зарыдала и стала умолять его не делать этого.

– Тебя давно надо было на кол насадить. Сейчас и сядешь.

Василий подозвал старого китайца, рубившего хворост во дворе, и велел стащить с нее штаны и белье, что злобный карлик сделал с ухмылкой. Они за руки и ноги потащили ее за избушку, туда, где в землю был вбит кол. Она стала вырываться и жутко закричала, затем потеряла сознание. Они подтащили ее к колу уже без сознания, и у них пропал интерес.

Очнулась она от того, что ее облили водой. Василий сидел возле нее и ждал. Она зашевелилась и застонала.

– Встань! – приказал он, – и разденься догола. Она еле поднялась и, привычная к такому приказу, молча сняла с себя одежду, думая, что он собрался насиловать ее. Но он, взяв рукой за цепь, выволок ее наружу и позвал китайцев. Затем нагнул ее голову и зажал между своих колен. И с силой стал хлестать ее ремнем по голой спине и ягодицам.

Сначала она стонала и рыдала.

– Не надо, не надо, прошу вас! – Но он бил и бил, войдя в раж. Из ран на спине стекали тонкие струйки крови, она ослабла и стала терять сознание. Двое китайцев смотрели на это, как на представление, и смеялись.

Наконец Василий отпустил ее голову, затем подтащил ее к дереву, на котором висел старый, погнутый и проржавевший умывальник. Отшвырнув умывальник, он скрутил веревкой ее руки и подвесил за руки на огромный гвоздь, на котором только что висел умывальник. Люба могла лишь пальцами доставать до земли. Он повернул ее к себе лицом и продолжил истязать, избивая ремнем по животу, груди и бедрам. Хлесткие удары сыпались на ее тело. Она теряла сознание. Он лил на нее холодную воду и снова хлестал. Она вся покрылась сине-багровыми полосами, в некоторых местах кровь тонкими струйками сбегала по телу.

Вдруг Люба очнулась от жуткой боли внизу живота. Василий закончил истязать ее и, исполнив свое ужасное дело, отошел и сел на бревно, наблюдая за ней. Боль в животе была такая сильная, что она стала громко стонать и кричать, стараясь подогнуть под себя ноги. Василий молча наблюдал за ее агонией. Она почувствовала, что что-то теплое поплыло по ее ногам, и остатками сознания догадалась, что это кровь. Вспомнив, что беременна, поняла, что начался выкидыш.

Василий удивленно подошел к ней, и в этот момент из нее вывалился на землю вместе с потоком крови плод ее ненавистного мучителя. Василий взял ее за волосы, поднял голову, посмотрел в глаза и искаженное гримасой боли лицо, затем резко опустил волосы, и ее голова упала на грудь. Она снова потеряла сознание.

Стемнело.

– Кровавый праздник закончился, – сказал он и, вытерев с рук брызги крови, ушел в избу, оставив ее висеть. Вскоре раздался его храп.

Люба висела на руках, то приходя в сознание, то снова теряя его. Все тело представляло собой сплошную рану. Вдобавок кровь после выкидыша не остановилась и по-прежнему стекала по ногам на землю. Она дрожала от холода и боли, понимая, что не доживет до утра. А если и доживет, то он все равно добьет ее, доистязает до смерти.

Вдруг в кромешной тьме послышался легкий шорох, и она подумала, что это хищный зверь пришел на запах крови, чтобы докончить начатое Василием.

– Прощайте…, – прошептала она, зная, к кому относит эти слова. Слеза стекла по исстрадавшемуся лицу. Но чья-то теплая ладонь вдруг поднесла к ее рту маленький шарик со вкусом трав, и следом губ коснулась кружка с теплым чаем. Люба жадно пила до тех пор, пока не исчезли и кружка, и рука. Она догадалась, что это был китайчонок Ли. Он не присутствовал при истязании и вообще не принимал участия ни в чем, жил отдельно в домике и редко появлялся в избушке. Она почувствовала облегчение, кровь перестала стекать и боль уменьшилась.

Когда рассвело, на улицу вышел Василий. Широко зевнув и с хрустом потянувшись всем телом, он постоял, скрестив на груди руки и глядя на нее. Затем подошел к ней. Она закрыла глаза, надеясь, что он подумает, что она без сознания.

Зрелище было ужасающим. Вся в синяках и ранах, она стояла пальцами в луже крови, в ногах валялось крохотное тельце ребенка.

– Сдохнет, закопаешь в лесу, – сказал он, подозвав китайчонка Ли. – Выживет, пусть работает.

Через некоторое время, взвалив на себя тяжелые рюкзаки, он и два китайца ушли. Ли снова дал ей проглотить с чаем зеленый шарик, затем снял ее с гвоздя и помог перейти в баню. Он затопил баню и принес ей одежду. Она не была в силах пошевелиться, все ее тело было сплошной раной, любое движение приносило нестерпимую боль, в глазах от боли тела и души стояли слезы. Хотелось отмыться от крови и грязи, в которую она была опущена, но не было сил.

Однако шарик оказался поистине чудодейственным. Вскоре боль почти прошла, только головокружение усилилось. Люба постаралась вымыться. Ли принес мазь и смазал ее спину, все остальные раны она смазала сама.

– Раны быстро заживут, если мазать их каждый час, – сказал он. Она с трудом оделась и легла на лавку. Ли принес ей травяного чаю и кусок лепешки.

– Пей этот чай, и силы вернутся, – сказал он.

– Зачем ты мне помогаешь? – слабым голосом спросила она его. – Он все равно убьет меня.

– Я человек, – просто ответил он. – И, к тому же, врач.

– Ты говоришь по-русски чисто, – удивленно заметила она, до сих пор слышащая только его китайскую речь.

– Я закончил мединститут во Владивостоке.

– Как сюда попал?

– Гуй привел, это мой дядя.

– Почему ты все это терпишь?

– Моя семья должна дяде много денег за мое образование, и он велел мне отработать здесь. Еще год остался.

– Откуда у тебя такие чудодейственные травы?

– Это уже другая история. В Приморье много трав и растений, которые больше нигде не встречаются. Из них можно делать редкие по силе воздействия лекарства и яды, но у вас почти никто этим не занимается. Все ищут заморские лекарства, а своих больше, чем надо. Ты лежи пока, я сам все сделаю по хозяйству.

– Дядя тоже издевается над тобой, а ты терпишь.

– Я тоже сейчас раб, – спокойно сказал он. – Еще год отработаю на дядю, потом уйду и начну работать на себя. Если, конечно, нас всех здесь не схватят.

– Чем ты все время занят в избушке? И куда вы все время уходите?

– Тебе нельзя знать, иначе погибнешь еще быстрее.

– Ты не мог бы помочь мне убежать?

– Это исключено. Тогда убьют меня и мою мать. В этом гадючнике свои законы.

Он не стал больше разговаривать и вышел. Она закрыла глаза и постаралась заснуть.

Через два дня она была уже на ногах. От зеленых шариков Ли ее избитое и израненное тело довольно быстро восстанавливалось, раны на теле от чудодейственной мази подсохли и хорошо затягивались. Она, хоть медленно, но занималась хозяйством.

Василий и китайцы отсутствовали почти неделю, и это дало ей возможность отдохнуть от жутких побоев. Однако, когда они пришли, она еще не была здорова, ее тело болело, синяки и ссадины не зажили. Вдобавок, выкидыш и кровотечение дали знать о себе плохим состоянием и болями в животе.

Василий, свалив рюкзаки на землю, не сказав ни слова, повелительно протянул к ней ноги в сапогах. Поев, он приказал ей идти в баню. Не смотря на ее состояние, он долго насиловал ее, сопя и рыча от наслаждения. У нее снова открылось кровотечение, но вид крови так возбуждал его, что он не мог насытиться, тискал ее с каким-то звериным рыком, и она боялась, что он загрызет ее или замучает до смерти. Его возбужденные глаза наливались похотью, и он насиловал ее на пике мучительной потери сознания.

Утро принесло холодную и дождливую погоду. Когда все встали, и завтрак был на столе, Василий приказал ей раздеться и голую за цепь вытащил на улицу. Велев ей встать в позу собаки, он повел ее на цепи вокруг избушки. Затем пинком ноги перевернул ее на спину и поставил ногу на ее горло.

– Запомни до конца своих недолгих дней: забудь, что ты баба. Ты – сука, и будешь теперь вести себя, как собака.

Он снял висевший на суку дерева вчерашний ремень, и стал водить ее в позе собаки, подавая собачьи команды: «Сидеть! Стоять! К ноге! Голос!» Когда она не успевала или не могла выполнить команду, он хлестал ее по голой спине ремнем. Старые раны вскрылись и жутко заболели.

И вдруг в ее сознании сквозь муки и нечеловеческое унижение появилось нечто, некое решение выжить, подчиняя извергу свое тело, но никак не душу. Выжить во что бы то ни стало! Не дать сломить себя! Сцепив зубы и терпя все, что он проделывал с ней, она вдруг поняла, что просто обязана выжить! Она не просила его о пощаде, по его приказу лаяла, скулила, лизала его руку. Но уже знала то, чего он не знал еще: она решила выжить.

Наконец он на цепи завел ее, посиневшую от холода, в избу, и велел голой подавать им на стол. Взяв миску, из которой ела она, он швырнул ее в угол, где она спала, и сказал, что отныне она должна есть и пить, как собака. И если он увидит, что она ест или пьет по-человечески, он прибьет ее. В этот день из бани до глубокой ночи доносился ее стон, плач и вскрики. Насилуя, он зверски искусал ее.

Между тем осень постепенно превращалась в позднюю, затем в прошлую. Листья облетели, в ручье по утрам все чаще появлялась тонкая кромка льда у поверхности воды. Иногда пролетали снежинки. Последние перелетные птицы посылали с неба печальный привет тоскливо смотревшей на них Любе. Как ей хотелось превратиться в птицу, в опавший осенний листок, уносимый ветром, чтобы вырваться из этого жуткого ада!

Василий по-прежнему каждое утро вытаскивал ее голую на улицу и в позе собаки таскал вокруг избы, награждая хлесткими ударами ремня за промашки. Однажды она больно уколола колено о льдинку, вскрикнула, споткнулась и упала на мокрую землю. Василий подтащил ее к дереву и, перекинув цепь через сук, потянул вверх. Она стала задыхаться и терять сознание. Он, глядя в ее затухающие глаза, тут же изнасиловал ее.

Он был настоящим сексуальным маньяком! Ее муки, кровь и страдания приводили его в бешеный экстаз, глаза наливались похотью, и он насиловал ее на пике мучительной потери сознания. Психика маньяка выдумывала все новые еще более изощренные издевательства, венцом которых был жестокий и бурный секс. В последнее время он заставлял ее ласкать себя и произносить слова любви, а у нее душа протестовала, и язык не поворачивался сказать ему эти слова. И тогда он выдумывал еще более изощренные издевательства.

Когда они уходили на три-четыре дня, Люба отдыхала. Но разве это был отдых? До крика, до жуткого стона плакала ее душа безутешной мольбой. Она плакала целыми днями и вновь и вновь тщетно искала способы спасения.

И один вопрос не давал ей покоя, томил, мучил и жег ее сердце, душу и мозг. Неужели она оказалась в смертельной опасности из-за своей добросовестной работы и преданному служению семье и ему, Любчику? Неужели это он продал ее сюда, чтобы она в муках закончила здесь свои дни? Какой пешкой оказалась она в его недостойной и опасной игре? Чем она помешала ему? Кто обрек ее на мучительное ожидание смерти от рассвета до заката? Ожидание, похожее на ад. И где ей найти столько душевных и физических ресурсов, чтобы вытерпеть, выжить и найти способ убежать?

Отличие между реальностью ее сегодняшнего адского бытия и смертельной неизвестностью завтрашнего дня было равноценно лезвию бритвы, переступить через которое и остаться в живых было невозможно.

Жизнь без завтрашнего дня… Люба влачила ее уже несколько месяцев, с тех пор, когда ясным апрельским днем попала в руки бандитов. Придет ли когда-нибудь конец этой черной полосе? И каким он будет? Неужели она отлюбила свое и должна умереть здесь, в неизвестности, от рук этого упыря? Неужели смертельный круг уже замкнулся, и разорвать эти жуткие путы нет никакой возможности? Как ей хотелось взять автомат и уничтожить это зло, которое поселилось здесь, в таежной глуши, за все зверства, которые творил здесь этот маньяк, чудовище в человеческом облике?

Страх… страх… страх…. Она так боялась его, что в ужасе смотрела на него, когда он спал. Какая же волчица могла породить этого дьявола?

Люба вышла из избушки и присела на бревно, закутавшись в рваный ватник, который служил ей ночью одеялом. Днем же она надевала его, чтобы принести дров или воды. Бандиты отсутствовали, и она имела время на отдых.

Она тоскливо смотрела на редкие пролетающие снежинки. Скоро зима войдет в полную силу, и мысли о побеге станут только мечтой. Иногда, когда Люба знала, что они далеко, она вставала в противоположную от их тропы сторону, и кричала о помощи так громко, как могла. Но за все месяцы здесь не появились ни охотники, ни геологи, ни егеря, не приблизился ни один вертолет. Только однажды она услышала знакомый гул, выскочила из избушки и стала подавать знаки. Но из-за деревьев ее не было видно, вертолет пролетел мимо, луч надежды сверкнул и погас.

В эту ночь она рыдала почти до утра от безысходности. Все жили своей жизнью вдалеке от нее, не зная, что она так нуждается в них, так ждет спасения! И ей так хочется попасть домой, прижать к себе детей, сказать, как она скучала о них, как их любит! Она не знала, наступит ли ее завтра и увидит ли она их. Как они там, бедные, без мамы? Что они думают о ней? Надеются ли еще ее увидеть? Ищут ли ее мама, бабушка, друзья, милиция? Что вообще там происходит без нее?

О Любомире Люба даже боялась думать. И не хотела. Всякий раз, когда она задумывалась о нем, ее душа запрещала ей делать это, и мысли сами прерывались. Она старалась думать обо всем, только не о том, что он отправил ее сюда. Она еще не верила этому, потому что ее доброе и справедливое человеческое сердце не могло представить такой степени падения, подлости и предательства, хотя его поведение в последнее время говорило о многом.

Люба любила людей, умела общаться и дружить. До тех пор, пока не узнала, что существует еще параллельный мир, и он реален. Все противоестественное всегда отвращало ее, но здесь она воочию увидела такое оскотинивание, что поначалу содрогалась от ужаса. Ее тошнило, и она едва сдерживала слезы унижения при виде трех мужчин, которые, не стесняясь ее, ходили голыми, переодевались в ее присутствии и спали голыми в жарко натопленной избушке, в которой едва помещались двое нар, небольшая печурка, подобие столика из неотесанных лесин и три колченогих самодельных табуретки. И, если двигались все, то почти касались друг друга телами.

Василий, никого не стесняясь, с лицом, искаженным мерзостным сладострастием, насиловал ее тогда, когда ему хотелось, и никто не выражал беспокойства или эмоций по этому поводу. Китайцы ходили, разговаривали, почти задевая нары Василия, где он с сопением и звериным рычанием удовлетворял свою похоть с нечастной пленницей, которая от стыда старалась отвернуться к стене лицом.

Но даже это ей не дозволялось. Чудовище для своего пущего удовольствия заставляло ее держать голову повернутой в сторону китайцев и, если она закрывала глаза, тут же приказывал смотреть на них. Ей, чувственной и деликатной, было беспредельно гадко от заинтересованных взглядов и их сальных улыбок по поводу отвратительного, унизительного и жестокого действа. Иногда он впивался зубами в ее грудь, рукой зажимая рот и заглушая ее отчаянный крик боли. Она задыхалась и билась под ним, инстинктивно старясь освободиться, и это вызывало в нем такой напор зверского сладострастия, что она уже не надеялась остаться живой.

Но безжалостные обстоятельства не позволяли ей защитить себя и свое достоинство, превращая в пепел все ее надежды на спасение. Это были реальные детали ее сегодняшней жизни, и она ничего не могла с этим поделать. Ничего! Каждая беда по-своему страшна.

– Помни, в чьих руках твоя жизнь! – повторял он ей ежедневно, наводя на нее ужас своими издевательствами. – И не смотри на меня так, будто ты царских кровей! Ты – моя рабыня, даже ниже – ты моя собака. Твоя пропускная способность не так мала, как ты стараешься мне показать. Не притворяйся, что не можешь выдержать меня. Твои порнушные стоны говорят о другом. И не притворяйся резиновой куклой. Да, я жесток и сексуален, и это от природы. Я самец, а самец не спрашивает самку, быть ему с ней или нет, просто накрывает собой. И ты должна удовлетворять меня столько раз, сколько мне вздумается, а я могу и двадцать четыре часа в сутки, – нагло ухмылялся он. – И, когда я перекрываю тебе дыхание, не стони, как полузадушенная бабка, и не закатывай так глаза, а то назад сам буду их выкатывать. И если я закручу тебя так, что полдня назад будешь раскручиваться, ты обязана терпеть. Даже если во время секса со мной умрешь от боли или от удушения – меня не интересует. Я буду испытывать свое мужское удовольствие столько раз, сколько хочу, понятно тебе? Я так желаю – и так будет. Один раз не подчинишься – стонать будешь уже не подо мной, а на колу.

Люба молчала на его слова, но осознание собственной беспомощности и никчемности в глазах бандитов просто убивало ее. Они считали ее вещью, необходимой в хозяйстве, и убили бы ее, как только нашлась замена, такая же несчастная женщина.

– Пока мучаюсь здесь – другие женщины в безопасности, – вздохнула она.

Замерзнув, она решила войти в избушку. Никого не было, печка излучала тепло, тишина накрывала ее своей тоской. Никого на сотни километров, она одна в этом Богом забытом (или проклятом?) месте.

Она зажгла свечу, и вместе с ее трепещущим пламенем и падающими крупными хлопьями снега за оконцем в сердце входила зима, в душу непередаваемая тоска. В глазах грусть и остановившиеся слезы.

И, как всегда, когда она оставалась одна, ее душа начинала балансировать между прошлым и настоящим, не имея возможности предугадать будущее. Что будет с ней дальше? Она не сумела освободиться за эти месяцы, не нашла способ снять металлическое кольцо с шеи, которое запиралось на замок сбоку, и ключ от этого небольшого замка находился у Василия. Не смогла перервать длинную цепь, которой хватало на то, чтобы двигаться от избушки до бани и родника, но не хватало до ее родного дома.

Сколько раз пыталась она найти способ освободиться, но все тщетно. Уходя, Василий запирал в небольшой сарайчик, стоящий в отдалении, все, чем она могла перерубить цепь, которая, к тому же, до сарайчика не доставала.

Люба думала о том, что впереди несколько месяцев зимы и, даже если бы она освободилась, уйти она не сможет. У нее нет теплой одежды, в тайге зимой нечего есть и полно голодных зверей. Она просто не дойдет, замерзнет где-нибудь под деревом или станет драгоценным обедом для диких зверей.

Люба села на нары и со стоном закачалась из стороны в сторону, обхватив руками голову. Что же ей делать? Что делать? Если так будет продолжаться дальше, вряд ли ей удастся дожить до теплых дней. Василий, если не убьет ее, то замучает до смерти. Она уже думала о том, чтобы спрятать в своем углу нож и ночью убить его. Но, даже если ей это удалось бы, китайцы вряд ли отпустили ее. Она так и осталась бы на цепи. Если бы они ушли навсегда, они оставили бы ее одну умирать от голода и жажды.

– Неужели не придет день, когда я утром проснусь дома и поцелую теплые личика детей, выпью чай и просто посмотрю в окно?

Порядок и уют теплого маминого гнездышка, дети, круглый стол на кухне, горячие блины, чай и разговоры, уютный теплый бок бабушки…. Эта мысль причинила ей такую сердечную боль, что она вскочила и стала с рыданием метаться по избушке.

Как она хотела домой! Как рвалось туда ее бедное сердце, как глубоко и больно плакало о них! Разбитое в осколки, оно не хотело мириться с положением пленницы и еще надеялось на спасение, на счастье прийти в дом, где она растила и холила похожих на три солнышка ее дочек, которые боготворили свою маму.

Как часто по ночам ей снился заразительный смех ее детей! Как они теперь без нее? Кто их учит приличным манерам, утешает и советует, дает познания в искусстве?

Все ее девочки были способны к учебе и имели свои таланты. Вдумчивая и серьезная Вера прекрасно рисовала, необычайно пластичная Наденька хорошо танцевала, довольно смышленая для своего возраста Любочка пела.

Любочка…. Она была ее любимицей, особенной песней души. Она была самая отважная и любопытная, ее личико представляло сплошной лучезарный образ. Она задавала всем массу вопросов, иногда очень смешных, иногда особенно интересных. «У ангелов какой характер? Ангельский?», «Почему люди страдают, а сами Бога позорят?», «Почему мы сначала девочки, потом тетеньки, потом бабушки? Нам что, делать нечего?», «Почему, когда стыдно, глаза к носу соединяются?», «А дедушке нравится на небушке?».

Люба вспомнила, как в одной из песен она упорно вместо слова «перья» пела «пёрья», ломая рифму, но упорно не сдаваясь. Музыка была основой ее жизни и звучала в ней постоянно. Внутренний свет ее обаяния, ее нежные большие голубые глазки… Она такая очаровательная, ее младшенькая…. В честных глазенках с длинными ресницами светят звездочки или пляшут бесенята.

Глаза ее детей открыты для мира. У них чистые и совершенно беззащитные души. Люба вспомнила, как Верочка в грудном возрасте с удовольствием сосала большой палец ноги, Надя считала, что у кота еда вкуснее, Любочка в годовалом возрасте упорно карабкалась по ступенькам. Она была так нежно привязана к ним, возле них забывала о проблемах бизнеса, о проблемах с мужем и будничной суете вообще. Ее сердце было полно ними.

– Родила три чучела и посадила их мне на голову! – явившись домой полупьяным и, услышав однажды, что Вера упрекнула его в пьянстве, – заорал Любомир.

Когда она в одиночестве тайги думала о них, на ее лице было выражение такой нежности, какую трудно себе представить! И тут же слезы заливали глаза, так она тосковала о них!

Встав на колени, Люба сложила руки в безутешной мольбе. Но рыдания снова начали рваться из груди. Кричала, жутко стонала и плакала ее душа! От горя ей казалось, что ее жизнь разорвана на мелкие кусочки, что ей никогда! никогда уже не освободиться от мерзкого убийцы, никогда не избавиться от его могучего, как дуб, тела, его мерзкого животного насилия, его огромных шершавых ладоней, без конца ощупывающих ее тело, его острых, как у зверя, зубов, кусающих ее груди. Сколько боли она уже вытерпела! Сколько слез пролила! Сколько раз она, корчась от боли и плача, произнесла: «Пожалуйста, не надо!»

Но ее страдания только раззадоривали его. Со сладострастием истинного маньяка он часами тискал ее тело, даже когда уже был сыт, стимулируя себя зелеными шариками Ли, снова возбуждался, порой сутками не выпуская ее из бани, позволяя себе и ей лишь немного перекусить. Иногда он требовал от нее женской ласки и чувственности, а она чувствовала лишь боль и страх. Она не имела права в это время выйти из бани без его специального разрешения. При этом он не упускал случая объяснять ей кулаками, как вести себя с ним. В гневе его оскал был страшен, и ей казалось, что его кулаки всегда в крови.

Когда он во дворе разделывал дичь, Люба видела его окровавленные руки, и ей было страшно. Она старалась уйти в избушку, чтобы не видеть его хищного взгляда и самой не попадаться ему на глаза. Ей казалось, что она станет следующей жертвой.

Какое глубокое отвращение чувствовала она к этому чудовищу! Жестокий, умный, беспощадный, с хищными желто-коричневыми, по-волчьи жестокими глазами, звериной грацией и злобным нелюдимым характером, он казался ей зловещим выходцем из ада. Казалось, злоба выжгла из его души все добрые слова и чувства.

Сущий дьявол! От которого она беспомощно и покорно каждый день ожидала своей участи. Который избрал ее хрупкое тело для ужасного непристойного и грубого насилия, обрушиваясь на нее всей массой своего могучего тела, огромными руками с квадратными шершавыми ладонями стискивал и ощупывал ее с выражением такой гадкой похотливости на лице, что ей порой приходилось сдерживать рвотный рефлекс.

Люба ненавидела его всем своим телом и всей душой, всеми струнами своего сердца и всеми своими помыслами. Она желала ему смерти каждый раз, когда он на несколько дней уходил из избушки, предпочитая самой умереть на цепи от голода, чем еще раз очутиться в его цепких сильных руках. Она не знала, как он вместе с китайцами оказался здесь, но догадывалась, что, скорее всего, он беглый зэк. Не знала, чем они, скрываясь в глухом таежном углу, занимаются, но понимала, что это нечто преступное.

Люба не понимала, почему он приводит сюда женщин и, использовав их, убивает. Затем приводит следующую. Она думала, что он с бандой просто похищает их, но догадывалась, что здесь что-то не так. Не просто эти женщины попадают в этот хутор! Он уже дважды сказал ей, что ее муж продал ее сюда. И это произошло в тот момент, когда она объявила ему о разводе, и нужно было делить фирму и все имущество на двоих.

От этой мысли она снова обхватила голову руками и закачалась из стороны в сторону. Уж лучше бы Любомир сказал ей, что забирает все и оставляет ей только детей! Она начала бы все сначала на пустом месте, но была бы сейчас с ними.

Ее мысли невольно переключились на Любомира и предыстории ее жуткого плена. О том, как начинались их отношения и симпатии. С каким энтузиазмом начинали они свой бизнес, как старались сделать свою жизнь более яркой и гармоничной. Как на первых порах их во всех отношениях устраивало то миниатюрное гнездышко, которое они свили себе из маленькой однокомнатной квартирки, с большой неохотой подаренной ему матерью к свадьбе. Какое большое впечатление производили на них их первые шаги, удачи и неудачи в бизнесе! Как они вкалывали на двух работах и учились в институтах, как, вложив все деньги в начинающийся мелкий бизнес, ели пустые макароны с кетчупом. Как приходили от ее мамы и бабушки с пакетами, набитыми домашней снедью, и весело угощали друзей, а потом снова ели пустые макароны с кетчупом. Как Любчик поносил пулеметами проклятий очередную неудачу в бизнесе или провалившийся экзамен. И как она долго плескала холодной водой на лицо после того, как он впервые избил ее.

Она была его правой рукой, вела все финансовые дела их фирмы, и делала все блестяще, и дома, и на работе. Она держала в порядке всю документацию и персонал, предоставляя ему широкую возможность для маневров и незаметно поправляя его, если у него что-то не заладилось. И как его злило, что у нее что-то получалось лучше, чем у него. Как многозначительно тогда он напоминал о себе, когда партнеры по бизнесу, зная ее компетентность, обращались больше к ней. Как в последнее время он, разбогатев, не хотел уже работать с ней на пару, считая, что сам сделает лучше.

– Верю, что ты с этим легко справишься, – говорила она ему, когда они только начинали, незаметно направляя и исправляя его промахи. Она всегда признавала его первенство и никогда не завидовала его популярности.

– Ради нашего общего блага я все сделаю, как лучше, – говорил он ей, обнимая за плечи.

Но эти дни давно миновали, и незаметно для обоих их отношения перешли ту грань, когда любовь, уважение и поддержку сменили его холодность, барские замашки, зависть к ее уму и способностям, и снисходительное презрение. Как Люба ни старалась восстановить прежнее взаимопонимание, ничего не получалось.

Любомир не ценил ее помощи и постоянно ранил ее своей холодностью. Люба вспомнила, с чего начались ее проблемы, даже, скорее, беда с мужем. Когда бизнесмен с благородным смуглым лицом с восточными чертами, с темными страстными глазами и грациозной фигурой воина весьма похвально и с любезностью отозвался о ее проекте, совершенно не обратив внимания на ее мужа.

– Я очень хотел бы работать с вами. Только с вами, – уточнил он. Тогда Любомир был ошеломлен, чувствуя себя так, словно его поставили к позорному столбу. Люба тогда не поняла, почему он не произвел никакого впечатления на влиятельного партнера. После нескольких суматошных дней подготовки к встрече она была довольно уставшей, но все же обратила внимание на ситуацию, мягко и незаметно для всеобщего обозрения переведя беседу в сторону мужа. Она видела, как у Любомира от волнения и злости лоб покрыла легкая испарина.

– У него ума только на половину черепа нормального человека! – заявил он дома.

– Для того, чтобы получать предложения, нужно поддерживать хорошие отношения с партнерами, конфликты здесь не нужны, – возразила она, чем вызвала еще больший гнев.

Как правило ее успехи, на которые люди обращали внимание, и раньше весьма раздражали его. Постепенно зависть, ревность и скандалы стали частыми гостями в их семье. В последнее время он без прежнего пыла принимал или отвергал ее предложения, следовал исключительно своим интересам, и совсем перестал вовлекать ее в дела и советоваться с ней, культивируя в себе чувство неудовлетворенности. И когда она предлагала какую-либо идею, причем уже разработанную и непременно сулящую успех, или советовала прибегнуть к простым, но эффектным мерам по решению какого-либо вопроса, он раздражался, называл бредом, даже если видел, что этот план просто необходим, однако старался извлечь максимальную пользу от ее деятельности.

– Да засунь ты себе это знаешь куда! – заорал он однажды, когда она предложила ему схему нового торгового зала. Спустя несколько месяцев она, приехав на объект, увидела, что он сооружается по ее схеме, но на плане стояло его имя. Дома она упрекнула его в этом, но ее вопрос оказался для него весьма неприятным.

– Я полагаю, что фирма общая, и я могу пользоваться твоими идеями,– с умным видом объяснил он и непринужденно посмотрел на нее. – Просто мне пришла в голову мысль воспользоваться твоей идеей. Твое утверждение, что идея полностью принадлежит тебе, несколько преувеличенное. Я тоже имею к этому отношение.

– Осмелюсь заявить, что проект разрабатывала я одна, ты его отверг, поэтому мог хотя бы со мной посоветоваться, – неодобрительно посмотрев, сказала она.

– Ты что, галюциногенных грибов наелась? Или забыла, кто хозяин фирмы? Меня уже давно тошнит от твоего лицемерия! Мало того, что я вообще терплю тебя в фирме! – Его крик раздавался по всему дому, и дети в тревоге стали заглядывать в их комнату.

Она могла ожидать от него скандала, это происходило и раньше, но чтобы он ударил ее в присутствии детей – такого еще не было. Душа взвыла от обиды и боли.

Люба долго делала вид, будто в ее семье все в порядке, скрывая от мамы и бабушки свои проблемы с мужем. Как часто она, видя его хамское поведение и слушая его хамские монологи, терпела! Но как тяжело было ей поставить точку на ее любви, словно от сердца отхватить кусок!

Она окончательно перестала доверять ему, потому что вся его ответственность за семью и фирму в последнее время сошла на нет. Но, когда она узнала о его пылкой страсти к брюнетке из отдела рекламы, которую он, кстати, не думал особо скрывать, дело с разводом было практически решено. Она уже планировала заявление в суд и разговор с адвокатом, когда он, обычно в последнее время чужой и холодный к ней, вдруг любезно попросил ее в срочном порядке отвезти в Уссурийск какие-то документы, хотя мог попросить кого-либо другого. Но он сказал, что документы настолько важны, что он может доверить их только ей.

С этой поездки и начался ее ад в плену.

– Ради какой светлой цели я терпела эту иллюзию семьи столько лет? Почему так долго не замечала его мужской глупости, черствости и эгоизма? Как часто ранил он мое сердце равнодушием! – подумала она вдруг. – Если бы я раньше ушла от него, сейчас была бы со своей семьей и видела детей. Провести столько лет жизни не с тем человеком, и в результате быть сосланной в глушь к мучителю! Да-а-а, эффективный метод, чтобы избавиться от владелицы половины фирмы! Не в ту дверь я, юная Люба, вошла, не в ту! – печально подвела она итог своей семейной жизни.

Как цветок бессознательно тянется к солнцу, так она когда-то тянулась к нему всей душой, не зная еще, куда приведет ее эта юная восторженная любовь, не слушая предостережений мамы, их классной руководительницы, которая за много лет, уж конечно, знала их всех.

– Выйдя за него замуж в таком юном возрасте, я подписала акт своего мученичества.

Люба вздохнула и закрыла глаза, еще раз представив грустные личика детей, которые не знают, куда пропала их мама, и ждут, надеясь, наконец, увидеть ее, самую родную, самую лучшую маму на свете.

Фиолетовые сумерки поздней осени накрыли землю. Деревья, раскачиваемые ветром и холодным дождем, затихли в ожидании. Вся природа выглядела опустевшей и мрачной. Но вот хлопья снега полетели с высоты неба. Снег падал, и зима начиналась….

 4.

Снежная буря рыдала за стенами избушки, швыряя в оконце горсти снега. В избушке было жарко натоплено, и все сидели вокруг столика в предвкушении вкусного обеда, состоящего из ароматной похлебки из оленины, приправленной соленой черемшой и травами. Люба поставила на стол лепешки и кастрюлю с похлебкой, расставила миски. Она двигалась тихо и старалась не смотреть на Василия. За время пребывания в плену она, казалось, совсем разучилась говорить и отвечала только тогда, когда ее о чем-либо спрашивали. Она съедала что-нибудь на скорую руку в своем темном углу или вообще делала вид, что ест.

После сытного обеда Василий и китайцы достали затертые карты и занялись игрой. Зима не позволяла им совершать их обычные переходы, и они скучали в избушке.

Василий, когда позволяла погода, ходил на охоту, принося зайцев, иногда молодых косуль или тетеревов. Мяса им хватало, ягод, черемши и кедровых орехов они запасли достаточно, а вот мука была в дефиците, и ее распределял сам Василий.

 Люба убрала со стола и села в своем углу, «собачьем», как называл этот угол Василий. Она с головой накрылась своим рваным ватником, который заменял ей и одеяло, и верхнюю одежду. Ей не хотелось видеть этот бандитский сброд, не хотелось прислуживать им, слышать их голоса, и вообще, чтобы они существовали на земле, во всяком случае, в поле ее зрения.

Василий каждое утро, не смотря на морозную мглу, выходил на улицу, растирал свое могучее тело снегом докрасна, разгоняя кровь, умывался холодной водой даже в самые холодные дни, затем требовал от нее горячего чаю. Днем он рубил дрова, ходил в лес за дичью, и вообще, вел активный образ жизни даже здесь. Он умел так поставить петли на дичь, что всегда приходил с добычей. У него имелся пистолет, но стрелять в тайге, где слышно за несколько километров, рискованно, можно обнаружить себя. Да и нужды в этом не было, обходились тихой охотой.

Китайцы в основном сидели дома, только по острой нужде высовываясь из избушки. Каждый день обязательно топилась баня, и Василий долго парился, заставляя Любу то поливать его водой, то мыть. После ужина он по-прежнему по нескольку часов насиловал ее. Не смотря на свои сорок лет, он был по бычьему здоров, как молодой самец, сексуален и, как маньяк, изобретателен в своих издевательствах.

Люба немного задремала под ватником, когда почувствовала, что Василий тянет ее за цепь к себе. Она поняла, что им надоели карты, и они в очередной раз решили развлечься. Вздохнув, она поднялась с пола и встала перед ним. Как всегда, он говорил с ней, как с собакой, исключительно тоном коротких приказов.

Василий сидел на табурете в позе самодержца, широко расставив ноги, жестокими глазами глядя на свою пленницу.

– Голая! – Она разделась и встала перед ним. Китайцы заинтересованно наблюдали.

– Глаза в пол! – Не было смысла приказывать, ее глаза всегда были опущены.

– На колени! – Она встала перед ним на колени, в душе в тысячный раз повторив фразу: «Будь ты проклят!»

– Поклон хозяину! – Она поклонилась, произнеся в душе еще одну фразу: «Чтоб ты сдох!»

– На четвереньки! Ближе! Ближе! – В его руке появился ремень.

– Любить хозяина! – В ее глазах появились слезы. «Господи! Убери их из моей жизни!» Но он схватил ее за волосы и рванул к себе. – Любить, я сказал! – добавил он и хлестнул ее ремнем.

Самые гнусные, самые мерзкие и грязные издевательства и пытки, унижающее ее женское и человеческое достоинство, продолжались, как всегда, несколько часов. Но проглоченная обида и унижение все же лучше, чем смерть. Китайцы смеялись и иногда, когда что-то из грязного спектакля им особенно нравилось, хлопали в ладоши.

Эти спектакли с несчастной пленницей происходили почти ежедневно, и Василий каждый раз вносил все более изощренные способы пыток и унижений. Иногда он перекидывал цепь через крюк в стене и медленно подтягивал ее вверх все выше и выше, до тех пор, пока она почти не доставала до пола. Какая это была мука! Металлический ошейник постепенно сдавливал шею, перед глазами мелькали фиолетовые круги и вспышки, она медленно задыхалась и почти теряла сознание. Однажды она на пике своих мук обмочилась, и это вызвало такой смех китайцев и такое возбуждение Василия, что он тут же швырнул ее на нары и полумертвую изнасиловал с особым бешенством. Старый китаец наблюдал за изнасилованием и от удовольствия поднял вверх большой палец.

Состояние Любы, моральное, душевное и физическое, в последнее время оставляло желать лучшего. Она сильно похудела, осунулась, глаза окончательно потухли, в них уже не было никаких признаков жизни. Она понимала, что, скорее всего, не доживет до лета, и скорее всего, не сможет освободиться. Время шло, а чуда не происходило.

Она окончательно надломилась, не хотела жить, и стала все чаще задумываться о том, чтобы покончить с собой, не в силах более терпеть пытки и издевательства. Ее тело было постоянно избито, искусано, изломанно ненасытным маньяком, ее жизнь превратилась в непередаваемый кошмар, ее душа уже не выдерживала того, что она терпела ежечасно. Она убедила себя, что рано или поздно погибнет здесь или от рук маньяка, или умрет от издевательств.

Судя по висящему на стене карманному календарику, сегодня тридцать первое декабря. Сегодня все свободные люди будут встречать Новый Год. Все запаслись продуктами, подарками, сюрпризами, и вечером будут смотреть «Иронию судьбы» и стругать «Оливье». Город украшен елками, на оживленных улицах суетятся люди, на каждом углу продают блестящие и шелестящие елочные украшения, искусственные и лесные елки, в магазинах очередь за шампанским. С детства ей помнилась атмосфера праздника на каждом шагу, нарядная елка, подарки, фейерверки.

Новый год идет по земле, обещая все только самое хорошее. Кому-то удачное замужество, кому-то счастливое рождение ребенка, кому-то первую любовь. Кто-то продвинется по карьерной лестнице, кому-то покажется, что мир уже мал для путешествий, кто-то наберется храбрости и во весь голос скажет: «Нет!». Новый год идет по планете, неизвестный и таинственный, и никто не знает, что несет в своем мешке бородатый дед в красной шубе.

Люба сидела на скамье в бане и с тоской думала о том, что сейчас делают ее девочки, мама и бабушка. Как они будут встречать Новый год без нее, как грустно им будет! Она вспомнила, как в последний Новый год шутила, и дети смеялись, вкус любимого торта бабушки «Пьяная вишня», к приготовлению которого она не допускала никого, священнодействуя сама на закрытой кухне. Утку с апельсинами и салаты мамы. Новогодний ужин с друзьями и близкими.

Губы задрожали, слезы хлынули в два ручья. Как ей хотелось прижать к себе их всех и сразу, сказать, как она тосковала о них, и что она больше никогда их не покинет, и не отпускать от себя никуда! Выдержат ли они испытания разлукой? Выдержит ли она? Что принесет ей новый год? Жестокую смерть или освобождение? Сколько месяцев (или лет?) ей быть еще в плену у этого чудища? И кто вообще объяснит ей, почему она здесь?

На душе скребли кошки, и укоры совести одолевали душу при мысли, что она оставила детей без своей опеки.

– Мои жемчужины, Богом мне вручены! Если умру, пусть я буду приходить к вам во сне и ласкать вас. Я так вас люблю! Так люблю!

Люба задохнулась от слез и, всхлипывая, стала достирывать белье. Достирав рубахи, взяла таз с мокрым бельем и, надев ватник, пошла в избушку, в которой жил китайчонок Ли.

В маленькой избушке имелся отдельный закуток, где было тепло от печки и висели веревки для просушки белья. Она тихо вошла в домик и прошла в закуток, поставив таз с бельем на лавку. И вдруг услышала через открытую дверь шорох и приглушенный голос старого китайца. Невольно обернувшись на голос и посмотрев в сторону двери, обмерла от неожиданности. Старый китаец насиловал Ли, приказным тоном заставляя китайчонка подчиняться ему так, как он этого хотел.

Открывшееся грязное зрелище было настолько отвратительным, что потом она даже не могла вспомнить, как схватила мокрую рубаху и, вскочив в комнатушку, стала с бешеным неистовством хлестать мерзкого насильника.

– Вот тебе! Вот тебе! На, получай! Мерзкий гад! Узкоглазая морда! Меня все равно убьют, но ты от меня получишь!

Старый китаец заверещал, как испуганный поросенок, и разразился проклятиями и руганью. Ли молча ушел за старую рваную занавеску.

Люба, наконец, опомнилась. Она тяжело дышала и с ненавистью смотрела на китайца. Вдруг тяжелая рука опустилась ей на плечо. Она обернулась и увидела, что Василий стоит, держа в руках пистолет.

Пугающе страшно и знакомо смотрел он на нее, она не раз видела его безжалостное лицо и глаза, подернутые бешенством. Ноздри побелели, глаза горели бешеной яростью, жилы на шее вздулись. Он крепко держал ее за шиворот, свободной рукой сжимая свое смертоносное оружие, и казался перед ней настоящим великаном.

Воинственный пыл Любы сразу исчез, она обмякла под его злобным взглядом, беспомощно и покорно ожидая своей участи.

– Отпустите меня, – задыхаясь, попросила она, но он по-прежнему крепко держал ее. Вонючий пот скатывался из-под его густых, черных с проседью волос.

Ярость разборки предвещала скоропалительную расправу. Соленый ручей жег ее глаза, но его нельзя было разжалобить даже слезами крокодила.

– Открой рот! Открой рот, я сказал! – Он заорал на нее, как бешеный, ударил ее и поднес пистолет ко рту. Она стояла, не в силах разжать зубы от страха. Какой смысл? Он все равно застрелит ее, хоть куда. Какая разница? Он схватил ее за волосы и поднял лицо вверх. Она смотрела на него полными слез глазами и молчала, не раскрывая рта. И он отступил.

– Чем лучше будешь вести себя, тем позднее попутешествуешь в рай, – сказал он и ударил ее так, что она закричала. Сильным пинком он отшвырнул ее от себя, и она, скорчившись от страха и боли, осталась лежать там, где упала. Подняв ее еще раз, он швырнул ее в угол, словно мешок с мукой.

Некоторое время она лежала без движения, затем шевельнулась и закашлялась. Затем отползла в сторону и сжалась в комок.

– Встать! – Его приказ прозвучал, как удар по голове. Люба попыталась встать, но снова застонала и упала на колени. Он схватил ее за шиворот и поднял с пола.

– Прекрати на меня пялиться! – прорычал он. – Если еще раз тронешь его, одним взмахом топора снесу тебе голову с плеч. Поняла? – Он еще раз ударил ее, не очень больно, но чтобы испугать.

– Один час! – резко произнес он, обернувшись к китайцу, и швырнул ее к его ногам. – Я буду наблюдать.

Василий сел на табуретку. Китаец, заулыбавшись хитрыми глазками, как жирный кот, подошел к Любе, замурлыкав от удовольствия. Скрытая ненависть сквозила в его глазах.

Зима была в разгаре, и морозная тишина сковала весь этот безлюдный край.

Иногда бывало снежно и тихо, и отсутствие лыж Василия у порога радовало глаз.

Но чаще всего обнаглевшая зима мучила вьюгами и тоской. Здесь совсем другой

ход времени, здесь кажется, что оно совершенно остановилось.

На душе становилось все тоскливее. Если ее не трогали, Люба сидела в своем углу, с головой накрывшись рваным ватником и плакала, плакала…. Издевательства довели ее до крайней степени отчаяния, они становились все более унизительными, настолько унизительны, что ей порой хотелось вскочить и вцепиться в горло проклятому Ваське, китайцам, все равно, сделать что-то, чтобы ее скорее убили.

Ей остро необходимо было подвигнуть мозг на активные поиски спасения, но

она не могла ни на чем сосредоточиться. У нее начались ежедневные головные боли и

ночные кошмары. Ей приходилось отдавать много сил и здоровья на удовлетворение

сексуальных похотей маньяка, на хозяйственные хлопоты, чтобы обслужить четырех

мужчин. Ее мучила теснота избушки с ужасным влажным вонючим пеклом и спертым

воздухом, ей не хватало кислорода. От полного душевного надлома ей постоянно

хотелось спать. Но более всего ее мучили издевательства.

– Глаза у тебя стали собачьи, и это хорошо, – говорил ей Василий. – Тебя ударить палкой или погладить по голове?

– Лежать! Мордой в пол!

Его слова вбивались ей в мозг. Равных в садизме ему не было. В каких лабиринтах своего отчаяния и кошмарного положения черпала она еще силы для жизни, лелея в душе единственную надежду убежать, как только станет тепло? Она чувствовала себя инопланетянкой среди этого уродства и ужасающей обстановки, вздрагивала от каждого скрипа двери и боялась, боялась….

Неужели все это происходит с ней? Ей казалось, что она уже не сможет выйти из жуткого лабиринта бесконечных пыток и издевательств. Она старалась мыслить трезво, но у нее все чаще ничего не получалось. Иногда ей казалось, что она совсем потеряла способность разумно мыслить. Чтобы не плакать постоянно, она старалась меньше думать о доме, но это ей удавалось плохо. Дни проходили одуряюще монотонно, если не считать мыслей о побеге и бесконечных пыток.

Василий заставлял ее раздеться догола и принять некий пахнущий непонятыми грибами и еще чем-то шарик, и после этого у нее появлялись такие галлюцинации, что она корчилась на полу, не в силах остановить безобразные движения своего тела, или выкрикивала непонятные фразы, или от страха лезла под стол. Как загнанный зверек, выставленный на потеху жестоким мучителям…. Китайцы так хохотали, что держались за животы, протягивали к ней руки, щипали ее тело, маньяк буравил ее острым взглядом, словно изучая действие этих шариков.

Когда действие препарата проходило, она засыпала в таком же виде, в котором они издевались над ней, и, проснувшись голая на полу, не помнила, что с ней было. Голова так болела, что казалось, череп вот-вот разлетится на кусочки. Она заползала в свой угол и еще несколько часов была больна, а когда вставала, голова кружилась так, что ее походка напоминала походку пьяного мужика, что снова вызывало насмешки бандитов.

А потом она научилась считать дни, в которых осталась жива, прибавляя день за днем, и сама с собой рассуждала, что вот сегодня после пыток и издевательств осталась жива, и завтра постарается вытерпеть, уговаривая сама себя, что когда-нибудь что-то произойдет, и этот адский круг разорвется. И что она еще увидит счастье, и будет жить долго, очень долго со своими детьми, мамой и бабушкой.

В своем темном и мрачном углу она могла предаваться мечтам, как, наконец, убежит от своего мучителя. Омерзительный дракон! Когда он наваливался на нее всей своей тяжестью, когда она чувствовала эту тяжесть и огромность внутри себя, терпела его неистовство, его сильные руки и сладострастное рычание, ей казалось, что он весь покрыт чешуей. Ей тошно было думать, что она уже несколько месяцев подряд живет с ним рядом, не по своей воле спит с ним, делит с ним еду и это чертово ложе, а проще нары, покрытые шкурами. Своим бесконечным неудержимым темпераментом и мужской мощью он мог бы составить счастье самой горячей женщины, если бы не был таким чудовищем, бандитом и серийным убийцей.

Когда он долгими зимними вьюжными днями с громким храпом отсыпался на своих нарах, Люба смотрела на него с отвращением, словно на гнилое мясо. Ей необходимо было познать его душу и научиться читать его мысли, чтобы предупреждать вспышки его злобы, и чтобы выжить.

Звероподобное существо, а не человек! Исчадие ада, злое, как сам сатана, лишенное всякого милосердия, вызывающее отвращение и ужас! Так она думала о нем. Она размышляла, откуда у него такая злоба на весь мир. С тех пор, как она попала сюда, у нее было постоянное чувство, будто она в аду и видит дьявола, живет бок о бок с дьяволом, ест и спит с ним в одной комнате и даже имеет с ним близость. Худшего положения и придумать нельзя! Его боги – деньги, желудок и секс.

Люба питала глубокое отвращение к этому чудовищу. Жестокость заразна. Она уже и сама желала смерти им и себе. Она привыкла к его тюремному лексикону и сама порой выражала свои мысли матами. Тихо матерясь на них, она заметила, что уже привыкла к мату и сама его употребляла. Трагическая суть ее сегодняшнего положения…

Зима проклятая так лютовала, и так долго тянулась в этом году. Белые от инея деревья шелестели на ветру. Когда у нее оставалось свободное время, она тоскливо смотрела в окошко на сверкающие заснеженные поляны вокруг избушки, на красное от мороза солнце.

Покрытая снежной пеленой равнодушная к ее беде тайга заставляла сердце сжиматься невыразимой печалью. Обернуться бы птицей и улететь отсюда! Вот по девственному снегу проскакал заяц. Он даже не знает, какой он счастливый, потому что свободный. А она влачит удел рабыни, давая зиме тянуться своим чередом. Как тело без души, работая, терпя и мучаясь от отчаяния, забыв о своем достоинстве и молча подчиняясь всем самым немыслимым и изощренным командам своего мучителя. Живет словно во сне, словно здесь была только ее оболочка, а душа была там, где ее семья и друзья, где ее дом.

За эти ужасные месяцы Василий превратил ее в зомби с дежурной покорой на лице, достигая эффекта при помощи побоев. Если эти издевательства не грозили ей смертью, она уже не реагировала на них, молча выполняя его команды.

Ее жизнь превратилась в полную зависимость от него. Она постоянно носила на теле по нескольку синяков, потому что он бил ее по всякому поводу хоть с утра, хоть на ночь. В последнее время он изобрел для нее новую пытку: сначала избивал, потом наваливался на нее, словно пытался своей тушей впечатать ее в нары, заставляя ее ласкать его и говорить, как она любит его, как преданна ему, как ей нравятся его побои, как они учат ее подчиняться ему. И как она боится того кола, который вбит в землю за домом и с нетерпением ждет ее, потому что ее муж так пожелал и хорошо заплатил за эту услугу. И что он, Василий, должен сфотографировать ее на колу и передать фото через посредника ему. И что она должна смириться с обреченностью своего положения.

Это были дни страшного уныния. Боль и страх душили ее изнутри, душе порой хотелось кричать от отчаяния даже в присутствии своего мучителя. Звериная жестокость, нечеловеческое унижение, грань цинизма, грубость, бесконечное изнасилование, маски сальных улыбок китайцев, безумное мракобесие…. Постоянная боязнь попасть под его горячую руку. Мысль не лелеять несбыточные надежды на спасение, а покончить с собой в этом проклятом плену, чтобы кончилась эта пытка, стала так часто посещать ее, что она начала готовиться к этому.

Старый китаец Гуй был мерзким человеком. Больше всего на свете он любил деньги. Когда они возвращались из своих походов и делили добычу, он складывал деньги в кучку на столе, гладил и ласкал их, прежде чем спрятать в свой тайник. Никого и ничто он так не любил, как деньги! Любу же ненавидел скрытой и явной ненавистью, всегда издевался над нею, называя ее не иначе, как «сюка». Она тоже ненавидела его и презирала всеми фибрами души, стараясь не обращать на него внимания.

Но он не только с неприятной назойливостью оскорблял ее при каждой возможности, но еще и протягивал к ней руки. Стоило Василию уйти из избушки на охоту или просто выйти рубить дрова, как он обхватывал ее сзади и сжимал груди своим сморщенными, похожими на куриные лапки ручонками. Или, пуще того, внезапно запускал руку между ее бедер, стараясь ущипнуть за интим.

Понимая, что ей следует быть осторожной, она боялась пожаловаться Василию. И он понимал это, наглея все больше и больше. Сначала она терпела его, но потом, когда он стал все наглее, стала отбиваться от него. Однажды, когда она, наклонившись, мыла полы, он задумчиво выковыривал застрявшее в зубах мясо, потом, сально заулыбаясь, подкрался сзади и прижался к ней. Выпрямившись, она оттолкнула его.

– Убирайся! – Она замахнулась на него мокрой тряпкой.

– Да ты ведьма, сюка! Когда мне дашь? – нагло ухмыльнулся он и попытался дотянуться до ее груди.

– Отойди от меня, дерьмо! Или получишь в рыло без лишнего базара! – выкрикнула она словами из лексикона Василия. Но он упорно не желал отойти от нее.

– Сама куешь себе капец, наглая ослица! – прошептал он со злым свистом и наклонил к ней свое сморщенное, изрытое в молодости прыщами лицо. – Порядочную из себя не клей, подстилка! Лучше добровольно дай! А то скажу Васке, что пристаешь ко мне, устроит тебе инквизицию. Думаешь, убежишь отсюда? Отсюда можно убежать только на крыльях, но он обломает их тебе. Тебя все равно ждет жребий тех баб, которые здесь закопаны. Так что не ломайся, давай, да почаще! – Он презрительно посмотрел на нее и прижал ее в углу, запустив ей руку между ног.

– Злобная тварь! – Лишена возможности отступить, она со злостью пнула его, но он не убрал руку. Она попыталась вырваться, но, увы, все тщетно.

И в это время в избушку ввалился Василий с полным ведром воды из ручья, который располагался неподалеку и не замерзал даже в морозы. Ситуация стала взрывоопасной. Китаец удовлетворенно хмыкнул и залез в свой угол.

Люба очень надеялась, что выглядит не слишком испуганно, но руки тряслись, и она выронила из рук мокрую тряпку, которой мыла пол. На самом деле ей было очень страшно. У нее пересохло во рту, а китаец вдруг заявил, что она сама этого хотела.

Она была так напугана его словами, что ей вдруг захотелось упасть на колени и завыть, потому что она понимала, чем ей грозят слова подлого Гуя.

– Что это было? – спросил Василий угрожающе тихо. Люба молчала, не в силах вымолвить ни слова.

– Спрашиваю добром. И ты мне тут дурочку не клей. Если не ответишь, дам волю кулакам, – произнес он. Она лишь судорожно вздохнула. Василий жестом велел китайцу выйти вон. Тот, оставшись совершенно удовлетворенным произошедшим, мигом испарился. Василий склонился и схватил ее за шиворот.

– Ты прекрасно знаешь, что подобные игры оканчиваются смертью. – Не ослабляя хватки, свободной рукой он схватил ее за горло.

– Тебя должны были убить еще там, а ты все живешь благодаря моей милости. Чтобы жить дальше, для тебя существуют лишь мои правила. Теперь тебе придется доказать, что у тебя ничего не было с китайцами, и ты заслуживаешь еще некоторое время жить. Но, если ты действительно приставала к нему, у тебя нет будущего времени.

Василий отпустил ее горло и ждал. Взгляд его ледяных жестоких глаз словно старался пробиться сквозь ее сознание и мысли. Казалось, злоба выжгла из него все доброе, все слова и чувства. Люба откашлялась и потерла горло. Сдерживая рыдания и чувствуя на губах соленые слезы, она молча смотрела на него.

Ей нечего было сказать и незачем оправдываться. Его глаза горели злым возбуждением, его терпение лопнуло, и он с размаху ударил ее в лицо. Она отлетела и так сильно ударилась, что закричала от боли. Она отползла от него и свернулась клубком от страха, вся сосредоточившись на боли. Но его приказания посыпались на нее, и начался настоящий ужас.

– Встать! Встать, я сказал! – Глядя, как она медленно и мучительно поднимается, он рванул ее за волосы.

– Голая!

Она трясущимися руками сняла с себя одежду и встала перед ним. Губы тряслись, рыдание застыло в глазах. Он схватил ее за руку и вытащил на мороз.

– Стоять! – Он вернулся в избушку и вынес ведро ледяной воды, которое только что набрал в ручье. Люба вся тряслась на морозе, тело посинело и покрылось пупырышками. От дыхания в морозном воздухе образовывались облачка пара.

Василий сильным движением вылил на нее ведро ледяной воды и ушел в избушку, закрыв за собой дверь. Голая и обледеневшая, она несколько секунд в ужасе стояла на морозе, не в силах даже сосредоточиться на мыслях о спасении от холода. Подошвы стали примерзать к снегу. Она пару раз переступила с ноги на ногу. Ее колотило от холода, вода на ней замерзла, и тело покрылось ледяной коркой. Но вдруг, словно с неба, раздался приказ: «В баню!» Она рванулась в сторону бани, но ноги примерзли, и ей стоило усилий оторвать их ото льда.

Шатаясь от лютого холода и стуча зубами, Люба забежала в еще не остывшую баню и прижалась к теплой каменной печурке. Вся ее одежда, включая изношенное за месяцы плена белье, осталась в избушке. Увидев старый ватник, который стелили возле порога, она слегка нагрела его на печке и накинула на голое тело. Спустя некоторое время ледяная корка, которой покрылось ее тело, стала таять, и вода стекала на пол. Тело горело, будто от ожогов, замерзшие ноги нечем было накрыть. Ее так трясло, что зубы выбивали крупную дробь.

Она хотела затопить баню, чтобы окончательно согреться, но дрова находились на улице рядом с баней. Что оставалось делать? Она выскочила на улицу босиком, в рваном ватнике и, схватив несколько поленьев, забежала в баню. От мороза ее дрожь усилилась, подошвы ног горели. Трясущимися руками она растопила печурку и присела возле нее на корточки, пытаясь закрыть ватником ноги, и, глядя на горящие поленья, стала ждать тепла.

Сначала она глубоко задумалась, и вдруг громко зарыдала, поняв, что находится в такой пропасти и в таком положении, что отсюда только один выход.

– Не могу больше! Не могу! – почти кричала она, стуча кулаком по боку печки. Плач ее сердца был так силен, что она уже не могла переносить его.

Кто поставил на ней эту черную метку? Чье дьявольское воображение придумало для нее эти пытки? Ни ее страх перед ним, ни его ненависть не могли уже ничего изменить в ее решении покончить с этими муками. Трагедия ее сегодняшнего положения так истощила ее нервную систему, что от боли уже мертвела не только ее душа, но и тело кричало, хотело и желало раз и навсегда избавиться от этого кошмара.

Люба постепенно и мучительно опускалась в пучину бездны. Но сегодня у нее словно сердце вырвали из груди, она больше не хотела и не могла терпеть мучения ни одной минуты. Ни одной! Еще немного, и она просто сойдет с ума!

– Этот кошмар сейчас прекратится! – шептала она, доставая из потаенного угла припрятанную веревку. – Гибель моя и так неизбежна, и я устала терпеть бесконечные пытки и унижения.

Темнота отчаяния застлала разум, она скрутила петлю и перетащила стоявший в предбаннике ящик в угол, где из потолка торчал неизвестно зачем вбитый крюк. Затем подошла к окошку и, отломив кусок ветки от стоявшего в углу веника, нацарапала на замерзшем стекле: ЛЮБА УМЕРЛА.

– Господи, пошли им мой последний привет и передай мою любовь!

Она заставила себя оторвать взгляд от петли и присела на ящик, обхватив голову руками и роняя слезу за слезой. Смертельно уставшая, она не могла противостоять этому злу, не могла защитить себя, видя, что все идет к концу.

– Мамочка, я так устала и так одинока! Прости меня и помоги моим девочкам вырасти.

При мысли о детях она залилась слезами еще сильнее. Ее девочки…. Прекрасные, милые, очаровательные. Веселые, искренние, любящие ее. Их ясные, как солнечные зайчики, улыбки. Как им будет не хватать ее всегда! Кто взрастит в их сердцах все, что красиво и порядочно? Кто подставит свое плечо и жилетку для плача?

Люба вспомнила те песни, которые пела им, когда они были маленькими. Песни, которые пели и ей мама и бабушка. И новогодние печенюшки, которые пекли вместе. Она вспоминала тех, кого больше всего любила. Вспомнив бабушку, вдруг в ужасе подумала, что та могла умереть от горя после ее исчезновения. Какая злая повелительница судеб придумала для ее семьи такие ужасные испытания?

Пустота в душе и боль в голове нарастали. Сбросив мешавший ей ватник, она нагишом поднялась и встала на ящик, неожиданно заметив, что так часто была голой перед тремя мужчинами, что уже привыкла к этому состоянию и перестала стесняться.

Дотянувшись до крюка, стала цеплять за него петлю и неожиданно громко всхлипнула. И не услышала, как тихо скрипнула дверь, и чья-то маленькая смуглая рука схватила ее за руку с петлей.

– Нет! Нельзя! Сегодня ты сделаешь это, а завтра может прийти спасение.

Он столкнул ее с ящика, встал на него и снял петлю. Люба присела на ящик и зарыдала.

– Не могу больше! Понимаешь, не могу! Он все равно добьет меня! Зачем мне ждать?

Ли накрыл ее ватником и присел рядом.

– Терпи. Терпи из последних сил и до последнего дыхания. Иногда спасение приходит в последнюю секунду. Не теряй надежды, пока не убедишься окончательно, что другого выхода нет.

Он встал и сделал несколько шагов в сторону двери. Затем обернулся к ней.

– Спасибо тебе за то, что заступилась за меня. Я ненавижу дядю, но пока ничего поделать не могу. Он держит мою семью в страхе и специально заставляет меня делать это, чтобы унизить. Мне здесь тоже все противно, но я так же бессилен, как и ты. Дядя тоже может убить меня и мою семью, не задумываясь, у него нет никаких мыслей по этому поводу.

Он ушел. Посидев немного, Люба подняла петлю с пола и снова повесила ее на крюк. В бане стало тепло, но она все равно чувствовала себя замерзшей. Вдобавок, у нее немилосердно разболелась голова. Она вошла в маленький, отгороженный только несколькими ящиками предбанник, где находились довольно широкие нары. Василий специально соорудил их здесь, чтобы никто не мешал ему часами насиловать свою пленницу. На нарах было набросано несколько шкур. Она закуталась в шкуры, но согреться не могла.

Люба лежала и смотрела на петлю. Когда она решит, то все равно сделает это. Но ее знобило все сильнее, чудовищная головная боль и сильная тошнота заставили закрыть глаза и лежать почти без движения. В один момент ей показалось, что перед ней внезапно выключился экран телевизора. Она потеряла сознание.

Голые ветки стоявшего возле стены дерева от ветра постукивали в стену и друг о друга, и эти негромкие звуки отзывались в голове Любы болезненным звуком: тук-тук, тук-тук. Зима доживала последние недели и на улице становилось заметно теплее, хотя танцы холодных метелей и снегопады еще продолжались. Несмотря на морозные ветры, в воздухе уже чувствовалась особая мягкость. Красногрудые снегири доклевывали последние засохшие на морозе ягоды, все чаще слышалась веселая дробь дятла. Зелено-голубой снег постепенно превращался в сероватый.

Отблески начинающегося утра проникли через оконце в угол, где Люба лежала на ложе из шкур. Она приоткрыла глаза, и свет коптящей керосиновой лампы, стоящей на маленьком, грубо сколоченном столике, ослепил ее и обострил головную боль.

Постепенно она привыкла к свету и, не шевелясь, стала осматривать маленькое помещение бани. Она подумала, что это всего лишь сон, когда ее взгляд остановился на Василии, сидящим за столом возле лампы. В руках он держал фотографию и внимательно, не мигая, смотрел на нее. Вернее, на часть ее, так как с одной стороны фото было

оборвано.

Ее поразило выражение его лица. Задумчивое и как-то особенно по-человечески грустное. Квадратными ладонями с грубыми пальцами он поглаживал фото и ласково шептал какие-то слова. То гримаса страдания, то лучистое тепло исходили от его лица.

Люба смотрела на него, не отводя глаз. Сквозь грубость и жестокость в нем вдруг проснулась совсем непонятная ей теплота и человечность. Робкая и едва различимая, она поразила ее так, что она боялась пошевелиться, боялась спугнуть эту чудную картину. Так, молча глядя на него, она снова заснула.

Нависшие над тайгой снежные тучи, словно пеленой, закрыли оконце, но свет керосиновой лампы хорошо освещал маленькое помещение бани. Первое, что почувствовала Люба, открыв глаза, еще не совсем прошедшую головную боль и звон в ушах. Первое, что увидела – сидящего возле лампы Василия. Он брился перед небольшим, почти карманным зеркальцем, спокойным движением руки водя по лицу бритвой. Обнаженный до пояса торс блестел от пота, так как в бане было очень тепло. Мышцы неторопливо двигались под загорелой кожей.

Некоторое время она следила за его движениями и мимикой, но по выражению его лица нельзя было прочесть ничего. Оно было спокойным и умиротворенным. Она вспомнила, как он недавно сидел перед фото, и ей показалось, что это был сон. Или явь? Если это так, то какая тайна скрыта в его прошлом? Кто он вообще такой? Василий ли он на самом деле? Она прожила с ним почти год бок о бок, насильно делила с ним ложе, но ничего о нем не знала.

Ей очень хотелось повернуться, и еще больше хотелось пить. Так хотелось, что за грудиной появилось чувство тоски. Но она боялась обнаружить себя. Помня его последний жестокий поступок, боялась продолжения того ужаса, который перетерпела в последний раз.

– У меня острый слух, и я слышу даже хлопанье твоих ресниц, – вдруг произнес Василий.

Он встал и не спеша умылся. Подойдя к ней, протянул руку к ее лицу. Щека, по которой он ее ударил накануне, сразу заболела. Она сжалась и инстинктивно отодвинулась.

– Ты была без сознания или почти без сознания трое суток и сутки спала. В твоем температурном бреду я услышал о себе очень интересные вещи. И самый нежный комплимент в мою сторону – «обросшее шерстью чудовище». О том, что я маньяк и убийца, я знаю и без тебя. Сейчас ты выздоравливаешь потому, что Ли истратил на тебя весь свой запас антибиотиков. Ли сказал, что у тебя воспалились мозговые оболочки.

Он снял с ее лба влажное полотенце. И тут Люба увидела, что накрыта его одеялом. Это было единственное приличное одеяло в их хозяйстве, и оно принадлежало ему. И еще с удивлением заметила, что на ее шее нет железного кольца, и цепь не тянется от нее по всей комнате. Но не проронила ни слова.

– Тебе нужно выпить чаю и как следует поесть.

Василий подложил под ее спину несколько скрученных шкур, и она оказалась в полусидячем положении. Поднеся к ней миску с горячим супом, он стал ложкой сам кормить ее. Люба послушно и молча ела ароматный суп из оленины с сухими травами, и с наслаждением выпила всю жижу. Затем последовала кружка травяного чаю и даже маленькая карамелька.

Никогда! Никогда он так не говорил с ней и не обращался. Сказать, что она была потрясена – ничего не сказать! Когда он наклонялся к ней, подавая ложку с супом, она с удивлением замечала спокойную теплоту его глаз. Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение его поведению, но в голове вертелись лишь воспоминания о его жестокости.

Василий взял у нее пустую кружку, и она вдруг тихо поблагодарила его.

– Я никогда не интересовался именами тех, на кого имел заказ, – произнес он, с задумчивым видом подбросив в печь несколько поленьев. – Для них у меня было только одно название: «Заказ». Три дня назад, обнаружив на окне то, что ты нацарапала, петлю на крючке и тебя без сознания, я узнал, что зовут тебя Люба, а это имя мне очень дорого. Я не отходил от тебя три дня, и чем больше ты говорила в бреду, проклиная меня, тем больше мне нравилась. Ты не привередлива, терпелива и покорна, и мне нравится эта твоя арабская покорность. В тебе есть нечто такое, чего я не видел у других.

Он помолчал, а Люба подумала, что отнюдь не покорная, а просто, брошенная в самое пекло, хочет выжить, и поэтому подчиняется ему, выполняя все его прихоти и терпеливо перенося издевательства. Она хотела бы сказать ему это, но промолчала, лишь взглянула на него грустными глазами.

– В жизни всем управляет жадность и зависть, – продолжил он, внимательно посмотрев на нее. – Вот твой мужик за что тебя отправил сюда? Кстати, так издеваться и еще на кол никто не заказывал. Он хорошо заплатил, чтобы тебя убивали постепенно и мучительно, а за кол специальная оплата. Расценки за каждое изуверство согласовываются. Теперь скажи, кто больший мерзавец и убийца?

Люба молчала, но, по крайней мере, слушала. На ее первый взгляд, это явление для нее было совершенно непонятным. Так он еще не разговаривал с ней. Она постаралась вжиться в его мысли, но ничего не понимала из его слов, и решила, что, похоже, голова его не совсем в порядке.

– Но теперь я отработал эти деньги, и могу распоряжаться тобой, как сам захочу. Теперь ты моя собственность. Правда, остался последний вариант. Я уважаю старинные воровские законы, но сейчас во мне заиграл инстинкт крепкого здорового самца. Ты мне подходишь, и я хочу быть с тобой. Живя со мной, ты научишься говорить и думать, как я, забудешь свое прошлое. Грубая сегодняшняя действительность должна скоро закончиться. Я не хочу торчать здесь еще несколько лет и даже месяцев. И не могу жить в России.

Он отошел от нее и подкинул в печь еще несколько поленьев.

– А насчет того, как я отрабатывал эти деньги, – задумчиво произнес он, обернувшись к ней. – Ты женщина, и должна терпеть. Хотя… все отработано. И прежде, чем сыграю в ящик, хочу пожить с тобой, как с женой. Мне не нужна рабыня. Мне нужна жена, которая будет одновременно понимать меня и вести себя, как рабыня. Ты заменишь мне то, что я давно потерял. У тебя счастливое имя. Ты – Люба. Может, я когда-нибудь объясню тебе, почему. Чего тебе еще желать, когда ты нравишься такому здоровому и крепкому мужику? А сейчас – вставать тебе еще нельзя, но Ли разрешил искупать тебя.

Он достал из закута старую довольно поржавевшую от времени большую жестяную ванну, в которой мылся, и она стирала белье, и наполнил ее теплой водой. Затем снял с нее одеяло и, как перышко, поднял на руки.

– Ты стала очень худой. Кожа да кости. Мне это не нравится. Старайся есть побольше.

Теплая вода приятно ласкала кожу. Головная боль и головокружение уменьшились, ей действительно стало легче. Он касался ее тела загрубелой рукой, и она не стеснялась своей наготы, ведь она за этот год была больше голой перед ним, чем одетой.

Вымыв, он закутал ее в чистую, но серую от старости китайскую махровую простыню, и снова взял на руки. Собираясь опустить ее на нары, вдруг сел и посадил ее к себе на колени. Она знала, как жесток он в своих сексуальных желаниях, и ждала насилия, но он вдруг обнял ее и крепко прижал к себе.

– Люба…, Любочка…, моя Люба. Моя жена. Хочешь ты этого, или нет – ты моя. И пленница, и рабыня, и жена. Не моя вина, что так получается. Из всех зол для нас с тобой я выбрал меньшее, и не закончил заказ вопреки своим правилам. Я понимаю, что ты поражена происходящим и моими словами. И что ты понятия не имела, что будет так. Год назад я тоже так не думал. И сейчас удивляюсь себе. Три дня я неотлучно находился возле тебя, выслушал все твои температурные бредни, и что-то сломалось во мне, что-то изменилось. На душе стало гораздо теплее, от чего, пока не знаю. И не знаю, что последует за этим. Существующая реальность уже не устраивает меня. Мне нужны основательные перемены, и ты своим именем внесешь их в мою жизнь. Я знаю, ты не готова ради меня пожертвовать собой, и после того, что ты вытерпела, скорее всего, ненавидишь меня и думаешь, что мои слова довольно странные. Но при каждом удобном случае я буду доказывать тебе правильность моего решения. Теперь твое место возле меня.

Склонившись к ней, он посмотрел ей в глаза.

– Постарайся слушаться меня и быть хорошей. С тобой я хочу почувствовать себя влюбленным, а, может быть, через какое-то время, и любимым.

Он снова наклонился к ней и вдруг припал к ее губам горячим поцелуем.

– Хотелось бы полежать с тобой, но ты еще очень слаба, а во мне может заговорить самец. Так что, отдыхай и поправляйся.

Он еще раз крепко поцеловал ее и положил на нары.

 5.

Прошло несколько дней. Благодаря воистину чудодейственным средствам, лекарствам и травяным настоям Ли, Люба быстро шла на поправку. Она уже вставала, и ела много мясного супа, который составлял главный рацион их всех. Она немного расслабилась, и уже меньше боялась Василия, когда он входил в баню, но не чувствовала к нему ни малейшей благодарности за заботу.

Ли каждый день осматривал ее, пока не позволяя вставать и заниматься делами. Со всем нехитрым хозяйством справлялись мужчины. Китайцы готовили и убирали, Василий рубил дрова, носил воду, ходил на охоту, разделывал добычу.

Люба чувствовала себя совсем неплохо и подозревала, что Ли нарочно затягивает вопрос ее выздоровления, чтобы дать ей возможность отдохнуть от издевательств. Она много спала и еще больше думала. Сейчас у нее появилось достаточно времени, чтобы несколько успокоиться, меньше бояться, привыкнуть к новому положению и обдумать все.

Что будет с ней дальше? Что задумал ее хозяин? В душу закралась тревога от его слов о будущем. Он не собирается жить в России. Где же он рассчитывает жить? В другой стране? И с ней? Но это чистое безумие! Она твердо знает, что, как только у нее появится возможность, она уйдет, как бы он к ней не относился.

При мысли о том, что может оказаться с ним в другой стране, она слегка струхнула, еще не веря, что его намерения серьезны до такой степени, хотя уже несколько убедилась в его твердом нраве и сильном характере.

Если бы на улице не конец февраля с его вьюгами, ветрами и последними снегопадами, она убежала бы и сейчас, так как цепи на ней не было по-прежнему. Теплой одежды тоже не было, знаний о том, куда идти и как выжить в зимней тайге одной – тоже. Так что сиди, Люба, в бане, и наслаждайся последними днями исцеления, заботы, отдыха и покоя, тем, что твой изверг не насилует тебя, не пытает и не издевается.

Но все-таки каждое утро она просыпалась с чувством надежды, что вот-вот что-нибудь случится, что даст ей возможность уйти отсюда. Но чуда по-прежнему не происходило.

Люба лежала на своем ложе среди шкур и смотрела в оконце на улицу, где Василий сильными движениями топора рубил дрова. Нарубив огромную кучу, он стал складывать их в аккуратную поленницу. Внезапно оглянувшись, он увидел в оконце ее лицо, подошел поближе и, улыбнувшись, постучал пальцами по стеклу. Затем, написав пальцем на стекле ее имя, продолжил работу. Она отметила, что он за последние дни стал часто улыбаться простой человеческой улыбкой, хотя за прошлые месяцы она видела его улыбку только изредка, да и то она была больше похожа на звериный оскал. Хорошее настроение не покидало его порой весь день.

Вспомнив, каким было ее первое впечатление о нем, она стала задавать себе вопросы. Кто он такой? Что он за человек? Почему стал жестоким серийным убийцей? Возможно, он психически болен? Однако, весь его вид, поведение и манеры в последнее время говорили об обратном.

Она не переставала поражаться его перемене к ней. Почему имя Люба так дорого ему? Может быть, он любил когда-то женщину по имени Люба? Или Любой звали его мать? Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение из его скупых слов о себе, сделать хоть какой-нибудь вывод, но ничего не получалось.

И еще. Она постоянно думала о жестоком предательстве Любомира. При этих мыслях цербер в голове мучительно скреб лапами, постоянно напоминая, как она сюда попала. Кто мог ударить еще больнее? По сравнению с этим удары Василия казались ей теперь чем-то незначительным. Что заставило его так поступить? Отдать ее, его жену, мать его детей, жестокому мучителю и заплатить за особые издевательства и жуткую, мучительную смерть!

Возможно, Василий что-то путает, возможно, это был заказ не на нее, возможно, это ошибка. Она понимала, что в последнее время они жили так плохо, что о дальнейшей семейной жизни не могло быть и речи. Сколько раз он в припадке злости поднял руку на нее, сколько раз за последнее время ударил дочерей, сколько раз изменял ей!

Его грешные ночи, которые он проводил с любовницей…. Люба вдруг вспомнила один отвратительный случай из последних месяцев их семейной жизни. У нее только что закончилась полоса тяжелой работы, и она хотела выкроить пару выходных дней, чтобы посвятить себя детям. Но Любомир увлекся довольно сложным бизнеспроектом с одним из партнеров, который всегда казался Любе неприятным и не внушающим доверия типом. Ходили слухи о его связях с криминалом.

Сколько Люба не отговаривала мужа, ничего не получалось, он упорно стоял на своем. Однажды он пришел домой в задумчивом состоянии. Вечером он сообщил ей, что проект, в который вложена приличная сумма, идет с большим трудом, и партнер больше не хочет заниматься этим. Им придется выплатить его часть денег, в противном случае их ожидают неприятности.

– Я знаю, как их избежать, – сказал Любомир. – Он высказал желание провести с тобой ночь, и все утрясется. Я дал согласие.

Его глаза приняли странное выражение, он властно взял ее за руку, и ей показалось, что он внутренне смеется над ней.

– Чистоплотность и порядочность не для бизнеса, – добавил он. – Многие жены бизнесменов так делают. Ты моя единомышленница и преданная помощница, и должна помочь мне. В этом проекте меня определенно ждет удача. Так что я не могу отступиться от слова. Если даже ты не согласна, тебе придется сделать это. Был бы очень обязан тебе.

Я вбухал в это прорву сил. И учти, мои тараканы в пределах нормы, и я дружу с головой.

– И ты будешь знать об этом? – спросила она побелевшими губами.

– Конечно, ведь я сейчас говорю с тобой, – произнес он с легкой усмешкой.

– Тогда давай поступим так. Ты переспишь с его женой, и он будет знать об этом, – произнесла Люба и повернулась, чтобы выйти.

– Никогда этого не будет! – добавила она медленно и внятно, мучительными усилиями сдержав себя, чтобы не влепить ему пощечину.

Что может бить больнее, чем постоянное, хроническое предательство любимого человека, длившееся годами? И все ее попытки усовестить, уговорить или даже умолить не дали никакого результата. А ведь когда-то она готова была за него руку держать на огне, клянясь в его порядочности, верности, доброте! И, когда уже не осталось аргументов, решила предпочесть остаться одна с тремя детьми, чем продолжать жить с ним.

Если он действительно отправил ее сюда, какова была его истинная цель? С мучительной ясностью она представила себе, как он теперь наслаждается со своей любовницей и смеется над ее страданиями. Но… возможно, это все-таки ошибка? Ну, не мог он сползти до такой степени! Во всяком случае, она должна сама убедиться, а до тех пор не будет его обвинять. Но как убедиться, когда она в глухой тайге, в плену у человека, который, хотя и не мучает уже ее, но требует от нее полного подчинения и дальнейшего рабства?

Прошло еще несколько дней. Люба уже ходила и по мере сил занималась домашними делами. Теперь ей не приходилось особо прислуживать мужчинам. По приказу Василия белье китайцы вынуждены были стирать себе сами, она не носила воду и дрова, не поднимала тяжести. В ее обязанности входило приготовить еду, вымыть полы и содержать в порядке помещения. И даже печь утром она теперь не растапливала, это делал Василий.

Ее положение среди мужчин изменилось коренным образом. Гремучий коктейль из пыток и издевательств, что являлось основным развлечением зимой для запертых в глухом уголке трех мужиков, закончился для нее, на его место пришли забота и грубоватое внимание Василия. При ней он ставал почти учтивым. Почти исчезла грубость выражений и разговор на языке зоны. Ухмылка, больше похожая на злой оскал, сменилась спокойной, подчас доброжелательной улыбкой.

Когда они оставались наедине, его лицо становилось мягким и словно отреченным от обстановки, в которой они находились. Впервые она заметила, что когда-то его глаза были словно изо льда, теперь же в них светилось внимательное тепло. Грубые слова и бешеная ругань даже по отношению к китайцам, что он нередко позволял, становилась все более редкой, появился нормальный человеческий язык. Раньше он, никого не стесняясь, рыгал, пукал и матерился, иногда насвистывал блатные песни, сейчас все это исчезло. У Любы было такое чувство, словно над ним крыло ангела прошелестело.

Перемены, произошедшие с ним, отражались и во всем положении Любы. Она уже не мерзла в своем «собачьем» углу и не спала полусидя. Специально для нее Василий по вечерам протапливал баню, и она спала на нарах, застеленных ворохом мягких шкур убитых и разделанных им животных. Он заставлял ее много есть и пить горячий наваристый бульон, и она в своем стремлении выжить подчинялась ему, исходя из того, что ей нужны силы.

Иногда Люба настолько поражалась его перемене, что порой непонимающе смотрела на него и не верила своим ушам. Она старалась проанализировать его поведение, но ничего не получалось. Однажды он попросил ее заняться изучением бытового китайского языка, и всерьез попросил Ли, чтобы тот занимался с ней. Оказалось, что и он каждый вечер ходит в домик Ли учить китайский язык, и уже хорошо умеет изъясняться.

У Любы было теперь достаточно свободного времени, и она с удовольствием стала заниматься. Имея прекрасную память, она быстро осваивала азы незнакомого ей языка, и Ли не уставал хвалить ее старания перед Василием.

Однако Люба пока не слишком доверяла явному улучшению своего положения, боясь, что каждый момент может снова изменить ситуацию не в ее пользу. Особенно она боялась из-за старого китайца. Тот был явно недоволен переменами в жизни их пленницы, особенно после того, как Василий однажды вечером, когда они остались одни, ласково предложил ей пожелать чего-нибудь, что для него возможно выполнить. Подумав, она попросила его, чтобы старый Гуй не приставал к ней и не щипал ее за интимные места. И еще попросила, чтобы чертов китаец не насиловал Ли.

– Противно смотреть, – тихо, как всегда, произнесла она. – Мужчина с мужчиной, это гадко.

– Сам ненавижу пидоров, – спокойно сказал он. – Но Гуй мне очень нужен, поэтому не вмешиваюсь. Но, если ты так хочешь, сделаю. А к тебе он вообще дорогу забудет. Ты теперь моя, и его руки больше не посмеют коснуться тебя.

С тех пор Гуй при виде ее скрежетал зубами от ненависти. Он больше не смел называть ее «сюка», не смел зажимать ее по углам. Василий четко и ясно произнес: «Не вяжись к ней». И Гуй не посмел ослушаться.

Для Любы это была лучшая защита от его вредного воздействия. И даже, когда порой от его немытого тела разило, как от козла, Василий бесцеремонно отправлял его мыться. Когда она находилась в избушке, зачастую слышала его сдавленное ядовитое хихиканье. Однажды она услышала, как он шепнул, проходя мимо нее, слово «слюха». В это время она мешала угли в печи и, развернувшись, пребольно треснула его по сухой заднице кочергой.

– Еще одно плохое слово про меня, и я отобью твою задницу, как котлету.

В это время оба других китайца были в избушке, и кто-то из них засмеялся, но взгляд Гуя остановил обоих. Готовая к решительному сражению, она стояла посреди избушки, держа в руках кочергу, но Гуй вышел и, выходя, сжигая ее маленькими злобными глазками, толкнул всем телом так, что она еле устояла на ногах. Заржав, как застоялый жеребец, и снова произнеся слово «слюха», он исчез.

– Прощелыга, негодяй и извращенец, – пробормотала Люба. – Пидорас! Вот твое имя!

И сама вдруг ощутила неприятный привкус произнесенного, решив, что больше не будет браниться.

– Опустилась ты, девушка, с этими бандюгами, – как-то слишком уж буднично добавила она. – Так и самой бандиткой стать недолго. А, впрочем, я теперь еще и, оказывается, жена бандита. Однако я и понятия не имела, что в моей жизни будет все это. Что ж, это даже иногда интересно, особенно, когда смерть немного отступила.

По вечерам, когда все затихало в маленьком мирке этих странных людей, Люба лежала на своем ложе и, засыпая, все время тревожно ожидала прихода Василия и изнасилования, но он не приближался к ней.

Он действительно приходил, но никакого изнасилования не было, и ей это казалось очень странным. Он садился возле нее, брал ее за руку, и они долго говорили, вернее, говорил он, а она лишь заставляла себя улыбаться, изредка задавая вопросы или отвечая на них. Он тонко и остроумно зарисовывал сценки из таежной жизни или шутил. У него была необычная увлекательная манера беседы, и в другом месте могла располагать к нему людей. Она чувствовала, что его тянет к ней, в ее душе даже затеплилась надежда на возможность освобождения. Она уже хотела было начать говорить с ним об этом, но, трезво оценив ситуацию, решила, что ее мечты преждевременны.

Спустя несколько дней, когда Люба готовила завтрак, он подошел к ней и обнял ее с такой нежностью, что она несказанно удивилась.

– Доброе утро, светлый денек и хорошее настроение впереди! Сегодня днем брось дела и как следует выспись. Ты будешь очень нужна мне ночью. Эту ночь я посвящу одному важнейшему вопросу: как доставить тебе наслаждение.

Василий удалился, оставив ее гадать о том, как все произойдет. Помня о его прежних болезненных и грубых изнасилованиях, укусах, удушениях и побоях, она начала впадать в панику.

Весь день выражение страха не покидало ее лицо. Нахмурившись от неприятных мыслей, она бродила по бане и машинально вертела в руках шишку. К вечеру она вышла из задумчивости и решила, что ей придется вновь терпеть.

– Что ж, не привыкать, – вздохнула она.

Вечером, когда она убиралась в бане, Василий вошел с ворохом одежды и веткой

ели с шишками.

– Хочется подарить тебе немного приятного настроения, – улыбнувшись, сказал он. – Одежду дал тебе Ли. А это от меня. – Он протянул ей ветку.

Люба была так удивлена его щедростью, что даже тихо засмеялась, и поблагодарила его. Он сел и заставил ее переодеться, с удовольствием осматривая ее нагое тело. Китайчонок Ли был таким же щуплым и маленьким, как она, поэтому рубашка и курточка пришлись ей впору, кроссовки тоже были по ноге. Только джинсы немного узковаты в бедрах.

– Ты все-таки женщина, – с удовлетворением констатировал он этот факт. – Твои бедра мне хорошо известны, но других брюк не нашлось. Зато теперь ты не выглядишь, как оборванка.

Действительно, ей впору было ходить голой, так оборвалась ее одежда, в которой она попала сюда.

Василий вдруг притянул ее к себе и усадил на колени. Он был в отличном расположении духа, из глаз струилось тепло и удовольствие. Улыбка меняла его внешность удивительным образом, от злобного оскала и мрачного огня во всем облике до полного удовлетворенной теплоты взгляда. Зерна позитивных изменений были в нем налицо, но дверь в свою душу он держал от нее закрытой, лишь постепенно приоткрывая ее и давая ей повод для размышлений.

– Я очень желал тебя, но не приближался, потому что хотел, чтобы между прошлым насилием и будущим интимом прошло некоторое время, и ты успокоилась.

Непонятное ожидание чего-то и страх овладели ею. Она тщетно пыталась скрыть волнение, боясь, что снова начнется ее мука. Но когда-то грубое животное насилие вдруг сменилось такой нежностью и лаской, что ей оставалось только удивляться всему, что сейчас с ней происходило. Его любовные порывы были истинно любовными. Сильный, властный и опытный любовник, он незаметно и постепенно доводил ее до экстаза, и, хотя она в душе сопротивлялась, как могла его ласкам, но тело…. Ох, уж, это тело! Оно вдруг решило, что слишком натерпелось всего плохого и решило взять реванш за все страдания, забыв про то, что это ведь тоже насилие. – Но какое! – Закричало тело и вдруг взорвалось сладким фейерверком и медовым расслаблением.

Раньше, когда он грубо насиловал ее, ее физиология иногда тоже реагировала на его вторжение. И тогда она плакала по ночам и, ненавидя себя, обзывала себя грязной шлюхой. Сейчас же ей не хотелось тащить в душу разный грязный хлам, и она просто терпела его ласки, позволяя телу самому решать, что делать. Он же, соскучившись по ее телу, упивался ласками в новом вдохновении, с новыми чувствами, не отрабатывая деньги, а для себя и своего удовольствия, не забывая о своей пленнице.

Между тем, тайга очнулась от зимнего сна, февраль умчался, забрав с собой последние вьюги, дни стали заметно теплее, признаки начинающейся благословенной весны были налицо.

Небольшая река неподалеку с треском разбила почерневший лед. Природа прогоняла зимнюю хандру, капая слезами радости с крыши избушки, запахло весенним воздухом, ледок на застывших за ночь лужах днем быстро таял от весеннего тепла. Зимы уже нет в помине, а пришедшая весна плачет радостными слезами капелей. Шустрая капель с крыши избушки и яркое солнце давали знать о том, что она, Люба, еще жива, и хочет чуда избавления от плена, хочет домой, в свой город, к своим детям, к маме и бабушке, к друзьям.

Уже март помахал ей дуновением теплого ветра, таяние снегов плавно перешло в шум дождей, апрель встретил ее возле избушки птичьи щебетом и маленькими зелеными полянками с подснежниками на прогреваемых солнцем пригорках. Окошко избушки, которое она отмыла до блеска, пламенело то ярким рассветом, то оранжево-розовым закатом.

Долгожданная красота весны, сводящая с ума весенними запахами! Кружились прилетавшие с юга птицы, а она тоскливо завидовала их свободному полету, возможности улететь туда, куда им хотелось.

Ее сводила с ума надежда, сводила тем, что то возникала, то исчезала в объятиях Василия. Люба уже не жила в черном мраке пыток и унижений, наоборот, Василий окружил ее такой заботой и вниманием, что ей оставалось только удивляться той метаморфозе, которая с ним произошла. Возле нее он, казалось, совершенно забыл жизнь по животным законам жестокости и насилия. Как будто счищалась с него грубая и безобразная кора душевного огрубения, как будто тяжелые камни его души растворились в огне ночных ласк и дневного тепла. Взгляд его слегка прищуренных глаз был удивительно теплым, иногда Люба замечала, что он улыбается даже тогда, когда его никто не видит.

Он так неистово ласкал ее по ночам, словно хотел загладить вину за прошлые издевательства, которые чуть не убили ее. Днем ей часто казалось, что мысли его где-то далеко от нее и всего, что их окружало, но ночи он посвящал ей, только ей. Он почти освободил ее от домашней работы, кроме готовки еды, давая ей днем отсыпаться, чтобы ночью она была в силе выдержать напор его ласк. Он спал вместе с ней, даже во сне не выпуская ее из своих объятий, и, что самое удивительное, возле нее он не храпел. Но стоило ему лечь днем поспать отдельно от нее, как на весь окружающий их лес раздавался его богатырский храп.

В минуты ласки Василий часто брал ее на руки, как ребенка, подолгу носил на руках, называя «малышкой», «птичкой» и просто Любочкой. Она поражалась его неимоверной силе и часто ловила себя на том, что присматривается к его внешнему облику. Раньше она боялась даже взглянуть ему в лицо, теперь же обнаружила, что он довольно симпатичен. Он не обладал наружностью патриция, но широкие, несколько сросшиеся на переносице, весьма красивые брови и большие желто-карие глаза, опушенные густыми и довольно длинными ресницами, являлись самым большим и ярким украшением его крупного, несколько широковатого лица. Рот тоже был крупным, с волевыми твердыми губами, нос курносый и довольно широкий, но не портящий основной картины лица. Просто все в нем было крупным, сильным и властным: и тело, и лицо.

На нем не было никакого жира, все его тело, привычное к тяжелым нагрузками, состояло из довольно рельефных мышц. Он был довольно смугл, но не с черными, а темно-русыми густыми волосами, которые периодически заставлял стричь Ли. Год назад, когда она впервые его увидела, у него были борода и длинные волосы до плеч, и рассмотреть его лицо было невозможно. Но в последнее время он уже не носил бороды и усов, и брился каждый день.

Насыщенный утренней бодростью день начался с истошных воплей старого китайца. О чем они с Василием так яростно спорили в избушке Ли, Люба не знала, но, уже немного зная бытовой китайский язык, догадывалась, что речь идет о каких-то документах. Второй китаец, который всегда находился с Гуем, сидел на бревне, подставляя солнцу узкую грудь и равнодушно прислушивался к спору.

Вокруг избушек снега уже почти не было, хотя в лесу снег еще лежал под деревьями. Мужчины ежедневно вели разговор о предстоящих походах, и Люба догадывалась, что они скоро уйдут, лишь еще немного подсохнет земля. Она все еще была без ошейника и цепи, и уже начинала надеяться, что Василий из любви к ней больше не нацепит это орудие ее неволи. И твердо знала, что уйдет при первой возможности, лишь только полностью сойдет снег, и можно будет беспрепятственно передвигаться по тайге.

День перевалил за полдень, солнце грело так хорошо и сильно, что ручьи, которые весело мчались мимо их жилья, намного уменьшились, некоторые пересохли вообще.

Люба закончила дела и сидела в бане, прислушиваясь к глухим ударам топора за оконцем. Вошел Василий и протянул ей букетик подснежников.

– Каждая женщина любит цветы, – весело сказал он. Ты – не исключение, не так ли?

Люба улыбнулась и поставила цветы в одноразовый стакан. Он подошел к ней и, подняв ее лицо за подбородок, заглянул в глаза.

– Кто я теперь для тебя: любовник или насильник?

– Наверное, и то, и другое, – тихо ответила она, смущенно краснея под его пристальным взглядом.

– На улице тепло. Ты не хотела бы прогуляться по лесу? Там сейчас очень хорошо.

– С удовольствием! – улыбнулась Люба. Она надела подаренную Ли легкую джинсовую курточку, и они пошли по узкой, протоптанной тропинке в глубину леса. Если двигаться по тропинке обоим, то нужно было идти один за другим, но Василий решил иначе. Он взял ее на руки и спокойно нес до поляны, которую хотел ей показать.

– Ну вот, теперь смотри. – Он опустил ее на землю. Хотя вокруг место было мрачное и глухое, поляна действительно выглядела сказочно красивой. Первые весенние цветы рассыпаны по зелени густым бело-синим ковром, весенняя легкая светло-зеленая вуаль распускающихся деревьев, розовое облако начинающего цвести багульника словно просили коснуться этой красоты сердцем. Над головой весело щебетали птицы. Весна в разгаре, и запахи, запахи….

– Нравится? – спросил он ее.

– Очень, – ответила она. – Настоящее празднество солнца и весны.

– Тайга красива всегда. И в лесу есть все, что нужно для жизни, только нужно научиться жить в нем.

 Они присели на бревно. Вернее, он сел, а ее посадил к себе на колени.

– Мы с тобой, как красавица и чудовище. Только чудовище было добрым.

– А я вовсе не красавица, – слегка улыбнувшись, добавила она и осторожно провела пальцем по его ладони.

– Ты даже не представляешь, как ты красива и сколько в тебе нерастраченной нежности. Только раньше я в своей злобе на мир не замечал этого. Ты смогла бы хоть на некоторое время забыть все плохое, что произошло за этот год? Ты так много вынесла от меня, но я вижу, что ты не разлюбила жизнь. А я еще не сделал ничего для тебя, за что меня можно благодарить.

– Не знаю, – вздохнув, ответила она. – Наверное, для этого нужно особое умение. Кажется, у меня нет такого таланта.

Они долго молчали. Он прижал ее голову к своей груди и молча целовал ее волосы.

– В своей жизни мы совершаем тысячи ошибок, – вдруг произнес он. – На что мы тратим свою жизнь? На обиды, алчность, ненависть и злобу. А потом – безысходность. Вот ты, красивая, хорошо воспитанная, из хорошей семьи, почему исчезла из своего мира?

– Наверное, потому, что муж захотел забрать у меня мою половину бизнеса, я так думаю. Мы были в состоянии развода. Можно, я тебя спрошу?

– Спрашивай.

– Это действительно правда? То, что я здесь по его желанию?

– Да, это он нанял киллеров. Видно, ты ему сильно мешала.

– А ты действительно киллер?

– Ну, если считать за истину то, что я делал последние пять лет, то да.

Она съежилась, вспомнив его издевательства, и ей стало страшно.

– Как эти несчастные попадают к тебе?

– Мне их передают в условленном месте. А заказчики – такие же, как твой, алчные, злобные людишки. Братья, дяди, отчимы, мачехи, внуки, мужья, жены, соперницы и соперники, коллеги по работе. За деньги, за квартиры, за фирмы, за бизнес, за любовников и любовниц. Мир, который я ненавижу, и в который не хочу возвращаться.

– Но киллеры убивают сразу.

– Это – смотря какой заказ. Сейчас мир извратился. Все считают себя правыми, а крови ближнего жаждут. И чтобы мук как можно больше. Сколько могут оплатить, столько мучений и заказывают.

– Никогда не думала, что такое существует. Ты будешь дальше продолжать?

– Следующий заказ уже ждет, но я не пойду. У меня другие планы. У меня сейчас ты. И я собираюсь начать новый виток жизни. И ты в этой жизни будешь главным звеном, основой моего существования. Я полюбил тебя, и полюбил твое присутствие возле меня. Я уже не думал, что когда-нибудь смогу полюбить, но все произошло почти мгновенно, появилось новое, ранее не испытанное чувство. Словно во мне сгорело все зло, накопившееся за годы, сгорело в огне твоего температурного бреда. Словно что-то ушло, освободив место для чего-то нового, для любви, добра и нежности для тебя. В душе как-то все очень чисто и по-доброму, словно какой-то свет во мне, и становится все ярче. Когда ты так терпела от меня, в твоих глазах я, кроме муки, видел презрение. Ты страдала, но это меня бесило. Если бы ты орала, просила, я бы…, не знаю…, а ты молчала. Я хотел бы, что бы ты забыла свой страх и мое прошлое.

Люба опустила голову и вдруг смахнула набежавшую слезу, понимая, что избавлена от ужаса, в котором находилась, но никогда не забудет этот период своей жизни.

– Я теперь живу так, словно у меня крылья за спиной, чувствую, что стал даже добрее и мудрее. Хочу начать жизнь заново, потому что со мной ты, Люба…, моя Люба.

– Тайга – это твой последний дом?

– Нет. Скоро мы уйдем отсюда, не позднее июля. Мы уходим в Китай. Нужно уходить, пока есть проход. Его могут в любой момент обнаружить, так что, надо спешить. Но мне следует предпринять еще ряд необходимых шагов, чтобы получить необходимый нам обоим результат. Ты уходишь со мной. Ты – моя жена. Гуй по своим каналам заказал нам паспорта. Тебе не хотел, но он подлее, а я сильнее. Так что скоро у нас будут паспорта с китайским гражданством. А потом, если переселение пройдет благополучно, я не собираюсь долго отсиживаться в Китае. Как только мы сможем сесть на пароход, мы уплывем куда-нибудь подальше, в далекую жаркую страну, где всегда лето, где тихо и законы лояльны, где никто меня не будет разыскивать. В тихое местечко, где я смогу купить небольшой дом и такой же небольшой магазин или автомастерскую. Где нас никто не будет беспокоить, и мы сможем жить тихо.

Мы будем сами творить свою счастливую или несчастливую жизнь, но свою, опираясь на мой и твой опыт. Твое былое постепенно уплывет в никуда. И я буду наслаждаться жизнью с тобой, только с тобой. Каждый день я буду заполнять кладовую нашей любви. Ты станешь мне добрым другом и помощницей на долгие годы, и постепенно мы превратимся в чету неспешных мудрых стариков. Деньги у меня на все это мероприятие есть. Много ли нам нужно, чтобы жить и любить!

– Нет, Господи, – прошептала Люба. – Это неправда. Так не может быть.

Он вопросительно поднял бровь и посмотрел на нее, очевидно, не расслышав ее шепот.

– Сколько у тебя детей? – вдруг спросил он.

– Трое. Три дочки: Вера, Надежда, Любовь, – сквозь слезу еле произнесла она.

– Мне понятна твоя печаль и тревога. Но отпустить тебя не могу по многим причинам. Во-первых, ты не дойдешь, потому что здесь на сотни километров вокруг нет ни жилья, ни людей, а диких зверей полно. Дороги ты не знаешь, еды в тайге не добудешь. И даже, если

дойдешь, тебя там спросят, кто держал тебя в плену. Расследование будет обязательно, что ты им скажешь обо мне? Ты знаешь много. Слишком много, чтобы я мог отпустить тебя даже по этой причине.

Это было ясно и без слов, и она молчала, не в силах прийти в себя от такого тяжелого разговора. Он крепче обнял ее и поцеловал.

– Я ничего не боюсь в этой жизни, но не хочу снова остаться один. Хотя это было так неожиданно для нас обоих, но я полюбил тебя, ты дорога мне. Ты таишь в себе мою награду за все годы терпения и лишений. Хочу, чтобы ты прожила свою жизнь, опершись на мою руку, а лучше на моих руках. Хочу, чтобы мы жили без лжи, страха и боли, только с одной любовью. Когда ложусь с тобой в постель, дурею от радости. Если бы это раньше ударило мне в сердце, ты не настрадалась бы так.

Всю обратную дорогу он нес ее на руках, а она думала, что не утратила способности удивляться. Пройдя мимо ехидно улыбающегося Гуя, Василий занес ее в баню и положил на нары.

– Отдыхай и ни о чем не беспокойся. Ты в сильных и надежных руках. Я не то, что твой бывший избалованный хлюпик-бизнесмен. А проблемы порешаем постепенно.

Он отошел к двери, затем повернулся и, улыбнувшись, добавил:

– И не занимай вечер, у нас интимный ужин с продолжением.

Василий вышел, а она вскочила и заметалась по бане, заламывая руки. Что ей делать? Как избавиться от всего этого кошмара? Его ненависти и любви, его власти над ней и этого чертового хутора из трех избушек, от одного вида которых ее уже давно тошнит? Скорее бы сошел весь снег, чтобы можно было уйти, и она убежит отсюда. Василий, конечно, лжет, что здесь за сотни километров нет никого. Кто-то должен быть!

Люба уже давно обдумывала, что, если бы ей удалось убежать, то нужно идти все время на восток, до океана. А там обязательно встретятся и люди, и селения. Она надеялась, что Василий не нацепит на нее проклятую цепь и, как только они уйдут в свой поход, назначение которого было ей до сих пор неизвестно, она уйдет тоже.

И никакого Китая! Никакой будущей жизни в далеких краях, которую он нарисовал себе! Она хочет домой, к детям, а он пусть идет, куда хочет! Ишь, вообразил себе любовь! Все решает сам, лишая ее права самой решать, как ей жить! А она как была рабыней, так и осталась! Да стоит ей только слово поперек сказать, как он убьет ее, или, во всяком случае, снова изобьет и будет пытать! Да чтоб он провалился со своей любовью и своим Китаем! Остап Бендер нашелся! Убийца! Маньяк! Киллер!

– Завтра мы уходим, возможно, на неделю. Ли остается, он болен и идти не может. Ты поможешь ему.

Они сидели на бревне возле избушки, и больше молчали, чем говорили. Василий обнимал ее за плечи. Последние дни апреля уходили, и май начинал дарить им свою красоту и вдохновение.

– В детстве мне порой очень хотелось, чтобы кто-нибудь вот так сел возле меня и спросил, о чем я думаю. И что он понимает меня, и дает мне надежду на помощь, – сказал вдруг Василий. – В юности мне хотелось любить и жить без грусти. А теперь я хочу быть твоей силой и твоей уверенностью в завтрашнем дне. Что ты думаешь о переселении в Китай и дальше?

Люба сделала вид, что не знает, как отнестись к такому его решению, и стала оправдывать свои сомнения тем, что через границу пройти незамеченным невозможно, и что их в любой момент могут арестовать на границе и в самом Китае.

– Проход есть, тяжелый, трудный, в довольно глубокой пещере, которая промыта подземной рекой, но он пока никем не обнаружен. Документы тоже скоро будут, хотя пришлось согласиться на гораздо большую сумму, чем заранее обговаривалось со скупым Гуем. Но за это не грех и кошельком тряхнуть. Еще немного, и пойдем добывать наше счастье. Ты будешь купаться в моей любви, и нам хватит ее на двоих. Однако, если ты со временем прибавишь еще и свою, я буду знать, что не зря родился на свет. Ты можешь полностью преобразить мою жизнь. Я очень долго ждал тебя, слишком долго, и уже совсем было поверил, что люди – это все без исключения сволочи.

Он крепко прижал ее к себе.

– Я уже ходила за любовью, – подумала она. – И опыт довольно печален.

Фразами о переходе в Китай Василий взвалил ей на плечи новую тяжесть. Он был незрячим и не замечал ее душевной пустоты по отношению к нему. Ей казалось, что она летит с обрыва, что обязательно погибнет там и никогда не увидит своих детей. Положение казалось ей совершенно нестерпимым, из которого был только один выход – побег, и как можно скорее.

А ночью она вновь чувствовала его давящую мощь, его горячие руки и губы, и его бурные ласки вызывали в сердце и мозгу возмущенное сопротивление, но приходилось молча предаваться судьбе.

Но тело будто отделилось от сознания, и вздумало отреагировать на его призывные ласки. Он шептал ей самые нежные, самые ласковые слова, но душа молчала. Что ж, хотя бы своим мыслям и чувствам она была хозяйкою.

А сердце было там, где ее безопасная гавань, где ее дорогие, и от этой мысли на глаза наворачивались слезы. Ее дом, ее семья гораздо заманчивее, чем обещанная киллером жизнь в Китае, или где там еще…. Но разве она могла ему об этом сказать?

Утро, начавшееся чуть свет, казалось мирным. Но, когда рассвет обозначился, Василий вошел в баню с ошейником и цепью.

– Ты обязательно сделаешь глупость и убежишь. И обязательно погибнешь в тайге. А я не хочу отдавать тебя никому. Ни диким зверям, ни опасной тайге, ни твоим детям, ни твоему подонку-бизнесмену. Я не слабонервный, но сойду с ума, если тебя здесь не застану.

Люба не ожидала такой неблагодарности. Ей захотелось заорать, что она не вещь, чтобы ее запросто отправить на край света к киллеру на муки, отдавать или не отдавать, забирать с собой в Китай, как необходимый предмет! Но ему не были знакомы слезы ее горя, он был одержим любовью, идеей забрать ее с собой в Китай, а ей предоставил только возможность проститься с мечтой увидеть детей. Вместо этого она села, закрыла лицо руками и горько заплакала.

Она была оглушена его решением снова заковать ее в эти кандалы, и чувствовала себя рабой обстоятельств. Со слезами на глазах она взглянула на него, но его взгляд выражал лишь то, что она находится под прессом его власти над ней. Вырваться и убежать было нельзя, и она молча подставила шею.

Теплый день набирал силу. Давно отжурчал ручьями март. Нарядный день конца апреля, весь в березовых и ольховых сережках, подснежниках, мелких синих и бордовых цветочках с неизвестным названием и до безумия яркой синевой. Уже не так уныло и темно в избушке.

И как же не соответствовал этому стон ее души, которая так рвалась домой, к семье, к друзьям, к морю! Как ей хотелось простого человеческого счастья! Хоть на миг, хоть чуть-чуть! Весна дарила людям так много, а ей ничего, кроме призрачной надежды на освобождение. Важные события в мире идут мимо нее, а она целыми днями топчется в вонючей избушке, в тесном соседстве с четырьмя грубыми мужиками, которых не хотела бы никогда знать и видеть, и ненавидя с ними вместе этот уже стающий привычным быт и постоянный дискомфорт. Она так устала от таежной тишины, озвучиваемой только шелестом деревьев, ветром да птицами. А ей до смерти, до одурения хотелось послушать хорошую музыку, посмотреть по телевизору фильм, сидя на мягком диване с чашкой чая в руках, съесть пирожное.

Где этот такой родной, уютный и привычный ее мир?

– Господи, я так страдаю!

Люба сидела на бревне возле избушки, поникнув под тяжестью отчаяния. Китайцы и Василий ушли, один Ли безвылазно сидел в своем домике. Никто не мешал ей тосковать.

Сегодня Пасха. Маленький семейный праздник с маленькими семейными ритуалами. Это праздник в доме мамы, ее полные света глаза, это крашеные яйца и сладкие куличи, светлое разговенье, веселая игра со стуканьем острыми кончиками яиц друг о друга, чье быстрее разобьется.

Как они там сегодня? Наверное, безысходно тоскуют о ней и надеются, что вот-вот откроется дверь, и о, чудо! Она войдет и обнимет их, всех и сразу. И расскажет только маме и друзьям, как, надеясь на рай с Любчиком, случайно провалилась в кромешный ад. И что теперь для нее существуют две категории людей: Люди и нелюди. И Любомир – первый из вторых. И что богатства еще недостаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. И что она поняла, что в молодости сердце и разум большие антагонисты.

Сегодня ей приснилась бабушка, ее закорузлые добрые руки, ее смеющийся взгляд, ее сладенькие карамельки, с которыми она пила чай. Она даже почувствовала их клубничный вкус.

Она вспомнила, как Любомир терпеть не мог ее, презирал и за глаза называл «старой облезлой крысой» за то, что ее бабушка на все имела свое мнение и весьма часто ставила его на место, высказывая конкретное мнение по поводу его поступков в отношении семьи. На ее лице мудрость жизни словно оставила свои следы и, хотя ей было уже много лет, она до сих пор была быстрой, самокритичной и обладала высоким чувством юмора.

– Возраст – это всего лишь цифра. Я старая боевая лошадь, и еще не раз взбрыкну копытами, – смеялась она в свои дни рождения. Она очень любила театр, любила свою невестку, внучку и правнучек, своих подруг, она просто любила жизнь. Но Любомира не любила никогда. Перед их свадьбой она, прочитав Любе нотацию о последствиях раннего брака, сказала:

– Ты доверяешь ему гораздо больше, чем он этого заслуживает.

А любовь горела, торопила, туманила вихрем чувств! Восторженная и совсем зеленая, не думающая ни о чем, кроме себя самой, ее юная, юная любовь! Сияло небо в глазах, и все было из самого сердца. Нормальное состояние юности, когда двое летают от счастья и относятся к категории абсолютно и постоянно влюбленных, совершенно не веря в то, что рай вовсе не на земле, но ад…. Так уж устроено на белом свете….

Как же правы были бабушкины гадальные прогнозы, отнюдь не обещающие плавное и спокойное движение по жизни!

– Вместе бороться за насущный хлеб еще не означает абсолютного счастья. Вдохновение как пришло, так может и уйти. Это свойственно молодым людям без идеалов. А у него идеалов нет, один материализм.

Она невольно повторила про себя эти слова бабушки.

 Дождь застучал по траве возле ее ног, и она вошла в избушку. Сейчас здесь никого не было, пол вымыт, помещение проветрено. А зимой вонь в избушке стояла такая, что Люба старалась лишний раз не заходить в нее. Не только из-за отвратительного запаха, но и из-за страха перед Василием.

С тех пор прошло достаточно времени, и только теперь она начала немного отходить от того, что пережила за год плена. Только теперь стала, еще несмело, смотреть ему в глаза. Но постоянное ожидание вспышки его гнева всегда жило в ней, даже когда он с любовью прижимал ее к себе, называл Любочкой и «малышкой». Даже когда он спокойно спал рядом с ней, она думала, что рядом мирно похрапывает ее погибель, и что ее физические раны зажили, но душевные не заживут никогда.

– Не любовь у него ко мне, а сплошная физиология, – пробурчала Люба и решила отнести ужин Ли. Ей захотелось поговорить с этим спокойным и умным китайцем о чем-либо важном и интересном, ведь в другое время она не могла бы этого позволить. Она порой недоумевала, когда видела его в этой компании, но спросить, почему он оказался здесь, не решалась.

– Было бы неплохо, если бы ты посидела возле меня, а то уже скоро разговаривать по-русски разучусь, а мыслей накопилось столько, что уже хочется поделиться, – улыбнувшись ей, сказал китаец. – В последнее время, как медведь, рано встаю и рано ложусь, чтобы много не думать, но все равно не высыпаюсь.

– Чем ты занимаешься здесь? У тебя целая мини-лаборатория. Ты что-то изобретаешь или исследуешь?

– В дальневосточной тайге столько разных уникальных растений, что исследовать их свойства одной жизни не хватит. Многие нигде больше не встречаются. Здесь я нашел малоизвестных диких пчел, которые производят такое вещество, мизерной дозы которого хватает, чтобы поставить онкобольного человека на ноги. Сейчас занимаюсь этим. Недавно занимался очень интересными мелкими, почти незаметными грибами, вытяжка из которых полностью перечеркивает догму о неизлеченности алкоголизма. Я мог бы делать намного больше, если бы имел хорошую лабораторию.

– Ты, случайно, не на себе испытываешь эти лекарства? Что-то ты часто болеешь.

– Бывает, – засмеялся китаец. – Иначе дозу не рассчитаешь в этих условиях. Вот и приходится быть подопытным животным.

– Это же опасно!

– Не настолько, чтобы умереть. Я умен и осторожен.

– Однако, как я однажды поняла, вы здесь еще что-то производите?

– Тебе нельзя об этом знать. Лучше спи спокойно.

– Я сегодня вспомнила, что так и забыла поблагодарить тебя за свое выздоровление, -произнесла она, ставя на стол еду. – Если бы не твои лекарства, уже не жила бы. Это была огромная помощь.

– Да, простудилась ты тогда до смерти, – ответил он. – Даже мозговые оболочки воспалились.

– Он поступил со мной, как в концлагере во время войны. Выставил меня голой на мороз и облил ледяной водой. Я чуть в ледяную статую не превратилась. Разве такое можно выдержать?

– Но после этого он просидел возле тебя четверо суток, не отходя ни на минуту, менял компрессы, поил, давал лекарства. Я был поражен его заботой, ведь до сих пор он никому такого внимания не оказывал, просто подводил к концу – и все. Его отношение ко всем было сугубо практическим, и милосердия и доброты в нем не было ни на йоту. Думаю, что что-то в нем сломалось, что-то пулей пролетело через мозг, чего мы не знаем. Психология серийных убийц очень сложная, и у некоторых порой наступает полоса жуткого раскаяния. Многие из таких заканчивают суицидом.

– Почему он стал таким, как ты думаешь?

– Большинство из них имеют психические отклонения, но он не из таких. Он умен, очень способен и неплохо начитан, он незаурядный субъект. У него особенный характер и высочайшая сила воли, но совершенно закрытое сердце. В походах он без промедления справляется с любыми проблемами. Чувствуется, что он отнюдь не взращен любимой мамочкой и проживает сложную жизнь. Он постоянно погружен в свои мысли, в замкнутый круг своего мира, но никто не знает, во что он верит, о чем думает и как воспринимает жизнь, какова его истинная цель. О смерти, кстати, с ним все ясно.

– Я до сих пор не знаю, как перебороть страх и посмотреть ему в глаза.

– Бойся его сколько хочешь, но своего страха не показывай. Слабые его раздражают. Как только он убедится в твоей слабости, твое влияние на него закончится. И он не признает никаких компромиссов. У него эрогенная зона в мозгу, а не в сердце, его трудно прошибить слезой.

– Мой мозг отказывается его понимать. Сказать, что он странный человек – ничего не сказать. Как может сочетаться такая жестокость с его сегодняшним состоянием?

– По-моему, он и сам себя теперь не понимает, – засмеялся Ли. – Просто идет на поводу у своих чувств. До сих пор он шел по жизни, как животное, но, кажется, ты зацепила его душу, и она раскрылась.

Меня очень удивляла его забота о тебе во время болезни. Я заставал его, когда он гладил тебя по голове и шептал ласковые слова. Однажды я тихо вошел к тебе и застал его, когда он устало сидел возле тебя на стуле. Глаза грустные, плечи опущены, как будто невыносимый груз давил на него всей тяжестью. Однако в других делах он проницательный и способен воздействовать на окружающих. Его интуиция и ум всегда работают в унисон. С ним любое необдуманное действие чревато опасными последствиями. Имей это в виду. Он способен совершать как чудовищные, так и благородные поступки.

Мне навсегда запомнился один незабываемый случай. Однажды в походе мы попали под камнепад, и он подставил свою спину под летящие камни, а нас швырнул себе под ноги, чтобы не убило камнями. Нас тогда почти засыпало, грохот стоял ужасный, мы уже думали, что погибли. Гуй от страха залез Василию между ног и так визжал! – Ли расхохотался от души. – Представь себе: зад Гуя торчит между ног Василия впереди, а голова сзади. Васю тогда сильно побило, на голове и плече были рваные раны, и вся спина в кровоподтеках и ссадинах. Я отыскал нужное растение и остановил кровь, после чего он снова взвалил на себя рюкзаки и с трудом дошел до лагеря. Я зашил ему раны, и он выздоровел гораздо быстрее, чем я думал. У него идеальное здоровье, а сила просто неимоверная. В другой раз у Гуя по дороге случился радикулит, его скрючило не на шутку. Василий одним махом руки просто швырнул его к себе на спину на рюкзак, и так донес до лагеря.

Он умеет без труда переносить всевозможные лишения, обладает колоссальной энергией и любит тайгу. Он обдумывает все и сразу, на что способен не каждый. Однажды, когда поход должен был быть особенно опасным, вернулись нерешенные ранее проблемы, и нас преследовала полоса неудач в рискованных предприятиях, он ушел один и отсутствовал две недели. Мы уже не надеялись увидеть его живым и не думали, что будем работать с ним в одной упряжке. Но он пришел как ни в чем не бывало, лишь сказал, что это были уникальные дни и ночи.

– Тебе не приходилось видеть у него фото, такое, оборванное с одного боку? Когда я первый раз пришла в себя, он сидел возле лампы, глядя на это фото, и был очень грустен.

– Нет, я ничего не знаю о фото. И о его прежней жизни тоже. Он – сплошная загадка для меня. Я видел, как он жестоко и равнодушно убивал людей, и думал, что он всегда такой. До тех пор, пока не споткнулся о тебя.

– Что касается меня, не имеет значения. Мне хочется знать, что он чувствует, когда убивает человека.

– Это загадка серийного убийцы. У каждого человека, будь он порядочный человек или негодяй, свои вибрации и свое ощущение поступков. Однако если бы он не вспыхнул любовью к тебе, ты, пожалуй, уже присоединилась бы к остальным. Все происходит в свое время. Это – судьба. Ясно, что он одаренный человек, и чувство вкуса ему приемлемо тоже. Сколько еще в России таких одаренных людей пропадает по тюрьмам и глухим российским деревням, никто не знает. Я никогда не встречал такого таланта к языкам, как у него, он на лету запоминает китайский, а ты знаешь, что это один из самых трудных языков. Он мог бы заинтересовать собой многих людей, и не только в криминале, из него получился бы чрезвычайно талантливый бизнесмен и отличный парень в обычной жизни, возможно, слишком суровый. В нормальной жизни он своими талантами украсил бы землю.

– Я все время стараюсь понять и осознать свое положение, прошлое и настоящее. И не знаю, что будет со мной дальше, – грустно сказала Люба. – Он хочет забрать меня в Китай.

– Ты достигла невозможного, и в это трудно поверить. Возле тебя он чувствует себя мужчиной, а не преступником. Он беглый зэк, и ему некуда деваться. Либо уходить за границу, что опасно, либо оставаться в тайге до конца дней, чего он не может, он по натуре не медведь. А ты сама? Чего бы ты хотела? Не прорастает ли в твоей душе чувство к нему? Ты стала заметно мягче.

– Нет, ничего во мне не прорастает. Я, как была пленницей, таковой и являюсь. Я хочу домой, хочу мира и покоя в душе, зная, что мои дети вне опасности. Я хочу тебя спросить. Действительно, что он киллер? И к нему отправляют неугодных родственников для ликвидации?

– Увы.

– И меня?

– И тебя.

– Муж?

– Если больше некому, то да.

Несколько секунд она обдумывала, что сказать.

– Вылезать из трясины незнания самого близкого человека всегда тяжело, – задумчиво произнес Ли. – Меня дважды предавали близкие люди, и я знаю, как это.

Они помолчали. Люба стала собирать посуду.

– Не знаю, что делать, – задумчиво и грустно произнесла она. – Облегчения на горизонте не видно. А просто жить без мыслей и надежды, просто есть и спать с ним не могу. Хочется очиститься от всего и жить только с дорогими сердцу людьми.

– Даже в самом глубоком тупике есть выход, просто нужно искать и не сдаваться. В глубине души он надеется на ответ твоего сердца.

– После того, как издевался надо мной так бесчеловечно?

– Это был его заработок.

– Но я человек! Понимаешь, человек! И мне было больно, страшно и унизительно! Для моей психики это было невыносимо! Я до сих пор чувствую себя очень неловко и постоянно боюсь. У меня дома все было налажено, и вдруг я попала в такой ужас, что чуть сама не покончила с собой.

– Его издевательства – лишь следствие подлости твоего мужа.

– Ты его защищаешь?

– Нет, ни в коем случае. Констатирую. Если бы не было таких родственников, не было бы и таких киллеров.

– По-моему, у меня самая безнадежная жизненная ситуация, и ее жертвой я стала сама. Я слишком доверяла мужу и слишком его любила. Постоянно думаю, как уйти отсюда, но ничего придумать не могу.

– Ты ничего не сможешь сделать. Ни одно твое движение не остается без его внимания. Единственная надежда на случай. Если переход в Китай произойдет удачно, ты можешь сбежать и обратиться в консульство. Или в полицию. Тогда придется сообщить, что он беглый преступник.

– Отсюда далеко до людей?

– Это самый удаленный и глухой уголок тайги недалеко от китайской границы. Чтобы дойти до цивилизации, нужно отмахать несколько суток по безлюдью и бездорожью. Ты бы не дошла. Дикие звери, голод, незнание дороги и страх тебя уничтожат.

– А эти избушки – чьи они? Кто здесь жил раньше?

– Гуй говорит, что какие-то староверы, но потом все умерли.

– Откуда он знает?

– Гуй старый контрабандист. Для него все, что его окружает, только предмет торга и личный интерес. И это удивительно, но он в этих запутанных джунглях его жизни ни разу не попал в тюрьму. Хитер, как стая лис, и подл, как шакал. Знает всех и вся вокруг границы, своей и русской. Впрочем, здесь каждый из нас обладает особенными знаниями и умением.

– Как они познакомились с Василием?

– Не знаю. Когда меня привел сюда Гуй, Василий был уже здесь.

– Если бы мне представилась возможность, я бы ушла через тайгу, несмотря на опасности, – произнесла она, уходя. – Надеюсь, тебе можно доверять.

– Я тоже, – улыбнулся Ли. – Кстати, спасибо взаимное.

– За что? – удивилась Люба.

– Гуй скрипит зубами, но ведет себя гораздо приличнее.

– Он грязное животное. Он наслаждался зрелищем издевательств и насилия всю зиму. Ему нравились мои страдания и мой стыд. Он старался даже ближе подойти, чтобы созерцать изнасилование. Извращенец и гад! Эти воспоминания и сейчас вгоняют меня в краску.

Они пожелали друг другу спокойной ночи, и Люба вышла.

– Запомни: надежда есть всегда! – крикнул ей Ли напоследок.

Звезды мелькали над спящей тайгой и исчезали, а она все сидела на бревне, прислонившись спиной к стене избушки, одна среди тайги, не считая Ли, окошко которого тускло светилось, очевидно, он что-то читал или занимался своими опытами.

Одна со своими бессонными мыслями, которые за месяцы плена, пожалуй, источили ее душу. В голову одна за другой приходили неожиданные идеи спасения, но ни одна не могла быть воплощена в жизнь. Каждый день думая о побеге, она, чтобы отвести горестные мысли, шепотом разговаривала то с детьми, то с Богом. О том, что она, во что бы то ни стало, должна убежать, выжить в тайге и дойти до дома.

Люба понимала, что уговаривать Василия отпустить ее бесполезно. Но что-то еще теплилось в мечтах, надежда, что удача вдруг повернется к ней лицом. Возможно, ей в Китае, или там, куда они переберутся с Василием, действительно удастся связаться с полицией и русским консульством. Это на сегодняшний день ее единственная возможность. И ей придется согласиться на этот опасный переход в Китай. Возможно, их схватят на границе, и тогда ей в присутствии Василия придется сделать заявление, что он преступник, а она его пленница. Если его разыскивают, как беглого серийного убийцу, то он обязательно рано или поздно попадет в руки полиции.

Она понимала, что Василий настроен решительно, и заберет ее в Китай, даже если ему придется вести ее на цепи, что, скорее всего, и произойдет. Он не снимет с нее цепь, потому что каждый из них думает о побеге. О ее побеге. Он прекрасно знает о ее мыслях, ее тоске о детях, о доме, о ее жизни, из которой она была так жестоко вырвана. Как капризный ребенок любимую игрушку, он не хочет отдать ее никому. Она понимала, что он скорее убьет ее, чем позволит ей уйти. Даже цепь он всегда осматривал с большим подозрением. Он хочет иметь женщину, он хочет ее. Любит ли он ее, или она ему просто нужна, как одалиска, рабыня, служанка? Она уверена, что человека в ней он не видит. Он полюбил ее тело, ее скромность и подчинение возбуждают его, он наслаждается близостью с ней, но его не интересует ее душевное состояние.

Раньше Люба думала, что столкнулась с сатаной в человеческом образе, собственно, так оно и было тогда, когда он испытывал ее нечеловеческими страданиями. Раньше он вбивал в ее душу страх и отчаяние, сейчас он также вбивает ей в душу и сердце свою любовь.

Она готова была простить ему даже боль, но скотское насилие в присутствии смеющихся и выкрикивающих грязные возгласы китайцев, Гуя, желающего в этот момент подойти ближе и все увидеть, почти потрогать руками, ее стыд и глаза, залитые слезами позора…. Их лежащие на нарах голые тела, и то, как они, подперев головы руками, наблюдали за ходом пыток. Она вдруг содрогнулась от отвращения, вспомнив, что в последнее время стала испытывать экстаз во время его ласк.

– Тьфу! Чтоб ты провалился со своими ласками! Когда-нибудь я смогу сама решить, хочу я мужчину, или нет? Если удастся вырваться отсюда, никогда! никогда я не выйду замуж! Никогда! Никогда не лягу в постель с мужчиной! Чтоб им всем!

Люба подхватила цепь, неизбежную свою реальность, и вошла в избушку, закрыв двери на засов. Ложась спать, тихо помолилась за родных и близких, почему-то почувствовав за них страх. Потом помолилась еще раз, чтобы с ними не случилось горя. Потом помолилась о ниспослании свободы.

– Бог со мной, а все остальное против меня, – подумала она, уже засыпая. Вспомнив недобрым словом Любомира, добавила в мыслях, что лучше бы никогда не была его женой.

Ей приснилось, что она на красивой поляне, где яркие цветы и красные с черными крапинками бабочки над ними. Ей хорошо, никакие мысли не мучат, не томят и не жгут ни сердце, ни мозг. Она во что бы то ни стало должна куда-то идти. Вдруг из-за кустов вышел тигр, его желто-карие огромные глаза неотрывно и злобно смотрели на нее. Она испытала ужас и хотела закричать, но не могла. Вокруг стало темно, и от тигра остались только огромные желто-карие сверкающие глаза. Из темноты выступили две мужские фигуры и стали приближаться к ней со зловещими намерениями. Они окружили ее, и она стала в страхе метаться между ними.

Но все исчезло, и на смену появилось старое деревенское крыльцо, потом старый заброшенный и давно забытый хутор, над ним много света, рядом длинные тени. Но исчезли и они, а вместо них чистый, теплый свет и женщина в белом одеянии, лицо ее было закрыто тонким покрывалом. Она протянула к ней руку и коснулась ее лба.

– Что вы от меня хотите? – прошептала Люба.

– Создай себе ауру из терпения и любви, – произнес тихий нежный голос. – Смиренно принимай свою судьбу и не теряй свой луч надежды.

 Женщина исчезла, и вокруг все стало синим-синим, ярким и праздничным. Нежно запел хор, и в небе появился небольшой хоровод полупрозрачных человеческих фигур в белых одеждах, которые плавно танцевали, взявшись за руки.

– Это души убитых им, – произнес с неба все тот же тихий голос. Затем все исчезло, стало темно, но в темноте Люба увидела костер и сидящего возле него Василия.

– Пришло время, когда ты убьешь меня, – услышала она его голос и проснулась.

Она села на нарах, еще не в силах понять, где находится.

– Это был сон или явь? – спросила она себя. – Женщина какая красивая, кто она?

И вдруг длинное «А-а-а-ах!» заставило открыть удивленно рот.– Это же Богородица пришла ко мне! Она спасет меня, я знаю, не просто же так она явилась!

Люба внезапно так развеселилась, что вскочила и затанцевала. Потом легла и долго-долго думала обо всем и всех. И вдруг заснула крепким и радостным сном. Пожалуй, впервые за последний год.

Ночная весенняя тайга спала, убаюканная шелестом высоких деревьев и тихого не затихающего дождя. В небольшой пещерке трое путников коротали ночь. Двое спали, скорчившись, тяжелым сном измученных трудным переходом людей. Третий сидел возле небольшого костра, расположенного на краю пещеры. Его мощная фигура выделялась на фоне мерцающих бликов огня.

Его тело было здесь, у костра, а сердце блуждало по просторам тайги, протягивая свои невидимые флюиды к той, которая одиноко спала в избушке среди такой же тайги. Он всматривался в моросящую темноту, словно желая увидеть там что-то, что помогло бы ему решить многие невыносимо трудные вопросы. Он не знал, что такое Бог, не знал, где он, и есть ли вообще, не имел с кем поделиться своей печалью. И он молча заговорил в мрачное мокрое небо.

– Я, Леонид Гринев, неизвестно кем зачатый и рожденный, названный своим именем тоже неизвестно кем, отвергнутый всеми и одинокий с рождения, в четырнадцать лет впервые убивший человека. Я не признаю этот мир, как и он не признает меня. Мне сорок лет, у меня ничего нет, и я гонимый законом за убийства. До сорока лет я ненавидел этот мир, страдал сам и заставлял страдать других. Я не смог повторить себя в детях и, не зная, гены каких предков бушуют во мне, не жалею об этом.

Я, Леонид Гринев, киллер, исполняющий заказы на убийство, дошел до того, что, как Дракула, стал испытывать удовольствие от мук своих жертв. Заказчики хорошо платили за то, чтобы смерть тех, кого они ненавидели, была как можно более мучительной. Они описывали эти муки с деловым хладнокровием, как будто неугодные им родственники или конкуренты по бизнесу были неодушевленными предметами, а не людьми со своими переживаниями, чувствами и болью. Просто удивительно, как нормальные на вид мужики решаются послать на муки и смерть своих жен, тещ, падчериц, бабы расправляются руками киллеров с соперницами, сводными сестрами, падчерицами. Была и заказавшая свою мать. За бизнес, квартиры, деньги, наследство, любовников готовы горло друг другу перегрызть!

Один решил смотреть на муки своей конкурентки по бизнесу сам, но потом обошелся видео. Однажды заказали мальчишку пяти лет, отец был уверен, что ребенок не от него, и в отместку за неверность жены заказал распять его на кладбище. Даже я пожалел мальчишку, сначала усыпил его димедролом и, когда он перестал дышать, выполнил заказ. Была мысль отпустить его, но деньги были заплачены немалые. Жалко было мальчонку, глаза у него были синие и доверчивые. Одна девчонка перед смертью спросила, не дьявол ли я. Она умерла в муках и все время кричала: «Иисус, я иду к тебе!» Тогда я счел ее идиоткой. Она все время смотрела мне в глаза и повторяла: «Ты сатана, я ненавижу тебя!» Она сказала, что мой конец придет, когда я больше всего захочу жить.

Одна баба, толстая, как свинья, просто визжала, вся обгадилась, тьфу! Ненавижу этот мир и этих людей! И заказчиков, и тех, кого заказали, и тех, кто передает их мне.

Последний раз был заказ посадить на кол, и я внимательно смотрел на эту смерть, ее ужас, боль в глазах и агонию, и не испытывал ни жалости, ни угрызения.

И я решил, что мне нужно завязать с этим бизнесом, чтобы окончательно не озвереть. Но тут появился заказ на нее, и снова на кол и муки.

Я, Леонид Гринев, от рождения гонимый, жизнь которого до сорока лет была сплошной чередой ненависти, неустройства и одиночества. Я, превратившийся в серийного убийцу волею обстоятельств, сейчас преклоняюсь перед женщиной по имени Люба, которую мне отдали на убийство, и которую я не смог убить, потому что безмерно полюбил.

Не вижу смысла без нее, не вижу будущего! Она, моя пленница, дает мне надежду на будущее только в оковах плена. Я не могу достучаться до ее души, и это моя боль. Я владею и наслаждаюсь ее телом, но ее мысли и сердце далеки от меня, и мое отчаяние безмерно. Она относится ко мне, как жертва, жалеющая своего истязателя. Это в лучшем случае. В худшем я для нее отморозок, отброс общества и ущербная личность. Я уничтожал ее медленно, морально и физически, так, что она уже не чувствовала себя женщиной или даже резиновой куклой для утех, а грязным пятном, куском грязи. Я позволял издеваться над ней даже китайцам.

Она научилась терпеть меня пределом своих чувств, боли и унижения. Но, даже зная, что теперь находится в безопасности и под моей защитой, она не простит мне. И я хотел бы перелистнуть эту страницу, но не могу. Ее душевный свет, который я внезапно увидел и почувствовал, на удивление волнует меня. Ее тихие слова, как прозрачные светлые капли росы. Она вырвала мое сердце, и заставляет его биться и страдать, и уже за одно это просто обязана быть со мной.

Я уведу ее из этого мира, даже если она будет сопротивляться, уведу на цепи, если это будет необходимо. Она моя, она мой самый прекрасный трофей на моем жестоком пути смерти и ненависти. Я поселюсь с ней на отдаленном острове или в самом необитаемом уголке мира, и буду любить ее, ее одну, ласкать ее, сутками держать в объятиях ее тело, такое сладкое, так волнующее мое сердце. Я буду всеми фибрами души добиваться ее любви и прощения. А этот мир пусть живет сам по себе, и мне нет дела до всех этих людишек. И пусть кто-то вздумает мне помешать!

Он хотел произнести слово «Убью!», но решил, что ради нее постарается забыть его, выбросить из своей души.

– Теперь, как никогда, я хочу жить! – почти крикнул он в тающую темноту предутреннего дождевого тумана.

Солнце уходило за деревья, освещая все вокруг мягким предвечерним светом. Вечерняя заря уже разметала по небу краски от серо-розового до багряно-алого, когда из-за ближайших кустов появился нагруженный несколькими тяжелыми рюкзаками Василий. Сзади на рюкзаке лежал, свесив руки и ноги, Гуй. Второго китайца не было.

Сбросив стонущего и причитающего китайца прямо на землю, за ним и рюкзаки, Василий и сам устало сел на бревно. Видно было, что он не может даже пошевелиться.

Люба привычно встала перед ним на колени, зная, что он сейчас потребует снять с него обувь. Он действительно протянул к ней ноги, но после того, как она стащила с него сапоги, вдруг протянул к ней руку. От привычного страха она дернулась, но он погладил ее по щеке.

– Спасибо тебе. Я сильно устал. Переход был, как никогда, тяжелым и опасным. Я все время думал, как ты здесь одна. Накорми нас, и идем в баню.

Он встал и вдруг крепко обнял ее, припав к ее губам крепким поцелуем. Гуй в это время, почему-то погрозив кулаком Василию, на четвереньках заполз в избушку, визгливо причитая по-китайски. Люба хотела спросить, почему с ними не пришел второй китаец, но побоялась. Она быстро накрыла на стол, и мужчины молча уселись за еду. Вскоре все в мрачном настроении ушли спать.

Ночью Люба проснулась от громкого треска полена в горящей печке. Она открыла глаза. В комнате было темно, только свет от полыхающих поленьев освещал часть комнаты и сидящего напротив печи на низком самодельном стуле Василия. На его лице отражались красные блики от огня.

Не шевелясь, Люба стала смотреть на него. Он поворошил угли в печи, и блики пламени, ярко вспыхнув, осветили его угрюмое лицо. Весь его облик выражал глубокую задумчивость уставшего человека. Любе показалось, что он устал скорее от своих мыслей, чем от тяжелых физических нагрузок.

– Что же он за человек? – в который раз спрашивала она себя. – Неужели даже такие могут иметь какие-то чувства, кроме жестокости? Неужели он может просто по-человечески любить? Как могут сочетаться в одном человеке любовь и жестокость, сила огромного медведя и нежность любовных ласк? Нет, никогда мне не понять его и не проникнуть в его сны. Никогда!

– Ты считаешь, что я убил его? – Он посмотрел в ее сторону так, словно только что разговаривал с ней.

– Не знаю, – тихо, но, не кривя душой, ответила она, вовремя вспомнив предостережения Ли. – Я не могу этого знать, я не видела это и мало знаю тебя.

 Раньше она никогда не позволила бы себе так оправдать свои сомнения из страха перед ним. И сейчас, по вполне понятной причине, сама испугалась того, что сказала. В душе она верила, что и сейчас он мог совершить такое, поэтому ее взгляд выражал недоверчивость.

– Подойди и сядь ко мне на колени, – велел он. Она подчинилась. Он усадил ее и крепко прижал к себе.

– Эти китайцы умеют отлично выживать в любой обстановке, но не в этот раз. Безмозглый дурак, он полез в пещеру и упал. Я сделал все возможное, чтобы помочь ему. Возможно, впервые я спасал его, думая о том, что ты скажешь.

– Он погиб?

– Увы. Для того, чтобы выжить в тайге, нужно беречь свою жизнь и силы. Я всегда думал, что в моей душе для хороших качеств не осталось места, однако же…. Пожалуй, первый раз в своей жизни я пытался спасти, а не убить человека. И ты этому причина. А врать я не умею.

Люба поежилась от прохлады. Ночью он не позволял ей спать одетой и сам никогда не одевался. Честно сказать, и китайцы не утруждали себя одеждой, если в избушке было тепло. Она уже привыкла к такой первобытности и не обращала внимания на них, не краснела и не злилась, лишь бы ее не трогали. Сама же она днем всегда была одета, благодаря судьбу и обстоятельства за то, что ее хозяин больше не приказывает ей раздеваться и не учиняет над ней позорных издевательств.

– Замерзла? Сейчас укутаю тебя. – Василий протянул руку и взял с нар старую махровую простыню. Укутав ее, стал целовать и ласкать ее. Ей очень хотелось спросить у него про фотографию, но она не посмела.

В эту ночь он ласкал ее, не сжимая до боли в ребрах, не вдавливаясь в нее всей массой, а как-то по-особенному тепло и ласково, нежно целуя, шептал такие ласковые слова, которые только мог придумать его мозг и сердце.

Между тем май, не обращая внимания на ее положение, расцветал и веселился пением птиц, полянами цветов, ярким солнцем, жужжанием шмелей. Обитатели этого скрытого хутора все чаще уходили, оставляя ее одну на долгие дни и ночи. С упорством и бесконечными трудными и опасными переходами Василий неизвестно где и каким образом вместе с китайцами зарабатывал деньги, готовясь вскоре покинуть насиженное место, чтобы начать новую жизнь где-то далеко отсюда со своей пленницей и вопреки ее желанию, которого он, собственно, у нее не спрашивал.

Когда он был на месте, то почти не отходил от нее, осыпая ее знаками внимания и романтическими сюрпризами в виде букетов ландышей, диких пионов, которые она так любила. Иногда он приносил ей редкий цветочек – кукушкин башмачок, надеясь обрадовать ее.

Люба делала вид, что ей приятно, благодарила его, но, оставшись одна, плакала, вспоминая дикие пионы, ландыши и кукушкины башмачки своего детства и юности. И те весны, в которых получала подарки в виде этих весенних цветов и сама дарила их друзьям и родным. Она уставала от его бесконечных, иногда грубоватых ласк, от недосыпанных из-за его любовных утех ночей. Он же совершенно отказался от насилия над ней, ставал все более нежным, и по ночам старался, чтобы и она испытывала экстаз.

Люба признавалась себе, что все чаще и сама ждет прихода ночи и его умопомрачительных ласк. Она злилась на себя, ругала свое тело, но наступала ночь, и все начиналось сначала. Однажды она поймала себя на том, что, проснувшись ночью, обнаружила, что спит, повернувшись к нему и обняв его за талию, хотя обычно старалась отодвинуться от него подальше. Она хотела убрать руку, но он не позволил, повернувшись к ней и обхватив ее всю своими огромными ручищами.

– Я окончательно сдурела! – смогла лишь подумать она.

– Ты моя малышка, моя бедная птичка, уставшая жить в этой клетке. Потерпи еще немного, скоро мы уйдем отсюда, и я поселю тебя в хорошем спокойном месте. Я буду ласкать и холить тебя, ты станешь моей царицей, моим всем. Постепенно ты привыкнешь ко мне и полюбишь меня, ты уже начинаешь любить меня, я это чувствую по тому, что ты начинаешь отвечать на мои ласки.

Когда Василий заговаривал с ней о том, что уведет ее неизвестно куда, ей сразу хотелось плакать. Ее тело было в плену, а сердце дома с детьми. Она не знала, когда увидит их, и от этого становилось еще горше.

Люба по-прежнему отчаянно искала возможности побега, обдумывала возможность выкрасть у него ключ от замка на ошейнике, но это было рискованно, и воспользоваться этой возможностью можно было только в крайнем случае.

Не показывая виду и стараясь не возбуждать его подозрений, она наблюдала за ним, стараясь извлечь как можно больше информации. Ее душа давно созрела для побега, и она отчаянно искала возможности уйти из проклятого места. Ни радость весны, ни ароматы мая, ни весенние цветы не трогали ее сердце. Очень хотелось не пасть духом и избавить сердце от отчаянного бессилия. У хорошей мечты есть плохая черта не сбываться, теперь она как никогда понимала это.

– Так скучаю, хоть волком вой! – говорила она сама себе сквозь слезы, когда оставалась одна, в очередной раз поджидая их. – И помочь некому, приходится надеяться только на себя.

Тиски судьбы, в которые она была зажата, не отпускали, заставляя ее думать до головной боли о своем будущем. Василий считает, что она ему подходит, и хочет забрать ее с собой неизвестно куда, в неведомые места, И путь туда будет, как она поняла из его слов, долгим и опасным. Если он уведет ее, когда она сможет вернуться домой? Когда увидит своих детей? Возможно, пройдут годы, когда она сможет освободиться от него.

Но, возможно, что все надежды вернуться будут оставлены ею? Нет, он не отпустит ее добровольно, об этом даже мечтать не стоило! Вся ее надежда была на случай, но до этого времени никакого случая ей не представилось, хотя она уже год и почти два месяца в плену. Никто не пришел, не прилетел, никто не арестовал их. Не распалась ее цепь, не сломался случайно ошейник, не открылся сам по себе замок. От этих мыслей хотелось упасть на колени завыть от отчаяния!

И все-таки Люба была постоянно погружена в мысли, упорно продолжая строить планы спасения, хотя они самой казались ей зачастую все более иллюзорными. Убедившись в неисполнимости одного плана, пыталась изобрести что-нибудь другое.

Но дни летели, приближался конец мая, Василий все чаще говорил о том, что скоро у него будут документы на них обоих и указывал на то, что ей нужно совершенствоваться в китайском языке. Когда он был дома, они вместе ходили в домик Ли и усиленно изучали бытовой китайский язык, зачастую весело соревнуясь и не уступая друг другу в способностях.

Василий изменился до неузнаваемости. Казалось, что все доброе, что хранилось в уголках его души и генетической памяти, всплыло на поверхность. Все грязные и нечистоплотные, навязанные беспросветной жизнью в тюрьме пагубные привычки были им оставлены. Как оказалось, он был довольно начитан и способен к наукам, имел математический ум и склонность к языкам, умел анализировать и правильно высказывать свое мнение. Его злобность и ненависть утихли, спрятавшись в дальние углы памяти. В глазах в присутствии Любы светились удовольствие и любовь.

В последнее время он стал особенно внимательным и заботливым по отношению к ней. Он целовал ее каждые несколько минут, не стесняясь Гуя, проходя мимо нее, обязательно касался ее рукой. Днем заставлял ее лечь поспать. Сияли добротой глаза, и лучистая улыбка не сходила с его лица. Она все чаще ловила его страстный и какой-то восторженный взгляд на себя, когда он проходил мимо.

Но больше всего он любил вечера и ночи, когда оставался с ней в бане. В такие минуты цепь с нее была снята, теперь он всегда снимал ее, когда был с ней наедине. Его любимый отдых – сидеть на стульчике напротив горящей печурки и в темноте бани смотреть на огонь. Но теперь он делал это, держа на коленях Любу. Они могли часами сидеть так и молчать. Часто он покачивал ее, баюкая и мурлыча какие-то одному ему известные мелодии, скорее, сочиненные им самим. Тогда она засыпала, прислонившись к его могучей груди. И он сидел в одной позе, боясь потревожить ее, а затем осторожно переносил ее на постель.

Он относился к ней то как к ребенку или нежному цветку, то как к любимой женщине, иногда все-таки вспоминая, что она вообще-то его пленница, но никогда более не говорил о том, что, согласно заказу, должен зверски убить ее. Такими вечерами они говорили о многих вещах, но ее семья и его прошлое были запретной темой.

А время шло, и весна уже почти отпировала.

 6.

Теплый весенний дождик постучал в маленькое оконце избушки и убежал. Запахи цветов, молодой травы и цветущих деревьев насыщали воздух умопомрачающими целебными ароматами, птицы не переставали петь даже ночью. Где-то невдалеке соловей каждую ночь выводил сложнейшие рулады.

– У меня к тебе есть одна большая просьба, – сказал Любе Василий после обеда.

Они вышли на улицу и сели на бревно.

– Я хочу, чтобы мы, отодвинув каждый свое прошлое, забыв о том, что ты у меня в плену, что ты не любишь меня и хочешь уйти, прожили с тобой хотя бы два дня, как муж и жена, любящие друг друга. Пусть это будет игрой, но пусть оно будет. Я так хочу. Но если только ты сама будешь согласна. Все зависит от тебя. После этого я уйду, возможно, в последний раз. Если все будет нормально, через неделю мы, скорее всего, покинем это место и Россию вообще. Нужно уходить, пока проход не обнаружен.

Он положил тяжелую руку ей на плечо и посмотрел на нее выжидающе, Люба же смутилась, не зная, что сказать. До сих пор она была пленницей и лишь выполняла его команды, теперь же она должна на два дня стать его полноправной женой. Как ей вести себя с ним, чтобы не прогневить его, не разбудить в нем дремлющее чувство злобы и жестокости?

– Я подумаю, – сказала она просто. – До вечера, а потом скажу тебе.

Вечером он снова задал ей тот же вопрос.

– Я согласна, – ответила она. – Но на это время тебе придется снять с меня цепь.

– Ты убежишь, – произнес он, сузив глаза. Оба подумали о том же.

– Даю слово, что не убегу, – твердо сказала она, осмелившись посмотреть ему прямо в глаза. – Я умею держать слово. И еще. Сегодня ты должен спать отдельно от меня, и без секса. Мне хочется иметь паузу между сегодняшним моим положением и завтрашним. Игра начнется завтра. Хорошо?

Он хотел обнять ее, но она мягким движением с улыбкой отстранила его.

– Завтра. Все завтра. Завтра ты мне муж, а сегодня чужой мужчина.

Никогда он не смотрел на нее с такой любовью! Не было ни капли злобы в его глазах, ни капли ненависти, не было ничего, кроме желания согреться живым и подлинным чувством. Казалось, еще немного, и он своими ручищами обнимет весь мир ради нее.

Проснувшись рано, она тихо вошла в избушку, где спали Василий и китаец, неслышно проскользнула мимо нар храпящего Василия и стала разжигать печурку и готовить завтрак. Она знала, что при всей его силе спал он очень чутко и настороженно, и любой шум мог разбудить его, а ей хотелось, чтобы он проснулся, когда завтрак будет на столе.

Выйдя на улицу, она стала снимать белье под небольшим навесом, и вдруг огромные ручищи Василия обхватили ее и легли на груди.

– С добрым утром, женушка!

– С добрым утром! – вздрогнув и улыбнувшись, ответила она. – Ты так напугал меня! Я подумала, что это медведь.

Он счастливо засмеялся. Было видно, что обоим хочется подняться над постылым однообразием жизни в тайге и обновить давно оставшиеся в дымке воспоминаний чувства. Игра в мужа и жену постепенно разжигала их. Ей хотелось хоть на эти два дня оказаться свободной, ему – женатым, и обоим было интересно. Словно для них открылся новый мир, и прежнее двойное «я» превратилось в одно «мы». Словно он мог стать ей защитником в этом враждебном мире, а она ему – соратницей и помощницей, хотя это было совсем не так. Просто каждая душа хотела хоть на время спрятаться за ширму этой игры, просто хотела отдохнуть от неустроенности, неопределенности бытия и неуюта обстановки, от тяжелой и унылой жизни.

День прошел в хлопотах. Недавно Любе приснились бабушкины жареные пирожки с черемшой и яйцами, и она решила попробовать приготовить их в этих условиях. Она заранее спросила Ли, не найдется ли у него чего-либо, подобного дрожжам, и вдруг он протянул ей пакетик самых настоящих сухих дрожжей. И сегодня она попросила у Василия муки, затем на правах жены отправила его и Гуя собирать молодую черемшу и птичьи яйца. Жира животных у них было достаточно, имелась в хозяйстве и старая большая сковорода.

К обеду пирожки были готовы, и получились такими мягкими и вкусными, что мужчины долго смаковали этот шедевр ее кулинарного искусства.

– Ты самый желанный человек в этом доме! – Ли, улыбнувшись, забрал тарелку пирожков к себе в избушку. Гуй, съев на улице внушительную порцию, пришел за добавкой.

– На, убогий! – Люба положила ему на тарелку пирожков. Он, наклонившись к ней, с улыбкой прошептал «сюка» и убежал, боясь получить кочергой по сухой заднице.

Теплый майский вечер обещал такую же ночь, где-то в ближайших кустах соловей пытался выводить свои рулады, но стук дятла сбивал его, и неудачливый певец начинал сначала.

Люба закончила мыть посуду после ужина и решила постирать рубашку Василия. Проходя мимо него, сидящего на бревне, она вдруг, сама не ожидая, поцеловала его в щеку. Он счастливо улыбнулся и притянул ее к себе.

– Какой сегодня был обед, такой сегодня будет и секс, – промурлыкал он и поцеловал ее.

– Нет, нет, я должна постирать твою рубашку. Все остальное потом, – с притворной строгостью сказала она. И он подчинился.

– Господи, он же совсем не похож на убийцу! Просто человек, просто мужчина. Здоровый, симпатичный, сексуальный, мечта любой женщины, – подумала она. – Если бы не это…

Ночь пролетела так быстро! И какая ночь! Забыв обо всем, они наслаждались тем, что дала им природа. Он не буйствовал, как обычно, не проявлял даже оттенков жестокости, как раньше, а прижимался к ней нежно и не спеша. Таких ласк она до этого не знала! Он же, счастлив тем, что она отвечает ему, все время спрашивал, хорошо ли ей, и выжимал из нее все до последней капли, стараясь даже больше для нее, чем для себя.

– Моя невзрачная серенькая птичка, моя несравненная! Прости за то, что шел к тебе такими дорогами и сразу не распознал своего счастья! Благодаря тебе я постепенно стаю таким, каким должен быть, – прошептал он под утро, едва оторвавшись от нее. – Я так намучил тебя этой ночью! Ты обрела право на отдых и должна передохнуть. Спи, я все сделаю сам. Сегодня ты даже ногой на землю не ступишь, будешь только у меня на руках.

Василий ушел, а она устало закрыла глаза.

– Надо же! Даже в такой ситуации и у таких людей есть место истинным чувствам! – подумала она, проваливаясь в сон, чувствуя мир и покой в темном уголке убогого своего жилища. Нет, их жилища. Их? У них уже есть что-то общее?

Есть, потому что сегодня ночью в ее теле соединились две частички в одно целое, то прекрасное, что заложено в человеке Богом – плод сладкой ночи и любви.

Любви? Это у него любовь. А ей нужно домой, к детям!

Какой же он все-таки бесподобный любовник! Сильный, неутомимый, искусный! Мечта, а не мужчина! Увы….

День плавно перевалил за обед, когда он вошел к ней с веткой диких пионов.

– Женушка, вставай! На улице такая жара, настоящее лето! – Он схватил ее в охапку и вынес на улицу. Она взвизгнула, увидев Гуя, поскольку была обнаженной. Тот, засмеявшись, отвернулся, лишь удивленно покачав головой.

– Скорее верни меня на место! – возмутилась она. – Муж ты, или нет? Показывать голую жену чужим мужчинам! Ты извращенец!

Он расхохотался и внес ее в баню.

– Одевайся, завтракай, и идем гулять в лес. Там невозможно красиво! А уж запахи! Май, однако!

Радость выплескивалась и била из него, фонтаном эмоций расплескивая вокруг себя хорошее настроение.

Люба привела себя в порядок и накрыла на стол. Обед, приготовленный умелым Гуем из недавно пойманного фазана, был замечательно вкусен. Но в конце ее ждал сюрприз.

Как оказалось, у них была спрятана некоторая толика сахара, из которого в ее отсутствие Гуй сварил немного варенья из остатков прошлогодней брусники. Он торжественно подал всем настоящий чай (который тоже был спрятан до лучших времен) и к нему варенье в берестяной мисочке собственного изготовления. Ли тоже не остался без ответа и вынес пачку печенья. Она так давно не ела сладкого и не пила настоящего чаю, что с восторгом принялась за десерт, не забыв расхвалить всех, кто принял участие в прекрасном обеде.

Хорошее настроение овладело этим небольшим сборищем таких разных людей, они смеялись, перекидываясь безобидными шуточками. Люба даже не заметила, как стала называть их по имени: Гуя Гуйчиком, Василия Васей, и только Ли остался с прежним именем.

Это была забавная и волнительная сцена: пить чай с людьми, один из которых серийный убийца, второй запеклый контрабандист и тоже преступник, третий просто врач, по недоразумению судьбы попавший сюда, и их пленница, над которой они всю зиму издевались, как могли. У каждого своеобразное представление о юморе, любви, природе, людях, мире. И разный, но богатый жизненный опыт. Каждый из которых считал, что человек, то есть, он – царь природы, но никто не задумывался о том, кто, собственно, создал эту природу от далекой звезды до молекулы ДНК. Никто из них не знал радости приближения к Богу и его любви. Так же, как и везде, в этом глухом углу плелись хитроумные интриги и кипели человеческие страсти.

– Сам уберу! – сказал Гуй, когда Люба принялась убирать посуду. И, наклонившись к ней, со смехом тихо прошептал: «сюка». Она по привычке схватилась за кочергу, но затем опустила и, рассмеявшись, погрозила ему кулаком, и он с ловкостью обезьяны увернулся от нее.

После обеда, забрав с собой старое одеяло, Василий и Люба ушли в лес. Некоторое время они шли по тропинке, но потом Василий посадил ее к себе на плечи, как ребенка, и без усилий понес на сопку.

Они остановились на широкой поляне на вершине сопки, покрытой зарослями цветущих ландышей и нежными переливами зелени травы под дуновениями ветерка. На краю поляны пышно разрослись кусты диких пионов с бело-розовыми цветками. Аромат стоял просто волшебный.

Лес, заполненный мягким солнечным светом, словно приветствовал их. Цветы и деревья всегда восхищали Любу и доставляли эстетическое удовольствие.

– Такое впечатление, как будто я только что надушилась! – восторженно произнесла она, ноздрями втягивая в себя ароматный воздух. – Зимой так мало цвета, а весной все зеленеет и радуется! Здесь самый красивый пейзаж, который только можно себе вообразить и которым можно восхищаться! Это место явно предназначено, чтобы только мечтать, желать мира и солнца и вдохновлять на стихи!

– Ты сохранила свою женскую привлекательность даже в таких условиях и в такой одежде, – задумчиво сказал он, глядя на нее. – У тебя красивая грудь, плоский живот и стройные ноги. Наверное, ТАМ ты человек с безукоризненным вкусом, всегда выглядишь модно и стильно, имеешь много элегантной одежды и изысканную походку. Вообще-то хотелось бы увидеть тебя такой, в той, нормальной жизни. Думаю, что твои черты – терпение, культура и интеллигентность. Твои поступки справедливы, а решения мудры. Ты – сама добродетель.

– В изгнании.

– Раньше я думал, что ты дочь богатого человека, изнеженная, избалованная, не знавшая отказа в любых желаниях.

– Нет, у нас скромная семья, а бизнес общий наш с мужем. А это, скорее, черты моей мамы. А я всякая, порой умна, иногда глупа, часто нетерпелива.

– У тебя прекрасная и светлая душа, ты мудрая, красивая и заботливая. Ты чудо-женщина, ты для меня – бриллиант. И я хочу прожить остаток жизни с такой женщиной, чтобы мудро помогала, сострадала и вдохновляла. Чтобы я мог говорить с тобой на любые темы и найти ответы на любые вопросы..

– Например?

– Что такое любовь?

– Не могу ответить. По-моему, у каждого она своя. Не хочу утверждать, что настоящая любовь не существует, или она слишком жестока.

– Почему человек чаще всего несчастлив? Чего ради мы так страдаем на этой земле? И в чем же, наконец, смысл жизни?

– Если бы я знала ответы на все эти вопросы, я, наверное, не попала бы сюда.

– Если бы ты осталась со мной, чего бы ты больше всего хотела от меня? Радости? Любви? Правды? Справедливости?

– Взаимопонимания. Я хотела бы только этого.

– Как относятся к любви в твоем окружении?

– По-разному. Влюбляются, пребывают на седьмом небе от счастья, разочаровываются, страдают от одиночества. Они такие же люди, как я и ты.

– Современные нравы и быт мне почти не известны. В книгах удалось прочитать только о буйном веселье и безудержном грехе богатых.

– А о подлинной вере и красоте человеческой души не читал? О благородстве и коварстве, о сильных мужчинах и настоящих женщинах?

– Читал, но мало, и считал сказкой. В моем понятии мир так испорчен, что нельзя верить даже самым честным. Скажи, ты верующая?

– Да. У нас в семье все всегда были православными верующими.

– А я атеист.

– Каждая душа по своей природе христианка. Но многие считают веру обузой, многие, как ты, считают, что Бога нет. Человек убеждается в существовании Бога только с возрастом, когда уже есть жизненный опыт и сознание установилось.

– Что бы ты хотела сказать, умирая?

– Любите друг друга, люди, и несите миру свою любовь.

– Что ты думаешь о моем внутреннем состоянии теперь?

– От того, чем наполнено твое сердце, тем наполнена и твоя жизнь.

– А о жизни вообще?

– Жизнь имеет склонность быстро заканчиваться. И к концу жизни неважно, сколько у тебя денег, важно, сколько добра ты принес в жизнь. То, что ты отдал людям, то и получил. Смысл жизни прост и доступен каждому.

– Что для тебя счастье?

– Считаю для себя счастьем утереть слезу с чьих-то глаз. Когда вижу улыбку на лицах дочерей. Когда могу влиять на ситуацию своим талантом. Когда сама себя хвалю за мое качество: никогда не забывать прошлое и помогать всем, кому можно помочь. Когда много и упорно работаю с верой в Бога, и все получается. Счастлива, когда удается быть активной и свободной во всем.

– В тебе есть внутренняя сила, которая заставляет тебя уважать. Ты прекрасная женщина, женщина до мозга костей. У тебя щедрая душа. Ты источаешь убежденность и добро. С тобой только жить и радоваться жизни.

– Кроме тебя, мне об этом говорила только, пожалуй, бабушка. А вообще-то я всегда в раздоре сама с собой. А теперь я у тебя спрошу. Если бы ты увидел Бога, о чем ты спросил бы у него?

– Зачем он создал этот мир?

 Люба подошла к краю сопки. Вид с нее был замечательно красив! Внизу, в неширокой долине, протекала небольшая речка, несколько больших валунов расположились вдоль нее. За этой сопкой шла следующая, еще и еще.

– Сколько сопок нужно миновать, чтобы дойти до дома? – подумала вдруг она и опустила плечи.

– Нарушаешь условия! – догадался о ее мыслях Василий и обнял ее. – Мы же договорились – сейчас только мы. Кинь взор, наконец, на нормального мужика!

Она кивнула и стала смотреть, как он деловито готовил место, где они могли бы сесть. Расстелив одеяло, он усадил ее так, чтобы было хорошо видна окружающая их природа, и сел рядом. Однако не стал ее обнимать. На некоторое время задумавшись, он вдруг произнес:

– Сегодня я привел тебя сюда, чтобы рассказать о себе, и чтобы нам при этом никто не мешал.

Ей давно хотелось узнать о нем больше, но она боялась расспрашивать его. С другой стороны, боялась узнать о нем еще более ужасные вещи, чем те, о которых ей было известно.

– Кто твои родители? – спросил он.

– Мама и бабушка учительницы, папа и дедушка были военными, их уже нет.

– Значит, ты не знаешь истинного значения сиротства. А я не знаю, кем я зачат и рожден, – начал свой рассказ Василий. – Мое имя не Василий, но ты узнаешь его, если удачно перейдем границу. Имя мне дали в Доме ребенка. Меня нашли новорожденным, выброшенным в общественный туалет среди зимы, завернутым в грязную тряпку и примерзшим спиной к фекалиям. И даже пуповина не была перерезана. Видно, мой организм с рождения был крепким, поэтому я выжил на морозе.

До трех лет я находился в Доме ребенка. Говорить и все помнить я начал в очень раннем возрасте, помню себя уже двухлетним. Помню, что никогда не чувствовал себя защищенным и всегда ожидал чего-то плохого. Няньки в Доме ребенка были стервы еще те, сидение на горшках часами было еще не самым плохим испытанием для нас. Самой страшной была кладовка, где на гвозде висел ремень, и куда нас закрывали за всякие нарушения. В ней водились мыши, и нам, мелюзге, было так страшно там находиться, что мы жутко орали.

В три года я уже узнал, что на свете, кроме нянек и воспитателей существуют добрые мамы и папы, у которых много игрушек и сладостей. Которые теряют своих детей и потом приходят их забирать в Дом ребенка. Каждый раз, когда приходили за ребенком усыновители, остальные дети бросались к ним с отчаянной просьбой забрать и их. Я же степенно подходил к ним и спрашивал: «Вы не хотите быть моими мамой и папой?» Но никто не хотел, потому что нянечки называли меня «говнюком» за то, что меня нашли в уборной. По причине своего младенчества я не знал значения этого слова, и так привык к нему, что на вопрос, как меня зовут, отвечал: «Говнюк». Некоторые смеялись, некоторые просто отходили, но никто и никогда не встал на мою защиту.

После трех лет меня перевели в детский дом. Там я сразу познакомился с мальчишкой, который стал моим другом, звали его Витька. Он был немного постарше меня, тоже недавно переведен сюда, но уже успел отхлебнуть от здешних порядков. Витька сразу просветил меня, как увертываться от крепкой руки Макарьевны, жутко злобной няньки с задним бампером величиной с автобус, место которой скорее было в тюрьме для малолетних преступников, чем в детском доме с обычными сиротами. Как быстро съесть хлеб с тонюсеньким слоем масла, чтобы его не успели отобрать старшие дети. Как ходить в туалет, чтобы тебя там не отлупили просто так старшие мальчишки. И как не попасть в карцер – холодную кладовку, куда на многие часы закрывали непослушников без еды и воды. И в которой можно было лишь сидеть, потому что там была только одна табуретка. Несколько раз попав туда, Витька перемерз и стал писаться в постель, за что получал довольно окриков и шлепков от рассерженных нянек.

Однажды в нашем убогом детдомовском мире засветился луч солнца в виде молоденькой воспитательницы Ниночки. Она стала отрадой для наших одиноких душ. Ниночку мы боготворили, а она нас любила. У нее в кармане всегда были сладкие «монпасейки», маленькие круглые разноцветные карамельки в железных круглых баночках. Я рано научился читать и знал, что их правильное название «Монпансье». Она угощала нас за хорошие поступки и ответы на вопросы, и мы, малышня, радостно ожидали ее прихода.

Но самое интересное начиналось, когда она садилась с нами на пол и читала нам сказки и стихи так выразительно, что мы и смеялись, и плакали от сочувствия героям. Это было настоящее волшебство! Я начинал дрожать от возбуждения, когда она читала мои любимые «Кошкин дом», «Дядя Степа», «Айболит». Я говорил, что, когда вырасту, стану дядей Степой. Так оно и вышло, – засмеялся Василий. – Роста и габаритов мне не занимать!

Прошло некоторое время, и однажды заплаканная Ниночка забежала к нам и, рыдая, стала с нами прощаться. А потом исчезла. Я слышал, как грубая Макарьевна говорила в подсобке (голос у нее был, как труба, и наводил на нас ужас), что Нинка – дура, работала бы и дальше, если бы не лезла не в свои дела и не обвиняла всех в плохом отношении к детям и воровстве продуктов.

Закатилось наше солнце, и в детдоме снова стало плохо и уныло. Дни влачились один за другим без просвета и радости. Иногда приходили какие-то люди, «шефы», гладили нас по головам, дарили игрушки, которые потом у нас забирали воспитатели, и больше мы их не видели. Иногда приходили будущие усыновители, присматривались к детям, затем забирали кого-нибудь из детей.

Меня забирать никто не пытался, хотя я страстно этого желал. Я всегда считал, что просто потерялся, и моя мама все равно найдет меня. Каждый день на прогулке, а когда подрос, сам, я стоял возле ворот и часами ждал маму. Зимой иногда замерзал до посинения, боясь, что она вдруг пройдет мимо и меня не заметит. Часто я спрашивал проходивших мимо женщин: «Вы не моя мама?». Некоторые отвечали «нет», некоторые просто шли мимо, а одна, которая часто здесь проходила, говорила просто: «Отстань!»

Шло время, и я пошел в школу. Учеба давалась легко, задания я выполнял быстро. К семи годам я читал так хорошо, что меня в наказание за шалости сажали на стул и заставляли читать газету от корки до корки, за что им большое спасибо, так как результат был обратным. Я научился читать очень быстро и полюбил чтение. Если было что читать, я уходил с книгой в какой-нибудь угол, особенно мне нравилось место на широком подоконнике в дальнем коридоре, где за шторой меня не было видно, но это место нужно было еще отвоевать.

Я рос крупным пацаном, и дети прозвали меня «бычком» за рост и силу. Когда была возможность, я устраивал себе отдушину от унылой жизни, уходя в младшую группу, и катал там на себе малышей. Им это очень нравилось, и они ожидали меня. Как только я появлялся в дверях, они сразу наваливались на меня, валили на пол и, хохоча, начинали со мной бороться, затем я по очереди катал их на спине.

Однажды я увидел, как Макарьевна, которую очень легко было раздразнить, в коридоре лупила тряпкой, которой мыла полы, шестилетнего Ваську, худого и слабого мальчишку, за пролитую из кружки воду. Мне было восемь лет, я был силен не по годам и имел огромное желание бороться за свое место под солнцем.

Все во мне задрожало от ярости. Я налетел на проклятую мучительницу, и головой и руками свалил ее жирное тело на пол. Естественно, что после этого я оказался в карцере, вдобавок получив ремнем, и меня там «забыли» на два дня без воды и еды. Отсутствие обнаружила директор, когда я уже лежал на холодном полу почти без сознания.

Отойдя от пребывания в карцере, я, встретив в коридоре Макарьевну одну, тихо сказал ей, что, когда вырасту, убью ее.

– Попробуй еще дожить до этого времени! – зло пробурчала баба и треснула меня по затылку.

С тех пор Макарьевна взъелась на меня окончательно, и при каждом удобном случае старалась насолить мне. Ее жутко злило, что я не давал в обиду ни себя, ни Витьку, ни Егорку, мальчишку, недавно поступившего к нам. У Егорки рубцы от ожогов были по всему телу, левая рука искалечена ожогами, и на ней отсутствовали два пальца.

Мать Егорки была беспросветной пьяницей, работала уборщицей на рынке, таскалась с местными цыганами самого низкого пошиба и однажды что-то украла у них. В отместку цыгане схватили Егорку, нацепили на него платье из синтетики и подожгли. Егорка рассказывал, как катался по земле и орал от жуткой боли, пока не потерял сознание.

В реанимации он пробыл долго, и в бессознательном состоянии звал мать, но она не пришла ни разу. А потом и вовсе отказалась от искалеченного сына. В детдоме Егорка упал с железной горки вниз головой и снова оказался в реанимации с травмой головы, долго был в коме, и снова никто не думал, что он выживет. Но, видно, судьба у него была такая, что он выжил там, где другой бы уже умер.

После больницы он попал к нам. У него часто болела голова и рубцы на теле, иногда он лежал целыми днями, иногда попадал в больницу, и, когда снова появлялся у нас, был очень нервным. Макарьевна за всякую провинность называла его уродом, Егорка в ответ посылал ее матом далеко и глубоко, она хваталась за ремень или тряпку и жаловалась начальству.

Я же в ответ на злобность противной няньки старался не спорить с идиоткой, не опускаться до ее уровня, но всякий раз старался подсунуть ей «свинью». Однажды, оторвав у позаимствованной у малышей меховой игрушечной собаки хвост, я незаметно прицепил его сзади на юбку Макарьевны. То-то смеху было! Она не могла понять, отчего мы так заливаемся сзади нее, но и наказать нас не знала за что. Но на следующий день, обнаружив хвост на юбке, лютовала ужасно.

Проходя мимо, я умел тихо и смачно плюнуть ей на юбку, бекал за ее спиной козлом так, что она вздрагивала и оглядывалась, но я проходил мимо как ни в чем не бывало. Холодный карцер стал моим вторым местом жительства, но только еще больше закалял мое здоровье и волю к выживанию. К большому огорчению Макарьевны, я никак не мог заболеть. Моя сила была в том, что я умело не поддавался на ее провокации.

Когда мне исполнилось одиннадцать, я выглядел года на два старше и выше остальных детей не только внешне, но и внутренне был довольно созревшим для сексуальных утех, и активно интересовался всем, что касалось этой сферы. Заповедные места женского тела мне были уже известны, и я потихоньку стал проявлять интерес к нашим девчонкам.

В двенадцать лет я организовал группу из четырех мальчишек и четырех девчонок, и мы по ночам тесным кругом единомышленников и друзей при первой возможности тихо исчезали в подсобке, где находился склад запасных матрасов и одеял. Я целый год охотился за ключом и, наконец, мне удалось выкрасть связку у кастелянши, снять ключ от подсобки и незаметно снова положить ключи на место. Кастелянша поискала ключ по всему детскому дому и выпросила у директрисы запасной, а я получил возможность пользоваться комнатой по ночам.

Часто я проникал ночью в подсобку один и читал, или просто лежал на матрасах и мечтал. Макарьевна, когда имела ночное дежурство, всегда стелила себе постель в приемной комнате на кушетке. Проверив, что все уже спят (хотя ей это только казалось), она надевала ночную сорочку необъятной ширины, и ее храп, напоминающий звук бензопилы, разносился по всему детдому.

Вот тогда для нас и начиналась настоящая жизнь! Четверо девчонок уже ожидали нас, и мы тихо пробирались в подсобку, где нашли свое убежище. Какие сладкие часы мы там провели! У нас в столовой был старенький магнитофон, и мы знали лишь одно танго. Как кавалеры, приглашали девочек на танец, шепотом изображая музыку, дарили собранные возле забора букетики или просто цветочки и были счастливы.

Там я в тринадцать лет познал свой первый секс с моей первой любовью по имени Люба, для меня она была Любочкой и единственным лучиком света в нашей унылой сиротской жизни. Постепенно мы разделились по парам и распределили дни, кто когда ходит в подсобку. Любочка была тихой и незаметной девочкой, не очень красивой, но доброй и отзывчивой. Я давно заметил, что она смотрит на меня с особой симпатией, и сам обратил на нее внимание.

Сначала она категорически отказывалась от моих ласк, но постепенно сдалась на мои уловки. Я был крупным, она щуплая и маленькая, и поначалу нам было не просто приспособиться, иногда она плакала от боли, но постепенно мы привыкли к телам друг друга, и стали жить полноценной жизнью, как муж и жена. Мы договорились, что после того, как станем взрослыми и выйдем из этого чертового детдома, сразу поженимся, будем работать, получим положенное нам жилье, и все у нас будет прекрасно. После занятий любовью мы лежали на матрасах и мечтали о совместной взрослой жизни, когда будем сами по себе, и проклятая Макарьевна будет от нас далеко.

Прошло чуть больше года, нам исполнилось по четырнадцать, я очень возмужал, но и Любочка сильно подросла, у нее появились маленькие, похожие на упругие яблочки, груди. И в одну ночь, когда мы уединились с ней в подсобке, она сообщила мне, что превратилась в девушку. И что другие девочки тоже имеют «это».

Вот о чем мы не знали, да и возможности у нас не было, так это о предохранении от беременности. Прошло месяца три, и я заметил, что Любочка стала какой-то бледной. Она пожаловалась, что ее иногда тошнит, а однажды она вырвала. Поскольку Любочка и раньше жаловалась медсестре на желудок, та дала ей таблетки и посоветовала пить перед едой. Вскоре мы с ней стали замечать, что у нее появилась маленькая припухлость внизу живота. Живот все увеличивался, а мы, дураки, не могли понять, что это такое. У нее прошла тошнота и усилился аппетит, и мы решили, что она попросту толстеет. К счастью или беде, никто пока ничего не замечал.

Все выяснилось на медосмотре. Как оказалось, и три другие девчонки тоже были беременны, только срок у них был маленький, а у Любочки подходило уже к шести месяцам. Директриса со всем персоналом пришли в ужас, это сулило им огромные неприятности, вплоть до увольнения, приходом журналистов, оглаской с мировым позором и расформированием детдома. Девочкам устроили допрос с пристрастием Макарьевны, но те молчали, как партизанки, и только ревели белугами. Макарьевна сразу заявила, что это я «уделал» всех девчонок, но доказательств у нее не было никаких.

Через несколько дней все как-то поутихло. Но однажды поздно вечером я по дороге в туалет увидел, как через хозяйственную дверь, куда днем подъезжала машина с продуктами, Макарьевна впустила грузного мужчину средних лет с чемоданчиком в руках.

– Здравствуйте, доктор! – тихо произнесла она. Врач поздоровался и прошел в кабинет директрисы, которая в этот день тоже не ушла, как обычно, домой, а находилась здесь же.

Вездесущий, обладающий острой памятью и интуицией, я проследил, как одну из беременных девчонок повели в комнату, окно которой по прихоти строителей выходило как раз в подсобку, но было изнутри занавешено белой шторкой. Однако для меня не было препятствий. В самом уголке снизу стекло было надколото, и кусочек его выпал. Я проник в подсобку, тоненькой палочкой через дырку в стекле осторожно отодвинул краешек шторки, освободив пространство всего в пару сантиметров, и стал наблюдать.

То, что я там увидел, было ужасным! Девочку положили на заранее приготовленный стол, растянули ноги, Макарьевна рукой зажала ей рот и держала ее. Врач стал вставлять в нее длинные металлические инструменты, скрести и удалять что-то внутри нее. Кровь со сгустками текла и даже брызгала на руки врача. Девочка извивалась, стонала и плакала. Но медсестра и другая нянька помогали держать ее.

Теперь-то я понимаю, что ей делали аборт, но тогда я был в ужасе, и думал, что ее просто убивают. Сволочи, они калечили бедных девчонок, равнодушно зажимая им рты и беспокоясь лишь о своей репутации! Вспомнив о Любочке, я выскочил из подсобки в надежде спрятать ее. Я знал одно место на чердаке, где никто бы ее не нашел, но натолкнулся на директрису, Макарьевну и медсестру, которые выносили на руках из проклятой комнаты девочку после аборта. Девчонка была белой, стонала, голова просто свисала с рук ее мучителей. Я быстро отступил назад и спрятался в дверном проеме.

Дождавшись, когда они занесут девочку в комнату, я стал тихо продвигаться по коридору, но вдруг меня крепко схватили за ухо. Это была Макарьевна.

– А ты, кобель, что тут рыщешь? Что вынюхиваешь? Обрюхатил девок, теперь любуешься?

Я пнул ее по ноге, она охнула и отпустила ухо.

– Если Любе сделаете то же, что и этим девчонкам, я всем расскажу, что у вас здесь творится! – выкрикнул я. Но тяжелая рука врача легла мне на плечо.

– Если скажешь хоть кому, я тебя кастрирую, чтобы больше не портил девчонок.

Вдвоем с Макарьевной они потащили меня в карцер. Я дрался с ними и орал, называя их сволочами и убийцами. Оказавшись в карцере, я всю ночь проходил из угла в угол. Меня долго трясло, я не мог успокоиться и все время думал о Любочке. Я был уверен, что они сделали и с ней то же самое, и проклинал себя за то, что не успел спрятать ее.

На следующий день меня отправили в психбольницу. Со мной проводили беседы, лечили, но я словно онемел. Я никому не рассказал о том, что произошло той ночью в детдоме, но мои мысли были только об этом.

Постепенно у меня созревал план мести проклятой Макарьевне. Я вел себя тихо, много читал и почти ни с кем не общался. Через месяц меня выписали из больницы и через два дня отправили в школу-интернат для трудновоспитуемых детей.

Оказавшись в детдоме, я сразу спросил у ребят, где Люба, но никто не знал о ней ничего. У взрослых спрашивать было бесполезно. Перед отъездом я сорвал с доски объявлений фото, на котором были изображены воспитанники детдома, и я сидел рядом с Любочкой. Половину фото я оторвал и выбросил, вторую половину, где только мы с Любочкой, храню до сих пор. Любочку я больше не увидел.

Прошло около полугода. Я жил в интернате закрытого типа, жутко тосковал и надеялся, что, когда вырасту, отыщу свою Любочку и женюсь на ней. Макарьевну я ненавидел всеми фибрами души и поклялся себе, что обязательно отомщу ей.

Я стал придумывать план мести. Поскольку интернат находился в другом городе неподалеку от места, где находился детдом, я стал копить деньги для поездки. Я не воровал, был для этого слишком гордый. В интернате не все дети были сиротами, у некоторых были родственники, которые периодически навещали их, привозили гостинцы.

Я стал защищать этих ребят от старших и более сильных. Меня уважали и побаивались в интернате после того, как я проявил свою силу, поставив на место двух дюжих зарвавшихся парней, которые не давали проходу младшим. После этого я предложил им, что буду защищать их, если они будут мне приплачивать. Те стали просить у родственников некоторые суммы, говоря, что иногда их водят в город на экскурсии, что было сущей правдой, но экскурсии проводились бесплатно. Таким образом, я скопил некоторую сумму и ждал удобного случая, чтобы покинуть интернат, как я надеялся, на время. Я не столько хотел отомстить Макарьевне, сколько вынудить ее сказать, где Любочка.

Дождавшись лета, когда некоторых детей забрали домой, я приступил к выполнению своего плана. К тому времени мне исполнилось четырнадцать с половиной, я был развит не по годам и выглядел на все семнадцать. В интернате имелся небольшой тренажерный зал, и я пропадал там все свободное время, так что мышцы у меня были стальные, в руках от природы такая сила, что меня боялись даже самые отпетые хулиганы.

Чтобы уйти из интерната, мне нужно было попасть в больницу. И я стал кашлять. Я растирал и потихоньку вдыхал мел, чтобы вызывать приступы кашля. Я кашлял по ночам и днем, и, наконец, меня отправили в на лечение.

В больнице мне просто повезло. Молоденькая бесшабашная санитарка Оля сразу прониклась ко мне симпатией, и мы провели с ней несколько горячих ночей в комнате кастелянши. Я сказал ей, что мне нужно навестить друга, которого давно не видел. В обмен на обещание вернуться через день она дала мне одежду и даже немного денег. Я попросил ее узнать расписание электрички, узнал от нее, где находится вокзал, и вечером в субботу отправился в детдом, надеясь, что этот визит принесет мне удачу, и я узнаю, где сейчас Люба. Я рассчитал все правильно. Был выходной, и в больнице дежурил один врач, так что мое отсутствие никому в глаза не бросалось.

К детскому дому я подошел уже после полуночи. Перелез через забор и приблизился к окну туалета. Понимая, что никому не должен открывать свои намерения, я не стал будить мальчишек. Я знал, что ребята давно научились держать небольшое оконце туалета на пару сантиметров приоткрытым, так, на всякий случай. Достав из кармана небольшую железку из арсенала скромного имущества детдомовского мальчишки, я подцепил окно, потянул, и оно открылось.

Я разулся, оставив башмаки под ближайшим кустом, и осторожно влез в туалет. Тихо войдя в коридор, издалека услышал доносившийся из приемной комнаты храп.

Да-а-а, ничего не изменилось за это время. Только меня и Любочки нет. Мне казалось, что после всего пережитого моя встреча с проклятой Макарьевной уже не состоится, но сейчас я стоял перед дверью, где она храпела. Конечно, я мог бы и забыть о ней, но мне нужно было знать, что стало с Любочкой.

Осторожно продвигаясь босыми ногами, я подошел к приемной комнате. Сердце забилось, я даже на некоторое время испугался и хотел повернуть назад. Но потом решил, что прижму ее, чтобы сказала, где сейчас Люба, и, если скажет, что Любочка жива и где она, отпущу. Я тихо приоткрыл дверь.

Макарьевна храпела, лежа на спине. Я остановился в нерешительности. Сердце заколотилось, оказалось, я до сих пор ее боялся. Но перед глазами вдруг встало белое лицо девочки, которую выносили после жестокого аборта, испуганное личико Любочки, ее слезы, когда ее обвиняли в беременности и непристойном поведении. И я включил свет.

Как только я увидел ее, ненависть захлестнула меня с головой. Макарьевна перестала храпеть, резко села на топчане и вдруг увидела меня. Несколько мгновений она удивленно таращилась на меня, словно не узнавала, но потом опомнилась.

– А ты что здесь делаешь? Откуда явился? – резко спросила она, но голоса не повышала, так как все спали.

– Где Люба? – спросил я. – Скажи, и я уйду.

– А ну, пошел отсюда! Кто тебя пропустил?

– Где Люба? – еще раз, уже резче и настойчивее, повторил я.

– Пошел, я сказала! Пес шелудивый!

Она не успела заорать. Я мгновенно выключил свет и бросился на нее. Я схватил ее за голову, она попыталась крикнуть, но было поздно, я зажал ей рот и отпустил только для того, чтобы повторить вопрос.

– Нету твоей Любки! Сдохла она после аборта! По твоей…

Она не успела договорить.

Что произошло дальше, я до сих пор помню только отрывками. У меня все потемнело в глазах, меня затрясло, и я оказался в таком приступе бешенства, что остановить меня было все равно, что остановить взбешенного вепря. Помню только, как навалился на нее и зажал ей рот и нос. Она боролась со мной, хрипела, но я уже был сильнее ее.

Опомнился я тогда, когда обнаружил себя стоящим возле ее тела. Она была задушена мной. Отвратительное создание, ненавидевшее детей и вообще людей, лежало с выпученными глазами, заблеванным ртом и воняло жутко мочой и рвотой. Потом вдруг раздался вздох, и ее глаза закрылись. Мне было гадко от ее вони. Невольный свидетель и исполнитель ужасного зрелища, я стоял около нее. И только теперь начинал понимать, что сделал. Больше дети не будут страдать, но я….

Мне стало плохо. В голове тысячи молотков выбивали слова: «Ты убил человека! Ты убил человека!» Шатаясь и никого не таясь, я вышел в коридор и побрел в туалет. Мне было безразлично, увидит меня кто-нибудь, или нет.

В туалете меня долго выворачивало от неудержимой рвоты. Потом немного пришел в себя и долго мыл лицо и руки. Мне казалось, что на них осталась ее блевотина. Мне хотелось вымыться полностью, так было противно от воспоминания, что она сейчас лежит там вся в собственной грязи. Даже мертвая, она была мне омерзительна. Я до сих пор помню ее грубое лицо с глубоко посаженными глазами и злобный взгляд.

Я вылез из окна, закрыв его за собой, потом нашел свою обувь и побрел по дороге сам не зная куда. Иногда проезжали одинокие машины, но никто не останавливался.

Свежий ветер освежил мою голову, но в душе царила чернота. Я долго брел по городу, совсем забыв, что должен немедленно идти на вокзал и возвращаться в больницу. На улице начало рассветать, жуткая ночь моего первого убийства заканчивалась.

Я добрел до моста через большую реку и спустился к воде. Душа, покрытая шрамами, хотела уйти от всех, спрятаться, чтобы никого не видеть. Под мостом было достаточно удобного сухого места, и я забрался туда. Сев на землю возле воды, обхватил колени руками и опустил на них голову. У меня не было ни капли сожаления о совершенном, но тяжелые мысли о том, что теперь моя жизнь изменится, и не в лучшую сторону, заполнили всю мою душу.

Вдобавок, из головы не шли слова Макарьевны о смерти Любы. При мысли о Любочке меня стали душить слезы. Печаль до сих пор хранила в памяти ее светлое личико. Никто не видел моего горя и отчаяния, и я дал волю слезам. Я был всего лишь неопытным и нерассудительным подростком, а жизнь уже не раз швырялась в меня перчаткой, вызывая на дуэль с собой. Мне казалось, что между мной и судьбой происходит некий жестокий молчаливый поединок. Я был бы благодарен тогда каждому человеку, который помог мне хоть словом.

Так, в метании мыслей, я просидел под мостом весь день и всю следующую ночь и, наконец, сильно проголодался и хотел пить, но боялся, что меня схватят и отвезут в милицию. В разгар утра голод и жажда все-таки заставили меня выбраться из своего укрытия. Я стоял на обочине улицы и наблюдал, как люди идут на работу, ведут детей в садики.

Вокруг бурлила настоящая жизнь. Из окна в доме напротив раздавалась зовущая душу ввысь мелодия. Мимо меня прошла группа мальчишек и девчонок, приблизительно моих ровесников. Они были хорошо одеты, веселы, смеялись и ели мороженое. Я мороженого не ел никогда.

Глядя на них, я понимал, что отвержен от мира благополучных людей. Мне захотелось улететь ввысь и искать другие миры, где нет ни злобы, ни предательства, нет Макарьевных и ненависти. Губы задрожали, и я, чтобы не разреветься, пошел по дороге, сам не зная, куда. Есть хотелось все сильнее, и я решил пойти на вокзал, возможно, мне удалось бы кому-то что-то поднести, сумку или чемоданы, и мне заплатили бы немного денег.

Я брел по дорожке небольшого сквера и вдруг увидел сидящего на скамейке старика, который ел винегрет из литровой банки, черпая его ложкой и откусывая от куска черного хлеба. У меня сжался желудок, и я невольно остановился. Очевидно, я смотрел на банку с винегретом такими голодными глазами, что старик, подняв голову, понял все.

– Голодный? – коротко спросил он.

– Мне бы кусок хлеба. Хоть небольшой, – тихо сказал я.

– Садись и поешь. Только ложка у меня одна. Да я уже и наелся. Так что бери то, чем богат.

Я жадно ел до тех пор, пока не опустела банка и закончился хлеб. И тут мне стало стыдно, что я съел все, не оставив доброму старику ничего.

Старик спросил, как меня зовут. Я назвался Василием, не желая открывать свое имя.

– С кем живешь? – спросил старик. – Кстати, меня зовут дед Иван.

Я ответил, что сейчас нигде и ни с кем не живу.

– Бродяга, значит, – сказал старик. – А ушел от кого?

Я сказал, что ушел из детдома.

– Так ты сирота? Круглый? Или брошенный?

– Круглый.

– А в детдоме, что, так плохо? Все-таки, крыша над головой. И кормежка какая-никакая.

Я опустил голову и молчал. Сказать ему, что вчера ночью убил человека? Что меня, скорее всего, ищет милиция?

– Не знаю, – наконец, выдавил я из себя. – Не знаю, что теперь делать.

– Ну, ладно. Пойдем ко мне пока. Я живу один, бабка моя померла в том году, сын погиб в Афгане. Тоскливо одному, особенно по вечерам. Если хочешь, пошли, а там видно будет. Пенсия у меня, правда, маленькая, ну да как-нибудь проживем, а там и ты подрастешь.

У меня не было выбора, и я пошел с дедушкой Иваном. Он жил в небольшом домишке на берегу реки. Снаружи домик был ухоженным, но довольно скромным, внутри чисто, но женской руки не наблюдалось. Мне понравилось, что берег реки находился почти рядом с домиком. У дедушки была лодка, и к вечеру мы наловили рыбы, наварили ухи.

Впервые в жизни я увидел, как живет свободный человек. Надо же, куда хочет, туда и идет, что хочет, то и делает! А от меня с рождения требуют полного подчинения. За тот кусок хлеба, что мне дают, я должен, как марионетка, выполнять все требования взрослых, терпеть их, когда они срывают на мне свою злость и неудачи в жизни, терпеть насмешки и унижения более старших детей, жить, что называется, от стены до стены, и ни шагу в сторону, иначе наказание, карцер и всеобщее осуждение. Разве это жизнь?

Так рассуждал я, сидя на берегу реки с дедушкой. Тихий летний вечер стлался над рекой. На другом берегу невдалеке и подальше были видны многоэтажки, слышался далекий шум города. Несколько мальчишек поодаль ловили удочками рыбу, посередине реки застыла лодка с одиноким рыбаком.

Мы разожгли костер и пекли картошку. Шел третий день моего побега из больницы. Я смотрел на реку, на костер, на дедушку. Как хорошо мне было бы сейчас на душе, если бы не Макарьевна! Даже мертвая, раздавленная мною, как ядовитая змея, она не давала мне пожить хотя бы несколько дней, ощущая полной грудью вожделенную свободу.

Я вспомнил Любочку. Она мертва благодаря таким, как проклятущая Макарьевна. Она умерла в муках с железными инструментами в животе, истекая кровью, сжатая сильными руками своих мучителей, такая маленькая и беззащитная. И у нее был ребенок, мой ребенок. А теперь их нет, нет ни счастья, ни свободы, ни дома. Нет ничего. Душа вдруг мучительно затосковала, заплакала, выжимая из глаз горючие слезы.

– Да-а-а, видно крепко тебе досталось. – Дед Иван поворошил угли в костре. Жизнь, брат, она такая, все по голове норовит тюкнуть. А я ведь тоже сиротой был в детстве. Да только это в войну и после войны было. Мать с отцом и брата в Германию угнали, там они и сгинули. А я был у тетки в гостях за линией фронта, поэтому и остался. Тоже хлебнул всякого. Тетка померла, а меня в детдом сдали. Голодали мы тогда – жуть. Я тогда булку хлеба с голодухи с кухни украл. Арестовали меня и хотели по военному времени расстрелять. А мне всего тринадцать. Спасибо, офицер один выпросил меня в полк к себе. Так я стал сыном полка. Потом кончилась война, да и я подрос и пошел работать в шестнадцать лет. Страну тогда после войны поднимали, тяжело было. Работали за копейки. А ты, парень, что с кем не поделил в детдоме?

В другое время при других обстоятельствах я был бы нем, как рыба. Тем более, что я был еще ребенком. Большим ребенком, которому некому склонить голову на плечо, некому дать совет, что делать дальше. Я чувствовал, что могу доверять ему, но боялся.

И все-таки меня словно прорвало. Я взахлеб рассказал ему все о своей жизни, Любочке, Макарьевне, о том, как ночью потрошили бедных девчонок. Пораженный этими сведениями, дедушка надолго задумался.

– Да-а-а, жизнь-то твоя тоже не в масть, – сказал он после долгого молчания. – Однако идем спать, утро вечера мудренее. Завтра подумаем.

Ночью я проснулся от жуткого грохота и вскочил с кровати, подумав, что это пришли за мной и стучат в дверь.

– Да гроза это, гроза, – отозвался дедушка. – Не бойся, спи. Ишь, совсем перепуганный. Так и свихнуться можно. Небось, думаешь все время. И я вот думаю, не сплю. Чо делать-то будем? Ить ищут тебя, это уж как пить дать. А раз ищут, то и найдут. Я полночи не знал, какое решение принять, все удрученный был мыслями о твоей жизни. А теперь вроде что-то намалевывается.

Дедушка сел на своей старой скрипучей кровати, почесывая редеющую седую шевелюру.

– Для того, чтобы милиция сюда не ворвалась, не схватила тебя и потом не лупила в кэпэзухе, надо срочно что-то предпринять. Гораздо легче что-то делать, а не сидеть сложа руки и ждать манны небесной. Должон быть какой-то выход, просто найти его пока не удается. Ты ведь понимаешь?

– Да, конечно, я понимаю, – ответил я, не зная еще, куда клонит старик.

– Ну, тогда давай доспим до утра, а там решим.

До утра я не спал. Дождь стучал по окнам, навевая грусть и страх. Когда я был маленьким, я представлял себе, что, как маленький зверек, живу в норке на дереве, смотрю на мир из норки, меня никто не видит, а я вижу, что творится вокруг. Мне спокойно, потому что я в безопасности. И сейчас мне жутко хотелось спрятаться от людей в такой норке, чтобы меня никто не видел, а я видел всех. Что ждет меня завтра? Что скажет мне дедушка Иван?

Ответа не было, только дождь грустно шелестел за окном, рассказывая мне о том, что в этом мире мне еще не раз придется рассчитывать только на собственную смекалку и везение. Детство закончилось, и взрослая жизнь не обещала быть сладкой.

А дождь все шел…

 7.

Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Сказалась бессонная ночь, я заснул только под утро. Дедушка сидел за столом и пил чай на русский лад, из самовара, с пряниками и сушками.

– Давай, мойся – и к столу, дело есть, – сказал дед.

После завтрака он принес чистый лист бумаги в клеточку, вырванный из старой тетради, и ручку.

– Вот что я решил. Тебя все равно найдут, рано или поздно. А мы попробуем их опередить. Сейчас ты напишешь заявление прокурору, где расскажешь все, что произошло в детдоме, и почему ты накинулся на эту чертову няньку. Не убил, а накинулся, потому что она сказала, что твоя девочка умерла от аборта. А убил ее, потому что не помнил себя от страшной новости. И что ты желаешь прийти с повинной добровольно. И с этой заявой мы пойдем прямо к прокурору, а не в милицию. Ты понял?

– Понял.

– Согласен?

– Конечно. Только страшно.

– Это уж конечно. Придется тебе согласиться и на суд, и на все, что за это получишь. Но у тебя есть оружие – то, что ты видел, что сделали с девчонками. Вот воспользуйся им, не молчи, доказывай. Тебе не будут верить, а ты доказывай. Ты несовершеннолетний, много не дадут, да и во взрослую тюрьму не отправят. А в 18 лет и вовсе освободят.

Вот тогда мы с тобой и заживем. Будешь работать и учиться. Запомни: ты теперь не бездомный. Мой дом – это и твой дом. Только больше никаких выкрутасов. Понял?

– Понял, дедушка, – произнес я и впервые за эти дни улыбнулся. Взглянув ему в лицо, я понял, что он говорит правду, и счел идею деда Ивана выходом из положения.

Только если уж судьба решила утопить тебя в болоте, то обязательно своего добьется. По дороге в прокуратуру нас остановила милицейская машина. Выскочили двое в форме, сразу скрутили мне руки и бросили на капот.

– Тихо, ребята, он не совершеннолетний! – закричал было дедушка. Но его никто не слушал, оттолкнули и попросту «послали». Меня затолкали в машину и увезли. Дедушка и заявление остались в прошлой жизни.

Далее были следователь, который видел во мне только убийцу, и адвокат, которому было на меня наплевать. И представитель опеки и попечительства, страдающий нервным тиком и все время спрашивающий, как я себя чувствую. Хотя мне казалось, что ему совершенно все равно, как чувствует себя одинокий подросток за решеткой, которого обвиняют в убийстве с изнасилованием.

С красным лицом и сверкающими злостью глазами я рассказывал о том, что творилось в детдоме, доказывал свою правоту во имя и в память о Любочке, говорил, что то, что с ней сделали, тоже убийство.

Однажды ко мне вошел охранник и позвал меня в отдельную комнату. Дело было вечером, и я удивился, что меня вызывают так поздно. В комнате меня ждали трое дюжих парней. Что у них на уме, я не знал, но сразу насторожился. Охранник исчез, а парни, одновременно переглянувшись, подошли ко мне с явно враждебными намерениями.

– Что вы хотите со мной сделать? – спросил я, с трудом заставив себя быть спокойным.

– Вполне можешь остаться целым и невредимым, если откажешься от показаний насчет абортов в детдоме, – произнес один из них между чавканьем жвачкой. Бесполезно было доказывать им что-либо, и отказаться от показаний – предать Любочку, память о ней, ее мучительную смерть и гибель безвинного нашего ребенка. Бесполезно было просить их о пощаде.

Тщетно пытался я вырваться или хотя бы встать на ноги. Их было трое, дюжих мужиков с бычьими шеями против четырнадцатилетнего подростка, даже такого сильного и крепкого, как я. Ничего я не мог сделать! Скрутив мне руки за спиной, они молча делали свое дело, за которое им кто-то, имеющий отношение к детдому, хорошо заплатил. Предупредив, что если пикну хоть слово про аборты, мне конец, они вышли, а я, почти без сознания, остался лежать на бетонном полу.

Месяц я мочился кровью и залечивал отбитое тело. Тем временем суд состоялся, и меня отправили в колонию для несовершеннолетних преступников, из которой я мог выйти в восемнадцать лет. На суде я признал убийство Макарьевны, и твердо стоял на своем, доказывая, что аборты в детдоме действительно были сделаны. Меня в наручниках привозили в детдом, где я показал комнату, где происходило это черное дело, и отверстие в окошке, откуда я наблюдал за происходящим. Но, как я ни спрашивал следователя и адвоката, мне ничего не удалось узнать о судьбе Любочки.

Однако наказание было гораздо мягче, тюрьмы для несовершеннолетних преступников я все-таки избежал. Да и дедушка постарался, отнес все-таки мое заявление в прокуратуру и все объяснил. Я думаю, что директору детдома и иже с ними мало не показалось.

Прошло некоторое время, и я стал получать письма от дедушки. Как же я был рад каждому письму! А уж когда меня вызвали к коменданту и объявили, что ко мне на свидание приехал дед, я не помнил себя от счастья! Мне так и сказали: твой дед.

Увидев его, я бросился к нему и обнял его. С тех пор мы считали друг друга родными людьми и мечтали, что я в восемнадцать лет освобожусь, и мы славно заживем в нашем домике. Дедушка привозил мне пряники и карамельки, иногда сгущенку, которую я очень любил. Один раз он привез мне что-то в термосе. Я открыл и, о, чудо! Там было мороженое!

– Специально для этого термос купил, чтоб не растаяло, – с довольной улыбкой, видя, как я рад, произнес дедушка. Он заставлял съедать гостинцы при нем, зная, что после того, как я вернусь в камеру, у меня это богатство сразу отберут «смотрящие».

На зоне я не терял времени даром и, по настоянию деда, заканчивал школу, много читал, при чем, все подряд, что попадало в руки. Очевидно, моя неизвестная мать заложила во мне таланты к обучению, и я буквально глотал науку, английский давался мне настолько легко, что я попросил учителя дать мне дополнительную литературу и занялся доскональным изучением языка. Одновременно учился рабочим специальностям, поэтому имею руки из нормального места.

Время незаметно летело, мне исполнилось шестнадцать. Я вырос в здорового и сильного парня, почти мужчину. Все шло более-менее нормально, но однажды на очередном свидании с дедушкой я заметил, что он бледен и вообще нездоров. Я спросил его, в чем дело. Может, ему денег на питание не хватает, тогда лучше пусть приезжает без гостинцев, только приезжает.

Но дедушка все отнекивался, мол, устает с огородом и ждет-не-дождется, когда я, его помощник, буду освобожден. Однако на следующем свидании он выглядел еще хуже, был совсем подавлен, кожа отдавала желтизной. Чувствовалось, что он еле держится на ногах. Я заставил его рассказать всю правду, и был шокирован и просто убит. Дедушка мой смертельно болен, у него рак.

– Вряд ли я смогу еще приехать к тебе, – грустно произнес он. – Человек предполагает свое, а Бог располагает своим. Я распорядился, чтобы соседка взяла на себя все хлопоты с похоронами, чтобы меня похоронили возле жены и сына на нашем кладбище, там и найдешь меня, когда освободишься. Я оставил тебе немного денег на сберкнижке, как освободишься, получишь, чтобы на первое время хватило на еду и одежду. И еще, – он достал из кармана конверт и отдал мне его. – Вот, отдашь начальству на сохранение. Я переписал на тебя свой домишко. Так что у тебя теперь есть свой дом, береги его на память обо мне.

Он вдруг заплакал, я за ним, мы обнялись и долго плакали оба. То я уговаривал его еще лечиться, дождаться моего освобождения, то он просил меня держаться подальше от всякого зла. Так мы сидели, пока за мной не пришли. Я навсегда запомнил ссутулившуюся от болезни спину моего дедушки, и то, как он в последний раз повернулся и грустно помахал мне рукой.

Меня не отпустили ни навестить смертельно больного дедушку, ни на его похороны, о которых мне сообщила соседка. Я очень болезненно пережил эту утрату, долго грустил о дедушке, и вспоминаю его до сих пор с большой добротой и печалью. Оказалось, что за всю мою жизнь он был единственным родным для меня человеком.

Я снова остался один и бился в одиночку со своей злобной мачехой-судьбой. Подошло время моего освобождения, мне почти исполнилось восемнадцать. Примерно с полгода назад в нашем бараке появился мальчишка, сирота из детдома. Разговорившись с ним, я узнал, что он такой же брошенный, как я, только где-то в сквере на лавочке его оставила мамаша-кукушка. Мальчишка попал на зону за драку с поножовщиной, которую устроил во дворе школы. Он вообще отличался нервным, даже злобным характером. Жизнь на зоне требовала строгого соблюдения иерархии, иначе она могла превратиться для зэка в ад. Мальчишка, не смотря на мои увещевания, подчиняться не собирался никому, лез в драку за каждую мелочь.

Он был детдомовец, и я чувствовал к нему своего рода солидарность и желание не давать его в обиду. Я постоянно заступался за него, но старшие по иерархии не собирались долго терпеть его не соответствующее тюремному уставу поведение. У меня, не смотря на мою осторожность и желание ни с кем не связываться, и так имелся злейший враг, здоровило, сила которого уступала только моей силе, и он знал об этом, поэтому мы не доходили до крайней степени вражды, в основном благодаря моей осмотрительности и хитрости. Все страшились и ненавидели его.

Однако, когда мне пришла пора освободиться, он решил, что я мало посидел. Так на малолетке зачастую поступают со злейшими врагами, когда хотят взять реванш за нанесенные в прошлом обиды.

Мальчишка чем-то особенно насолил старшим. У зэков к таким жалости нет, и его решено было «взять на хор», то есть «опустить» сразу несколькими «зэками». Я узнал об этом в тот день, когда завтра уже должен был получить документы и выйти на свободу. Я понял, что из-за маленького гаденыша мне не избежать столкновения со своим врагом, однако и отдать его на растерзание не хотел, так как обычно после такого акта «опущенные» надолго попадают на больничную койку.

В тот ненавистный день должна была состояться общая помывка. Когда я вошел в моечную, те, кто собирался расправиться с пацаном, были уже в сборе и требовали, чтобы перепуганный пацаненок снимал штаны. Сначала я мирно попросил простить еще раз мальчишку.

– Тогда ты снимай штаны, – загоготал мой враг. Это было сильнейшим оскорблением, после чего последовала драка между нами, быстро переросшая в массовую. Дрались всем, что попадало под руку, как всегда, жестоко и не жалея друг друга. Я увидел, как мой враг вытащил заточку и пошел на меня. Помню его красные, выпученные от смертельной злобы глаза. Я изо всей силы отшвырнул его от себя. Он отлетел и головой изо всех сил ударился о батарею. В это время в моечную ворвались охранники и скрутили нас. Оказалось, что мой враг скончался от удара головой тут же, на месте. В драке погиб и вредный мальчишка, который решил, что ему тоже можно почесать свои тонкие ручонки о сытые морды «смотрящих».

Мне исполнилось восемнадцать, поэтому получил я сполна – двенадцать лет строгого режима, и плавно перетек во взрослую тюрьму. Тюрьма – это испытание личности на прочность, это ежедневные лишения, голод и несправедливость. Ты вынужден общаться с теми, кто тебе противен или кого конкретно ненавидишь, с теми, кто стремится подавить тебя, издевается над тобой.

Здесь дикая ненависть ко всем и всему. Здесь очень важно знать правила и кто вообще рядом с тобой. Надо так четко соблюдать все правила, чтобы не попасть в низший разряд «опущенных». Уйти некуда, здесь сплошной экстремал. Когда ты попадаешь сюда, сначала тебе не верится, что в таких условиях можно вообще выжить, но потом приходишь к выводу, что тебе придется жить так весь свой срок.

Кому повезло вырваться наверх и подмять под себя остальных, начинает считать тюрьму родным домом. Здесь все построено по принципу «человек человеку волк», каждый выживает сам, как может, или не выживает вообще. Если ты слабак, тебя могут не просто «опустить», а смешать с землей, и даже фекалии по сравнению с тобой будут казаться золотом.

Тюрьма – полный беспредел и борьба за выживание, здесь многие просто не дружат с головой и по степени жестокости превосходят зверей. Все, что здесь происходит, сначала наводит ужас и холодит кровь. Затем те, кто поумнее, кое-как осваиваются и начинают жить по принципу: оставь своего врага вместе с его дерьмом и не выясняй с ним никаких вопросов. Здесь ты воистину начинаешь осознавать цену свободы и самой простой жизни на воле.

Мое отчаяние, когда я попал в тюрьму, было беспредельным.

– Почему я, почему именно я оказался в такой ситуации? За что мне выпала такая неблагодарная судьба? – спрашивал я себя. Сутками я сидел в своем углу с разбитым сердцем, и злоба на судьбу, на жестокий мир, на бросивших меня родителей, на всех людей вообще переполняла мою душу.

Я ненавидел тюрьму с ее жестокими порядками, работой с утра до ночи под конвоем тюремщиков, ненавидел свободу, которой был отвержен с самого моего несчастного рождения, справедливо считая тюрьмой и Дом ребенка, и детдом. Я по-прежнему ненавидел Макарьевну, из-за нее все началось. Родителей, бросивших меня и ходивших где-то по земле. Я ненавидел всех врачей, делающих аборты, родителей, бросающих детей, Макарьевных, издевающихся над сиротами, и этот мир, и эту жизнь. Я ненавидел всех! И я решил, что, когда выйду из тюрьмы, буду мстить этому миру за свою изломанную судьбу, за убитых абортом Любочку и своего ребенка.

И я еще больше полюбил чтение. Оно уводило меня совсем в другую страну, будоражило и вызывало мечты. Я шел за героями, всегда оказываясь в роли мстителя. Не имея возможности изменить судьбу, я жил в книгах совсем другой жизнью, чем та безликая и тяжелая жизнь в тюрьме. Очень жаль, что книг в тюрьме было так мало, и получить хорошую книгу для чтения было проблемой. Я часто попросту приставал к охранникам с просьбой принести почитать хорошую книгу, постепенно некоторые привыкли к моим просьбам и стали откликаться.

К концу тюремного заключения у меня была просто фанатическая ненависть к людям, полная отстраненность от окружающего мира и равнодушие к тому, что в нем происходит. Я никого не интересовал, и меня никто. Что из меня могло вырасти в таких условиях, то и выросло. У меня не было ни Бога в душе, ни жалости к другим. Тюрьма окончательно сломала меня, сделала мрачным и нелюдимым. У меня не было друзей и почти не было врагов. За свою силу и жестокость я получил в тюрьме кличку Бешеный.

Когда я вышел из тюрьмы, то решил противостоять этому миру, который не принял меня. Я стал презирать его самым глубоким презрением. Душа моя стала черствой и закрытой.

Получив необходимые документы, я вышел за ворота тюрьмы. Я знал, куда мне идти, ведь у меня был свой домик, доставшийся мне от моего доброго дедушки Ивана. Но там меня постигло разочарование. Домик был сожжен дотла. Не имея хозяина, он, скорее всего, был заселен либо бомжами, либо цыганами, которые в пьяном угаре сожгли его.

Я долго стоял возле своего сожженного жилища, вспоминая дедушку и наше недолгое общение. Шестнадцать лет прошло, как он накормил меня, умирающего от голода, приютил меня, потерявшегося в своем отчаянии, не прогнал меня и не сдал в милицию, когда узнал, что я убийца.

Мне исполнилось тридцать, но мне так хотелось снова обнять его щуплое тело, услышать его тихий голос. Все всплыло во мне горькой памятью, и я отправился на местное кладбище. Я долго искал его могилу, пока какой-то рабочий не разъяснил мне, что старые заброшенные могилы находятся в дальнем углу. Я отыскал покосившийся крест с полуоблезшей деревянной табличной, где еле различались его имя и фамилия, дата рождения и смерти. Попросив инструменты у рабочего, привел могилу в относительный порядок, решив, что в ближайшее время, как только устроюсь, все здесь покрашу, поставлю лавочку и посажу цветы.

Я устроился работать на рынок грузчиком, даже не надеясь искать работу в более приличном месте, однако вскоре удалось найти работу на стройке коттеджного конгломерата. Помогло то, что в зоне подростком я не сидел сложа руки, а учился. Сняв на окраине города у одной бабульки летнюю кухню, больше похожую на сарайчик, я решил, что окончательно устроился. Впоследствии я собирался заново выстроить домик дедушки Ивана и переселиться туда.

Планов было много, но многолетнее пребывание в тюрьмах наложило свой отпечаток. Пройдя такие жизненные испытания, я порой был не в состоянии разрешить обычные бытовые проблемы, с трудом сходился с людьми, во многих ситуациях не знал, как вести себя, был замкнут и эмоционально довольно беден. Не смотря на естественный темперамент, мои эмоции были зажаты где-то внутри меня, я не умел сопереживать и сочувствовать людям и не мог ориентироваться в этом жизненном потоке.

Не имея опыта обычной жизни в семье, я никому не доверял, не умел радоваться общению с людьми, кого-либо любить. Я не хотел иметь ничего общего с выходцами из тюрем, но и вписаться в нормальную жизнь не мог. У меня не было никаких привязанностей, кроме чтения. Я записался в библиотеку и по вечерам буквально заглатывал книги. Жизнь продолжалась, но мой взгляд на нее был скорее тюремным.

Не смотря на то, что я зажил обычной человеческой жизнью, моя ненависть к людям, возникшая у меня с детства, и желание мстить так и не прошли. Я не любил людей и видел в них все только плохое, что мне пришлось пережить. Что-то было внутри меня, какая-то глубинная агрессия, как звериная правда, точила меня изнутри, до поры до времени не давая выхода.

После убийства Макарьевны мне не хотелось убить даже воробья, но, когда мне встречались люди, в которых сверху вроде полный глянец, а внутри, когда копнешься, жадность и мерзкость копошатся змеями, норовя вылезть наружу, я еле сдерживал себя, чтобы не наброситься и задушить. Что-то во мне сломалось за эти годы, что-то было плохо. Все эти годы моей подругой была ненависть, и я не мог избавиться от этого негатива. Подсознательное желание мести сам не знаю, кому, жило во мне постоянно и, наконец, нашло свою почву. Случай решил все.

Однажды ко мне подошли двое вполне солидных парней и предложили поговорить в кафе неподалеку. Пройдя через тюремные нравы, я сразу насторожился, но на разговор согласился, зная, что осведомленность – это половина победы. Сначала разговор шел окольными путями о том, о сем. Но потом мне напрямую предложили заняться киллерством высокого ранга, то есть стать снайпером для устранения неугодных. Они знали о моем прошлом и даже о моем поведении в тюрьме и моем характере. Мне была обещана высокая оплата и заграничный паспорт на чужое имя после нескольких дел.

Я пообещал подумать, и мне дали на раздумья всего три дня. Эти три дня были днями мучительных раздумий, в результате которых я дал согласие. Две недели меня обучали, больше мне и не нужно было. Уж на что, а на плохие дела у меня просто талант.

Мое первое дело было нетрудным. Объект был от меня довольно далеко, но руки у меня все-таки подрагивали. Однако дело свое я сделал чисто, получил хорошую оплату и, как обычно, продолжал работать на стройке. Постепенно я привык, и устранение чьих-то проблем стало для меня обычным делом. Эмоций по этому поводу у меня не было никаких, я не любил людей, и их боль и трагедия были мне безразличны. Киллерство стало моим призванием, я словно обладал какой-то таинственной силой, так хорошо и чисто у меня получалось.

Одно было плохо: я понятия не имел, что будет со мной завтра. Попаду ли я в тюрьму снова, теперь уже, скорее всего, до конца жизни. Или устранят меня, как свидетеля убийств. Или все-таки мне удастся заработать денег и уехать жить за границу, приобретя жилье в каком-нибудь далеком уголке планеты.

Реальным оказалось первое, и я даже не удивился, когда снова оказался в тюрьме. На этот раз за неимением веских доказательств на пятнадцать лет, хотя все шло к пожизненному. Но уже не было того молодого отчаяния, а сосредоточенная мысль покинуть тюрьму как можно скорее, то есть, бежать.

Почти с первого дня я приступил к разработке своего плана. Мне сказочно повезло: я попал в тюрьму, где разгильдяйство и подкупы охранников были обычным делом, где зэки, имеющие хоть маломальские деньги, могли жить, как хотели.

И повезло еще раз очень крупно. Я познакомился с охранницей, строгой женщиной приблизительно моих лет, ростом под два метра, здоровой и сильной. Ее боялись все, но и ее доброта к тем, кто слабее, была щедрой.

Для начала я попросил у нее какую-нибудь книгу по английскому языку, чем вызвал ее искренне удивление. Я засмеялся и сказал, что, находясь полжизни по тюрьмам, можно выучить и китайский. Она стала приносить мне книги. Затем мы стали в ее ночную смену уединяться на пару часов, а позже и заниматься любовью. Из родных у нее была только почти взрослая дочь, в остальном она была тоже одинока.

Я сразу сообразил, какая редкая удача сама приплыла ко мне в руки. Мой дикий темперамент и габариты сделали свое дело, и нам было хорошо вдвоем. Она помогла мне бежать, каждый раз, как ее вспоминаю, говорю ей спасибо. Она была романтичной, и под конец сказала мне: «Если тебе станет совсем черно на душе, посмотри в небо. И увидишь в ночном небе звезды, а в дневном солнце. И поймешь, что это не конец, а только начало, твое трудное начало».

Больше я с ней не встречался, чтобы не выдать ее. Она переправила меня к своему знакомому, бывшему сидельцу этой тюрьмы, старому леснику. Потом меня свели с Гуем, которому нужен был некто сильный и выносливый, и я ушел сюда, в это глухое место. Позже появились Ли и второй китаец, Чон. Тот, который погиб. Поначалу Гуй решил, что он над всеми начальник, так что пришлось все поставить на свои места. Теперь у каждого из нас своя роль.

Позже мне снова предложили заняться киллерством, но в другом варианте, в том, о котором ты знаешь. Я решил выжать из своего пребывания в тайге как можно больше денег, чтобы уйти отсюда за границу нелегально. С деньгами в любой стране дорога широка, и я собирался добраться до какого-нибудь теплого уголка на земле, где осел бы до конца своих дней. Я оказывал услуги тем, кто в угоду своим алчным амбициям заказывает убийство близких и не очень людей. Я и сейчас удивляюсь, как нормальные мужики решаются послать своих жен, тещ, падчериц на такие муки. Они что, хуже зверей? Звери убивают сразу, а эти…, эти сами любовались бы муками своих близких.

Заказы были даже от женщин. Одна заказала свою падчерицу, другая мать, третья сводную сестру. И один отцепродавец заказал своего родного отца. Жестокие монстры! За бизнес, квартиру, наследство готовы горло друг другу перегрызть.

– А как же они оправдываются перед законом и родичами? – вдруг подала голос Люба.

– Никак. Исчез человек – и все. Мало ли их, пропавших. Я в свое время читал статистику, так вот: каждый год в России бесследно пропадает около двадцати тысяч людей. Представь себе: каждый год население маленького городка! И где они? Не в космос же улетают?

Люба не знала, что именно поразило ее в его исповеди. Но то, что он говорил об убийствах так просто, вдруг взорвало в ее душе чувство протеста, возмущения, неприятия. Она повернулась к нему, забыв о привычном страхе и не в силах сдержаться, дерзнула сказать:

– А сейчас ты смог бы убить меня? Или, допустим, нашего ребенка?

– Сейчас нет. – Он удивленно посмотрел на нее, словно читая ее мысли. – Но в припадке злобы я боялся бы, чтобы старые инстинкты не вспыхнули во мне. Отвечу честно, что мне порой трудно контролировать свои эмоции. Но я уверен, что со временем это пройдет. Просто я слишком долго находился в этом состоянии. Слишком, – задумчиво произнес он.

– Постарайся выбить из своего сознания, уничтожить этот порок и всякую мысль об убийстве.

– Я убиваю людей не потому, что имею этот порок, я не маньяк. Для меня это мой заработок, поэтому необходимость.

– Ты считаешь себя особенным? – Люба едва сдерживалась, чтобы не нагрубить ему.

– Нет, идиотом, – засмеялся он. – А если серьезно, то жертвой этого ублюдочного мира, где, если не прольешь чью-то кровь, прольют твою. И ничего не добьешься, не проливая крови. Где все считают себя правыми, а кровь рекой льют.

– Я добилась многого, не проливая кровь.

– Добилась, и что? Чуть на кол не села? Тебя предал самый близкий человек, а мне в свое время помог совершенно чужой.

Оба вздохнули.

– Я сейчас ничего не могу гарантировать не только тебе, но и себе, – продолжил он. – Я даже жизнь не могу гарантировать ни тебе, ни себе. Но очень хочу, чтобы мы остались вместе и постепенно стали счастливыми.

Непонятная тяжелая подавленность зародилась в душах обоих, и они надолго замолчали.

– Все эти годы ты не выходил из тайги? – тихо спросила она.

– У меня есть место, где я вижу того, кто меня всем снабжает. Этого мне достаточно. Переходы с китайцами тоже являются источником продуктов и денег. Так что в основном все в порядке. Ради предотвращения очередной беды я не общаюсь с людьми.

– И как тебе здесь?

– Когда я здесь оказался, то, наконец, ощутил чувство свободы от людей и зажил полной удовлетворения жизнью. Волею судьбы я с рождения не общался с природой, а после многих лет тюрьмы первое время ощущал в этих, куда более полезных условиях, настоящую радость и невыразимое чувство покоя и безопасности. Не затхлый тюремный воздух, а свежесть окружала меня. Не серые бетонные стены, а простор. Не угрюмые озлобленные лица, а деревья, солнце и звезды. Я пил не жутко воняющую хлоркой воду, а кристально чистую из родников, ел не тюремную баланду, а свежее мясо. И это было счастьем для меня, мало что хорошего видевшего в этом мире.

И я был счастлив. И то, что я почти недосягаем для закона, делало мою жизнь еще осмысленнее и ярче. Здесь я понял, что такое жизнь вообще. Я никуда не спешил, ни о чем не переживал и не злился понапрасну.

Здесь я нашел ответы на многие вопросы. Я наблюдал, как зимой крупными хлопьями падает снег, а в морозы на деревьях сверкают снежинки, и понимал, что на земле не так уж плохо без людей. Я люблю встречать летние утренние рассветы и наблюдать, как в дождливый день с веток стекают капли. Мне нравится смотреть на суету муравьев и полет шмелей, токование глухарей и беличью суету на соснах. И мне очень нравится шорох осенней листвы. Возможно, ты не поверишь, – улыбнулся он, – но я заядлый грибник. Это несравненное удовольствие, когда ты долго бродишь по лесу и вдруг находишь полянку белых или подосиновиков. Я даже ловил себя на том, что в этот момент смеялся от удовольствия и испытывал полное душевное равновесие.

– Это так не сочетается с тем, чем ты зарабатываешь деньги, – с сожалением в душе произнесла она.

– Ну, это спорный вопрос. Представь себе, что хирург делает операцию, и пациент умирает. Человек на войне знает, что каждую минуту может умереть, но воюет. Мясник забивает животных на мясо. Зверовод сначала разводит зверьков и даже берет их в руки и ласкает, но потом массово забивает ради шкурок на шубку для богатенькой дамы. Я тоже делаю свою работу, зарабатываю деньги, и это кому-то нужно. Только не думай, что я это приветствую. Я не размышляю о нюансах и тонкостях своего заработка, и всегда все делаю в одиночку, сам за это и отвечаю.

– Все это называется цинизмом и геноцидом, – осмелившись гневно посмотреть на него, сказала она.

– Разве в мире все не построено на цинизме, геноциде, нулевой ценности жизни? Все построено на смерти, даже вера в Бога!

– Тогда представь себе: ты меня любишь, и я тебя. И вдруг какой-то наш враг выкрадывает меня и убивает. Каково тебе и мне? Как тебе пережить это? Каково сейчас моим детям и маме?

– В этом вини не меня, а своего подлого муженька.

Он начал закипать, и она, испугавшись, решила прекратить разговор. Некоторое время они молчали, не приближаясь друг к другу.

– Нехорошо, что я рассказал это тебе, – произнес он и посмотрел ей в глаза. – Этот разговор не нужен тебе.

– Ты ошибаешься, – мягко сказала она. – Рано или поздно в жизни человека наступает момент, когда ему просто необходимо сказать все.

– Ну, это разве что перед смертью, – скупо улыбнулся он. – Наверное, потому что не знаю, где и когда умру, поэтому и заговорил.

– Никто из нас не знает. И что там, за Вратами, тоже. А ты что думаешь о Боге?

– Матерью не была заложена во мне вера с рождения. Я не знаю Бога, никогда не видел его, но думаю, что если бы он на самом деле существовал, он не допустил бы того зла, которое творится на земле. Сколько людей спрашивают, почему они так мучаются и умирают! Но ведь хотят жить в этих муках до старости и боятся смерти.

– А ты своей не боишься?

– Нет. Я знаю свой конец.

– Но они тоже люди, и у них свой страх, боль, характер, нервы. Каждый человек приходит на землю только раз, и все хотят жить.

– Ага, и мучиться на этой земле. Разве это жизнь, когда ты каждую минуту боишься за себя и детей? Боишься голода, войны, насильников и убийц. Боишься дома, на улице, в магазине. Страх сидит в глубине души всех людей. Страх и жадность! Ненавижу этот мир! Моя воля, я бы улетел куда-нибудь на другую планету. Когда-то я читал Библию, но мало что понял. Только то, что каждый человек несет свой крест.

Он приблизился к ней и взял ее за руку.

– Теперь понесем крест вместе. Я тебя никому не отдам. Ты образована, у тебя есть вкус. У меня сила и решительность защищать тебя. Мы – идеальная пара.

– Ты считаешь это справедливым? – спросила она. Но он не ответил на ее вопрос.

– Еще немного, и мы с тобой покинем это место и даже эту страну, потому что эта страна дураков мне давно опротивела.

– Ты ее просто не знаешь, – сказала она, и ее губы дрогнули. Казалось, она вот-вот заплачет. – Наверное, это одна из немногих стран, где еще существуют честь, добро и совесть.

– Я не знаю, я никогда этого не видел и никогда в своей жизни не слушал, чтобы кто-нибудь говорил об этом.

– Тебе нужно освободить свое сердце от ненависти и просто жить со всеми. Тогда увидишь. Думаю, что тебе для начала нужно посмотреть на мир не через призму жестокости и отторжения, а по-другому. Тогда и само собой появится желание жить иначе. Я однажды прочитала выражение, которое мне очень понравилось. «Даже если человек погряз в грехах, у него всегда остается возможность повернуться лицом к Богу». Считаю, что это как раз о тебе.

– Твои слова словно вонзают мне раскаленную стрелу в самое сердце, – произнес он тоном, выражающим одновременно желчь и грусть. – Боюсь, что после нашего разговора мой реальный мир перестанет существовать, потому что в моей душе уже нарастает желание изменить к нему отношение.

– Как бы ты хотел изменить его?

– Наверное, более жизнеутверждающе. Я очень надеюсь, что с твоей помощью смогу склеить свое разбитое в кровь еще в детстве сердце. И что ты поможешь мне вернуться к личной жизни, сможешь принять меня и полюбить таким, какой я есть. Хотя с тобой я, пожалуй, изменюсь коренным образом.

– Тебе нужно научиться доверять этому миру и людям.

– Ну да, ты уже додоверялась! В этом мире никто не сделает для тебя что-нибудь просто так.

– Мой бывший – редкое исключение. У меня есть несколько друзей, и это более, чем прекрасные люди. Мы с ними как члены большой семьи. Я уважаю их и они отвечают мне тем же. Окружать себя только хорошими людьми, совершать только хорошие поступки, отталкивать от себя подлых, фальшивых и жестоких. И тогда жизнь сама постепенно начнет меняться к лучшему. Мне кажется, что это и есть мерило настоящих ценностей. Тогда можно будет есть мороженое и радоваться каждому дню, – засмеялась она и вдруг положила свою ладонь на его руку.

– Люди всегда о чем-то мечтают, но редко из этих мечтаний сбывается в нашей реальности.

Ее белая ладошка по сравнению с его большой загорелой кистью с толстыми от тяжелого физического труда жилами казалась такой маленькой, как у ребенка. Да и сама она, невысокая и хрупкая, по сравнению с ним казалась подростком.

– Ты просто не пробовал быть добрым, а доброта – она такая, может свернуть горы, а жизнелюбие творить чудеса.

Василий несколько минут молчал после ее последних слов, потом задумчиво произнес.

– Я добрый только к природе, потому что только здесь, в тайге, я научился наслаждаться жизнью такой, какая она есть на сегодня. Только здесь я оценил значимость каждого мгновения жизни. Я получил стойкую прививку от людей и закрыл свою дверь от них на семь замков. И ни разу не пожалел об этом.

– Ты не задумывался о том, что каждый совершенный тобою поступок что-то несет людям? Не пытался сделать что-то для людей, не ожидая благодарности?

– Мне нет дела до людей. Я слишком натерпелся от них еще в детстве. И с самого детства от всей души всегда желал скрыться от своих мучителей. Я люблю быть один, и мой девиз: не врывайся туда, где ты не нужен и тебя не ждут. И я на этом стою. Я привык верить своей силе больше, чем мозгам.

– А я? – вдруг спросила она и сама испугалась того, что поймала его на словах.

– Решила поймать меня за язык? Ну, что ж, пользуйся тем, что сегодня я искренен, как никогда, – улыбнулся он, покачав головой. – Ты совершенно неожиданным образом вмешалась в мою жизнь и все перевернула. На безликом и уродливом фоне толпы, в которой я находился, ты засияла непонятным мне светом. Даже в самом безумном моем воображении я не мог бы представить себе такого поворота судьбы. У каждого в жизни бывает последний шанс, и теперь я знаю, что этот – мой последний. Теперь я очень жалею о том, что сразу не распознал ту, которую нужно с нежностью любить, а не медленно убивать в угоду ее мужу-подлецу, выполняя заказ этого идиота. Теперь я убил бы его, а не тебя. Здесь были красивее и пышнее тебя, но именно ты запала мне в душу.

Знаешь, я, родившись под несчастливой звездой, не знал раньше, что такое счастье, просто жил, просто существовал, выживал. Теперь каждый день удивляюсь, что она есть, эта сто раз прочитанная в книгах любовь, и будущее безо всего, что было раньше, оказывается, возможно. Я не привык к любви, я не знаю ее, и изо всех сил хотел задушить в себе это непонятное мне чувство, но оно упорно прорастало. И вот я теперь такой, каким ты меня видишь. Когда ты попала сюда, я сразу почувствовал, что что-то не так со мной, как обычно. Стараясь подавить в себе нечто непонятное мне, я издевался над тобой больше, чем над другими. Я понимал, что противен тебе, и это вызывало во мне просто бешенство.

Чем больше я издевался над тобой, чем больше ты страдала, тем больше ты ненавидела меня. А я чувствовал, что не просто подвожу тебя под убийство, а хочу тебя все больше. Я злился на себя, на тебя, и не знал, что делать с этим чувством. Кризис наступил, когда ты заболела. Я дотрагивался до твоего горячего лба, и впервые в жизни во мне проснулась жалость, простая человеческая жалость, ничем не замутненная, искренняя и настоящая. Я смотрел на твое пышущее жаром лицо и слушал твое бессвязное бормотание. Я сидел возле тебя, повторяя твое имя, и в душе появлялся непонятный самому свет, все больше с каждым днем.

Когда я шел в баню, мне хотелось в очередной раз схватить твое тело, сжать его и насиловать до тех пор, пока хватит сил, пока ты от мук не потеряешь сознание. Непонятное мне бешенство душило меня. Но вдруг уперся взглядом в два слова, которые ты, решив повеситься, нацарапала на стекле: «Люба умерла». Как будто послание с того света от моей Любы, и предупреждение: «Не убивай ее, это ОНА». Но я еще не верил.

Понимаешь, я знаю, как срывать людям головы, но не знаю, что такое любовь, счастье, хорошая музыка, домашняя еда, семейные праздники, новогодняя елка и пасхальное яйцо. И теперь, когда мы решили прожить эти два дня, как любящие муж и жена, я понял, что любовь заставляет сердце петь.

Никогда я не был так счастлив! Теперь мне хочется просто жить, никому не делая зла, хочется нормальных человеческих чувств, и жизни нормальной, чтобы дом, жена, пацаненок чтобы бегал. Разве я многого хочу? Ни власти, ни денег, но обычной жизни, чтобы работать для семьи, ласкать жену по ночам, строить дом. Я вообще-то мечтаю развести сад возле своего домика и буду выращивать цветы. Представь себе, что я очень люблю фрукты и цветы. И я вообще мечтатель, такой себе Остап Бендер, – засмеялся он.

– Это так не сочетается с твоим ремеслом.

– Я знаю. Только не знаю, что во мне проснулось. Это что-то новое, яркое, и я не хочу это потерять. Мне кажется, что мне теперь все на свете по плечу. Я приложу все силы, чтобы мы вместе выбрались из тайги. Я устал от одиночества, от китайцев, от этой страны, даже от тайги. И хочу найти место на земле, где мог бы жить только с тобой, жить по-другому, спокойно посвящая себя будничным делам, не так, как раньше. Чтобы мы не считали минусы и плюсы друг друга, понимали друг друга с полуслова. Тогда станут возможными многие чудеса событий обычной жизни.

– Чтобы начать жить по-другому, нужно многое поменять внутри себя.

– Что?

– Нужно постараться смотреть на мир другими глазами.

– Какими?

– Без зла.

– Смотреть на мир без зла, который и сам зло? А ты какими глазами смотришь на свое положение?

– Грустными.

– Ненавидишь меня?

– Возможно, жалею. Мне грустно, что ты мог быть другим. Ты можешь… – Но он не дал ей сказать.

– Я работаю, как ишак, не зная усталости, и каждый день рискую погибнуть или быть схваченным! – резко сказал он. – И у меня серьезные причины, чтобы скрываться в тайге.

Кто я? Покорная жертва обстоятельств? Или все-таки человек, борющийся с проклятыми поворотами судьбы? Что меня сюда загнало, если не то общество, в котором ты живешь? И чем в тайге я должен зарабатывать себе на жизнь? Я зарабатываю тем, на что у меня есть возможность. А что до тех, кого заказали – это не ко мне.

– Это противоестественно – убивать людей, – тихо сказала она. – У каждого человека только одна жизнь. Только одна! И душа его – целый океан!

– Да уж, печальное философское утверждение. Ну, что ж, ты хотя бы говоришь правду в глаза. Я слушаю твои доводы, и они мне нравятся. Поэтому имею надежду, что не ударишь в спину, – примирительно сказал он.

Но она, поняв бесплодность попытки доказать ему, убедившись еще раз в его безразличии к ее проблеме и ее судьбе, и что бесполезно молить его о сострадании к себе и ее детям, замолчала.

– Я понял, что у нас все будет по-прежнему, – устало сказал он после долгого молчания.

– Нет, все уже не будет так, – тоже устало отозвалась она. – Ты познал любовь и сам не заметил, как сильно ты изменился.

– А ты? Ты изменилась?

– Возможно, но я…. Наверное, у меня тоже что-то изменилось в душе. Я стала многое понимать. Во всяком случае, поняла, что жизнь быстротечна от минуты к минуте, и нужно ценить ее и не плакать от каждой мелочи.

– А любовь? Любовь мою к тебе ты понимаешь?

– Понимаю. Но ответить пока нечем.

Он схватил ее и сжал в руках.

– Понимаешь, я полюбил тебя больше, чем жизнь! Я жить без тебя не могу! – Он почти заорал на нее. – А ему ты не нужна, и детей он вырастит, денег у него хватит, а матери и так умирать. Пусть у них все будет хорошо, но только подальше от тебя! Ты думаешь, что у меня только мощное тело? Я раньше тоже так думал, но оказалось, что у меня тоже есть сердце! И оно тоже тоскует и болит!

Василий вскочил и, взяв ее за руку, стал спускаться с ней с сопки к домикам.

Люба решила, что все начнется сначала, но вечером он, как всегда, усадил ее к себе на колени перед горящей печуркой и крепко прижал к себе.

– Ну вот, наша первая семейная ссора состоялась, – произнес он и улыбнулся.

– Скорее это был разговор о жизни, любви, человеческих страстях, об уколах человеческой жизни, о душе и природе, – сказала она.

– Я знаю только, что люблю тебя больше жизни. Вот и вся моя правда. Я, серийный убийца, сошел с ума и влюбился, как мальчишка! Посмотри на меня! Ты мой ангел, моя любимая, и моя последняя надежда!

Он обнял ее, нежно прижал к себе и поцеловал.

– Никогда бы я не подумал, что со мной такое может быть! Я знаю, что меня в любой момент могут арестовать, осудить, убить. Но сейчас я счастлив! Счастлив безмерно! И ты, прошу тебя, в этот последний наш семейный вечер забудь обо всем, даже если ты утратила вкус любви. Нам дано всего два дня, чтобы любить друг друга, и я хочу в полной мере насладиться твоей взаимностью.

– Три. Три дня, – тихо произнесла она. – Пусть будет завтра еще один день. – И вдруг заплакала, отвернувшись и закусив губу.

– Ты очень дорога мне, – тихо и грустно сказал он.

– Ты тоже, – вдруг сказала она. – Но нужно еще, чтобы сердце пело, как у тебя. Я полюбила твое тело, оно лучшее, что я когда-либо знала. Я могу наслаждаться с тобой часами, днями, но души у нас несовместимы.

– Нет, нет! – Он схватил ее на руки и носил на руках по комнате. – Ты с ума меня сведешь! Я так не могу! Моя любовь к тебе перехлестывает все, мое сознание и мое все! Я огромный мужик без рода и племени, без образования и культурных манер, жестокий убийца и сексуальный маньяк, преклоняюсь перед тобой и прошу прощения за то зло и боль, что нанес тебе. Завтра я могу погибнуть, но сегодня….

Василий поставил ее на пол, встал на колени и обнял ее. И она оказалась почти равной с ним по росту. – Сегодня я у твоих ног! Хотя ты не зовешь, а я прошусь! С тобой мне рай, которому ад равносилен! – произнес он так горячо и с такой мольбой, что у добросердечной Любы при воспоминании его рассказа о несчастном детстве слезы хлынули рекой.

Она долго плакала у него на коленях, прижавшись к его груди, а ночью отдалась ему сама, нежно и сладко. Ее руки и губы говорили без слов, он почти незаметно направлял и воспламенял ее страсть, и эта ночь, вознесшая их на вершину экстаза и дивных ощущений, была еще прекраснее прежней, и пролетела так быстро, что они не успели даже в полной мере насладиться друг другом.

После ночи взаимных ласк убийца и его потенциальная жертва спали, обнявшись, и никто не знал их тайны. И где она, истина, в которой от ненависти до любви, от здравого смысла до сумасшествия, от убийства до раскаяния, от жизни до смерти всего лишь один шаг?

Солнце всходило, яркое майское солнце, освещая Божьим светом находящиеся в отдалении могилы в лесу, где безвестно захоронены безвинно замученные этим убийцей жертвы, такие же женщины, в недобрый час прогневавшие своих близких. Матери, жены, тещи, падчерицы, бизнеследи, которых кто-то любит и ждет. Лежали плохие и хорошие, умные и не очень, но изо всех последних сил боровшиеся за свою жизнь и сгоревшие в этой борьбе.

Зло и Добро гуляли по свету, ненавидя и проклиная друг друга. Зло желало денег и зла, Добро нежности и добра. Зло просило жертв, Добро счастья….

Любовь неожиданная, нежеланная, необъяснимая…. И жизнь, несправедливая, мучительная и прекрасная…. Наша Жизнь!

 8.

– Вот он, секрет власти женщины над мужчиной! Эти три дня были для меня временем жутких раздумий и переломом всего, – произнес Василий, улыбаясь, когда они позавтракали. – То, что родилось в моей душе за эти дни, настойчиво хочет жить. Действительно, когда любишь, ощущаешь жизнь. Я получил, как козырную карту, шанс начать все сначала с тобой. С тобой – и точка. И я молю Бога, если он есть, чтобы на земле было больше таких женщин, как ты, и меньше таких мужчин, как я.

Они сидели рядышком на бревне, и он обнимал ее за плечи. Как муж и жена, прожившие много лет и сейчас неспешно обсуждающие бытовые проблемы, у которых в жизни до сих пор все шло неспешно своим чередом. Его взгляд излучал тепло и спокойствие, уверенность в завтрашнем дне и мир в душе.

Гуй позвал его, и он встал и пошел в его сторону. Люба смотрела ему в спину. И вдруг словно что-то, наконец, ударило в сердце. Она увидела в нем мужчину, своего мужчину, великолепно сложенного, смелого, сильного и… любимого? Или ей это только показалось?

Когда он вернулся, ее взгляд уже спрятался за ширмой постоянного страха.

– Ну, вот, завтра и уходим, – весело произнес он. – Надеюсь, что это наш последний переход, и документы готовы и ждут нас. Это потребует лишнего труда и денег, но главное будет сделано. Тогда через неделю вперед, к новым берегам. И, если все пойдет благополучно, то скоро будем радоваться жизни, позволять себе маленькие слабости, шутить и даже танцевать. В общем, полноценно жить. Я работоспособен, умен, имею огромный потенциал и хочу нормальной жизни. Это для меня огромный стимул, и я буду изо всех сил стремиться создать на новом месте свой спокойный и уютный мир, – с чувством произнес он. – Весной хорошо начать что-то новое, и я хочу начать все с нуля.

Состояние эйфории не покидало его весь день. Кровь гуляла в нем, он был взбудоражен.

После ужина он попросил ее выйти, а остальных оставил для разговора.

– Если этот план не удастся, второй такой возможности не будет, – услышала она писклявый голос Гуя. Чтобы не вызвать подозрений, Люба отошла от двери и села на бревно, зная, что их постоянные споры недостойны ее внимания.

Сегодня, как никогда, она вспоминала своих детей и чувствовала глубокую вину перед ними. Бедные ее девочки уже, наверное, и не надеются еще раз увидеть маму. А она здесь развела игры про любовь.

– Шлюха! – тихо воскликнула она и ударила кулаком по бревну. Ей хотелось сказать ему, как она хочет домой, но она боялась, что минута, когда она скажет ему о своем желании уйти, станет для нее последней.

– Вряд ли мне представится такая возможность. Надежды на побег, очевидно, нет, и быть не могло, – с горечью подумала она. Ей придется подождать, когда они уйдут за границу, и цепь с нее будет снята. Тогда она сможет убежать и найти русское консульство. Но на это потребуется уйма времени, а ее дети не могут ждать столько.

Эта мысль приходила ей в голову и раньше. Она уже обдумала этот вопрос и составила свой план. Не смотря на то, что отношение к ней Василия изменилось коренным образом, она по-прежнему испытывала в глубине души животный страх, как только он начинал сердиться. И от жизни в этом глухом углу, где ее периодически оставляли одну на цепи. Где она вздрагивала от каждого шороха, и криком казался даже ее шепот. Она, в отличие от Василия, устала, считая, что сутки в тайге – это сутки за трое.

И хотя Василий говорил, что для него это свобода, она по-прежнему считала себя в тюрьме. Ошейник с цепью был на ней всякий раз, когда существовала угроза побега.

– Господи, если я не вернусь домой, сотвори в моих девочках чистые сердца и светлые помыслы! А мне помоги попасть к ним как можно скорее! Я так соскучилась по моей обычной жизни, по людям! Нет, я не нуждаюсь в окружении толпы, но я хочу быть с теми, кто мне дорог более всего. И еще хочу отомстить всем «козлам», предающим свои семьи! И главному из них! Ничего, что на шее у меня существенный недостаток: ошейник с цепью! Рано или поздно, но я доберусь до тебя, мерзкий ублюдок!

 При воспоминании о Любомире она зло сжала губы и продолжала шептать проклятия в его сторону.

– А если я вдруг не смогу уйти от него, когда мы уйдем отсюда? Не смогу по той причине, что не захочу? Ведь я все больше привязываюсь к нему, испытываю сладкую дрожь при воспоминании о ласках и уже жду следующей ночи. И сегодня мне совсем не хочется, чтобы завтра он снова ушел на несколько дней. Ночью он даже не напоминает того монстра, который мучил меня всю зиму. А его сиротское детство? Его жизнь, полная независимых от него обстоятельств и лишений? Разве он не заслуживает прощения? Во всяком случае, от меня?

– Остаться с тобой – значит предать детей. Если бы твоя мать не предала тебя, твоя жизнь не превратилась бы в череду тюрем. Я не могу принять твой образ жизни, ты не можешь принять мой. Ты любишь мое тело, но не признаешь мою душу.

Люба вздохнула и, окончательно запутавшись в мыслях, стала бездумно смотреть на неизвестную ей желтую птичку, сидящую на тоненькой ветке ближайшего куста и выводившую короткие нежные рулады.

Из избушки доносились гневные визгливые вопли Гуя из русско-китайского суржика с большой порцией ненормативной лексики. Мужчины о чем-то яростно спорили. Она не знала, каковы были их планы накануне, и не знала, о чем спор, это ее не касалось.

– Сделай милость, заткнись! – услышала она повелительный голос Василия, и Гуй замолчал так же внезапно, как начал ор.

– Пошли, сделаем так, как он велит, – услышала она сердитый голос Гуя. Они с Ли вышли из избушки и удалились в сторону домика Ли. Гуй шел, что-то бурча, но Василий одним взглядом успокоил его.

– Хитрая и умная дрянь этот Гуй, – произнес Василий, подходя к ней. – Этот сумасшедший сукин сын вечно спорит, если дело касается ущемления его выгоды. Причем своим обычным способом, мелко и пошло. Когда меня не было, он тут правил, аки самодержец, теперь не хочет уступить свои позиции. Идем в баню, я хочу помыться перед дорогой. А то волосы, как жесткая щетка.

Они вошли в баню, и она сразу отметила необычный запах. Пахло чем-то очень знакомым, щемящим душу и навевающим неясные воспоминания. Пока он раздевал ее, а он в бане теперь всегда делал это сам, она как-то уж совсем обалденно крутила головой, стараясь уловить этот знакомый милый сердцу запах.

– Я знаю, что чересчур сексуален, но не могу тобой насытиться – прошептал он ей, нежно прижимая ее к себе. – Ты такая маленькая и беззащитная в моих руках, с характером легче пуха, и тебе трудно выдерживать меня, потому что с тобой я – настоящий пожар. Но сегодня у меня для тебя поощрительный приз.

Василий хитро улыбнулся и вдруг вытащил спрятанную в укромном углу настоящую шоколадку «Аленка». Она поняла, откуда шел этот тонкий знакомый с детства аромат, и совсем уж по-детски прижав к себе шоколадку, обняла его и поцеловала в щеку.

– Моя мама в детстве на праздники всегда покупала мне эту шоколадку, – просто произнесла она.

– А ведь где-то есть и моя мама, – вздохнув, произнес он. – Мне бы так хотелось увидеть ее, как она выглядит. Спросить, почему она со мной так поступила. Может, она девчонкой была, залетела и не знала, что делает.

Его голос потеплел, в глазах мелькнула грусть.

– Я бы очень хотел найти ее, но у меня нет такой возможности. Да и незачем ей знать, что ее сын – беглый убийца. Вот такая безысходность! А безысходность – это когда ты уже ничего не можешь изменить, твой выбор сделан кем-то другим.

– Как же мало ласки и тепла ему досталось! Не удивительно, что он такой, – подумала она и вдруг застыла в своих мыслях.

– Думаешь о детях? – спросил он с подозрением. Люба погладила его по руке, желая смягчить ситуацию.

В этот день им не было скучно вдвоем. Как каждый вечер, он держал ее на коленях, сидя перед горящей печкой. Она отламывала от шоколадки маленькие кусочки и клала в рот то себе, то ему, покачивала голыми ногами и вообще вела себя, как девчонка. Он снисходительно улыбался, гладил ее тело, прижимал к своей груди ее голову, грел своими огромными лапищами ее небольшие груди. Судя по тому, как блестели его глаза, ему это нравилось.

Наконец, схватив ее на руки, как перышко, он понес ее в постель. Всю ночь, нежно сжимая ее в своих огромных объятиях, мягко вдавливаясь в нее всем своим существом, хотел лишь одного: вобрать ее в себя всю без остатка и никому! никому на этой земле ее не уступить. Ни детям, ни матери, ни тому обществу, в котором она жила, ни всему миру вообще!

Была ли его любовь плодом его маньячных фантазий, или в его душе проснулось и проросло нечто истинное, идущее от неизвестных его генов и закрытое черными поворотами судьбы, Люба не знала. Закрыв глаза, она просто шла за его порывами, просто отдавалась ему, уже не спрашивая у своего сердца, сознания и порядочности разрешения. Просто любила этот момент своей жизни и его в нем. Словно на этот счет не было сомнений ни у него, ни у нее.

А дальше? Что будет дальше с тобой, Любочка? Где тот горизонт, который ты так хочешь перейти, шепча по ночам имена своих детей? И не знаешь, что он каждую ночь подолгу смотрит на тебя, спящую, и слушает эти имена, запоминая их и уже ненавидя, потому что не хочет, чтобы даже самая мизерная частичка тебя досталась кому-то еще.

Что он хочет от тебя, говоря, что ты будешь не его рабыней, а женой, похожей на рабыню, что будешь подчиняться ему во всем? А он будет владеть тобой так, чтобы ты с трепетом в ожидании ласк ждала его, будет любить тебя каждой клеткой себя. Что ему нужно от тебя? Твое сердце, твоя душа, или только тело? Что ты можешь дать ему? Признайся: только тело. И ты понятия не имеешь, что будет завтра….

Я люблю тебя? Да никогда! Я хочу остаться с тобой? Ни в коем случае! Я наслаждаюсь твоими ласками? О, да, да! И еще раз – ДА!

Дождевые слезы стекли по стеклу оконца. Слезы ее детей? Слезы тоскливо стоящей у ночного окна матери? Слезы беременной Любочки? У каждого из них в этой жизни своя правда. И у нее. И у него. Только Богу известно все, и даже то, что у него самая большая и самая невзаимная любовь к человеку….

Едва рассвело, они встали. Она одевалась, отвернувшись от него, но он подошел к ней и, как обычно перед уходом, вновь нацепил на нее ошейник.

– Как собаке, – со злостью подумала она, и чуть было не заготовила фразу, чтобы сказать ему это. Он будто догадался о ее мыслях.

– Не обижайся, я просто боюсь потерять тебя. Потеряю тебя – потеряю все. Наши дороги теперь неразделимы.

Слишком опасно было возражать ему, и она промолчала. Он обнял ее, прижал к себе и заглянул в глаза.

– Скорей бы уйти отсюда. Уже не хочу видеть эту тайгу, эти китайские морды, чтобы где-то домик, магазинчик или заправка, и ты. И пацаненок чтобы бегал вокруг.

Он пошел к двери, затем обернулся и задумчиво посмотрел на нее.

– Бойся не меня, а своего предательства, – вдруг произнес он и вышел. И она поняла, что он сказал ей это не без умысла.

Утро покатилось своим привычным распорядком. Люба помогала укладываться в дорогу мужчинам. Она замесила тесто и напекла пресных лепешек, упаковала запеченных с вечера куропаток, запасное белье и все, что нужно в дороге. Покончив с этими приготовлениями она, выйдя во двор, увидела, что Василий, сидя на бревне, упаковывает в рюкзак какие-то маленькие мешочки из плотной материи. Привыкшая к молчанию, она и на этот раз не посмела спросить, что это такое.

Василий поднялся и направился в сторону избушки, чтобы дать необходимые наказы китайцам, заодно обратившись к Любе.

– Принеси мне из бани мою клетчатую рубашку, она самая удобная в дороге.

 Коротко кивнув ему, она зашла в баню и совершенно бездумно посмотрела в окно. И увидела, как Гуй топором, который в народе назывался «колун», которым рубили дрова, и который берегли, как зеницу ока, и который постоянно держали в сарайчике, больше похожем на дворовый туалет, что-то перерубил на колоде напротив оконца бани.

Но не это поразило Любу. Гуй стал рассматривать лямки на своем рюкзаке, а в это время колун упал с колоды, свалился в траву и стал совершенно невидим. Гуй, поколдовав еще немного с рюкзаком, ушел, совершенно забыв про колун.

У Любы замерло сердце! Она словно упала вниз с высоты. Василий всегда перед уходом тщательно собирал инструменты и запирал их в сарайчике, недоступном для нее. Ее цепь не доставала до сарайчика всего на пару метров, а сарайчик всегда был закрыт на замок. Люба подозревала, что они хранят в нем не только инструменты, но сейчас она думала совсем о другом.

Василий уже закрыл в сарайчик все инструменты. В последнее время он делал это с особой тщательностью, и она понимала, что он боялся, чтобы она в его отсутствие не перерубила цепь и не убежала. Очевидно, Гуй, вопреки его запрету, взял топор уже после того, как Василий убрал все инструменты. Неужели он забыл про топор?

Прижав к себе рубашку Василия, она стояла возле оконца, застыв от удивления и изумленно глядя на место, где лежал колун.

– Люба, ты где? Я жду рубашку, – позвал ее Василий. Она встрепенулась и поблагодарила судьбу за то, что оконце бани выходит не во двор, а на стену домика Ли, и Василий никак не мог видеть, что делал Гуй. Она быстро вышла из бани и отдала рубашку. Затем, чтобы не выдать своего встревоженного взгляда и не разбудить его подозрения, ушла в избу.

Наконец, путники были готовы.

– Зайди на минутку в баню, – прошептал Василий Любе. Они вошли в баню, и он накинул крючок на двери. Так было всегда. Его ненасытность была просто необыкновенной! Без лишних слов он прижал ее к себе, поцеловал и быстро раздел.

– Теперь перейдем к делу, – шепнул он ей на ушко и уложил на постель. Близость была быстрой и бурной. Он так сжимал ее в своих объятиях, что ей стало больно.

– Это, чтоб тебе скучать не пришлось, – сказал он ей, надевая брюки. – Чтобы ты вспоминала меня все три дня. Меня бы сильно огорчило, если бы ты забыла обо мне сразу.

Она насилу улыбнулась. Он вдруг поднял к себе ее лицо за подбородок.

– Что-то случилось? Возникла проблема? Ты какая-то встревоженная.

Люба побледнела и непременно дрогнула бы перед ним, если бы это было раньше.

– Нет, это ожидание просто невыносимо! Ты не представляешь, как я боюсь оставаться здесь одна, особенно в первый день. Такая тоска! Я мучительно скучаю!

Она заставила себя улыбнуться, но вдруг поняла, что сказала слишком много. Но он, успокоенный ее объяснением, улыбнулся ей с благодарностью, усадил ее к себе на колени, и у нее отлегло от сердца.

– Родная моя, любимая! Девочка моя! Ты не представляешь, как я в походе волнуюсь за тебя, как постоянно думаю о тебе! Если я потеряю тебя, мой мир перестанет существовать, так и не начавшись. Потерпи еще, надеюсь, что это последний поход, и мы будем вместе всегда. Я знаю, что у меня масса недостатков, но я верен в любви и добьюсь твоей взаимности, в чем ты сама со временем убедишься. Нам стоит пожениться даже ради того, чтобы в моей жизни свершилось все задуманное.

Ей хотелось сказать ему, что это не приведет ни к его счастью, ни ее, но прежний страх перед ним заставил молчать. Говорить ему это не имеет смысла, он и слушать не станет. И она поняла, что так и будет.

Он обнял ее, прижал к себе и поцеловал.

– Ну, все, моя малышка, мне пора. Не скучай без меня и веди себя аккуратнее.

Предупредив ее быть осторожнее на улице, он вышел. Через минуту он уже был готов идти.

– Ну, пошли. – Путники взвалили рюкзаки на плечи и направились на юг.

Она проводила их до края полянки, дальше не пускала цепь. Он в последний раз поцеловал ее в губы, и они скрылись в ближайших кустах. К ее счастью, он ничего не заметил в ее состоянии.

Люба вернулась и с бьющимся сердцем подошла в колоде. Колун, как протянутая рука спасения, как помощь из тайного источника, лежал в траве. Только в редких случаях он так свободно валялся посреди двора. Василий был весьма аккуратным хозяином и требовал того же от всех. Люба смотрела на колун и еще не могла осознать, что это реальность.

– Ох, и попадет же Гую от Василия! Это его точно рассердит! – машинально подумала она, и еле уловимая усмешка тронула ее губы. И вдруг еще одна мысль пронзила мозг, но она как-то уж очень спокойно шепотом озвучила ее.

– Если это просто медвежья услуга Гуя, значит, надежда у меня все-таки есть.

Но тут в душе произошло полное смятение и закралось ужасное подозрение.

– А вдруг он специально попросил Гуя оставить топор? Может, он пытается проверить, попробует ли она перерубить цепь. А вдруг Гуй сам специально подложил топор, чтобы создать ей большие проблемы? Или, наоборот, чтобы расстроить Василия ее побегом? Василий обязательно бросится за ней в погоню, и таким образом он избавится от обоих?

Она прекрасно понимала, что Гуй подл и способен на все, и вероятность его обмана весьма велика. Подозрительно было и то, что Гуй, боящийся Василия, так запросто оставил колун. Но в то же время он был известен и своей старческой забывчивостью, за что неоднократно получал выговор от Василия. Не за один день, но в процессе общения она поняла и изучила их всех.

– Вряд ли это было случайностью, – с горечью подумала она. Эта мысль окончательно лишила ее надежды и решимости.

Люба вошла в избушку и села на табуретку, опустив руки на колени. Долго сидела она и мысленно билась над этим вопросом. В данный момент ей важно было знать, нарочно или нет оставлен топор. От этого зависело все, в том числе ее жизнь. Удостовериться в этом окончательно у нее не было никакой возможности. Это просто был один из возможных вариантов. Но был и второй – случайность. И это давало возможность сломать клетку плена.

Постепенно желание избавиться от проклятой цепи нарастало, но нарастала и тревога в душе, и все сильнее терзала ее. Вот оно, спасение, лежит недалеко от нее в траве. Она знает, что несколькими крепкими ударами сможет перерубить цепь. А если нет? Побег бы не удался, а Василий обязательно проверит целостность цепи и увидит, что она старалась ее перерубить. Однако, у нее впереди целых три дня, и за три дня можно разрубить и толстое дерево.

И что будет, если она все-таки решится и перерубит цепь? Даже если это ей и удастся, куда ей бежать, и удастся ли дойти? Из их разговоров она постепенно почерпнула некоторые полезные сведения и определила, что нужно идти все время на восток, чтобы дойти до моря. Она продумала это уже раз сто за время плена.

Люба вдруг поняла, что слишком возбуждена и не совсем владеет собой. Она чувствовала мелкую дрожь во всем теле и громкий стук сердца. Сделав огромное усилие, чтобы обрести трезвое мышление, стала ходить по избушке, машинально переставляя предметы.

– Думай, думай о том, как быть дальше и сама решай, что делать! – Она смотрела на огонь печурки и говорила, говорила сама себе. – Ведь на кон поставлена не только твоя жизнь. Спасение здесь, недалеко, в нескольких шагах, стоит только подойти, взять в руки и перерубить ненавистную цепь. Не пора ли оставить мрачную темницу и вернуть утраченную свободу? Тебе уже не нужно полагаться на его милость или ждать подарка от судьбы в виде вертолета или охотников, потому что выход, который столько ждала, есть.

 Птица удачи наконец-то заглянула и в ее тюрьму, предлагая ей вырваться из тисков заточения. Но почему ее мозг превратился в орудие пытки для нее? Почему в эти решительные для своей судьбы минуты она потеряла всю свою решимость? Что вдруг так парализовало ее? Еще недавно ради свободы она была готова на любое безумие, особенно когда он так жестоко мучил ее. Что же сейчас произошло, что ее губы вдруг задрожали при воспоминании о последних ночах, проведенных с ним? Тех трех днях, в которых они решили сыграть в любящих супругов?

Не о его злобе сейчас думала она, а о его грустном взгляде на неизвестное ей фото, его жизни, одиночестве и любви к ней, неожиданной для них обоих, страстной и … взаимной? Его планах уйти с ней за границу. Но, уйдя с ним, она вряд ли уже вернется домой. Остаться с ним в обмен на свободу? Надо ли объяснять, КАК она хотела этой свободы!

Люба вдруг вспомнила его слова: «Бойся не меня, а своего предательства». Эти слова запульсировали в голове, не давая вздохнуть. Он предоставил ей небогатый выбор: отречься от всего дорогого и жить с ним, испытывая к нему не любовь, а страх. И медленно умирать в тоске по детям. А она весь год так тосковала хоть по какой-нибудь связующей нити с ними и, живя с ним, продолжала бы это делать.

– Если я уйду, как он поведет себя?

Прошло уже много времени, а она все никак не могла решить, что ей делать. Она то действовала возбужденно, то снова в раздумьях застывала на месте. Страх и неуверенность давили на нее, но желание встречи с детьми становилось все сильнее, постепенно вытесняя из души все остальные мысли. Не воспользоваться сейчас этим просто уникальным в ее условиях шансом было бы преступлением перед ее дочерями и мамой.

– Я должна хотя бы попробовать, другого выхода и так нет. Может, я не дойду, но убежать я должна! Надо изобрести план пути и постараться не погибнуть при его исполнении.

Люба ходила по комнате, машинально повторяя эти слова, но светлые от любви глаза Василия не выходили из головы и сердца. Очередной жуткий момент ее жизни, когда она должна выбрать кого-то в жертву! Как ей поступить?

Она вышла на улицу и села на бревно, обхватив себя руками и раскачиваясь из стороны в сторону. И вдруг заматерилась, ударив кулаком по стволу дерева. Ей захотелось заорать, затопать ногами на все, что с ней происходило.

– Да оставьте вы меня в покое! Я плюю на вас! Я ненавижу вас! Да пошли вы….

Не в силах вынести душевные муки, она била и била до боли кулаком по стволу, матерясь, как пьяный извозчик.

И вдруг, словно наитие сверху остановило ее.

– Сейчас он придет! Обязательно придет! Он придет проверить, взяла я колун, или нет!

Она вскочила и забежала в баню. Схватив ржавый помятый тазик, налила в него воды и дрожащими руками стала стирать мужские носки. Эмоции постепенно приутихли, и она приобрела способность мыслить трезво.

Задумавшись, стала вешать носки на веревку над печкой, когда внезапно дверь распахнулась, и в проеме появилась темная фигура. От неожиданности Люба пришла в такой ужас, что, вздрогнув и побелев, закричала, отшатнувшись. В голове помутилось, она стала оседать на пол. Василий подхватил ее на руки.

– Люба, Любочка, малыш мой хороший! Что ж ты так испугалась? Это я, дурак, чуть не довел тебя до обморока!

Он схватил с гвоздя полотенце, смочил и стал обтирать ей лицо.

– Ну, все, все, это я, не бойся.

Сказать, что она была потрясена его появлением – ничего не сказать!

– Что случилось? – слабым голосом спросила она и вдруг зарыдала. Он подхватил ее на руки, усадил к себе на колени и стал покачивать, успокаивая, как ребенка.

– Успокойся, не плачь, все в порядке. Просто, пройдя некоторое расстояние, мы, как всегда, устроили отдых. Я оставил их в надежном месте, а сам пустился бегом к тебе. Ничего страшного, у меня такие сильные и тренированные ноги, что они не успеют отдохнуть, как я уже вернусь.

Он прижал ее к себе и стал с упоением целовать.

– Не могу без тебя – и все! Захотелось еще побыть с тобой хоть немного. Просто я давно не любил тебя, – прошептал он ей на ушко и уложил на постель.

Он ласкал ее так неистово, что у нее появился страх, не проявятся ли в нем старые наклонности. Но его ласки не вызывали боли, только непонятную сладкую истому. И вдруг она сама обхватила его, прижалась к нему и бурно пошла за его ласками. Испытала экстаз, потребовала еще, сама, не стесняясь, ласкала его так, как в последний раз, подстегивая и доводя его возбуждение до беспамятства. С влажными от страсти глазами, весь дрожа, он впился в ее тело и слился с нею в одно целое. Казалось, ничто уже не сможет разъединить их, ничто в целом мире!

Потом она снова потребовала еще, и ему пришлось проглотить маленький зеленый шарик Ли и дать ей. Что происходило далее, какие обоюдные звуки страсти и экстаза услышала тайга в этот день, история умалчивает…. Любовь, однако….

– Ты слабенькая и нежная, – напоследок сказал он. – То, что мы с тобой сейчас вытворяли, измотало тебя. Это – норма наших интимых отношений, и так будет всегда, пока я на это способен. Боюсь, что тебе трудно будет, когда мы будем переходить границу. Этот поход вымотает морально и физически не только тебя. Но, не бойся, я буду рядом и, если что, понесу тебя на руках. А сейчас не вставай, отдохни.

Он подошел к двери, постоял секунду, затем вернулся и, раскрыв одеяло, обцеловал ее всю с головы до кончиков пальцев ног.

И ушел так же быстро, как и пришел.

– О, Господи! Лучше бы он не приходил!

Люба опустилась на колени и буквально завыла, взявшись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Господи, Господи, что же я делаю? Что же я за тварь такая? Почему я не могу оторваться от него, не могу без его ласк, веду себя, как самка, хуже, как шлюха! Что это за сексуальную истерию я здесь устроила? А ведь он когда-то сказал, что буду прогибаться под ним. Тьфу! А он? Когда издевался надо мной, не говорил, что я слабенькая? Да к этому времени я сама бы умерла от издевательств, и ему не пришлось бы убивать меня! А он? Здоровый бугай, взвалил на мои плечи всю тяжесть выбора! А ты? Сидишь, как клуша, и только страдаешь! Что, не можешь преодолеть себя? Полюбились тебе сладкие ночи с убийцей? Маркиза бандитов нашлась! Не смей и мечтать ни о каких чувствах и беги домой со всех ног, идиотка! А ну, поднимай задницу, и вперед! Домой! Быстро! …. Звери? Да, звери! И главный из них – он. Потому что он обязательно погонится за тобой, а остановить его все равно, что остановить бешенного гориллу. Иди, делай и надейся, что все получится! Сейчас только этот путь по тайге обретает для тебя особую значимость, и готовься пройти по нему, сражаясь за свою жизнь и встречу с детьми.

– Да кто он такой для меня, убийца, маньяк и сексуальный насильник! Его история, это его история, и мне нет дела до этого, у меня масса своих проблем! Мне нужно обрадовать детей, успокоить маму и бабушку, разобраться с мужем. Я сделала для него все, что могла, теперь он должен сам.

Люба встала с колен и, вытерев слезы, пошла в избушку. Набрав засушенного маленькими кусочками мяса специально для дальних переходов, и заодно вспомнив, как умело и по-хозяйски Василий делает абсолютно все, она завернула их в чистый пакетик и спрятала себе за пазуху. Туда же отправились испеченные утром лепешки, оставленные для нее. И снова села на табурет.