Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Л. Н. Толстой

Александр Каменский

Прелюдия

Шестая глава моей вышедшей в 2022 г. книги «Любовь, страсть и отчаяние – русские преступления XVIII века» начинается с рассказа о браке Федора Воейкова и Александры Поливановой – молодых людей, венчавшихся в Москве в 1769 г. И хотя в архивных документах, на которых основан этот рассказ, ничего не говорится о чувствах молодых супругов, сам он предстает как история романтической любви, победившей возникшие на ее пути препятствия. Однако когда книга уже была в типографии и внести в нее какие-либо изменения было невозможно, обнаружились новые документы со сведениями о том, как в действительности сложилась семейная жизнь четы Воейковых. Содержание этих документов дополняет наши представления об институте брака и гендерной истории России XVIII в., которым посвящен ряд исследований последних лет, но выходит далеко за пределы истории одной дворянской семьи, проливая свет на механизмы функционирования родственных, патрон-клиентских, формальных и неформальных связей в высших слоях российского дворянства второй половины XVIII в. Это также интереснейший источник для изучения нравов той эпохи. Однако прежде чем познакомить читателя с документами, имеет смысл вспомнить уже опубликованный сюжет – как пролог к последующим событиям. Воспроизвожу его с небольшой купюрой так, как опубликовано в книге.

В октябре 1770 г. Юстиц-коллегия получила промеморию из Московской духовной консистории, в которой сообщалось, что в нее обратился с челобитной надворный советник Александр Матвеевич Воейков, возмущенный поступком своего сына Федора, вице-вахмистра лейб-гвардии Конного полка. В августе предшествующего 1769 г. Федор, якобы выдавая себя за казанского помещика и жителя Москвы (отец утверждал, что никаких имений в Казанской губернии ни у него, ни у сына нет), без родительского благословения и в отсутствие отца женился на девице Александре, дочери покойного капитана Игнатия Ивановича Поливанова. Причем венчание имело место не где-нибудь, а в Казанском соборе на Красной площади. Свидетелями молодоженов были родственники невесты – ее дядя и брат – майоры Гаврила и Евграф Поливановы, а также ротмистр Георгий Дукович и поручик Дмитрий Кахов. Разгневанный Воейков-старший требовал признать брак сына недействительным, а консистория, в свою очередь, просила коллегию разыскать и допросить злодеев.

Юстиц-коллегия немедленно приняла дело к рассмотрению и велела одному из своих чиновников его зарегистрировать, подготовить выписки из соответствующих законов и доложить. Усердный чиновник все исполнил – зарегистрировал, сделал выписки и доложил. Правда, с небольшой задержкой. Доклад последовал лишь шесть лет спустя – в 1776 г.! По-видимому, опасаясь начетов за столь долгое бездействие, коллегия тут же рьяно взялась за дело. Подозреваемые были объявлены во всероссийский розыск и во все губернские и воеводские канцелярии империи были посланы указы об их поимке. На протяжении всего следующего года с мест исправно рапортовали сперва о получении указа, а затем о том, что трижды, но тщетно публиковали (то есть объявляли) призывы к населению вверенных им территорий выдать скрывшихся преступников. В Московскую консисторию, которая, судя по всему, также все эти годы о деле Воейковых не вспоминала, ушло заверение в том, что коллегия не дремлет, а трудится в поте лица. Наконец, удалось установить, что свидетель венчания Дукович, к этому времени уже поручик в отставке, служит смотрителем в Елисаветградской провинции, а другой свидетель Кахов – в чине капитана – в Македонском гусарском полку. Коллегия немедленно послала в канцелярию этого полка «вопросные пункты», по которым следовало опросить капитана, но оттуда последовал ответ, что в настоящий момент Кахов находится в командировке в Москве в Кригс-комиссариате. Однако там его тоже не оказалось, и где он, чиновникам Кригс-комиссариата было неизвестно. Пока депеши ходили по просторам империи, Кахов, видимо, вернулся к полку, и его удалось допросить. Он оказался ветераном Семилетней войны и Крымского похода, побывавшим в плену у неприятеля и раненым на поле боя[1]. Эпизод почти десятилетней давности он помнил смутно, но утверждал, что поверил на слово родственникам невесты, познакомившим его с женихом. На календаре был уже 1778 г., и не успела Юстиц-коллегия сообщить эти ценные сведения консистории, как в мае оттуда прибыла новая промемория. В ней сообщалось, что служащим духовного ведомства удалось побеседовать с чудесным образом обнаруженными Федором (уже прапорщиком) и Александрой Воейковыми и те сообщили, что в действительности отец жениха, уезжая восемь лет назад из Москвы, сперва дал согласие на их брак, но потом передумал, ибо «возымел на него [Федора] гнев свой за доставшияся ему от покойной бабки ево Катерины Гавриловой Милославской вотчины и подал то прошение». Посоветовавшись с вышестоящим начальством в лице митрополита Платона, консистория признала брак законным. Коллегия облегченно вздохнула и сдала дело в архив[2].

Надо заметить, что, согласно родословной Воейковых, надворный советник Александр Матвеевич скончался в 1777 г. (похоронен в Донском монастыре в Москве) и, значит, подтвердить или опровергнуть показания сына и невестки, данные ими в консистории в 1778 г., уже не мог. Также обращает на себя внимание, что уже 22 января 1770 г., то есть не позднее шести месяцев после венчания, у молодоженов родилась дочь Наталья, что заставляет предположить, что Александра пошла под венец будучи, как выражались в XVIII в., «непраздна», именно это обстоятельство заставило поспешить со свадьбой, и вряд ли А. М. Воейков, требуя расторжения брака, не знал о существовании внучки.

Не оставивший, по-видимому, заметного следа в истории надворный советник Александр Матвеевич Воейков имел брата Федора (1703–1778) – генерал-аншефа, последнего губернатора оккупированной русскими войсками во время Семилетней войны Восточной Пруссии, а позднее генерал-губернатора Новороссии, а также сестру Марию (ок. 1724 – после 1757), которая была первой женой деда А. С. Пушкина Льва Александровича[3]. Отец Александры Поливановой Игнатий Иванович, умерший примерно в 1766 г., был сперва «пажом при дворе, откуда в 1732 г. поступил в Сухопутный кадетский корпус, но за “непонятием наук”, в том же году отправлен в Военную коллегию, определен в Ярославский (?) пехотный полк» и, как мы видели, дослужился лишь до звания капитана[4]. Его сын Евграф, свидетель на свадьбе сестры, в 1770 г. вышел в отставку в звании секунд-майора. Но у Александры Поливановой было еще двое братьев – Иван (1740–1786), впоследствии генерал-поручик, рязанский и саратовский наместник, и Юрий (1751–1813), генерал-майор, участник русско-турецкой войны 1787–1791 гг. и Отечественной войны 1812 г. В 1760-е годы и Иван, и Юрий Поливановы служили в том же лейб-гвардии Конном полку, где служил Федор Воейков, и, возможно, именно через них состоялось его знакомство с будущей супругой. Что же касается другого свидетеля венчания, Гавриила Ивановича Поливанова, также вышедшего в 1770 г. в отставку в чине премьер-майора, то он, как и Кахов, был ветераном Семилетней войны, и, вероятно, именно ему последний и доверился[5]. Женой Александра Матвеевича и матерью Федора Воейкова была княжна Наталья Алексеевна Милославская, и, соответственно, имение (возможно, в Казанской губернии) он получил в наследство от бабки по матери и, вероятно, в честь матери назвал и старшую дочь. Сам же Федор родился в 1748 г.[6] и, значит, женился в 21 год. Наконец, нельзя не упомянуть, что, когда в мае 1778 г. супруги давали показания в Московской духовной консистории, Воейкова носила под сердцем сына Александра (1778–1839), будущего известного поэта и переводчика, приятеля В. А. Жуковского и братьев Андрея и Александра Тургеневых, появившегося на свет 30 августа того же года. Кстати, то обстоятельство, что его нарекли Александром – возможно, в честь недавно умершего деда, – косвенно указывает, что отец с сыном к этому времени уже помирились[7].

Завязка: занавес поднимается

Вновь обнаруженные и публикуемые ниже документы составляют дело 2749 описи 1 фонда 7 Российского государственного архива древних актов[8]: это дело представляет собой коллекцию документов высших правительственных учреждений России XVIII в., занимавшихся расследованием политических преступлений, – Преображенского приказа, Канцелярии тайных и розыскных дел и Тайной экспедиции Правительствующего Сената. На первый взгляд обнаружение документов именно в этом архивном фонде может показаться странным, поскольку речь в них идет о сугубо семейном конфликте и ничего политического, того, что могло трактоваться как государственное преступление – посягательство на жизнь государя, оскорбление величества, заговор, бунт, измена или хотя бы «похищение государственного интереса», – в них нет. Однако на практике, в особенности в царствование Екатерины II, Тайная экспедиция Сената в полном соответствии со своим названием занималась не только политическими делами, связанными с угрозой государству, но и теми, суть которых, по мнению верховной власти, не должна была быть предана огласке, стать известной широкой публике, – в частности, касавшимися людей известных, с положением в обществе и системе государственного управления. В этом, с одной стороны, отразилось свойственное тому времени широкое понимание политического, а с другой – осознание императрицей значения общественного мнения и ее забота о репутации, причем в данном случае не столько своей собственной, сколько, как становится понятно из публикуемых документов, дворянской элиты и, следовательно, страны в целом.

Дело 2749 содержит историю скандала – далеко не уникального и, в сущности, довольно заурядного, – но нужно было по возможности постараться не сделать его публичным, тем более что в него оказались вовлечены высшие сановники империи. Можно предположить, что и сами участники семейной драмы также не желали широкой огласки. Во всяком случае, главная героиня – Александра Воейкова – говорит об этом прямо, всячески подчеркивая свое стремление соблюсти внешние приличия. В то же время, если бы в условиях публичности, к примеру, как в Англии того времени, об этом скандале стали бы писать газеты и вокруг него сформировалось общественное мнение, исход, возможно, был бы иным.

Особенностью российского делопроизводства XVIII в. было то, что, создавая документ, чиновник должен был воспроизвести или по крайней мере пересказать в нем содержание всех предшествующих документов. Это делалось для того, чтобы вышестоящий чиновник, которому предстояло вынести решение, получил полное представление обо всех этапах развития дела, но в результате объем документов значительно возрастал. Прошения же, или, как их по привычке продолжали называть, челобитные, с которыми россияне обращались к властям предержащим, составлялись в соответствии с установленным формуляром и, как правило, были достаточно краткими. Два прошения Александры Воейковой императрице Екатерине II, которыми открывается настоящая публикация и которые, собственно, и стали причиной появления на свет дела 2749, в этом отношении по-своему уникальны. Оба они написаны мелким, убористым почерком, первое – на 26, а второе – на 13 страницах. Именно из этих многостраничных прошений мы и узнаем драматические обстоятельства жизни четы Воейковых и их семейного раздора.

Оказывается, в момент, казалось бы, столь романтического венчания в Казанском соборе на Красной площади в 1769 г. жених находился под следствием и арестом по делу о фальшивом векселе, составленном им от имени его матери двумя годами ранее. Криминальные наклонности жениха, судя по всему, не смутили ни юную невесту, ни ее присутствовавших на свадьбе родственников. Причем заметим, что Александра отнюдь не была бесприданницей, поскольку упоминает о принадлежавших ей лично бриллиантах и серебре. Арест Воейкова, по-видимому, носил сугубо формальный характер, раз он не только сыграл свадьбу, но и в тот же период своей жизни совершил ночное нападение на некую вдову майоршу Бурковскую, за что ему грозила чуть ли не смертная казнь. Приговор ему был вынесен лишь в 1775 г., когда он был разжалован в солдаты, но стараниями жены (по ее уверению) избавлен от смертной казни и ссылки, в которую отправился его сообщник. Вскоре после этого новую жалобу на сына, с обвинениями в мотовстве, на сей раз в Военную коллегию, подал отец Федора, но и тогда Александра якобы отмолила смягчение его участи – все закончилось отправкой в дальний гарнизон. После смерти свекра в 1777 г. ей также удалось возвратить мужу наследство умершей еще в 1771 г.[9] его матери. И, хотя в своих прошениях она упорно называет мужа «посредственным дворянином», он был, по-видимому, довольно состоятельным помещиком, владельцем дома в Москве и нескольких имений, приносивших 10 000 рублей годового дохода. Вероятно, заступничество не только жены, но и каких-то иных влиятельных родственников позволило Федору Воейкову довольно быстро вновь получить офицерский чин (уже в 1778 г., как мы видели, он был прапорщиком), дослужиться до поручика и в результате выйти в отставку в звании капитана.

Образ жизни отставного капитана мало изменился. Как пишет его жена, он по-прежнему предавался кутежам и изменял ей с дворовыми девками и женщинами, но она все это терпела, не желая огласки, потому что муж не влезал в долги и не тратил больше, чем имел, а также «ради детей». Действительно, через пять лет после рождения первой дочери Натальи в 1775 г. на свет появилась Анна, в 1778 г. – сын Александр, в 1780 г. – Павел, в 1781 г. – Иван. Спустя еще несколько лет родился шестой ребенок Воейковых – дочь Елизавета. Генеалогические источники называют датой ее рождения 1787 г., но это очевидная ошибка, поскольку, как свидетельствуют публикуемые документы, супруги расстались уже в 1785 г. Вероятно, именно Елизавету имеет в виду Воейкова, упоминая в 1787 г. пятилетнюю дочь, и, значит, она родилась в 1782 г.

Причиной разрыва супругов явился роман Федора с вдовой княгиней Екатериной Несвицкой. Последняя, по уверению просительницы, стала тянуть из ее мужа деньги и настраивать его против жены. Воейков избивал жену, на несколько месяцев запер ее в доме, а сам отгородился от нее на другой его половине. Воейкова жаловалась на мужа его родственникам, которые сперва вызвались ее защитить, но затем встали на сторону Федора. Кульминация наступила летом 1787 г., когда Александра заподозрила мужа и его любовницу в заговоре на свою жизнь. В отсутствие Федора пьяные дворовые, возглавляемые дворецким, напали на нее, причем последний намекал, что получил от хозяина письмо со строгими указаниями относительно ее судьбы. Все это происходило в подмосковном имении, откуда чудом спасшаяся Воейкова бежала в Москву, где подала жалобу столичному главнокомандующему графу Я. А. Брюсу. Тот послал за дворецким московского полицмейстера П. П. Годеина, который сперва изъял у дворецкого письма Воейкова и задержал его, но затем отпустил, а письма вернул.

Вернувшийся в свое подмосковное имение Федор Воейков позвал жену назад, но она, сославшись на нездоровье, приехать отказалась, и тогда он велел забрать у нее находившихся с ней дочерей. Сменивший Брюса на посту главнокомандующего П. Д. Еропкин хоть и попытался примирить супругов, но расследовать дело официально отказался, ссылаясь на родство с Воейковым, и Сенат, куда Александра подала жалобу, поручил разбирательство рязанскому генерал-губернатору И. В. Гудовичу. Полная надежд Воейкова отправилась в Рязань, куда был вызван и ее муж вместе с детьми.

Гудович, как и другие вовлеченные в это дело сановники, считал его сугубо семейным и попытался решить соответствующим образом. Он устроил в собственном доме свидание Александры с детьми, которых в ее присутствии спрашивал, хотят ли они жить с отцом или матерью, и те дружно ответили (по утверждению Воейковой, из страха), что с отцом. Внешний вид детей произвел на генерал-губернатора благоприятное впечатление, и это, наряду с собранными им справками с положительными отзывами о Федоре, привело его к выводу о несостоятельности жалоб Александры, утверждавшей, что муж проматывает имение, лишая наследства собственных детей. Воейковой Гудович предложил разбираться с мужем в совестном суде, но та отказалась, считая дело не гражданским, а уголовным. Гудович между тем сообщил свое мнение Сенату, а недовольная его действиями Александра прислала ему резкое письмо, которое генерал-губернатор счел оскорбительным и пожаловался в Сенат.

Следующий этап разворачивавшейся драмы был связан с попытками Александры Воейковой найти помощников, чьи связи и влияние можно было бы противопоставить связям и влиянию покровителей мужа, и с их помощью воздействовать на решение Сената. Когда это не получилось – Сенат отказал, посоветовав ей обращаться в совестный и духовный суд, – Воейкова стала искать помощников, которые могли бы поспособствовать подаче прошения на высочайшее имя. При этом предложившие ей свои услуги банковский служащий И. Н. Рубан и подполковник И. А. Глебов, которых она характеризует как фаворитов всесильного А. А. Безбородко, запросили такие огромные деньги, каких у Воейковой не было. Кабинет-секретарь императрицы А. В. Храповицкий всячески уклонялся от приема прошения, и все же с помощью неназванного доброжелателя Воейковой удалось добиться своего, и ее прошения попали к Екатерине II.

Развязка

На что рассчитывала Александра Воейкова? Неужели действительно верила, что императрица потратит несколько часов своего времени на чтение столь подробного и многословного рассказа о ее семейных несчастьях и проникнется жалостью и сочувствием? Оправдались ли эти надежды, прочитала ли Екатерина II прошения Воейковой, только подержала в руках, наскоро пробежав глазами, или, может быть, кто-то из ее кабинет-секретарей пересказал императрице их содержание, мы не знаем. Но можно предположить, что сам объем документов мог вызвать раздражение и у Екатерины, и у докладывавшего о них секретаря и этим, по крайней мере отчасти, был обусловлен исход дела.

Как часто происходило в подобных случаях, разобраться с конфликтом в семье отставного капитана и средней руки помещика было поручено действительному тайному советнику, генерал-поручику, кавалеру высших орденов Российской империи, генерал-прокурору Правительствующего Сената князю А. А. Вяземскому. Вступившему в эту должность еще в 1764 г. и уже четверть века руководившему заодно и Тайной экспедицией, исполнительному и усердному служаке, Вяземскому наверняка не впервые предстояло копаться в грязном белье русской аристократии, и он, если верить публикуемым документам, блистательно справился с поставленной задачей едва ли не за один день. Во всяком случае, публикуемые допрос Воейковой в Тайной экспедиции и решивший ее судьбу приказ генерал-прокурора имеют одну и ту же дату – 17 апреля 1789 г.

Все обвинения Александры Игнатьевны в адрес мужа и разных должностных лиц были признаны безосновательными, в ее просьбах отдать имение мужа в опеку и вернуть ей детей отказано, а сама она обвинена в корыстолюбивом стремлении завладеть имуществом супруга и противозаконной подаче на имя императрицы прошений, полных ругательных слов и неприличных выражений. Быстрота, с которой в этом деле была поставлена точка, наводит на мысль, что вердикт был вынесен заранее и короткий допрос Воейковой был проведен лишь для соблюдения формальной процедуры. Даже очевидные свидетельства о вымогательстве у нее взятки – причем, используя современное выражение, взятки в особо крупном размере – не стали предметом дальнейшего расследования. Нет оснований думать, что у Вяземского было какое-то предубеждение против Воейковой. Скорее, он понимал, какого решения ожидает от него императрица.

По приговору Вяземского, на котором Екатерина II собственноручно начертала: «быть по сему», Александре Игнатьевне Воейковой было велено безвыездно и без права въезда в обе столицы жить в Рязани, куда муж должен был ежегодно переводить 500 рублей на ее содержание. Правда, при этом московскому главнокомандующему П. Д. Еропкину предлагалось склонить супругов к примирению, но попытка эта успеха не имела. Федор Воейков заявил, что ненависти к супруге не питает, но его здоровье не позволяет ему воссоединиться со столь беспокойной женщиной. Александра не унималась и в письме к Вяземскому, также имеющемся в публикуемом деле, пыталась доказать, что Еропкин отнесся к данному ему поручению сугубо формально. По-видимому, письмо это осталось без ответа, как и другое письмо Воейковой, адресованное секретарю Тайной экспедиции С. И. Шешковскому.

Финал: занавес опускается

Итак, в апреле 1789 г. по монаршей воле судьба Александры Игнатьевны Воейковой была решена. Все ее надежды на справедливое правосудие рухнули, и теперь ей, отвергнутой жене, разлученной с детьми, предстояло коротать век в провинции, довольствуясь выделяемым ей мужем скромным содержанием, и жить в постоянном страхе, что муж вконец разорится и этот скромный источник средств тоже иссякнет. Но жизнь часто преподносит неожиданные сюрпризы. Согласно «Историческому родословию благородных дворян Воейковых», Федор Александрович Воейков, на чье слабое здоровье столь настойчиво указывала в своих прошениях его супруга, скончался уже в следующем, 1790 г.[10] Еще через шесть лет умерла императрица Екатерина II, и в самом конце 1796 г. по распоряжению Павла I Воейкова была из ссылки освобождена.

После смерти мужа как вдова Александра Игнатьевна должна была по закону получить седьмую часть имения покойного, которая переходила ей в собственность. Мешало ли сколько-нибудь этому ее положение фактически ссыльной? По-видимому, нет, ведь формально она не была осуждена за какое-либо преступление, не была лишена прав дворянства, но, по сути, подверглась царской опале, выразившейся лишь в ограничении права передвижения. Никакие другие ее права, в том числе супружеские, ограничены не были.

Седьмая часть наследства, конечно, не сделала Воейкову богатой вдовой, но, скорее всего, избавила от страха вовсе лишиться средств к существованию. Впрочем, если верить публикуемым документам, несмотря на все ее сетования, совсем уж нищей она не была, владела домом в Москве и подмосковной «деревнишкой». Так или иначе, но это был не единственный поворот, случившийся в ее судьбе в эти годы. Вдовой она пробыла, видимо, недолго и снова вышла замуж.

Новым мужем Александры Игнатьевны стал Александр Сергеевич Сенявин – человек, о котором известно немного, но все, что известно, заслуживает внимания. Во-первых, он был сыном генерал-поручика Сергея Наумовича, внуком петровского вице-адмирала Наума Акимовича и племянником адмирала Алексея Наумовича Сенявиных. Его мать Наталья Александровна, урожденная Нарышкина, приходилась троюродной сестрой императрице Елизавете Петровне и ее старшей сестре Анне. Сам Александр Сергеевич был, таким образом, кузеном императора Петра III, и, значит, Александра Воейкова фактически породнилась с царской семьей. Причем родство это было двойным, поскольку двоюродная сестра ее второго мужа, дочь адмирала Сенявина Мария, была замужем за сыном обер-шталмейстера двора Льва Александровича Нарышкина. Во-вторых, минимальные сведения об А. С. Сенявине удалось найти лишь на двух генеалогических порталах, на одном из которых он обозначен просто как «офицер»[11], а на другом как «генерал-майор»[12]. Однако в списках генералов российской императорской армии его имени нет и, скорее всего, до генеральского звания он все же не дослужился. В-третьих, известна дата рождения А. С. Сенявина – 1753 г. Как упомянуто выше, первый муж Воейковой родился то ли в 1747, то ли в 1748 г., соответственно, во время их венчания ему было 21–22 года. Дата рождения самой Александры Игнатьевны неизвестна, но вряд ли она была старше Федора, скорее младше. В письме С. И. Шешковскому, написанном в 1789 г., она упоминает, что ей исполнилось сорок лет, значит, она родилась не позже 1749 г. Таким образом, ее второй муж если и был моложе ее, то незначительно. К концу XVIII столетия им обоим было под пятьдесят. Конечно, нельзя исключать неожиданно вспыхнувшего взаимного чувства, но вероятнее, это был брак по расчету. Впрочем, скорее по расчету нематериального свойства. Овдовевшая Воейкова, естественно, нуждалась в опоре. У Сенявина же это был первый брак. Мы не знаем, почему он так долго оставался холостяком, но ко времени, когда он встретил Александру Игнатьевну, он, по-видимому, вышел в отставку и не хотел провести остаток жизни в одиночестве. О том, насколько удачным оказался этот супружеский союз и сколько он продлился, к сожалению, неизвестно. Уже цитировавшийся генеалогический портал лишь сообщает, что Сенявин умер не ранее 1800 г.

Ну, а как сложились судьбы детей Воейковых? Старшая дочь Наталья еще в 1788 г. была выдана отцом замуж за Михаила Алексеевича Дурново, который в 1792 г. имел чин капитана. В феврале 1789 г. у этой пары родился первенец – сын Алексей, впоследствии женившийся на старшей сестре А. С. Грибоедова Марии. Два года спустя у четы Дурново родился второй сын, Михаил. Вторая дочь Воейковых Анна вышла замуж за Якова Ивановича Полонского. Детей в этом браке, видимо, не было; в 1816 г. Анна умерла, и позднее Полонский женился вторично. Жену родившегося в 1780 г. Павла Воейкова звали Авдотья Николаевна, ее девичья фамилия была предположительно Субочева, и в этом браке родилось несколько детей.

Младший сын Воейковых Иван был женат на Варваре Дмитриевне Мертваго, которая, если верить генеалогическим данным, была моложе его на 30 лет и родила двоих сыновей. Она умерла в 1848 г. в возрасте 36 лет, лишь на год пережив мужа. Старший сын, член-корреспондент Императорской Академии наук Александр Иванович Воейков (1842–1916), считается основоположником российской климатологии. Еще более знаменит младший – Дмитрий Иванович (1843–1896). Предводитель дворянства Сызранского уезда, председатель самарского Дворянского банка и какое-то время управляющий делами Министерства внутренних дел, он более всего прославился как основатель российской асфальтовой промышленности. Асфальтом, произведенным на его заводе в с. Батраки Сызранского уезда[13], покрывали мостовые Москвы и Петербурга, и в 1878 г. асфальт с клеймом «братья Воейковы» получил медаль на всемирной выставке в Париже. Небезынтересно также, что в 1872 г. Дмитрий Воейков организовал уездный съезд учителей, а его основным помощником в этом мероприятии был не кто иной, как И. Н. Ульянов. Вряд ли кто-то мог предположить, как скажется на судьбах потомков Воейковых роль, которую сыграл в истории России на тот момент двухлетний сын Ульянова Владимир, но сведения об этом можно почерпнуть из публикаций писем значительно пережившей Дмитрия Ивановича Воейкова его жены Ольги Александровны Толстой-Воейковой, изданных их правнучкой, известным французским литератором, профессором Сорбонны и автором книг о России Вероникой Жобер[14]. Другой источник – воспоминания их внучки, известной писательницы Н. И. Ильиной[15].

О самой младшей дочери Федора и Александры Воейковых Елизавете известно, что она была замужем за каширским помещиком Никанором Ивановичем Челищевым. Сведения об их потомстве отсутствуют. Зато гораздо больше мы знаем о старшем сыне главных героев этой публикации – Александре Федоровиче, причем не только о его литературной деятельности, но и человеческих качествах. Получив образование в пансионе Московского университета, о котором его мать в своем прошении Екатерине II отзывалась как о «преподлом» и где, по ее словам, его постоянно мучили и секли, он затем несколько лет был на военной службе – сперва в лейб-гвардии Конном полку, где когда-то служил его отец, а затем в Екатеринославском кирасирском. В 1806–1807 гг. он командовал рязанской милицией, а в 1812 г. вступил в ополчение и состоял при рязанском гражданском губернаторе, будучи, по-видимому, рязанским помещиком и, как старший сын, унаследовав там часть отцовского имения. В 1814–1820 гг. преподавал в Дерптском университете, но, по утверждению его биографа А. М. Пескова, «профессорская карьера Воейкова не сложилась: против людей, которых он не любил, Воейков действовал, не раздумывая над средствами их дискредитации (используя в т. ч. и доносы), что вызвало резкую неприязнь к нему со стороны университетских коллег»[16]. Далеко не однозначной была и его репутация в литературных кругах. С одной стороны, Александр Федорович умело поддерживал и использовал себе на пользу отношения с наиболее известными поэтами и литераторами своего времени, с другой – отличался «крайней неразборчивостью в средствах ведения полемики, доходившей до прямых доносов»; его отличала «любовь к мистификациям, склонность к лукавому юродству и хитрости»[17]. В 1814 г. Воейков женился на Александре Андреевне Протасовой, воспетой В. А. Жуковским в балладе «Светлана», прожил с ней 14 лет до ее смерти и имел от нее трех дочерей и сына, но склонность к спиртному, а также «неуравновешенный характер и привычка не сдерживать себя перед слабейшим коверкали жизнь домашним»[18]. Через 10 лет после смерти жены Александр Федорович женился вторично – на мещанке Александре Васильевне Деулиной[19], с которой у него была многолетняя связь и внебрачные дети. Остается только гадать, унаследовал ли А. Ф. Воейков неуравновешенность и другие не слишком приятные черты характера от отца, явились ли они следствием не самого счастливого детства или были приобретенными[20].

В истории потомства Федора и Александры Воейковых есть одна загадка: некоторые генеалоги, начиная с их родственника Ювеналия Воейкова, приписывают им еще одну дочь – Екатерину, в замужестве Елагину, якобы родившуюся в 1788 г. Однако, скорее всего, это ошибка, ведь Александра Игнатьевна в своих прошениях настойчиво говорит о шести детях, да и вряд ли еще один ребенок мог появиться в самый разгар семейного конфликта, когда супруги уже три года жили отдельно. Разве что это была дочь их разлучницы Екатерины Несвицкой.

За кулисами

Независимо от того, в какой степени соответствовали действительности содержащиеся в прошениях Воейковой сведения, сами они уникальны не только своим объемом, но и языком, лексическим богатством, стилистическими и риторическими приемами. Используемая при этом аргументация – просительница взывает к дворянской чести, благопристойности, долгу по отношению к детям, святости брака, родительским чувствам – примечательна с точки зрения системы ценностей российского дворянства в конце столетия. Не менее интересны и подкрепленные многочисленными ссылками на законодательные акты апелляции к законности, правосудию, демонстрирующие правосознание автора прошений. Наконец, как уже упоминалось, прошения Воейковой приоткрывают завесу над механизмами принятия решений, патрон-клиентскими связями и – более широко – над взаимоотношениями в дворянской среде екатерининской России.

При первом знакомстве с прошениями Воейковой возникает вопрос, писала ли она их сама, продиктовала или заплатила кому-то, кто облек в такую форму рассказ о ее злоключениях. Однако в конце второго прошения Воейкова утверждает, что написала прошения сама, поскольку никто не хотел браться за эту работу, да и заплатить ей было нечем. Действительно, если бы прошения составлял опытный чиновник, он конечно же сделал бы их более краткими и стройными, не допустив многочисленных повторов и отступлений. Как упоминает сама Воейкова, кабинет-секретарь императрицы А. В. Храповицкий предлагал ей свести свое обращение на высочайшее имя лишь к жалобе на последнее решение Сената, что вполне соответствовало установленному порядку. Однако просительница, хоть и сократила первоначальный текст вдвое, все же сочла необходимым вновь рассказать всю историю с самого начала. Скорее всего, кто-то Воейковой все же помогал, хотя бы в подборе многочисленных законодательных актов, на которые она ссылается и даже цитирует. Возможно, это был один из ее братьев, имевших опыт работы в судебных учреждениях. Но главным автором была все же она сама. Ее авторство подтверждается и акцентом на судьбе не просто одного из обиженных подданных, но именно женщины, матери, что, вероятно, по ее мнению, должно было подействовать на императрицу. Впрочем, образ «слабого пола» присутствует и в ее письме С. И. Шешковскому, где она пишет, что не всякий мужчина вынес бы страдания, выпавшие на ее долю.

Объем прошений Воейковой, как уже сказано, обусловлен прежде всего бесконечными и на первый взгляд совершенно излишними повторами одних и тех же аргументов, рассуждений, патетических восклицаний и эпизодов. Может показаться, что все это – излитый на бумагу своего рода путаный поток сознания. Однако при внимательном чтении в прошениях обнаруживается определенная логика. Рисуемая Воейковой картина постепенно, медленно пополняется все новыми деталями. Так, к примеру, упомянув в самом начале первого прошения, что отец ее мужа жаловался на сына в Военную коллегию, она снова и снова использует этот факт в качестве доказательства своей правоты и вдруг добавляет, что и у нее самой есть письмо от свекра с подобными обвинениями. Назвав в первых строчках своего прошения имя главной виновницы всех своих несчастий – любовницы мужа княгини Несвицкой, чья алчность якобы довела его до разорения, – и вновь и вновь повторяя это ненавистное имя едва ли не в каждом предложении, она лишь через несколько страниц упоминает о бедственном материальном положении княгини до знакомства с Воейковым, ссылаясь при этом на информацию Государственного заемного банка. Неожиданно в тексте прошения появляется имя бывшего генерал-прокурора А. И. Глебова, причем просительница проявляет осведомленность не только о его опале, но и о родственных связях. Далеко не на первой странице Воейкова сообщает, что консультировалась по своему делу в Святейшем Синоде.

Интересны и используемые ею лексические приемы. Так, упомянув, что муж обвинил ее в том, что она затеяла с ним тяжбу вопреки «гласу природы», она затем берет это выражение на вооружение и несколько раз использует его в качестве аргумента в свою пользу, подчеркивая тем самым ничтожность доводов мужа. О московском главнокомандующем П. Д. Еропкине, из-за родства с Федором Воейковым отказавшемся расследовать ее дело, она, несмотря на это, неизменно отзывается уважительно и всякий раз называет его по имени-отчеству, а рязанского генерал-губернатора И. В. Гудовича, которого откровенно считает своим врагом, по имени не называет ни разу[21]. Вместе с тем в пространных текстах прошений почти отсутствует лексика религиозного характера и какие-либо цитаты или отсылки к Священному Писанию. Воейкова апеллирует исключительно к гражданским законам. Напротив, в письмах к Вяземскому и Шешковскому, написанных уже после вынесения ей приговора, мы находим многочисленные призывы к христианскому милосердию и признание собственных прегрешений.

Не менее интересны и документы дела 2749, в совокупности позволяющие, как уже сказано, реконструировать механизм принятия решений и формы коммуникации по подобным делам в России последней четверти XVIII столетия. Окружавшие Воейкову люди были связаны между собой множеством формальных и неформальных связей – родственных, служебных и просто приятельских, которые образовывали плотную сеть, соединявшую воедино дворянскую элиту России второй половины XVIII в. Постоянный обмен разного рода услугами, по сути, являлся одним из средств поддержания стабильности данного социального слоя. Отвергнутая мужем Воейкова, с одной стороны, оказывается как бы выпавшей из этой сети, и тогда в действие вступают сугубо денежные отношения. Причем публикуемое письмо родственника Несвицкой В. П. Чагина И. А. Глебову показывает, что в окружении А. А. Безбородко действительно существовала налаженная система извлечения материальной выгоды от близости к влиятельному вельможе. И скорее всего Безбородко был в этом отношении далеко не одинок. С другой стороны, есть основания полагать, что в деле Воейковых были и иные, не названные участники, которые, в частности, информировали Александру Игнатьевну обо всех его поворотах. Так, просительница проявляет удивительную осведомленность и о содержании прошения, которое ее супруг подал в Сенат, и о содержании направленного туда же письма Гудовича, и о финансовых делах мужа, с которым уже несколько лет живет в разлуке, и о судьбе дворового, отданного им в качестве платы за оказание протекции. И даже уже находясь в Рязани, она узнает о том, как именно выполнил данное ему поручение П. Д. Еропкин.

Небезынтересно также сопоставить аргументацию прошений Воейковой и решившего ее судьбу приказа А. А. Вяземского. В первом случае перед нами предстает лишенная дома женщина, гонимая, отвергнутая, страдающая от обид, клеветы, притеснений, разлуки с детьми; она апеллирует к женским ценностям, но при этом спасение ищет в правосудии, причем в правосудии гражданском: доказывает свою правоту ссылками на законы и требует формального суда. Вяземский же в своем приказе утверждает, что законы она толкует неверно, неправильно их понимает. Оказывается, Воейкова ошибочно считала, что гражданские законы одинаково распространяются на мужчин и женщин. В действительности же как жена она была не вправе требовать установления опеки над имениями мужа, чтобы законным порядком предотвратить их разбазаривание и тем самым защитить себя и своих детей от грозящей им, по ее уверениям, нищеты. На измену мужа она может жаловаться лишь духовным властям и в лучшем случае добиться порицания и увещевания супруга. Не подлежит уголовному преследованию и то, что в наше время называется домашним насилием. Особенно примечателен аргумент Вяземского, что Александра Игнатьевна якобы пыталась присвоить себе по отношению к мужу неподобающую роль матери, а не жены, то есть фактически отступила от той гендерной роли, которая уготована ей в обществе. В письме же к Еропкину генерал-прокурор прямо обвиняет Воейкову в незнании «правил добронравия и скромности, пристойной полу ее». Иначе говоря, постоянно подчеркивая свою роль матери и жены, просительница одновременно претендует на равные права с мужчинами, и формально она права, ведь законодательные акты, на которые она ссылается, не делают различения по полу. Но такое толкование закона входит в противоречие с устройством общества, с традиционными представлениями о роли в нем женщины и с тем, что общество мужчин от нее ожидает. Показательно, что в прошениях Воейковой мы практически не встречаем женских имен. Ее история – это история борьбы женщины с миром мужчин. В определенном смысле можно сказать, что своим поведением, своей позицией, скорее всего сама того не сознавая, она бросила вызов сложившемуся порядку и именно за это была наказана. Собственно, ничего неожиданного для историка, занимающегося русским XVIII столетием, в этом нет, но публикуемые документы, как представляется, служат яркой иллюстрацией к гендерному устройству общества этого времени.

Многостраничные прошения, ссылки на законы, претензия на равные права с мужчинами – все это само по себе, несомненно, раздражало высокопоставленных сановников, с которыми сталкивалась Воейкова в своей борьбе за, как она считала, справедливость. Но не менее, вероятно, раздражали их ее настойчивость, неугомонность, готовность идти до конца, создавшие ей репутацию «беспокойной женщины» и также, по-видимому, не соответствовавшие их представлениям о том, как должна вести себя женщина благопристойная. Описывая свои страдания, угрожая самоубийством, она одновременно агрессивно нападает на своих противников, действительно не стесняясь в выражениях и не особенно выбирая эпитеты. Казалось бы, перед нами отстаивающая свои права и человеческое достоинство эмансипированная женщина, своей активной жизненной позицией опередившая время. Но в действительности ее система ценностей может быть понята только в контексте эпохи. Своего мужа она характеризует как абсолютно конченого развратного человека, разбитого параличом горького пьяницу, но разводиться с ним она ни в коем случае не желает и несколько раз повторяет, что не хочет быть «разводной» женой, то есть расценивает это как нечто постыдное. Столь же неприличным она считает и положение содержанки, живущей на выделяемые ей мужем деньги. Несмотря ни на что она хочет воссоединиться с ним, а в Тайной экспедиции (возможно, от растерянности и испуга) говорит, что даже согласна, чтобы вместе с ними жила его любовница. О связях мужа с дворовыми девками, в отличие от всех других его прегрешений, Воейкова упоминает лишь единожды и как бы мельком, очевидно относясь к этому как к чему-то хоть и неприятному, но неизбежному. А ведь законодательство того времени за подобные действия грозило помещикам карами, и вроде можно было бы за это уцепиться и использовать для характеристики мужа как уголовного преступника. Но Александра Игнатьевна, видимо, знала, что данное явление было весьма заурядным и на практике власти наказывали за это крайне редко.

Обращает на себя внимание и то, как Воейкова интерпретирует понятие «любовь». С одной стороны, она постоянно повторяет, что, несмотря ни на что, продолжает любить мужа, который, в свою очередь, «ослеплен» любовью к Несвицкой. Последняя же, по ее мнению, напротив, Воейкова не любит, а движима лишь корыстью. Во втором прошении, рассуждая о том, что муж ее разлюбил, Александра Игнатьевна замечает, что «любви нихто ни от кого сильно себе не присвоивает», то есть заставить любить нельзя, но это, по ее мнению, не является оправданием для нарушения святости супружеского и родительского долга. Подобная интерпретация любви – еще одно свидетельство трансформации, которую претерпело это понятие к концу XVIII в.[22]

Как уже сказано, Воейкова была сослана в Рязань не как приговоренная судом преступница, но как человек, нарушивший правила приличия и благопристойности, назойливая просительница, осмелившаяся утрудить монаршую особу своими безосновательными обращениями. И если сама она, доказывая свою правоту, ссылалась на многочисленные законодательные акты, то в приговоре, вынесенном ей генерал-прокурором, ни одной ссылки на какой-либо закон, на основании которого он вынес свое решение, нет. Не случайно и документ, подписанный Вяземским, назывался «приказ», а не «приговор». Это была царская опала, подвергнуться которой мог только человек из высшего слоя русского общества того времени, своего рода отеческое (в данном случае материнское) наказание. Само явление опалы известно по меньшей мере с XVI в., но его формы, характерные для XVIII столетия, заслуживают специального изучения. Как носившая внесудебный характер опала сочеталась с настойчивым утверждением Екатериной II законности и правосудия? Как ощущал себя русский дворянин XVIII в., навлекший на себя царский гнев?[23] Каков был статус опального? Примечательно, к примеру, что в инструкции, данной курьеру, который должен был доставить Воейкову в Рязань, Вяземский проявил заботу о ее здоровье и комфортных условиях путешествия и озаботился и тем, чтобы она сразу получила средства к существованию. Находившийся в опале и фигурирующий в публикуемых документах А. И. Глебов, на чьи имения был наложен секвестр и которому было запрещено приезжать ко двору, подписал аттестат Ф. А. Воейкова, и Сенат его принял; а сосланному по высочайшему повелению в 1775 г. в монастырь П. Ф. Апраксину за казенный счет покупали новые рубашки и следили за его здоровьем[24]. Иначе говоря, в отличие от осужденного преступника, человек, оказавшийся в опале, не лишается гражданских прав и не исключается из общества, он лишь ограничен в определенных действиях. Он несет наказание, обусловленное, с одной стороны, его привилегированным положением, а с другой – зависимостью от монаршей воли, едва ли не большей, чем у рядового подданного, стоящего много ниже на ступенях социальной лестницы.

Внимательно читая публикуемые документы, можно обнаружить в обращениях Воейковой к властям предержащим некоторые противоречия и определенное лукавство. Так, в письме, основная цель которого – добиться разрешения жить в Москве, к Шешковскому Воейкова пишет, что могла бы жить там со старшей дочерью и зятем, а в письме к Вяземскому характеризует этого же зятя как распутного человека и само замужество дочери описывает как несчастье. Оба письма различаются и по тону, и по тому, как она обращается к своим адресатам, и это показывает, что вышедшие из-под пера Александры Воейковой тексты при всей их запутанности и многословности конечно же не были простодушным потоком сознания, но были вполне продуманы и расчетливы.

В целом публикуемые документы дела 2749 являются ценнейшим источником для продолжения изучения проблем, впервые обозначенных более двадцати лет назад в книге М. Маррезе «Бабье царство», – о положении русской женщины второй половины XVIII в., ее способности отстаивать свои права, агентности, использовании сетей патронажа и др. Вчитываясь в эти документы, мы как бы погружаемся в атмосферу жизни русского дворянства последней четверти XVIII в. с ее эмоциями, взаимоотношениями и миросознанием людей этого времени.

№ 1. Прошение Александры Игнатьевны Воейковой императрице Екатерине II

Всеавгустейшая монархиня,

всемилостивейшая государыня.

Приемлю дерзость изъявить пред ВАШИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ о тех моих злоключениях, коим первою есть виною несчастное мое супружество за капитаном Федором Воейковым, с которым, к крайнему моему прискорбию, имею шестерых малолетных детей – 3-х мужеска, 3-х женска полов.

В течении онаго супружества близ 20 лет капли счастия своего не видала и не только бренный мой состав, но и саму душу мою сокрушающих и состраждущих различными обстоятельствами деяниев его (оных, хотя бы не желала изъявить пред вами, но как необходимо нужно для изъяснения сего моего дела и моей прозьбы), то должна с великою прискорбностию моей о том теперь сказать, что он, муж мой, с самых молодых лет своих обращался в различных гласных и ясных пороках и в наиважнейших преступлениях, оказавшейся как то: 1-е. Будучи еще лейб-гвардии в Конном полку вице-вахмистром, в 1767-м году во обще с отставным от армии подпорутчиком Афросимовым сочинил от имяни матери своей на имя купца Деклера в 15 000 р. фальшивой вексель; вместо ея представил посторонную подлую женщину, а к рукоприкладству вместо отца ея духовнаго – посторонняго попа, а сам порукою под тем векселем подписался, как по точной своей матери. За что по семилетнем содержании под стражею военным того полку судом приговорен был по силе законов к разным штрафам и к смертной казни, но по безприкладному ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА ко всем верноподданным милосердии, ради слез моих, пред освященнейшим престолом ВАШИМ пролитых, из ВЫСОКОМАТЕРНЯГО малолетным и несчастным нашим детям соболезнования ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ ото всех тягчайших наказаний и смертной казни избавлен. А по ВЫСОЧАЙШЕЙ конфирмации на поднесенном от того полку доклада, последовавшей июля в 30-й день 1775-го года, когда он был 28-ми лет, повелели отослать его в Военную коллегию для определения в салдаты, а о товарище его, Афросимове, того ж года месяца и числа воспоследовала ВЫСОЧАЙШАЯ конфирмация на поднесенном об нем докладе от Сената 2-го департамента – по лишении чинов сослать вечно в Сибирь[25];

2-е. Находясь он под стражею при полку по столь важнейшему преступлению, но освободясь сам собою и, ночным временем, пришед в квартиру малороссианки маиорши Бурковской, дерзнул учинить над нею насилие, но по ея на то несогласию отмстил ей тогда ж тяжкими побоями, о чем она, Бурковская, в самое то время господину маиору конной гвардии Давыдову и в бывшую губернскую канцелярию произнесла прозьбы. Однако я в сем случае слезным моим убеждением и прошением как господина маиора Давыдова, так и обиженную к прощению ему той винности преклонила.

3-е. Когда уже муж мой был разжалован в армейския солдаты, то и тогда еще не воздержался он от продерзости своей, учиня против власти родителя своего новыя преступлении раззорением переславских деревень его, за что подал он, родитель его, в Военную коллегию на его в том, а равно и на жизнь его в опасных поступках прошение, изъясняя в нем, что он просит на него не яко на сына, но как на изверга рода человеческаго, по которому отца его прошению тою коллегиею и определено было сослать его в Сибирь в дальнейший гарнизон, но и от того несчастия, сколько я, любя его, столько ж и избавляя себя от сего пороку, чтоб не быть ссылошняго мужа женою (которой отец моим с ним детям), принуждена была к его помилованию преклонить его светлость князя Григория Александровича Потемкина, которой ради слез моих и из сожаления к тем малолетным нашим детям избавил его от того наказания с тем только, дабы не зделался отцу своему убийцею, чтоб быть ему при полку безотлучно, состоявшем тогда от Москвы за 1200 верст.

Сверх всех сих употребленных мною для спасения жизни его старания моим же попечением доставлено ему имение, ибо 4-е. Когда отец его за вышеписанныя и другия пред ним продерзости и пороки лишил было всего материнскаго имения разными переукреплениями на чужия имяна, но по поданному от меня ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА освященнейшей особе прошению, которое при ВЫСОЧАЙШЕМ ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА повелении в 1776-м году отослано к его сиятельству князь Александру Алексеевичу Вяземскому, по которому ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕМУ повелению наконец и уничтожен к переукреплению зделанной вексель в 30 000 ру[блей], а с накопившимися процентами едва не во 100 000 ру[блей], и описное по нем материнское имение доставлено ему, мужу моему, во владение, и 5-е. По смерти отца его, а в небытность мужа моего тогда в Москве, когда не стало родителя его, захвачено было мачихою его все движимое имение и деньги, в векселях состоящия, но моим же старанием возвращено ему от ней 50 000 ру[блей], которыми и заплатил 40 000 по фальшиво сочиненному и данному купцу Деклеру в 15 000 от него векселю, а наконец 6-е. Получил отставку с чином капитана столь милостиво, как небывалой в штрафах и наказаниях, и остался спокойным имения владельцем.

И за все сии мои старания клятвенно обещался он, муж мой, и быть мне благодарным напредьнаишее время, исправиться в своих пороках, а мне доставить спокойную жизнь. Но сия его клятва, а моя во исправлении его надежда вскоре к тому исчезли, ибо он, получа в имении своем полную власть, все прежния беды и крайность состояния своего забывши и как бы никогда с ним того не произходило, и клятву переменил. Любовь же и заслуги к нему мои так из совести своей удалил, что уже говорит ныне, бутто бы никакого моего старания об нем не имела, и он мне ничем за то не должен. И я столько была несчастлива, что, доставивши все ему благоденствие, нимало напредь успела в том, чтоб исправились чрез то его пороки: он паче прежняго, но наигоршее обратил[ся в] разврат и своеволие, впал в разорительную роскошь, пьянство, буянство, картежную игру и, ко всякой дерзости будучи наклонным, а также и к неистовству, разрушая сими пороками дворянское достоинство, пределы благопристойности и союз супружества. Сии гнусныя его деянии почитал он всегдашним своим предметом, упражнением и должностию. Но сколь таковыя его деянии не были для меня несносны и сколь я ими не оскорблялася, однако все сносила терпеливо, подкрепляема тогда будучи, с другой стороны, тем спокойством, что он сколько-нибудь сохранил еще долгу благопристойности, жил со мною вместе, а не розно. Управление дому и деревень было во обще, дети наши состояли в единственном моем об них призрении и никакой крайности не терпели и достойное воспитание и содержание имели; имение было не продано и не заложено, и за всеми его роскошьми проживал одни только годовые доходы, коих, кроме всяких домовых припасов, простирались до 10 000 ру[блей]. А по сему самому, сколько сил моих было, старалась переносить столь терпеливо, что не только посторонния, ниже мои родные того, что я от него претерпевала, ведать не могли, хотя и знали, но некоторую часть. Все способы к тому употребляла, все ту несчастную жизнь мою, а его пороки сколько по любви к нему, столько же и для детей наших, таить и закрывать и его оправдывать и защищать пред обществом людей, дабы таковою огласкою вовсе не ростроить жизни нашей, ободряя себя надеждою возвращения его в порядочную жизнь в согласность с его летами.

Но сего мною ожидаемого и последнее спокойствие мое погасло, и вся жизнь наша растроилась в плачевнейшее и самобедственное мне и детям моим страдание сверх чаяния уже нашего. Еще горшая востала на меня и детей моих буря, новое постигло поражение, новая утеснила нас крайность и бедствие, когда оной муж мой свел новое знакомство и прелюбодейной союз со вдовою титулярною советницею княгинею Катериною Несвицкою, по отце Чагиных[26]. И сия та самая коварная женщина есть корень всех моих злополучий и источник гибели детей наших и нашего имения. Она, льстясь имением мужа моего, не устыдилась явным с ним своим прелюбодейством расторгнуть священный союз брака и, обольстив его по его легкомыслию и распутности, обманами своими подвергнула своей власти, от чего всего нашего благополучия и дети наши лишились, и вся спокойная жизнь наша ею, Несвицкою, от нас удалена, по-видимому, на всю жизнь нашу, так что муж мой по слепой своей к ней привязанности зделался мне существенным тираном: вместо достойнаго детям воспитания добровольно погубил их, вместо доставления им наследственнаго имения зделал их нищими и в угодность ей проматывает все свое имение для ея обогащения и для удовольствования ея прихотей, от чего получаемой с родительскаго имения доход до 10 000 ру[блей] в год стал уже весьма недостаточен; вся економия растроилась, запасы истощились, начали накопляться долги, а безмерныя роскоши от часу более возрастать.

Но сего еще мало: он к большему моему наказанию па научению тоя Несвицкой начал делать разныя мне наглости, ругательства, мучения и едва не повсядневно бил по щекам, по голове, волосы на голове драл, дацкою собакою травил[27] и плетей для сечения меня требовал, руку и ногу переломить мне угрожал, слугам и служанкам своим приказывал мною наругаться, а моих собственных жестокостию своею разогнал и все, что я имела, серебро и брилианты обобрал, а, перевезя меня из московскаго в загородной дом свой, содержал тамо пять месяцов под караулом людей своих, как невольницу, не позволяя отнюдь мне выезжать, ни ко мне никого не допущать, так что все то время и родную мою мать[28] видеть не могла, ниже проведать ей обо мне было невозможно. Сам же отошел от меня жительствовать в другую половину того же дома, приставил к ней денной и ночной людей своих караул, дабы меня во оную не впущать, чтоб я ведать не могла о накоплении его долгов и о истощении его имения ко оной Несвицкой. И так денно и ночно у ней пребывал и, что только возможно ему было, то всем меня во угождение ей огорчал и оскорблял, от чего я пришла в разныя жестокия болезни, такия, что на весь мой век лишилась здоровья своего.

И так час от часу более возрастала тогда мое несчастие, а его жестокость и тиранство, которая крайность и самогорчайшее мое состояние принудила меня тогда искать способов по утолению моих злоключениев посредством его родственников и свойственников, а имянно князя Гаврилу Петровича Гагарина, за которым в супружестве мужа моего двоюродная сестра, и покойного генерал-аншефа Якова Лукича Хитрово супругу Анну Алексеевну, ему же, мужу моему, по матери его двоюродную тетку[29]. И он, князь Гагарин, по тому моему прошению многократно ездил в дом к Анне Алексеевне яко на медиаторской нам суд и на общей с нею совет, чтобы лутче мне в таких обстоятельствах помочь и проговаривая мне тогда: как, де, муж твой есть развращенной и пороками своими гласной человек не только всему обществу, но и самой ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ по его важнейших преступлениям, то, де, должно тебе его вовсе бросить, а в разсуждении имения, дабы оное как есть все родовое, а не им самим благоприобретенное, сохранено было в пользу малолетных наших детей, ехать в Петербург и, сославшись во всем на них, родственников его, и на существо гнусных и законам противных его деяниев, как прежних, так и нынешних, просить ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, чтоб для пресечения лютовства его из ВСЕМАТЕРНЯГО к детям нашим милосердия движимое и недвижимое его имение повелеть бы заблаговремянно от него отобрать и отдать родственникам и свойственникам его в опеку. Детей же наших, поелику я, как небывалая в пороках, то [по] законам ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА имею в том пред ним, мужем моим, законное и неоспоримое преимущество, чтоб отдать их мне в материнское призрение – сыновей до совершенаго возраста, а дочерей до замужества, и повелеть из собираемых со онаго имения опекунам производить как мужу моему, так и мне з детьми по размотрению их пристойное содержание. Но я ему, Гагарину, во всем том его совете последовать отреклась, сказав, что я ни при каковой крайности и ни при каковых мужа моего ко мне жестокости розводу добровольного с ним зделать не могу и названием сим не только гнушаюся, но и страшуся, сожалея не только его, мужа моего, но и детей моих, коим он отец, и для того не хочу пред всем обществом обнаружить столь гнусныя мужа моего пороки, кои не только детям нашим, но и самой мне довольно соделают стыда и несчастия, а потому прошу его, Гагарина, в том только одном – подать нам руку помощи к спасению нашему, чтоб его, мужа моего, добропорядочно увещевать и чтоб советами его своими ввести в совесть и дать возчувствовать его развращенности и всеобщее наше несчастие, как мое, так и детей наших и собственное его, от чего, естли он не воздержит себя, то вечно мы погибнем. Каковое мое разположение и противу мужа моего тиранств терпение Анна Алексеевна, похваля, сказала ему, князю Гагарину, что оное мое намерение весьма порядочное. Если ж, де, он и после их того ему совету и увещания останется в прежних своих дебожах и в тиранстве противу меня, также и в незазорном с нею, Несвицкою, неистовстве, которая его коварством своим по его простоте и неосторожности интригами своими как слепова в петлю вогнала и порочному еще больше пороков и несчастия приумножила, единственно только для своей от него корысти в таковую его гибель довела, чтоб чрез то всю его имение обобрать ей себе, и он до такова дойдет мотовства по своей к ней ослепленной страсти, что не оставит ни единыя души себе и детям на пристанище и пропитание, в каком де случае, не допущая их до сего несчастия, должно им по родству помочь и воздержать его от того, не утруждая сею прозьбою ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА особу, а тоже, де, самое могут оне испросить от Правительствующаго Сената по силе ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения о губерниях[30], на каковыя случаи зделаны ныне ВЫСОЧАЙШЕЕ узаконение к пресечению распутным людям мотовства, как есть, де, они ему госпожа генеральша Хитрово и он, князь Гагарин, ближайшие люди свойством. На что самое он, князь Гагарин, опорачивая мужа моего таковыя деянии, согласился и ему, мужу моему, о том объявили. Но муж мой, узная, какия приняты ими меры ко удержанию его распутнаго жития и мотовства, он, не хотя лишиться полновластия в ымении своем опекою, а также и от пороков своих отстать, но ко избавлению от того по наставлению княгини Несвицкой прибегнул он к тому ж князю Гагарину и столько в том предуспел, что нашел способ преклонить его уже к своему удовлетворению столь сильно, что ис покровителя моего зделался он, Гагарин, гонителем моим и тогда ж отступил от условия своего и обратился из одной чрезвычайности в другую: вместо обещаннаго мне защищения удостоверил уже его, мужа моего, в той безопасности, что он никогда опекою имения своего не лишится и что он будет первейший его протектор, и таковым удостоверением и наиболея поощрил мужа моего ко всякому страстей его стремлению и тем еще больше зделал разврат нашего союза, подав ему надежду и одобрение хуже прежняго себя вести, а меня гнать и ненавидеть.

И муж мой после самаго того не преминул еще более простирать свои гнусныя дебожи и ко всяким дерзостям себя направить, так что злея и жесточае предоставил мне нижеследующее наказание, а также обще с ним и Несвицкая княгиня не преставала меня гнать так много, что я не могу, АВГУСТЕЙШАЯ МОНАРХИНЯ, всех обид и мучений моих, причиняемых мне означенною Несвицкою, на сей бумаге объяснить, сколь ея ко мне ненависть, а к имению мужа моего жадность далеко простиралась, так что она наконец не устрашилась преклонить его, мужа моего, к такой важной дерзости, чтоб он и жизни моей меня лишил, уверив его по сущей его легковерности в безопасности сей, будто бы сие его убивство меня на их щет не отнесется. И, условившись, она, Несвицкая, с ним, мужем моим, зделать сие противу меня злодеяние под видом таким к их правости, будто бы таковой случай случиться мог в небытность мужа моего в Москве, а от пьянства и дерзости людей его, и так де он мог остаться в том яко невинными, а чрез то и от подлежащаго по законам за смерть наказания избавившись и, женяся на ней, Несвицкой, будут век свой проводить спокойно.

И в сем намерении своем оной муж мой прошлого 1785-го года августа 1-го поехал в тульскую свою деревню, простясь со мною при посторонних людях порядочно, зделав такой вид, будто бы дает мне прежнюю свободу, но вместо того я в надежде своей ошиблась. Он после того, заехав к реченной княгине Несвицкой, и оттуда по совету ея, Несвицкой, прислал к дворецкому своему письменное повеление на истребление моей жизни, почему все люди его, напившись допьяна, начали без всякаго от меня какого-либо поводу, но только чтоб свое намерение произвесть скоряе в действо, ругать меня и злословить и произвели сию их дерзость противу меня в саду. И один из них, стремяся ко мне с ножем, кричал, что он меня зарежет, но к щастию моему сей злодей по неминуемой в таковых случаях робости, а более от пьянства, бежавши за мною, падал. Я же между тем успела добежать к дому и в комнаты к детям нашим, куды вскоре потом и дворецкой мужа моего пришел в пьяном образе и объявил мне о том от мужа к нему письме, о котором я до тех пор никакого сведения не имела, сказав при том, что по оному приказано меня содержать под караулом, не допущая никого ко мне. В случае ж сопротивления моего дана ему власть и хуже со мною поступить, да еще де важныя есть противу меня приказы, но о том он мне не откроет. По которому от дворецкаго извету разумела я, что сие со мной злодеяние от людей мужа моего вышло не столько от их дерзости, а более по его к ним присланному письму. И, будучи великим объята страхом от престоящей мне смерти, принужденнаю нашлась спасать себя, воспользовавшись же их пьянством и, можно сказать, вырвавшись из их злодейских рук, выбежала из того загороднаго дому, кричав караул, и объявила тогда ж в съезжем дворе и в тоже самое время просила о защищении господина главнокомандующаго в Москве его сиятельства графа Якова Александровича Брюса, от которого московскому полицыимейстеру Годеню приказано было дворецкаго взять под стражу и в доме нашем при собрании других дворовых людей для страха им наказать, письмо же, от него отобрав, где следует хранить.

Но полицыимейстер Годен в дополнение моих несчастий, вместо исполнения повеления главнокомандующаго и своей должности, приехал в дом наш якобы для наказания того преступника дворецкаго в торжественный праздник Преображения Господня[31], когда никаких экзекуции и наказания не бывает, да и во время самой литургии, когда я была у обедни, дабы тем удобнее мог скрыть письмо и поступок мужа моего утаить. Приехав же, он, Годен, в дом наш и мимо своих бывших тогда с ним полицейских служителей, послал того ж самаго дворецкаго якобы для сыску других наших дворовых людей, а вместо того, чтоб дать ему чрез то удобнейший случай к побегу, которой, употребя его себе в пользу, тогда ж с письмом, от Годеня ему отданным, бежал. А к таковой явной Годеневой людям мужа моего поноровки не иное что произошло как поощрение, по которому уже смело и безопасно начали мне вновь причинять большее ругательство, уграживая мщением за мою на них прозьбу, что наконец и принудило уже меня, за отбытием тогда главнокомандующаго из Москвы на два месяца в свои деревни, утруждать вместо его правящаго Москвою господина губернатора Петра Васильевича Лопухина[32], чтоб повелел людей усмирить, а дело сие иследовать, а мне дозволить переехать из загороднаго дому, которой стоит в самой глуши, в московской наш дом, донеся ему на сокрытие Годенем письма мужа моего. Почему он, господин Лопухин, означеннаго полицейместера Годеня, быть тогда по своей должности случившагося, обо всем том произшествии лично при мне спрашивал, на что оной Годен донес, что слуга, будто бы устрашась побоев, бежал, а письмо будто бы по неважности заключающагося в нем содержания он сам ему отдал. Но возможно ль было ему, Годеню, отдавать таковое письмо, которое отобрано было им точно по прозьбе моей? А потому и должно было ему оное хранить, но он, не показав мне онаго письма, существенной истице, не объявя его главнокомандующему, отважился тому же преступнику отдать, тем паче, что, ехавши он ко мне в дом, и мимо меня сокрыл важность того письма, какого б оное содержания ни было, важнаго ль или не важнаго, но отдавать не следовало. Однако господин Лопухин не изволил тогда приказать изследовать о таковом годеневом поступке и не зделал больше мне никакова удовольствия, как только повелел частному приставу людей усмирить. Мне же дозволил переехать в московской наш дом. И, хотя я с моей стороны старалась, сколько возможно было, чтоб сие оставить и в процессию с мужем моим не ходить в чаянии, что он за таковой мой великодушной поступок равным образом со мною поступит и поступки свои переменит.

Но вместо того укрытый как скоро Годенем дворецкой мужа моего чрез гонительницу мою княгиню Несвицкую был к нему отправлен с уведомлением о произшедшем, и он тогда же приехал в Москву в тот загородной свой дом, в котором, живши три дни тайно, наконец прислал ко мне, чтоб я к нему приехала, но я, как по приключившейся мне от страху болезни, так и опасаясь его тиранства, не могла на сие решиться. И по причине, что тогда уже осеннее время наступало, просила его переехать в московской наш дом, то он, муж мой, злобясь, что намерение его не совершилось и я от смерти избавилась, вместо того, естли б он не был сам тому с людьми своими участник, чтоб сколько-нибудь о законной своей жене сожалеть и людей за дерзость их наказать, он напротив приказал всем своим людям, которые жили при мне в московском моем доме и которыя были все его собственные, все что было у меня имении[33] ночным временем ограбить и переносить в тот загородной дом его, что ими исполнено, а большею частию передано в[се] сие было в дом к княгине Несвицкой, состоящей с моим домом рядом. Мне же никто из людей, как все его собственные, не смел о том и сказать. А сие уже и кроме письма явно обнаруживает общий с людьми его на жизнь мою умысел. В противном же случае не было ему притчины при поезде своем в Тульскую свою деревню, порядочно простясь со мною, а приехав оттуда, еще не видевшись и не имея никакой притчины, так нагло меня бросить. Но сего еще мало, что он, будучи под покровительством князя Гагарина и полицыйместера Годеня, делал без опасения все, что распутность его на ум ему приводила. Он сверх того для наигоршаго моего мучения в угодность княгине Несвицкой, подъехав днем уже к моему дому, велел нянькам и протчим, к детям нашим приставленным, четверых малолетных наших детей вывесть и насилием увес с собою в тот загородной дом свой. Я же, лишившись детей моих, сим ударом тягчае смерти пораженною была, отчаянием горести моей и материнским об них сожалением влекома будучи, не устрашилась более никаких его истязаний, надеясь же сколько-нибудь преклонить его к сожалению, решилась отдать себя на волю ево мучениям и претерпеть их доколе жизни моей на то достанет, сожалея более о злой участи детей моих, нежели об самой себе. Почему, взяв с собою оставшихся у меня двух дочерей, приехала к нему в тот загородной его дом и, упав к ногам его, просила, чтобы сжалился надо мною и отменил бы сугубое свое ко мне гонение, напоминая ему о моей к нему горячности и о моих о нем стараниях во время его несчастия, представляя при том, что, лишая таковым образом малолетных наших детей материнскаго призрения, а с тем и лишает и всего их благополучия и вечно тем погубляет.

Но он, интригами княгини Несвицкой столько быв от меня отвращен и озлоблен, что ни виду человечества в нем тогда не оставалося, и ни слезы мои, ни моя пред ним покорность, ни мои прежния об нем старании, ни его обещании быть за то благодарным, ни родительская любовь к детям не могли его убедить к моему помилованию и склонить к сожалению о погибающем нашем семействе. Он всем сим, равно как и сам собою, жертвовал ей, Несвицкой, и не пощадил предать несчастию и сиродству детей своих, только чтоб тем исполнить прихоти своей наложницы, а для сего самаго и последних двух дочерей наших у меня отнял, приказал людям своим силою взять от меня и караулить, дабы они ко мне не ушли. И как я, не будучи в силах перенести таковаго несноснейшаго для меня удара, впала от того в жесточайшей обморок, то он велел людям своим бросить меня в карету и согнал безчесно со двора, а согнавши, дабы тем лишить меня всех способов видеть детей моих, приставил к тому своему дому денной и ночной караул, которой и поныне продолжается. Но, не удовольствовавшись и сим поступком, которой бы и самаго тирана мог успокоить в его мщении, послал тогда же вслед за мною в тот ограбленной им московской мой дом людей своих и велел забрать все остальное, что ими и было исполнено, зделав при том яко[34] совершенный разбой и бунт в надежде на покровительство полицыйместера Годеня, перебив и стекла в окнах каменьями, так что не можно было поверить, чтобы сие могло случится в столичном городе, а разве в отдаленном каком-либо малом деревенском селении. Сверх сего оной муж мой тогда же и всех людей, бывших до того в моем услужении, у меня отнял, и я осталась брошенною одна в пустом московском доме и лишенная всех чувств моих, хотя же в то самое время вторично принесена была о всем произшедшем жалоба к нему ж, московскому губернатору Лопухину, но он ничего того законным порятком по силе Устава благочиния 104-й и 105-й пунктов[35] и ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения 84-й[36] статьи, яко сущаго разбоя и жестокости, не повелел изследовать. И сия тяшкая обида, от мужа моего мне причиненная, осталась не удовлетворенною. Я же, стесняема будучи от всюду сими бедствиями, ласкалась сколько-нибудь надеждою сыскать помощь в таковом моем страждущем состоянии от его сиятельства князя Гагарина, обнадежина будучи его обещанием, не зная еще, что его сиятельство происками княгини Несвицкой и по свойству с мужем моим преклонился к его стороне. Так что, когда я в надежде его обещания приехала к нему с моею прозьбою о заступлении меня, то сверх чаяния моего он наиболее усугубил мой страх и отчаяние, отвечая совсем первому противное, что он более мой не покровитель и я никакой себе милости от него не ожидала бы, да и в дом его более не ездила: дело де сие решительно сделано, дети все у тебя взяты, тебя де давно мужу твоему должно было бросить, имение де его собственное и ему никто не запретит ни продать, ни заложить и ниже даром подарить, и так де проси на него, где хочешь, я тебя уверяю, что суда на него нигде не сыщешь, и я де за него везде противу тебя ходатай. Из чего уже явно видимо, что муж мой все те наглости производил в надежде на толь сильных покровителей, как то полицыйместера Годеня и его сиятельство князя Гагарина. Естли бы не имел он таковых себе патронов и при первом начале был судим за свои деянии, как законы повелевают, то бы неминуемо тогда ж все оное оставил и мы бы по сие время жили вместе, а не розно, вся бы развращенность его не столь была гласна и ничего б так велико к стыду нашему, к бедствию и к разорению семейства не воспоследовало, как ныне, а потому болея я от них стражду теперь, нежели от мужа своего.

Но сколь ни несносно все сие, ВЕЛИКАЯ ГОСУДАРЫНЯ, и по единому токмо воображению, но несравненно мучительнее для меня было и наиболее терзало душу мою то, что я малолетных моих детей после того пять месяцов не могла видеть и по материнской моей к ним любви искала к тому случая. И, уведав наконец, что две старшие мои дочери будут в маскераде, тогда при всем моем бедствии и горестях, не хотя пропустить сего случая и почитая его удобным к свиданию с ними, принудила себя, прикрывшись маской, ехать в маскерад. Но муж мой и княгиня Несвицкая, узнав о моем намерении, до того меня не допустили. Они приказали детям моим, а паче подкупленной уже от них мадам, прозываемой Перло, которой дети мои в то время в полную власть препоручены были, чтоб они, как скоро я к ним подойду, то б от меня бежали, от чего я себя не только предостеречь, но и помыслить о том не могла (жалуясь всем, будто бы я их бить намерена), что по малолетству их, а паче по научению и по приказу отца их исполнено было ими. Они же, Несвицкая и муж мой, не преминули разгласить в публике, будто бы я сошла с ума, в том намерении, дабы с помощию столь сильных своих патронов посадить в виде сумасшедших в смирительной дом, что бы им конечно тогда посредством князя Гагарина и полицыиместера Годеня исполнено было, от чего конечно бы я, не будучи в силах перенести такого заключения, лишилась бы здраваго разсудка, но по счастию моему успела скоро из маскерада уехать в чужой карете в дом к моей матери, где, однако, не почитая себя быть безопасною, в ту же ночь уехала в Петербург, где и жила целой год.

Но всегда побуждаема родительскою к детям моим горячностию и видя, что муж мой все свое имение проматывает и не только чтоб преклонился со мною к миру, а определил уже остаться навсегда в самовольном разторжении брака и союза нашего, в 1786-м году поехала обратно из Питербурга в Москву и, соблюдая законной порядок, просила нынешняго в Москве главнокомандующаго генерала-аншефа Петра Дмитриевича Еропкина дать мне по силе ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения о губерниях 84-й и 391-й статей[37] правосудие во всех причиненных мне от мужа моего обидах, а паче детей наших отдать в мое воспитание, представляя тому законныя притчины, мотовство же его пресечь или милостивейшим его посредством преклонить мужа моего к обоюдному со мною миру и тем доставить нам каждому из нас принадлежащее, как то жене мужа, а детям мать и призрение. Но столь я несчастлива в роде человеческом, что при всей его превосходительства отличной добродетели и справедливости оным счастием, по причине ближайшаго его родства с князем Гагариным и с моим мужем, воспользовать не удостоилась, потому что князя Гаврилы Петровича Гагарина родная тетка, а матери его княгине Анне Михайловне по отце Леонтьевой родная сестра Елисавета Михайловна Леонтьева в супружестве за Петром Дмитриевичем Еропкиным, а за Гагариным в супружестве мужа моего двоюродная сестра, родного дяди его Федора Матвеевича Воейкова дочь Прасковья Федоровна, да и кроме того обе они, Еропкина и Гагарина, ему же, мужу моему, сами по себе внучатные тетки[38]. А потому он, главнокомандующий, не только с ним, князем Гагариным, между собою, но и с мужем имеют по крови и супружества самоближайшее родство и свойство такое, что у всех их трех одно семейство и один почти дом. Почему он, князь Гагарин, и перепросил Петра Дмитриевича, чтоб он законнаго правосудия мне отказал, и его высокопревосходительство отосвался тем, что он не может ни судить обид моих и ни примирить мужа моего обоюдным со мною миром, ни детей моих мне отдать, ни разпутностей его прекратить, да и полно де мне утруждать собственно ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, объявя при том, что он по родству с мужем моим посылал князя Гагарина склонять его к миру со мною, но он, де, отвечал, что не только жить со мною обще, но и видеть меня не желает и детей мне ни единаго отдать не согласен, а прекланяли, де, на то только, чтоб делать мне погоднаго содержания по 500 ру[блей].

Но как я, не желая при всех мужа моего пороках и жестокостях ко мне быть разводною женою, а паче чтоб оставить детей моих вовсе, и таковой предлагаемой мне мир и на добровольное расторжение брака согласиться не могла. Средств же к примирению никаковых уже не оставалось, то по сей моей и детей моих крайности могу сказать по совести, что противу воли моей, но доведена будучи деяниями мужа моего до того, что принуждена была ехать обратно в Петербург и подать Правительствующаго Сената во 2-й департамент прошение с прописанием законных подозрений, за которыми я дела моего в Москве иметь не могу, и с подробным объяснением всех вышеписанных обстоятельств. По которому моему прошению 1787-го году марта от 16-го на основании ВЫСОЧАШАГО о губерниях Учреждения 84-й и 391-й статей и было определено, чтоб к господам главнокомандующему в Москве генерал-аншефу, сенатору и ковалеру Петру Дмитриевичу Еропкину и к правящему должность рязанского и танбовскаго генерала-губернатора Гудовичу послать указы, предписав, дабы по жительству мужа моего и по случаю всех произшествий в Москве, а по состоянию недвижимаго его имения в Резанском наместничестве, учиня между собою надлежащее сношение и войдя во всю подробность моего прошения и во всех частях в разсмотрение, поступили по точной силе означенных ВЫСОЧАШАГО Учреждения статей. И ежели окажется все то мужа моего неистовство, как я показываю, и дети наши точно лишены пристойного содержания, взять потребныя меры, також и об московском полицыймейстере Годене в объявленном преступлении должности изследовать по законам без всякаго упущения. Но как на сей Правительствующаго Сената указ господин главнокомандующий в Москве представил, что он по свойству с мужем, по силе 1724-го года ноября 13-го[39] дня указа в разсмотрение по сему делу входить, ни с господином Гудовичем сношение иметь, ни решения по сему делу своего дать не может, а препоручил все оное московскому губернскому правлению, то по тому его, господина Еропкина, представлению, а равно и по вторично поданному от меня прошению, чтоб дело сие благоволено было препоручить одному резанскому правящему должность генерала-губернатора господину Гудовичу вторичным Правительствующаго Сената того ж года июня от 4-го числа указом возложена вся оная должность на одного уже господина Гудовича с таковым в том указе изъяснением, что ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения о губерниях по статье 84-й таковыя дела по существу своему относятся к генерал-губернаторов, а до губернскаго правления не принадлежат, а потому Московскому губернскому правлению и представлено одно только, что принадлежит до изследования московскаго полицейместера Годеня. Мужу же моему, чрез кого надлежит, велено объявить, чтоб немедлено явился к резанскому правящему должность генерала-губернатора господину Гудовичу. И я уже уповала, что таковыми милостивыми Правительствующаго Сената указами положен предел моим несчастиям и гонению мужа моего, но здесь паче прежняго ввергнута была в утеснение и в горчайшия обстоятельства.

Означенной правящей должность генерала-губернатора Гудович вместо исполнения по двум Правительствующаго Сената указам на основании ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения о губерниях 84-й и 391-й статей в прошении моем зделать законное удовлетворение и о дурных его, мужа моего, поступках учинить законное поступление как о таковом человеке, о каковых закон ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА 1785-го года апреля от 21-го числа жалованныя Российскому дворянству грамоты[40] предписывает 65-ю статьею[41], дозволили ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО собранию дворянства изключить из онаго дворянина, которой опорочен судом или котораго явный или безчестный порок всем известен, хотя бы и судим еще не был, пока оправдается, и по узаконению 1787-го года, апреля 21-го дня состоявшагося, по 17-му и 37-му пунктам[42]. Но он, вместо того, чтоб по силе узаконениев произвесть дело сие о преступлениях мужа моего в узаконенных на таковыя дела присудственных местах разобрание, повел оное не по предписанной ему должности, а в точную противность 1780-го года сентября 26-го дня указа, которым повелено: «поступая по прямому разуму ВЫСОЧАЙШИХ Учреждений и других узаконений, коим первое служит подпорою, никто б из генерал-губернаторов и правящих ту должность, и других начальников не делал от себя собственно никаких установлений, но всю власть звания своего ограничивал во охранение сих установлений и в тех пунктах, кои по точному и словесному смыслу ему в должность предписаны, тем более, что все части, кои требуют устройства и поправления, конечно, не будут оставлены по порядку без внимания» ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА[43]. Но он, господин Гудович, как скоро я приехала в Рязань и явилась к нему в дом, оказал мне свою немилость и гнев и с наичувствительнейшею мне обидою и прискорбностию изволил меня порицать, безчестить и с великим ко мне пренебрежением проговаривал, для чего я осмелилась мимо всех присудственных в Москве мест просить о переводе производством дела моего к нему в Рязань, и, не войдя в существо дела онаго ни мало, изволил называть его, что оно есть не уголовное, пустое и ничего не стоющее, ничего в себе не заключающее и ему весьма противное. А потом принуждал весьма усильным образом меня к миру с мужем моим и чтоб все претензии, на нем отыскиваемыя, прекратила, а получала бы от него, мужа моего, как какая-либо наложница, содержание по 500 ру[блей] в каждой год, а при том бы взяла б себе, ежели хочу, одну пятилетнею дочь, уграживая при том, если я с ним, мужем моим, не помирюся, как он, Гудович, мне приказывает, то всемерно буду о том сожалеть, потому что после и того, де, не получу. То тогда он мне определял, сказывая при том: дело, де, твое продолжится волокитою, а муж твой тем временем по невоздержности своей и достальное имение промотает, и дети, де, ваши чрез то будут нищие.

Я же на таковое его предложение принуждена была объясниться, что, естли б я и согласилася на таковой мир, но оным ни себе, ни детям нашим не доставила б ни малейшаго спасения и облехчения от бедствия нашего, равно так и мотовства имению нашему не пресекла бы, а тогда-то уже бы он безо всякой опасности и достальное промотал бы, так что не только погоднаго бы мне содержания не из чего было производить, но и сам бы, лишась имения своего, а стал бы скитаться, пришедши в сущую бедность. И так по сим обстоятельствам нельзя мне на сем предложении решить судьбу мою и детей моих, чтоб быть мне у мужа моего на содержании, да и весьма неприлично, ибо я ему жена законная, имея с ним толикое число детей и проживя почти весь век уже с ним вместе, могу имение его почитать общим, а не удельным, почему и жить с ним розно, при всех его пороках и тиранствах, сколько для моей честной репутации, столько ж и для спасения бедных моих детей никогда не желаю! Дети же мои мне все ровно жалки. Следовательно, не одну только пятилетнюю дочь, но и всех их, несчастных детей моих, в моем материнском призрении так, как и прежде, живучи с ними, иметь желаю, а по сему сей предложенной мне мир от него, Гудовича, вменяю я не во облехчение обид моих, но в явное притеснение мне и пренебрежение, будто б столько стараниев и трудов моих прилагаю я по сему делу из ынтересу своего, ища погибели мужа моего, чтоб чрез то возпользоваться бы мне имением его, а не по единственной любви к детям моим и не из сожаления о самом муже моем. Но естли б я желала имения его, давно бы оным возпользовалась чрез то, когда он приговорен был два раза в ссылку, но я сама его от того прошением моим избавила, которой процесс у всех еще в памяти, к моему оправданию сослужащей. Но вместо того предложенной мне от него, Гудовича, мир есть точно в противность божественным и гражданским законам и ни что иное, как точное росторжение брака нашего, что его превосходительству весьма не приличествовало принуждать меня к таковому миру, которым он меня с мужем моим вечно разводить, и чтоб я сама себя зделала добровольно разводною женою и тем отступилась бы родная мать от детей своих малолетных, отдав уже тогда прямо на жертву мучениям княгини Несвицкой, до чего здравой разсудок и натуральное материнское к детям привержение не допустит меня исполнить сие с ними и с собою убивство. Притом же ни с летами моими, ни с поведением весьма не сходно, чтоб жить мне с ним [в] добровольном разводе, когда законных к тому притчин он, муж мой, не только ни в котором судебном месте правильно еще не доказал, да и вовсе о том не просит. Почему и просила его, господина Гудовича, примирить нас обоюдным миром, что зависило совершенно от его власти, если б он только пожелал сие благодеяние нам зделать, и тем бы дело сие давно решил благополучно к пользе нашей, так чтоб я прозьбою моею не только ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА освященнейшею особу, но и никакое присудственное место не трудила бы.

Ныне же не просить мне о сем изыскании дела во обиде моей, а детям моим о заступлении их никак невозможно, видя их, шестерых, совсем погибающих и страждущих в сущем наругательстве и мучении подо властию Несвицкой. Естли их я от сей бедственности правосудием ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА не удостоюся избавить, то они навсегда останутся в руках сей гонительницы их, и я уже не в силах буду тогда перенесть болея моего несчастия и постараюся безвремянно печалью моей сократить жизнь мою, которая ни на что мне без детей моих ненадобна будет. А сие время продолжаю оною, не инако как подкрепляя себя надеждою, ожидая ВЫСОЧАЙШЕЙ к нам милости ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, которою слезно дерзаю испрашивать.

А окроме меня кому мои дети нужны? Кому за сих сирот вступиться? Кто похочет для них таковой труд со обидою тяхчайшею и хлопоты претерпеть с гонением многих знатных особ к притеснению таковому, ибо всякому своя печаль горька и несносна, а чужую печаль легко всякой судить может! При том же не только постороннему об недостойном детей наших воспитании, но и мне, родной их матери, прозьб и жалоб не внемлют, и суда во оной обиде, как мне, так и детям моим, от Несвицкой учиненной, три года не дают, и истинности моей о том изыскать не хотят, поелику оне, ВЕЛИКАЯ МОНАРХИНЯ, никому не нужны и не болезны, никто не подаст им руку помощи ко избавлению от гонительницы сей княгини Несвицкой, какому бы она несчастию их не подвер[г]нула, с которою муж мой, а их отец, живя не позволенным образом, проматывает и закладывает родителей своих имение на ея обогащение и на строение московских домов, не проча детям своим, и обязывается векселями в больших суммах, переводя оные на ее ж, Несвицкой, имя. Но и того еще оскорбительнея, что не только она, Несвицкая, и ея дети, коих она у себя пятерых имеет, общежительствующим у него, мужа моего, в доме, но и служители нашего дому во угождение ей, как управляющей всем домом нашим, детьми нашими наругаются и, презирая их, причиняют им по малоледству их всякое прискорбие, грубости и невежество, а паче бьют и увечат. А при том, имея она над ними власть, принуждает их меня бранить и злословить и не называть матерью, приказывая им признавать и называть матерью себе ея, Несвицкую. Сверх же сего в наругательство и наичувствительнейшую мне обиду дву[х] дочерей моих девиц, по сущей еще молодости их и по сиродству, как подвластны ей, приучает к распутному житию и ко обхождению в компаниях с недостойными их людьми, отпущает в непринадлежащия места и домы, где обыкновенно бывает молодых людей от правил добронравия удаление, и стремится всеми силами показать им злыя примеры, сердце и нравы их зделать развращенными и поврежденными. И, хотя сей один пример к розврату незрелаго их разсудка довольно уже есть велик, что она, Несвицкая, разлуча меня с ним, мужем, живет с ним беззаконно и производит всякое неблагопристоинство во обхождении своем с ним, мужем моим, при них, дочерях моих, безо всякаго стыда и зазора. Притом же и всех честных приятелей наших от него отдалила, дабы оне советами своими не дали ему почувствовать его распутности, коею он убивает все свое семейство, жену, детей и сам себя. Напротив же того, ездят ныне в дом наш больше те, кто ей, Несвицкой, угоден, а паче роду Чагиных, кои со общаго с нею согласия по склонности мужа моего к дебожам улещают, упаивают и во всякии пристрастии и пороки интригами, обманами своими вводят, что им и нетрудно сие исполнить по желанию их и порочному пороков прибавить, ибо он всегда почти таков был и ныне есть. А чрез то разными случаями, как только им способнея, и тайно и нагло все его имение грабят к себе.

Он же, ослепяся ею, Несвицкою, всегда с ним явно пребывающею, не только об детях и об имении, но и сам об себе не рачит и не сожалеет, не видит даже и того, можно сказать, наказания, что по разлучению со мною от невоздержной жизни и всегдашняго пьянства дважды параличом разбит, но не оставляет своего беспудства, а исполняя все то, что только ей, Несвицкой, угодно, почему и кроме уж того, что он просто пьян и роспутен, но по таковым его болезням, о которых и сам поданным в прошлом 1788-м году в генваре месяце в Правительствующей Сенат прошением объявил себя он страждущим тяшкими болезнями, почему не может уже управлять порядочно имением, а наипаче когда ею, Несвицкою, столь ослеплен и страстен, что не только ей, но и всему семейству Чагиных во всем верит. Сие ис того видимо очень, что оне, Чагены, обрадаясь сей добыче и возпользуяся всеми его слабостями и для своей от него корысти забрали с него по простоте и по распутности его или верющия письма, или бланкеты за подписанием руки его, как точно то доказывается ис того, что Московской управы благочиния 12-й части маиор Василий Петров сын Чагин[44], двоюродной брат княгине Несвицкой и общей с нею росточитель имения мужа моего, раздает людей его, мужа моего, он, Чагин, по делу сему за притеснение мое, в подарки. На что я имею ясное доказательство – письмо его, Чагина, у себя. А по сему ясно уже видимо, что не только он, муж мой, сам расточает свое имение, но и Чагины оным управляют и раздаривают. А ис того весьма всякому ощутительно, порядочно ли он, муж мой, владетель и правитель имения своего и чувствует ли он, что делает сам противу себя. И естли б он был здравого разсудка и не распутнаго жития, то могли бы в ымении своем уполномочить с такою властию означеннаго Чагина, совсем постороннего к нему и детям нашим человека, да и такова в происках коварнаго, как то самое письмо его, Чагина, доказывает?