Рассказы бабушки Луши
(Записано со слов Лукерьи Капитоновны Лютовой Николаем Куланиным в Москве зимой 1978/79 г.г.)
Раннее детство
Мама уходила на работу рано. Запрёт она нас, и мы – такие вот створочки, – заползаем на поленницу, а меньших, Натальку и Анютку, оставим на полу. Вот мы двое, я да Манька, летом и сидим на поленнице. Тут, бывало, тётка Анна бежит, которая коров доила: “Ой, что ты Лушка, ведь вы упадете! Давайте, уходите, уходите, а я запру вам эту створку…” Добрая была женщина, много у нее ребят было…
Тогда мама ходила в найме жать. Вечером скажет: “Я, робёнки, уйду нынче в Софиевку”, – место так называлось, усадьба там. Уйдёт. Оставлен кусок хлеба. Уйдёт – не слышим и придёт – не слышим. Тётка Анна коров подоит, себе возьмёт и нам на стол нацедит – горшок или там сколь (а мы еще спим, не знаем, когда это чего делается). Встанем, это молоко поедим, хлеб. Тут и всё.
Одно время мы на скотном дворе жили, где мама работала: видно, пришлось ей взять нас туда. На дворе отгорожена изба, страшная – длинная такая, два оконца. Телята ходят, плачут, нас лижут, мы их ласкаем… А тут и четыре котла стоят четырёхведёрные на станке, кипят. Пар, ничего не видно, с улицы в окошко воду подают. А там к скоту дверь всё время открывают. Мама изогнётся так – дверь приоткрыта – крикнет: “Сидите, робёнки, я скоро приду!” – на дойку пойдёт. Утром кухарка Таня соберёт маме в подол: “На, Миропея, пусть робёнки съедят”, – всякие окуски.
Оставят нас в этой избе долгой и уйдут. Когда разве Таня зайдёт, сунет по куску хлеба: “Поешьте хоть…” Вечера долгие, а огня не было ничего – только коптилочка маленькая. Ночью мы тоже одни – мать уходила: корова телится, ли ещё какая работа.
А нам – как сейчас я эту кровать вижу – стульчики поставили (“Пусть, Миропея, твои ребятёнки тут живут”), просто дрова взяли, поставили, досками обили, поперёк досками застелили – вот и кровать. Не знаю, кто нас утром будил… Проснёмся – на столе брюква да молоко. Мама придёт – уйдёт, и опять мы одни. Сидим, ревём без матери.
Видишь, мама прежде жила в отцовом доме, в Березнике. Я там и родилась. Уж барщина отменена была, а вот полдеревни долгоруковские, а полдеревни позняковские, князь Позняков был… вот… – ак уж и не было никакого князя! – только так, кличка была. А мама – они работали на Долгорукого, – дак это она ещё девкой была… они в этом конце жили. У них, подожди, сколь же дней-то работали? – сколь-то давалось дней и на свою работу. А там только одно воскресенье давалось, у Позняковых.
А потом уж она вышла, а муж её отступился ли, умер ли, погиб ли, – Бог его знает! – мы малы были, так его никто не видал… каким-то управляющим у барочников был, дак я ведь не помню… Ну, а тут брат женился, и маме в отцов дом дороги уже не было. А как пришла наниматься – работай, коли хочешь, – так из-за хлеба… Вот как жили, голубчик…
Ягоды
У леса нас оставляли. Мать покажет: “Дальше этой кочки не ходите… Ты смотри тут”, – мне скажет, я постарше была. И уйдёт.
Мы в околосье наиграемся, тут и спим. Мы и пили, и ели у кочки; тут идут за ягодами – кто-то кусок хлеба даст, кто-то доброе слово скажет (мать придёт скоро ваша, мол, ждите)… А она как заухает, – сильная была женщина: “Робёнки! Иду к вам!”, – кричит издалёка…
А у нас там ягод-то, ой! Голубики и другой ягоды… Болото было, Чистое называлось. До него вот ходили…
А в сенокос – увезёт нас мама на луга. Сидим мы, играем. Она ягод нам принесёт: река лугами проходит – смородины-то сколько! У нас там Азатское, Ворбозомское озеро, эти вот на 10 км два озера… Да у нас подряд этих озёр-то, дак, ой! И рек… На лугах вот – на каждых лугах – река так несётся как есть среди лугов. Подумайте: лесные реки – откуда взялись? Я бы теперь, конечно, поглядела… А тогда не знала, люди старые знали… А тогда только мама: “Не ходите, робёнки, потонете!”, – наломает ягод, нам принесёт: “Не ходите!” Прямо полноводные реки несутся, и ведь никто их не прорыл – лесом, прямо лесом так и катят…
А как обирать сено поедут, дак нас на целый день берут. В сеновал посадят, и мы там играем. Ягоды наломают (реки ведь, дак много смородины, всего – по рекам). Мы играем, а они возят сено.
А сеновал тот – ну, как с эту квартиру, поди, будет. Стены, как в избе, а так – проходные двери: заезжают в одни, в другие выезжают. Когда приедут, мы выйдем, а то играем на этом на полу: полы там – как изба! – играем и спим тут – устанем как. А косить они уходили рано, мама, а нас запрут. Мы и не знаем, когда вернутся…
Игры
Но игрывала я. Что за игра у девчонок… – слепу́шки всякие стряпают из земли ли ещё что – вся ведь и игра дак…
А парнишки играли: сломя голову бегали. Как же так – в городе хоть в деревне – всё равно ребёнки. А то ведь, знаешь, в деревне рано на работу их ведь уж посылали, рано… Как хочешь, а парнишке это уж боронить, верхом на лошади боронят уж… Вот… мало играть-то приходилось…
Ну, уж вырвутся, так свое возьмут! Вот у нас, у дяди Семёна, дак семь парней было. Одна девка только – Наська, в мои годы. Дак тут уж придёшь – вроде, куда там играть? – ой, сани делали там! Хорошие мастера были. В одной избе жили, а в другой работали.
Дак там стукают, сани делают, а тут – пыль столбом стоит: поменьше-то играют – и на полатях, и на печке. Всяко играют. А вот на улицу – не отпускают, хоть и много их было.
А вот у дяди Платона много девчонок было. У них придёшь – “Давай, Пелагея”, – это сноха старшая, – “сегодня у нас гостьи, беседницы, давай вари мяса больше, жарь всего – мы придём сидеть.” А сам сидит, плетёт плетюхи – лубни из драниц из каких-то.
Ак мы ведь голову сломим – он сидит, слова не скажет. Что задумаем, то и делаем: и в прятки играем, и в жмурки, и всяко-то уж мы – что не поделаем! Буди, Пелагея когда скажет: “Девчонки, подождите!” – а тут скотина мелкая: ягнята, телята… – “хоть подождите, дайте накормить скотину-то уж!”… Мы соберёмся в табун – сколь нас, дак, ой! Да у них-от сколь!…
Вот… в эти два дома я и ходила. А так больше нигде и не игрывала: безотцовщина, – кто позовёт?
Наша земля
Деревня наша, Бичевинка, стояла на горушке, на ветряке. Подале лес был, а в лесу – двор, там мама работала скотницей. Тут и другие деревни притулились до Бичевинки: Верещагино, Гридино…
Выгоны высовывались к деревне, а поля были, видно, подале. Я-то не знаю… Где и сеяли в Бичевинке, не знаю, где и поля Бичевинки были, не знаю… Дак уж и не велики-то наделы были: полосонька – как гасник (земли всё были под усадьбы)…
Лес недалёко был, и вот, как выгонят скот – пастух стоит барабанит барабанкой, доска такая на двух столбах. Стучит в неё в два батога: волков пугает. Кони тоже… как трава тронулась, так коней всех выпускают на пастбище.
Летом скот слепни одолевают в жару, бывало, кричат: “Откладывайте заворки, скот прибежал!”…
А тут и сенокос… На лугах сеновалы господские, с избушку добрую. Поедут за сеном – сеновал один опростали. На зиму много сена нужно, скот кормить, дак…
А у кого скота нет, у того и урожая нет. Знаешь, у нас там засуха, нет ли, а если не кладут на полосу назём, так она ничего не родит – камень да песок, песок да камень… Вот у нас, у мамы, помню, всё неурожай был – с одной коровы да лошади как уназьмишь?
И распахать-то полосу, хоть и мала, не всюду распашешь. Были выпадки: пашут, дак такие леженья попадаются! Это лежаки-камни, лёжни, трудно добыть которые. А мелких камней и невсчётно. Вот мужика и трясёт во всю голову, пашет дак…
Ну, а местами земля поначе была – в Енихе вон, к примеру: и там поля были небольшие, а хлеба были сильные. А у нас – нет… Если на этой полосе, скажем, уродился хлеб, то пойдёшь дальше, – одни веточки машутся: стоит редко, и колос как ветошь....
А так – всего много у нас на родине: и рек, и озёр, и лесов, и лугов… И привольно, и всё… На ветряках мельницы стояли, ветренками назывались. Издали видны… Озёра повсюду были, и большие, и мелкие. В лесу вот идёшь – и на озерко наткнёшься. Леса у нас были великие: до самого Череповца шёл сосняк, мачтовый сосняк. Сосны – как свечки: без сучьев, только – вверху – шапка немного… монастырский заповедник. Туда не то, что за дровами – сучок боялись поднять…
Барки спускают
Только весной у нас барки спускали. Недалёко, с километр от нас, леском маленьким пройти. И я там бывала… ой! – ходили: весной-от ведь вся деревня огулом пойдёт.
Мама грузила – там бабы грузят лес в барки. Дак как это барки спускают в воду, она и скажет: “Девчонки, давайте, идите – сёдни вот громовские будут суда спускать.”
Вот, тут уж все узнают: сёдни, мол барки станут толкать. Народ на лугах и соберётся. “Наволоки” их зовут – луга хорошие; потом эти луга обихаживают: сор, щепки – всё в реку спускают.
И мы там лазаем, кругом барок-то. Ой, какая краса, как эта барка большущая! Которые парнишки, дак любят в барку ту залезти – она ведь пустая, новая – да этакая-то долина́, дак страшная – страшная… Ведь она вот вся как вот новенькая изба – выстругано всё ведь – сколь хороша! Какой-то двойной обшив, больно уж баский… не тёс, а просто деревья пополам распилят и обошьют.
А меня не пускали залезать – ой нет, нет, нет! Мама там грузила, дак она так нахлещет… дак нет… Мы-то лазаем там, где барку подрубают: сделаны такие по́каты к реке, и там, ну-ка, ходят и рубят подпорки – какая страсть! Думаешь: сейчас она задрожит… задрожит… Там уж последние рубят – на самых краях… и вот она сядет и – поедет! И в реку-то шлёпнется как! Это-то уж я видала – ой, мы туда сбегали, стоим на берегу – она поплывёт так, заколеблется… Ну, она не совсем отпущена: чалки её держат. Да… так вот и шлёпнется и – на расчалках – качается, качается… А там, глядишь, и другая села, покатилась – побежим к другой. А мамы не пускают нас близко: “Не ходите, не ходи-и-и-те!…”
Ну, вот… постоит барка (ведь, вишь, надо, чтобы она не текла, ничего), потом заворотят её и зачнут в неё лес грузить. Тут уж эти грузчики наработают – копеек по тридцать, по сорок баба заработает. Видишь, как работали…
А потом лес илёт плотами – сплочен он, не так, чтобы россыпью. И назывались “кошели”. Выше где-то лес ронили и те плоты свивали.
Тут и избушка дымит, тут и ходят туда и сюда, не знаю, что делают…
И пляска, и всё на этом лесу!
А река Ходневка там в Азатское вступает. Так вот, все эти кошели идут и идут… Тут и поют, и пляшут, и всё делают… – вот какая красота была! Дак как выходят из реки, так уж на берегу тоже много народу стоит.
Ну, а барочники те подолгу у нас в деревне стояли. Отец вот мой барки строил… А один парень, из барочников, девку полюбил из богатого дома. И она его полюбила. И вот этому Ваньке надо эту девку самоходкой уводить… Ну, потом уж и свадьбу сыграли… Народу собралось – ой! И на улице – улицы-то раньше широкие были – дом весь был обстолплён! У каждого окошка народ стоит. И нас, ребят, по поленнице посадили, на жениха и невесту смотреть. А отец невесты рваную оболочку надел: жених-от, вишь, не богат был.