Академия Абсурдной Медицины

1.

Я, Римма, старшая медсестра стационарного ада, она же «Академия Абсурдной Медицины».

Я – не та, кто с улыбкой до ушей и словами утешения на каждый чих. Нет, я из тех, кто видит мир таким, какой он есть: грязным, жестоким и бесконечно циничным. Работаю в месте, где смерть бывает частым гостем, и знаете что? Я устала быть просто её помощницей. Ангелом смерти? Нет, спасибо. Теперь я хочу быть богом в белом халате – тем, кто решает, кто выживет, а кто отправится в лучший мир, или в худший в зависимости от того, как ляжет карта.

Мигрень. Это не просто головная боль. Это, как если бы кто – то взял твой мозг, вывернул его наизнанку, посыпал солью и начал жарить на раскалённой сковородке. А потом ещё и решил поиграть в пинг – понг твоими нейронами.

Я терпела. Долго. Слишком долго. Таблетки? Ха. Они работают, только если ты веришь в сказки. А я перестала верить в сказки, когда впервые увидела, как человек умирает от передозировки парацетамола.

Иногда я думаю, что стала слишком циничной. Но потом вспоминаю, что мир – это не место для слабаков. Здесь выживают только те, кто готов бороться. И я готова. Я готова бороться за своих пациентов, даже если они этого не заслуживают. Потому что я – бог в белом халате. И моё слово здесь – закон.

У меня слишком много работы. Снова мигрень, боль невыносимая.

Медсестры – рекордсмены: В 2020 году, во время пандемии COVID – 19, медсестры по всему миру работали в экстремальных условиях, устанавливая рекорды по количеству смен и часов, проведенных на работе. Наш вклад в борьбу с пандемией невозможно переоценить, но нас почему – то считают обслуживающим персоналом, и делают это в такой пренебрежительной форме.

Осталось не более шести минут. Это мой внутренний монолог, он наполнен эмоциями, и воспоминаниями.

«Как же странно… Всё вокруг такое размытое. Я помню, как сегодня утром шла на смену. Кажется, это было сегодня? Или вчера? Время… оно течёт так странно. Я чувствую, как силы покидают меня. Но я должна держаться… для них, для пациентов. Сколько их было за эти годы? Сотни? Тысячи? Я старалась помочь каждому… Но сейчас… мне самой нужна помощь.»

Первая медсестра: Флоренс Найтингейл считается основательницей современного сестринского дела. Во время Крымской войны она организовала уход за ранеными солдатами, что значительно снизило смертность.

Осталось четыре минуты.

Голос из прошлого, мои воспоминание:

«Рим, ты уверена, что хочешь стать медсестрой? Это тяжело, ты знаешь.»

«Да, мама, я уверена. Я хочу помогать людям. Это моё призвание.»

В сознании возник странный образ девушки с яркими зелеными глазами и кокетливой улыбкой.

Еще с подросткового возраста я начала изучать медицину, будь у меня большие финансовые возможности, могла бы стать врачом анестезиологом – реаниматологом, но, к сожалению, деньги определяют многие наши пути, поэтому я медсестра.

В голове такой сумбур, все мысли навалились одновременно.

Шепотом говорю:

«Мне так страшно. Я не хочу уходить. Ещё так много нужно сделать… Так много людей, которым я могла бы помочь.»

Голос в реальности или в моем сознании:

«Держись! Ты должна бороться».

«Бороться… Да, я всегда боролась. За каждого пациента, за каждую жизнь. Но сейчас… я так устала. Может, это и есть конец? Нет, я не хочу… Я хочу ещё увидеть их улыбки, услышать слова благодарности… лол, какие слова благодарности, я ведь обслуживающий персонал»

Фрагмент моего воспоминания:

Один из пациентов раздражённо, повышая тон: Вы что, вообще слышите меня? Я сказал – принесите мне воды, и сейчас же! Вы тут чтобы обслуживать, а не умничать! Мне платят за лечение, или я вам благотворительность делаю?

Мама меня всегда учила быть сдержанной:

– Уважаемый, моя задача – обеспечить ваше лечение и безопасность, а не выполнять личные прихоти. Воду я принесу, но тон разговора прошу сохранять уважительный.

Пациент саркастично отвечает:

– Ой, «уважительный»! Да вы просто обслуживающий персонал в белых халатах. Без нас, пациентов, вас бы тут и не было! Где ваш начальник? Я требую жалобную книгу!

Сохраняя спокойствие, я ответила:

– Жалобу вы можете оформить у администратора. Но хочу напомнить: медицина – не ресторан, а ваше здоровье зависит от совместных усилий. Если вы не готовы соблюдать правила отделения, это может повлиять на результат лечения.

Пациент перебивая:

– Какие ещё правила?! Я заплатил – вы обязаны прыгать вокруг меня! Вы вообще понимаете, кто я такой?

Я чётко, без агрессии ответила ему:

– Статус и финансы не отменяют медицинских протоколов. Если вы хотите обсудить лечение или условия – готовы выслушать. Но оскорбления и ультиматумы недопустимы. Позвать врача для разговора?

– Да зовите хоть президента! Вам всё равно пора менять профессию – из уборщиц вы лучше получились бы!

Осталось три минуты. Еще капельку, и мое чудо творение возведет абсурд до абсолютизма.

Пациенты путают медицину с сервисом, и это сильно злит, но приходится демонстрировать профессионализм, отказываясь принимать роль «обслуги». Важно подчеркнуть грань между заботой о пациенте и сохранением личных границ медработника.

Почему я хотела стать анестезиологом? Они знают, как «разбудить» пациента, являются экспертами по боли, «врачи – невидимки» для пациентов. Многие пациенты даже не помнят своего анестезиолога, так как встречаются с ним перед операцией, а затем «отключаются», а еще анестезиологи – это «Ангелы смерти».

Я знаю несколько способов погрузить человека в бездну снов.

Ингаляционные анестетики – летучие вещества, которые пациент вдыхает через специальную маску или дыхательный аппарат. Они быстро проникают в кровь через легкие и воздействуют на центральную нервную систему. Примеры: Севофлуран, изофлуран, десфлуран, закись азота.

А вот мое любимое.

Внутривенные анестетики – эти препараты вводятся непосредственно в вену и быстро вызывают потерю сознания. Примеры: Пропофол, тиопентал натрия, кетамин.

Работает это так:

Анестезиолог подбирает комбинацию препаратов в зависимости от типа операции, состояния пациента и других факторов.

Осталось две минуты.

«Сколько раз я видела, как жизнь ускользает из чьих – то рук… И вот теперь моя очередь. Господи, дай мне сил… или позволь уйти с достоинством. Я сделала всё, что могла. Всё, что было в моих силах…»

Я смогла состряпать препарат, и дала ему броское название «……» идеальный эликсир, соединяющий людей с их мечтами, и избавляющий от боли.

2.

Медицинский колледж я закончила на отлично. Красный диплом с двойной специализацией – «фельдшерское дело» и «сестринское» – лежал на столе, излучая тепло от золотых букв. Я перебирала пальцами его обложку, вспоминая ночи за учебниками, бесконечные практики в больнице, дрожь в руках при первых перевязках.

Город Х был огромным, как живой организм: вены – улицы, пульсирующие потоками машин, нервные узлы перекрестков, стеклянные глаза небоскребов. Именно здесь, среди этой бесконечной суеты, я решила остаться после колледжа. Не из ностальгии – просто верила, что в большом городе больше шансов найти свое место. И нашла.

Медицинское учреждение с поэтичным названием «Академия Абсурдной Медицины», два крыла, один организм располагалось на окраине, в старом здании, которое когда – то было монастырем. Поликлиника и больница стояли бок о бок, как сиамские близнецы, соединенные стеклянным коридором – артерией. Местные шутили, что это единственное место, где можно получить справку и тут же лечь под капельницу, «не теряя драгоценного времени на дорогу». Архитектор, говорят, вдохновлялся человеческим телом: поликлиника – «голова» с кабинетами – извилинами, больница – «туловище» с палатами – органами, а подземный переход с лабораториями и моргом иронично называли «кишечником».

Тут пахнет временем. Не тем, что течет сквозь песочные часы, а густым, застоявшимся – как сироп от кашля в шкафу 1980—х. Заведующая, женщина с лицом усталого ангела на пенсии, провела рукой по моему халату, наверное, проверяла ткань на прочность.

– Здравствуй, Римма! Проходи, садись. Ну что, первый день, волнуешься?

– Здравствуйте, Татьяна Ивановна! Да, немного… Но очень хочется начать работать.

– Это нормально. У нас тут коллектив дружный, все помогут. Давай начнём с оформления. Документы принесла?

– Да, вот паспорт, диплом, медицинская книжка и СНИЛС.

– Отлично. Сейчас заполним трудовой договор, а потом я покажу тебе отделение и познакомлю с коллегами.

– Скажите, а какие обязанности у меня будут? Я хочу быть уверенной, что всё сделаю правильно.

– Основное – это помощь врачам на приёме, забор анализов, обработка инструментов, ведение документации. Ещё будешь помогать в процедурном кабинете, терапевту в больничном крыле, иногда помощь бывает нужна и в морге. Всё покажу, не переживай.

– В морге?

– Да, у нас большая нехватка специалистов, все медики после окончание бегут устраиваться в салоны красоты или частную клинику. Поэтому приходится выкручиваться.

– А как насчёт графика? Я слышала, что у медсестёр он бывает сложным.

– У тебя будет, два через два, а возможно придется беспрерывно находится тут целый месяц. В любом случае, прежней ты больше не будешь.

Устроившись медсестрой в поликлинику, первый день потратила на то, чтобы не заблудиться. Карта на ресепшене напоминала схему метро:

– Красная линия – терапевты, синяя – хирурги, – объясняла мне заведующая Татьяна Ивановна, тыкая в лабиринт коридоров. – А вот этот чёрный пунктир – путь до буфета. Главное, не сворачивай к моргу: Игорь там как – то спрятал торт на день рождения и теперь все боятся холодильников.

Стеклянный коридор между зданиями прозвали «Мостом вздохов». Днём здесь толклись пациенты с направлениями на госпитализацию, а ночью – врачи, перебегавшие с дежурства на дежурство. Ветер гулял по переходу, разнося обрывки фраз:

– «У вас в поликлинике опять карточки перепутали!»

– «А у вас в больнице кофе как дезинфекция – горячий, но бесполезный!»

Поликлиника жила в ритме «быстро и сердито»: утренние очереди, дневные профосмотры, вечерние справки для бассейна. Зато больница дышала медленно и тяжело: звонки реанимации, шуршание капельниц, тиканье аппаратов. И лишь подземный этаж, где лаборатории соседствовали с моргом, нарушал все законы времени. Там вечно пахло формалином, а лаборант Лёша, фанат фильмов ужасов, встречал гостей фразой:

– Вам биоматериал срочно или можно подождать, пока «оживёт»?

Организм из двух зданий работал как часы, хоть и с чудаковатыми шестерёнками. Например:

Общая регистратура – место, где бабушки с гипертонией и мамы с детьми в очереди за справками сплачивались против администраторов. «Почему больничный на три дня оформляете два часа?» – «Потому что мы тренируем ваше терпение. Бесплатно!»

Кафе «Витаминка» на первом этаже. Бариста, бывший санитар, варил кофе «по рецепту»:

– «Американо» – как лёгкое недомогание.

– «Латте» – как ОРВИ с осложнениями.

– «Эспрессо» – как вызов скорой.

Тайная комната за рентген – кабинетом. Туда сбегали врачи, чтобы спрятаться от начальства. Обнаружив её, главврач неожиданно установил там кулер с надписью: «Только для тех, кто не спал сутки». Но главной магией этого места были люди, которые научились жить меж двух миров. Хирург, например, каждое утро начинала с обхода поликлиники:

– Проверяю, кто из пациентов сегодня «дозрел» до аппендицита, – смеялась она.

А однажды ночью стала свидетелем странной миграции: из больницы в поликлинику, через «Мост вздохов», шёл интерн с одеялом и подушкой.

– Это что, секретная пересменка? – удивилась я.

– Нет, – зевнул он. – В больничной ординаторской кондиционер сломался. Иду спать к кардиологам – у них тихо и розовые тапки в шкафу остались.

Кабинет терапевта оказался за дверью с табличкой «Е. Соколова». Я ожидала увидеть седовласую женщину с трубкой, но вместо этого встретила девушку в очках, чьи глаза напоминали два шприца – острых, прозрачных, намеренно стерильных. Она протянула руку, и я невольно отметила: пальцы без колец, ногти короткие, как истории болезней в регистратуре.

– Елизавета, – представилась она, поправляя стетоскоп на шее. – Вы же из новеньких? Здесь иначе. Тут люди не умирают за секунды. Они делают это медленно, по слогам: диабет, гипертония, одиночество…

Заведующая фыркнула, роняя ключи в ящик стола: «Не пугай новенькую, Лиза. У нас и радости случаются. В прошлом месяце бабушка Сидорова принесла пирог с капустой».

Пока они спорили, я разглядывала трещину на стене в форме кардиограммы.

– Вам повезло, – внезапно сказала Елизавета, когда мы остались одни. Она включила компьютер, и экран осветил ее лицо синим холодом. – Здесь будете возделывать пустыню.

Первый пациент – подросток с вегетососудистой дистонией. «Это когда ничего не болит, но всё болит», – шепнула я себе, накладывая манжету. Его пульс скакал, как мячик в дрожащих руках. Мать за дверью листала журнал 2013 года. «У вас дети есть?» – неожиданно спросила Елизавета, вписывая в карту цифры. Я покачала головой. «Тогда запомните: подростки – это живые индикаторы семейных драм. Их давление повышается от невысказанных „прости“».

К обеду я поняла разницу между больничной и поликлинической болью. Первая – огненная вспышка, вторая – тлеющий уголек. Одна требует немедленных действий, другая – терпения, чтобы не задохнуться в дыму.

Уходя, увидела, как Елизавета стоит у окна, сжимая в руке бумажный стаканчик. На подоконнике – кактус в горшке с надписью «Спасибо за лечение!». «Он цветет раз в пять лет, – сказала она, не оборачиваясь. – Как некоторые пациенты – выздоравливают».

3.

Я молодая медсестра, в белом халате с принтом в виде танцующих хот – догов (подарок племянника), лихорадочно перебирала карты пациентов. Мой рыжий хвост вздрагивал в такт нервным мыслям: «Второй рабочий день. Не упади. Не перепутай амбулаторную с урной. Не назови доктора „мамой“…»

Дверь распахнулась с театральным скрипом. Доктор Елизавета, терапевт с 5—летним стажем и коллекцией кофе – мемов на кружке, вошла, жуя круассан. Её халат украшала брошь в виде скелета, машущего рукой. Доктор Лиза, так она попросила ее называть, терапевт со словарём сарказмов, допивала третий кофе, чтобы не уснуть на ходу.

– Следующий! – рявкнула Лиза, швыряя в коридор пустую баночку от анальгина.

В кабинет вкатился мужчина лет сорока, прижимая к груди руку, замотанную в три слоя бинтов.

– Доктор, я порезал палец! – завопил он, разматывая «повязку». Под ней оказалась царапина размером с волосок.

Лиза вздохнула:

– Серьёзно? Вызывать скорую будете или сразу гроб закажете?

– Но вдруг сепсис?! – пациент задрожал.

– Сепсис у вас только в голове, – она протянула ему пластырь с Микки Маусом. – Вот, антисептик. Или хотите ампутацию? Бесплатно, инструменты простерилизованы вчерашним супом.

Пациент сбежал. Лиза открыла окно, чтобы выбросить пустую чашку, но передумала – вдруг пригодится как экспонат для лекции «Стадии кофеиновой зависимости».

Следующей вошла бабушка с авоськой, из которой торчал кот.

– Доченька, у меня тут давление, сердце, суставы… И Мурзик кашляет!

– Мурзик, – Лиза прищурилась, – у вас ОРВИ или депрессия? Кота выгуливали в дождь?

– Он у меня метеозависимый! – бабка потрясла авоськой. Кот вырвался и удрал, снося по пути стенд с рекламой «Бессмертие за 10 сеансов иглоукалывания».

– Выпишите мне таблетки, – потребовала бабка.

– От всего сразу? – Лиза нарисовала в рецепте кружочек. – Вот, витамин «М». Мечтайте о нём трижды в день. И купите коту антидепрессанты. Или водки.

Когда бабушка ушла, Лиза достала из стола спрятанный пряник в форме черепа:

– Римма, держи. Это тебе вместо медали «За борьбу с мракобесием».

Дверь распахнулась без стука. Ввалился подросток в рваных джинсах, тыча в грудь смартфоном:

– Мне справку, что я псих! А то мамка не верит.

– Психи – моя специализация, – Лиза достала штамп. – Выберите диагноз: «Острый Tik – Tok мозга» или «Хроническое нежелание учиться»?

– Можно с печатью?

– За доплату – с автографом Чингисхана.

Лиза, тем временем, принимала женщину, которая жаловалась на «разрушение ауры».

– После прививки от гриппа у меня треснула чакра!

– Чакры не в моей компетенции, – Лиза потянулась к шприцу. – Но могу предложить укол в пятую точку. Для баланса энергий.

К концу дня в кабинет заглянул уборщик:

– Девчонки, у нас труп в морге заговорил. Говорит, ему холодно.

– Накройте его протоколами Минздрава, – предложила Лиза. – Там столько бреда, что согреется.

Когда поликлиника опустела, Лиза спросила:

– Рим, а мы когда – ни будь сойдём с ума?

– Я даже не знаю Елизавета, это мой второй день.

– Зачем нужна такая фамильярность, зови меня просто Лиза.

Закрывая кабинет, Лиза оставила на столе записку: «Завтра – тот же ад. Приносите кофе. Или святую воду».

Третий день.

Первый посетитель – мужчина в плаще и солнцезащитных очках внутри здания.

– Доктор, у меня синдром Стендаля! – зашептал он, тыкая пальцем в распечатку из Википедии. – Вчера в «Пятёрочке» увидел акцию на гречку – сердце застучало, зрачки расширились!

Лиза, вспомнив учебник, замерла: «Синдром Стендаля… от искусства… но гречка?!» Не отрываясь от заполнения карты, протянула руку к стетоскопу: – Поздравляю, вы открыли синдром Пятёрочки. Лечение простое: дважды в день смотреть на ценник огурцов в январе. Сердце адаптируется.

В кабинет ворвался пенсионер, размахивая результатом МРТ: – У меня в колене артроз, но я записался на хип – хоп батл! Что делать?! Лиза, представляя дедушку в толстовке с капюшоном, закашлялась, подавляя смех. Она подняла бровь: – Рекомендую стиль «робот» – минимальная нагрузка на суставы. И купите наколенники с блёстками. Для боевого духа.

Когда поток пациентов иссяк, я, разливая в чашки кофе с надписью «Не разговаривайте со мной, пока я не стану зомби», спросила: – Лиза, вы всегда так… креативно лечите?

Она достала из ящика шоколадку: – Медицина – 10% науки, 90% актёрского мастерства. Сегодня ты узнала, как лечить гречневым синдромом. Завтра научу ставить горчичники через селфи.

Звонок из регистратуры: – Доктор, к вам женщина с попугаем! Говорит, он выучил слово «амиодарон»!

Лиза вздохнула, снимая с шеи игрушечный стетоскоп, который я не заметила за весь день: – Римма, готовься. Сейчас будем объяснять птице, что она не кардиолог.

Хороший терапевт должен уметь три вещи: ставить диагнозы, пить кофе холодным и находить выход, когда пациент приходит с говорящим попугаем вместо страхового полиса.

– Ты новенькая Римма. Поздравляю. Здесь либо сходишь с ума, либо становишься гением. Иногда и то, и другое. Наш формат общения называется «медицинский абсурд» – это, когда пациенты доводят тебя до крайности своей тупизны, и чтобы не сойти с ума, ты начинаешь применять в диалоге: колки, черный юмор, абсурд, аморальные шутки и все перемешивается в одном флаконе. Итог, твое общение и методы лечение становятся полным безумием. Короче, скоро привыкнешь.

4.

Вспоминаю свою практику в диагностической клинике, когда еще училась в колледже. Я стояла перед дверью кабинета, сжимая папку с историей болезни так, будто от нее зависела моя жизнь. Из – за стекла доносился приглушенный стук клавиатуры и голос доктора – саркастичный, как всегда.

– Заходите или будете дальше прилипать лбом к стеклу? – она даже не подняла головы, продолжая листать какие – то анализы.

– Пациент 34, мужчина, 42 года, – начала я, распахивая папку. – Поступил с температурой 39, кашлем и сыпью на ладонях. Пульмонолог говорит – пневмония, но антибиотики не работают.

– Сюрприз, – Доктор щелкнула ручкой по экрану монитора, где мерцали рентгеновские снимки. – Легкие чистые. Типично для нашей «типичной» диагностики.

Я сделала шаг вперед, чувствуя, как поджилки дрожат. Она ненавидела нерешительность.

– CRP зашкаливает, лейкоциты тоже. Сепсис?

– О, боже, – она наконец посмотрела на меня, прищурив карие глаза. – Сегодня в моде сепсис? Тогда почему у него нет тахикардии? Почему давление как у космонавта?

Я сглотнула. Доктор встала, подошла к доске с рентгенами и резко ткнула в одно из затемнений.

– Смотри. Сыпь – не аллергия. Температура скачет волнами. Печень увеличена. И что это, медсестра?

Мозг лихорадочно перебирал лекции. Вдруг мелькнуло:

– Бруцеллез? Он же фермер…

– Бруцеллез? – она фыркнула, но палец замер в воздухе. – Слабовато. Нет артралгии. Нет потливости.

– А если… – я закусила губу, вспоминая ночные смены в инфекционке, – …туляремия? Сыпь, лихорадка, гепатомегалия…

Тишина. Доктор медленно повернулась, изучая мое лицо как новый симптом.

– Туляремия, – повторила она, будто пробуя слово на вкус. – Кролики? Клещи?

– Он упомянул, что месяц назад снимал шкуру с зайца. Говорил, что тот «вяло сопротивлялся».

Доктор замерла. Потом резко схватила телефон:

– Лаборатория? Срочно ПЦР на францизеллу туляренскау. И проверьте лимфоузлы – если есть бубоны под мышками, я лично куплю вам кофеварку.

Когда она положила трубку, в углу ее рта дрогнула едва заметная улыбка.

– Неплохо для зеленой сопли. В следующий раз начинайте с главного – анамнез, а не модные диагнозы.

Я кивнула, пряча улыбку в папке. – Доктор, я специализируюсь в области сестринского дело, зачем вы требует с меня, то, чего я делать не буду.

– Это, для твоей кофеварки, чтоб она могла варить, знания никогда лишними не бывают.

5.

Переступала порог крыла больницы с смесью волнения и любопытства. Белый халат пах крахмалом, а в руках дрожал стаканчик кофе с надписью «Спасатель ночных смен». В регистратуре меня встретила Ольга Борисовна, старшая медсестра с прической «гулька» и взглядом, способным остановить тахикардию на расстоянии.

– Ну вот и новенькая! – протянула она, разглядывая меня как рентгеновский снимок. – Надеюсь, кофе – не единственное, что ты умеешь держать в руках?

– Э – э… Ещё могу перебинтовать и успокоить ипохондрика, – съёжилась я, пытаясь шутить сквозь дрожь в голосе.

– Отлично, быстро учишься – Ольга хмыкнула.

В ординаторской меня уже ждали двое: Марина, медсестра с розовыми прядями в волосах и брелоком – сердечком на телефоне, и Игорь, санитар с бородой хипстера и футболкой «Не трогай меня, я вчера дежурил».

– Привет, я Марина! – девушка махнула рукой, и браслеты зазвенели, как колокольчики. – Если что, я тут отвечаю за уколы, сплетни и доставку пирожных из столовой.

– А я – за философские размышления у кофемашины, – добавил Игорь, делая глоток из кружки с надписью «Не реанимировать». – Сегодня, например, размышляю: если пациент орёт от вида шприца, это фобия или хороший слух?

Я рассмеялась, напряжение начало таять.

– Не слушай его, – подмигнула Марина. – Вчера он пытался «реанимировать» засохший кактус в процедурной. Говорит, тренировался на случай апокалипсиса.

– А разве мы имеем право находится в ординаторской? «Вроде тут могут находится только врачи», – спросила я.

– Не переживай, у нас тут коммунизм. Власть принадлежит младшему персоналу, – ответила Марина.

Рабочий день пролетел в суматохе: дети плакали, бабушки ворчали на очереди, а Игорь между делом показывал мне «секретные» места больницы – от склада с загадочными банками 1980—х до кабинета УЗИ, где, по его словам, «водятся призраки недоделанных снимков».

– Ты ещё не видела нашего главврача, – шепнула Марина, когда они наконец сели перекусить. – Он ходит так медленно, что однажды часы на стене остановились, чтобы его не обогнать.

– Зато он разрешает нам бар по пятницам, – вставил Игорь, доедая бутерброд. – Кстати, сегодня пятница. Ты с нами?

Я, колеблясь кивнула.

Бар «У Гиппократа» оказался подвальчиком с табличкой «Здесь лечат похмелье юмором». За столиком, усыпанным солёными крендельками, компания смеялась над историями Игоря о пациентах:

– Один парень вчера спросил, можно ли сделать МРТ кота. Говорит, тот слишком часто спит в микроволновке – вдруг мозги повредил!

– А ты что? – фыркнула я, потягивая мохито.

– Предложил томограф в обмен на фото кота в Instagram. Теперь у нас новый талисман – @MR_I_Kitty.

Ольга Борисовна, неожиданно сменившая строгость на улыбку, подняла бокал:

– За Римму! Пусть её стаж здесь будет длиннее, чем очередь к хирургу в понедельник.

– И короче, чем истории Игоря! – добавила Марина.

Я смотрела на новых коллег, и мысль о том, что я боялась первого дня, теперь казалась смешной. Даже Ольга Борисовна, строгая днём, сейчас учила меня, как выбрать текилу «чтоб не стыдно в историю болезни заглянуть».

– Знаешь, – Игорь наклонился ко мне, пока Марина спорила с барменом о рецепте «Кровавой Мери», – здесь все немного сумасшедшие. Но это потому, что мы знаем: смех – лучшее обезболивающее.

– Уже заметила, – улыбнулась я. – Думаю, мне здесь понравится.

Мы вышли за полночь, договариваясь в следующий раз взять с собой Ольгу Борисовну на караоке. «Только представь, она споёт „Бурановских бабушек“ под рок!» – хохотал Игорь.

Я шла домой, думая, что место моей работы – это не только белые халаты и карточки, но и люди, которые превращают рутину в приключение.

6.

Каждый раз, вытирая следы йода с линолеума, я думаю о том, как многое в этой жизни оставляет невидимые отметины. Вот сейчас – желтое пятно от антисептика, а завтра его не будет. Но след от руки старика, который вцепился в мою ладонь, уходя в небытие, останется. Он кричал о прощении, хотя вокруг не было никого, кроме меня и мерцающего монитора. Кому он каялся? Богу? Себе? Стенам, которые десятилетия впитывали человеческие стоны?

Ночные дежурства научили меня слушать тишину. Не ту, что между гудками аппаратов, а ту, что внутри. Когда все спят, а ты стоишь у окна с чашкой остывшего кофе и видишь, как город мигает красным на скорой помощи – будто сердце мегаполиса бьется в такт нашим катастрофам. Интересно, есть ли у боли цвет? У меня она сиреневая, как синяки под глазами после двух смен подряд.

Сегодня выписали девочку с ожогами. Она подарила мне рисунок: зеленое солнце и синяя трава. «Это мир глазами морфина», – сказала я санитарке. Та фыркнула: «Бред». А я вдруг поняла, что мы все здесь немного художники. Хирурги рисуют скальпелем жизнь на грани, терапевты штрихуют диагнозы пунктиром сомнений. А медсестры? Мы – те, кто стирает ластиком боль, чтобы другие могли дорисовать картину.

Иногда мне кажется, что смерть – не ангел с косой, а усталая медсестра из соседнего корпуса. Приходит беззвучно, поправляет подушку, гасит свет. «Не бойся, – шепчет она. – Это просто смена караула».

Перед утром заглянула в палату 307. Там лежит профессор – астрофизик, который забыл, как зовут жену, но помнит формулу темной материи. Он спросил: «Вы верите, что звезды чувствуют боль?» Я поправила капельницу: «Верю. Иначе зачем им взрываться?»

Уходя, услышала, как санитар ворчит: «Опять кровь на халате». Это не кровь. Это акварель. Карта битв, которые мы проигрываем и выигрываем каждый день. Завтра постираю. А сегодня – светит зеленое солнце за окном. И кто – то должен его заметить.

Марина, посоветовала иногда посещать курилку, там якобы работает сарафанное радио, много интересных новостей можно узнать.

Диалог между медсестрами Анной и Маликой в курилке:

Анна раздражённо бросает папку с документами на стул, – ты видела, что опять происходит? Сегодня утром привезли партию новых антибиотиков, а к обеду половины уже нет! И это после того, как главврач вчера хвастался своей новой машиной. Совпадение?

Малика вздыхает, поправляет халат, – Анна, ну что ты как ребёнок? Ты же знаешь, как тут всё устроено. Если начать копать, нас самих вышвырнут без рекомендаций. Да и кто поверит?

Анна, перебивая, – поверит? А пациенты, которые умирают из – за просроченных лекарств? Ты помнишь историю с Иваном Петровичем? Ему не хватило обезболивающего, потому что «закончилось»! А потом я видела эти ампулы в сумке у Саши из администрации!

Малика понижает голос, – и что ты предлагаешь? Пойти к главному и сказать: «Ваш заместитель ворует»? Ты думаешь, он не в доле? Здесь все покрывают друг друга. Даже если попытаешься жаловаться, тебя объявят сумасшедшей.

Анна сжимает кулаки, – Но мы же медсёстры! Наша работа – спасать, а не молчать, пока они наживаются на чужой боли! Посмотри на Свету из хирургии – её повысили только потому, что она племянница главбуха! А сколько толковых коллег уволились из – за этой кумовщины…

Малика горько усмехается, – И что? Ты готова потерять работу? Или хочешь, чтобы твоё имя оказалось в чёрном списке всех больниц города? Я тоже ненавижу это, но у меня сын – инвалид. Мне нужны эти копейки, даже если они пахнут грязью.

Анна тихо, почти шёпотом, – а если собрать доказательства? Анонимно отправить в минздрав…

Малика резко оборачивается, – ты с ума сошла? Тут каждый кабинет прослушивается. Помнишь, как Лиду уволили за «утерю» бланков? Это было предупреждение. Здесь либо играешь по их правилам, либо исчезаешь.

Анна отворачивается к окну, – значит, мы просто будем смотреть, как они грабят тех, кто и так едва дышит? Как они…

Малика перебивает, и мягко говорит, – нет. Мы будем делать то, ради чего пришли – помогать людям. Украдут лекарства – найдём способ достать их через знакомых. Закроют глаза на нехватку – будем работать втрое усерднее. Но выжить здесь можно, только не становясь героем.

– А совесть?

Малика берёт папку со стула, – совесть – это когда ты не даёшь пациенту умереть сегодня. А битву с системой оставь тем, у кого нет детей и кредитов.

Вот он внутренний конфликт между желанием бороться с несправедливостью и страхом последствий, этическая дилемма, знакомая многим в системе здравоохранения.

7.

В поликлинике пахло антисептиком и свежезаваренным кофе. Я с стетоскопом на шее и папкой в руках, листала истории болезней у поста медсестер. Мои рыжие волосы были собраны в тугой пучок, а под глазами легли тени усталости – смена началась три часа назад, а поток пациентов не ослабевал.

Дверь кабинета терапевта приоткрылась, и доктор Лиза, теперь уже моя лучшая подруга, жестом позвала меня внутрь.

– Рим, как там наш «утренний концерт»? – спросил она, наливая в кружку густой чай. На столе уже лежали открытые карты пациентов.

– Полный аншлаг, – улыбнулась я, садясь напротив. – Первым в очереди – Петров, 6 лет. Температура 39, горло красное, мама говорит, что ночью кашель усилился. Думаю, ангина.

Лиза кивнул, делая пометку:

– Назначим мазок на стрептококк, но уже сейчас можно начать полоскания. А кто следующий?

Я перевела взгляд на список:

– Марья Ивановна, 78 лет. Жалуется на одышку и отеки. Давление 160/95. В прошлый раз ты корректировала ей дозу диуретиков…

– Проверь уровень калия и ЭКГ. Если показатели ухудшились, возможно, госпитализация, – она нахмурилась. – надеюсь эта карга не забывает принимать лекарства?

– Говорит, что старается, но возраст… – Лиза вздохнула. – Надо бы соцработника подключить.

– Да, договорись, пожалуйста.

Тишину прервал стук в дверь. Молодая женщина лет двадцати пяти, с нервно скрещенными руками, заглянула в кабинет:

– Простите, мне сказали подойти…

– Через пять минут, – мягко ответила Лиза, и девушка кивнула, закрыв дверь.

– Она уже третий раз за месяц, – продолжила я, понизив голос. – Панические атаки, бессонница. Направляли к неврологу, но она возвращается, говорит, что таблетки не помогают.

Лиза сняла очки, потирая переносицу:

– Стресс на работе?

– Развод, по-моему. Нужен психотерапевт, но она боится стигмы.

– Попробуем поговорить вместе. Иногда поддержка важнее рецепта…

Я кивнула, отмечая в блокноте, чтоб не забыть. Мы работали в тандеме уже полгода, и такие диалоги стали ритуалом – кратким, но емким обменом фактами и сочувствием. Иногда Лиза накладывала на меня свои обязанности терапевта, и не только она. Врачи могли брать обязанности младшего персонала, младший персонал брал на себя роль вершителей судеб, и это было по истине безумием.

Часто ловила себя на мысли, что пациенты стали чем – то вроде большой, шумной семьи. Не идеальной, но той, что держалась вместе вопреки всему.

Три месяца назад я впервые услышала о ней. В коридоре поликлиники, за чаем с мятой, медсестра шепотом обронила: «Она приносят покой. Как ангел». Ее глаза скользнули к окну, где тусклый свет падал на плакат с надписью «Милосердие – основа медицины».

«Ангел смерти» – она, приходила к тем, кто застрял между жизнью и болью, чьи голоса уже не могли крикнуть «хватит». Я думала, что это метафора, пока не увидела Маргариту Павловну.

Ей было 89. Рак, четвертая стадия. Каждый вдох – как нож под ребро. Дочь, приезжавшая раз в месяц, оставляла у дверей пакеты с обезболивающим и деньгами. «Сделайте что – нибудь», – сказала она тогда, не поднимая глаз.

Первый выезд. Дом был старым, пахло лекарствами и пылью. Пенсионерка открыла не сразу – голос за дверью дрожал, будто спрашивал пароль. Когда мы вошли, я увидела запустение: горы немытой посуды, пожелтевшие рецепты на столе, фотографии детей в рамках, затянутых паутиной.

Лиза взяла на себя мягкость, которой я не ожидала: поправляла подушки, гладила Маргариту Павловну по руке, будто та была ребенком. Осмотр прошел быстро – гипертония, отеки, забытые таблетки. Пока Лиза выписывала бесполезное направление, я собирала мусор в пакет, стараясь не смотреть на полки с дешевыми безделушками. И тогда заметила.

Она стояла у комода, спиной ко мне, и что – то зажала в ладони. Я замедлила движения, краем глаза уловив движение: кусок пластилина, прижатый к ключу, лежавшему рядом с кружевной салфеткой. Лиза аккуратно сняла оттиск, словно археолог, не желающий повредить артефакт. Ключ вернула на место, пластилин спрятала в карман халата.

– Лиза, – позвала я, и она вздрогнула. – Поможешь с сумкой?

Ее глаза встретились с моими на долю секунды – холодные, как сталь под слоем льда.

– Сейчас, – улыбнулась она Маргарите Павловне. – Вам нужно больше отдыхать, мы завтра пришлем соцработника.

На улице я ждала объяснений, сжимая руки в карманах, весенний ветер рвал листву, а Лиза шла молча, пока я не перегородила ей дорогу:

– Зачем ты это сделала?

Она замерла, потом достала пластилин.

– Ты не поймешь.

– Воровство? Шантаж? – голос дрогнул.

– Она умрет в одиночестве страдая от боли, если я не закрою дверь.

Я молчала, а она продолжала, не глядя на меня:

– Хочешь увидеть, какой силой обладают медики? Хочешь дотронуться до самой смерти?

Вторая поездка, через две недели. Глухая ночь. Я несла сумку с препаратами, чьи названия не значились в протоколах. Лиза, шла впереди, ее белый халат сливался с туманом за окном.

– Мы не убиваем, – сказала она, не оборачиваясь. – Мы закрываем дверь в нашем мире, и открываем дверь в новый.

Маргарита Павловна лежала в комнате: портрет мужа в форме, засушенные розы в вазе, запах камфоры. Она улыбнулась, увидев нас, и я поняла – ждала.

Лиза взяла ее руку, гладила прожилки, словно читая карту ушедших лет. Я готовила шприц, дрожащими пальцами набирая жидкость, похожую на слезы.

– Вы любили белые цветы? – спросила Лиза, и старушка кивнула, закрывая глаза.

После этого я не спала неделю. Видела ее лицо – не гримасу боли, а спокойствие, будто она наконец вспомнила, как дышать. Но потом были другие пациенты. Петр Николаевич с пролежнями до кости, который шептал «простите». Клавдия Ильинична, три года не видевшая солнца из – за слепоты. Каждый раз я повторяла: это не убийство. Это милосердие.

Теперь я ношу белые цветы в кармане. Не знаю, кому они – им, себе или тем, кто ушел, унося с собой кусочек моего сна. Лиза говорит, что рано или поздно приходится выбирать: быть медиком, который лечит, или тем, кто слушает тишину после последнего вздоха.

А я все чаще смотрю на свои руки, которые помнят вес шприца, и задаюсь вопросом: ангелы ли мы… или просто убийцы, затерявшиеся в серой зоне между «не могу» и «не должна»?

Кабинет в больнице, после сложного случая. Доктор Лиза сидит за столом, я стою у окна, выгляжу взволнованной.

– Римма, ты видела, как мучался пациент? Каждый вдох давался ему как последний… Иногда кажется, что мы продлеваем агонию, а не жизнь.

– Понимаю, но… Разве мы вправе решать, когда ставить точку? Он же не мог сам попросить…

– А разве вправе мы обрекать его на месяцы боли? Рак уже победил. Лечение лишь замедляет неизбежное. Разве это гуманно?

– А если бы это был твой родственник? Смогла бы ты… принять такое решение?

– Моя мать умерла от глиобластомы. Последние недели она не узнавала меня. Тогда я поклялся, что не позволю кому – то страдать так же… Но это не упрощает выбор.

– А если мы ошибёмся? Вдруг появится новый метод, шанс…

– Шансы иллюзорны. Мы лечим не болезнь, а страх – свой и родственников. Лиза подошла по ближе, – Ты помнишь, как просила обезболить Степанову, даже зная, что доза рискованна? Это тоже был выбор в пользу милосердия.

С дрожью в голосе ответила, – но там не было… окончательности. Теперь же речь о жизни и смерти. Я не Бог, чтобы её забирать.

Лиза кладёт руку мне на плечо, – мы ангелы смерти. Наша роль – быть тем, кто осмелится остановить часы, когда они тикают впустую.

– А что насчет полиции, не возникнут ли подозрения насчет нас?

– Не волнуйся, я действую аккуратно. Пациенты, которых я умертвляла, люди старые, препарат вызывает спокойную преждевременную смерть.

8.

Больничный коридор в три часа ночи – это отдельная вселенная. Я поправляла капельницу у 323 палаты, когда он заговорил. Голос Василия Дмитриевича, хриплый от бессонницы, прозвучал как скрип старой двери:

– Римма Александровна, вы в Бога верите?

Вопрос застал врасплох. Пациенты редко спрашивали о таком напрямую. Чаще – о прогнозах, таблетках, выписке. Я повернулась, встретив его взгляд – горячий, как угли в пепельнице.

– Медицина и религия плохие соседи, – ответила я, проверяя дренаж. – Мы отвечаем за тела, не за души.

– Эх, – он кашлянул, поправляя подушки. – Тело – то мое вы еле таскаете. А вот душа… Она просит ответа.

Василий Дмитриевич, 72 года. Рак поджелудочной, четвертая стадия. В палате – икона Казанской Божьей Матери на тумбочке, рядом с фотографией жены, умершей десять лет назад. Верующий атеист. Его вера была упрямой, как сорняк, пробивающийся сквозь асфальт.

– Вы думаете, смерть – это конец? – не отступал он.

– Думаю, мы светимся, как лампочки, – сказала я резче, чем планировала. – Щелк – и темнота.

Он засмеялся, и смех перешел в хрип.

– А я вот уверен, что Она там ждет. – Он кивнул на фото. – Говорит, грешник я, но… надеюсь.

Я сжала пальцы, вспомнив другую палату, три года назад. Моего отца, его руки, сжимавшие мою ладонь до последнего вздоха. Тогда я еще молилась – без слов, без икон, просто в пустоту. Ответом была тишина.

– Если Бог есть, – проговорила я, меняя физраствор, – почему он позволяет вам гнить заживо?

Василий Дмитриевич нахмурился, доставая из – под подушки четки.

– Страдание очищает. Как огонь…

– Огонь оставляет пепел, – перебила я. – Или вы видели хоть одного святого в онкологии?

Тишина повисла, как туман. Он перебирал бусины, щелкая ими словно костяшками счет.

– Вы злитесь на Него, – сказал он вдруг мягко. – Потому что не смогли спасти кого – то.

Мои пальцы дрогнули, шприц упал на пол. Я наклонилась, пряча лицо, но он продолжил:

– Вы не виноваты. Смерть – не провал. Это… дверь.

– Дверь в никуда! – вырвалось у меня. – Вы верите в сказки, потому что боитесь признать: все это – случайность. Гены, экология, невезение!

Он протянул руку, кожу, обтянутую на костях, как пергамент.

– А вы боитесь, что я прав.

Я отступила к двери, чувствуя, как стены сжимаются. Монитор за его спиной замигал, сигнализируя о скачке давления.

– Вам нужен морфин? – спросила я, переходя на профессиональный тон.

– Нет, – он улыбнулся. – Мне хватило разговора.

Утром, передавая смену, я задержалась у его палаты. Василий Дмитриевич спал, четки сжаты в кулаке. На тумбочке лежала открытка – детский рисунок ангела с кривыми крыльями. Внутри почерком внучки: «Дедушка, мы все с тобой».

Я провела пальцем по крылу ангела, смазанному акварелью. Возможно, он и прав – некоторые двери стоит приоткрывать, даже если за ними лишь пустота. Хотя бы ради тех, кому нужна сказка, чтобы не сгореть по пути.

Смена закончилась. Такие дни бывают раз в неделю, когда все идет наперекосяк: пациенты с осложнениями, поломанный аппарат ИВЛ, нервные родственники, которые требуют невозможного. Когда часы наконец показали конец дежурства, Ольга Борисовна, наша старшая медсестра, вдруг сказала: «Идем в бар. Я плачу».

Мы переглянулись. Марина, с ее вечной усталостью в глазах, первая кивнула. Игорь, санитар с золотыми руками и циничными шутками, только хмыкнул: «Почему бы и нет?» И я, молодая медсестра, которая еще верила в идеалы, колебалась, но в итоге согласилась.

Бар был полупустым. Тусклый свет, деревянные столы, запах пива и жареных крылышек. Мы заняли угол, заказали виски, пиво и что – то покрепче для Ольги Борисовны. Первый тост был традиционным: «За выживших».

Но после второго бокала разговор пошел в другом направлении.

– Вы видели сегодняшнего дедушку? – начала я, крутя стакан в руках. – Того, который кричал, что мы его отравим?

– Ага, – Игорь усмехнулся. – Он мне сказал: «Доктор, я вам не верю». А я ему: «Дедуля, я вам тоже не верю. Выживете – значит, не врете».

Мы засмеялись. Даже Марина, хотя она тут же покраснела и попыталась скрыть улыбку за стаканом.

– Помните ту бабушку с диабетом? – подхватила Ольга Борисовна. – Которая говорила, что пирожные ест только по воскресеньям, потому что «Бог простит»?

– Ага, – фыркнула я. – Бог простит, а поджелудочная – нет.

– Эй, – Марина нахмурилась. – Вы же знаете, что она умерла на прошлой неделе у себя дома.

– Именно поэтому и можно шутить, – Игорь налил себе еще виски. – Иначе сойдешь с ума.

– А помните того парня? – я встряла в разговор. – Который пришел с жалобой на боль в животе, а оказалось, что он просто переел шашлыка?

– О, да! – Марина закатила глаза. – Он мне сказал: «Сестра, я думал, это аппендицит». А я ему: «Нет, это жадность. Она лечится только голодом».

Мы снова засмеялись. Ольга Борисовна на этот раз не сдержалась и присоединилась.

– А помните ту девушку? – Игорь поднял бокал. – Которая пришла с татуировкой «Любовь – это боль»?

– Да! – Ольга Борисовна фыркнула. – А потом она узнала, что у нее перелом руки, и сказала: «Теперь я знаю, что любовь – это действительно боль».

– Эй, – Марина снова нахмурилась. – Вы же знаете, что она сейчас в реанимации.

– Именно поэтому и можно шутить, – повторил Игорь. – Иначе сойдешь с ума.

Мы пили, смеялись, вспоминали. Черный юмор был нашим способом справляться с тем, что мы видели каждый день. Это был наш способ оставаться людьми в мире, где смерть и боль были частью рутины.

Когда бар начал закрываться, мы вышли на улицу.

– Завтра снова на смену, – вздохнула я.

– Да, – кивнул Игорь. – Но хотя бы сегодня мы смогли посмеяться.

Мы разошлись по домам, каждый со своими мыслями. Но знаете что? На следующий день мы снова были там, в больнице, готовые бороться за каждую жизнь. Потому что, несмотря на все шутки и цинизм, мы все еще верили в то, что делаем… лол это мир абсурдной медицины.

9.

Дождь стучит по подоконнику, как нетерпеливый пациент в дверях процедурной. Мы с Лизой закутались в один плед – старый, с выцветшими звездами, – который она когда – то принесла из дома «на всякий случай». Всякий случай наступил три бокала назад.

– Еще? – Лиза тянется к бутылке, наклоняя ее над моим стаканом. Капля вина падает на мою коленку, оставляя пятно, похожее на карту неизвестной страны.

– Ты же знаешь, завтра смена, – бормочу я, но не отодвигаю бокал.

Она смеется, и этот звук странно гармонирует с шумом воды за окном. Лиза всегда смеется так, будто проверяет – выдержит ли мир ее иронию.

– Помнишь того деда с переломом бедра? – она закусывает сыр бри, и я ловлю себя на мысли, что он похож на кусок кожи, которую мы сегодня снимали с пролежней. – Тот, что орал, будто мы садисты, когда поворачивали его на бок.

– А ты ему: «Дед, если бы мы были садистами, давно бы завели плетку вместо тонометра».

Мы хохочем, и вибрирующий плед сбрасывает на пол крошки сыра. В уголке, где тень от лампы не достает, лежит моя сумка с бинтами и шприцами. Как будто даже здесь, в этом уюте, работа не отпускает.

Лиза вдруг замолкает, вертит в пальцах стержень от винной пробки.

– Сегодня ко мне приходила дочь Семеновой. Спрашивала, больно ли мама умирала.

Дождь усиливается. Я представляю, как капли выбивают морзянку на стекле: жива – жива – жива.

– А ты? – спрашиваю, зная ответ.

– Сказала, что нет. Что она просто уснула.

Мы обманываем их. Мы обманываем себя. Лиза не упоминает, как Семенова цеплялась за ее руку в последние минуты, будто та была краем пропасти. Я не говорю, что до сих пор чувствую на ладонях вес той хрупкой кисти.

– Знаешь, что самое смешное? – Лиза допивает вино, оставляя на бокале отпечаток помады цвета застарелой гематомы. – Мы сидим тут, как нормальные люди. Едим сыр. Смотрим сериалы. А там, – она кивает в сторону больницы, невидимой за пеленой дождя, – у нас целые вселенные. Со своими законами, болью, смертями.

Я прижимаюсь к ее плечу. Халаты мы сняли, но запах антисептика въелся в кожу как татуировка.

– Иногда мне кажется, – шепчу я, – что мы просто играем. Врачи – в спасение, пациенты – в надежду. А настоящая жизнь – вот здесь. В дожде, в сыре, в твоем дурацком пледе.

Лиза молча наливает остатки вина мне в бокал. Потом поднимает свой – пустой – в тост:

– За параллельные миры. Чтобы они никогда не пересекались.

Мы чокаемся. Стекло звенит хрустально, обманчиво чисто. За окном дождь стихает, оставляя на асфальте отражения фонарей – как желтые таблетки, рассыпанные по мокрому полу ночи. Наш юмор как мост над пропастью отчаяния. Лиза уговорила меня пойти с ней в клуб.

Клуб был как больница, только громче. Световые лучи резали толпу, как скальпели, а бас бил в грудь, будто ЭКГ на максимуме. Мы с Лизой затерялись в этом хаосе, как две белые клетки в потоке крови.

– Ты уверена, что это хорошая идея? – кричу я ей в ухо, пытаясь перекрыть музыку.

– Лучшая за неделю! – она смеется, поднимая бокал с чем – то ярко – синим. – Мы же не роботы, Рим. Давай жить!

Мы танцуем. Вернее, Лиза танцует, а я пытаюсь не выглядеть как пациент после инсульта. Но после второго коктейля даже я начинаю чувствовать ритм.

Именно тогда они подходят. Двое. Один – высокий, с улыбкой хирурга перед сложной операцией. Второй – пониже, с глазами, которые видели слишком много, чтобы верить в случайности.

– Вы тут часто? – кричит высокий, наклоняясь ко мне.

– Только по выходным, – отвечаю я, – когда не надо вытаскивать людей с того света.

Он смеется, и я понимаю, что он либо врач, либо психопат. Оба варианта подходят.

– Я – Андрей, – представляется он. – А это – Сергей. Мы из травматологии.

– Римма, – киваю я. – А это – Лиза. Мы из терапевтического ада.

Мы смеемся, и это странное чувство – будто мы все знаем друг друга годами. Может, это вино. Может, это общая усталость от жизни, где каждый день – это чья – то боль.

– Так вы, значит, спасаете жизни, а потом идете их губить? – подкалывает Сергей, указывая на наши бокалы.

– Ну, знаешь, – Лиза наклоняется к нему, – иногда лучше выпить, чем выписать.

Мы смеемся снова. Андрей рассказывает про пациента, который сломал ногу, пытаясь спрыгнуть с балкона, чтобы избежать жены. Лиза парирует историей про бабушку, которая притворялась мертвой, чтобы не платить за лечение.

– А у вас есть что – то аморальное в запасе? – спрашивает Сергей, подмигивая.

– О, у нас целый архив, – улыбаюсь я. – Например, как я однажды перепутала катетеры и чуть не отправила пациента в космос.

– А я как – то забыла про пациента в кабинете, – добавляет Лиза. – Он уснул, а я ушла. Проснулся через три часа.

– Ну и как? – интересуется Андрей.

– Сказал, что это был лучший сон в его жизни, – смеется Лиза.

Мы продолжаем болтать, смеяться, пить. Где – то между анекдотами про пациентов и шутками про секс я понимаю, что это наша терапия. Мы не можем спасти всех, но можем хотя бы спасти себя.

– Может, потанцуем? – предлагает Андрей, протягивая руку.

– Только если обещаешь не ломать себе ничего, – шучу я, принимая его руку.

Мы танцуем. Вернее, пытаемся. Лиза и Сергей где – то рядом, смеются над чем – то. Я чувствую, как мир вокруг становится мягче, как будто боль и смерть остались где – то далеко, за стенами этого клуба.

– Ты знаешь, – говорит Андрей, наклоняясь ко мне, – ты классная.

– Спасибо, – улыбаюсь я. – Ты тоже. Но если сломаешь себе что – нибудь, я тебя сама загипсую.

Лиза, с лицом уставшей богини чумы, уже третью рюмку текилы осушала со словами: «Если завтра на вскрытии найдут алкоголь – скажут, цирроз от работы».

Андрей и Сергей прилипли к нам у барной стойки, как два голодных клеща.

– Вы, девчонки, на медиков не похожи, – ляпнул Андрей, поправляя цепь на шее.

– А ты на человека, – парировала Лиза, разглядывая его, как гистологический препарат.

Решили «подышать воздухом». Улица встретила нас тухлым запахом из ближайшей подворотни и бродячей собакой, которая, кажется, уже неделю как не дышит. Сергей, внезапно оживившись, предложил: «Хотите, покажу классное место?».

Местом оказалась стройка с полуразрушенной будкой охраны. Внутри – куча медицинских перчаток, шприцы и плакат «Здесь был Вася» с кровавой красной гуашью подписью.

– Мы тут с Андрюхой практикуемся, – Сергей достал из рюкзака учебник анатомии. – Хотим в хирургию, но пока только крыс режем.

Лиза, не моргнув глазом, схватила ближайший лом: – Покажи, где тут у тебя аппендикс, – и ткнула им в живот Сергея. Тот побледнел, как труп под лампой морга.

– Эй, это же шутка! – заверил Сергей, но Лиза уже вовсю изображала экстренную трахеотомию на пакете из «Пятерочки». Я, как примерная медсестра, подыграла: вылила на асфальт йод из сумочки, на всякий случай ношу и завопила: – Пациент истекает Lipton’ом!

Андрей, решив, что мы психопатки, рванул к выходу, споткнулся о ту самую собаку и упал лицом в лужу. Лиза вздохнула: – Перелом клиновидно – ладьевидного сустава. Несите носилки.

– Носилки – это вы? – Сергей, похоже, уже жалел о всех жизненных выборах.

– Нет, – бодро ответила я, доставая из кармана бинты. – Но, если заплатишь, сделаем вид, что тебе интересно.

В итоге Андрей уехал на такси, хромая и бормоча что – то про «ненормальных», а Сергей попросил у Лизы номер «на случай, если что – то оторвется».

– Только если это не голова, – сказала она, стирая с ботинка пятно, похожее на мозги.

Наутро в академии я спросила Лизу: «Продолжим сегодня?».

– Только если новые трупы будут поинтереснее, – ответила она, заливая кофе в стакан с надписью «Я люблю патологоанатомов».

– Андрей, кажется, теперь ходит к мануальщику. Говорит, что после той ночи верит в реинкарнацию – мол, его позвоночник явно побывал в аду. Ну, хоть в кого – то вселили здравый смысл.

– Оу, а когда ты успела ципануть его номер?

– Ну, он вообще – то у меня взял, точнее слёзна умолял.

10.

Больничная курилка, поздний вечер. Две медсестры, Анна и Малика, курят у окна. Анна выглядит напряжённой, а Малика – спокойной, почти равнодушной.

Анна срывающимся голосом, – Ты знаешь, что сегодня было? пациента из третьей палаты отказались оперировать, пока его дочь не принесла конверт! Это же… это же бесчеловечно!

Малика равнодушно затягиваясь, – ну и что? Ты думаешь, хирурги за воздух работают? У них свои семьи, кредиты.

Анна вздрагивает, – ты серьёзно? Мы же клятву давали! Помогать людям, а не торговать их жизнями!

Малика с усмешкой говорит, – клятва? Это сказки для студентов. В реальном мире всё держится на деньгах. Ты хочешь, чтобы тебя уволили? Или того хуже – «случайно» перевели в инфекционку?

Анна тихо, но с вызовом, – а если бы это был твой отец? Ты бы тоже молчала?

– Мой отец умер четыре года назад. От рака. И знаешь, что я поняла? Мир несправедлив. Ты либо играешь по правилам, либо тебя выкидывают за борт.

– Но мы же можем что – то изменить! Если все начнут говорить, если пойдут в СМИ…

Малика перебивая с сарказмом, – о, да! Ты станешь героиней на пять минут, а потом тебя уволят, и никто даже не вспомнит твоё имя. А больница? Она останется такой же. Только хирурги станут осторожнее.

– Значит, ты просто смирилась?

– Я не смирилась. Я выживаю. Как и все, Малика выдерживает паузу, – Ты думаешь, я не вижу, как страдают пациенты? Но если я начну бороться, кто поможет моим детям? Ты?

Анна молчит, потом тихо говорит, – а если каждый будет думать только о себе, что останется от нас? От нашей профессии?

Малика берёт новую сигарету и отвечает, – останется то, что всегда было. Люди будут болеть, а мы – помогать. Кто – то за деньги, кто – то – из принципа. Но не строй иллюзий. Система сильнее нас.

Анна смотрит на часы, – мне пора. Дежурство.

– Иди. Только помни: герои долго не живут.

Идеализм и цинизм, желанием изменить систему и необходимостью выживать в ней.

Ольга Борисовна говорит, что здесь все сначала путают вены с артериями. «Ты не первая, – швыряет мне папку с историей болезни, – и не последняя». Ее голос – как звук рентгеновского аппарата: холодный, жужжащий, проникающий в кости.

Первый пациент: мужчина, лицо цвета мокрого асфальта. Диагноз – цирроз. Ольга Борисовна щелкает перчатками. «Снимай с него рубашку, – говорит, – и не смотри в глаза. Алкоголики любят рассказывать сказки». Его кожа липнет к моим пальцам, как испорченный пластырь. Он бормочет что – то о дочери, которая «учится на юриста». Ольга Борисовна втыкает катетер, не глядя. «Все они учатся на юристов. Потом исчезают».

Коридор пахнет антисептиком и страхом. Здесь воздух состоит из чьих – то последних выдохов. Ольга Борисовна называет это «терапией»: «Мы не лечим, мы замедляем. Как консервный завод для тел».

В палате №326 – женщина с отеками. Ее ноги похожи на перезревшие баклажаны. «Считай диурез, – бросает Ольга Борисовна. – И не верь, если скажет, что пила мало. Все врут». Женщина хватает меня за рукав: «Дочка, позовите священника». Ольга Борисовна смеется, доставая капельницу: «Бог здесь только в графе „причина смерти“».

Обед. В подсобке едим холодные котлеты, прижатые к стенке холодильником, который гудит, как умирающий. Ольга Борисовна разминает сигарету в стакане из – под кофе: «Ты ещё веришь, что спасаешь? Через месяц научишься отличать живых от трупов по звуку. Живые стонут громче».

Пятый этаж. Инфарктник, парень лет двадцати пяти. Ольга Борисовна щупает пульс, лицо каменное: «Запиши время. 16:48». Его глаза – как экраны с синим сигналом «Нет связи». Она выдергивает трубки, резко, будто рвет квитанции. «Смерть – единственное, что здесь не заставляет ждать в очереди».

Палата 323 пахнет старыми книгами и йодом. Василий Дмитриевич лежит, как музейный экспонат: седые брови метлой вверх, руки на одеяле – синие, узловатые, будто корни вывернутого дуба. На тумбочке – Евангелие, том Мопассана и пузырёк с «Корвалолом». Когда я вхожу, он поворачивает голову медленно, словно рискуя сломать шею. – Римма Александровна, – выдыхает, – а вы верите, что добро и зло – это реальные силы, или просто ярлыки, которые мы навешиваем на хаос? Лампочка над койкой мигает, как нерешительный свидетель. Старик снова прямо в лоб, без предисловий. Люблю это.

– Где в этом Бог? Если Он всемогущ и благ, почему дети умирают от рака? Или это Он – источник и добра, и зла?

– Римма Александровна, вы цитируете Ивана Карамазова. «Возвращаю билет» – помните? Но ответа у Достоевского нет. Есть только сомнение… и чаепитие с Алёшей. Смеётся, – А ты сама как думаешь?

– Думаю, что, если Бог допускает Освенцим, цунами и малярию – Он или не благ, или не всемогущ. Либо Его вовсе нет.

Василий, доставая яблоко, откусывает, – а если зло – плата за свободу? Как без возможности убить – понять ценность жизни? Как без боли – оценить радость?

– Это рационализация страдания! Вы бы сказали это матери, потерявшей ребёнка? «Ваша боль – часть великого замысла»?

– Нет. Но я бы молчал. Потому что логика бессильна перед горем. А что, если Бог – не кукловод, а… зеркало? Отражает нас самих. Мы творим ад на земле, а потом спрашиваем: «Где же Ты?»

– Тогда зачем молиться? Зачем верить?

– Может, чтобы не сойти с ума от собственной жестокости. Чтобы помнить, что мы способны и на другое. Василий кладёт яблоко на тумбу. Взгляни: червяк внутри него – это зло? Или просто часть цикла, который даёт жизнь новым деревьям?

Я стала разглядывать яблоко, – вы хотите сказать, что зло – иллюзия?

– Нет. Оно реально. Но, возможно, мы видим лишь один кадр из фильма… Вы когда – ни будь задумывались, почему в мифах столько богов – обманщиков? Может, Вселенная любит парадоксы.

– Это не ответ!

– А вы искала ответ?

Противостоянии рационального скептицизма и метафизической парадоксальности, всегда избегают однозначных выводов. В 323 палате так и веет философией.

Татьяна наша заведующая улыбается так, будто режет торт с человеческими пальцами вместо свечек. «Игорю в морге помощь нужна, – говорит, поправляя бейдж с криво наклеенной фоткой. – Ты же любишь… тишину». Её духи воняют дешёвым отбеливателем и завистью. Ольга Борисовна как – то обронила, что Татьяна дважды проваливала экзамен на патологоанатома. Теперь мстит живым.

Морг находится за третьей дверью с надписью «ТУАЛЕТ» – чья – то больничная шутка. Игорь встречает меня в фартуке, заляпанном чем – то между ржавчиной и вареньем. Руки у него в татуировках: на левой – анатомическое сердце с надписью «Верни долг», на правой – цитата из Достоевского, зачёркнутая корректором. «Римма? – хрипит он, закуривая над столом, где лежит тело без лица. – Поможешь взвесить грехи».

Тела здесь хранят в ящиках, как столовое серебро. Игорь объясняет, что морозильник глючит: «Вчера выплюнул бабку с пролежнями. Пришлось пристёгивать ремнями, как непослушного ребёнка в машине». Он тычет лопаткой для льда в грудную клетку трупа, выковыривая чёрные сгустки. «Смотри, – показывает мне кусок ткани, похожий на мокрую газету, – это печень. Мечта алкаша: можно залить, но нельзя прочитать».

Я спрашиваю, куда девать органы из переполненного ведра. «В суп, – серьёзно отвечает Игорь. – Столовая платит пять рублей за килограмм». Потом смеётся, и звук этот напоминает вибрацию стиральной машины, в которой забыли кота.

Татьяна звонит на стационарный телефон – трубка в жирном пятне. «Ну как, подруга? Игорь уже показал свою коллекцию пуповин?» Игорь вырывает трубку, целует её с мокрым чмоком: «Танюш, ты мне медсестру прислала или новую подопытную?»

В углу стоит холодильник с напитками. Открываю – внутри банки с надписью «Экстракт меланхолии 40%». Игорь наливает в стаканчик от йогурта: «Для смелости. Мёртвые не жалуются на запах изо рта». Пью. На вкус – лимонад с привкусом формалина.

«Знаешь, почему тут нет мух? – Игорь размазывает по столу жидкость из пробирки. – Они дохнут от скуки». Он рассказывает, как месяц назад к нему попал подросток с татуировкой «Мама, прости» на ребрах. «Сделал скидку на кремацию. Высыпал пепел в мамин суп. Говорит, теперь у неё изжога совести».

Вдруг он хватает мою руку, прикладывает к груди мертвеца. «Чувствуешь? Тишина. Они все такие – закончили спорить, врать, требовать. Идеальные пациенты». Его палец тычет в мою ладонь, как шприц: «Ты ещё кипятишься, а это лечится. Один день здесь – и ты станешь…»

Сирена. Привезли новое тело. Игорь уходит, оставляя меня с женщиной, у которой вместо глаз – пуговицы. В кармане её халата записка: «Простите, что без предупреждения».

Возвращаясь, Игорь несёт поднос с инструментами. «Слушай, – говорит, – передай Татьяне: её мать в холодильнике №4 начала разлагаться громче обычного. Пусть сменит дезодорант».

Уходя, замечаю на полу зуб. Игорь пинком отправляет его в сливное отверстие: «Не волнуйся. Он молочный».

На проходной Ольга Борисовна жуёт бутерброд с сыром, смотря на мои запачканные сапоги: «Ну что, научилась отличать селезёнку от совести?»

11.

Лиза стоит у кровати пожилой женщины Марфы Петровны, которая уже много месяцев страдает от неизлечимой болезни. Я держу в руке шприц с препаратом, который должен прекратить страдания пациентки. Её лицо спокойно, но в глазах – глубокая внутренняя борьба, медленно ввожу препарат, а Лиза садится рядом, ожидая, когда он подействует. Марфа Петровна слабо открывает глаза.

Марфа Петровна слабым голосом, – Лиза… что это? Я чувствую… так легко…

Лиза тихо говорит, – это конец ваших страданий, Марфа Петровна. Вы больше не будете мучиться.

Марфа Петровна смотрит на неё с удивлением, но без страха, – ты… ты сделала это сама? Зачем?

Лиза смотрит в сторону, затем прямо в глаза, – потому что я не могла больше смотреть, как вы страдаете. Каждый день, каждую минуту… Вы кричали во сне, плакали, просили о смерти. Кто – то должен был взять на себя этот грех.

Марфа Петровна слабо улыбается, – грех… Ты думаешь, это грех?

Лиза сжимает руки, – а разве нет? Я взяла на себя право решать, когда вам уйти. Кто я такая, чтобы играть роль Бога?

– Ты не Бог, Лиза. Ты просто человек… который пожалел другого человека.

У Лизы начинает дрожать голос, – Но разве это оправдание? Разве можно убивать из жалости?

– Жалость… это ведь не всегда слабость. Иногда это сила. Ты дала мне то, чего я сама не могла попросить.

Лиза начинает плакать, – но что, если я ошиблась? Что, если это неправильно?

Марфа Петровна слабо протягивает руку, – ты сделала это не из зла, Лиза. Ты сделала это из любви. Разве это не главное?

Лиза взяла её руку, – любовь… Но разве любовь может быть такой?

Марфа Петровна медленно начинает закрывать глаза, – Любовь бывает разной… Иногда она жестока, иногда милосердна. Ты выбрала милосердие.

– Простите меня…

– Не проси прощения… Благодарю тебя…

Когда Петровна ушла в мир иной, я спросила Лизу, зачем она устраивает душу раздирательные сценки. С легкостью вытирая слезы, она равнодушна ответила, – ну, надо же исповедаться и попросить прощения. Очистить совесть. А теперь поедем ко мне, курнем травки, посплетничаем.

Дым висел в квартире Лизы плотнее, чем запах формалина в морге понедельника. Мы с ней валялись на полу, обложившись подушками с надписями «Я люблю СПИД», подарок коллег на день рождения, и передавали друг другу самокрутку, скрученную из страниц брошюры «Секс без последствий». Лиза, выпуская дым кольцами, философствовала:

– Сергей целуется, как реаниматолог на дежурстве. Рот открывает – будто интубационную трубку вставляет.

– Зато Андрей, – фыркнула я, тыча пальцем в потолок, где висел плакат с мышцами человека, – в постели ведет себя, как студент – первокурсник на экзамене по проктологии. Все время спрашивает: «Тут так надо? А это нормально?».

Лиза закатила глаза, доставая из – под дивана банку с надписью «Печеньки», внутри – глицин и сигареты, – Вчера Серёга прислал мне голый торс. Фото такое тусклое, будто его делали через микроскоп на препарате «Эпителий алкоголика». Написала: «Милый, у тебя ребра проступают, как у Бетховена на эксгумации». Он обиделся.

Травка, похоже, была выращена где – то между палатой интенсивной терапии и адом. Я, глядя на пятно на потолке, внезапно осознала:

– Андрюшка, когда снимает носки, напоминает мне вскрытие гангрены. Тот же звук. А помнишь, как твой Серый пытался засунуть тебе руку под кофту в кино? – Лиза скривилась, будто лизала электрод. – Я думала, ты ему сейчас дренаж поставишь через пупок.

Разговор плавно перетек в плоскость «а что, если». Лиза, размазывая пепел по столу в форме сердца, предложила:

– Давай устроим эксперимент. Позовем их на ужин, накормим супом с валерьянкой и посмотрим, кто первым начнет выть на луну или слизывать обои.

– Или, – добавила я, вспоминая вчерашний вызов на вскрытие, – засунем им в карманы пробирки с мочой. Скажем, это тест на интеллект: «Угадай, чья это?».

Мы загоготали, как гиены на лекции по эвтаназии. Лиза вдруг замерла:

– Слушай, а ведь твой Андрей в постели наверняка использует те позы, что в учебнике по травматологии. «Миссионерская» – перелом копчика, «раком» – протрузия дисков…

– Не, – перебила я, – он как та хирургическая перчатка: одноразовый, скрипит и вечно рвется в самый ответственный момент.

Потом мы полчаса ржали над тем, что Андрей, наверное, называет свои «причиндалы» медицинскими терминами. «Пенис? Нет, это катетер для души, детка».