Писатели и художники на Лазурном Берегу Франции

Редактор Елизавета Ульянова

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Наталья Дасте, 2025

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-5545-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Маяковский в Ницце

Ему сказали, что она приехала, и он помчался в Ниццу.

Маяковский, щёголь и франт, одетый с иголочки, в сером брючном костюме и атласном жилете, в шляпе и ботинках на толстой подошве, купленных в Германии, «крепких, как сама Россия», был не похож на того горлана-главаря в жёлтой блузе, каким он был ещё десять лет назад.

Путешествовать он любил. Путешествия заменяют книги, говорил он. Особенно ему нравились Берлин и Париж. Там он покупал себе элегантные костюмы и белоснежные сорочки, модные галстуки и кожаные перчатки, а духи и шёлковое бельё – Лиличке. «Привези машинку, хочу Рено», – мурлыкала она. Конечно, он купит ей машину. Но только после Ниццы.

В Париже шёл дождь. На такси он подъехал к ресторану «Ла Куполь». За рулём сидел русский эмигрант. Их много теперь тут. Он не стал поддерживать разговор, молчал всю дорогу.

Маяковский любил ресторан «Ла Куполь» и, когда бывал в Париже, всегда обедал здесь. Вошёл, поднял голову и в который раз внимательно посмотрел на стеклянную крышу в форме купола. Марк Шагал расписал такой же в Оперном театре. Маяковский знал, что Шагал не любил его стихи, предпочитал «слащавую» лирику Есенина. Но его это не трогало. Он всем желал «шагать, как Шагал».

Засунув руки в карманы и не глядя по сторонам, поэт прошёл в дальний угол ресторана и сел за квадратный столик.

Кормили здесь хорошо, устрицы всегда были свежие. Маяковский предпочитал виски «Белая Лошадь» и мог за разговором выпить бутылку.

Здесь часто можно было встретить знакомых. Граф Алексей Толстой, крупный, важный, до отъезда в Россию часто ужинал в «Ла Куполь». Эльза Триоле, сестра Лилички, приходила вместе со своим prince charmant, поэтом-коммунистом Луи Арагоном.

И живой, общительный, прекрасно говоривший по-французски Исаак Бабель. Часто в окружении друзей – и французов, и русских эмигрантов.

«Жить во Франции в смысле индивидуальной свободы превосходно, – говорил он. – Но оставаться во Франции я не хочу, тоскую по ветру больших мыслей и больших страстей». Наверное, Бабель уехал, давно его не видно. Маяковский посмотрел на посетителей. В прошлый раз он видел здесь Ивана Бунина: худой и элегантный, он был в ресторане с красивой женщиной, женой, наверное. Кажется, он его не видел, а может, сделал вид. Но руки бы ему не подал, это ясно. Маяковский помнил, с каким отвращением Бунин смотрел тогда, в 1921-м, в Москве на него – молодого, лохматого, громкого, когда он, «поэт революции», подсел к Ивану Алексеевичу за стол и стал есть из его тарелки.

«Ну смешно, ну эпатаж. Господин Бунин этого не понял. Сейчас он, Владимир Владимирович Маяковский, другой, совсем другой».

Он отодвинул тарелку с недоеденным бифштексом. Аппетит пропал. Маяковский встал и сделал знак официанту. Надо ехать. Его ждут в Ницце. Знакомых никого не встретил, и это его обрадовало.

Ниццу он любил. Он и Крым называл «Красная Ницца» – такое же море, такие же горы. И чистый, прозрачный воздух.

В Ницце многие русские останавливались в русском пансионе. Маяковский поселился в гостинице, там, где в своё время бывали Герберт Уэллс, Эрнест Хемингуэй и Скотт Фицджеральд. В прошлый раз он всё до последнего франка проиграл в Монте-Карло. Так было весело, увлёкся. Потом пришлось одалживать тысячу франков у знакомого художника. Вернувшись в Москву, написал стихотворение, в котором заклеймил капиталистов, как воров, и назвал всех, кто бывает в казино, «поганенькими монтекарликами». Хорошо на этом заработал, оправдал поездку.

Как бы он хотел говорить на иностранных языках! Как ему этого не хватало! По-немецки ещё кое-как он объяснялся, а по-французски не мог сказать ни слова. Эльза, сестра Лили, помогала ему.

Несколько лет назад он был в Америке. За три месяца объездил её всю. У него была прелестная молодая переводчица. Элли Джонс, русская эмигрантка. В России её звали Лиза Зиберт. Она говорила на иностранных языках, увлекалась музыкой, искусством, модой. Её семья из обрусевших немцев покинула Россию в 1917 году, Лиза осталась, работала в Американской благотворительной организации.

Вышла замуж за друга, с которыми вместе работала, и когда организация прекратила свою деятельность в России, уехала в Нью-Йорк. Там поменяла имя и фамилию – стала Элли Джонс.

В Нью-Йорке Маяковский встретил старого друга Давида Бурлюка, художника, поэта и издателя.

Давид Бурлюк, «отец русского футуризма» и мастер русского авангарда, был наставником молодых художников и поэтов в Москве. Он помогал им в трудные годы, в том числе деньгами. Студенты на вечеринках хором скандировали его короткий стих, что когда ты «…молод, молод, молод, в животе чертовский голод».

Маяковский помнил эпатажный образ Давида в 1920-м: монокль, стеклянный протез в пустой глазнице, бисерная серёжка в ухе и длинный сюртук. В Нью-Йорке же Давид изменился. Теперь Маяковский увидел в нём солидного предпринимателя, успешного художника и уверенного в себе американского буржуа.

Когда Дэвид представил Маяковскому Элли, та была в разводе и жила одна. Элли должна была сопровождать поэта в поездках по Америке.

Худенькая, высокая. Тёмная шевелюра обрамляла бледное изящное лицо с ясными глазами, доверчиво смотревшими на него. В неё нельзя было не влюбиться, и он влюбился. Они ходили, держась за руки, по улицам Нью-Йорка, обнимались в такси, лежали на траве в Центральном парке, слушали джаз в барах, смотрели мюзикл на Бродвее. Он много выступал, читал стихи и резал воздух рукой в такт своим сложным стихам.

Маяковский упивался свободой. «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! – хотелось крикнуть. – Я иду!» Три месяца они прожили вместе. Элли была такая хрупкая, лёгкая. Такая бархатная. Он иногда носил её на руках по комнате и вдыхал аромат её волос, губ, всего молодого тела. «Я с тобой безукоризненно нежный, не мужчина, а облако в штанах», – смеялся он, цитируя свою поэму.

Он уезжал, и Элли поехала провожать его. Смотрела, как он шёл к огромному кораблю, что увезёт его в Европу. Вот оглянулся в последний раз и исчез из вида.

Когда Элли поняла, что ждёт ребёнка, сообщила Давиду, тот обещал дать знать Маяковскому, соблюдая необходимую осторожность. Маяковский прислал шутливую телеграмму, и Элли поняла: он знает.

Жизнь продолжалась без него. Новорождённой девочке дал имя муж, с которым не жила, но не развелась. Никто не знал, что Helen Jones, американская гражданка, – дочь Маяковского, советского поэта, певца революции.

Они обменивались редкими письмами и телеграммами. Маяковский сумел скрыть свою американскую любовь от всех, и главное – от Лили.

Сестра Ольга была в курсе его отношений с Элли Джонс, и вся переписка шла через неё. Никто не должен был знать, что у брата, известного пролетарского поэта, есть американская дочь, а её мать – эмигрантка, уехавшая из России.

Прошло три года. Элли очень хотела увидеть Маяковского и показать ему дочь. Она решила встретиться с ним на Лазурном Берегу во время отпуска.

Я представляю огромный трансатлантический лайнер, где в крошечной каюте второго класса, на узкой кровати, прикрученной к полу, чтобы не раскачивалась при шторме, спит Элли, молодая мама, вместе с трёхлетней дочкой. В каюте жарко, обе в одних трусиках. Девочка часто просит пить, и она поит её из маленькой детской бутылки. И пьёт сама. Скорее бы утро.

Утром они выходят на палубу. Ветер развевает густую шевелюру Элли, поднимает полы плаща и развязывает ленточки под подбородком, которые держат шапочку Хелен.

«Ты скоро увидишь папу», – и Элли целует дочку.

«А я увижу мою любовь», – думает она.

Элли садится в свободный шезлонг, берёт на руки Хелен, закутывает её пледом. Девочка прикрывает глазки, а мама смотрит на океан. «Скорей, скорей», – торопит она волну. Ещё ночь в душной каюте без окна; потом день, и ещё ночь, и ещё – и они встретятся. Большой корабль прыгает по волнам, как детская игрушка в ванне, наполненной пеной. А голубое безмолвие вокруг не мешает думать, вспоминать, мечтать. «Что его держит в России? – размышляет она. – Слава, известность или Лиля?»

Мама с дочкой проводят ночь в гостинице в Гавре. Под ногами – твёрдая французская земля, а им кажется, что стены качаются; кровать плывёт, и волны ночи захлёстывают номер, как только они закрывают глаза.

Утром Элли надевает серое платье и укладывает волосы так, как она видела во французском журнале Vogue, который кто-то оставил в номере. Хелен в синем костюмчике терпеливо ждёт маму. Они берут такси до вокзала, затем покупают билет на поезд Гавр – Ницца с пересадкой в Париже. В Париже идёт дождь. Вагон второго класса заполняется молодыми французами и француженками, они громко переговариваются, смеются; одни выходят на остановках, другие заходят. Элли, закрыв журнал, рассматривает молодых женщин. Они одеты очень просто, но элегантно. На каждой браслеты, серёжки, косыночки. Хелен, свернувшись калачиком, поджав ножки, спит, прижавшись к Элли. Поезд бежит на юг. За окном мелькают высокие пальмы, ярко-зелёные газоны, цветы на обочине, и наконец появляется синяя полоса моря.

Вокзал в Ницце находится на центральной улице, которая заканчивается набережной. Можно было бы пройти мимо белых домов-дворцов и ярких витрин, но с чемоданом и сонной Хелен, которая висит на руке, это нереально. Элли берёт такси, протягивает шофёру адрес виллы, и через несколько минут они на месте.

Небольшая вилла, которую сняла Элли, находится на окраине Ниццы, вдали от шумного Променада. Прошла неделя со дня приезда. Они гуляли по городу, ходили на пляж и на рынок. Но каждую минуту Элли думала о нём и ждала его.

Представляю её нетерпение. Она волнуется, каждую минуту смотрит в зеркало – поправляет волосы; ставит на стол фрукты, бокалы, проверяет бутылку шампанского в холодильнике. Она знает: он приехал и может войти с минуты на минуту.

Яркие лучи солнца пробираются в комнату через узкие щели в жалюзи, как дети, которые протискиваются через железные прутья ограды в чужой сад.

На ней короткий ситцевый сарафан с узкими бретельками, спина открыта, кожа золотится, покрытая первым загаром, а ноги ещё белые, не успели привыкнуть к солнцу.

Элли слышит: хрустит гравий в саду, и сердце у неё колотится, как сумасшедшее; она трясущимися руками открывает дверь, делает шаг и прыгает к нему на шею. Он обнимает её и чувствует знакомый нежный запах. Малышка удивлённо смотрит на высокого мужчину, который входит в комнату вместе с мамой.

– Твоя дочь, – говорит Элли. – Познакомься!

Маяковский низко наклоняется и осторожно берёт ручку ребёнка.

– Здравствуй, Леночка, – говорит он и добавляет вдруг охрипшим голосом: – Доченька.

Элли вытирает мокрые щёки.

– Кажется, похожа на меня, – удивляется он.

Элли улыбается сквозь слёзы:

– Она твоя копия.

Вечерами они гуляли по берегу моря. Он боялся взять её за руку. Пусть думают, что случайно встретились. Кого он боялся, он и сам не знал. Но боялся. И с ужасом думал, что было бы, если бы Лиля и Ося узнали о его американской семье. Элли всматривалась в каждого случайного прохожего – не шпион ли, не убийца.

Они знали: Европа наводнена эмиссарами НКВД, которые охотились за важными для власти людьми.

Маяковский остановился в гостинице, там утром завтракал, а днём приходил к ним в маленький домик, который французы гордо называли виллой.

Она запирала дверь, опускала жалюзи, пряча комнату от яркого солнца; в прохладном полумраке он играл с Леночкой, сажал её на колени, читал стихи, рассказывал, что такое хорошо и что такое плохо. Когда засыпала, клал её в кроватку и шёл к Элли.

Он обнимал её, а она прижималась к нему и плакала. Страх стоял между ними и мешал проявлять нежность. Он целовал её мокрые щёки, гладил по голове, как ребёнка. Америка, где они чувствовали себя свободными, была далеко. Они вспоминали прекрасное время, которое нельзя вернуть. Вечером Маяковский возвращался в гостиницу и облегчённо вздыхал. Кажется, день прошёл спокойно.

Он уезжал. Расставаясь, оба плакали. Маяковский обещал приехать в Ниццу ещё раз. Но не приехал. Прислал телеграмму.

«Целую вам все ваши восемь лап. Две милые Элли, скучаю».

Через год его не стало. Helen Jones хранила тайну своего рождения до 1991 года и тем самым, может, спасла себе жизнь.

Ромен Гари.

Писатель-хамелеон

Промозглым декабрьским утром он пошёл в магазин одежды, расположенный на бульваре Saint-Germain-des-Pres, и купил тёплый, уютный халат из мягкой английской шерсти. Красного цвета. Прошёл мимо книжного магазина, где стояли на полках его книги – между Бодлером, Прустом и Мериме. Потом вернулся домой, в свою красиво обставленную итальянской мебелью квартиру на 108 rue du Bac в Седьмом, престижном, районе Парижа.

Позвонил Лесли Бланш, своей первой жене, англичанке, писательнице, редактору журнала Vogue, с которой сохранил дружеские отношения. «Я поставил не на ту карту», – сказал он и положил трубку. Она перезвонила, он не ответил.

И выстрелил. Перед этим надел халат, подвязал его поясом, как положено, и лёг. Красный халат должен был скрыть кровь, чтобы не испугать того, кто найдёт труп.

Писатель, который называл себя хамелеоном, мог бы гордиться тем, что в 2024 году президент Франции Эммануэль Макрон подарит королю Англии Чарльзу III его книгу «Корни неба». Книгу о защите природы, о спасении слонов, за которую в 1956 году автор получил первую Гонкуровскую премию – высшую награду Франции по литературе.

Гражданская панихида по Ромену Гари, французскому писателю, дипломату, лётчику, кавалеру ордена Почётного легиона, проходила в военной церкви Дома Инвалидов в Париже. Гроб был покрыт триколором – флагом Франции.

Именно во Францию в 1928 году эмигрировала из Вильно (тогда это была Российская империя) Мина Касева с сыном Романом.

Звучала грустная нежная мелодия – Ромен Гари был герой войны и известный писатель, русский еврей, далёкий от религий, самоубийца: как его отпевать, было непонятно. Сын предложил выход. Пела певица на русском языке с лёгким польским акцентом.

Французские друзья и официальные лица опустили головы, полагая, что звучит православная церковная музыка.

Но русские друзья покойного задумались.

Возможно, это привет матери, она часто напевала романс Вертинского. Некоторым приходила на ум американская актриса Джин Сиберг.

Он развёлся с ней десять лет назад. Но его дом был всегда открыт для неё – матери его сына. Он старался спасти её от наркотиков, алкоголя, плохой компании. Он писал для неё сценарии и снимал кино. Она была моложе почти на 25 лет. Он ревновал её к партнёрам по фильмам. Однажды вызвал на дуэль Клинта Иствуда. Кроме всего прочего, Джин Сиберг с 14 лет была активисткой движения за равноправие белых и чёрных. Она увлекалась чёрными активистами так же, как актёрами. Ромен сопровождал её на съёмки и манифестации. Хотя мечтал писать в тишине своего кабинета. А Джин хотела бурной жизни и развлечений.

И Джин, и мать – обе уже мертвы. Мать давно. Джин год назад, трагически и непонятно – убита ли, несчастный случай или покончила с жизнью.

Последняя воля Ромена Гари – вернуться в Ниццу, лёгким прахом рассыпаться по нежным волнам Средиземного моря и остаться бессмертным благодаря своей необычной судьбе и книгам, где всё переплелось, и правда, и вымысел. А закончилось выстрелом в голову.

Ранним утром небольшая лодка покинула укромную бухту и остановилась в открытом море, слегка покачиваясь. Белые дворцы, как крупные жемчужины на колье, растянулись вдоль берега.

Вечнозелёные пальмы и стройные кипарисы охраняли жёлтые пляжи. В лодке был единственный пассажир, лицо его скрывал капюшон куртки. Пассажир смотрел на воду, его руки дрожали. Вот он наклонился и что-то высыпал из небольшой урны. Лодка повернула к берегу. Александр Диего Гари, сын Ромена Гари и Джин Сиберг, легко спрыгнул на берег и медленно пошёл по пустынному пляжу. В Париже шёл холодный дождь, а в Ницце было тепло. Солнце Лазурного Берега быстро осушило мокрое то ли от слёз, то ли от морских брызг лицо юноши. Вся его короткая жизнь пронеслась у него перед глазами.

Родился в Барселоне, жил с няней Евгенией, которую звал мамой. Это она назвала его Диего. Он появился на свет, когда его родители не были официально женаты, и они скрывали его почти два года. Джин и отца Диего видел в детстве редко. Но когда подрос, путешествовал с ними.

Он хорошо помнил каникулы в Америке, в Орегоне. Ему было тогда семь лет. Но в памяти навсегда отпечатались зелёные горы, гигантские деревья, река. Он воображал себя золотоискателем в ковбойской деревне, которую построила голливудская студия для съёмок фильма.

Его мать была актрисой несказанной красоты, её лицо поглощало свет, как говорили продюсеры, а её имя стало мифом. Его отец, известный писатель, тоже был с ними. Это здесь отец созвал пресс-конференцию и объявил, что они разводятся с Джин Сиберг из-за её романа с Клинтом Иствудом – звездой американского кино. Диего думал, что развёлся отец от обиды, а любить её не переставал и расстаться не мог. Последние годы Диего жил с отцом в Париже. Джин то приходила, то исчезала на несколько дней. У неё всегда была своя комната в большой квартире Гари. Говорили, что несколько раз Джин пыталась покончить с собой.

Отец волновался, искал её, звонил. «Она твоя мама, – говорил он. – Она больна».

Отец писал днём, когда Диего был в лицее. Потом они гуляли по ночному Парижу. «Тебе не холодно?» – часто спрашивал отец, предлагая свою куртку. Он станет писателем, как отец, а в лицей больше не пойдёт. Может, некоторое время поживёт у Лесли Бланш в Рокенбрюн около Монако, она его приглашала. У неё дом на Лазурном Берегу, отец оставил его ей, когда они развелись.

Однако прошло три десятка лет после трагического ухода родителей, и только тогда Диего написал книгу.

Он назвал её «S., или Надежда на жизнь».

На «S» на французском начинаются слова solitude – одиночество; suicide — самоубийство; silence – молчание.

Несколько лет назад в день 30-летия смерти Гари в Рокенбрюн был открыт бюст Ромена Гари.

А в Вильнюсе на углу улиц Басанавичяус и Миндауго поставили бронзового мальчика с галошей – дань истории Гари, эпизод из романа «Обещание на рассвете», в котором Ромен описал свою первую любовь в 8 лет. Он был готов на всё ради любви, но девочка попросила его съесть галошу, и он съел.

Роман Касев, известный миру как Ромен Гари, родился в Вильно (теперь Вильнюс). Этот город принадлежал то Российской империи, то Польше. Мать – Мина Касев, красивая стройная женщина, была актрисой, но где, в каком театре играла, неизвестно. Кажется, какое-то время они жили в Москве, потом вернулись в Вильно. Там Мина открыла шляпную мастерскую, которая переросла в салон французских платьев.

Но совершенно точно то, что Мина страстно хотела, чтобы её сын стал полноценным гражданином Франции и смог реализовать себя. И хотя во Франции в те годы процветала ксенофобия, по сравнению с антисемитской Польшей и Россией она казалась землёй обетованной. Мать обещала сыну жизнь в свободной счастливой стране, где он сможет стать известным писателем, дипломатом или военным. Она часто повторяла эти слова, и Роман слушал их так, как другие слушают сказки, и верил ей.

Мина готовила сына к возвращению домой, где он может стать человеком. А домом была Франция.

Она нанимала учителей французского языка, рисования, музыки, пения, балета, фехтования, верховой езды, тенниса, чтобы выявить таланты, которые, возможно, спали в маленьком Романе. С огорчением пришлось признать, что таланты, если и были, то не проснулись. А может, их и не было. Тем не менее кроме русского и польского к 12 годам Роман, высокий сероглазый подросток, хорошо говорил по-французски, много читал французских и русских классиков и каждое утро писал рассказы и повести, стараясь найти свой стиль и сюжет. Он также искал литературный псевдоним и жалел, что такие прекрасные имена, как Виктор Гюго или Жюль Верн, уже заняты.

Он не любил музыку и не умел петь. На концерты не ходил, но с удовольствием посещал картинные галереи во всех странах, где бывал, хотя рисовать так и не научился.

– Ты будешь красивым, – обещала ему мать. – У тебя будет много женщин, они будут обожать тебя. Ты должен быть галантным.

По её просьбе бывший польский танцор научил восьмилетнего кавалера шаркать ножкой и целовать дамам ручку. Роман, одетый в бархатный костюмчик и с огромным бантом на шее, успешно проделывал это с дамами, которые приходили в салон французских платьев Мины Касев. И дамы умилялись, а некоторые смущались от такого обхождения.

Будучи студентом, а позже дипломатом, Роман ловил себя на том, что сдерживает непроизвольный порыв наклониться и поцеловать руку даме.

Мать старалась заработать на приличную жизнь, как могла.

Салон Мины Касев пользовался большим успехом, особенно после того, как его посетил Поль Пуаре, великий французский кутюрье и парфюмер. Объявления о визите француза были расклеены по всему городу.

– Поль Пуаре, Поль Пуаре, – восторженно щебетали молодые дамы, рассаживаясь на жёстких сидениях в небольшом зале салона.

Невысокий старичок – бывший актёр – за небольшую плату и выпивку согласился изобразить великого кутюрье. Надев парик, повязав шейный платок и опрокинув стаканчик польской водки, поднесённый Миной, он вошёл в зал и, грассируя: «Bonsoir», – обошёл дам, целуя им ручки и шепча по-французски: «Très joli, très joli». Потом пошёл к выходу, сопровождаемый и направляемый Миной.

Заказы на платья, сшитые по французской моде, посыпались на малочисленный персонал салона Мины Касев как из рога изобилия.

Роман тем временем учился в школе, где говорил по-польски.

– И когда ты поедешь во Францию? – спрашивали его старшие учащиеся. – Ты уже выучил «Марсельезу»? Спой!

Он пел. Они смеялись. Однажды он услышал, как кто-то из учеников сказал за спиной: «Бывшую кокотку никто во Францию не пустит!» – все покатились со смеху. Дома за ужином он рассказал это матери. Она молча смотрела, никак не реагируя на его слова.

– Ты поел? – спросила Мина, когда он закончил ужинать. Он не успел ответить. Она вдруг размахнулась и дала ему пощёчину. Он вытаращил глаза: мать никогда его не била, никогда голоса не повышала.

– Твою мать оскорбили, – закричала она, – а ты её не защитил? – она ударила его по другой щеке. – Я предпочла бы, чтобы тебя принесли всего в крови, со сломанными ногами и руками, но чтобы ты защитил свою мать! Ты понял? Ты всегда должен будешь защищать свою мать, ты понял?

Роман молчал, но он понял.

– В этот лицей ты больше не пойдёшь, – закончила разговор мать.

Не прошло и недели после этой сцены, как Мина и её сын-подросток получили визу с разрешением на проживание во Франции.

Мина представила документы в том числе на сумму алиментов от бывшего мужа, подтверждавшие у неё наличие минимальных средств к существованию во Франции – необходимое условие: виза не давала права на работу.

Она доказала, что Роману по здоровью необходимо находиться в тёплом климате, и таким образом они оказались в Ницце. Мальчику было 12 лет.

Мина сразу стала узнавать, где находится колледж, кто там учится, какие преподаватели. Когда Роману было 14, он стал лучшим в классе по французскому языку.

В 15 лет он перешёл в лицей. Лицей Массена, бывший королевский, расположен в центре города рядом с парком, в котором после занятий любили собираться ученики. Дети из богатых семей учились вместе с Романом, и он подружился со многими из них. Среди них были дети и из еврейских семей. Никакого различия между ними и французами не было.

Роман продолжал писать и даже посылал свои рассказы в издательства, но его письма так и оставались без ответа.

Мина старалась заработать, она ходила по богатым домам и предлагала купить сомнительную бижутерию из России под видом фамильных драгоценностей.

Мина была высокой и стройной. Она курила сигареты в длинном мундштуке и держалась гордо. Характер у неё был взрывным. Из-за сущего пустяка Мина превращалась из светской дамы в рыночную торговку.

Её красочные истории, сопровождающие продажу художественных артефактов, привлекли одного коммерсанта, который стал давать ей вещи на продажу. С ними она ходила по домам богатых французов, с художественным артистизмом предлагая столовое серебро и фарфоровые изделия, якобы спасённые от рук большевиков.

Если в Ницце у Мины никто ничего не покупал, она садилась на поезд и ехала в Канны. А если день был удачным, шла в парикмахерскую, делала причёску и вечером вместе с Романом отправлялась на побережье на концерт. Им приходилось стоять: сидячие места, считала Мина, стоили дорого.

Она вошла в долю в покупку такси и грузовика, к тому же у неё были акции от продажи имущества в Вильно.

Через какое-то время её пригласили в агентство недвижимости, и она занялась продажей домов и участков. Одному богатому украинцу нашла трёхэтажный дом: тот планировал совместить личные апартаменты и гостиницу. Он же и предложил Мине управлять гостиницей «Мермон», которую она превратила в маленький уютный пансионат для русских гостей со средним достатком. Туда же переехали и они с Романом. До сих пор мать с сыном ютились в двух маленьких комнатах в старом домике недалеко от вокзала. Теперь же в пансионе Роман занимал лучшую комнату из 36.

В сущности, Мина стала компаньоном владельца.

Мина занималась делами, держа в зубах мундштук с сигаретой и мурлыкая под нос песенку «Лиловый негр». Она обожала Вертинского.

Когда Роман приходил из школы, его ждала большая мясная котлета или стейк из говяжьей вырезки. Мина смотрела, как он ел, улыбаясь, сама она мясо не ела, объясняя тем, что мясо ей вредно. Но однажды Роман, зайдя в кухню, увидел, как она куском хлеба подбирала мясной соус из сковородки.

Он выскочил из кухни, не разбирая дороги, понёсся по улице и, забившись в какой-то уголок между заборами, разрыдался. Тогда же он и поклялся, что сделает всё, чтобы мать была счастлива, и если для этого ему придётся стать известным писателем, дипломатом, или военным, он им станет.

После гимназии Роман поступил на юридический. Учился в Экс-ан-Прованс, соседнем городе, и мать регулярно привозила ему продукты и любимые им солёные огурцы.

«Какой ты красивый, – намеренно громко говорила она, чтобы слышали его друзья-студенты, если они были в комнате, или прохожие, если она встречала его на улице или в парке. – Как ты похож на него». Она намекала то ли на актёра немого кино, то ли на особу королевских кровей.

«Настоящий юрист, писатель, будущий дипломат!»

Намекала она на актёра Ивана Мозжухина, Роман был похож на него в молодости. А во взрослой жизни подкрашивал себе усы чёрным карандашом, чтобы походить на выдуманный образ. Мина любила кино и, возможно, несколько раз встречалась с актёром в Вильно, и он несколько раз приезжал в Ниццу на жёлтом Порше, что вызывало переполох у соседей. Роман иногда писал, что его отец русский. Но документов, подтверждающих это, не было.

– Тише-тише, – шептал Роман, готовый провалиться сквозь землю.

– Ты стесняешься своей матери? – она делала обиженное лицо. Он обнимал её и старался побыстрее увести в дальний уголок парка, где никого рядом не было.

Но запасов хватало ненадолго, ведь все его друзья любили хорошо поесть. А ещё Мина оставляла сыну небольшую сумму денег на аренду комнаты и на девушек, которых она советовала угощать в кафе и водить в кино.

«Ты можешь иногда даже подарить хорошей девушке духи или косыночку, – советовала Мина. – Но никогда, слышишь, никогда не должен брать деньги у женщин».

Но Роман тратил деньги не на подарки хорошим девушкам, а на бордели, где студентам всегда были рады. Красочные описания сифилиса пугали Романа, он старался уберечься от заболевания, но образа жизни не менял. Во второй год обучения Роман решил поговорить с матерью и обсудить своё будущее.

– Я не могу сидеть у тебя на шее, – убеждал её Роман, – учиться предстоит ещё долго, ты больна, и неясно, когда я смогу начать работать и зарабатывать. Самый короткий путь к независимой жизни – три года военной школы. Кроме того, курсанты находятся на полном обеспечении государства.

Мать была против.

– Как без образования? Нет, это невозможно! – она почти плакала.

– Да, у неё диабет, она быстро устаёт, её здоровье ухудшается.

– Но Роман должен закончить юридической факультет! И лучше всего в Париже!

– Да, в Париже!

– В столице, где он может завести полезные контакты!

– А военные курсы может посещать параллельно!

Скрепя сердце, обвиняя себя в том, что живёт за счёт больной матери, Роман взял 500 франков и поехал в Париж заканчивать обучение в Сорбонне. Перед отъездом он навестил мать в Ницце. Почти совсем седая, в больших роговых очках, она опиралась на палку, но всё ещё живая и говорливая. Мина содержала пансион в чистоте и порядке.

Каждое утро, сделав себе укол инсулина и выпив стакан чая с первой сигаретой, она шла за продуктами для жильцов на рынок Бюффе, где её знал каждый продавец. Она безбожно торговалась, ругала товар и ставила на место всякого, кто называл её «мерзкой иностранкой».

Роман смотрел ей вслед, мечтая стать деревом или слоном и не чувствовать каждой клеточкой своего тела боли и стыда.

Через неделю он был в Париже. Снял маленькую комнату в Латинском квартале. Там стояли железная кровать и колченогий стол.

Он сел и начал писать роман. Переделал старые рассказы и послал в издательство. Писал по 12 часов в день, иногда выскакивал в лавку, где покупал хлеб, сыр и солёные огурцы, которые съедал тут же, глядя на проходивших женщин.

– Поклянись мне, – вспомнил он слова матери, – что никогда, никогда не возьмёшь деньги у женщины!

А ведь она сама была женщина!

И он брал у неё деньги!

День был забит до отказа, Роман писал, готовился к экзаменам и искал подработку переводчиком, гидом. Как-то утром, развернув еженедельную газету «Гренгуар», он увидел на последней странице свой рассказ «Буря». Его напечатали! Ему заплатили! Это был 1935 год. Мать позвала соседей, показала им газету и произнесла речь на французском с сильным русским акцентом:

– Вы грязные буржуазные твари. Вы не знаете, с кем имеете честь быть знакомыми. Мой сын станет военным, кавалером ордена Почётного легиона! Писателем! Актёром! – она запнулась, подыскивая, что бы ещё сказать, и закончила. – Он будет одеваться по-лондонски!

Мать долго носила газету в сумке и всем и везде показывала его рассказ.

Его второй рассказ «Маленькая женщина» был напечатан в этой же газете через месяц. А вот первый его роман отвергли все издательства. И он решил писать новый. Он писал его в перерывах между боевыми заданиями всю войну. Роман назывался «Европейское воспитание».

Университет он закончил, и его сразу призвали в армию. От пехоты Роман отказался и выбрал лётную школу, а к началу войны стал лётчиком. Все курсанты, 290 человек, после окончания школы получили офицерские звания. Все, кроме Романа. Ему, как французу (у него уже три года как был французский паспорт) иностранного происхождения (а может, и еврею), звание не полагалось. Это был удар! Роман лёг на свою железную койку с продавленным матрасом и стал думать о море, о жёлтом пляже, о красивых загорелых девушках. 290 курсантов стали офицерами, а он нет. Матери он об этом никогда не скажет.

А тем временем во Францию пришла война, фашисты быстро продвигались к Парижу.

Французская армия и английские военные, которые сражались бок о бок, были разбиты. Сопротивление было сломлено, многие погибли. Оставшиеся в живых военные – французы и англичане – бежали в Англию через Ла-Манш. Над их кораблями кружили немецкие бомбардировщики.

Правительство Виши объявило перемирие и приказало сложить оружие. Это означало капитуляцию.

Никому тогда не известный бригадный генерал Шарль де Голль отказался принимать перемирие своего правительства и призвал бороться за свободную Францию. Он был немедленно назван предателем и приговорён к смертной казни. Одновременно прошёл слух, что Шарль де Голль призывает к сопротивлению и формирует армию в добровольной эмиграции – в Англии. «Франция проиграла сражение, но не войну! – говорил он французам по английскому радио. – Франция будет свободной! Да здравствует Франция!»

Молодые лётчики были в растерянности. Они присягали Франции, и теперь законное правительство требовало сложить оружие.

Роман Касев, который к этому времени изменил имя на Ромен Гари, был готов с оружием в руках бороться за свободу Франции и искал возможность присоединиться к армии генерала де Голля. Перед его отъездом на войну Мина приехала в Париж попрощаться с сыном. На вокзал она пришла с французским флагом, которым размахивала.

– С тобой ничего не случится, – говорила она, – я знаю. Воюй хорошо и ничего не бойся! – Мина улыбалась. Роман понимал, чего стоит ей эта улыбка. И улыбался в ответ. Флаг трепетал в её руке. – Да здравствует Франция!

Он добрался до Англии кружным путём через Алжир и уже через месяц в составе иностранного батальона летел на новеньком бомбардировщике бомбить вражеские укрепления.

В первый же день познакомился с ребятами – одни поляки. Ромен говорил по-польски и быстро нашёл с ними общий язык. В этот день был назначен тренировочный полёт. Сначала инструктаж послушали, заглянули в кабину, вышли, покурили, пошутили, посмеялись. Надели парашюты. Солнце светило ярко, на поле зеленела трава и мелькали белые и голубые пятна цветочков.

– Гари, Гари, – услышал Ромен, – тебя к телефону!

– Летите без меня, – на бегу крикнул Ромен, расстёгивая замок. – Я на втором!

«Ну, мать, – подумал он, – как она дозвонилась?» Гари был уверен, что это мать, больше некому. Добежав до радиорубки, оглянулся и замер. Тренировочный самолёт с ребятами заканчивал второй круг, вдруг накренился, вошёл в пике и взорвался. Огромный хвост пламени – Ромен не мог шевельнуться. Радист выскочил из рубки, услышав взрыв. Сказал хриплым голосом: «Ну ты идёшь? Мать звонит».

Его друзья, авиаторы эскадрильи «Лотарингия», гибли во время войны. Гари один из немногих остался в живых.

Выполняя одно задание, раненный в живот Гари в качестве штурмана и лётчик, ослепший от ранения в лицо, сумели долететь до безопасной территории и посадить самолёт. Гари долго лежал в госпитале. Конец войны Ромен Гари встретил в звании капитана ВВС Франции, кавалером ордена Почётного легиона, который ему вручил Шарль де Голль.

Роман «Европейское воспитание» о борьбе польской молодёжи против Гитлера, который Гари писал урывками во время войны, был издан в 1945 году.

Это роман о войне. Польские партизаны воюют с фашистами, среди них есть подростки. Они получили хорошее академическое образование, а на войне оно не нужно – нужна только ненависть к врагу.

Все военные годы Ромен получал письма от матери, она писала о делах и о том, что ждёт его, потому что с ним ничего не может случиться. Он удивлялся, она не отвечала на его вопросы. Гари получил 250 писем. После войны в парадном военном кителе с орденами на груди Ромен приехал в Ниццу и узнал, что мать умерла в первые годы войны, а письма написала заранее и просила соседку посылать их сыну одно за другим.

Роман так часто думал о своей матери, он так хорошо её знал, что, возможно, ему стало казаться, будто она пишет ему письма?

Скотт и Зельда Фицджеральды

на юге Франции

Год назад мой муж и бывший коллега по одной большой французской компании вышел на пенсию, и мы решили перебраться из Парижа с его вечным дождём и серым небом на Лазурный Берег. Туда, где пальмы, солнце, море и синее небо.

В один тёплый октябрьский день в надежде, что многочисленные туристы разлетелись, как осенние листья на бульварах Парижа или в Александровском саду в Москве, мы сели в автомобиль и поехали по местам, которые хранят едва уловимые следы, оставленные знаменитостями. Недалеко от Ниццы и рядом с Каннами удобно раскинулся небольшой уютный городок Жуан-ле-Пен.

Френсис Скотт Фицджеральд, автор нашумевшего романа «Великий Гэтсби», приехал сюда, чтобы начать писать новый роман «Ночь нежна». Теперь об этом напоминает мемориальная доска на каменной стене двухэтажной виллы, в которой он жил. Сейчас это пятизвёздочная гостиница Belles Rives. Через кружева металлических ворот видна терраса с голубым рисунком кафельных плит, нависшая над морем, в окружении вечнозелёных кустарников и карликовых пальм.

Небольшое лобби гостиницы сохраняет праздничную атмосферу эпохи джаза. На полу стоят светильники ар-деко с золотыми вставками. В сине-бархатном холле с чёрно-белым шахматным полом висят портреты Скотта и Зельды Фицджеральд.

С начала сентября плата за парковку в Жуан-ле-Пен была отменена, и автомобили захватили все лучшие места недалеко от центра. Мы припарковались рядом с уютным портом, забитым лодками, как сельдью в бочке. Небольшие яхты, важно покачивая широкими боками, кивали посетителям в ресторане на берегу и вдыхали аромат моря и рыбы, приготовленной на гриле. Солнце лениво выглядывало из-за быстро бегущих облаков. Мы подышали морским воздухом и дымком грилей, послушали возбуждённые крики чаек, понаблюдали за их нервным полётом и медленно пошли по улицам курортного городка Жуан-ле-Пен, Антиб. Здесь в 1922—1925 годах проводили лето многие американцы, и среди них писатель Скотт Фицджеральд с женой Зельдой.

В 1925 году небольшой посёлок был модным французским курортом, и главное дешёвым – по американским меркам.

Кстати, Жуан-ле-Пен давно уже не дешёвое, но по-прежнему популярное место отдыха круглый год. Особое очарование морскому пейзажу придают сосны – пинии, раскинувшие вечнозелёные кроны в форме зонтика рядом с живописными скалами и песчаными дюнами. А рядом с ними стройные пальмы с лохматыми верхушками наблюдают смену веков и поколений. Слегка пожелтевшие листья всё те же, что и сто лет назад, и солнце такое же яркое, просто сейчас октябрь и оно не слепит глаза, как в июле или августе.

Мы бродим по тем же улицам, которые мало изменились со времён Фицджеральда, сидим на террасе над морем, огороженной невысоким бордюром, по которому гуляет маленькая серо-коричневая птичка – la tourterelle, похожая на голубя, но не голубь, а туртерель1, как говорит мой французский муж.

Вдали виднеются розовые горы и сверкающие огнями вечерние Канны.