Боги, гробницы, ученые

C. W. Ceram GÖTTER, GRÄBER UND GELEHRTE Roman der Archäologie Copyright © 1949 by Rowohlt Verlag GmbH, Hamburg Copyright © 1967, 1972, 1999, 2008 by Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg All rights reserved
Перевод с немецкого Анатолия Варшавского
Оформление обложки Виктории Манацковой
В оформлении издания использованы произведения живописи и графики европейских художников конца XIX – первой четверти XX в.
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025 Издательство КоЛибри®
От автора
Я советую начать чтение этой книги не с первых ее страниц. Мне известно, какое ничтожное впечатление производят все заверения автора в том, что он предлагает вниманию читателей чрезвычайно интересный материал. Я рекомендую в первую очередь прочитать «Книгу пирамид». Тогда, я надеюсь, даже самый недоверчивый читатель более благосклонно отнесется к затронутой нами теме и подойдет к книге без предвзятого мнения. После того как будет прочитана эта часть, я попросил бы читателя вернуться к началу. После этого, чтобы лучше разобраться в событиях, даже самых волнующих, можно продолжать чтение книги подряд.
Автор не задавался целью написать научный трактат. В гораздо большей степени речь идет о попытке представить развитие определенной отрасли науки таким образом, чтобы работа исследователей и ученых была видна прежде всего в ее внутреннем напряжении, ее драматических переплетениях, ее человеческих отношениях. При этом, разумеется, нельзя было отказаться от авторских отступлений, точно так же как от размышлений и сопоставлений.
Так была написана книга, которая специалисту-ученому может показаться «ненаучной».
Единственное, что я могу сказать в свое оправдание: именно таковы и были мои намерения. Я исходил из того, что археология – наука, в которой переплелись приключения и трудолюбие, романтические открытия и духовное самоотречение, наука, которая не ограничена рамками той или иной эпохи, той или иной страны, – была погребена в специальной литературе, в научных монографиях и журналах. Как бы высока ни была научная ценность этих публикаций, они ни в коем случае не пригодны в качестве популярного чтения.
Да, как ни странно это звучит, до сих пор было сделано всего лишь три-четыре попытки рассказать об исследованиях прошлого как об увлекательных приключениях. Это странно потому, что вряд ли на свете существуют приключения более захватывающие. Разумеется, если считать, что всякое приключение – это одновременно и подвиг духа.
Несмотря на то что в этой книге я был далек от сугубо научного описательства, я тем не менее чрезвычайно обязан археологии как науке. Да и может ли быть иначе? Ведь моя книга является, по сути дела, гимном этой науке, ее достижениям, ее остроумию и проницательности и прежде всего – археологам, которые в большинстве случаев лишь из скромности (качество, достойное подражания) не сообщали о том, что заслуживало широкой огласки. Имея это в виду, я старался избегать излишних обобщений или акцентов. Книгу эту можно было бы назвать археологическим романом, ибо речь в ней идет прежде всего о романтических, но действительных событиях и биографиях.
Это фактологический роман в самом строгом значении этого слова. Все повествование не просто основано на фактах, приукрашенных фантазией автора. Оно составлено, скомпилировано из фактических данных, к которым не добавлено ни одной, даже мельчайшей, подробности, ни одного, если так можно выразиться, завитка, которого бы не было в документах, относящихся к тому или иному периоду времени.
Тем не менее я убежден, что специалист, которому попадет в руки эта книга, обнаружит в ней те или иные ошибки. Мне кажется, этого невозможно избежать, если предпринимаешь первую попытку спрессовать в одном обзоре материал, относящийся по меньшей мере к четырем специальным областям знания, и я буду только благодарен всем, кто меня поправит.
Книга статуй
Шиллер[1]
- Что за чудо случилось? Источников чистых просили
- Мы у тебя, земля, – что же нам шлешь из глубин?
- Или есть жизнь под землей? Иль живет
- под лавою тайно
- Новое племя? Иль нам прошлое возвращено?
- Римляне, греки, глядите: открыта снова Помпея,
- Город Геракла воскрес в древней своей красоте!
Глава 1
Увертюра на классической почве
Афина Лемния. 450–440 гг. до н. э.
Статуя, созданная Фидием, была посвящением жителей острова Лемнос Афинам и стояла в Акрополе.
Не сохранилась, известна по копиям.
В 1738 году Мария Амалия Кристина, дочь Августа III Саксонского, покинула дрезденский двор и вышла замуж за короля обеих Сицилий[2] Карла Бурбона. Осматривая обширные залы неаполитанских дворцов и огромные дворцовые парки, живая и влюбленная в искусство королева обратила внимание на статуи и скульптуры, которые были найдены незадолго до последнего извержения Везувия: одни – случайно, другие – по инициативе некоего генерала д’Эльбёфа. Красота статуй привела королеву в восторг, и она попросила своего венценосного супруга разыскать для нее новые.
Со времени последнего сильного извержения Везувия 1737 года, в ходе которого склон горы обнажился, а часть вершины взлетела на воздух, вулкан вот уже полтора года молчал, спокойно возвышаясь под голубым небом Неаполя, и король согласился.
Проще всего было начать раскопки там, где кончил их д’Эльбёф. Король посоветовался с кавалером Рокко Хоакино де Алькубьерре, испанцем по происхождению, который был начальником его технических отрядов, и тот предоставил рабочих, орудия и порох.
Трудностей было много. Требовалось преодолеть пятнадцатиметровый слой твердой как камень лавы. Из колодца шахты, проложенной еще д’Эльбёфом, прорубили ходы, а затем пробурили отверстия для закладки взрывчатки.
И вот наступил момент, когда заступ наткнулся на металл, зазвучавший под его ударами, как колокол. Первой находкой были три обломка гигантских бронзовых коней. И только теперь было сделано то, с чего, собственно, следовало начинать: пригласили специалиста. Надзор за раскопками взял на себя маркиз дон Марчелло Венути – гуманист, хранитель королевской библиотеки.
За первыми находками последовали другие: три мраморные статуи одетых в тоги римлян, расписные колонны и бронзовое туловище коня. К месту раскопок прибыли король с супругой.
Маркиз, спустившись по веревке в раскоп, обнаружил лестницу, архитектура которой позволила ему прийти к определенному выводу о характере всей постройки. Одиннадцатого декабря 1738 года подтвердилась правильность сделанного им заключения: в этот день была обнаружена надпись, из которой следовало, что некий Руфус выстроил на свои собственные средства театр – Theatrum Herculanense.
Так началось открытие погребенного под землей города, ибо там, где был театр, должно было существовать и поселение. В свое время д’Эльбёф, сам того не подозревая – ведь перед ним в окаменевшей лаве открывалось множество других ходов, – попал прямо на сцену театра, буквально заваленную статуями. В том, что такое количество статуй оказалось именно здесь, не было ничего удивительного. Бурлящий поток лавы, сметающий все на своем пути, обрушил на просцениум заднюю стену театра, украшенную множеством скульптур. Так обрели здесь семнадцативековой покой эти каменные тела.
Надпись сообщила и имя города: Геркуланум.
Лава, огненно-жидкая масса, поток расплавленных минералов и горных пород, постепенно охлаждаясь, застывает и вновь превращается в камень. Под двадцатиметровой толщей такой застывшей лавы и лежал Геркуланум.
Во время извержения вулкана вместе с пеплом выбрасываются лапилли – небольшие куски пористой лавы – и шлак. Они градом падают на землю, покрывая ее рыхлым слоем, который нетрудно удалить с помощью самых простейших орудий. Под слоем лапилли, на значительно меньшей глубине, чем их собрат по несчастью Геркуланум, были погребены Помпеи.
Как это нередко бывает в истории, да, впрочем, и в жизни, наибольшие трудности приходятся на начало пути, а самый длинный путь частенько принимают за самый короткий. После раскопок, предпринятых д’Эльбёфом, прошло еще 35 лет, прежде чем первый удар лопаты положил начало освобождению Помпеи.
Кавалер Алькубьерре, который по-прежнему возглавлял раскопки, был не удовлетворен своими находками, хотя они и позволили королю Карлу организовать музей, равного которому не было на свете. И вот король и инженер пришли к единому решению: перенести раскопки в другое место, начав на этот раз не вслепую, а там, где, по словам ученых, лежали Помпеи, засыпанные, согласно античным источникам, в тот же день, что и город Геркулеса.
Дальнейшее напоминало игру, которую дети называют «огонь и вода», но с участием еще одного партнера – плута, который в тот момент, когда рука приближается к запрятанному предмету, кричит вместо «огонь» – «вода». В роли такого путаника выступали алчность, нетерпение, а порой и мстительность.
Раскопки начались 1 апреля 1748 года, и уже 6 апреля была найдена великолепная большая стенная роспись. Девятнадцатого апреля наткнулись на первого мертвеца, вернее, на скелет. Он лежал вытянувшись, а из его рук, застывших в судорожной хватке, выкатилось несколько золотых и серебряных монет.
Но вместо того чтобы продолжать рыть дальше, систематизируя найденное и делая выводы, что позволило бы сэкономить время при дальнейших работах, раскоп был засыпан. О том, что удалось наткнуться на центр Помпеи, никто даже не подозревал. Были начаты новые раскопки в других местах.
Удивляться этому не приходится. Могло ли быть иначе? Ведь в основе интереса королевской четы к этим раскопкам лежал всего-навсего восторг образованных невежд. Да, кстати говоря, у короля и с образованием дела обстояли далеко не блестяще.
Алькубьерре интересовала лишь техническая сторона дела. (Винкельман впоследствии гневно заметил, что Алькубьерре имел такое же отношение к древностям, «какое луна может иметь к ракам».)
Все же остальные участники раскопок были озабочены лишь одной тайной мыслью: не упустить счастливой возможности быстро разбогатеть – вдруг в один прекрасный день под заступом вновь заблестит золото или серебро? Заметим, что из 24 рабочих, занятых 6 апреля на раскопках, 12 были арестантами, а остальные получали нищенскую плату.
Раскопки привели к амфитеатру, но, поскольку здесь не нашли ни статуй, ни золота, ни украшений, перешли опять в другое место. Между тем терпение привело бы к цели.
В районе Геркулесовых ворот наткнулись на виллу, которую совершенно неправомерно – теперь уже никто не помнит, как возникло это заблуждение, – стали считать домом Цицерона. Подобным, взятым, как говорится, с потолка утверждениям еще не раз будет суждено сыграть свою роль в истории археологии, и, надо сказать, не всегда бесплодную.
Стены этой виллы были украшены великолепными фресками. Их вырезали, с них сняли копии, но саму виллу сразу же засы́пали. Мало того, в течение четырех лет весь район близ Чивита (бывшие Помпеи) оставался забытым.
Все внимание привлекли к себе более богатые раскопки в Геркулануме, в ходе которых был найден один из наиболее выдающихся памятников Античности: вилла с библиотекой, которой пользовался философ Филодем[3], известная ныне под названием Villa dei Papiri (Вилла Папирусов).
Наконец в 1754 году вновь обратились к южной части Помпеи, где нашли остатки нескольких могил и развалины античной стены. С этого времени и вплоть до сегодняшнего дня в обоих городах почти непрерывно ведутся раскопки и на свет извлекается одно чудо за другим.
Лишь составив точное представление о характере катастрофы, жертвой которой стали эти два города, можно понять и в полной мере вообразить себе, какое воздействие оказало открытие этих городов на век классицизма.
В середине августа 79 года до н. э. появились первые признаки предстоящего извержения Везувия. Впрочем, извержения бывали и раньше. Однако в предобеденные часы 24 августа стало ясно, что на сей раз дело оборачивается настоящей катастрофой.
Со страшным грохотом, подобным сильному раскату грома, разверзлась вершина вулкана. К заоблачным высям поднялся столб дыма, напоминавший по своим очертаниям гигантский кедр. С неба, исчерченного молниями, с шумом и треском обрушился настоящий ливень из камней и пепла, затмивший солнце. Замертво падали на землю птицы, с воплями разбегались во все стороны люди, забивались в норы звери. По улицам неслись потоки воды, невесть откуда взявшейся – с неба ли, из недр ли земли.
Катастрофа разразилась ранним утром обычного солнечного дня. Однако городам суждено было погибнуть по-разному.
Лавина грязи, образовавшейся из пепла, воды и лавы, залила Геркуланум, затопила его улицы и переулки. Поднимаясь, она достигала крыш, затекала в окна и двери, наполняя собой весь город, как вода губку, и в конце концов наглухо замуровала его вместе со всем, что не успело спастись в отчаянном бегстве.
Судьба Помпеи сложилась по-иному. Здесь не было потока грязи, единственным спасением от которого служило, по-видимому, бегство. Здесь все началось с вулканического пепла, который удавалось легко стряхнуть. Однако вскоре стали падать лапилли. Потом – куски пемзы, по нескольку килограммов каждый. Вся опасность создавшейся ситуации прояснялась лишь постепенно.
И когда наконец люди поняли, что им угрожает, было уже слишком поздно. На город опустились серные пары. Они заползали во все щели, проникали под повязки и платки, которыми люди прикрывали лица. Дышать становилось все труднее…
Пытаясь вырваться на волю, глотнуть свежего воздуха, горожане выбегали на улицу. Здесь они попадали под град лапилли и в ужасе возвращались назад. Но стоило им переступить порог дома, как на них обваливался потолок, погребая их под своими обломками.
Некоторым удавалось отсрочить гибель. Они забивались под лестницы и в галереи, проводя там в предсмертном страхе последние полчаса своей жизни. Потом и туда проникали серные пары…
Сорок восемь часов спустя вновь засияло солнце. Однако и Помпеи, и Геркуланум к тому времени уже перестали существовать. В радиусе 18 километров все было разрушено, поля покрылись лавой и пеплом. Пепел занесло даже в Африку, Сирию и Египет. Теперь над Везувием был виден только тонкий столб дыма и снова голубело небо.
Можно себе представить, какое необычайно важное значение имело это событие для сегодняшнего дня, для науки, занимающейся изучением прошлого.
Прошло почти семнадцать столетий.
Люди другой культуры, других обычаев, но связанные с жертвами катастрофы кровными узами общечеловеческого родства, взяли заступы и откопали то, что так долго покоилось под землей. Это можно сравнить только с чудом воскрешения.
Ушедшему с головой в свою науку и поэтому свободному от эмоций исследователю подобная катастрофа может представиться удивительной «удачей». «Я затрудняюсь назвать более интересное явление…» – простодушно говорит Гёте о гибели Помпеи.
И в самом деле, что может лучше, чем пепел, сохранить, нет, «законсервировать» – это будет точнее – для последующих поколений исследователей целый город таким, каким он был в своих трудовых буднях?
Город умер не обычной смертью – он не успел отцвести и увянуть. Словно по мановению волшебной палочки, застыл он в расцвете своих сил. И законы времени, законы жизни и смерти утратили свою власть над ним.
До того как начались раскопки, был известен только сам факт гибели двух городов во время извержения Везувия. Теперь это трагическое происшествие постепенно вырисовывалось все яснее. Сообщения о нем античных писателей облекались в плоть и кровь. Все более зримым становился ужасающий размах этой катастрофы и ее внезапность. Будничная жизнь оборвалась настолько стремительно, что поросята остались в очагах, а хлеб – в печах.
Какую историю могли бы, например, поведать фрагменты двух скелетов, на ногах которых еще сохранились рабские цепи? Что пережили эти люди, закованные, беспомощные, в те часы, когда кругом все гибло?
Какие муки должна была испытать эта собака, прежде чем околела? Ее нашли под потолком одной из комнат. Прикованная цепью, она поднималась вместе с растущим слоем лапилли, которые проникали в комнату сквозь окна и двери. Поднималась до тех пор, пока наконец не наткнулась на непреодолимую преграду, потолок, тявкнула в последний раз и задохнулась.
Под ударами заступа открывались картины гибели семей, ужасающие людские драмы. Финальную главу известного романа Бульвер-Литтона «Последние дни Помпеи» отнюдь нельзя назвать неправдоподобной.
Некоторых матерей нашли с детьми на руках; пытаясь спасти своих чад, они укрывали их последним куском ткани, но так и погибли вместе.
Иные мужчины и женщины успели схватить свои сокровища и добежать до ворот. Однако здесь их настиг град лапилли, и они погибли, зажав в руках свои драгоценности и деньги.
«Cave canem» («Остерегайся собаки») – гласит мозаичная надпись перед дверью того дома, в котором Бульвер поселил своего Главка. На пороге этого дома погибли две девушки. Они медлили с бегством, пытаясь собрать вещи, а потом бежать было уже поздно.
У Геркулесовых ворот тела погибших лежали чуть ли не вповалку. Груз домашнего скарба, который они тащили, оказался для них непосильным.
В одной из комнат были найдены скелеты женщины и собаки. Внимательное исследование позволило восстановить разыгравшуюся здесь трагедию. В самом деле, почему скелет собаки сохранился полностью, а останки женщины раскиданы по всей комнате? Кто мог их раскидать? Может быть, их растащила собака, в которой под влиянием голода проснулась волчья природа? Возможно, она отсрочила день своей гибели, напав на собственную хозяйку и разодрав ее на куски.
Неподалеку, в другом доме, событиями рокового дня были прерваны поминки. Участники тризны возлежали вокруг стола. Так их и нашли семнадцать столетий спустя. Они оказались участниками собственных похорон.
В одном месте смерть настигла семерых детей, которые играли, ничего не подозревая, в комнате. В другом – тридцать четыре человека и с ними козу – она, очевидно, пыталась, отчаянно звеня колокольчиком, найти спасение в мнимой прочности людского жилища.
Тому, кто слишком медлил с бегством, не помогли ни мужество, ни осмотрительность, ни сила. Был найден скелет человека поистине геркулесовского сложения. Он также оказался не в силах защитить жену и четырнадцатилетнюю дочь, которые бежали впереди него. Все трое так и остались лежать на дороге. Правда, в последнем усилии мужчина, очевидно, сделал еще одну попытку подняться, но, одурманенный ядовитыми парами, медленно опустился на землю, перевернулся на спину и застыл. Засыпавший мужчину пепел как бы снял слепок с его тела. Ученые залили в эту форму гипс и получили скульптурное изображение погибшего помпеянина.
Можно себе представить, какой шум, какой грохот раздавался в засыпанном доме, когда оставленный в нем или отставший от других человек вдруг обнаруживал, что через окна и двери выйти уже нельзя. Он пытался прорубить топором проход в стене, потом, не найдя здесь пути к спасению, принимался за вторую стену. Когда же и тут ему навстречу устремлялся поток, он, обессилев, опускался на пол.
Дома, храм Исиды, амфитеатр – все сохранилось в неприкосновенном виде. В канцеляриях лежали восковые таблички, в библиотеках – свитки папируса, в мастерских – инструменты, в банях – стригилы (скребки). На столах в гостиницах еще стояла посуда и лежали деньги, брошенные в спешке последними посетителями. На стенах харчевен сохранились любовные стишки. Фрески, которые были, по словам Венути, «прекраснее творений Рафаэля», украшали стены вилл.
Перед этим богатством открытий очутился теперь образованный человек восемнадцатого столетия. Родившийся после Ренессанса, он был подготовлен к восприятию всех красот Античности. Но как сын того века, в котором уже угадывалась грядущая сила точных наук, он предпочитал эстетической созерцательности изучение фактов. Объединить оба этих воззрения мог только знаток и поклонник античного искусства, владеющий в то же время методами научного исследования и научной критики.
Когда в Помпеях раздались первые удары заступа, человек, для которого эта задача станет делом жизни, проживал вблизи Дрездена, состоя в должности графского библиотекаря. Ему было тридцать лет, и он не совершил еще ничего значительного. Двадцать один год спустя не кто иной, как Готхольд Эфраим Лессинг, получив известие о его смерти, писал: «За последнее время это уже второй писатель, которому я охотно подарил бы несколько лет моей жизни».
Глава 2
Винкельман, или Рождение новой науки
Ангелика Кауфман написала в 1764 году в Риме портрет своего учителя – Винкельмана. Он сидит перед открытой книгой с пером в руке. У него огромные темные глаза и лоб мыслителя, большой нос, придающий ему здесь сходство с Бурбонами, мягкие, округлые очертания рта и подбородка. Он похож скорее на художника или артиста, чем на ученого. «Природа дала ему все, что необходимо мужчине, и все, что может его украсить», – сказал Гёте.
Винкельман родился в 1717 году в Штендале (Восточная Германия) в семье бедного башмачника. В детстве он излазил все окрестные курганы, и с его легкой руки поисками древних могил занялись все местные мальчишки.
В 1743 году он стал помощником директора школы в Зеегаузене. «С величайшей тщательностью исполнял я обязанности учителя и заставлял ребятишек, головы которых были покрыты паршой, затверживать азбуку, сам же в то время всей душой стремился к познанию красоты и восхищался гомеровскими метафорами».
Иоганн Иоахим Винкельманн
(1717–1768)
Поступив в 1748 году на службу к графу фон Бюнау библиотекарем, Винкельман поселился близ Дрездена. Пруссию Фридриха II он покинул без всякого сожаления, поскольку имел возможность убедиться в том, что это «деспотическая страна». Вспоминал он о ней с содроганием. «Во всяком случае, я чувствовал рабство больше, чем другие».
Перемена места жительства определила его дальнейшую судьбу: он попал в круг выдающихся художников. Сыграло роль и то, что в Дрездене находилась самая большая в Германии коллекция древностей. Это заставило его изменить свои прежние планы (он был одержим идеей отправиться в Египет).
Первые же его работы, появившиеся в печати, получили отклик во всей Европе.
Духовно независимый, отнюдь не догматик в своих религиозных воззрениях, он переходит в католичество, чтобы получить работу в Италии, – для него Рим стоил мессы. В 1758 году он становится библиотекарем и хранителем коллекций кардинала Альбани, в 1763-м – верховным хранителем всех древностей Рима и его окрестностей, посещает Помпеи и Геркуланум.
В 1768 году Винкельман был убит.
Три произведения Винкельмана положили начало научному исследованию истории древности: «Донесения о раскопках в Геркулануме» («Sendschreiben von den herkulanischen Entdeckungen»), его основной труд «История искусства древности» («Geschichte der Kunst des Altertums») и «Неизвестные античные памятники» («Monumenti antichi inediti»).
Мы уже говорили о том, что раскопки в Помпеях и Геркулануме велись без всякого плана, но еще большим злом, чем отсутствие плана, была та «таинственность», которой эти раскопки окружались по приказу эгоистичных властителей. Всем посторонним, будь то путешественники или ученые, иначе говоря, всем людям, которые могли бы поведать о раскопках миру, доступ к ним был запрещен.
Лишь некий книжный червь, по имени Баярди, получил от короля разрешение составить первый каталог находок. Он начал с предисловия, не дав себе труда даже осмотреть раскопки. Он писал, писал и, так и не приступив к основному труду, заполнил к 1752 году своими писаниями пять пухлых томов общим счетом в 2677 страниц!
Завистливый и злобный, он сумел к тому же добиться распоряжения министра о запрете на публикацию сообщения двух других авторов, которые, вместо того чтобы тратить время на предисловия, взяли, что называется, быка за рога и сразу перешли к делу.
Если же какому-либо исследователю и удавалось получить доступ к находкам и ознакомиться с ними, то полная неразработанность вопроса и отсутствие основополагающих данных вели к столь же далеким от истины теориям, как, например, теория Марторелли. Ссылаясь на то, что при раскопках была найдена чернильница, Марторелли доказывал на 652 страницах своего двухтомного труда, что в древности были распространены не книги-свитки, а обычные в нашем понимании книги, хотя свитки папируса из библиотеки Филодема лежали перед его глазами.
Только в 1757 году наконец появился первый фолиант о древностях, изданный Валеттой. Средства для издания – 12 тысяч дукатов – были предоставлены королем.
И вот в эту затхлую атмосферу зависти, интриг, учености «пудреных париков» попал Винкельман. Преодолевая неслыханные трудности – в нем заподозрили шпиона, – Винкельман все же добился разрешения посетить королевский музей. Однако ему строжайше запретили зарисовывать находящиеся там скульптуры и статуи.
Винкельмана разозлил этот запрет, и, как оказалось, в своем озлоблении он не был одинок. В монастыре августинцев, где Винкельман остановился, он познакомился с патером Пьяджи, которого застал за весьма странным занятием.
В свое время, когда была найдена библиотека Виллы Папирусов, всех привела в восхищение ее богатая коллекция старинных рукописей. Но стоило взять в руки тот или иной папирус, чтобы рассмотреть или прочесть его, как он тут же рассыпáлся в пыль.
Спасти папирусы пробовали самыми разными способами. Все попытки были тщетны. Но вот однажды невесть откуда появился патер с «почти такой же рамкой, какой пользуются для завивки волос при изготовлении париков». Он утверждал, что с помощью этого приспособления ему удастся развернуть свитки, не повредив их. Ему предоставили свободу действий.
К тому времени, когда Винкельман очутился в келье патера, тот уже несколько лет занимался своей работой. Его успехам в развертывании папирусов сопутствовал явный неуспех у короля и Алькубьерре, которые ничего не смыслили в этой работе и не понимали всей ее сложности.
Все время, пока Винкельман сидел у него в келье, озлобленный монах честил всех и вся. С величайшей осторожностью, словно перебирая пух, он буквально по миллиметру прокручивал на своей машинке обуглившийся папирус, браня при этом короля за равнодушие, а чиновников и рабочих – за их неспособность к работе. Гордясь одержанной победой, он показывал Винкельману очередную спасенную им страницу из трактата Филодема о музыке, но вдруг снова вспоминал о нетерпеливых и завистливых невеждах и опять принимался браниться.
Винкельман слушал речи патера с большим сочувствием: ведь и ему все еще было запрещено посещать раскопки. Как и прежде, он вынужден был довольствоваться посещением музея. Как и прежде, ему запрещалось снимать копии. Подкупив смотрителей, он сумел увидеть кое-какие находки, но через некоторое время к ним добавились новые, немаловажные для общей оценки античной культуры.
Эти фрески и скульптуры отличались несколько необычным содержанием. Король, человек чрезвычайно ограниченный, был шокирован, когда ему показали скульптуру сатира, сжимающего в страстных объятиях козу. Он приказал немедленно отправить все подобного рода скульптуры в Рим и держать их там под замком. Так Винкельману и не удалось увидеть эти произведения.
И все-таки, несмотря на все трудности, в 1762 году он опубликовал первое «Донесение о раскопках в Геркулануме». Двумя годами позже он вновь посетил город и музей и напечатал второе «Донесение». В обоих документах он ссылался на сведения, почерпнутые им из рассказов патера. И та и другая публикация содержали резкую критику.
Когда второе его «Донесение» дошло во французском переводе до неаполитанского двора, там поднялась целая буря возмущения. Этот немец, которому была оказана редкая милость – ведь ему позволили осмотреть музей, – так отплатил за нее!
Разумеется, нападки Винкельмана были справедливы, а его гнев – не беспричинен. Впрочем, для нас это уже не имеет никакого значения. Основная ценность донесений заключалась в том, что в них впервые ясно и по-деловому были описаны начатые у подножия Везувия раскопки.
В это же время появился и другой, по существу главный, труд Винкельмана – «История искусства древности». В нем он выступил как классификатор античных памятников, число которых непрерывно росло. Не имея перед собой никакого образца для подражания, как сам об этом с гордостью говорил, он впервые изложил историю развития античного искусства. Он создал свою систему, опираясь на скудные и отрывочные сведения, почерпнутые им из трудов древних авторов, и с величайшей проницательностью истолковав все имевшиеся в его распоряжении новые данные.
Блестящее изложение, образные и яркие выводы произвели необыкновенное впечатление на весь образованный мир. Всех охватило то горячее сочувствие античным идеалам и увлечение ими, которое породило век классицизма.
Эта книга оказала решающее влияние на развитие археологии. Она побуждала заняться поисками прекрасного, где бы оно ни таилось. Она указывала путь, давала ключ к открытию древних цивилизаций через изучение памятников их культуры. Она пробуждала надежду найти с помощью заступа еще что-либо столь же неизвестное, удивительное и прекрасное, как погребенные под землей Помпеи.
Но только в своем труде «Неизвестные античные памятники», вышедшем в 1767 году, Винкельман дал в руки юной археологии в полном смысле научное оружие. Не имея перед собой образца для подражания, он сам стал таким образцом. Изучив для определения и интерпретации памятников всю греческую мифологию и сумев использовать в своих обобщениях даже самые мелкие подробности, он освободил ранее существовавший метод от филологических пут и от влияния древних историков, свидетельства которых возводились до сих пор в догму.
Многие утверждения Винкельмана были неверными, многие его выводы – слишком поспешными. Созданная им картина древности страдала идеализацией. В Элладе жили не только «люди, равные богам». Его знание произведений греческого искусства, несмотря на обилие материала, было весьма ограниченным.
Он увидел лишь копии, сделанные в римскую эпоху и отбеленные миллионами капель воды и миллиардами песчинок. Между тем мир древности вовсе не был столь строг и столь белоснежен. Он был пестрым – настолько пестрым, что, несмотря на все тому подтверждения, нам сегодня трудно это себе представить.
Подлинная греческая пластика и скульптура были многоцветны. Так, мраморная статуя женщины из афинского Акрополя окрашена в красный, зеленый, голубой и желтый цвета. Нередко находили статуи не только с красными губами, но и со сделанными из драгоценных камней сверкающими глазами и даже с искусственными ресницами, что особенно непривычно для нас.
Непреходящей заслугой Винкельмана является то, что он установил порядок там, где до него был только хаос, привнес знание туда, где до тех пор господствовали лишь догадки и легенды. Еще большей его заслугой является все то, что он сделал своим открытием античного мира для немецкой классики – Шиллера и Гёте. Кроме того, Винкельман дал будущим исследователям оружие, с помощью которого они сумели впоследствии вырвать из тьмы времен другие, еще более древние цивилизации.
В 1768 году, возвращаясь в Италию из поездки на родину, Винкельман познакомился в одной из гостиниц Триеста с неким итальянцем, не подозревая, что перед ним неоднократно привлекавшийся к суду преступник. Мы можем лишь гадать, почему Винкельман искал общества этого человека и даже ел вместе с ним в своей комнате.
Винкельман был заметным клиентом в гостинице. Он был богато одет, его манеры обличали в нем светского человека. При случае можно было увидеть, что у него есть и золотые монеты – память об аудиенции у Марии Терезии Австрийской. Итальянец, откликавшийся на малоподходящее ему имя Арканджело[4], запасся веревкой и ножом.
Вечером 8 июня 1768 года ученый решил написать еще пару страниц и, сняв верхнюю одежду, присел к письменному столу. В этот момент в комнату вошел итальянец. Он накинул Винкельману на шею петлю и в разыгравшейся вслед за этим короткой схватке нанес ученому шесть тяжелых ножевых ранений.
Смертельно раненный Винкельман, человек очень крепкого телосложения, нашел в себе силы спуститься по лестнице. Появление его, окровавленного и бледного, вызвало настоящий переполох среди кельнеров и горничных. Пока они пришли в себя, всякая помощь оказалась уже ненужной.
Когда несколько часов спустя Винкельман скончался, на письменном столе нашли листок бумаги с последним начертанным его рукой словом: «Следует…» Он не успел закончить свою мысль: убийца выбил перо из рук великого ученого, основателя новой науки.
Но труд Винкельмана не остался бесплодным. Во всем мире живут его ученики. Со дня его гибели минуло уже чуть ли не два столетия, но по-прежнему в Риме и Афинах, во всех ныне существующих крупных центрах археологической науки ежегодно 9 декабря археологи отмечают День Винкельмана – день рождения великого ученого.
Глава 3
Следопыты истории
Если мы откроем сегодня какую-нибудь книгу, посвященную античному искусству, нас, коль скоро мы над этим задумаемся, должно поразить одно обстоятельство: авторы в подписях к иллюстрациям без затруднения сообщают совершенно точные сведения о том, каким событиям иллюстрации посвящены, кто на них изображен.
Вот эта голова, найденная одним крестьянином из Кампаньи, – голова Августа. А вот та конная статуя – статуя Марка Аврелия. А это банкир Луций Цецилий Юкунда. Или еще точнее: это Аполлон Савроктон («Убивающий ящерицу»), изваянный Праксителем. Это «Амазонка» Поликлета. А вот эта роспись вазы Дуриса изображает Зевса, похищающего спящую девушку.
Кто из нас задумывался над тем, откуда почерпнуты эти сведения, каким образом люди сумели разобраться в том, кому принадлежит та или иная скульптура, кого она изображает, тем более что чуть ли не все эти скульптуры безымянные?
Мы видим в музеях пожелтевшие от времени, полуистлевшие свитки папируса, черепки ваз, фрагменты рельефов, колонн, испещренных какими-то рисунками и знаками, иероглифами и клинописью. Мы знаем, есть люди, для которых разобраться в этих знаках, прочесть их так же просто, как для нас прочитать газету или книгу.
Отдаем ли мы себе отчет в том, какой остротой ума нужно было обладать, чтобы суметь раскрыть тайну языков, которые были мертвыми уже в те времена, когда Северная Европа еще находилась на стадии варварства? Задумываемся ли мы над тем, что помогло нам проникнуть в тайну этих мертвых знаков?
Роспись внутренней поверхности килика из Танагры, Беотия, V в. до н. э. (с 525 по 475 г. до н. э.). Сцена изображает лежащего симпосиаста с кроталой, играющего с кроликом и поющего «O pedon kalliste» (начало стиха Феогнида).
Мы перелистываем труды современных историков. Перед нами проходит история древних народов, следы культуры которых обнаруживаются еще и сегодня в тех или иных элементах языка, во многих наших обычаях и нравах, в наших произведениях искусства, несмотря на то что жизнь этих народов протекала в далеких от нас землях и следы ее теряются во тьме веков.
Мы читаем их историю и знаем, что это не легенда, не сказка. Перед нами цифры, даты, имена правителей и королей. Мы узнаём, как они жили в дни войны и в дни мира, какими были их дома, их храмы. Мы узнаём о периодах величия и падения государства с точностью до года, месяца и даже дня, хотя все события происходили задолго до нашей эры, когда нашего летосчисления не было еще и в помине, когда не родились еще наши календари.
Откуда же все эти сведения? Откуда эта точность и определенность хронологических таблиц?
Мы хотим рассказать о становлении науки археологии, представить ее в развитии, не утаив ничего. Большинство вопросов, которые мы только что задали, отпадут по мере изложения. Дабы не утомлять читателя повторениями, мы позволим себе уже сейчас сделать несколько общих, предварительных замечаний о методах археологии, рассказать о тех трудностях, с которыми ей приходится сталкиваться.
Римский антиквар Аугусто Яндоло рассказывает в своих воспоминаниях о том, как ему, еще мальчишкой, довелось вместе с отцом присутствовать при вскрытии этрусского саркофага:
Нелегко было сдвинуть крышку. Наконец она поднялась, стала вертикально и потом тяжело упала на другую сторону. И тогда произошло то, чего я никогда не забуду, что до самой смерти будет стоять у меня перед глазами. Я увидел молодого воина в полном вооружении – в шлеме, с копьем, щитом и в поножах. Я подчеркиваю: не скелет воина, а самого воина. Казалось, смерть не коснулась его. Он лежал вытянувшись, и можно было подумать, что его только что положили в могилу. Это видéние продолжалось какую-то долю секунды. Потом оно исчезло, словно развеянное ярким светом факелов. Шлем скатился направо; круглый щит вдавился в латы, покрывавшие грудь; поножи, лишившись опоры, оказались на земле. От соприкосновения с воздухом тело, столетиями лежавшее непотревоженным, неожиданно обратилось в прах, и только пылинки, казавшиеся в свете факелов золотистыми, еще плясали в воздухе.
Воин был представителем загадочного народа, происхождение и родословная которого неизвестны и поныне. Один-единственный взгляд успели бросить на него, на его лицо исследователи – и он рассыпался, превратился в пыль. Почему? Виной тому была неосторожность исследователей.
Когда в странах классической древности, еще задолго до открытия Помпеи, стали находить в земле первые статуи, отыскивались люди достаточно просвещенные, чтобы не только видеть в этих обнаженных фигурах языческих идолов, но и смутно догадываться об их эстетической ценности.
Но даже когда в эпоху Ренессанса эти статуи стали выставлять во дворцах князей и кардиналов, дожей, кондотьеров и парвеню, их все-таки еще рассматривали всего лишь как курьезные раритеты, коллекционирование которых сделалось модой. Порой в таких частных музеях античная статуя мирно соседствовала с засушенным эмбрионом двухголового ребенка, античный рельеф уживался с чучелом птицы, которую якобы держал в руках святой Франциск, покровитель птиц.
Терракотовая статуя, найденная на Кипре. Реконструкция из нескольких фрагментов, высота 1,2 м. Благодаря месторождениям меди остров Кипр играл важную роль в политических и экономических связях бронзового века.
Вплоть до прошлого столетия ничто не мешало людям жадным и невежественным обогащаться за счет находок, а если это обещало доход, то и разрушать найденное.
В XVI веке на форуме – площади, на которой в Древнем Риме происходили народные собрания (здесь вокруг Капитолия сгруппировались великолепнейшие постройки), – пылали печи для обжига извести, а в древних храмах были устроены каменоломни. Папы употребляли мраморные плиты для облицовки фонтанов в своих дворцах. С помощью пороха был взорван Серапеум; это сделали лишь для того, чтобы украсить конюшню одного из Иннокентиев. Камни из терм Каракаллы превратились в ходкий товар. Более четырех веков подряд Колизей служил каменоломней. Еще в 1860 году папа Пий IХ продолжил это разрушение, чтобы за счет языческого наследства раздобыть дешевый материал для христианской постройки.
Там, где сохранившиеся памятники могли бы дать ценнейшие сведения, археологи ХIХ и XX веков находили лишь руины.
Но даже там, где ничего подобного не было, где ничья рука не занималась разрушениями, ни один вор не искал запрятанных сокровищ и перед глазами археолога вставало никем не потревоженное прошлое (как это редко случалось!), – там исследователя подстерегали другие трудности, связанные с определением и истолкованием находки.
В 1856 году неподалеку от Дюссельдорфа были найдены фрагменты скелета. Когда мы сегодня говорим об этой находке, мы называем ее останками неандертальца. Но в те времена ее приняли за останки животного, и только доктор Фульрот, преподаватель гимназии из Эльберфельде, сумел правильно определить принадлежность найденного скелета.
Профессор Мейер из Бонна считал его скелетом погибшего в 1814 году казака. Вагнер из Гёттингенского университета думал, что это скелет древнего голландца. Парижский ученый Прюнер-Бей утверждал, что это скелет древнего кельта. Знаменитый врач Вирхов, чьи слишком поспешные суждения не раз тормозили научную мысль, авторитетно заявил, что скелет принадлежит современному человеку, однако носит следы старческой деформации.
Науке понадобилось ровно 50 лет для того, чтобы установить: учитель гимназии из Эльберфельде был прав.
Правда, данный пример относится скорее к области первобытной истории и антропологии, чем к археологии, но можно вспомнить и другие. Скажем, попытки определить, когда была изваяна знаменитая группа «Лаокоон» – одна из наиболее известных скульптур Древней Греции.
Винкельман относил ее к эпохе Александра Македонского. Минувший век видел в ней шедевр родосской художественной школы, датируя группу примерно 150 годом до н. э. Некоторые считали, что она изваяна во времена первых императоров. Мы же сегодня знаем, что авторами «Лаокоона» были родосские скульпторы Агесандр, Полидор и Афинодор, изваявшие эту группу в 50-х годах до н. э.
Итак, давность и сюжет изображения трудно определить даже тогда, когда тот или иной древний памятник сохранился в своем первоначальном виде. А как быть в тех случаях, когда возникают сомнения в аутентичности памятника?
Здесь к месту вспомнить о каверзной, чисто уленшпигелевской проделке, жертвой которой стал профессор Берингер из Вюрцбурга. В 1726 году он опубликовал книгу. Ее название, написанное по-латыни, не может тут быть воспроизведено, ибо занимает полторы страницы. Речь в книге шла об окаменелостях, найденных Берингером и его учениками неподалеку от Вюрцбурга.
Берингер повествует о цветках, о лягушке, о пауке, который окаменел вместе с пойманной им мухой, о табличках с еврейскими письменами и о других самых диковинных вещах. Автор не поскупился на рисунки. Сделанные с натуры, великолепно переданные в гравюрах, они прекрасно дополняли текст, раскрывая и обогащая его.
Книга была объемистой, содержательной. В ней заключалось немало полемических выпадов против научных противников профессора. Она имела успех, ее хвалили… до тех пор, пока не выяснилась страшная истина: все было лишь проделкой школяров, которые решили позабавиться над своим профессором. Они сами изготовили все «окаменелости» и позаботились о том, чтобы те очутились именно там, где профессор занимался своими поисками.
Коль скоро мы вспомнили Берингера, не следует забывать и французского аббата Доменека. В Арсенальной библиотеке Парижа хранится великолепное издание его книги с 228 таблицами и факсимиле. Она увидела свет в 1860 году и носила название «Manuscrit pictographique americain» («Американский пиктографический манускрипт»). Как выяснилось позднее, помещенные в ней «индейские рисунки» были всего лишь черновыми эскизами из рисовальной тетради одного американского мальчика, немца по происхождению.
Подобная история, возразят иные, могла приключиться только с каким-нибудь Берингером или Доменеком. Ну а великий Винкельман? Ведь он тоже стал жертвой мистификации со стороны художника Казановы (брата известного авантюриста), иллюстрировавшего его «Неизвестные античные памятники».
Казанова изготовил в Неаполе три фрески. На одной из них были изображены Юпитер и Ганимед, а на двух остальных – танцовщицы. Затем он послал их Винкельману, уверив его, что фрески сняты прямо со стен в Помпеях. Для пущей убедительности он придумал совершенно невероятную романтическую историю о некоем офицере, который якобы тайком, по одному, выкрал изображения. Смертельная опасность… темная ночь… тени гробниц… Казанова знал цену красочным деталям!
И Винкельман попался на удочку. Он не только поверил в подлинность фресок – он поверил всем россказням Казановы. В пятой главе своей книги «Неизвестные античные памятники» он дал точное описание «находок», отметив, в частности, что «Ганимед» – это фреска, «равной которой еще никому не приходилось видеть».
В этом он был прав: если не считать Казановы, он действительно был первым из тех, кто ее увидел.
Любимец Юпитера, несомненно, принадлежит к числу самых ярких фигур, доставшихся нам от искусства Античности. Я не знаю, с чем можно сравнить его лицо: оно буквально дышит сладострастием; кажется, для Ганимеда в поцелуях – вся жизнь.
Уж коль скоро Винкельман, наделенный острейшим критическим чутьем, мог пасть жертвой обмана, то кто может поручиться, что и с ним не произойдет что-либо подобное?
Искусство атрибуции памятников, овладев которым исследователь уже не так легко поддается мистификации, метод, с помощью которого устанавливают по определенным признакам подлинность того или иного произведения, выясняют его происхождение и историю, – все это составляет содержание науки, называемой герменевтикой.
Книги, посвященные атрибуции одних только известных классических находок, составляют целые библиотеки. Историю некоторых атрибуций мы можем проследить начиная с первой попытки интерпретации, принадлежащей еще Винкельману, и вплоть до дискуссий современных ученых.
Археологи – это следопыты. С проницательностью, присущей детективам, подбирают они камешек к камешку (и часто не только фигурально) до тех пор, пока постепенно не придут к логически напрашивающимся выводам.
Легче ли им, чем криминалистам? Ведь они имеют дело с мертвыми предметами – с противником, не способным к сознательному противодействию, лишенным возможности запутывать следы, наводить на ложный путь.
Это верно: мертвые камни не могут оказать сопротивления тем, кто их созерцает. Но сколько фальсификаций они таят! Сколько ошибок допустили те, кто опубликовал первые известия о той или иной находке! Ведь ни один археолог не в состоянии изучить в подлиннике все находки, которые рассеяны по всей Европе, по музеям всего мира.
Ныне, правда, фотография дает совершенно точное их изображение, но далеко не всё еще сфотографировано. До сих пор еще приходится часто довольствоваться рисунками, субъективно раскрашенными, субъективно исполненными. Эти зарисовки, зачастую сделанные людьми, ничего не смыслящими ни в мифологии, ни в античной истории, неточны, изобилуют ошибками.
На одном саркофаге, хранящемся ныне в Лувре, изображены Психея и Амур. У Амура отбита правая рука, но кисть сохранилась: она лежит на щеке Психеи. Эту кисть два французских археолога превратили на своем рисунке… в бороду. Подумать только, бородатая Психея! Несмотря на явную нелепость этого рисунка, третий француз, издавший каталог Лувра, пишет: «Скульптор, создавший саркофаг, не разобрался в сюжете: он наделил Психею, одетую в женское платье, бородой!»
А вот еще один случай, показывающий, как далеко можно уйти по ложному следу, порой настолько запутанному, что и нарочно не придумаешь. В Венеции есть один рельеф23, серия сцен, изображающая двух мальчиков: впрягшись вместо быков в повозку, они везут женщину. Этот рельеф был реставрирован примерно полтораста лет назад. Интерпретаторы того времени видели в нем иллюстрацию к одному из рассказов Геродота: Геродот сообщает о некой Кидиппе, жрице Геры, которую однажды за отсутствием быков привезли к храму ее собственные сыновья. Растроганная мать обратилась с мольбой к богам даровать ее сыновьям наивысшее блаженство, доступное смертным. И Гера, по совету богов, дала им возможность умереть во сне, ибо безмятежная смерть в ранней юности и есть наивысшее блаженство.
Основываясь на таком толковании, рельеф дополнили и реставрировали. Решетка у ног женщины превратилась в повозку на колесах, конец веревки в руке одного из мальчиков – в дышло. Орнаменты стали богаче, контуры – определеннее, изображение – рельефнее. Так были созданы предпосылки для новых толкований. На основании произведенных дополнений рельеф был датирован, причем неверно; орнамент был принят за рисунки, храм объявлен усыпальницей – это тоже было неверно; рассказ Геродота приукрашен – и тоже неправомерно, ибо вся реставрация была совершенно ошибочной.
Рельеф вовсе не служил иллюстрацией к Геродоту. Геродота вообще никогда во времена Античности не «иллюстрировали». Повозка – чистейшая выдумка реставратора; он зашел в этом так далеко, что даже снабдил ее колеса спицами, которые в таком орнаментированном виде никогда не встречались в античных памятниках. Плодом воображения являются и ярмо, и ошейники у быков. Разве не свидетельствует данный пример о том, на какой ложный путь может завести неверное описание?
Мы упомянули Геродота – автора, чьи произведения и поныне служат неиссякаемым источником сведений о датах, о произведениях искусства и их авторах. Труды античных авторов, к какому бы времени они ни относились, – основа герменевтики, но как часто они вводят в заблуждение археологов! Ведь писатель говорит о высшей правде – что ему банальная действительность?! Для него история, а тем более мифы лишь материал для творчества.
Человек, чуждый музам, может сказать: «Писатели лгут». Если поэтическая вольность в обращении с фактами – это ложь, то действительно древние авторы лгали не менее, чем современные. Немало труда приходится затратить археологу, чтобы пробраться сквозь чащу их свидетельств на верную дорогу.
Так, например, чтобы установить, к какому времени относится статуя Зевса-олимпийца из золота и слоновой кости – знаменитое творение Фидия, – необходимо знать, когда и где Фидий умер. На сей счет мы находим у Эфора, Диодора, Плутарха и Филохора противоречивые и взаимоисключающие данные: он умер в темнице; ему удалось из нее бежать; он был казнен в Элиде; он спокойно дожил там свой век… И только в сравнительно недавно найденном, опубликованном в Женеве папирусе мы находим сведения, подтверждающие сообщение Филохора.
Все это дает некоторое представление о тех ловушках, которые подстерегают археолога, когда он остается один на один с тем или иным памятником. В этом единоборстве он может рассчитывать только на заступ и собственную сообразительность.
Рассказать обо всех методах, применяемых в научной критике, о том, как делаются зарисовки и описания, о том, как помогают атрибуции находок мифология, литература, эпиграфический материал, изучение монет и утвари, о комбинированных методах атрибуции находок путем сравнения, изучения места находки, ее залегания и находок, сопутствующих ей, – рассказать обо всем этом означало бы выйти за пределы той темы, которой посвящена наша книга. К тому же это сказалось бы и на ее занимательности.
Глава 4
Сказка о бедном мальчике, который нашел сокровище4
Это начиналось так: маленький мальчик стоял около могилы на кладбище в своей родной деревушке, расположенной высоко в горах, в немецкой земле Мекленбург. В этой могиле был похоронен злодей Хенниг по прозвищу Бранденкирль. Рассказывали, что он заживо сжег одного пастуха, а потом ударил его, уже обуглившегося, мертвого, ногой. Это не прошло Бранденкирлю даром: как говорили, каждый год его левая нога в шелковом чулке и башмаке вылезала из могилы.
Мальчик стоял и ждал. Нога не показывалась. Тогда он попросил отца раскопать могилу, чтобы узнать, куда нога запропастилась в этом году.
Недалеко от этого места высился холм. Под ним была закопана золотая колыбель. Так, во всяком случае, утверждали пономарь и няня. Как-то мальчик сказал отцу, промотавшему все свое состояние пастору: «У тебя нет денег? Почему бы нам не выкопать колыбель?»
Отец рассказывал сыну сказки и легенды. Человек, получивший классическое образование, он поведал отпрыску о борьбе героев Гомера, о Парисе и Елене, об Ахилле и Гекторе, о могущественной Трое, сожженной и разрушенной.
В 1829 году на Рождество сын получил от него в подарок иллюстрированную «Всемирную историю для детей» Эррера. Там была картинка: Эней, держа сына за руку и посадив старика-отца на спину, покидает охваченный пламенем город.
Мальчик смотрел на изображение, на крепкие стены, на огромные Скайские ворота. «Так выглядела Троя?» – спросил он. Отец утвердительно кивнул. «И все это разрушено, совершенно разрушено, и никто не знает, где стоял этот город?» – «Разумеется», – ответил отец. «Я не верю этому, – сказал маленький Генрих Шлиман. – Когда я вырасту большой, я найду Трою и сокровища царя». Отец рассмеялся.
Это не выдумка. Это даже не окрашенные в сентиментальные тона воспоминания детства, которым нередко предаются в старости люди, добившиеся успеха в жизни. Задача, которую поставил перед собой семилетний мальчик, была претворена в жизнь. А в шестьдесят один год уже всемирно известный исследователь, очутившись случайно на родине, раскопал могилу злого Хеннига.
В предисловии к его книге об Итаке сказано:
Когда я в 1832 году, в десятилетнем возрасте, преподнес отцу в качестве рождественского подарка изложение основных событий Троянской войны и приключений Одиссея и Агамемнона, я не предполагал, что тридцать шесть лет спустя, после того как мне посчастливится собственными глазами увидеть места, где развертывались военные действия, и посетить отчизну героев, чьи имена благодаря Гомеру стали бессмертными, я предложу вниманию публики целый труд, посвященный этой теме.
«Первые впечатления ребенка остаются на всю жизнь». Но недолго было суждено этим впечатлениям питаться рассказами о классических деяниях. В четырнадцать лет Шлиману пришлось оставить школу и поступить учеником в лавку в маленьком городке Фюрстенберг. Долгих пять с половиной лет он продавал селедку и шнапс, молоко и соль, крошил картошку для перегонного куба и подметал лавку. И так с пяти часов утра до одиннадцати часов вечера.
Он забыл то, что учил, то, что слышал когда-то от отца. Но однажды в лавку ввалился подвыпивший рабочий, помощник мельника, уселся на прилавок и громовым голосом, с тем пафосом, который обнаруживают люди, чему-то учившиеся, перед своими более бедными по духу собратьями, принялся декламировать стихи.
Генрих Шлиман
(1822–1890)
Шлиман был как в чаду, хотя и не понимал ни слова. Но когда он узнал, что это стихи из гомеровской «Илиады», то собрал все свои жалкие сбережения и стал покупать пьянице стаканчик водки каждый раз, как тот повторял декламацию.
Дальнейшая его жизнь похожа на приключенческий роман. В 1841 году он отправился в Гамбург и завербовался юнгой на корабль, уходивший в Венесуэлу. Через четырнадцать дней корабль попал в жесточайший шторм и затонул возле острова Тексель, а Шлиман очутился в госпитале.
По рекомендации друга семьи ему удается устроиться на службу в одну контору в Амстердаме. И если в географическом смысле его вылазка оказалась неудачной, то в духовном ему явно повезло.
В жалкой нетопленой мансарде он приступает к изучению языков. Применяя совершенно необычный, им самим созданный метод, он за два с половиной года овладевает английским, французским, голландским, испанским, португальским и итальянским языками.
Эти напряженные и чрезмерные занятия настолько укрепили за год мою память, что изучение голландского, испанского, итальянского и португальского языков показалось мне очень легким: мне понадобилось не более шести недель, чтобы научиться свободно говорить и писать!
Став корреспондентом и бухгалтером одной фирмы, которая имела торговые связи с Россией, он приступил в 1844 году, двадцати двух лет от роду, к изучению русского языка. Но никто во всем Амстердаме не владел этим труднейшим языком, и единственными учебными пособиями, которые ему удалось разыскать, были старая грамматика, словарь да плохой перевод «Похождений Телемаха»5.
С этим он и начал свои занятия. Он так громко декламировал выученного им наизусть «Телемаха», а голос его так звонко раздавался в пустых стенах комнаты, что это вызывало недовольство соседей: дважды ему пришлось переезжать на новую квартиру.
Наконец он решил, что ему будет полезен слушатель, и нанял за четыре франка в неделю одного бедного еврея, который должен был терпеливо сидеть и слушать «Телемаха», не понимая ни единого слова из того, что Шлиман ему декламировал.
После шести недель напряженнейших занятий Шлиман бегло объяснялся с русскими купцами, которые прибыли в Амстердам для закупок индиго, на их родном языке.
Его успехам в учебе сопутствовали успехи в делах. Бесспорно, ему везло. Следует, правда, отметить, что он принадлежал к числу людей, которые, как говорится, своего не упустят и умеют ковать железо, пока оно горячо. Сын бедняка-пастора, ученик в лавке, служащий в конторе (но одновременно и полиглот, владеющий восьмью языками), он стал торговцем, а затем в головокружительном взлете достиг должности королевского купца. В деньгах и богатстве он видел кратчайший путь к успеху.
В 1846 году двадцатичетырехлетний Шлиман едет в качестве агента своей фирмы в Петербург. Годом позже он основывает собственный торговый дом. Все это отнимает у него немало времени и стоит немалого труда. «Только в 1854 году мне удалось изучить шведский и польский языки».
Он много ездил. В 1850 году побывал в Северной Америке. Присоединение калифорнийского побережья к Соединенным Штатам давало ему право на американское гражданство. Не миновала его, как и многих других, золотая лихорадка: он основал банк для операций с золотом. Его удостаивает приемом президент.
В семь часов я отправился к президенту Соединенных Штатов; я сказал ему, что желание увидеть эту великолепную страну и познакомиться с ее великими руководителями побудило меня предпринять эту далекую поездку из России и что я считаю своим первейшим долгом засвидетельствовать ему свое почтение. Он принял меня очень сердечно, представил жене и дочери. Я беседовал с ним полтора часа.
Однако вскоре Шлиман заболел малярией. К тому же он давно тяготился своей буйной клиентурой. Все это снова привело его в Петербург.
Да, в эти годы он был настоящим золотоискателем. Во всяком случае, именно таким его описывает один из биографов (Людвиг). Но его письма, относящиеся к этому периоду, и обе автобиографии свидетельствуют в то же время о том, что и в эти годы, как, впрочем, и всегда, его не покидает юношеская мечта – посетить когда-нибудь те далекие места, где жили и совершали свои великие подвиги герои Гомера, заняться изучением и исследованием этих мест.
Его увлечение настолько серьезно, что он, этот, наверное, самый способный к языкам человек своего времени, испытывает своеобразный страх перед греческим языком и не приступает к его изучению, так как боится, что оставит ради него свои дела раньше, чем сможет обеспечить себе необходимую базу для свободных занятий наукой. Только в 1856 году он взялся за изучение новогреческого языка и, верный своей привычке, овладел им всё в те же шесть недель.
В последующие три месяца он успешно справляется со всеми трудностями гомеровского гекзаметра, что требует от него колоссальной траты сил. «Я штудирую Платона с таким расчетом, что, если бы в течение ближайших шести недель он смог бы получить от меня письмо, он должен был бы его понять».
В последующие годы он дважды чуть было не попал в те места, где жили герои Гомера. Только случайная болезнь помешала ему во время путешествия ко второму нильскому порогу – через Палестину, Сирию и Грецию – съездить на остров Итака. (Кстати говоря, во время этого путешествия он изучил латинский и арабский языки. Его дневники способен прочесть только полиглот: он всегда писал на языке той страны, в которой в это время находился.)
В 1864 году он уже было совсем собрался посетить Троянскую равнину, но, изменив своему решению, отправился в двухлетнее путешествие вокруг света, плодом которого явилась его первая книга, написанная на французском языке.
К этому времени он уже был свободным человеком. Пасторский сынок из Мекленбурга обладал великолепным деловым чутьем и принадлежал к той же породе людей, что и американские selfmademen. Вспоминая в одном из писем о том, как воспользовался в торговых операциях Крымской войной 1853–1856 годов, как нажился во время Гражданской войны в США и годом позже на торговле чаем, он сам говорит о себе как о человеке с «жестоким сердцем».
Ему всегда чертовски везло. Во время Крымской войны он однажды отправил в Мемель большой груз. Случилось так, что на мемельских складах вспыхнул пожар. Все товары были уничтожены, за исключением груза, принадлежавшего Генриху Шлиману: по чистой случайности груз разместили не в общем складском помещении, а в сарайчике, который находился несколько в стороне.
Изображение троянского коня на горлышке большой амфоры с Миконоса. Миф о падении Трои рано нашел отражение в греческом искусстве. В росписи на сосуде, созданном в IV в. до н. э., некоторые завоеватели еще смотрят наружу из оконных проемов, а другие греческие воины уже оставили деревянного коня, поставленногона колеса. (Утраты и повреждения оригинала на рисунке не показаны.)
Тогда он мог записать (какая гордость скрывается за этими словами!): «Небо чудесным образом благословило мои торговые дела, и к концу 1863 года я увидел себя владельцем такого состояния, о котором не отваживался мечтать в самых честолюбивых своих замыслах».
И непосредственно после этих строк следует прелестная в своей непосредственности фраза – констатация поступка, казалось бы абсолютно неправдоподобного, но для Генриха Шлимана совершенно закономерного. «В силу этого я отошел от торговли, – скромно замечает он, – решив целиком посвятить себя научным занятиям, которые всегда меня чрезвычайно привлекали».
В 1868 году он совершил через Пелопоннес и Трою поездку на остров Итака. Предисловие к его книге «Итака» датировано 31 декабря 1868 года. Подзаголовок книги гласит: «Археологические изыскания Генриха Шлимана».
Сохранилась его фотография петербургских времен: перед нами представительный господин в тяжелой меховой шубе. Эту фотографию он подарил жене одного лесничего, которую знал еще маленькой девочкой. На обратной стороне гордая подпись: «Фотография Генриха Шлимана, ранее ученика у господина Хюкштедта в Фюрстенберге, ныне оптового купца первой гильдии, русского потомственного почетного гражданина, судьи в Санкт-Петербургском торговом суде и директора Императорского государственного банка в Санкт-Петербурге».
Разве не похоже на сказку то, что крупнейший коммерсант, которому сопутствует в делах необыкновенная удача, находясь на вершине своих успехов, внезапно бросает все, сжигает за собой все корабли лишь для того, чтобы пойти дорогой мечты своего детства? Что этот человек, опираясь только на поэмы Гомера – здесь начинается новая глава его удивительной жизни, – посмел бросить вызов всему ученому миру и, открыто сделав Гомера своим знаменем, отвергнув все прежние труды филологов, с лопатой в руках отправился распутывать то, что до этого было запутано и перезапутано сотней трактатов?
Во времена Шлимана Гомера считали певцом давно исчезнувшего мира. Сомнения в реальном существовании Гомера переносились и на сообщаемые им сведения. Ученые того времени были далеки от смелых утверждений своих позднейших коллег, называвших Гомера первым военным корреспондентом. В достоверность его сведений о той борьбе, которая разыгралась за город Приама, верили ничуть не больше, чем в правдивость утверждений, содержащихся в древних сказаниях о героях. Некоторые вообще относили их к области мифов.
Разве «Илиада» не начинается с того, что Аполлон насылает смертельную болезнь на ахейцев? Разве Зевс не вмешивается прямо в борьбу, точно так же как и «лилейнорукая» Гера? Разве там боги не превращаются в людей, подверженных ранениям? Ведь даже богиня Афродита почувствовала железо копья.
Мифы, сказки, легенды, полные божественного огня, – создание одного из величайших сказителей, но всего лишь сказителя.
К этому надо добавить еще следующее: согласно «Илиаде», Греция того периода была страной высокой культуры. Между тем во времена, когда греки попали в поле зрения современных историков, их край ничем особенно не выделялся среди других земель – ни роскошью дворцов, ни могуществом царей, ни большим флотом.
Приписать содержащиеся в поэмах Гомера сведения фантазии поэта было, несомненно, гораздо проще, чем согласиться с тем, что за эпохой высокой цивилизации последовала эпоха упадка с его варварством, а затем новый подъем эллинской культуры.
Но подобные взгляды не могли сбить с пути Шлимана. Он жил в мире Гомера, и для него все, что сообщал Гомер, было подлинной реальностью. В этом он, в свои сорок шесть лет, недалеко ушел от того мальчика, который когда-то рассматривал рисунок, изображающий бегство Энея. Когда он перечитывал описание щита Агамемнона или те места, где во всех деталях описывались боевые колесницы, оружие, утварь, он нисколько не сомневался, что перед ним реально существовавший греческий мир.
Все эти герои, Ахилл и Патрокл, Гектор и Эней, все их деяния, их дружба, ненависть и любовь – все это лишь плод фантазии? Нет. Он верил в их существование, и он знал: его веру разделяли великие историки древности Геродот и Фукидид, которые везде говорили о Троянской войне как об истинном происшествии, а о ее героях – как о реально существовавших людях.
С этой верой миллионер Генрих Шлиман и отправился на сорок шестом году жизни в свое путешествие в царство ахейцев. Можно себе представить, насколько возрос его энтузиазм, когда он узнал, что жену кузнеца – первого из местных жителей, с которым он познакомился на Итаке, – звали Пенелопа, а ее сыновей – Одиссей и Телемах!
Это звучит неправдоподобно, но тем не менее так было: вечером на деревенской площади сидел богатый чудаковатый иностранец и читал потомкам тех, кто умер три тысячи лет назад, XXIII песнь «Одиссеи». При этом его охватило такое волнение, что он заплакал. А вместе с ним плакали местные жители – и мужчины, и женщины.
Все, что произошло затем, похоже на чудо. Где и когда в истории один лишь энтузиазм приводил к успеху? Расхожее мнение, что успех решают знания, в данном случае не вполне справедливо. Хотя бы потому, что утверждение, будто Шлиман уже в первые годы своей научной деятельности был знатоком в области археологии, по меньшей мере, спорно. И все-таки удача сопутствовала ему, как никому.
В те времена большинство ученых считали, что Троя могла находиться (если она действительно когда-либо существовала) на том месте, где стояла теперь маленькая деревушка Бунарбаши, примечательная и по сегодняшний день лишь тем, что на крышах ее домов красуется чуть ли не по дюжине гнезд аистов. Здесь протекали два ручья – это обстоятельство и навело наиболее смелых археологов на мысль, что именно тут и была расположена древняя Троя.
- До родников добежали, прекрасно струящихся.
- Два их Бьет здесь ключа, образуя истоки пучинного Ксанфа.
- Первый источник струится горячей водой. Постоянно
- Паром густым он окутан, как будто бы дымом пожарным.
- Что до второго, то даже и летом вода его схожа
- Или со льдом водяным, иль со снегом холодным, иль с градом…[5]
Так говорится в XXII песни «Илиады» Гомера.
Наняв за 45 пиастров проводника с неоседланной лошадью, Шлиман вскоре очутился в стране своих мальчишеских грез.
Сознаюсь, я с трудом справился с охватившим меня волнением, когда увидел прямо перед собой огромную Троянскую равнину, какой она часто являлась мне в грезах и сновидениях.
Но уже с первого взгляда Шлиману стало ясно, что Троя не могла быть расположена здесь, в трех часах езды от моря. Ведь герои Гомера по нескольку раз в день сходили с кораблей в город. И потом, неужели город Приама со своими 62 зданиями, с циклопическими стенами и воротами, через которые в город был внесен деревянный конь хитроумного Одиссея, мог разместиться на этом холме?
Шлиман осмотрел источники и покачал головой. На площади всего лишь в 500 квадратных метров он насчитал не 2, как об этом говорил Гомер, а 34 источника. Более того, проводник еще принялся уверять его, что он обсчитался: их не 34, а 40, недаром эта местность называется Кыркгёз, то есть «сорок глаз».
Но разве Гомер не говорил об одном теплом и одном холодном источнике? Шлиман, который так же свято верил каждому слову Гомера, как теологи прежних времен – Библии, вытащил термометр и измерил температуру во всех 34 источниках. Она везде была одинаковой: 17,5 градуса.
Но и на этом он не успокоился. Он открыл «Илиаду» и перечитал то место, где Гомер рассказывает об ужасном поединке Ахилла и Гектора, о том, как Гектор бежал от «грозного бойца», и они «трижды кругом на проворных ногах обежали город великий владыки Приама», и «все боги смотрели» на это.
Он решил проделать тот же путь. В одном месте он натолкнулся на такой крутой спуск, что вынужден был преодолевать его чуть ли не на четвереньках. Сомнения всё возрастали. Разве мог Гомер – а его описания местности были для Шлимана равносильны топографической карте – заставить своих героев трижды сбегать по такому спуску?
С часами в одной руке и томиком Гомера в другой, Шлиман шагал по дороге между холмом, который должен был прикрывать Трою, и мысом, у которого должны были стоять корабли ахейцев. В точном соответствии с содержащимся в «Илиаде» описанием (II–VII песни) он восстановил весь ход сражения, разыгравшегося в первый день Троянской войны, и пришел к выводу, что, если бы Троя действительно находилась на месте Бунарбаши, ахейцы должны были бы за девять часов проделать путь по меньшей мере в 84 километра.
Но окончательно убедило его в своей правоте полнейшее отсутствие каких-либо руин. Даже черепков нигде не было видно. Тех самых черепков, о которых кто-то заметил: «Судя по находкам археологов, древние народы только тем и занимались, что изготовляли вазы, а прежде чем погибнуть, они, проявляя низменные стороны своего характера, всегда эти вазы уничтожали, оставляя последующим поколениям лишь изуродованные осколки самых лучших своих творений».
«Микены и Тиринф, – писал Шлиман, – были разрушены 2335 лет назад [он писал это в 1868 году], и, несмотря на это, их руины находятся в таком состоянии, что, наверное, простоят еще 20 000 лет». Троя была разрушена всего на 722 года ранее. Циклопические стены не могли исчезнуть бесследно. И тем не менее нигде не было видно ни малейших их следов.
В то же время даже при поверхностном, беглом осмотре следы этих стен обнаруживались среди развалин Нового Илиона (ныне известного под названием Гиссарлык, что означает «крепость, дворец»), расположенного в двух с половиной часах езды к северу от Бунарбаши и всего лишь в часе езды от моря.
Шлиман дважды осмотрел вершину одного холма, представлявшую собой четырехугольное плоское плато, каждая сторона которого имела в длину 233 метра, и пришел к убеждению: под этим холмом лежит Троя.
Он стал наводить справки и выяснил, что является не единственным сторонником данной гипотезы, хотя разделяли ее немногие. Фрэнк Калверт, американский вице-консул, англичанин по происхождению, которому принадлежала часть холма Гиссарлык (там располагалась его вилла), произведя небольшие раскопки, пришел к тому же убеждению, что и Шлиман, но не сделал никаких окончательных выводов. Того же мнения придерживались шотландский ученый Макларен и немец Эккенбрехер, но к их голосам никто не прислушивался.
Ну а как обстояло здесь дело с источниками, о которых упоминал Гомер? Ведь именно они послужили основным доказательством известной нам уже теории, утверждающей, что Троя была расположена на месте Бунарбаши. Неуверенность в своей правоте охватила Шлимана, когда выяснилось, что у Гиссарлыка, в отличие от Бунарбаши, где он обнаружил 40 источников, нет вообще ни одного ключа.
Впрочем, сомнения его быстро рассеялись. И в этом ему помогли наблюдения Калверта, подметившего, что в вулканической почве Гиссарлыка за сравнительно небольшой период исчезло и появилось несколько горячих источников. Это случайное наблюдение помогло Шлиману отвести, как несущественное, обстоятельство, которое до сих пор казалось ученым столь важным.
Наконец, то, что лишало веры в Бунарбаши, здесь ее укрепляло: бой Гектора и Ахилла уже не казался таким неправдоподобным, если происходил здесь, где склоны холма были отлогими. Для того чтобы в пылу жестокой схватки трижды обежать вокруг стен Трои, им требовалось покрыть всего лишь 15 километров. Учитывая ожесточенный характер поединка, Шлиман не находил это невероятным.
Портрет Александра Македонского на греческой тетрадрахме. Македонский царь изображен с царской повязкой на голове и символом божественного происхождения – рогами Зевса-Аммона.
Таким образом, вновь решающую роль сыграли свидетельства античных авторов, а не теории современных Шлиману ученых. Разве Геродот не сообщал, что Ксеркс посетил Новый Илион, осмотрел руины «Приамова Пергама»67 и принес в жертву илийской Минерве тысячу быков? То же самое, как свидетельствует Ксенофонт, сделал полководец лакедемонян Миндар и, согласно Арриану, Александр Великий, который к тому же забрал из Трои оружие, приказав своей личной охране носить это оружие во время сражений перед ним как талисман. Разве не сделал для Нового Илиона много и Цезарь? Во-первых, из восхищения перед Александром, а во-вторых, потому, что он, как ему казалось, располагал достоверными сведениями о своем родстве с илийцами8.
И что же, все они лишь фантазировали? Или, быть может, они были сбиты с толку неверными сообщениями современников?
В конце той главы, где Шлиман приводит одно за другим все эти доказательства, он отбрасывает всю свою ученость и, словно очарованный развернувшимся перед его глазами пейзажем, восклицает, как, наверное, воскликнул бы в свои мальчишеские годы:
…мне хочется добавить: когда попадаешь в долину Трои, первое, что бросается в глаза, это красивый холм Гиссарлык, самой природой, кажется, предназначенный для того, чтобы на нем возвышался большой город со своей цитаделью. И в самом деле, если его как следует укрепить, этот пункт господствовал бы над всей Троянской равниной. Во всей округе нет ни одного места, которое могло бы с ним сравниться… С холма Гиссарлык видна и Ида – гора, с вершины которой Зевс взирал на Трою.
Теперь он как одержимый принялся за работу. Всю свою неукротимую энергию этот человек, проделавший путь от ученика в лавке до миллионера, посвятил осуществлению своей мечты. Этому он без колебаний отдал и душу, и состояние.
В 1869 году Шлиман женился на гречанке Софье Энгастроменос, прекрасной, как Елена. Вскоре она, так же как и он, с головой ушла в поиски страны Гомера. Она делила с супругом и тягостный труд, и невзгоды.
Раскопки начались в апреле 1870 года. В 1871 году Шлиман посвятил им два месяца, а в последующие за этим два года – по четыре с половиной месяца. В его распоряжении была примерно сотня рабочих. Он трудился, не зная ни сна, ни отдыха. И ничто не могло задержать его в работе: ни коварная и опасная малярия, ни острая нехватка хорошей питьевой воды, ни несговорчивость рабочих, ни медлительность властей, ни неверие ученых всего мира, которые считали его просто безумцем, ни многое другое, еще худшее.
В самой высокой части города стоял храм Афины, вокруг него Посейдон и Аполлон построили стену Пергама – так говорил Гомер. Следовательно, храм нужно было искать посредине холма. Там же должна была находиться возведенная богами стена.
Разрыв вершину холма, Шлиман обнаружил стену. Здесь он нашел оружие и домашнюю утварь, украшения и вазы – неоспоримое доказательство того, что на этом месте был богатый город. Но он нашел и кое-что другое. И тогда впервые имя Генриха Шлимана прогремело по всему свету.
Под развалинами Нового Илиона он обнаружил другие развалины, под этими – еще одни. Холм походил на какую-то чудовищную луковицу, с которой нужно было снимать слой за слоем. Как можно было предположить, каждый из слоев относился к определенной эпохе. Жили и умирали целые народы, расцветали и гибли города, неистовствовал меч и бушевал огонь, одна цивилизация сменяла другую – и всякий раз на месте города мертвых вырастал город живых.
Каждый день раскопок приносил новую неожиданность. Шлиман предпринял их для того, чтобы разыскать гомеровскую Трою, но за сравнительно небольшой период он и его помощники нашли не менее семи исчезнувших городов, а позднее еще два – девять окон в прошлое, о котором до того времени ничего не знали и даже не подозревали!
Но какой из этих девяти городов был Троей Гомера, городом героев, городом героической борьбы? Не вызывало сомнений, что нижний слой относится к отдаленнейшим временам, что он самый древний – настолько древний, что люди той эпохи еще не знали металлов. А верхний слой, очевидно, являлся самым молодым. Здесь и должны были сохраниться остатки того Нового Илиона, в котором Ксеркс и Александр совершили свои жертвоприношения.
Шлиман продолжал раскопки. Во втором и в третьем слое снизу он обнаружил следы пожара, остатки гигантских валов и огромных ворот. Без колебаний он решил: эти валы опоясывали дворец Приама, эти ворота были Скайскими.
Он открыл бесценные сокровища с точки зрения науки. Из всего того, что он отсылал на родину и передавал на экспертизу специалистам, постепенно все яснее вырисовывалась картина жизни далекой эпохи во всех ее проявлениях, представлялось лицо целого народа.
Это был триумф Генриха Шлимана, но одновременно и триумф Гомера. То, что считалось сказками и мифами, то, что приписывалось фантазии поэта, на самом деле когда-то являло собой действительность – это было доказано. Волна воодушевления прокатилась по всему миру.
Теперь Шлиман, который переворотил во время раскопок более 250 000 кубометров земли, почувствовал, что имеет право сделать передышку. Он уже начал задумываться о новых исследованиях. Пятнадцатое июня 1873 года было ориентировочно назначено последним днем раскопок. И вот тогда-то, всего за сутки до этого срока, Шлиман нашел то, что увенчало всю его работу, то, что привело в восторг весь мир…
Это событие было поистине драматическим. Даже сегодня о нем нельзя вспоминать без волнения. Утром жаркого дня Шлиман вместе с женой наблюдал за обычным ходом раскопок, не слишком рассчитывая найти что-либо новое, но тем не менее, как всегда, полный внимания. На глубине около 28 футов была обнаружена та самая стена, которая, по убеждению Шлимана, опоясывала дворец Приама.
Внезапно взгляд Шлимана привлек какой-то предмет. Всмотревшись в него, Шлиман пришел в такое возбуждение, что дальше действовал уже словно под влиянием какой-то потусторонней силы. Кто знает, что предприняли бы рабочие, если бы разглядели то, что увидел Шлиман?
«Золото…» – прошептал он, схватив жену за руку. Она удивленно уставилась на него. «Быстро, – продолжал он, – отошли рабочих домой, сейчас же!» – «Но…» – попробовала было возразить красавица-гречанка. «Никаких „но", – перебил он ее. – Скажи им все, что хочешь. Скажи, что у меня сегодня день рождения и я только что об этом вспомнил. Пусть идут празднуют. Только быстрее, быстрее!..»
Рабочие удалились.
«Принеси твою красную шаль!» – крикнул Шлиман и спустился в раскоп. Он работал ножом словно одержимый, не обращая внимания на огромные каменные глыбы, грозно нависшие над его головой.
В величайшей спешке, напрягая все силы, рискуя жизнью, ибо большая крепостная стена, которую я подкапывал, могла в любую минуту похоронить меня под собой, я с помощью большого ножа раскапывал клад. Вид всех этих предметов, каждый из которых обладал колоссальной ценностью, придавал мне смелость, и я не думал об опасности.
Тускло поблескивала слоновая кость, звенело золото…
Жена Шлимана держала шаль, наполнявшуюся постепенно сокровищами необычайной ценности. Сокровища царя Приама! Золотой клад одного из самых могущественных царей седой древности, окропленный кровью и слезами. Украшения, которые принадлежали людям, подобным богам. Сокровища, пролежавшие три тысячи лет в земле и извлеченные из-под стен семи исчезнувших царств на свет нового дня.
Шлиман ни минуты не сомневался в том, что нашел именно этот клад. И лишь незадолго до его смерти было доказано, что в пылу увлечения он допустил ошибку. Троя находилась вовсе не во втором и не в третьем слое снизу, а в шестом. И найденный Шлиманом клад принадлежал царю, жившему за тысячу лет до Приама9.
Таясь, словно воры, Шлиман и его жена осторожно перенесли сокровища в стоявшую неподалеку хижину. На грубый деревянный стол легла груда драгоценностей: диадемы и застежки, цепи и блюда, пуговицы, украшения, филигрань.
Можно предположить, что кто-либо из семьи Приама в спешке уложил сокровища в ларь, так и не успев вынуть из него ключ, и попытался их унести, но погиб на крепостной стене от руки врага или был настигнут пожаром. Брошенный им ларь был сразу же погребен под обломками стоявшей неподалеку дворцовой постройки и пеплом, образовавшими слой в пять-шесть футов10.
И вот фантазер Шлиман берет пару серег, ожерелье и надевает эти старинные, тысячелетние украшения на двадцатилетнюю гречанку – свою красавицу-жену. «Елена…» – шепчет он.
Но как поступить с кладом? Шлиман не сможет сохранить находку в тайне, слухи о ней все равно просочатся. С помощью родственников жены он весьма авантюристическим образом переправляет сокровища в Афины, а оттуда на родину. И когда по требованию турецкого посла его дом опечатывают, чиновники не находят ничего – золота и след простыл.
Можно ли назвать его вором? Законодательство Турции допускает различные толкования вопроса о принадлежности античных находок. Здесь царит произвол. Стоит ли удивляться тому, что человек, который ради осуществления заветной мечты перевернул всю свою жизнь, попытался спасти для себя – и тем самым для европейской науки – золотой клад?
Разве за 70 лет до этого Томас Брюс, седьмой граф Элджин (Элгин) и одиннадцатый граф Кинкардин, не поступил также?
Афины в те времена еще принадлежали Турции. В фирмане, полученном лордом Элджином, содержалась следующая фраза: «Никто не должен чинить ему препятствий, если он пожелает вывезти из Акрополя несколько каменных плит с надписями или фигурами». Элджин очень широко истолковал эту фразу: он отправил в Лондон 200 ящиков с архитектурными деталями Парфенона.
В течение нескольких лет продолжались споры о праве собственности на эти великолепные памятники греческого искусства. Лорду Элджину его коллекция стоила 74 240 фунтов. А когда в 1816 году специальная комиссия парламента признала целесообразным приобрести ее для Британского музея, лорду заплатили 35 000 фунтов, что не составило и половины ее стоимости11.
Найдя «сокровища царя Приама», Шлиман почувствовал, что достиг вершины жизни. Можно ли было после такого успеха рассчитывать на что-нибудь большее?
Глава 5
Маска Агамемнона
В области археологии Шлиман достиг трех вершин. «Сокровища царя Приама», о которых мы рассказали в предыдущей главе, стали первой. Второй суждено было стать царским погребениям в Микенах.
Одной из наиболее мрачных и одновременно самых возвышенных, полной темных страстей глав истории Греции является история Пелопидов из Микен, история возвращения и гибели Агамемнона12.
Девять лет стоял Агамемнон перед Троей. Эгисф использовал это время:
- Тою порою, как билися мы на полях Илионских,
- Он в безопасном углу многоконного града Аргоса
- Сердце жены Агамемнона лестью опутывал хитрой…[6]
Эгисф поставил часового, который должен был предупредить его о возвращении супруга Клитемнестры, и окружил себя вооруженными приспешниками. Потом он пригласил Агамемнона на пир, но, «преступные козни замыслив», убил его, «подобно тому, как быков убивают за жвачкой». Не спасся и никто из спутников Агамемнона, ни один из тех, кто прибыл вместе с ним.
Прошли долгие восемь лет, прежде чем Орест, сын Агамемнона, отомстил за отца, расправившись с Клитемнестрой, своей матерью, и Эгисфом-убийцей.
Эти события вдохновляли многих драматургов. Агамемнону посвящена самая выдающаяся трагедия Эсхила[7]. Французский писатель Жан Поль Сартр написал драму об Оресте[8]. Память о «царе среди мужей», одном из самых могущественных и богатых правителей, владыке Пелопоннеса, никогда не угасала.
Но Микены были не только кровавыми. Троя, судя по описаниям Гомера, слыла очень богатым городом. Микены же были еще богаче: Гомер везде называет этот город «злато-обильным». Околдованный «сокровищами царя Приама», Шлиман принялся за поиски нового клада и – кто бы мог себе такое представить? – нашел его!
Микены находятся на полпути между Аргосом и Коринфским перешейком. Если взглянуть на эту бывшую царскую резиденцию с запада, прежде всего бросаются в глаза сплошные развалины. Это остатки огромных стен, позади которых вначале отлого, а затем все более круто вздымается гора Эвбея с часовней Илии-пророка.
Примерно около 170 года н. э. здесь побывал Павсаний[9]. Он описал все, что ему довелось увидеть, – безусловно, больше того, что смог увидеть Шлиман.
В одном задача археолога отличалась здесь от той, которую приходилось решать в Трое: Микены не требовалось искать, их месторасположение угадывалось совершенно отчетливо. Правда, развалины покрывала пыль тысячелетий, и там, где некогда ступали цари, ныне мирно паслись овцы. Тем не менее эти руины, немые свидетели былого могущества, роскоши и великолепия, все-таки существовали.
Главный вход во дворец, так называемые Львиные ворота, перед которыми в изумлении застывали все, кому довелось их увидеть, был открыт всем взорам, как и «сокровищницы» (в свое время их принимали за печи для выпечки хлеба), в том числе самая знаменитая из них – «Сокровищница Атрея», первого Пелопида, отца Агамемнона. Это было подземное куполообразное помещение высотой более 13 метров, своды которого сложили из циклопических камней, связанных друг с другом лишь силой собственной тяжести.
Некоторые античные писатели считали, что именно здесь, в этом районе, находится гробница Агамемнона и его друзей, убитых вместе с ним. Местоположение города вопросов не вызывало, чего нельзя сказать о гробнице.
Найти Трою наперекор всем ученым Шлиману помог Гомер. На сей же раз Шлиман опирался на одно место из Павсания, которое считал неверно переведенным и интерпретированным. По общему мнению (два крупнейших авторитета – англичанин Додуэлл и немец Курциус – придерживались именно его), Павсаний относил гробницу Агамемнона за кольцо крепостного вала. Шлиман же доказывал, что она находится внутри кольца. Подобное убеждение, опять-таки не столько научно обоснованное, сколько подкрепленное неколебимой верой в письменные свидетельства древних авторов, он высказал впервые еще в своей книге об Итаке. Впрочем, это не столь важно. Важно то, что раскопки подтвердили его правоту.
Я приступил к этой большой работе 7 августа 1876 года вместе с 63 рабочими… Начиная с 19 августа в моем распоряжении находились в среднем 125 человек и четыре телеги, и мне удалось добиться неплохих результатов.
Итак, первым, что он обнаружил, не считая бесчисленного множества ваз, оказался какой-то круг, образованный двойным кольцом вертикально поставленных камней. Ничтоже сумняшеся, Шлиман решил, что раскопал микенскую агору. Странный каменный круг он принял за скамью, на которой восседали отцы города во время совещаний и судебных заседаний, – ту самую скамью, на которой в «Электре» Еврипида стоял вестник, призывавший народ на агору.
Последнее пристанище царей: разрез и план «Сокровищницы Атрея» в Микенах на холме Панагица.
И когда Шлиман у того же Павсания обнаружил еще одно упоминание об агоре: «Здесь собирались они на свои собрания, на том месте, где покоился прах героя», то с маниакальной убежденностью, приведшей его через шесть городов к «сокровищам царя Приама», уверовал, что стоит на могиле Агамемнона.
Затем он обнаружил девять гробниц. Пять из них представляли собой шахты-могилы и находились внутри крепости. Остальные четыре, с великолепно сохранившимися рельефами, относящиеся к следующему веку, имели куполообразную форму и располагались вне крепостных стен. Теперь у Шлимана пропали последние сомнения. Присущая исследователям осторожность ему изменила, и он записал:
Действительно, я нисколько не сомневаюсь, что мне удалось найти те самые гробницы, о которых Павсаний пишет, что в них похоронены Атрей, царь эллинов Агамемнон, его возница Эвримедон, Кассандра и их спутники.
Между тем работа у «сокровищницы» возле Львиных ворот продвигалась медленно: почва была тверда как камень. Но и здесь Шлиманом руководила все та же уверенность маньяка:
Я убежден в правильности легенд, согласно которым в этих таинственных постройках хранились сокровища царей.
И уже первые находки, сделанные среди мусора, который пришлось отгребать в сторону, для того чтобы отыскать вход, намного превзошли своим изяществом, красотой и качеством материала все обнаруженное Шлиманом в Трое. Обломки фризов, расписные вазы, терракотовые статуэтки Геры, формы для отливки украшений («Эти украшения, вероятно, изготавливались из золота и серебра», – тут же заключил кладоискатель), глазурованные украшения из глины, стеклянные бусы, геммы…
О том, какую работу проделал Шлиман вместе со своими рабочими, можно судить по следующему его замечанию: