Министр пропаганды

Предисловие

Предисловие

Пауль Йозеф Геббельс не дожил до своего сорок восьмого дня рождения. Тщательно выстраиваемая им великая империя марева и кошмаров просуществовала двенадцать лет, оставив после себя дымящиеся стыдом, болью и ужасом руины. Третий рейх исчез с политической карты мира, но по-прежнему жил в сердцах и умах, – ядовитых сердцах и тёмных умах, – ибо такова была его сила. Сила пропаганды. Такова была его власть. Власть тонко сплетённого кружева лжи и полуправды. Власть ненависти и примитивной, животной (о, как Геббельс любил употреблять это слово по отношению к врагам рейха!) радости, физически воплощённой в миллионах рук, вскинутых вверх. Можно убить человека, можно уничтожить государство, но идея, – болезненная, злобная, чудовищная, – способна жить вечно.

Идея умеет течь сквозь года, дробясь на мелкие идейки, видоизменяясь, принимая то, что её усилит, и отвергая то, что ей не подходит. И запреты не могут её истощить, только подпитать, наполнить новыми смыслами, предложить иные трактовки, помочь мимикрировать под нечто не только безобидное и милое, но и соблазнительное, ибо соблазн в природе запрета. Есть только один способ убить идею – рассказать о ней правду. Безжалостно эксгумировать, уложить на секционный стол, вскрыть, извлечь органокомплекс и продемонстрировать миру каждый изъян. Но, описывая внутреннее устройство идеи, бойтесь солгать, потому что ложь – плод неуверенности, а неуверенность – мать веры. Единожды почувствовав ложь, люди начинают верить в то, что вы отчаянно желали опровергнуть. А разочаровавшись, ведь разочарование в том, кто солгал, неизбежно, они вспомнят, что именно вы им солгали. И участь ваша будет страшна.

Этим произведением я предлагаю вам заглянуть в нутро самой человеконенавистнической идеи за всю мировую историю. Дорогие читатели, на секционном столе нацизм. Подойдите ближе, я делаю первый надрез.

Оригинал: Берлин-1939

Оригинал: Берлин-1939

Рано утром 1 ноября 1939 года Пауль Бек нашел на улице голую женщину.

Нет, вы только представьте!

Пауль владел небольшой мясной лавкой на окраине Берлина. Жил в квартирке на втором этаже. И в то утро он проснулся в очень хорошем настроении. Позавтракал, как обычно, двумя вареными яйцами и хлебом с колбасой. Правда, вчерашний хлеб слегка затвердел, но не расстраиваться же из-за этого. Затем он спустился, чтобы открыть служебный вход для поставщиков. Там-то все и случилось.

Неподалеку от мусорных баков, прямо на холодной земле лежала голая женщина. Пауль удивленно моргнул, раз, два, не в силах охватить умом столь странное и неприятное явление. Неужели на нее напали грабители? Она, наверное, умерла. На теле не было видно ни единого синяка, но она лежала лицом к стене дома, в котором располагалась лавка и квартира Пауля, так что он не мог сказать точно… вдруг у нее все лицо-то разбито? Ударили чем-нибудь по голове.

Неожиданно женщина зашевелилась и застонала.

Пауль встрепенулся.

– Фройляйн, вы живы?! Боже, какая радость!

Собственное восклицание показалось Паулю неуместным.

Женщина приподнялась, села и повернулась к Паулю лицом. Лицо это было ничем не примечательным, каким-то блеклым. Глаза небольшие, аккуратный нос, тонкие губы, острые скулы, брови какого-то невнятного цвета, ни светлые и не темные, посередине. Ростом, сразу видно, она совсем не вышла. Вся маленькая, тонкая, с неожиданно приятной на вид, приличного размера грудью. Что-то было в ее теле… подозрительное. Только Пауль никак не мог сообразить, что.

Наконец, он понял, что так пристально разглядывать женщину, когда она не одета, не слишком-то вежливо. И Пауль поспешил снять с себя куртку, и отвести глаза.

– Простите меня… На вас, наверное, напали? У вас отобрали деньги, одежду? Вам нужна помощь?

Он все продолжал и продолжал выпаливать предложения, каждое из которых казалось глупее предыдущего. И, от смущения, никак не мог остановиться. Женщина, тем временем, (он отметил это краем глаза), неловко встала, покрутила головой, надела предложенную ей куртку и застыла на месте.

– Меня зовут Пауль Бек, здесь моя мясная лавка, – порадовавшись, что на кое-как прикрытую незнакомку можно снова посмотреть, представился он. – У меня в лавке есть телефон. Давайте я позвоню в полицию. Там-то разберутся.

Женщина кивнула и испуганно улыбнулась.

– А вас как зовут?

Она медленно разлепила сухие губы.

– Я… не знаю. Не помню. Я очень больна. Позвоните в полицию.

Пауль пригласил бедняжку в лавку, усадил за прилавок, зачем-то дал в руки газету недельной давности, а сам бросился к телефону.

Вот это история с ним стряслась, конечно! Кто бы мог подумать! Рассказывая все это по телефону полиции, Пауль украдкой косился на незнакомку. Газета в ее руках мелко подрагивала. Лицо женщины побелело, как мел, на лбу выступило несколько капель пота. Переживает, бедняжка. Интересно, что же с ней все-таки приключилось?

Едва только положив трубку, Пауль услышал привычный гомон поставщиков, сгрудившихся у служебного входа. Извинившись перед женщиной, он объяснил, что нужно готовиться к открытию лавки. Она ничего ему не ответила, по-прежнему обращая все свое внимание только на газету. Чего уж такого она там вычитала? Непонятно.

Наконец, через полчаса за ней приехали. Но не полиция, а гестапо. Пауль, увидев их, и сам до смерти перепугался, хотя, разумеется, ничего плохого не сделал. Просто о гестапо такие слухи ходили, что…

Женщина вскочила со своего места, газета выпала у нее из рук. Побледнеть еще больше бедняжка не могла, и так белая-белая, но глаза ее расширились, а рука вцепилась в ворот куртки.

– Наденьте это, – один из гестаповцев протянул ей полосатый бело-синий халат.

Пауль тут же отвернулся, не желая ее смущать, и отметил про себя, что гестаповцы и не подумали поступить так же.

Женщина оставила куртку на стуле и дрожащим голосом поблагодарила Пауля за помощь. Тут только заметил он, как странно она говорит по-немецки. Не по-берлински говорит, точно. Должно быть, родилась не здесь. Покойная-то жена Пауля до самой смерти говорила совсем не по-берлински, хотя прожили они тут, без малого, двадцать пять лет. Двадцать пять лет, как один день…

Мысли Пауля заполнились неутолимой тоской, и о найденной у служебного входа мясной лавки голой женщине он не вспоминал до самого вечера. Впрочем, после смерти жены жил он уединенно и тихо, так что и рассказать о происшествии было решительно некому.

* * *

Сначала мне стало холодно. Потом больно. А затем я, наконец, полноценно проснулась. Это было как пробуждение после наркоза: отдельные ощущения медленно завладевают телом по очереди, пока не сольются в единое чувство всего твоего существа. Только что тебя нет, а вот уже и есть.

Тогда я поняла, что лежу. Голая. На земле. И это крайне странно. В жизни никогда не просыпалась голой на земле.

Я осторожно пошевелилась и невольно застонала от хлынувших во все стороны мурашек под кожей. Как будто отлежала себе сразу все тело.

Это еще что за новости?! Два бокала вина вчера выпила! И все. Вернулась домой, приняла душ, легла спать, как обычно. Ложилась спать в постель дома, а проснулась на улице. Еще и голой! Разве так бывает?

За моей спиной мужской голос радостно вскричал что-то, дескать, жива, радость-то какая. Вскричал, почему-то, по-немецки.

Я разглядела кирпичную стену прямо перед собой, поежилась от жуткого холода, пытаясь унять мелкую дрожь, а затем резко села. Легкое головокружение и мгновенная вспышка темноты перед глазами несколько меня дезориентировали, я даже не сразу поняла, что успела повернуть голову в сторону того, кто кричал.

Происходящее было похоже на сон. Такая же сюрреалистичная картина. Пожилой мужчина с роскошными моржовыми усами насыщенного пшеничного цвета, одетый как-то… как-то… ну, как-то не так! Как-то неправильно. Мозг мой отчаянно сопротивлялся той визуальной информации, каковая в него со всех сторон поступала. Я должна была быть сейчас дома. Дома. Наверное, я еще сплю.

Мы с мужчиной смотрели друг на друга, смотрели, пока он не покраснел. Стянув с себя куртку, он подал ее мне, стыдливо отведя глаза в сторону. При этом продолжал говорить по-немецки. Мол, не ограбили ли меня, отобрав кошелек, да заодно одежду, да как чувствую себя, да… Куртку я взяла и надела, постаравшись хорошенько в нее завернуться. И сразу почувствовала себя чуть лучше. Хотя неприкрытые и босые ноги уже, кажется, превратились в ледышки.

Мужчина представился и предложил вызвать полицию. А я уж и не знаю, кто мне нужен больше – полиция или «Скорая помощь». Психиатрическая. Может, и не только психиатрическая, я себе, поди, что-нибудь отморозила. Все тело застыло и ноет. Что?.. Ах, мое имя он спрашивает… И что мне сказать? Все вокруг выглядит так странно, так странно.

Я медленно разлепила сухие губы и ответила, разумеется, по-немецки, что не помню, не знаю, и вообще больна, очень, полицию бы. Постаралась говорить отрывисто, коротко, чтобы ничего этакого в моей речи расслышать было нельзя. Мне бы понять, что происходит, тогда я пойму, что делать.

Мужчина, имени которого я не запомнила, проводил меня… ну, в лавку мясника, очевидно. Именно лавку, не мясной магазин. И все внутри выглядело так… лавочно. Вовсе не магазинно. Как в кино, где действие разворачивается в середине двадцатого века.

Да что, черт возьми, тут происходит?!

Мужчина, усадив меня за прилавок, сунул мне в руки газету. Я машинально ее развернула. Немецкий, немецкий… Буквы плясали перед глазами, не складываясь в слова. Название! Мне нужно название. И дата.

Фёлькишер беобахтер.

Фёлькишер беобахтер?!

За двадцать пятое октября тысяча девятьсот тридцать девятого года.

У меня почему-то заныли зубы. Я провела языком по нижнему ряду и обнаружила недостачу. Пробел. Ни крови, ни боли, а искусственный зуб на титановом штифте испарился, как не было. Замечательный штрих ко всей ситуации. Как раз подходит к двадцать пятому октября тысяча девятьсот тридцать девятого года!

Это все розыгрыш какой-то, что ли? Или действительно сплю? Может, ночью мне стало плохо, воспалился аппендицит, увезли в больницу, прооперировали и сейчас отходняк от наркоза идет? С правдоподобными глюками вплоть до физических ощущений?

Мужчина что-то там суетился, что-то там говорил. Не было у меня сил на нем сосредоточиться. Я пыталась понять… осмыслить… выстроить логическую цепочку… хоть что-нибудь! Да что, черт возьми, здесь происходит?!

Уж не знаю, сколько времени прошло. Я пыталась читать газету, но все время сбивалась, боролась с чувством подступающей паники. И тут в лавку вошли они. Двое. В гражданском. От уголовной полиции как минимум один пришел бы в форме, а так… Знаю я таких, которые в тридцать девятом году по городу предпочитали шариться в гражданском. Нашедший меня мужчина тоже явно знал. Бедолага аж позеленел да глаза на них вылупил.

За мной пожаловали из гестапо.

Один из них протянул полосатую сине-белую робу и велел переодеться. И правильно, не отбирать жеж куртку у человека. Ее я оставила на стуле.

– Спасибо вам большое за помощь, господин… простите, имя ваше не запомнила. Чтобы я без вас делала, не представляю!

И зачем так длинно выразилась? Эти-то услышат русский акцент. А я даже не знаю, как его объяснить. Как это все объяснить. И что я буду сейчас говорить в подвале того здания на Принц-Альбрехт-штрассе? Уж там спросят так спросят.

Итак, если это сон, хотелось бы, чтобы он закончился до того, как меня начнут пытать. У меня бывали столь реалистичные сны, что даже чувствовалась боль. Вот как-то приснилось, что меня сожгли на костре как еретичку в Англии этак середины шестнадцатого века. Как раз от ощущения разгорающегося жара под ногами я и проснулась.

Если это сон, рано или поздно он кончится. А если нет, то что это? И закончится ли?