Разрыв периметра

Слово редактора

Этот выпуск альманаха носит название «Разрыв периметра». Какие смыслы может вместить это выражение? Куда, в какие сферы можно отправиться, если шагнуть за внезапный разрыв наружу или наоборот внутрь периметра? И о каком периметре мы вообще говорим?

Самый простейший вариант – военный: прорыв обороны противника. Это если вы на стороне наступающих. А если вы внутри, ваше дело – оборона и отражение вторжения.

И вот уже гремит прокопченная военная машина, круша бумажные авторские миры. Или опасность подкрадывается медленно на тонких паучьих лапах, чтобы выскочить в самом неподходящем месте – заставить жертвовать самым дорогим. Без жертвы не обойтись.

Более сложный вариант – психология. Здесь и метафора разрыва внутренних границ человека, его защитных механизмов или социальных норм. Здесь никуда от темы травмы, личной свободы или поиска идентичности не денешься. Свобода… Слово сладкое. Порой до приторности и горчащего песка на зубах. А эти нормы… Кто их вообще придумал и зачем? И разве гордо звучащий Человек не в праве перекраивать их по себе? И плевать, что всяким там мелким человечкам от этого неуютно и страшно.

От психологии один шаг до социальных отношений. Разрыв периметра – это нарушение социальных границ в отношениях между людьми, культурные конфликты или проблемы с интеграцией в обществе.

А еще можно упомянуть экологию с разрушением экосистем и другими природными катастрофами и технологии, что все больше подчиняют себе человеческую жизнь. А здесь и проблемы кибербезопасности, утечки данных, покушение на личные границы и конфиденциальность.

Какие темы выбрали и осветили авторы рассказов этого выпуска, узнать не сложно. Достаточно просто прочитать.

Юлия Карасёва

Татьяна Берцева. РИСОВАЛЬЩИК

Странный вкус… Такое впечатление, что в этот раз напиток средоточия горчил сильнее обычного. Альмер выдохнул и большими глотками допил бокал. Пусть! Пусть это яд. Все равно, карту он сегодня дорисует.

Рисовальщик отставил стеклянную чашу и прикрыл глаза, ожидая действия напитка. Вряд ли ему подсунули яд такой силы, что он не успеет довести дело до конца. Или все-таки кажется? Вроде он никому ничего плохого не делал, дорогу не перебегал, ни с кем не ссорился. Да и рисовальщиков такого уровня слишком мало, чтобы ради отношений пожертвовать одним из них.

Агеллусия без рисовальщиков – ничто. Она просто не будет существовать, если мастера пера каждый год не будут перерисовывать ее карту. Точь-в-точь, линия в линию, без единой помарки, без единой ошибки нужно скопировать карту, не используя ничего, кроме пера и чернил. И бумаги, разумеется. Бумага и чернила специально изготавливаются к Дням карты – это пять дней, в течение которых карта Агеллусии должна быть воспроизведена на новом листе.

Альмер посмотрел на старую карту, перевел взгляд на новую, еще недорисованную. Огромный лист пестрил знакомыми силуэтами и контурами, и только в центре оставалось белое пятно, заполнить которое ему сегодня предстояло. Восемь мастеров четыре дня воспроизводили реки, горы и луга, деревья, камни и дома на надлежащих им местах, постепенно двигаясь от полей карты к центру.

Пока копировались края, могли работать все рисовальщики. Сейчас, когда осталось последнее белое пятно в центре, ответственность за мир ложилась на одного, самого опытного, который и должен был соединить в одно целое их мир, заполнив пустоту в середине. В этот раз таким мастером признали Альмера – великая честь.

Рисовальщик покатал черенок между пальцами, окунул перо в тушь, осторожно снял излишки чернил о край склянки, затаил дыхание и провел первую линию.

* * *

– Учитель, а когда я смогу копировать настоящую карту? – шестилетний малыш старательно обводил намеченные точками квадраты на тонкой желтой бумаге, переваренной сотни раз.

– Когда научишься проводить десять тысяч одинаковых линий подряд.

Мальчик отложил перо и, загибая пальцы на обеих руках, попытался подсчитать, но пальцев явно не хватало.

– Я буду каждый год рисовать тысячу и через десять лет стану настоящим рисовальщиком. Так?

– И считать мы тебя тоже научим, – учитель улыбнулся.

* * *

Альмер чертил почти механически, сверялся с образцом и наносил на карту новые линии. Рука не дрожала, каждая черточка ложилась на свое место. Давно уже детская «тысяча» линий служила ему утренней разминкой. Причем не просто линий, а линий, выполненных плотно посаженными друг с другом точками. Получались такие же листы, на которых нужно обводить картинки, с которых он когда-то начинал и сам.

Очередная линия на карте легла на предназначенное ей место, ни на волос не отклоняясь от него, но рисовальщик почувствовал, что перо пошло как-то не так. Едва он поднял руку вверх, как на карту лег небольшой чистый листок бумаги. Альмер провел по нему несколько линий, безукоризненно ровных и одинаковых. Положил ручку. Ему тут же подали новое перо. Он опробовал его на том же листочке. Перо слушалось безупречно, и рисовальщик продолжил работу.

* * *

Белое пятно в середине карты становилось все меньше и меньше, заполняясь тонкими линиями существовавшего мира. Вот оно уже с ладонь рисовальшика, теперь с ладошку его дочери.

Наконец все линии сошлись в точке, образовав маленькую звезду в самом сердце карты – звезду, которая украшала центральную башню здания Академии Карты. Альмер развернул ручку черенком вниз и сосредоточил взгляд на этой звезде, выискивая малейшие неточности. Точка за точкой, линия за линией, грань за гранью лучи звезды начали светиться. И этот свет стал постепенно растекаться от середины карты к краям, заполняя все линии, заставляя светиться и их. Медленно, очень медленно ползла сияющая волна, но все-таки дошла до границ, наполнила карту до краев, после чего сияние угасло. Карта дорисована и начала новый годичный цикл.

Одурманивающее действие напитка средоточия продолжалось. Альмер снова опустил ручку пером вниз. Ему тотчас подали лист бумаги с наброском местности – кусочек, который он должен был пририсовать к новой карте на полях, чтобы расширить территорию Агеллусии. В этом году было подано шесть заявок, но никогда заранее нельзя предсказать, сколько успеет сделать рисовальщик, сколько времени будет длиться действие напитка средоточия.

Альмер закончил рисовать первый участок. Остановился, проведя завершающую линию. Граница чуть высветилась, и сияющая волна скользнула, принимая пририсованный кусочек в общую карту. Рисовальщик поднял перо, ожидая следующего наброска. Затем третьего. Участки неторопливо вливались в карту, расширяя границы Агеллусии.

Когда подали четвертый набросок, Альмер на мгновение замешкался – рисунок следовало присоединить к той же границе, что и предыдущие. Это неправильно. И так с этой стороны поля уже стали узкими. Нет, еще не настолько, чтобы это казалось критичным, но все равно нехорошо. Рисовальщик аккуратно вел линии, создавая новую землю, окружая ее рядами деревьев, пуская к новой территории дороги. На границе со старым миром тщательно прорисовал площадку с вышкой наблюдения. Здесь придется поставить охрану, чтобы следить за границей. Слишком все-таки узкие поля оставались с этой стороны.

Альмер неожиданно для себя нарисовал небольшой дом для охраны. Это тоже неправильно. Теперь его придется строить. Но охране нужно где-то жить. Плохо, что такое решение он принял спонтанно, не обсудив заранее с советом по расширению карты. Никогда нельзя рисовать просто так. Особенно в новой части. Неизвестно, чем это может закончиться. Поздно, дом уже нарисован.

В зале раздались голоса. Альмер вслушался. Пора завершать работу. Раз он начал рисовать по желанию, раз начал вслушиваться и реагировать на разговоры, значит, действие напитка средоточия прекращалось. Рисовальщик положил перо на подставку, поднял и опустил руки, сигнализируя об окончании.

* * *

– Направьте охранную бригаду немедленно. Даже две! – голос старейшего звучал жестко, но спокойно.

Рисовальщик торопливо глотал отвар, призванный нейтрализовать действие напитка средоточия. Нужно как можно быстрее вернуться в нормальное состояние, чтобы правильно реагировать на происходящее. А происходил прорыв. Точнее, уже произошел.

– Слишком быстро как-то, – сказал Альмер, поднимаясь с рисовального стула и поворачиваясь к старейшему. – Нельзя было все участки присоединять с одной стороны. Я потому и нарисовал охранный пункт на последнем.

– Ты все сделал правильно, – кивнул старейший. – И правильно говоришь. Южная граница у нас сейчас действительно ослаблена за счет присоединения, но прорыв произошел в другом месте: в северо-западном углу.

– Но… это же устоявшийся угол. Там уже десять лет ничего не добавляли. Граница должна быть крепкой – поля ровные и широкие.

– И тем не менее… Ждем доклада.

* * *

Действующие рисовальщики и руководители охраны собрались в зале обсуждений.

– Странный прорыв. Его и прорывом-то назвать нельзя, – докладывал один из капитанов. – Три монстра перешли через поле, зашли на нашу территорию и остановились недалеко от границы. Монстры не очень крупные, с обычный жилой одноэтажный дом. Не похожи ни на одного из виденных ранее. Я бы даже назвал их красивыми.

– Остановились, и что? – уточнил один из рисовальщиков.

– И ничего, – капитан пожал плечами. – Начали пастись.

– Пастись?

– Ну да, пастись. Есть траву. На земле, принадлежащей Альмеру.

– На моем льняном поле? – Альмер пытался осознать сказанное.

Перед глазами встала картинка: широкое пространство, покрытое голубым цветущим ковром, а на нем крупные животные с длинными шеями. Серебристо-седые и почему-то с крыльями. Неторопливо переступают изящными лапами, приминая лен. Время от времени опускают вытянутые морды, покрытые короткой шерстью, в траву, срывают пучок и начинают жевать.

Альмер схватил бумагу, ручку – и несколькими движениями пера нарисовал образы. Протянул капитану. Тот, едва бросив взгляд, передал рисунок старейшему:

– Да, точно такие.

– Я их уже видел… – Альмер опустил голову.

* * *

– Папа, смотри, что я нарисовала, – Вей протянула отцу рисунок. – Я сама их придумала. Они добрые, умеют летать и едят траву.

– Вей, милая, я сколько раз тебе говорил, что девочки не должны рисовать?! – Альмер взял рисунок и начал разглядывать. – Нужно очень много знать, чтобы рисовать. Малейшая ошибка может кому-то стоить жизни.

– Но, папа, я же рисую на обычной бумаге, обычными чернилами, в обычный день. И не пью напиток средоточия. И разве может воспроизвестись в мире рисунок, сделанный девочкой? Ты же сам говорил, что только мальчикам дана способность становиться рисовальщиками.

Главный рисовальщик Агеллусии смотрел на рисунок дочери и не знал, что делать. Его десятилетняя дочь уже владела пером столь же уверенно, как закончивший образование профессиональный рисовальщик. Он внимательно изучал картинку и понимал, что девочка очень серьезно подошла к делу. Она продумала строение своих зверушек до мельчайшей детали. Такие вполне могли бы существовать.

– Вей, пожалуйста, пообещай мне, что больше никогда не будешь рисовать.

– Но, папа! Почему?

– Девочкам рисовать нельзя.

– Почему?

– Так написано в своде правил рисовальщиков.

И чтобы прекратить разговор, Альмер вышел из комнаты, забрав с собой рисунок, который затем сжег. Сжег, как сжигались все неудачные попытки тех рисовальщиков, которые позволяли фантазии взять верх над реальностью, ибо это для реальности опасно. Про то, что самих таких рисовальщиков тоже сжигали, он старался не думать.

* * *

Вей – главная радость и главная проблема всей жизни главного рисовальщика. А ее происхождение – главная его тайна. Напиток средоточия, позволявший достичь высшей степени концентрации и точности линий, лишал мужское семя жизни. Рисовальщиком набросков и эскизов мог стать чуть ли не любой мужчина Агеллусии, но мастером пера, допускаемым к копированию карты, лишь тот, кто уже успел обзавестись семьей и детьми, либо пожелавший навсегда остаться без потомства.

Альмер воспитывался в Академии карты с пяти лет, и не представлял себе иной судьбы, кроме как служить Агеллусии, поддерживая ее существование своим умением. Оторванный от внешней жизни, сосредоточенный только на совершенствовании мастерства, он даже не задумывался, что за стенами Академии существует иная жизнь. Из маленького мальчика, который не мог представить себе тысячу линий, он стал рисовальщиком набросков, затем поднялся до уровня самостоятельных эскизов. Когда же его умение достигло уровня мастера, необходимого для копирования карты, он без малейших колебаний отказался от всего мирского и впервые выпил напиток средоточия. Первое копирование карты мира стало для него важнейшим событием в жизни, воплощением всех его желаний.

* * *

Когда десять лет назад главный мастер пера завершил карту, и Альмер увидел, как сияющая волна захлестывает исполненный им участок, ни разу нигде не запнувшись, не замедлив свой бег, рисовальщик почувствовал, что и его захлестнула эта волна жизни. Альмер выбежал тогда из зала, переполненный чувствами и готовый всем и каждому дарить свою радость от свершившегося. Он видел, что и другие рисовальщики ликовали. Разделенная радость – радость вдвойне. Первый успех – он ценен превыше всего. Это потом, с годами, радость от восстановления мира стала спокойнее, а тогда…

Альмер выскочил за ворота и побежал изо всех сил, которых, казалось ему тогда, прибыло вдесятеро. Каждый шаг по возрожденной Агеллусии наполнял его восторгом. Он бежал и бежал, пока не выдохся. Тогда, запыхавшийся, с размаху бросился в ближайший стог, чтобы передохнуть. Но оказался там не один…

Ее звали Эрис. Альмер, одурманенный первым копированием, впервые почувствовал запах женщины, и сам не понял, как это случилось. А через два месяца она пришла к нему. Она ничего не просила, просто сообщила, и все. И ушла.

Тогда рисовальщик впервые узнал, как могут дрожать руки. Он знал, что обязан пойти к старейшему и рассказать о ребенке, зачатом после того, как был выпит напиток средоточия. Он не смел пойти и рассказать, потому что этому ребенку не позволят родиться. Он не мог позволить убить Эрис, которая познакомила его с новыми ощущениями, с иной жизнью.

Эрис родила дочь. Ее изгнали из семьи, и она пришла к стенам Академии за защитой. Альмер взял молодую женщину женой и прилюдно назвал новорожденную девочку дочерью. Окружающие сочли его поступок в высшей степени благородным. Рисовальщики одобрили, что он взял жену сразу с ребенком, поскольку уже пробовал напиток средоточия. Никто, кроме Эрис и Альмера, не знал правды. А после сочетания молодых эта правда уже никому не была нужна.

* * *

Старейший мерял мерил комнату шагами, рисовальщики жались к стенам. Капитан охраны молчал, не зная, что добавить к своему и без того исчерпывающему докладу. Там и докладывать-то особо нечего: неагрессивные, почти симпатичные монстры пока ни на кого не напали. Просто появились со стороны, с которой их никто не ждал.

Для Альмера самое страшное заключалось не в том, что однажды он уже видел прорвавшихся из-за полей карты зверей, а в том, что это произошло недалеко от его дома. Рисовальщик и сам с удовольствием походил бы из угла в угол, но не смел вторгаться в пространство старейшего. Все-таки он не выдержал:

– Позвольте мне выйти на место, чтобы все зарисовать. Тогда у нас будет материал для обсуждения.

– Альмер, вы нужнее здесь, поскольку уже видели нечто подобное, – старейший прекратил метаться и сел на край кресла. – Вы пойдете сейчас в архив и начнете искать того, кто мог это сделать.

– Но… Позвольте мне хотя бы добраться домой и узнать, все ли в порядке. Вей всего десять. Она могла просто испугаться, если рядом никого не оказалось, а монстры где-то рядом. Только туда и обратно.

– Мы пошлем туда кого-нибудь.

– Она же еще ребенок. Чужой человек может напугать ее не хуже монстра.

– Мы привезем ее сюда, чтобы вы не волновались и могли ее успокоить.

– Она не откроет чужим дверь. Я сам научил ее этому после смерти жены. Не станете же вы ломать дверь в моем доме? Да и я все равно не смогу сосредоточиться, пока не буду знать, что с ней.

Старейший недовольно покачал головой.

– Оставьте ваш набросок. Я поставлю на архив других людей. У вас есть время в четверть дня, после чего жду вас здесь.

* * *

Никогда Альмер не считал себя хорошим наездником, но в этот раз так гнал лошадь, что бригада охраны, с которой он ехал, едва поспевала за ним. Несчастная лошадка едва выдерживала эту безумную гонку.

Лес кончился. Впереди словно раскрыли занавес, столь неожиданно дорога выходила в поле. На опушке отряд остановился, чтобы осмотреться. В нескольких полетах копья стоял дом Альмера, а почти сразу за ним, в поле, паслись три монстра. Едва они заметили всадников, как перестали жевать траву и медленно направились в их сторону.

– Господин рисовальщик, нужно заехать обратно в лес, – вежливо произнес капитан.

– Я должен попасть в дом! У меня там дочь!

– Чтобы ей помочь, вы сначала должны остаться в живых.

– Тогда отвлеките их, а я доберусь до дома пешком.

– Я не могу позволить вам так рисковать собой. Старейший приказал привезти вас в целости и сохранности… – последние слова капитан договаривал уже в спину соскочившему с лошади Альмеру, который побежал к дому.

Он бежал, стараясь оставлять дом между собой и монстрами, чтобы те его не заметили. Краем глаза увидел, что капитан пустил бригаду вдоль опушки, приманивая монстров на себя. Звери изменили направление и пошли в сторону охраны. Тогда Альмер позволил себе перейти на быстрый шаг. Он шел, а сердце торопливо билось где-то у самого горла. Перед глазами расстилалась розовая дымка. Дойдя, он вошел в дом, запер за собой дверь и рухнул на лавку у входа.

– Папа, папа, ты видел?! – с радостным криком Вей сбежала по лестнице.

– Ты в порядке? С тобой все нормально?

– Да, пап, все просто здоровски! Ты их видел? Правда, симпатяшки получились? – девочка кокетливо склонила головку на плечо.

– Я знал, знал, что это ты… Ну сколько раз я тебе говорил, что девочкам нельзя рисовать?! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?!

– Па-ап… Но они же добрые.

– Они чужие! Нельзя было их рисовать. Теперь здесь несколько охранных бригад, которые должны их уничтожить.

– Почему?

– Потому что это монстры. Они не принадлежат нашему миру. Попав сюда, они начнут разрушать наш мир, который сейчас, сразу после копирования, особенно хрупок.

– Но почему? Почему им нельзя здесь жить?

– Чтобы они могли здесь жить, придется уничтожить каких-то других животных. Например, лошадей. Ты пойми, что эти твои чудища…

– Они не чудища, – Вей топнула. – Они красивые.

– Они способны уничтожить наш мир. Мир можно расширять, привнося в него новые элементы изнутри, а ты привела снаружи. В результате в полях карты образовался пробой…

– Не пробой. Я построила мостик – из моего мира сюда. И я могу увести их обратно.

Альмер безмолвно уставился на дочь. Значит, она не просто ввела монстров в ткань их мира. Она еще и нарисовала свой мир. Причем нарисовала так хорошо, что он зажил собственной жизнью. Это все последствия того, что он зачал ее, еще не отойдя от воздействия напитка средоточия. Вей не требовалось его пить. Она могла нарисовать простыми чернилами на простой бумаге так, что нарисованное оживало. Это не просто талант. Вей – маленький гений. Мастерица пера от рождения. Осталось лишь научить ее контролировать фантазию и рисовать лишь то, что потребно.

Вот только доведется ли теперь научить ее хоть чему-нибудь? Если старейший и другие мастера пера узнают, что девочка нарушила ключевое правило Академии карты – не создавать новые карты, чтобы не разрушить старую – ее сожгут вместе с картой.

И это будет правильно. Невозможно научить женщину контролировать свои фантазии. Все предыдущие попытки выучить женщину на рисовальщика приводили к одному и тому же: каждая создавала новый мир для себя.

Такой мир не может существовать сам по себе. Ему нужен хозяин, хозяйка. Поэтому все, что есть в таком мире, со временем начинает тянуться к своему создателю, вторгается в Агеллусию, пытаясь завладеть рисовальщиком. Чем больше препятствий встречал чужой мир по пути к своему создателю, тем более агрессивным он подходил к границе миров и пересекал поля карты.

Вей сказала, что она сделала мост… Альмер не понимал, как такое возможно. Но зато прекрасно понимал, что Вей сначала убьют, чтобы ее мир не стремился за ней, и только потом выслушают объяснения Альмера.

– Молчи, милая. Ты должна молчать. Никому не говори, что это ты нарисовала, – Альмер прижимал дочь к груди и тихо шептал ей на ушко. – Это должно стать нашей тайной.

В конце концов, он столько лет скрывал ото всех свою тайну – что она его настоящая дочь, что она зачата под напитком средоточия, что она чуть не с рождения рисует так же хорошо, как ее отец, который вынужден был потратить десятки лет, чтобы стать мастером пера.

* * *

Как объяснить убежденному в своей правоте человеку, что он неправ? Как объяснить ребенку? Как объяснить ребенку, считающему, что он сделал хорошо? Альмер понимал, что кричать бесполезно. Понимал и бессмысленность взрослых объяснений о структуре мира, равновесии объемов и площадей. И мост… Этот мост его сильно тревожил. Вей создала постоянную связь между Агеллусией и своим миром. Во что это может вылиться?

– Ты понимаешь, что твой мир со временем вторгнется в наш следом за тобой? – Альмер печально посмотрел дочери в глаза. – Причем ты сама обеспечила простейший пробой в виде своего моста.

– Я думала, что если буду туда-сюда ходить часто, то моему миру не придется меня искать, – Вей морщила лоб и забавно складывала пальцы, словно держала мысленно перо. – Па-ап, ты не сердись. Я же просто поиграть…

– Есть вещи, с которыми играть нельзя. Карта, мир – одна из таких вещей. Одна неудачная линия, и мир разрушится. Один новый мир за полями карты, происходит пробой, прорыв, и наш мир начинает рушиться, если охранные бригады не сумеют остановить монстров.

– А если монстры хорошие?

– Пойми, они рушат наш мир не только физически. Они рвут саму карту мира. Чем крупнее зверь, тем меньше их нужно, чтобы трансформировать и разорвать пространство нашей карты, – Альмер умолк, поняв, что говорит слишком умно для ребенка.

– Папа, ты не переживай, – Вей погладила отца по волосам, но посмотрела при этом очень хитро. – Я загоню моих чершиков обратно, а потом уберу мостик.

– Этого недостаточно.

– Я никому ничего не скажу.

– Правильно. Но и этого недостаточно.

– Ну-у… Вей надула губки. – Ну что еще?

– Ты больше никогда не будешь рисовать!

Вот, он сказал это. Вей нахмурила бровки и сжала кулачки.

– Никогда! – повторил Альмер.

– Но, папа!..

– Нет!

Он смотрел на дочь и понимал, что это условие она не сможет выполнить никогда. Она рисовала всегда и везде. Сначала пальцем на песке, затем на любой бумаге, которая попадалась под руку. Альмер вынужден был учить ее. Иначе, с ее талантом, она давно бы разрушила Агеллусию своей неудержимой фантазией. Научил. Научил очень тщательно подходить к созданию новых персонажей, в чем и убедился, посмотрев в окно на… Как она их назвала? Чершики. Забавное название. Да и зверушки получились убедительные, жизнеспособные. Да уж, научил.

Если бы так же легко можно было научить других рисовальщиков. Скольких мальчиков отправляли домой из-за их неспособности просто провести две линии рядом даже после года непрерывной работы в Академии. А Вей, собственно, и учить особо не требовалось. У нее все получалось само собой. Жаль, что родилась девочка. Мальчик смог бы стать мастером пера уже с детских лет. Если бы мог управлять своими фантазиями и не распускать их. Но мальчиков всегда можно приучить к выполнению правил, а вот девочек… Потому издревле рисовальщиками становились только мужчины.

Альмер всегда знал, где можно что-то попридумывать, а где требовалось неукоснительное исполнение заданного. Хотя сегодня он и нарисовал дом для охраны в некоторой степени спонтанно, чего с ним никогда не случалось. Видимо, напиток средоточия слишком рано закончил действовать. Или что-то с ним не так – вон какой вкус показался странный. Обычно горчинка лишь украшала общий букет напитка, придавала пряности и остроты. В этот раз горечь показалась Альмеру слишком сильной. Вообще день какой-то неудачный: и напиток не такой, и радости от ожившей карты почти не получил, и прорыв рядом с домом именно сегодня произошел. С самого утра все шло не так, как обычно. И теперь нужно что-то сделать, что-то придумать, иначе его дочь сожгут вместе с ее миром.

Рисовальщик попытался представить себе, что будет, если карта Вей начнет жить за полями Агеллусии. Мост – самое слабое место. Это заранее спланированная брешь для прорыва. Это будет даже не прорыв, а постоянный наплыв нового мира, постоянное проникновение. Начнется с того, что эти… как их? Чершики начнут постепенно разрушать его имение. Он вынужден будет переехать жить ближе к Академии. Мир Вей потянется за ней, потому что Альмер, разумеется, возьмет дочь с собой. Монстры попрут в самое сердце Агеллусии, к Академии. Долго ли охранные бригады смогут их сдерживать? Да, чершики не станут убивать людей и рушить дома. Намеренно не станут, потому что безобидные. Но случайных жертв вряд ли получится избежать.

А самое критичное, что чужеродные монстры в центре мира создадут разрушающие условия для ткани карты. По краям, у полей латать отдельные прорехи проще, чем воссоздать заново середину. Значит, нельзя им переезжать к Академии. Нужно оставаться здесь. Значит, нужно убирать монстров Вей из этого мира. Пусть она загонит их обратно, в свой мир. А чтобы ее мир не тянулся за ней в Агеллусию, придется Вей отправить жить в него. Альмер понимал, что одну дочь там оставить не сможет. Ему придется уйти вместе с ней. И будут они жить там вдвоем до самой смерти…

Или не будут? Ведь если Альмер уйдет в другой мир, на другую карту, то Агеллусия последует за ним, чтобы вернуть его. И тогда уже Агеллусия вторгнется, прорвется в мир Вей и уничтожит его. И Вей придется вернуться обратно. И ему. И все вернется на круги своя.

А ведь это ценная мысль! Нужно рассказать ее старейшим: что нарисовавших свои миры в них и нужно отправлять. Тогда Агеллусия сама с ними разберется. И не придется никого сжигать. Ведь самодеятельные миры продолжают искать своих создателей, даже уже умерщвленных. Отсюда и прорывы. Да, это выход. Сейчас Альмер возьмет с собой Вей, вернется в Академию и расскажет все старейшему. Тогда Вей не убьют, а просто сошлют на нарисованную ей карту. А чтобы ее не тянуло домой, а вместе с ней и ее мир, Альмера отправят с ней. И Альмер притянет на себя силы Агеллусии… И так далее. И все будет хорошо.

* * *

– Ты уверен, что Вей больше ничего не придумает, не нарисует? – старейшина спрашивал абсолютно безэмоционально. – Даже если Вей не успеет нарисовать ничего, что могло бы как-то проявить себя, и Агеллусия проникнет в ее мир со всеми предполагаемыми тобой последствиями, ты можешь обещать, что по возвращении она не нарисует новый мир.?

– Думаю, что вид разрушаемого мира образумит ее. Я объясню ей, что разрушение ее мира не страшно, потому что у нее есть куда вернуться. А разрушение Агеллусии – это еще и смерть людей, которых нет в ее мире. А тем, кто не погибнет, идти будет некуда, поскольку они, в отличие от нее, не умеют рисовать новые миры.

– Ты уверен, что,живя с тобой в своем мире, она не нарисует еще какие-нибудь миры?

– Не уверен, но это же будет уже не в Агеллусии.

– А ты знаешь, как будут действовать миры, нарисованные в мире за полями Агеллусии?

Об этом Альмер не задумывался. До сих пор ему все казалось логичным: они уходят, и Агеллусия постепенно разрушает мир Вей, они возвращаются.

– Даже если мир Вей продержится достаточно долго, сможешь ли ты отвечать за нее, когда умрешь от старости?

Альмер молчал.

– Думай. Когда догорит эта свеча, ты выйдешь отсюда. Твоя дочь будет ждать тебя вместе с нами. Ты должен будешь произнести свое решение.

* * *

Свеча догорела. Крохотный огонек потрепыхался на остатках тонущего в расплавленном воске фитиля, мигнул последний раз и исчез. Альмер тяжело поднялся с кресла, на ощупь дошел до выхода, толкнул тяжелую створку. Все сидевшие в зале обернулись на звук открывшейся двери. Десятки глаз вперились в появившегося рисовальщика, но он видел только одни – глаза дочери.

– Прости, Вей…

Сергей Мельников. ПРО ВОЛКОВ И ГУППИ

Из всех своих владений герцог Брауншвейгский особо выделял замок Вольфенбюттель. Всякий раз, когда дела государственные не требовали его присутствия в столице, он отправлялся туда. Челядь судачила, что причиной тому надменная красавица Вильгельмина Ротерхут, служившая в замке хоффмаршалом, но это от зависти.

При Вильгельмине хозяйство резиденции содержалось в идеальном порядке: скатерти хрустели, под перинами не то, что горошины – горчичного зёрнышка не найдёшь, рейнское охлаждено до необходимого градуса, и даже обод ночного горшка, что совсем необъяснимо, в любой момент оказывался приятно тёплым. Те же чёрные языки в своём невежестве объясняли успехи фрау хоффмаршал колдовством, но на самом деле причина была в строгости и точно прописанных должностных инструкциях. Особенной же любовью герцога пользовался восхитительный суп, секрет которого Вильгельмина держала в строжайшем секрете.

Всему приходит свой срок, иногда неожиданно. В один из приездов, поздним вечером, после обильного обеда со знаменитым супом, Его Милость отпустил Вильгельмину на покой. За многие годы беспорочной службы он пожаловал ей охотничий дом в самой глухой чаще Оберхарца, и немедля отправил туда с почётным конвоем из полусотни егерей. В полумиле от дома егеря установили кордон и обустроили посты на редких проходимых тропках – без разрешения герцога и заяц не проскочит.

Дом бабушке так понравился, что она его больше не покидала. К ней в гости тоже никто не приходил. Солдаты герцога привозили Вильгельмине всё, что могло ей понадобиться, да время от времени внучка, Марианна, забегала проведать бабушку. Больше пропуска ни у кого не было, кроме невестки фрау хоффмаршал, матушки Марианны, но её на кордоне не видали ни разу. Герцог бережно хранил покой бывшей управительницы Вольфенбюттеля.

* * *

В Оберхарце сгустились сумерки. Ветер с лысой макушки Броккена взъерошил белокурые волосы Марианны, взметнул плотоядно саржевую юбочку, сунулся в корзинку, но,кроме остывших деревенских пирожков ничего там не нашёл и погнал волны по дубовым кронам. Марианна подоткнула затрепетавшую кружевную салфетку и взялась за шнурок звонка. Справа от него, в рамочке под стеклом, висела каллиграфическая надпись: «Для открытия двери потянуть за прилагающийся шнур». Ниже – ещё одна, с надписью: «Не дёргать!».Точные и доступные инструкции бабушка считала краеугольным камнем порядка. Ни тянуть, ни дёргать Марианна не стала: в узкую щель между дверью и косяком лился уютный мягкий свет. Она толкнула дверь и с опаской вошла в дом.

– Бабушка… – дрогнув голосом, позвала она.

Тишина была ответом. Где-то вверху лилась вода, и Марианна, на цыпочках, мимо бесчисленных дипломов и благодарностей в дубовых рамах, поднялась на второй этаж. У двери бабушкиной спальни она остановилась и прислушалась. Вода шумела там. Затаив дыхание, Марианна открыла дверь. Спальня тоже была пуста, в приоткрытой душевой стучали капли по эмали и незнакомый мужской голос напевал марш королевских егерей.

Марианна смутилась, отшатнулась назад – голос умолк, затих шум воды. Не успела она закрыть дверь, как в проёме ванной появился волк. Он непринуждённо, не без изящества, опёрся передней лапой о косяк и оскалился. Оскал его, однако, был совсем не угрожающим, а дружелюбным и даже располагающим.

– Я, наверное, не вовремя… – пролепетала Марианна, делая ещё один маленький шажок к двери.

– Нет-нет, – поспешно ответил волк с мягким нижнебаварским выговором. – Я уже закончил. Желаете принять душ?

От близости опасного зверя у Марианны похолодело за ушами. Она впервые видела волка так близко, и понятия не имела, что волки могут ходить на задних лапах и говорить по-немецки. Особенно смущало банное полотенце, обёрнутое вокруг бёдер. Она старалась смотреть волку в глаза, но взгляд постоянно сползал ниже, через крутую, мощную грудь, покрытую мокрой шерстью, по впалому животу в чёрных пятнах к узлу махровой ткани ниже пупка.

– Вы Марианна, я не ошибаюсь? – светским тоном осведомился волк. – Бабушка много о вас рассказывала. – Он перехватил её взгляд, и в зубастом оскале появилось смущение. – Вы простите, я не одет, но на меня подобрать одежду совершенно невозможно. Вы не против, если я останусь в полотенце? Если вас это смущает, я надену бабушкин халат, но, признаться, выгляжу я в нём нелепо.

– Нет-нет не надо! – запротестовала Марианна и тут же подумала: «А вдруг он подумает, что мне нравится его рассматривать?», – а за ней сразу в голову пришла странная мысль, что ей и вправду нравится его рассматривать.

Волк был молод и великолепно сложен. Мокрая шерсть облепила кожу, под ней бугрились крепкие мышцы, свет лампы сверкал на капельках воды, а пасть, удивительно выразительная для простого хищника, была полна крепких белоснежных зубов.

«Я смотрю на него, как художник, – успокоила себя Марианна. – Все люди в душе художники… – поспешно оправдалась она перед собой. – Великолепный экземпляр! – добавила для убедительности».

– Я на самом деле ненадолго, только пирожки бабушке отдам и уйду, – сказала она вслух.

– Ой как неудачно… А бабуля уехала.

– Куда? – удивилась Марианна.

– Не знаю, имею ли я право об этом говорить… Не желаете чаю с дороги? Или, может, супа? Я сварил великолепный хохцайтзупе с шпецле и побегами спаржи, ваша бабушка его обожает.

Новость о том, что волки умеют готовить, окончательно выбила Марианну из колеи, и она покорно побрела вслед за волком в столовую. Они спускались вниз по лестнице, волчьи лапы, выломанные в обратную сторону по сравнению с человеческими ногами, ступали уверенно, будто этот зверь всю жизнь только и делал, что ходил на задних лапах. Над тонкими лодыжками выделялись крепкие икры, мускулистые бёдра размеренно, совершенно по-человечески, двигались под банным полотенцем.

Марианна затрясла головой и зажмурилась, поскорее вспомнила соседского парня Иоахима, его рыхлый живот и вечно слипшиеся от пота волосы, затрясла головой ещё сильнее, представила кузнеца Ганса, его крепкие руки и мощную грудь, но тут он, как назло, улыбнулся ртом с выбитыми зубами. Застонав от отчаяния,Марианна попыталась вспомнить солдат герцога, проверявших у неё пропуск и вдруг уткнулась лбом во что-то упругое, покрытое мягким мехом, пахнущее сандалом и пачулями. Она не успела понять, что это – перед её глазами, очень близко, возникли два волчьих глаза – два зрачка, чёрных, как жерло ружья, в янтарной радужке с ореховыми, подсолнуховыми, апельсиновыми, шоколадными прожилками. Лапы волка мягко легли ей на плечи.

– Марианна, у вас что-то болит? – с тревогой спросил он. – Я услышал, как вы застонали.

Дыхание волка пахло мятной свежестью. Марианна вдохнула его полной грудью, и в глазах потемнело.

– Нет-нет, всё хорошо, просто немного закружилась голова.

– Это от голода! – уверенно сказал волк. – Пойдёмте, моя дорогая Марианна. Миска супа и крепкий чай с чабрецом – это то, что вам сейчас нужно. Ну может быть, ещё бокал вина… У бабули есть прекрасный майнский айсвайн, охлаждённый до двенадцати градусов. Вам уже можно вино, фройляйн Ротерхут?

– Мне уже всё можно, – сказала Марианна и сразу подумала: «Почему я сказала “всё”? К чему эти уточнения? Господи, Господи, Господи».

Она в панике начала представлять лица и торсы булочника, зеленщика, мельника, герцога Брауншвейгского и его солдат, преподобного, его служек, соседей матушки и их батраков, но они, жалкие и несовершенные, не тронув чувств,таяли. Перед её мысленным взором, как два жёлтых карбункула, сияли глаза волка…

Суп был великолепен. В бульоне, прозрачном, как берёзовый сок, в россыпи мельчайших глазков жира плавали клёцки шпетле из нежнейшего фарша. С ласковой и ироничной улыбкой волк смотрел, как, закатывая затуманившиеся от удовольствия глаза, постанывая и причмокивая, Марианна поглощала суп. Как приличная фройляйн, Марианна пыталась сохранять приличия и даже держала локти прижатыми к бокам, но время от времени плебейский всхлип чистого, незамутнённого воспитанием восторга вырывался на волю.

Когда миска Марианны опустела на треть, волк остановил её:

– Сейчас нам необходимо сделать паузу. Вы непременно скажете мне за неё спасибо.

Он подошёл к ней с бутылкой вина в правой лапе, через локоть его свисало белоснежное полотенце. Это казалось невозможным, но волчья лапа легко удерживала тяжёлый штоф айсвайна. Волк налил половину бокала ей, вернулся на своё место и поднял свой бокал.

– За бабулю! – сказал он. – За всё, чем она щедро нас одарила. Прозит!

Марианна пригубила вино. Оно было превосходно.

– Сказать по правде, бабушка меня ничем не одаривала, если не считать поздравительные открытки на день ангела и Рождество.,– возразила она, на всякий случай взглянув украдкой на дверь. – Ни пфеннига, ни самого маленького дешёвенького подарочка за всю мою жизнь.

– Бабуля не слишком склонна к сантиментам. Хотя… Может быть, её подарки до вас просто не доходили? Скажу вам по секрету, моя дорогая, на днях она составила завещание: этот дом и солидный банковский счёт после её смерти перейдут к вам. Только тсс! Никому ни слова!

– Что-то не верится…

– Видел это так же хорошо, как вижу сейчас вас.

– Удивительно… Тогда за бабушку!

Марианна опрокинула остаток вина в рот. Волк последовал её примеру, покатал плотную, сахаристую жидкость во рту, прежде чем проглотить.

– Айсвайн – шедевр германского виноделия. Ешьте суп, моя дорогая Марианна, сейчас он откроет вам новые грани вкуса. Знаете, как его делают? У нас в Баварии оставляют часть урожая рислинга не снятым на лозах до первых заморозков. Когда лужи подёрнутся льдом, ягоды сморщатся и потеряют большую часть влаги, зато их мякоть станет сладкой и насыщенной. На один штоф вроде этого уходит более трёхсот фунтов подмороженного винограда – настоящее сокровище! Когда пью айсвайн, я особенно остро чувствую гордость оттого, что в моих венах течёт баварская кровь.

– Далеко же вы забрались… Я саксонка только наполовину, – смутилась почему-то Марианна.

– Лучшую половину, уверяю вас! – галантно успокоил её волк.

– А где всё-таки бабушка?

– Устраивает ваше будущее, дорогая моя, – туманно ответил волк и подлил вина.

К тому времени, как штоф опустел, совсем стемнело. Небо заволокло тяжёлыми тучами, подсвеченными сверху лунным серебром, и оттого ещё более тяжёлыми и грозными снизу. Жалобно скрипнула рама под порывом ветра, завыло утробно в камине. Где-то вдали, над плешивым Броккеном, треснул, разрываясь, небесный холст, сверкнуло на миг сияние в прорехе и угасло.

– Я не могу отпустить вас в такую погоду, юная фройляйн, – сказал волк.

Он подошёл сзади совершенно бесшумно, и Марианна от неожиданности вздрогнула.

– Ложитесь спать в бабулиной спальне, а я переночую здесь, на софе.

Острый запах опасности достиг ноздрей, пугающий и волнующий. Она побледнела, отвела взгляд, и это не ушло от внимания волка.

– В спальне крепкая дверь с надёжным запором. Вам совершенно нечего опасаться, но, если так будет спокойнее…

– Спасибо, – сказала Марианна.

Она поднялась в спальню и задвинула засов.

Марианна долго лежала в темноте. Бледные лучи фонаря пушистым веером качались на потолке. Выпитое вино не давало заснуть, оно томило, требовало этой ночью чего-то большего, чем сон. Коварное, баварское, оно струилось по венам, тревожило волчьим мехом их нежные стенки, навевало видения, от которых тело Марианны вспыхивало острым, постыдным удовольствием. Она вдруг поняла, кем стал этот странный волк для бабушки, и попыталась вызвать отвращение, представив их вместе, но вышло иначе.

Бесшумно, на носочках, Марианна подкралась к двери и потянула задвижку. В ту же секунду в дверь поскребли.

– Кто там? – глупо и неуместно спросила Марианна.

– Это я, волк, – глухо отозвался знакомый голос. – Понимаю, звучит глупо, но в камине так воет ветер, будто стая волков окружила дом. Позвольте мне переночевать на полу у вашей кровати. Я отвык спать один…

Марианна распахнула дверь. Волк, замотанный в простыню, стоял со свечой в руке и с мольбой смотрел на неё.

– Клянусь, я вас не трону, – сказал он.

– Вы не будете храпеть?

– Вы не услышите ни звука!

Несколько бесконечно долгих минут Марианна следила за игрой света на потолке. Волк не соврал, дыхание его было тихим. Когда оно выровнялось, Марианна выглянула из-за края кровати.

Волк раскинулся на спине. Простыня лежала на нём, как римская тога, открыв плечо, часть груди и мускулистого живота. Мех, чёрный с проседью, блестел в полумраке. Ей невыносимо захотелось коснуться его, зарыться пальцами в жёсткую шерсть на холке… На холке? Марианна едва сдержала крик. Она перекрестилась, зашептала молитву Пресвятой Деве Марии, но осеклась на полуслове, потому что от жгучего стыда запылали уши. Марианна уткнулась носом в подушку, глаза наполнились горячими слезами. Она тихо застонала. От мятного дыхания шевельнулись волоски на её виске.

– Кого мы обманываем? – прошептал волк.

Марианна проглотила слёзы, повернулась к нему, к его светящимся, лучистым глазам и подняла одеяло. Волк скользнул к ней, прижался к её горячему телу. Марианна обвила его руками и ногами, зарылась носом в мех, вцепилась пальцами в жёсткую шерсть на загривке. От ощущения этой шерсти между пальцами тело свело нежной судорогой.

«Кого мы обманываем?» – беззвучно повторила она.

Потом она стояла у окна не в силах поверить в то, что только что случилось. Сзади чиркнуло кресало, потянуло жжёной тряпкой. Волк неслышно возник за её спиной и прижал её к себе.

– Будешь? – Он протянул ей самокрутку.

Марианна затянулась, тяжёлый дым оцарапал лёгкие. Она задохнулась, закашлялась, разбрызгивая слёзы.

– Ну-ну, – улыбающимся шёпотом пробормотал ей в ухо волк. – Сейчас полегчает.

В самом деле, лёгкие всё ещё горели огнём, но в голове просветлело и тяжёлые мысли растаяли.

– Не надо было этого делать, – Марианна вернула самокрутку волку.

– Перестань. От одной затяжки цикорием ничего не будет.

– Я не об этом.

– Ну-ка, ну-ка. – Волк развернул её к себе, склонив лобастую голову заглянул в глаза. – Тебе не понравилось?

– Мы с тобой разных биологических видов: ты – волк, я – человек.

– Это не так. Есть всего два биологических вида: волки и гуппи. Я – волк, ты – волчица.

– Я не понимаю, – растерялась Марианна.

– Вина?

* * *

Волк сидел на полу, Марианна лежала, положив голову ему на колени. Он поглаживал её волосы лапой и, потягивая рейнское из бокала, объяснял:

– Единственное, что на самом деле разделяет всех живых существ – это отношение к детям. Есть волки, они кормят собой волчат. Есть гуппи, они кормятся своими мальками. Я уже говорил, ты – волчица.

– Я не готова никого собой кормить.

– Это ты сейчас так говоришь, а только родишь первого волчонка… Он будет пить твои соки изнутри, потом высосет молоко из твоей груди. Он выест твою молодость, заберёт красоту, время, силы, и ты с радостью всё ему отдашь. Ты выкормишь его своей жизнью, станешь компостом, питательной средой для него. В конце концов волчонок заберёт всё, что ты имеешь, после твоей смерти, если повезёт… Мама кормила тебя грудью?

– Нет, у меня была кормилица… Почему ты спрашиваешь?

– Наверное, вы с матушкой не очень близки…

– Странный вывод и вообще теория у тебя очень странная.

– Видишь в ней противоречия?

– Не знаю, не уверена.

Марианна села и нашарила свой бокал.

– А моя бабушка, она волчица?

– Вне всяких сомнений. Вы с ней очень похожи, ты знаешь?

– Не замечала. Что-то я проголодалась. Суп ещё остался?

– Конечно! – Волк вскочил и скрылся за дверью. – Сейчас разожгу камин, – крикнул он, сбегая по лестнице.

* * *

Они сидели в столовой, напротив друг друга, за длинным столом, накрытым крахмальной скатертью. Волк зажёг свечи в витых бронзовых канделябрах, их мерцающий свет переливался золотом на густом волчьем меху. Марианна разломила ржаную булочку и глотнула немного вина, оттягивая гастрономический восторг.

– В чём секрет? – спросила она. – Какие-то редкие травы?

– Травы тоже, – кивнул волк. – Но самое главное – я пять часов вымачивал мясо в сливках. У твоей бабушки, как оказалось, очень жёсткое мясо.

Марианна закрыла ладонью рот и бросилась в клозет.

Пока она, судорожно вцепившись в края ночной вазы, задыхаясь и кашляя, изливала из себя съеденный суп, смешанный с рейнским, волк заботливо придерживал её волосы.

– Умоляю, скажи, что я не так тебя поняла, – всхлипывая взмолилась Марианна.

Волк покачал головой:

– Прости, но так. Бабуля сама об этом попросила, и о том есть бумага, заверенная нотариусом. Она не хотела, чтобы у меня были потом неприятности.

– Но зачем?!

– Я же говорил тебе, что бабуля – настоящая волчица. Она относилась ко мне, как к родному сыну. Ну, почти.

– Стой! – выставила руку, защищаясь, Марианна. – Ничего не хочу об этом знать.

– Хорошо, – легко согласился волк. – Она меня выкормила, научила говорить, ходить на задних лапах, разливать вино, готовить, наконец. Она бы меня усыновила, но ханжеские законы нашего герцогства такого не позволяет. Теория про волков и гуппи – тоже её, она мне рассказала. Я принял её всей душой, и в моей жизни настала полная гармония. Знаешь, как это было? Как-то раз она назвала свою невестку – твою мать – тупой гуппёхой, и сказала, что если не принять меры, она тебя сожрёт.

– Моя мама не такая…

– Да? Скажи, почему она послала тебя с какими-то примитивными пирожками через дремучий лес к свекрови? На ночь глядя, одну. Бабуля поваров Его Милости готовить учила! Зачем ей эти пирожки? Она их и есть не станет

– Подожди. – Марианна опустилась на пол у ночной вазы и прижалась спиной к холодной стене. Она всё ещё не могла посмотреть в глаза волку, поэтому невидящим взглядом упёрлась в противоположную стену. – Какой в этом толк? Ну, допустим, съели меня волки. – Она нервно покосилась на волка и вытерла рот. – Извини. Ей какая с того корысть? Как это укладывается в твою теорию о рыбах, поедающих собственное потомство.

– Я не знаю… Могу предположить, что где-то в серванте у тебя дома лежит договор о страховании твоей жизни в каком-нибудь «Альте Ляйпцигер». Не посещали ли твою матушку какие-нибудь серьёзные гости с портфелями? Может быть, именно после их визита в твоей матушке проснулись кулинарные таланты?

– Поверить не могу…

– Так бывает. И гуппи может родить волчонка, и волчица – гуппёху. Ты – волчонок, рождённый для заклания. Даже в твоём имени заложен этот символизм. Твоя мать француженка, так? Я догадался и по имени, и по твоей фригийской шапочке – такие давно уже не носят. Вспомни: Марианна – дитя французской революции, а что делает революция со своими детьми? Пожирает.

– И революция – гуппи, что ли?

Волк пожал плечами:

– Вот видишь, насколько это широкое понятие.

– Как-то притянуто.

– Ничуть, моя волчица, ничуть. В имени наша судьба. Смени имя, и судьба твоя изменится.

– А как зовут тебя?

– Вольф, – рассмеялся волк. – Просто Вольф. Люпус, Ликос, Влк, Фалькас – я тот, кто я есть,и никто иной. Твоя бабушка тоже могла бы носить моё имя – она точно никогда не отправила бы тебя через лес с тухлыми пирожками.

* * *

Рано утром Марианну разбудил аромат свежесваренного кофе. Она открыла глаза, сначала в мутной сонной пелене увидела фарфоровый кофейник с пасторальными пастушками, две изящных чашечки и тонко нарезанный штрудель с яблоками, потом – морду волка, виноватую, но с хитрыми огоньками в глубине янтарных глаз.

– Никакого мяса, – заверил он. – Только яблоки и корица. Ешь, волчица, для тебя пёк.

Марианна отодвинула поднос.

– Сначала скажи, зачем ты это сделал?

Волк отвернулся и со вздохом опустился на пол. Теперь она видела только его крепкие плечи и затылок с торчащими ушами.

– Бабуля старела. Она сделала десятки пластических операций, правильно питалась, занималась спортом и регулярно… молчу, молчу, об этом ни слова… Это давало результат снаружи, но внутри… Она старела. Ты не представляешь, как это грустно, когда стареет дорогой тебе человек. Настал день, когда она привела в порядок дела, написала завещание и распоряжения о своей смерти. Когда нотариус ушёл, мы остались одни, вот тогда она и попросила меня об этом. Настоящая волчица! Всю свою жизнь, всё своё состояние она отдала волчонку, тебе. Она хотела, чтобы и тело её съели те, кто её любит, а не безмозглые черви. Я просто добавил специй.

Снова волк держал волосы Марианны, чтоб они не падали в ночную вазу, и гладил её содрогающиеся плечи.

– Что ж у тебя такой желудок слабый? Я думал, ты уже привыкла. Это всё от неправильного питания, – приговаривал он, и от этих слов её кашель становился ещё надсаднее.

Пока Марианна приходила в себя, волк куда-то исчез, потом появился снова, с небольшим узелком в лапах.

– Вот, – сказал он, глядя в сторону. – Я взял немного еды на первое время… Почти, волчица, но мне пора уходить.

– Почему? Зачем? – удивилась Марианна.

– Ну, знаешь, я не могу быть уверен, что гибель бабушки не повесят на меня. Очень не хочется стать новым чучелом в Вольфенбюттеле.

– Ты же сказал, что есть бумага, заверенная нотариусом…

– Должна быть, бабуля так сказала, но я её не видел. Да и будет ли она иметь какой-то вес? Много ли стоит в нашем богоспасаемом герцогстве жизнь какого-то волка? Лучше мне в лес податься, целее буду.

– Постой, а как же я?

– Ты же сама говорила, что мы разных видов.

– Ты убедил меня в обратном!

– Чего не сделаешь ради красивой женщины.

Марианна бросилась на него с кулаками. Волк бросил узелок, на пол, в нём что-то несъедобно звякнуло, и обхватил её лапами.

– Успокойся, волчица, я шучу. Конечно, мы с тобой волки, только другим об этом знать не надо, – Он прижал её голову к груди и тихо-тихо сказал в ухо: – Я покручусь неподалёку, пока всё не успокоится, а потом буду рядом. Захочешь меня увидеть – позови.

– Как?

– Свечку на окно спальни поставь, и я сразу прибегу. Этот дом теперь твой. Приду, если не одичаю… В лесу поговорить не с кем.

Мариана высвободилась из его лап.

– Значит, ты говоришь, что моя мама – гуппи…

– Да, волчица, будь с ней настороже…

Марианна молча, приподняв бровь, смотрела в жёлтые глаза волка. Он озадаченно нахмурился, потом ухмыльнулся во всю свою зубастую пасть:

– Ухи захотелось?

Подхватив узелок, он выскочил из спальни и поскакал вниз.

– Для тебя – что угодно, волчица! – услышала Марианна его крик перед тем, как хлопнула дверь.

Юлия Рубинштейн. ЖАРЕНЫЙ ПЕТУХ

От тычка Веденин чуть не упал лицом в чувал.

– Не ворохайсь, страдник! Где кошель заныкал?

Тычок был недвусмыслен – Мартемьян сразу понял, что это ствол. Замер, перестав накладывать дрова в топку. Самостоятельная работа по геологическому строению Северного Урала оборачивалась скверно.

Еще раз, в затылок:

– Н-ну?

Послышался голос Олека:

– Онуфрий Алферыч, везде поискали?

Грузно повернулся позади Онуфрий:

– Цыть, поганец! Не то и тебя!

Мартемьян перевел дух. Стало ясно: попутчик что-то потерял. Всей-то избы – две на две сажени, да лаз на чердак, где в сезон коптят рыбу или птицу. И их четверо, пересиживающих вьюгу, что бушует второй день. Сам добрался вчера еле-еле, а эти трое уж сидели тут: зырянин Олек, приказчик купца Норицына; Нядми, самоед-охотник; Онуфрий Алферович Колотыгин, до того гордый кержак, что со всеми и за стол не садился.

– Эй, птенец фармазонской, ниверситецкой, поворотись! Сымай одежу-то солдатску!

На Веденине была студенческая форменная тужурка – на зиму застревать тут никак не рассчитывал. Он расстегнул ремень с вензелем Императорской Горной Академии, и Онуфрий тут же ткнул стволом охотничьего «зауэра» в живот.

– Мягко, гля. Ну, дальше…

– Да что ищешь, жяажя? – спросил Нядми.

Держа «зауэр» на правой, старовер полез левой за пазуху.

– Во! – в руке его расправился почти до полу длинный узкий дерюжный мешок.

– И там… ничего?

– Не дури!

Одновременно ружьем водил по телу Мартемьяна, поддевал полы одежды, дергал штанины столичного пошива суконных брюк. Заставил и их спустить. Выявились вязаные кальсоны. Тоже пощупал дулом.

– Ну, закрой страмоту-то, невыразимые-то. Таперя разувайся.

– Ума решился… – прошептал Олек. Не понять было, относится ли это к Нядми или к Онуфрию. Сам Олек, да и Мартемьян, прекрасно знали: такой кошель – пояс старателя, туда ссыпают намытый золотой песок и носят, обвязав вокруг талии.

– Ты! Вчерась топил? И задвижку открывал. На крышу выкинул!

– Еще поищем, а, жяажя? – подал голос миролюбивый Нядми.

– Благим прикидываисси?

– А я тоже… – вскочил Нядми, и скуластое лицо его зарделось от обиды, а угольно-черные брови сошлись совсем. – Я ненец! По-русскому… человек! И ясак выплатил, и отношение о том имею! За что меня…

Олек кинулся сбоку, обхватил Нядми в охапку, тонкие губы сжались в нитку:

– Укокошит!

– …стрелить хошь? – отбивался охотник. – У царя нич-чя не брал, у тя не брал!

Длиннорукий, проворный Олек одолевал, затискивал ненца в угол.

– Молчи, дурной, всех из-за тебя…

– Вор у вора украл, – подначивал Онуфрий, – вор вора уклал…

– Онуфрий Алферыч! – наконец смог сказать внятно Мартемьян, уже одевшийся. – А вчера кошель был? Вы точно не в пути обронили?

Оглушительно бахнуло, избу заволокло пороховым дымом. В углу визгнули немужским дискантом. Потасовка распалась, Олек остался лежать, Нядми, тяжело дыша, вскочил.

– Ты его, я тебя, – наступал Онуфрий. Глаза его выкатились от ярости и от дыма, стали козлиными, бесцветными, лишь белки кровенели. – В угол, замри!

Стал раздевать Олека левой, не выпуская правой «зауэр».

– Эй, ты, птенец, помогай!

Мартемьян криво улыбнулся:

– Это уж вы сами, г-с-дин Колотыгин, нам тут вместе сидеть, пока не уляжется вьюга, так что…

Олек зашевелился:

– Ох… Свят, свят… Омель, что ли? – он пытался отползти от Онуфрия.

– Не поминай беса! – Нядми в углу сунул правую руку за пазуху, но освирепевший Онуфрий перехватил его движение, бухнул прикладом, как дубиной, тот свалился без чувств. Старатель обернулся к Веденину:

– Не дошло? Тебя…

Мартемьян слышал, что Омель – зырянский дьявол темных языческих мифов, исчадие глубин первичного океана, представление о котором, однако, поддерживалось наукой палеонтологией. И эта мысль нежданно, в один миг вернула ему способность к действию.

– Онуфрий Алферович! – сказал он со всей доступной рассудительностью. – Вы говорили о божьем промысле, обратимся же к нему!

В озверелых глазах промышленника словно что-то мигнуло. Мартемьян продолжал, стараясь, чтобы между словами нельзя было ничего вклинить, точно у лектора на кафедре:

– Знаю средство выявить вора, данное свыше еще во времена ветхого Ветхого Завета. Для этого необходима жертвенная птица, святые праведники обычно брали петуха, однако пятикнижие Моисеево разрешает при отсутствии такового замену любым экземпляром мужеска пола…

– Копченых-то тут запасено по пролету… – почти не шевеля даже губами, выдохнул Олек, и ресницы его затрепетали надеждой.

– Итак, возьмем зажаренную птицу, обращаю ваше внимание, Онуфрий Алфер-ч, приготовленную без посуды, поэтому ваше древлее благочестие отнюдь не оскорбляется. Споем над нею вместе любой из псалмов Давидовых, после чего возложим на нее десницы. У вора десница сразу почернеет и отсохнет.

– Грех против третьей заповеди. Сме-ерт-ный, – усмехнулся в бороду старатель.

– А потому еще раз обыщем всю избу, – согласно кивнул Мартемьян.

Разделили избу, кому где искать, и работа закипела. Мартемьян перебрал поленницу дров. Олек перетряхнул все до тряпочки на полатях. Нядми подвигал в красном углу икону, стоявшие возле нее корзины, где предыдущие ночевщики оставили запас муки и крупы. Онуфрий лишь зыркал пронзительно, а когда все до вершка было обыскано и чуть ли не просеяно, бросил:

– Полез за птицей, а вы чтоб ни гугу.

Перекладины лестницы на чердак гнулись и скрипели под шестипудовым телом. Возился там, возился, наконец спустился, держа ощипанную мерзлую тушку глухаря:

– Чтоб все как у праведников. Ты, самоед! – ткнул «зауэром», с которым не расставался, в сторону ненца. – Крещеный?

– Пустозерский отец-часовенник Васильем нарек, – готовно вытащил нательный крестик Нядми.

– Ну, лезь, проверь, все ль я посмотрел. Ты благой, на тебя призреет, – коротко дернул старатель вверх головой, но не стволом: ствол продолжал следить каждое движение Нядми.

Тот слазил, повозился и спустился.

– Ничего, однако. И на крышу не выкинуть, труба узкий, длинный.

– Теперь на меня глядите, – с этими словами старатель распустил пеньковую подпояску, сбросил и зипун, и поддевку, и верхнюю посконную рубаху, и штаны армячинные спустил – все до исподнего.

– Самоед, – указал стволом на Нядми-Василья, – а ну, сюда, охлопай меня, чтоб не перед одним господомГосподом, а и перед этими страдниками чисто.

Нядми исполнил приказ и подтвердил:

– Пусто, однако. Не врет.

Подошел к стене и вытащил кусок бревна, заменявший окно. В избу ворвался мороз вместе с резким зимним светом: метель кончилась. Ненец высунул лицо в проем и крикнул:

– Э-эй, медвежья лапа, Нядми свидетель, все саво, все ненец хороший!

Олек дернулся было:

– Поганские…

– Цыть! – притопнул, одеваясь, Онуфрий. – Ишь, облизьяна, угождать, глаза отводить! Уж замечтал за мое золото дочку хозяйску… На те шомпол, стряпай!

Обрубок бревна вернулся на место, начавшая уже размораживаться тушка была насажена на шомпол, как на вертел. Четверо обступили чувал и пели.

– С небес призирает Господь, видит всех…

Уголья мерцали рдяно, потом подернулись белым пеплом.

– …как мы уповаем на тебя-а-а… – затихли последние звуки псалма, и Мартемьян взял в руки шомпол с жареным глухарем.

– И как сказано Господом: я есмь огнь поядающий… – прикоснулся тушкой к углям, раздалось сильное шипение, взвился дым, – возложим десницы!

Первый хлопнул правой ладонью по жареному глухарю, шлепок вышел влажный, жирный. За ним Нядми – аккуратно, беззвучно, в одно движение. Онуфрий дотронулся, сложив ладонь горбом, будто опирался на нетолстую жердь. И наконец, Олек.

– А теперь ладони покажем небу!

Положил жареную птицу на стол и показал сосидельцам обе ладони. Правая выпачкана в жире и белом пепле. У Олека и Нядми правые ладони извачканы так же.

– Ну-с, г-с-дин Колотыгин?

Судорогой дернулось лицо кержака, он неуклюже развел руками. Ладони были чисты. Обе.

– Сами спрятали кошель, и не прикоснулись, боялись, – словно припечатал Мартемьян жестко, кивнув на глухаря. – Рассказывайте! – прозвучало еще резче.

Рот Онуфрия разъехался, глаза расширились бездонно:

– Поми…

– Говори, кого навел! – крикнул Нядми, схватив старателя за грудки. – Я человека слышал, продух открывал!

Онуфрий отпихнул от себя ненца, но Олек повис на кержацких руках, а Мартемьян сорвал с его плеча ружье.

– Ну-ка все по углам! А ты – правду!

– Ох… – простонал грозный еще минуту назад промышленник. Ствол упирался ему в горло. – Помилуй мя… В чувале, во вьюшке…

Нядми белкой прянул наверх:

– Есть! Несу, однако!

Глазам студента, охотника и приказчика предстал пояс-кошель, полный золотого песку. Прокоптелый за двое суток пребывания в трубе чувала, где он висел на железном крючке у нижней петли вьюшки. И где его не заметил даже следопыт Нядми, искавший хоть каких-либо следов выше вьюшки, но не ниже.

– А теперь, – не сбавлял напора Мартемьян, – объясни, зачем?

– Выходи, эй, раскольник! Знаем, ты здесь! – донеслось снаружи. Грохнул выстрел.

– Ой, покрой мя… – запрыгали губы у Онуфрия. – Должник я… Должен Кутырю, он за своим пришел. Защити, пречистая… Скажи ему: гол есмь, не мое золото, все вам отдаю…

Снаружи летела отборная брань и угрозы.

– П-пропали! Кутырь, его шайка! Старателей грабят, – испуг плясал в светлых глазах Олека. – Слышь, городской, а тебя за полицию не примут?

Мартемьян коротко засмеялся:

– А что? Вяжи его, друзья, этим напоказ! Василий… или как вас? – пояс-то наденьте! Под одежду!

Высунул в окошко ствол «зауэра»:

– Именем закона, всем отойти, таможня дело ведет! – и выстрелил.

– Жулик! Покажись! – принеслось в ответ.

– Застрелят! – охнул Нядми, но Мартемьян скинул тужурку и выставил ее на ружье в дверь. Грянуло два выстрела, сливаясь в один – и топот. Мартемьян перескочил через сугроб, наметенный у двери, одеваясь на ходу. Засверкали буквы на погонах и орленые пуговицы, из лесу послышалось:

– Засада! Драпаем!

Хруст удалялся.

В Щугор пришли по тающему снегу, ведя Онуфрия якобы под конвоем. Золото тот поначалу делил начетверо, но польстился на долю один Олек: Нядми нужнее были капканы и мука, а Мартемьяну – лодка с верным провожатым до Чердыни, пока реки не встали.

Алексей Филиппов. ДВЕРЬ

Раиса Васильевна поднялась на крыльцо с резными перилами как всегда – к девяти часам утра. Она заведовала районным музеем и слыла в народе дисциплинированной до крайности. Никто не помнил случая, чтобы Раиса Васильевна куда-нибудь опоздала. Раньше прийти, так это всегда пожалуйста, но опоздать – ни-ни. По заведующей можно было сверять часы. Некоторые так и делали. Вот и сейчас, влюбленные, видимо, всю ночь просидевшие на скамеечке возле музея, встрепенулись и стали прощаться. Раиса Васильевна достала ключ и… И, можно так сказать, окаменела. Замка на дверях не было! Если бы сейчас в их тихий городок залетело шальное торнадо, то этот катаклизм не столь бы потряс душу заведующей, сколь изумило ее исчезновение замка. Двадцать лет он честно берег местные древности, и вдруг исчез…

Раиса Васильевна дернула дверь. Дверь не поддалась.

– Изнутри заперто, – прошептала заведующая и стала озираться в поисках помощи.

Мимо, как и всегда в это время, шел учитель рисования Иван Иванович.

– Что случилось? – взбежал он на крыльцо.

– Замка нет, – Раиса Васильевна указала на пустые проушины.

– Как так?

– Сама не понимаю… И дверь заперта изнутри…

– Надо в полицию сообщить.

– А если там Николаша? – Раиса Васильевна захлопала ресницами. – У него же запас— ной ключ есть. А я вчера ему деньги выдала. Он может, если…

Николаша – единственный подчиненный Раисы Васильевны. Числился он дворником, но, как человек мастеровой и начитанный, мог выполнить любую работу. Бесценный сотрудник, однако, как и большинство бесценных, имел слабость. Чаще всего эта слабость проявлялась в день зарплаты. Поддавшись слабости, Николаша совершал разные не совсем обычные поступки, один из которых толкнул дворника на скамью подсудимых. Там ему определили условный срок, потому-то и не хотела Раиса Васильевна раньше времени беспокоить стражей порядка.

– А может, мы сами как-то откроем? – с превеликой надеждой посмотрела заведующая на учителя рисования.

Иван Иванович уж лет двадцать пять был влюблен в Раису Васильевну, а потому ее желание – всегда закон. Педагог чуть зарделся и толкнул дверь плечом. Дверь чуть дернулась, но не открылась. Иван Иванович толкнул еще раз и задумался. Возможностей исполнить желание любимой явно не хватало, но и отступать было никак нельзя.

– Я сейчас, – крикнул учитель и поспешил прочь от крыльца. – Семеныча приведу.

Трудовик Павел Семенович явился с металлической линейкой. Сунув линейку в щель между дверью и притворной стойкой, трудовик минуты три посопел и дверь открылась.

Они осторожно перешагнули музейный порог, и упругая пружина захлопнула дверь. Все вздрогнули. Залов в музее два: основной и малый. Малый прошли без приключений, а вот в основном зале ждал их сюрприз.

На полу, под картиной «Подлость» местного художника, лицом вниз и раскинув руки в стороны лежал седой мужчина. Возле головы его валялся топор.

Раиса Васильевна вскрикнула и пошатнулась. Иван Иванович поддержал ее за талию, Семеныч нагнулся к мужчине и объявил.

– Мертв…

Раиса Васильевна всхлипнула, Иван Иванович покрепче взялся за ее талию. И как раз в этот момент скрипнула дверь и послышались тяжелые шаги. Все обернулись. По малому залу шел незнакомец весьма крепкого сложения. Он вошел в большой зал, могучей рукой отодвинул присутствующих и произнес.

– Обана… Трупешник… Кто его?

– Не-не знаем, – еле слышно выдавила из себя Раиса Васильевна.

– Инспектор Томин, – представился незнакомец и сразу же схватил быка за рога. – Мне на улице сказали, что в музее какие-то непонятки, а я думал кражонка, а тут… Кто это?

Все пожали плечами, кроме инспектора, естественно, а тот нагнулся к трупу и перевернул его на спину. И в таком положении мертвеца никто не признал.

– Так, так, – Томин выпрямился, вытер ладони о штаны и обвел всех строгим взглядом. – Рассказывайте....

– Понимаете, – оживилась и засуетилась Раиса Васильевна, – я пришла, а замка нет… Никогда ж такого… Тут Иван Иванович… Подергали и никак… Потом Павел Семенович открыл…

– Кто открыл? – взмахом ладони остановил сбивчивую речь заведующей инспектор.

– Я, – мгновенно признался Семеныч. – Иваныч попросил, я и…

– Как была заперта дверь?

– Примитивная щеколда, – трудовик махнул рукой. – Типа «задвижка дверная» без всяких прибамбасов. Я дверь потянул чуть на себя, ослабил, стало быть, потом потихонечку линеечкой чик-чик…

Инспектор кивнул и спросил.

– А закрыть таким же образом снаружи щеколду можно?

– Ну, – Семеныч замялся, – если очень постараться, хотя…

– Что «хотя»?

– Глубоко щеколда была задвинута… До конца… Изнутри это мигом, а вот снаружи надо покопаться, и вряд ли убийца стал бы долго возиться на освещенном крыльце…

– Предположения меня не интересуют, – оборвал трудовика Томин. – Мне нужны только факты, – инспектор стремительно повернулся к Раисе Васильевне: – Долго он открывал дверь?

– Вы меня подозреваете? – удивленно выпалил Павел Семенович.

– Я всех подозреваю, такая у меня работа, – строго глянул на трудовика инспектор и опять повернулся к заведующей. – Ну…

– Долго, – прошептала Раиса Васильевна.

– «Долго» – понятие растяжимое, – сказал Томин и опять перевел взор на Павла Семеновча. – А вот логика подсказывает мне только один правдоподобный вариант развития событий: некто при помощи линейки кое-как закрыл снаружи щеколду, а потом изобразил длительное открытие. Нет здесь другого варианта. Осталось только найти мотив…

– Да как вы смеете? – вспыхнул Семеныч. – По какому праву!

– По праву разумного человека, – усмехнулся Томин. – И главный мой аргумент – линейка.

– Линейка?

– Если бы вы не знали, как закрыта щеколда, то взяли бы и другой инструмент. Но вы знали точно,в чем здесь дело… Зачем ты убил старика?

Все замерли от настолько неожиданного поворота дела. В музее стояла гробовая тишина, но внезапно громкий звук разорвал ее. Звук этот, словно выстрел, раздался из затемненной ниши, где восковые фигуры изображали семейную разборку в семействе Рюриковичей. Упал посох Ивана Грозного. Инспектор метнулся на звук и вытащил из темной ниши заспанного гражданина.

– Николаша! – закричала заведующая. – Ты что там делаешь?

– Чего? – потряс головой дворник. – Ничего… А вы чего тут?

И тут Николаша увидел труп и обомлел.

– Кеша…

– Какой Кеша? – словно охотничий пес, почуяв добычу, встрепенулся инспектор.

– Тык, – развел руками дворник, – вчера в шалмане скорешились, а потом он спорить стал, что в нашем музее не может быть картины Максимова. Ну, я доказал, а потом … Сели тут, разлили… Дальше муть…

– Поссорились? – спросил Томин.

– Чего нам ссориться? Нам делить нечего: выпили, об искусстве поговорили…

– А потом ты его обухом? – инспектор подхватил с пола топор сунул его дворнику и закричал: – Не сошлись в мнениях о достоинствах пейзажа? Покажи, как!

– Все мы сошлись, – засуетился Николаша и бросил топор на пол. – Сошлись и разошлись… Уснул я…

– Так и запишем? – обвел всех радостным взором Томин. – Топором по голове ударил, запер дверь и уснул. Так?

– Не так! – отчаянно затряс головой дворник. – Никого я не бил…

– А если подумать? Ты же ничего не помнишь…

– Ну, это так… – замялся Николаша и опустил глаза так, что дальше и некуда. – Развезло чего-то… А ведь и мог…

– Отстаньте от него! – принялась заступаться за подчиненного Раиса Васильевна. – Не мог Николаша никого убить! Он добрый!

– Не мог, говорите? – инспектор внимательно глянул в глаза заведующей. – Тогда кто по-вашему убил и запер дверь изнутри? Я вам два варианта показал, вы ни одному не поверили. Подскажите свой. Или вы все трое заодно – и не заперта была дверь музея изнутри? Какую картину хотел посмотреть убитый?

– Да, как вы смеете?! – топнул ногой Иван Иванович, а Раиса Васильевна повернулась налево и вскрикнула.

– Так, нет ее! Рама пустая!

Тут громко хлопнула дверь и в музей буквально ворвалась взволнованная женщина.

– Иван Иванович! – закричала она. – Что же вы?! Урок уж десять…

Тут она увидела труп и осеклась.

– Кто такая? – осведомился Томин.

– Завуч я, – испуганно залепетала дама. – Урок начался, а Иван Иванович…

Пока завуч входила в курс дела, Павел Семенович отыскал картину. Она, свернутая в рулон, лежала около двери.

– Короче, – инспектор потер пальцами лоб. – Ситуация из рук вон. Убийство и кража. Всем оставаться в музее до особого распоряжения. И никого сюда не впускать. Запритесь изнутри. Я сейчас вызову оперативную группу. А картину на экспертизу надо…

Инспектор взял картину и повернулся к двери.

– Подождите, – закричала завуч. – Это, пожалуй, важно!

– Что еще?

– Мне сын рассказал, что часов в одиннадцать трое вошли в музей. Сначала двое, а минут через десять еще один. Стемнело уже, они из кино с Мариной шли. Возраст, понимаете, часов не наблюдают, а я всю ночь не скала…

– Короче!

– Дворника он узнал, потому и не особо удивился…

– Значит, – стал беспокойно озираться Иван Иванович, – в музее еще кто-то есть. Давайте искать!

– Для этого есть опергруппа, – сказал Томин и потянул дверь на себя. – До ее прибытия никого не впускать и не выпускать.

– Стойте! – теперь уже остановил оперативника Иван Иванович. – Я знаю кто убийца! Только один вопрос завучу нашему. Когда ваш сын пришел домой?

– Утром после девяти…

– Так я ж его видела, – закивала Раиса Васильевна. – Он возле музея на лавочке с Мариной сидел.

– Ву а ля, – победоносно провозгласил Иван Иванович. – Все ясно. Первыми вошли в музей Николаша с Кешей. Потом убийца. Его цель была – взять картину Максимова и навести полицию на ложный след. Кеша, как вы понимаете, сообщник. Он подмешал Николаше снотворного, и тот быстро уснул. Сотворив злое дело, преступник взял картину и хотел уйти, но около крыльца сидели влюбленные. Гад побоялся, что его запомнят, и стал ждать. До утра ждал…

– И где же он теперь? – еле слышно молвила Раиса Васильевна.

– Вот он! – Иван Иванович указал на инспектора.

– Чего? – набычился тот.

– С дверью вы просчитались. Когда люди входят с улицы, она хлопает, а вы поленились широко открыть, изнутри чуть приоткрыли, вот дверь и не хлопнула, а только заскрипела.

Разоблаченный преступник хотел сбежать, но и педагоги были не лыком шиты.

Александр Просвирнов. ПРОИСШЕСТВИЕ В ВОЗДУХЕ

Старший лейтенант Денис Колосов долго не мог сообразить, где находится. Кто-то тряс его за плечи, а перед глазами крутились причудливые видения. Наконец, Денис сел. Окинул мутным взглядом салон АН-26, троих сослуживцев в черных технических куртках и трех членов экипажа. Перед Денисом стоял старший пилот в синей куртке и недовольно бурчал:

– Ну, вы даете! Повырубались конкретно – не растолкать. Соображать надо: на высоте по шарам бьет – мама не горюй. А вы…

Затем все собрались около лежавшего на лавке майора Лодыгина. Растолкать офицера никак не получалось.

– Черт побери, да он не дышит, лицо аж посинело! – воскликнул командир экипажа и распорядился: – Мужики, по лавкам! Из салона не выходить. Я доложу дежурному по стоянке части.

Через час четверо пассажиров самолета сидели в разных палатах лазарета. Проба Раппопорта показала среднюю степень опьянения у каждого. Тем не менее, дознаватель части майор Вершинин, инженер полка по авиаоборудованию, велел офицерам подробно описать события с момента посадки в АН-26 на аэродроме Сокол…

* * *

Трехдневная командировка на Сахалин подошла к концу. На декабрьском морозе, еще и с пронизывающим ветром, авиаполк благополучно завершил стрельбы на полигоне. И сразу сообщили о скором ухудшении погоды: надвигалась снежная буря. Приказали срочно возвращаться на свой аэродром в Приморском крае.

Истребители МиГ-25 один за другим взмывали с полосы Сокола в серое небо. Следом техники в спешке размещались в транспортных бортах. Группа под командованием инженера полка по самолету и двигателю майора Лодыгина хлопотала дольше всех с погрузкой в салон АН-26 оставшегося оборудования в ящиках и контейнерах.

Наконец, все пятеро расселись по лавкам вдоль бортов. Майор Лодыгин после взлета окинул взглядом четверку техников второй эскадрильи и бодро напомнил:

– Товарищи офицеры, перестройка законы авиации не отменяет. Колеса убрал – наливай!

Техники оживились и покопались в «тревожных» чемоданах. На ящике разложили сухари и несколько банок консервов – все съестное, оставшееся после командировки. Украшением «стола» стали три оливковых армейских фляжки, по семь десятых литра,с чистым спиртом. К ним прилагались еще две – с водой и с чаем. Разводил зелье в кружках младший по возрасту – лейтенант Клим Дьяков из группы авиаоборудования.

– Процесс пошел, товарищи офицеры, – сказал Лодыгин голосом Горбачева, провозгласив сначала тост за отличную оценку по стрельбам.

Все рассмеялись и захрустели сухарями.

– Редко так метко пилоты стреляют, – заметил старший лейтенант Юрий Самохин, начальник группы радиолокационного оборудования. – Когда в Барановичах служил, на полигон в Туркмению летали в восемьдесят третьем. В первый день мазали со страшной силой. Дали нам дополнительные летающие мишени. Местные говорили, никому еще так навстречу не шли…

– Надо думать, презент из спиртозаправщика помог, – хмыкнул Денис.

– Само собой, – подтвердил Самохин. – В итоге на троечку отстрелялись.

– Интересно, сейчас бы там такой презент приняли? – хмыкнул Дьяков.

– Почему бы и нет? – заметил капитан Петр Моторин, зам инженера эскадрильи. – Люди есть люди…

– Они теперь меняются, – заявил Денис. – Забыли, сколько раз мы на судах чести ходатайствовали об увольнении «залетчиков» из армии? А сверху в ответ – фиг с маслом. Воспитывайте! И где теперь наши штатные алкаши?

– Уже почти никого из них не осталось, – согласился Дьяков. – И это всего за полгода после сто пятидесятого приказа.

– Остались люди серьезные, приспособленные, – солидно заметил Лодыгин, – вроде здесь присутствующих. За нас, мужики!

Потом выпили за женщин, а Лодыгин вновь заговорил о злободневном:

– Ваша правда, парни. Шустро наверху сработали. Шестнадцатого мая – антиалкогольное постановление ЦК КПСС, а уже первого июня – ноль сто пятидесятый приказ Минобороны. Даже про увольнение алкашей-генералов там сказано, если успели заметить.

– Постановление ЦК КПСС от седьмого мая восемьдесят пятого, – уточнил Денис. – Шестнадцатое – дата публикации.

– Не в этом суть, – хмыкнул Лодыгин. – У нас загремел начальник политотдела дивизии. Уволили из армии полковника Лугового. Вроде, на благое дело двести литров спирта пошли, на аллею славы в гарнизоне. Без перестройки б никто и глазом не моргнул. А теперь – ша! Так и до нас скоро доберутся. Где еще дивизия могла бы столько спирта взять, как не на МиГ-25?

– Майор Вершинин рассказывал, – сообщил Денис. – Вел дело по хищению спиртовой смеси часовыми с самолетов. Прокуратура велела доказать, что на нашей матчасти спирт используется. Он выписки оформлял из регламента: сорок три килограмма чистого на охлаждение прицела, сто пятьдесят килограммов смеси для охлаждения генераторов.

Все рассмеялись, и Лодыгин провозгласил тост за здоровье.

– Юра, а ты как себя чувствуешь? – поинтересовался Моторин у Самохина. – Обходишься уже без снотворного?

– Черта с два! – мрачно ответил Самохин. – В Америке бы в суд подали на госпиталь. Одно вылечили, с другим намудрили. Месяц уже… Таблетки с собой. Народное снотворное не помогает.

Он кивнул на фляжки. Лодыгин, слегка захмелев, с ухмылкой поинтересовался у Моторина:

– Петя, говорят, ты свою новую «Волгу» продавать собрался…

– Покупателя еще не нашел.

– Поторопись, – посоветовал Лодыгин. – Перестройка полна невиданных чудес. Горбачев Андропова уважает. А сколько при Андропове сажали всяких дельцов! Вот и нынче… Наш начальник политотдела любит цитировать выступление начальника главного политуправления: «Многие сейчас пострадают напрасно, но иначе нельзя!»

Моторин задумался и громко захрустел сухарем. Опустели две фляжки, а с ними закончились и чай с водой. Офицеры переглядывались.

– Я дальше пас, – сказал Денис. – Для меня пить чистый – никакого вкуса. Только горло дерет…

Моторин встрепенулся и воскликнул:

– Вспомнил! У меня на дне сумки под «вшивником» фляжка с чайным грибом.

Он отошел от «стола» к сумкам и чемоданам и долго там возился. Наконец, появился с фляжкой, которую энергично взбалтывал.

– Петя, ты там уже развел, что ли? – засмеялся Самохин.

– Нужно, чтобы все пленочки растворились, – пояснил Моторин.

– Чайный гриб – симбиоз дрожжевого грибка и бактерий, – пояснил Денис. – Даже из мельчайшей частицы легко разовьется новый организм.

– Теперь не успеет! – заявил Лодыгин.

Моторин не доверил приготовление зелья Дьякову, разводил грибной напиток со спиртом сам. Сказал тост за сталинский День Конституции – сегодня больше никто и не вспомнил, что до 1977 года пятое декабря было красным днем календаря. Моторину похлопали. Вкус «грибного коньяка» нашли оригинальным. Только автор «коктейля», выпив, вдруг закашлял и покраснел.

Денис вскоре почувствовал, что засыпает. Следующий тост – от Дьякова, за равенство количества взлетов числу посадок – слышал уже в полудреме, равно как и кашель Моторина. Пошарил вокруг себя в поисках ремней для стяжки грузов. Однако передумал укрепляться таким образом. С трудом пробормотал, укладываясь на скамью:

– Извините, мужики, отбиваюсь…

Успел заметить, что и остальные офицеры начали ложиться…

* * *

– Колосов, ты прямо Лев Толстой, – удивился майор Вершинин. – У других максимум страничка.

– Товарищ майор, я предлагаю, пока не поздно, взять у нас всех кровь на анализ, – предложил Денис.

– Зачем?

– Не хочу навязывать свои подозрения. Просто рекомендую. В зависимости от результата анализа тщательно посмотреть содержимое наших «тревожных» чемоданов. И подержите нас в лазарете в «карантине».

– Тебе, похоже, вредно пить, – хмыкнул Вершинин. – Шерлоком Холмсом себя вообразил?

– Если вскрытие покажет, что майор Лодыгин умер в силу естественных причин, мне станет легче, – вздохнул Денис. – А пока лишь сомнения и неприятные предчувствия…

* * *

На следующий день, в одиннадцать, майор Вершинин зашел в палату к Денису и мрачно сообщил:

– Весь гарнизон на ушах. Особенно женщины горячатся. Вопят, что заразу с Сахалина привезли: один умер, четверо в карантине… Командир с начпо ваши семьи навестили, успокоили: дескать, просто мера предосторожности, скоро будете дома.

– Спасибо, товарищ майор!

– Слушай, Колосов, а ты кругом прав оказался. У всех пятерых в крови снотворное. И каждый кричит, что таблетки не принимал, никому не подмешивал. Самохин не помнит, сколько у него пилюль в пузырьке оставалось. А умер Лодыгин от асфиксии… На теле никаких следов борьбы, а в дыхательных путях отсутствуют рвотные массы. Доктор в замешательстве. Сегодня тело отправят в госпиталь, в Уссурийск, на повторную судебно-медицинскую экспертизу.

– Мои худшие опасения, увы, оправдались, – грустно сказал Денис. – Жаль…

– А яснее? – раздраженно спросил Вершинин.

– Разве из моих письменных пояснений непонятно?

– Колосов, хватит тень на плетень наводить! – разозлился Вершинин. – Объясни толком, что за опасения ты в своем опусе зашифровал!

– Спиртное развязало потерпевшему язык, – начал Денис. – Он иносказательно при всех заговорил о том, что должно было остаться между двумя. Полагаю, капитан Моторин замешан в крупных хищениях спирта и «массандры». Наверняка «Волгу» приобрел на эти левые доходы. Каким-то образом Лодыгин выявил махинации – ведь он утверждает акты списания спирта. Пообещал Моторину замять дело за крупную взятку. Поэтому тот решил продать машину. И Лодыгин витиевато подстрекал его ускориться. И Моторин тут же решил заткнуть шантажисту рот. Весьма кстати вспомнил про грибной напиток. Долго рылся в вещах. Достал пузырек из сумки Самохина. Кинул несколько таблеток во фляжку и тщательно размешал. Себе спирт с напитком не разводил, поэтому кашлял от чистого. Когда все заснули, зафиксировал Лодыгина ремнями для увязки грузов – тот не мог сопротивляться. Скорее всего, шапкой заткнул несчастному нос и рот – возможно, эксперты найдут там волоски. Расправившись с жертвой, вернул ремни в исходное состояние. Допил содержимое фляжки – тоже принял снотворное. Фляжку наверняка потом промыл остатками спирта – и лег спать…

Вершинин с нескрываемым изумлением посмотрел на Дениса и вышел из палаты. Через час стало известно, что после разговора с дознавателем Петр Моторин признался в совершении преступления – в расчете на смягчение наказания…

Кучкар Наркобил. НИНА

– Какое же красивое село! – восхищался мой друг, писатель.

Широкая река текла, переливаясь в лучах солнца. Вдоль берега в ряд выстроились деревянные дома. Среди красивых полевых цветов и трав тянулась тоненькой нитью тропинка. Прошли поле. Стежка-дорожка вывела нас к сосновому пролеску. После недавнего дождя хрустальной чистоты воздух щекотал ноздри свежестью. Душа пела в ответ, ей было необыкновенно легко. «Светло на душе», – говорят. Неповторимое произведение природы! Тропинка и воздух приворожили нас, двух путников. Вот и первые дома.

– Как же здесь красиво! Мне кажется, что это сон, – говорю Андрею, закрыв глаза. – Кричать хочется!

Андрей улыбается.

Мы подходим к избе на берегу. Открываем деревянную решетчатую калитку.

– Вот наш дворец! – показывает рукой мой спутник.

– Ух, здорово!

– Да, если не брать в расчет дядю Игната, здесь все хорошо! Он не всегда такой. Иногда его клинит. Никого у него нет. Старость, – пожимает плечами Андрей.

Из дома выплывает высокая дородная женщина в годах. Лицо белое, доброе. Сразу видно, что она из тех, кто не любит сидеть сложа руки, в ней угадывается неуемная воля к жизни.

– Ой, Андрюша! – она крепко обнимает Андрея. – Хорошо доехал? Сколько лет, сколько зим! Пропади пропадом ваши телефоны! Сотовые узы вместо родственных. Эх, разве телефоном можно заменить живое общение? Ведь тетя не чужой человек! Я родная сестра твоей матери, царствия ей небесного! А ты-то забыл о нас. Эх, писатель! Да будь ты хоть Достоевским или Толстым – на всем белом свете нет для тебя роднее человека, чем я.

Женщина тараторила без умолку, слова вылетали из ее уст, словно пулеметная очередь.

– Все, тетушка, перестань! Неужели даже не поздороваешься с нами? Я гостя привез. Он все это время тут стоит и не знает, куда себя деть, неудобно ему от твоей тирады.

Тетя Андрея будто очнулась:

– Ой, простите меня, бога ради! Здравствуйте! Я Клавдия Сергеевна! Можно тетя Клава».

Она протянула мне руку, прикрыв рукавом платья локоть:

– Добро пожаловать, дорогой гость! Как вас зовут?

Я представился.

– Ну-у, а как наш дед? Все еще в селе? – спросил Андрей, – что-то его не видно? И возле речки его не было.

– Ой, а я тебя увидела и растерялась… Старик пошел в лес. Куда денется, появится небось сейчас… – тетя опять затараторила. – Прошу всех в дом.

Женщина была приятная, открытая, на лице сияла искренняя улыбка, голубые глаза излучали доброту.

Во дворе все постройки из толстого бревна: баня, кухня, гараж и терраса, обвитая петлями алых роз, даже курятник и собачья конура. По столбикам террасы розы забрались на крышу и выстлали ее пунцовым ковром.

Под розами и накрыли на стол. С высокого берега можно было обозревать окрестности на все четыре стороны. Внизу бежала река. Теплый ветерок пьянил запахами леса, который растянулся аж до самого горизонта. Слева виднелось поле и сосновый пролесок с едва видимой тропинкой, по которой мы сюда пришли.

Тетя Клава оказалась простодушной женщиной. Она все делала бойко. Мысли ясные. Не стала она церемониться и с Андреем:

– Ну, что, так и будешь ходить бобылем и горевать о своей гулене? Она же укатила с каким-то проходимцем. А ты сидишь в своей городской норе и грызешь карандаши. Писатель! Сперва заведи семью, а потом делай что хочешь: хоть пиши, хоть рисуй… А без жены ты – бумагомаратель, а не писатель!

Я еле сдерживаюсь от смеха, смотрю на Андрея. Тот поджал губы. Но взял себя в руки и улыбнулся:

– Тетушка, ведь тут гость, неудобно…

– Ну и что, что гость! Здесь все свои!

– Ну, он тоже писатель, как вы там сказали… тоже из бумагомарателей…

– Ладно тебе. Он, похоже, не такой простак, как ты. Не мямля. Как ты с таким характером в Афгане воевал, не пойму. Или я не права? Скажи мне, дорогой гость, разве человек может быть таким мягкотелым?

– Вы совершенно правы, тетушка! Правы! Он неисправим, – ответил я.

– Вот, видишь? Даже твой товарищ на моей стороне. Настоящий друг говорит правду, хоть она и горька. Если не хочешь, чтобы мать твоя Анисья мучилась на том свете, женись, парень! И меня не мучь! Эта, твоя, как же ее звали-то, забыла… – на минуту женщина замолкает. – Ну, в общем, эта падшая женщина. Ладно,сама с каким-то хахалем ушла, так ведь и ребенка с собой забрала. Отняла его у тебя. Где ж их теперь найдешь? Правду говорю, дорогой гость?

– Совершенно правильно, тетя!

– Вот, видишь? Друг твой тоже согласен со мной. Вот настоящий писатель! Понятливый человек. Короче, если бы ты нашел себе хорошую девушку здесь, в селе, было бы правильно. Вон Варвара. Симпатичная девка. И поет хорошо. А Акулина? Она тоже ничего. Правда, не поет, но зато красивая. Или дочь глухого Ивана, Таисия? Крепкая. С горы бежит, ничего не трясется! Нарожает тебе кучу детишек. Если хочешь, позову их сюда, домой. Пулей прилетят. Ждут не дождутся, когда их замуж позовут. Скажи, дорогой гость, правду говорю?

– Правда! Вы совершенно правы! – я еле сдерживал смех.

Не успел я закончить фразу, Андрей зыркнул на меня и шлепнул ладонью по столу:

– Все, хватит! Женюсь я! Есть одна очень хорошая женщина. В конце месяца сыграем свадьбу. Мы заявление подали. Я приехал пригласить тебя на свадьбу, а заодно показать вот этому бездельнику, – он шутя злится на меня, – настоящую русскую деревню, тихие места. А ты все ругаешь меня! Эх, теть Клав…

– Э-е-е-й, а чего сразу не сказал-то, милый ты мой! Что молчал столько времени? Начал бы с этого.

– Сама не дала ведь сказать! Тараторишь без передыха.

У тети сразу поднялось настроение. Погладила Андрея по голове, налила в рюмки водку:

– Ну, за свадьбу!

Тетя побежала на кухню. Вернулась, неся поднос с запеченным гусем.

…Я стоял, опираясь на стойку террасы, и любовался видами. Бескрайний девственный лес под таким же бескрайним голубым небом, тихая река с прозрачной у берегов водой, деревянные дома под красными крышами, подружка-тропинка, вся в свежей траве и полевых цветах, – это было похоже на удивительную картину, созданную гениальным художником. Картину такую живую, без единого изъяна, что я не мог найти подходящие слова, чтобы описать это чудо! Вокруг все было невыразимо прекрасно, аж сердце выскакивало из груди!

Тетя Клава возилась на кухне. Я распростер руки, будто птица – крылья, закрыл глаза:

– Смотри, Андрей! Как красиво! Будто природа поет прекрасную песню, божественную симфонию! И словами песни создает красоту! Сказала природа, и потекла река! Сказала – и зазеленел луг!

– Да, если не принимать во внимание ворчание тетки, – буркнул Андрей и сразу посмотрел в сторону кухни.

– А тетя твоя – золотая женщина! Она же о тебе печется…

В это время скрипнула калитка и показался старик.

– Вот, пришел наш дед Игнат, – Андрей изменился в лице, словно забеспокоился о чем-то.

Сгорбленный старик с седой бородой дошел до середины двора, так и не обратив на нас внимания. Он подошел к скамейке возле террасы и сел, уставившись в одну точку.

– Как дела, дед? – просто спросил Андрей.

Старик не обернулся, видно было, что ему все равно, есть кто-то рядом или нет. Достал из кармана табак, скрутил в бумажку и закурил.

Тетя Клава принесла жареную рыбу:

– Рыба из нашей речки, дед Игнат ловил, – тетя Клава посмотрела в его сторону.

Андрей тоже молча наблюдал за стариком. Беспокойство не отпускало их обоих.

– Не позовешь деда? – спросил я Андрея. – Неудобно…

– Не придет. Если захочет, сам явится, если даже не позовешь.

Старик обернулся в нашу сторону. Пристально посмотрел и поднялся с места. Тетя Клава быстро встала и накрыла полотенцем черный хлеб в тарелке. Старик заулыбался. Прошел на середину двора, оглянулся и вдруг весь затрясся, закрыв лицо ладонями. Сел на землю и начал пальцами ее царапать. Потом заплакал. Мне стало не по себе. Я вскочил с места. Тетя Клава, сойдя со ступеней террасы, крикнула в сторону соседского дома:

– Ни-на! Ни-ин-а-а! Ниночка! Где ты? Беги к нам, детка, быстро! Дед Игнат плачет! Беги-и!

В этот момент из соседского дома выскочила девчонка и побежала в нашу сторону, стуча босыми пятками по земле. Запыхавшись, достала из тарелки кусочек черного хлеба. Схватила с полки клочок бумаги и завернула в него хлеб. Потом побежала к старику. Села возле него на корточках и погладила его по голове. Протянула ему завернутый в бумажку хлеб:

– Вот, возьми! Не плачь! Я нашла! Смотри, вот, я нашла твою хлебную карточку! Она твоя! Возьми, вот! – девочка протягивает ему и бумажку.

Старик перестает плакать и тянет к ней худые руки. Бумажку он осторожно кладет в карман брюк. Немного сидит в той же позе. А потом встает с места. Улыбается. Шагает в сторону калитки. А девочка, будто ничего и не случилось, возвращается в соседний двор. Тетя Клава вытирает слезы:

– Бедный старик… Живет во-о-н в той избушке один. Но для него все двери в нашем селе открыты. Он в детстве блокаду Ленинграда пережил. Уже два года, как заболел вот такой болезнью. Говорят, в детстве он потерял хлебную карточку. Эх, что говорить, в мире столько разных болезней. Хорошо, что есть Нина. Только она может успокоить деда. Она уже привыкла. Даже из школы прибегает. Благо,школа близко.

– А кто понял, что его может успокоить девочка? – спрашиваю Андрея.

– Специалисты из психиатрической клиники в Питере, а потом работники научно-исследовательского института, – ответил Андрей.

…У меня комок в горле. Перед глазами встает страшная картина – война, разрушенный город, голод и снег, маленький мальчик плачет, он потерял хлебную карточку. Последнюю надежду на жизнь – и потерял. Из хлебного магазина выходит исхудалая девочка, она прячет кусок хлеба под рваную старую фуфайку. Вот она отламывает ему половину и протягивает мальчику:

– На, бери, не плачь! Ты обязательно найдешь свою карточку, только не плачь!

Мальчик смотрит на кусок хлеба в руках девочки и продолжает плакать.

– Меня зовут Нина, а тебя?

– Игнат… – все еще плачет мальчик.

…Я как будто там, я их вижу. Все тело дрожит, в глазах помутнело от слез. Я провожаю взглядом тихо идущего к берегу сгорбленного старика.

Андрей закуривает. Тетя Клава на кухне.

– Андрей…

– Что?

– Поехали, давай вернемся в город, – говорю я.

– Ведь ты сам просил, хотел побыть в тихом красивом местечке. Тебе же понравилось здесь!

– Понравилось, здесь очень красивые места. Но надо обратно. Я не могу…

Места прекрасные, воздух, природа первозданная. Я подумал: почему именно в таком прекрасном уголке русской земли я так остро почувствовал, что война еще не окончена, что она продолжается? Мне стало больно оттого, что эта красота в один миг пропала, будто растворилась в слезах маленького голодного мальчика, потерявшего хлебную карточку. Шрапнель осколков собственных воспоминаний о войне до боли царапала душу. Длинные глубокие борозды шрамов заныли, в моем теле продолжалась эта окопная война. Я понял, что во второй раз не выдержу того, что я увидел. Всю душу мою вывернуло наизнанку.

– Андрей, здесь, – я ударил себя кулаком в грудь, – здесь война еще продолжается… Как у деда Игната…

Андрей внимательно посмотрел на меня.

– Знаешь, много лет назад дед Игнат переехал из Питера сюда. Думаешь, он случайно выбрал это место? По соседству с домом, в котором через много лет родилась девочка Нина…

Андрей продолжил:

– Дед Игнат рассказывал, что с первого взгляда полюбил это место, как только увидел эту реку, поля, лес, и сразу понял, что здесь он встретит старость. И красота ответила ему взаимностью – она спасает его во время приступов – руками девочки Нины спасает мир в его душе. И я знаю, что эта красота принесет мир и в твою душу, друг!

Я стоял и молчал, пораженный.

Наталья Литвиненко. РАСТЯГИВАЯ РУКИ

Обычно эвакуация происходила быстро. Важно было, чтобы до раненого можно было допрыгать по деревьям. Во многих случаях достаточно было классического эльфийского плаща. Он прыжками добирался до дерева над раненым, выхватывал его, растянув руки, прикрывал плащом и сигал обратно. Делать это все надо было быстро. Как ни маскируйся – все равно откроют огонь. Он всегда успевал…

Но в это раз была проблема. Дело в том, что он выдергивал раненого вверх своими силами. Физическими. То есть сколько он поднять может – те и его. С учетом того, что зал до войны он не пропускал, сто пятьдесят от груди жал – его сил вполне хватало на то, чтобы выдернуть вверх большинство раненых. Ну тут был громадный дядечка с позывным Кроха, на нем был боекомплект на взвод, не меньше, он стрелял с ПКМ с одной руки и ксюху использовал как вторичку. И он ухитрился подорваться. Правда, успешно – его отшвырнуло, но осколками посекло....

Сначала его укусил паук… Да нет, сначала собака. Больничка, хирург… Дело к прививкам. Нет, не сорок в живот – всего лишь шесть, шестая по усмотрению врача. Выдыхаем.

Его определили для проведения манипуляции в хирургическую стоматологию…

Раз тебя укусили – значит, в стоматологию: зубы же применили, правильно? Шутка. На самом деле просто искали больницу, куда можно положить на дневной стационар.

Потом он ждал врача в коридоре – скучая, разглядывал различные инструкции и плакаты, развешанные по обычаю на стенах. Прочитывал один за другим признаки инсульта и сразу на всякий случай попробовал улыбнуться и протянул вперед руки – симметрично ли получается. Какой-то чувак с перевязанной ряхой в стиле «революционный Ленин в октябре» внимательно посмотрел на него и на всякий случай обошел вдоль стенки. На других плакатах рекомендовалось не стучать костяшками домино во время сонного часа в больнице, в летнее время надевать панамки и пострадавших от солнечного или теплового удара сразу оттаскивать в тень – наверное, освобождать место для следующих пострадавших. Он невольно вспомнил, как на железной дороге, уже в 2014 году, когда у аэропорта шли бои, они расписывались в такой же инструкции – про панамки.

Потом был клещ. Сходил в поход просторами родины, ага. Откуда они завелись на этих самых просторах недалеко от Донецка – науке неизвестно, наука занята, пугает похолоданием и потеплением одновременно и просила не беспокоить. После прививки от энцефалита можно и к пауку перейти…

Пауки мирно тусовались за спаренным деревенским туалетом, недалеко от ямы для ремонта всяких жигулей, в которую в случае чего в военное время полагалось сигать и прятаццо. Шутились различные шутки про то, что сортир – это для неопытных, а яма —для тех, кого обстреливают не первый раз. Пауки защищали население от комаров, население их не трогало, мир – труд, и по этой причине до осени разожрались до исполинских размеров – полтора сантиметра в диаметре, не меньше.

…Когда он опять появился в дверях хирурга, врач уже не ругался и не смеялся.

– Если бы тебя «мертвая голова» укусила – ты бы ко мне не пришел. Тебя бы привезли без мигалок.

– Без мигалок?

– И сразу в морг. Так что это был не он. Это родственный вид…

– Да что он все орет и орет, достал уже!

И,уже поспокойней:

– Достать бы его как-нибудь, жалко ж скотинку…

Соседский кот уже битый час орал на дереве, но спуститься боялся. То вниз чуть-чуть, то опять вверх и опять орать. Да сколько ж можно…

На печке что-то потрескивало на двух сковородинах сразу. Плыл невыносимо вкусный запах и доставал везде… Мама высунулась в окно.

– Сын, а сын! А ну, помоги Наташе – кота сними.

Да он сам уже… собирался.

Вытянул руки, снял кота. Мать заорала в ужасе. Наташка убежала в не меньшем… что поставило точку в их отношениях.

Увидел и отец, присел на лавочку, за сердце ухватился. Он бросился к нему, тот несильно оттолкнул его.

Потом взял все диски, с крылатым персонажем на обложке, замахнулся топором… Помедлил, вернулся в дом, надел шапку, и вот теперь спокойно, предметно и неспешно раздолбил их все.

Утром, только выйдя из дома, внезапно увидел соседа по полной выкладке и с рюкзаком, торжественно докуривающего сигарету так, как докуривают последнюю.

– Дядь Толя, а вы куда?

– Да не ори.

Оглянулся.

– Да в ополчение ж, пока мой баба не видит.

Решайся – раз, два, три…

– А можно я с вами? Я мигом! Я за рюкзаком!

Через пять минут оба следовали в известном только дяде Толе направлении, стратежно перейдя на другую улицу из опасения от дядь Толиной жены. Но,когда они уже садились во внезапно подъехавшую машину, сзади донеслось:

– Ой, сокол мой ясный, на кого ж ты меня покинул, ирод проклятущий!

Машина дала по газам. Среди мужиков царило радостное ощущение праздника неповиновения – удрали от баб.

…От расположения отошли довольно далеко, и это их всех потом спасет. Командир начал рассказывать…

И тут над ними в проем деревьев он увидел беспилотник. Решение было мгновенным. Ну вот сейчас он им себя покажет, новым однополчанам, утвердится в коллективе. Одним прыжком он оказался на дереве, протянул руки (да так, чтобы сразу закрыть камеру), перевернул его и сиганул обратно. Парни обмерли.

И тут же командир заорал:

– В укрытие!

Если у вас беспилотник вдруг потерялся и до этого показал какую-то рожу, а потом перевернулся… да, непонятно, что произошло. Но это не мешает любому нормальному командиру, если он имеет такую возможность, немедленно нанести удар по месту пропадания прибора. Координаты пропажи-то известны…Именно для того, чтобы его уничтожить.

И еще до того, как упала первая мина… или что там упадет? – командир успел сообщить артиллеристам, передать им нужные координаты. Налаживание отношений с нужными подразделениями – это высокая дипломатия, знаете ли, у командира знакомые даже на лодке были. На подводной…

– По вас стреляют? – недоумевала артель.– По вас же не стреляют.

– Еще нет! Сейчас будут!

…Пятая мина противника даже не успела выйти из ствола. Ну и плюс боекомплект. Наши потратили два выстрела и успешно свалили. От противника даже обратка на обратку не прилетела.

Все это время обстрела ему было не до того. Беспилотник был, естественно, заряжен боекомплектом. Его надо было отковырять любой ценой! Паук сделал из руки отвертку и пытался открутить болтики. И тут Кроха просто взял и оторвал хрень с боекомплектом, и выбросил в воронку. Где оно немедленно и взорвалось, пробив днище воронки. Пробивать дно – это укропы умеют.

…Ждали построения. Над ним на дереве сидела кошка и мявчала. Автоматически, привычно, он вытянул руки, снял ее и начал успокаивать животное.

Успокоить барышню, с которой он общался, оказалось несколько трудней.

У окна стоял длинный офицер, скрестив на груди руки. Увидев в окно все это, сказал:

– Да у нас человек-паук обнаружился.

– Значит, этого в суперроту.

На построении сразу:

– Боец такой-то, выйти из строя. Отправляешься в 64-ю роту.

Да что ж такое… Внезапно догадался.

– Да я … да я эту кошку сейчас обратно посажу!

В меру стройные и в меру бритые ряды грохнули.

Кошка перестала умываться и так и застыла с лапой у морды, ошарашено оглянулась и на всякий случай свалила куда подальше.

На дерево.

Повыше.

Они высадились у дороги.

Блокпост был тут давно. Джутовые мешки уже прохудились. Из них высыпалась земля и поросла травой. Пастушья сумка, бодрые одуваны и какие-то в рост фиговины с огромными колючими листьями. Никто не чинил мешки и не заменял – решили, что так будет маскировать даже лучше.... Тем более что вон те громадины выдирать… даже непонятно, как выдирать. С топором к ним, что ли, подкрадываться?

Они прошли мимо. Парни заговорили между собой у него за спиной.

– О, очередной новенький.

– А что ты хотел? Потепление. Клещи лезут, людей кусают. Вот и… Раньше у нас в Донецке и сорок не было, а теперь белки носятся.

– Угу, ежи с ног сбивают.

Маскировка начинается с выбрасывания бумажек в урну, а не мимо, и не заканчивается никогда.

– А расположение-то где?

– Да вот оно.

Пошли в глубь поля с полосой посадки и кустов-переростков, из которых их сразу облаяли две сороки, по колено среди колосящегося пырея, одуванов и уже начавшей желтеть пастушьей сумки. Только уже совсем вплотную он увидел масксети. С дороги увидеть располагу было просто невозможно.

Отодвинув сетку, сошли вниз, и два солнечных зайчика по очереди поздоровались с командиром и солдатом.

…Они стояли на могиле Бэтмена.

– Крупная медленная низколетящая цель. В такое умели еще в Великую Отечественную со счетвереного максима.

– Но «ночные ведьмы» же как-то летали? Ну, в Великую Отечественную?

– Ну сравнил! Какие тогда были средства обнаружения? А сейчас тепловизоры всякие, радары.

Помолчали. Уметь летать, – летать! – и так глупо погибнуть. Эх, вот ему бы крылья, он бы…

– Как это произошло?

– Он ни медицину не учил, ничего. Считал, что, раз он супермен, все это ему не надо. Подбили его, упал на нейтралку. Если бы умел по медицине – перемотался бы, тихо полежал – вытащили бы, дым бы пустили, отвлекающую стрельбу где-то в стороне, все такое… У него альфа была, для понтов – так она короткая, на руку, на ногу не тянет, и турникет такой же.

– А эсмарх[1]?

– А эсмарха он на приклад накрутил! Понты все эти для девчат – нож Боуи размером с акинак, перчаточки с обрезанными пальцами даже в столовую, арафаточка… Ну и эсмарх на прикладе, без этого ж никак. Он,когда падал – тот автомат упал фиг знает где. Ну он еще начал кричать по рации: «спасите – помогите»! По Баофенгу[2]! У нас других, правда, тогда и не было… Укропы его и вычислили. Пацаны выматерились, но пошли это чудо… в перьях… без перьев спасать…

Помолчали.

– Пока до него добрались – уже вытек. Там ранение было ж снизу, обе артерии.

Помолчали. И тут тон разговора сменился.

– Ты вообще понимаешь, что ты сегодня натворил?

– Натворил? То есть… Я беспилотник…

– Ты демаскировал нас всех, вообще-то говоря. Если бы та поляна не была в двух километрах от роты – всем бы пришлось сниматься с места и менять дислокацию. Роте! Менять дислокацию! Если бы нас не успели разнести к этому времени. Огромное количество людей могло бы погибнуть – из-за того, что ты решил выпендриться.

Паук стол потрясенный. Кааак? Он же беспилотник поймал, он герой, он… Он растерялся. Он почувствовал, как загорелись щеки. Влился в коллектив, на свою голову. И если бы только на свою…

– Меня… меня теперь…

Он чуть не сказал – «расстреляют». Но это ярко представилось его воображению и было столь ужасно, что он спросил:

– …выгонят?

– Да не выгонит тебя никто. Наградят даже. Пойми же: война – занятие коллективное! Ты проявил инициативу, ты молодец, орел, но она могла выйти всем таким боком!

Тех беспилотников – знаешь,здесь сколько летает? Слушать небо нужно все время, но… На все бросаться – ни рук, ни ног не хватит.

Он подошел к растерянному парню поближе.

– Ну не приказа ждать – просто спросить можно было? Хорошо, что маги держат над ротой сокрытие и все обошлось, но в следующий раз…

Парень завис окончательно.

– Маги? Сокрытие?

Его собеседник улыбнулся.

– Нет, ты так и не понял еще, куда попал.

И привычно скрестил на груди руки с длинными пальцами…

…Война – мероприятие групповое, а не индивидуальное. Он добрался до раненого, накрылся с ним эльфийским плащом, произнес заклинание сокрытия, наложил жгуты. Турникет[3] и пробовать не стал – был не уверен, что, торопясь, схватил тот, который на ногу, а не на руку. Он был зол на себя – надо их как-то метить, да еще так, чтобы в темноте различить… Вломил обезбол, держа под рукой ондасетрон[4]. Окончив оказание первой помощи если уж не в красной, то в слегка желтоватой зоне, подергал за канат, посветил правильным фонариком. Из окопа начали тащить. Пострадавший не с первого раза, но сдвинулся…

– Да что мы тянем и тянем… да где ж он…

И тут из темноты внезапно выполз холмик. И немедленно упал в окоп, прямо на них.

Эльфийский плащ, он маскирует не только от укропов.

В окопе какое-то время была возня, шум, даже фонарик включился и мгновенно выключился под вопль: «Вы чегооо?!» Впрочем, через пару минут бойцы уже быстрым шагом, попадая в ногу, тащили раненого в сторону медиков. Сзади кто-то, кряхтя, пер разгрузон и оружие – если не снять все это, то нести пострадавшего будет совершенно невозможно.

…Все банда ввалилась к медикам. Паук на последнем издыхании сел у стенки и прохрипел, как курильщик:

– Гемостатик[5] ему! У него жгут – нога левая – без пятнадцати час. Да по рукам же ж не ходите…

Левая рука валялась поперек коридора, на нее кто-то встал двумя берцами сразу, приняв за удлинитель – она растянулась и отказывалась сжиматься обратно.

Из-за внутренней занавески высунулся нос, за ним все лицо – веселая косынка с котятами между острых ушей:

– Да зачем там тампонада, мы его уже на стол взяли… Начитаются МАРЧа[6]…

Медик и маг, человек и эльф курили в сторонке от основного входа. К ним в темноте подошел третий, но подкуривать по традиции не стал. Или третья?

Парни-волонтеры хором стали жаловаться на новоприбывших бойцов и на жизнь в целом:

– Я ж им только основы медицины…

– Я ж им только основы магии, скрытие…

– А он и говорит, я всю афганскую прошел без этих турникетов ваших…

– И без магии!

– И сейчас обойдемся!

– А еще журнал инструктажей и лекций!

– Один по магии!

– Один по медицине!

– А на нас проверяющий наорал!

– Сделали журнал по магии и медицине – вместе!

– А нас опять по шее! А тогда как? Говорят: вы что – сдурели, какая магия? Магии вообще нет!

– Теперь пишем – журнал медицины и специальных знаний!

И тут они разглядели лицо незнакомца. Незнакомки. Точнее, череп и маску. К палатке медиков пожаловала Смерть.

Косы и незабудок при ней было, значит – Смерть не по работе. Она так иногда делала… На вопрос, кем-то заданный, зачем – ответила, что просто мимо шла, хотела посмотреть на живых. Ну и напомнить о себе. Значит, это кому-то сейчас нужно – напомнить о смерти…

Сказали обычное:

– Не сегодня.

Она ответила, одобрительно кивнув:

– Не сегодня.

Вошла в палатку. Навстречу, не очень вежливо обходя Даму, прошествовала группа каких-то шумных парней в снаряге и патчах, у кого-то над каской торчали ушки. Им в спину из условной операционной крикнули:

– Я вам дам этамзилат[7]! Транексамкой[8]пользоваться учитесь!

Парни весело общались между собой:

– А он лег спать не в снаряге!

– А тут прилетело!

– А у него теперь спина рябая!

– И ранение в жопу!

– Во-от такой осколок!

– Вытащили!

– И хорошо, что не хуже!

Так, это ребята из какого-то другого косплейного мира…

Между делом поздоровались:

– Валар моргулис.

– Валар дохаэрис[9].

Вся банда, чуть пройдя, начала оценивать наряд встречной, одобрительно кивая, пока до одного любителя фантастики не дошло:

– Какой косплей[10]?! Мы вообще где!? Ты забыл, где мы?!

– Тогда это… кто?!

Оглянулись еще раз, но Дамы и след простыл…

…Мимо медика и мага, все еще болтавших вполголоса у палатки, наружу прошла дымная тень и стала незаметна в темноте.

…Раздался дикий скрип тормозов, потом возня, потом хоровая фраза «Да, смерть!»,– и из темноты вылетело четыре человека, несущих носилки. Открылся полог медицинской палатки, на минутку осветило руку одного из несущих, на которой была татуха с изображением Троцкого до самого локтя, да вдруг ярко засветился теплым цветом оранжевый катетер в груди больного – глаз не отвести. Из палатки зашипели: «Маскировка!»– и полог опустился.

…В темноте заплакал, замяукал, затих, а потом зашелся смехом сычик.

И опять – равномерный фоновый звук сверчков до лягухи…

– Нас собрали вместе, чтобы изучать?

– Да нет, просто так проще и вам и… и всем. Вон ты кошку с дерева снял, и сколько было крику? А земной науке, вашему способу познания до понимания этих вещей еще пара тысячелетий…

А нам, эльфам, это не надо, у нас природа другая. Нам определенные вещи явны сразу.

Ну вот смотри. Рождается ребенок, он что может делать почти сразу? Видеть, слышать… ну то есть ему не нужен учебник по оптике в тот момент, когда он хочет увидеть – он может просто повернуть голову, посмотреть и увидеть. Оптика нужна, но в школе, в ВУЗе, потом. Поначалу, чтобы смотреть, человеку оптика не нужна. Так и у нас, эльфов – мы рождаемся и видим определенные вещи. И умеем что-то из магии просто сразу.

Это не та магия, за которую на костер. Это просто раздел физики, это искусство обращения с субкварковыми объектами…

Вы этих вещей не видите. Заниматься физической магией человеку – это как вслепую искать дверь в длинной крепостной стене. Вас просто кто-то должен подвести за руку и сказать – тут дверь. Вам, людям, такие двери нужно запоминать, выучивать. Мы просто идем, находим и заходим.

Но вы, люди, уникальные существа – вы ухитряетесь за стену проникнуть как-то… сверху, что ли… Или вообще – проломить и не заметить.

…Многоэтажка, недострой, и такая же рядом. Ну кто ж так строит – во двор еще советского времени засунули еще одно и еще одно здание, и вот они смотрят окно в окно друг друга. В одном здании наши, в другом противник. Активная стрелкотня, АГС, гранатометы – огнеметы одноразовые какие у кого есть.

…Он жгутовал уже второго – снайпер. Кто-то сказал в ролике:, мол, ты мысли как медик: чем больше создашь проблем противнику – тем меньше придется лечить. Третий вероятный раненый чудом увернулся – поскользнулся на какой-то фигне, которая обычно обильно разбросана по полу таких недостроев. Банки-склянки… Вычислить марксмана[11]вычислили, даже зажали, не давая перебежать. Гранатометчик крутился по комнате: надо не только попасть – надо как-то вообще в относительно небольшой комнате выстрелить, чтобы не попасть под струю исходящих газов самому и никого не пожечь. Термобар[12], чтобы выжечь комнату со снайпером и вместе со всем, что там затаилось, применять нельзя – просто не встанет на боевой взвод, ибо относительно недалеко.

В конце концов вскочил, выстрелил, сразу ушел вниз. Снайпер лупанул одновременно, но промазал. Промазал и гранатометчик – выстрел вошел в окно, слегка зацепил противоположное окно перьями стабилизатора и улетел дальше и вниз. Зато поднял кучу пыли, и снайпер успел удрать.

Ладно, ловим второй раз. Зажали. Как же до него дотянуться?

Дотянуться…

Рукопашник в случае драки с ножевиком не потянется к ножу, а,скорее всего, попытается применять приемы – например, нож у противника отобрать. Так устроена голова человека, все время занимавшегося рукопашкой. Знать, что и у тебя есть нож… способностей мало, надо привыкнуть их применять.

Дотянуться. Не дотягиваешься – растянуться.

И он растянул руки и просто схватил бойца противника – одной рукой за транспортировочную лямку на бронике, второй за винтовку, и потянул на себя через проем между домами…

Это вам не кота с дерева тащить. Парни ухватили, придержали его за снарягу сзади, чтобы сам не вывалился.

Кто-то попытался ему помочь более деятельно – кинуть кошку в сторону почти уже пленного, зацепить… Снайпер понял, к чему идет дело, и в плен сдаваться отказался, просто вырвался из рук…

Винтовка осталась в руках Паука.

От посадки отделились, покачиваясь от усталости, два куста, украшенных зеленью этого времени года и района, и неспешно пошли в сторону роты. Причем если сверху растительность снайпера размещали сами, то внизу, по ногам эти самые свежие растения цеплялись, путались в ногах и ползли сзади крокодильим хвостом.

– Парни, зайдите к…

Младший номер открыл дверь и вскрикнул в восторге:

– Гле!

За ним зашел старший куст, начал было:

– Что тут у вас?

И обомлел.

Дорогущую винтовку он не сразу решился взять в руки. С неподобающим его возрасту и званию восторгом смотрел на красавицу, даже сел.

И чутка успокоившись, уже более предметно начал разглядывать девайс заморский.

Ребята переглядывались и только что не смеялись. В конце концов Паук не выдержал:

– А благодарностей нам не надо, даже «спасибо» говорить…

– Ну парни … ну даете… где вы такое затрофеили?

Из-под капота, из мотора высунулась ряха. Из засаленной майки с едва читаемой надписью: «Мановар» были заметны очень даже ничего какие такие плечи. Владелец ряхи и плечей приветливостью не отличался.

– Нам бы…

– Нету! – сразу сказал гном. То ли на всякий случай, то ли по причине… личной. Личных отношений и поломки. Поломки как мотора, так и… не мотора.

– Да нам покрышек! Поношенных! Для разминирования!

– Ааааа. Счас. Подождите.

Командир вслух поинтересовался у пространства:

– И почему я не удивлен, что у него позывной Хохол?