Апчхи судьбы или как я случайно изменил мировую историю
Глава 1. Симфония хаоса начатая одним чихом
Офис компании «Скрепки и Кнопки» бурлил, как прокисший квас. Этот образ, столь отталкивающий и неприятный, как нельзя лучше описывал царящую здесь атмосферу. Воздух, казалось, был пропитан густым маревом раздражения и нервного напряжения, которые буквально витали в воздухе, подобно невидимым пылинкам. И причина этого всеобщего брожения заключалась вовсе не в приближающемся дедлайне, хотя и сроки, конечно, тоже поджимали, словно тиски, сжимающие виски. Нет, на сей раз виновником всеобщей нервозности был Евлампий Насморкин, человек-катастрофа, чей организм представлял собой загадку для врачей и кошмар для коллег. Он снова подавал признаки скорого чиха. Бедняга, этот нескладный и застенчивый мужчина, страдающий от аллергии на все, что только можно себе представить – на пыльцу, на шерсть животных, на синтетические ткани, на цитрусовые, и даже на пыль, скапливающуюся в самых укромных уголках офиса – уже давно стал притчей во языцех. Его аллергия была настолько многообразной и изощренной, что казалось, будто природа специально наделила его этим недугом, чтобы он стал ходячим олицетворением хаоса.
Его чихи, которые в нормальном человеческом понимании являются вполне обыденным физиологическим процессом, у Евлампия превращались в нечто совершенно иное. Они сопровождались не только стандартными “апчхи” и разлетающимися по всему офису микробами, которые оседали на столах, компьютерах и лицах несчастных коллег, но и как выяснилось не так давно, весьма странными и необъяснимыми изменениями в окружающем мире. Будто его чихание открывало какой-то портал в параллельное измерение, где действовали совершенно иные законы.
Был случай, когда после особо мощного чиха Евлампия, весь офис на несколько минут переместился в 1987 год. Тогда, смущенные офисные работники в современных костюмах смотрели с недоумением на старенький компьютер с монитором, похожим на телевизор, и кассетный магнитофон с модной тогда музыкой. Последовавший за этим казусом массовый сбой в системе, когда все компьютеры заархивировали все текущие наработки и вернулись к заводским настройкам, запомнился всем надолго. А история с самопроизвольно зацветшим кактусом, который после чиха выдал не менее 30 цветков, каждый размером с чайную чашку, и вовсе обросла легендами. Евлампий, как всякий человек, которому свойственны слабости, был не только главным источником этих катаклизмов, но и их единственным пострадавшим, страдая от аллергии, и совершенно не понимая, как его чихи способны трансформировать мир.
С каждым днем, с каждым новым чихом, его коллеги становились все более похожи на членов тайного общества, изучающих загадочные знамения и предсказывающих будущее по чихательной активности Евлампия. Они вели подробные записи в блокнотах, составляли графики и схемы, пытаясь уловить хоть какую-то закономерность в этих загадочных проявлениях. Существовала даже неофициальная должность «чихолога», которую по совместительству занимала секретарь Ирина, проявившая недюжинные способности к анализу и, как это ни парадоксально, к распознаванию самих предвестников приближающегося чиха. Ее наблюдения, записанные мелким бисером в толстую амбарную книгу, стали для офиса своеобразным барометром, определяющим атмосферу дня: «резкое усиление вибрации монитора – быть чиху с последующей перестановкой папок в архиве», «едва заметное покачивание люстры – жди появления в столовой несъедобного желатина», «легкое посвистывание из-под двери кабинета Евлампия – не открывать окна, ибо может занести казусного вида бабочку».
Но главное, кто больше всего страдал от чихов Евлампия, была Ирма Перечница, секретарша с волосами цвета корицы, заплетенными в тугую косу, которая, казалось, сдерживала ее бурный темперамент, и взглядом, способным прожечь дыру в броне танковой башни. Она постоянно с тоской наблюдала за Евлампием. Ее глаза, обычно лучистые и искрящиеся неподдельным энтузиазмом, были полны тревоги и какого-то обреченного смирения. Она уже давно и безнадежно была тайно влюблена в этого неуклюжего добряка. Влюблена в его нелепые шутки, в его робкую улыбку, которая, казалось, могла растопить лед в сердце любого, и даже в его постоянную рассеянность. Но его вечные, непредсказуемые чихи не только сводили ее с ума, раз за разом повергая в пучину отчаяния, но и вносили в ее размеренную и предсказуемую жизнь некую хаотичную непредсказуемость. И эта непредсказуемость, с одной стороны, пугала ее, а с другой – притягивала, как магнит.
И вот только вчера, после его очередного "апчхи", все офисные кактусы, эти колючие и молчаливые хранители тишины, словно сговорившись, вдруг запели. Их голоса, низкие и хриплые, звучали, словно проигрыватель, заевший на старой, поцарапанной пластинке. Но самое удивительное было то, что они пели песни Высоцкого, выдающегося советского барда, чьи проникновенные стихи и эмоциональная манера исполнения были известны всем и каждому. Слова песен, наполненные тоской, протестом и надрывом, странным образом диссонировали с офисной атмосферой, создавая некую сюрреалистическую картину. Один из кактусов, с особо крупными и острыми иглами, исполнял песню “Охота на волков”, словно его самого загнали в угол, другой, более приземистый, с мелкими иголочками, хрипел “Кони привередливые”, словно оплакивая ушедшую молодость, а третий, самый высокий и стройный, заводил “Балладу о любви”, словно тосковал о своей покинутой родине, в каком-то далеком, знойном уголке планеты. Мелодии, правда, были несколько фальшивыми, с хрипотцой и дребезжанием, словно сами растения страдали от мучительной ангины, но тем не менее, этот неожиданный концерт, столь необычный и странный, не мог не вызвать удивления, любопытства и даже некоторого страха у всех, кто его слышал.
А сегодня дождь, словно неугомонный оркестр, отбросив всякую сдержанность и приличие, яростно выбивал свою партию на хрупких стеклах окон. Капли, крупные и тяжелые, как расплавленный свинец, с силой обрушивались на поверхность, создавая калейдоскоп размытых отражений и уродливых силуэтов. Звук их ударов, громкий и настойчивый, был похож на барабанную дробь рассерженного музыканта, с остервенением выбивающего хаотичный ритм, словно в унисон с неразберихой, царившей в душе Евлампия. Этот какофонический аккомпанемент создавал атмосферу какого-то зловещего ожидания, словно мир замер в предвкушении какой-то неминуемой катастрофы.
Евлампий, закутанный в старый, колючий кардиган, цвет которого давно вылинял и стал напоминать цвет пожухлой травы, напоминавший своей бесформенностью облик покинутой пещеры, сидел, сгорбившись над толстой папкой с отчетами. Его поза выражала полнейшую апатию и безысходность. Он, словно средневековый писец, кропотливо и мучительно пытаясь расшифровать древний манускрипт, разбирал небрежные записи о просроченных канцелярских принадлежностях. Работа эта, лишенная какого-либо смысла и вдохновения, казалась ему наказанием, сродни принудительному чтению учебника по статистике вслух. И в этом унылом марафоне цифр, кодов и номенклатур, которые ни о чем не говорили его сердцу и разуму, он чувствовал себя маленькой, никчемной шестеренкой в огромном, бессмысленном и неумолимо вращающемся механизме. Этот механизм, не дающий пощады, высасывающий из человека все соки и превращающий его в бездушного робота.
Серые, словно выкрашенные пылью, стены офисного помещения давили на него, сжимали со всех сторон, не давая вздохнуть полной грудью. Монотонное гудение вентиляционной системы, которая, казалось, уже давно потеряла свою эффективность и вместо свежего воздуха гоняла по кругу пыль и старый, затхлый воздух, еще больше усиливало ощущение изоляции и оторванности от реального мира. Воздух был тяжелым, спертым и пропитанным запахом пыли, старой бумаги и какой-то затхлости, словно в подвале, где годами копится никому не нужный хлам. Но главным виновником его новых страданий был не этот удручающий антураж, не эта атмосфера безысходности и монотонности, а проклятая аллергия, возникшая из-за злосчастной пыльцы заморского кактуса. Уборщица тетя Клава, женщина с добрым сердцем, по мнению окружающих, иногда не дружила с головой, и тягой ко всему экзотическому, принесла это колючее чудо флоры на прошлой неделе, полагая, что оно “скрасит серые будни” и внесет в офисную атмосферу немного тропической свежести. Теперь же, этот “скраситель”, как ехидно про себя прозвал его Евлампий, превратил его жизнь в настоящий ад. Пыльца, невидимая и коварная, словно стая голодных комаров, атаковала его носоглотку, разжигая в ней нестерпимый зуд и вызывая приступы непрекращающегося чихания, от которого, казалось, трескается череп.
Он устало потер переносицу, пытаясь хоть немного сфокусировать зрение на очередном бессмысленном столбце цифр, которые, как назойливые мухи, мелькали перед глазами. Глаза слипались, словно на них набросили тяжелые веки из свинца, а в голове гудело от напряжения и начинающейся мигрени, которая словно молотом долбила по вискам. Нос предательски защекотало, словно по нему пробежала стая муравьев. Он знал этот сигнал, этот предательский признак – предвестник грядущего катаклизма, этой неконтролируемой стихийной силы, которая вот-вот должна была вырваться наружу. Он отчаянно попытался подавить порыв, прикусил губу, напряг все мышцы лица, пытаясь удержать этот неумолимый процесс, но было уже поздно. Словно пробка, вылетевшая из бутылки шампанского, которую долго и тщательно держали в руках, его рот открылся, и весь накопленный гнев, раздражение, усталость и прочие негативные эмоции вырвались наружу в виде оглушительного:
“Ап-пчхи!”
Этот звук был подобен пушечному выстрелу, разорвавшему гнетущую тишину офиса. Кажется, от силы этого чиха даже стены дрогнули, а стекла окон жалобно задребезжали, словно испуганные птицы. Вместе с этим взрывом воздуха, пыли и микроскопических брызг, мир вокруг Евлампия, казалось, на мгновение пошатнулся, подобно кораблю, попавшему в легкий шторм. Он вздрогнул, ощущая легкое, но вполне ощутимое головокружение, словно его неведомым образом перенесло в другое измерение, где гравитация была немного слабее, а законы физики – более гибкими.
Но не успел он прийти в себя, как внизу, на улице, раздался оглушительный крик ликования. Это был не просто шум толпы, не обычные радостные возгласы, а восторженный, почти истерический вопль, исполненный радости, ликования и какого-то необузданного восторга, который не умещался в рамках нормальных человеческих эмоций. Евлампий, удивленный этим внезапным всплеском эмоций, словно его кто-то выдернул из дремоты, с недоумением выглянул в окно. Он нахмурил брови, пытаясь понять, что происходит. Его сознание, еще не оправившееся от чиха, было в замешательстве.
То, что он увидел, повергло его в полнейший ступор, в состояние глубокого оцепенения. На улице, несмотря на проливной дождь, который не прекращался ни на минуту, собралась огромная толпа людей. Они прыгали, обнимались, махали руками, размахивая какими-то странными флагами и шарфами, похожими на тряпки, вырванные из старой одежды. Было очевидно, что они празднуют какую-то большую, судьбоносную победу, победу, о которой, казалось, они мечтали всю свою жизнь. Но что именно? Что могло вызвать такую массовую эйфорию в это унылое, дождливое утро? Евлампий присмотрелся, пытаясь разглядеть хоть какие-то детали, которые могли бы пролить свет на эту загадочную ситуацию.
Он узнал флаги – это была атрибутика его любимой футбольной команды, “Забивалы”. Команды, за которую он болел с самого детства, и которая последние десять лет демонстрировала стабильный и откровенно удручающий уровень безнадежности. За эти годы они не выиграли ни одного значимого матча, превратившись из перспективного клуба, подававшего надежды, в посмешище всего города, в команду, в которую даже самые отъявленные оптимисты перестали верить. Команда, которая в этот самый момент, согласно всем спортивным прогнозам, которые давали эксперты и букмекерские конторы, должна была проигрывать с разгромным счетом, с унижением и позором, без единого шанса на спасение. И не просто проигрывать, а проигрывать так, как будто футболисты на поле играли не ногами, а через одно место, не понимая, что делают.
Евлампий моргнул, словно стараясь прогнать наваждение, которое, казалось, вот-вот должно было его отпустить. Протер глаза, словно ему привиделось, но увиденное не исчезло, как призрак в лучах солнца. Нет, это был не сон, не иллюзия и не плод его воспаленного воображения. На электронном табло стадиона, расположенного неподалеку, отчетливо горели цифры 1:0 в пользу “Забивал”. Его команда, команда неудачников, команда, которая, казалось, разучилась забивать голы в принципе, внезапно, словно из воздуха, выиграла матч! Победа, которой не ждал никто, даже самые преданные фанаты.
“Что за…?” – пробормотал он, ошеломленный, ошарашенный и совершенно сбитый с толку. Его мозг отказывался принимать новую реальность, отказывался признавать очевидное, словно это было нелогичное, абсурдное сновидение. Это было настолько нелогично, настолько противоестественно, что он не мог найти этому разумного объяснения, даже если бы очень сильно постарался. Это было как если бы Солнце вдруг неожиданно начало восходить на западе, а кошки начали лаять по ночам, отбивая чечетку своими пушистыми лапками.
В этот момент, когда Евлампий пытался хоть как-то осмыслить происходящее, собрать осколки реальности в единое целое, дверь его кабинета с грохотом распахнулась, словно ее протаранил взбесившийся слон. На пороге стояла Ирма, и хотя она и была его тайной воздыхательницей, предметом его робких и несмелых мечтаний, сейчас Ирма была далека от образа кроткой и милой девушки, которую он привык видеть. Она была похожа на разъяренную фурию, из глаз которой, казалось, вот-вот полыхнет пламя, словно из жерла действующего вулкана. Ее пышные волосы, обычно аккуратно собранные в косу, сейчас были растрепаны, словно их потрепал ураган, а на щеках горел неестественный, пунцовый румянец, выдававший ее крайнюю степень возбуждения.
“Евлампий! Ты опять?” – закричала она, не давая ему опомниться, не давая ему даже шанса на то, чтобы вставить хоть слово. Ее голос звучал резко и пронзительно, словно звук лопающейся струны, который вызывал непроизвольную дрожь по всему телу. – “Я уже привыкла к тому, что ты распугиваешь всех посетителей своим чиханием, но чтобы ты еще и исторические процессы нарушал! Это уже ни в какие ворота не лезет!” Ирма задыхалась от негодования, от возмущения, которое переполняло ее до краев, а руки ее нервно сжимались в кулаки, словно она собралась наброситься на него и прибить.
“Исторические процессы?” – Евлампий растерянно почесал затылок, не понимая, куда клонит Ирма, не улавливая сути ее слов. Его сознание пыталось уловить хоть какую-то логику, хоть какую-то ниточку в этой сумбурной, бессвязной речи, которая звучала, словно поток воды, вырвавшийся из прорванной трубы. Но тщетно. Он вообще не понимал, о чем она говорит, какие такие исторические процессы она имела в виду.
“Только что звонил мой брат, он работает в букмекерской конторе,” – выпалила Ирма, продолжая наступать на него, словно разъяренный бык на красную тряпку. “Говорит, что “Забивалы” выиграли чудом! И это чудо произошло… сразу после твоего чиха!” Она ткнула ему пальцем в грудь, с такой силой, что Евлампий невольно отступил на шаг. Он почувствовал, как ее палец, словно раскаленный гвоздь, вонзается в его тело. “Я тебя, конечно, люблю… но эта твоя аллергия когда-нибудь погубит мир!” В ее голосе звучала не только раздражение, но и какая-то неприкрытая тревога, которая словно отравленная игла проникла в его сердце.
Ирма замолчала, переводя дыхание, и вглядываясь в лицо Евлампия, как на прокаженного, словно он был носителем какой-то ужасной, смертельной заразы. В ее глазах читалось целое море противоречивых эмоций, словно в ней боролись два противоположных полюса, две силы, которые разрывали ее на части – от любви, нежности и восхищения до раздражения, отчаяния и опасения, что он может натворить еще более ужасных вещей.
Евлампий молча смотрел на Ирму, стараясь переварить эту безумную информацию, которая свалилась на него, как снег на голову. Его мозг, перегруженный произошедшим, работал на пределе своих возможностей, пытаясь хоть как-то осмыслить эту абсурдную ситуацию. Он понимал, что произошло что-то невероятное, что его жизнь только что перевернулась с ног на голову, словно по волшебству. Чихание, обычное физиологическое действие, которое происходит у каждого человека, теперь, кажется, стало обладать еще более мистической, необъяснимой силой, способной изменять ход событий, словно оно было ключом к какой-то параллельной реальности. И этот факт вызывал у него не только страх, растерянность и полнейшее недоумение, но и какое-то странное, щекочущее чувство любопытства, которое, как маленький огонек, разгорелось в его сердце.
«Не может быть, чтобы все это произошло из-за меня» – промелькнула мысль в его голове, пытаясь убедить самого себя в нелепости происходящего. Но иррациональность происходящего, абсурдность ситуации не оставляла места для сомнений, она словно тяжелая печать легла на его разум. Ирма, с ее любовью к драме, склонностью преувеличивать, в этот раз, кажется, была права, как это ни было печально. Его проклятая аллергия, которую он проклинал всем сердцем, только что, возможно, совершила маленькое чудо, изменив ход футбольного матча, изменив историю. Но этот же “чудо-чихание” также, скорее всего, ввергло его в водоворот совершенно необъяснимых, пугающих и, возможно, даже опасных событий, от которых он, как ему казалось, уже никогда не сможет избавиться. И теперь ему предстояло расхлебывать эту кашу, в которой, как он понимал, он был главным виновником.
Глава 2. Лаборатория чудес и теория чихательной невероятности
Неделя, словно призрачный сон, пронеслась вихрем, оставив в памяти Евлампия лишь смутное ощущение дезориентации. Его привычная жизнь, до этого размеренная и предсказуемая, состоявшая из монотонных будней в архивных залах и тихих вечеров, проведенных за чтением, внезапно превратилась в бурлящий водоворот событий. Эти события казались ему такими же нереальными, как грезы, что посещали его после чашки крепкого чая с мелиссой. Он словно перенесся в параллельное измерение, где законы физики и логики, казалось, потеряли свою силу, где обыденность уступила место странности, а его собственные, ничем не примечательные, чихи стали ключом к разгадке самых сокровенных тайн мироздания.
Вместо привычного кабинета архива, с его приглушенным светом и пыльными стеллажами, Евлампий обнаружил себя в помещении, напоминавшем то ли съемочную площадку фантастического фильма, то ли мастерскую безумного гения, только что завершившего свои последние эксперименты. Это была “лаборатория” Григория Парадоксова, или, как про себя окрестил ее Евлампий, “лаборатория чудес” – правда, чудес с изрядной долей тревоги.
Помещение представляло собой хаотическое скопление столов, уставленных самыми разнообразными приборами, некоторые из которых выглядели вполне стандартно, а другие, казалось, были собраны из подручных материалов и больше напоминали причудливые скульптуры современного искусства. Все это изобилие было густо переплетено проводами, словно тонкой паутиной, опутывающей все поверхности, и загадочными мигающими лампочками, которые пульсировали в такт непонятным ритмам, словно глаза невидимых наблюдателей, следящих за происходящим. Из закоулков лаборатории доносилось тихое гудение, шипение и потрескивание – симфония звуков, которую, как утверждал Григорий, мог по достоинству оценить лишь человек, наделенный “особым слухом к квантовой механике”. Евлампий, напротив, ценил тишину и шелест страниц, а какофония научных изысканий вызывала у него лишь беспокойство.
В эпицентре этого хаоса, за массивным столом, где царил беспорядок из исписанных бумаг и разбросанных блокнотов, восседал сам Григорий Парадоксов. Его внешний вид не противоречил общей атмосфере лаборатории: растрепанные, как будто от мощного взрыва, седые волосы, очки, сползшие на кончик носа, и глаза, пылающие энтузиазмом, – все это делало его похожим на эксцентричного персонажа из мультфильма про сумасшедшего профессора. И, пожалуй, эпитет “сумасшедший” как нельзя лучше подходил к его поведению.
Григорий, казалось, источал энергию такой силы, что воздух вокруг него вибрировал. Он буквально светился от восторга, как ребенок, получивший в подарок долгожданную игрушку. И этой игрушкой, к удивлению Евлампия, был он сам, а точнее – его способность чихать.
“Евлампий, мой дорогой Евлампий!” – воскликнул Григорий, его голос дрожал от волнения и радости. Он резко поднялся из-за стола, и его жесты были настолько порывистыми, что Евлампий невольно отшатнулся на стуле. “Вы – уникальный феномен! Ваши чихи – это… это… квантовые флуктуации, преобразованные в исторические импульсы!”
Евлампий вздрогнул от такого напора. Он не привык к подобным проявлениям чувств, особенно от незнакомых людей, да еще и в столь необычной обстановке. “Квантовые… чего?” – пробормотал он, пытаясь осмыслить услышанное. Слова Григория звучали как обрывки из учебника по физике, переплетенные с терминологией из научно-фантастических романов.
Григорий заразительно рассмеялся, его смех был таким же резким и внезапным, как и его движения. “Ах, Евлампий, это же элементарно! Представьте себе, – он схватил со стола первое, что попалось под руку, а именно – яблоко, по всей видимости, забытое там еще с прошлой недели, – что история – это сложный, огромный механизм. Словно часовой механизм, состоящий из бесчисленных шестеренок, где каждая деталь влияет на ход времени. Этот механизм постоянно вращается, и каждая его часть выполняет свою строго определенную функцию. Так вот, каждый ваш чих – это крошечный камушек, попавший в этот механизм. Маленький, едва заметный камушек.” Григорий начал вертеть яблоко в руках, словно рассматривая его под мощным микроскопом. “Один камушек, конечно, ничего не изменит. Но представьте, если таких камушков будет много? Если эти камушки начнут попадать в механизм не хаотично, а с определенной частотой? Тогда все может перевернуться с ног на голову!” Он откусил внушительный кусок яблока, не отрывая взгляда от Евлампия.
Евлампий нахмурил брови, пытаясь уловить суть этой метафоры. История – как сложный механизм, а чихи – это камешки, нарушающие его работу… Звучало весьма необычно, но в этой аналогии что-то все же заставило его почувствовать проблеск понимания. И все же, это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой.
Григорий, не дожидаясь ответа, продолжил свою лекцию с еще большим воодушевлением, размахивая яблочным огрызком, словно дирижерской палочкой. Он говорил о “эффекте бабочки”, когда даже незначительное событие может спровоцировать целую цепь масштабных последствий; о “точках бифуркации”, когда история как бы разветвляется на разные варианты развития, и о “вероятностных временных линиях”, которые, по его мнению, были не просто абстрактным понятием, а самой что ни на есть реальностью, которую можно было менять.
Евлампий внимательно слушал, стараясь не упустить ни слова, но большая часть терминов и пространных рассуждений проходила мимо его сознания, растворяясь в потоке научных фраз и абстрактных концепций. Но одно он понял совершенно ясно: его чихи каким-то образом влияют на ход истории. Эта мысль одновременно пугала и интриговала его. Он никак не мог представить себя в роли невольного вершителя судеб, но, кажется, все факты указывали именно на это.
“Мы должны это изучить!” – с восторгом провозгласил Григорий, его глаза горели, как угли в камине. Он отбросил огрызок яблока в чашу с лабораторным мусором. “Мы должны понять, как это работает! Мы должны разгадать тайну этих квантовых флуктуаций и их воздействия на исторические импульсы. Мы должны, в конце концов… контролировать чих!” – закончил он свою речь, подняв указательный палец вверх, как полководец, планирующий завоевание целой галактики.
Последние слова Григория прозвучали для Евлампия как гром среди ясного неба. Контролировать чих? Евлампий почувствовал, как мурашки пробежали по его спине, и он с трудом сглотнул образовавшийся в горле ком. Он не мог контролировать даже когда у него зачешется в носу, не говоря уже о столь сложном процессе, как чихание.
“Контролировать чих?” – переспросил Евлампий, и его голос предательски дрогнул, выдавая растущую панику. “Вы говорите серьезно? Я даже не могу предсказать, когда у меня зачешется в носу! Это же не происходит по щелчку пальцев!”
Григорий отмахнулся от его сомнений, словно от надоедливой мухи. “Это лишь вопрос времени и упорной работы! Мы разработаем методику, составим подробную карту ваших чихательных паттернов, а возможно, даже создадим специальное устройство, которое позволит нам… у-у-у… точно настраивать ваши чихи!” Он с предвкушением потер руки, словно уже видел плоды своих трудов.
Евлампий смотрел на ученого с ужасом. Слова Григория звучали как зловещее пророчество. Он живо представил, как его будут подключать к каким-то сложным аппаратам, заставлять чихать по расписанию, настраивать его чихание на нужный временной период. Он почувствовал себя подопытной крысой в огромном лабиринте, где стены – это временные парадоксы, а выход – это… неизвестность.
“Григорий, а может, это все какая-то ошибка? Может, я просто сильно простудился?” – робко предположил Евлампий, цепляясь за последнюю ниточку здравого смысла. Он надеялся, что ученый просто пошутил, или же все его эксперименты – плод разыгравшегося воображения.
Григорий рассмеялся, его смех был полон искреннего восторга. “О, Евлампий, если бы это была всего лишь простуда! Но нет, это нечто гораздо большее! Вы – ключ к пониманию самой ткани времени!”
Евлампий окончательно сник. Он понял, что теперь ему вряд ли удастся вернуться к прежней тихой и размеренной жизни. Он оказался втянут в странную игру, в которой правила меняются на ходу, а ставки непостижимо высоки. Он был всего лишь клерком, а теперь, похоже, ему предстоит стать… кем? Повелителем чихания? Временным агентом? Самим собой, но способным менять ход истории?
В душе Евлампия разгорелась нешуточная борьба страха и любопытства. Страх перед неизвестностью и огромной ответственностью, которая внезапно обрушилась на его плечи, и любопытство перед возможностью разгадать тайну своих чихов, понять законы времени. В конце концов, он всегда любил книги и историю. А теперь он, по сути, стал частью истории, причем не самой спокойной ее частью. И в этой новой роли ему волей-неволей придется разобраться.
В углу помещения, заваленном старыми газетами и чертежами, Евлампий заметил большую доску, исписанную непонятными формулами и графиками. На доске, среди всего этого хаоса, красовалась большая надпись, написанная крупными буквами: “Теория чихательной невероятности”. Евлампий невольно поморщился. Название звучало так же странно, как и все, что происходило вокруг него.
Григорий, заметив его взгляд, гордо улыбнулся. “Вот, Евлампий, это наша отправная точка!” – воскликнул он, словно презентуя бесценный артефакт. “Здесь я пытаюсь разложить по полочкам все ваши чихательные особенности, вывести закономерности, и, в конечном итоге, понять их влияние на пространственно-временной континуум!”
Евлампий снова посмотрел на доску, чувствуя, как его голова наполняется неразрешимыми вопросами. Он был далек от мира науки, и все эти формулы и графики казались ему набором бессмысленных закорючек. Но, глядя на энтузиазм Григория, он чувствовал, что эта “Теория чихательной невероятности” для ученого не просто набор символов, а целая вселенная, которую он хочет исследовать.
“Ладно”, – сказал Евлампий, его голос был полон безнадежности. “Допустим, я верю вам. Но что же мы будем делать?”
Григорий широко улыбнулся, его глаза вновь засверкали от энтузиазма. “Мы начнем с самого начала, Евлампий! Мы изучим каждый ваш чих, каждый ваш вдох, каждую вашу квантовую флуктуацию! Мы создадим подробную карту ваших чихательных паттернов, мы будем анализировать их частоту, их силу, их… э-э… историческую направленность. И в конце концов, мы найдем способ контролировать этот процесс! И тогда, Евлампий, мы сможем… мы сможем изменять историю!”
Григорий подошел к одному из столов, заваленных бумагами и приборами. Он начал копаться в этом хаосе, бормоча что-то себе под нос. Через некоторое время он вытащил из-под груды бумаг странное устройство, которое напоминало обыкновенный шлем, с одним "но".
Именно здесь, в этом хаотичном, но по-своему упорядоченном, мире, где царил дух научного безумия, и родилось его детище, его magnum opus – “Чихотрон”. Это устройство, по замыслу Григория, должно было стать не просто инструментом, а настоящим ключом к управлению самой сутью чиха, к раскрытию его потенциала и подчинению его воле человека. Представляло оно собой нечто весьма экстравагантное, гибрид мотоциклетного шлема и путаницы из проводов, датчиков, непонятных металлических приспособлений и каких-то светящихся штуковин, причем все это выглядело так, словно собрано на коленке из подручных материалов. Блестящие медные кабели, словно живые змеи, вились и изгибались, образуя сложную сеть, а на лбу шлема красовался крупный, пульсирующий зловещим красным светом кристалл, который, с непоколебимой уверенностью утверждал Григорий, служил “фокусом чихательной энергии”, этаким накопителем и концентратором той загадочной силы, что таилась в чихании.
“Вот, Евлампий, это наш прототип чихательного анализатора!” – гордо объявил Григорий, демонстрируя свою разработку. “Это устройство будет регистрировать все ваши чихательные вибрации, анализировать их частотные характеристики, и соотносить их с колебаниями в пространственно-временном континууме! И с его помощью, мы наконец-то сможем понять, как ваши чихи работают!”
Евлампий с сомнением посмотрел на странное устройство. Он не был уверен, что хочет надевать его на себя. Но он понимал, что ему придется подчиниться.
“Ну что же, Евлампий, готовы ли вы начать наше удивительное исследование?” – спросил Григорий, глядя на него с горящими от энтузиазма глазами.
Евлампий вздохнул. “Я не думаю, что готов. Но, похоже, у меня нет выбора”.
Глава 3. Чихательный контроль и непредвиденные последствия
Перспектива обуздать эту неуловимую силу, таинственную и могучую, имя которой – чих, завладела сознанием Григория с такой неукротимой силой, что он попросту перестал спать ночами. Его лаборатория, прежде напоминавшая скорее склад забытых электронных компонентов, походивший на обитель Плюшкина с его вечным беспорядком и разрозненными предметами, преобразилась, словно по мановению волшебной палочки, в подобие алхимической мастерской. Воздух был пропитан терпким запахом паяльной канифоли, а на стенах пестрели схемы, чертежи и исписанные формулами листы.
“Ну же, Евлампий, не тяни кота за хвост, примерь же это чудо техники!” – с горящими от нетерпения глазами воскликнул Григорий, протягивая ему это чудо инженерной мысли, больше напоминавшее орудие пыток из какого-то средневекового подземелья. Его голос дрожал от переполнявшего его предвкушения грядущих открытий и триумфа, от осознания того, что вот-вот он сможет укротить эту неуловимую силу.
Евлампий с явным сомнением, от которого его уже начинало подташнивать, с опаской взял в руки это странное, тяжеловесное чудо-юдо, это творение рук и безумной мысли его нового друга. Шлем оказался неожиданно тяжелым, словно сделан из свинца, а его металлические края, казалось, были острыми, как бритва и неприятно врезались в кожу, вызывая у Евлампия чувство дискомфорта. С тихим, страдальческим вздохом, обреченного на вечные муки человека, он опустил эту махину себе на голову, чувствуя, как холодные проводки, словно назойливые насекомые, щекочут его уши, вызывая неприятное покалывание.
“Итак, – Григорий нервно поправил свои вечно сползающие с переносицы очки, – сейчас мы проведем первый, пробный запуск. Это будет, так сказать, тест на пригодность устройства. Ты просто постарайся чихнуть, как обычно, не сопротивляйся, дай волю своей природе. Постарайся не думать ни о чем плохом, просто позволь процессу идти своим чередом, как и всегда.”
Евлампий послушно кивнул, чувствуя, как предательский зуд, словно коварный червячок, начинает нарастать в его носу, распространяясь от кончика до самых гайморовых пазух. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, готовясь к неминуемому и уже привычному чихательному акту, как к неизбежному злу, что преследует его по пятам. Словно прорвавший плотину поток, не сдерживаемый ничем, чих вырвался наружу, на этот раз, как показалось Евлампию, с большей мощностью и интенсивностью, чем обычно, словно “Чихотрон” подстегнул его и без того могучую силу.
Тишина, наступившая после этого “маленького взрыва”, была просто оглушительной, давящей своей звенящей пустотой. Евлампий, не понимая, что происходит, с недоумением приоткрыл глаза, осторожно выглядывая из-под шлема. Все вокруг, казалось, оставалось на своих местах – все также вокруг стояли столы, все так же были разбросаны кучи проводов и все так же уныло мигали разноцветные лампочки, словно говоря: “Что, опять?”.
Но тут раздался неожиданный, пронзительный, словно удар хлыстом, голос, который, казалось, прорезал тишину подобно молнии:
"Ave, Caesar! Morituri te salutant! ("Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!")"
Григорий и Евлампий, словно громом пораженные, ошеломленно посмотрели на источник этого странного и неожиданного звука. Это был Иннокентий , попугай Григория, который до этого момента, обычно ограничивался лишь вялым бормотанием бессвязных звуков, напоминающих кашу во рту и периодическими выкриками “дурак”, в адрес всех окружающих. А также наглым воровством печенья со стола, выдавая его с головой, как вора-неудачника. Но на этот раз, попугай заговорил на чистейшей, ясной латыни, с интонациями древнеримского легионера, жаждущего битвы и славы, словно зачитывая боевой приказ перед битвой за Рим. Более того, он явно был не в духе, или, если точнее, то в абсолютно бешеном настроении, ибо он яростно вытянул лапу из клетки, словно прося пощады, и с остервенением больно укусил Григория за палец, видимо, желая наглядно показать свое недовольство происходящим.
“Ай!” – вскрикнул Григорий, отдергивая руку, на пальце которой выступила небольшая капелька крови. Но эта маленькая ранка и боль, казалось, его совсем не беспокоили, не волновали. “Это… это просто невероятно! – воскликнул он, игнорируя кровь, проступающую на его пальце. – Мы научились передавать информацию через чих! Ты только представь себе, Евлампий, это же самая настоящая революция, прорыв в науке!”
Евлампий, между тем, уставился на Григория с выражением глубокого разочарования, в котором читались усталость и отчаяние. Он совершенно не понимал восторга своего друга, этого безудержного научного энтузиазма. Он просто хотел, чтобы его нос перестал чесаться, как он и просил, а теперь ему приходится слушать латинские изречения от взбешенного и явно чем-то недовольного попугая, словно это было самое обычное дело.
“Может быть, мы попробуем еще разок?” – с горящими от возбуждения и предвкушения глазами предложил Григорий, который уже, казалось, забыл о своей кровоточащей ранке на пальце.
Евлампий, бессильно махнув рукой, тяжело вздохнул. Похоже, его страданиям не было конца и края, и это его совсем не радовало.
Следующий чих, на этот раз “сфокусированный” с еще большим энтузиазмом и рвением, оказался не менее странным и непредсказуемым, чем предыдущий. Когда Евлампий, осторожно приоткрыв глаза и наконец-то освободился от гнета “Чихотрона”, он обнаружил, что весь офис претерпел совершенно неожиданную, кардинальную, поистине магическую трансформацию. Компьютеры, еще недавно мирно стоявшие на своих местах, исчезли, словно их и не было, а вместо них на столах лежали аккуратные стопки берестяных грамот, перевязанных бечевкой. Вместо белой офисной бумаги, свернутые в трубочки свитки из березовой коры в одночасье стали доминирующим элементом интерьера, словно перенеся их всех в какую-то древнерусскую избу. Даже ручки и карандаши исчезли, словно их никогда и не было, сменившись на гусиные перья которые торчали из чернильниц, наполненных чернилами, издающими неприятный запах.
“Вот это да! Теперь мы, наконец-то, знаем, как писали в Древней Руси!” – восторженно, словно ребенок, кричал Григорий, с горящими глазами изучая древние артефакты, разложенные на его рабочем столе. Его лицо сияло от радости, как у ребенка, получившего долгожданную игрушку или как у алхимика, нашедшего философский камень.
Евлампий, между тем, отчаянно пытался понять, что вообще происходит, что творится вокруг, пытаясь ухватиться за какую-то ниточку логики. Он пришел в лабораторию, наивно надеясь избавиться от своего надоедливого зуда в носу, а в итоге оказался в самом центре исторической реконструкции, словно его вдруг перенесли на машине времени, да еще и с агрессивным попугаем-полиглотом в придачу, что совершенно не входило в его планы.
Попытки “улучшить мир”, как их наивно и самоуверенно называл Григорий, тоже совершенно не приносили желаемого результата, а только добавляли все больше неразберихи. Они казались опасной игрой в русскую рулетку с историей и реальностью, в которой ставка была слишком высока. Один чих, намеренный снизить цены на бензин, привел к тому, что цены, конечно же, упали до нуля, как он и хотел. Но, одновременно с этим, исчезли все без исключения автомобили, словно испарились, а улицы заполнили неторопливые лошади, тащившие за собой поскрипывающие телеги. Город наполнился ржанием и запахом свежего навоза, а пробки стали еще более внушительными, хотя и по совершенно иной причине, создавая адскую какофонию и ужасную вонь.