Фея возмездия

© Антонова Н.Н., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Вечерело. Багровые полосы заката резко перечеркнули бледную синеву неба.

А ночью выпал снег, белый и пушистый, как лебяжий пух. И так хотелось верить, что это чудо, похожее на сказочный сюрприз, не растает и не потускнеет.

Стоял декабрь, и до Нового года, казалось, было рукой подать. В это время даже взрослые дяди и тети впадают в детство и начинают верить в сказку.

Вот только жаль, что сказочные герои далеко не всегда бывают добрыми.

Взять хотя бы фей! Казалось бы, им по роду своей деятельности полагается творить добро, оберегать людей от всяких напастей, дарить им радость.

Так нет же! Объявилась тут одна такая особа! Ходит по городу с топором! И если бы только ходила!

Газета «Рупор обиженных и оскорбленных», которая еще не так давно называлась «Криминальные новости», каждый день, чуть ли не захлебываясь от восторга, сообщает о «Фее с топором», которая взялась карать преступников направо и налево. И при этом газета пишет, что Агата Кристи говорила устами мисс Марпл о том, что, если закон бессилен, за дело должен взяться дилетант. Но преступник должен быть изобличен.

И ладно бы только изобличен!

Следователь Наполеонов стер пот со лба.

Шура расследовал несколько дел, и все говорили, что фигурирующих в них потерпевших покарала Фея с топором.

– Представляешь, – жаловался Наполеонов своей подруге детства частному детективу Мирославе Волгиной, – она, эта чертова фея, сбросила в яму и забросала землей начальника ПТС!

– За что?

– Отопление не хотел давать. Люди мерзли. Дети болели.

– Тогда земля ему пухом!

– Не торопись его хоронить.

– Неужели откопали? – с толикой сожаления в голосе спросила детектив.

– Сам откопался и позвонил.

– Выходит, Феюшка его неглубоко зарыла.

– Это точно! Но отопление жильцам включили на следующий же день.

– Ай да фея! Ай да молодец!

– Но, посуди сама, ведь это самоуправство! – воскликнул Наполеонов.

– Ну и что?! Должен же кто-то защищать людей.

– Для этого имеется государство!

– Наше государство качается в люльке демократии.

– Тебе демократия в принципе не нравится? Или только наша? – спросил Наполеонов.

– В принципе, – не моргнув глазом подтвердила Мирослава. – Если разобраться, то что такое демократия вообще?

– Власть народа.

– Ха-ха, – ответила она. – Вспомнила Грецию, Новгородское вече, Северную Америку, особенно нынешнюю. Животики со смеху надорвешь. Одно плохо.

– Что?

– Что смеяться приходится сквозь слезы.

– Слава, чего ты хочешь от меня?

– Я от тебя? – удивилась Мирослава. – Это ты от меня чего-то хочешь.

– Не чего-то, а чтобы ты помогла мне найти эту чертову Фею!

– Нет, – покачала головой Мирослава, – ни за что на свете я не стану помогать тебе искать эту добрую женщину.

– Добрую?! – вытаращил глаза Наполеонов.

– Угу.

– Может, она и не женщина вовсе, – пробормотал Наполеонов.

– В смысле?

– Рост у нее гренадерский. Говорит басом.

– Да ты что?

– Да. Но в тоже время у нее руки красивой формы.

– С маникюром? – тотчас среагировала Мирослава.

– Не знаю. Вроде бы на ней обтягивающие перчатки до локтя.

– До локтя?

– Да! Только красные!

– Тогда тебе нужно обойти салоны, торгующие подобным товаром.

– Ага. Их в городе пруд пруди. К тому же их можно купить по интернету!

– Тоже верно.

– А до этого твоя так называемая добрая женщина отрубила руку борцу с наркотиками.

– То есть? – брови Мирославы приподнялись.

– А так, – вздохнул Наполеонов, – майора этого, вообще-то, давно подозревали в злоупотреблении служебным положением. Но за руку поймать не могли.

– И теперь ее отрубили? – спросила Мирослава.

– Точно.

– Потерпевший жив?

– Жив. Лежит в больнице.

– Подозреваемые есть?

– Есть. Фея!

– А если подойти к делу прозаичнее?

– Мать одного парня. Она и под описание подходит! Росту в ней около двух метров! Туфли носит сорок четвертого размера и голос грубый! Всю жизнь трубку изо рта не вынимает. У меня сложилось такое впечатление, что она и родилась с ней.

– Почему подозрение пало на эту женщину?

– Многие слышали, в том числе и полицейские, как она обещала, что он дорого заплатит за свою подставу.

– Подставу?

– Да! Я тебе об этом и толкую уже битый час, – начал раздражаться Шура. – Мать парня и сам парень с самого начала утверждали, что наркотики сыну подбросили. А теперь вот и сам оборотень в погонах признался.

– Признался-таки? – несколько удивилась Мирослава.

– Да, как только пришел в сознание. Указал также всех тех, кому он до этого подкидывал наркотики.

– С чего бы это такое раскаяние?

– Сказал, что Фея велела признаться во всем, иначе…

– Что иначе?

– Он не сказал! Разрыдался как малое дитя и пообещал исправиться.

Мирослава невольно рассмеялась и спросила:

– Тогда какие претензии к Фее?

– Слава! Ты шутишь, что ли?! Пока она рубит руки, а скоро начнет рубить головы.

– Давай подождем.

– Чего?

Мирослава пожала плечами. И Шура понял, что помощи от подруги на этот раз ждать не приходится.

Прошло некоторое время, и Наполеонов, расхристанный, шапка набекрень, глаза безумные, ворвался в коттедж детективов с криком, обращенным к Мирославе:

– Дождались!

– Чего?

– Фея отрубила голову!

– Кому?

– Доктору!

– Доктору?!

– Кстати, пока ты тут прохлаждалась, у нас появилось еще несколько отрубленных рук.

– Да?

– Да! А еще ноги и языки.

– Ты не шутишь? – спросила она недоверчиво.

– Какие уж тут шутки?! – закричал он еще громче.

– Ты не говорил… – медленно проговорила она.

– Так тебя же только голова интересовала! – заорал Наполеонов так громко, что кот Дон свалился с дивана, выгнул спину дугой и, ощерив пасть, пошел на Наполеонова.

– О господи! – вскричал тот.

– Это он подумал, что ты меня обижаешь, и решил защитить. Дон, – обратилась она к коту, – все нормально.

Кот сверкнул в сторону Наполеонова раскаленным янтарем своих глаз и забрался снова на диван.

– Такую, как твоя хозяйка, обидишь, – проворчал Наполеонов.

– Шура, если ты хочешь, чтобы я впряглась в это дело, мне нужны списки всех потерпевших, их контакты.

Наполеонов достал флешку и положил ее на стол перед Мирославой.

– Распечатаешь сама. – Он поднялся и пошел к двери.

– А обед?! – крикнула она ему вдогонку.

– Нет у меня аппетита, – отозвался Наполеонов и, не обернувшись и не попрощавшись с хозяевами, уехал.

– Бедолага, – сочувственно проговорил Морис.

Мирослава пожала плечами.

Глава 1

Распутывать совсем не добрые проделки Феи Мирослава решила с самого начала. Наполеонов сказал, что началось все с руководителя ПТС энного района.

Так оно и выходило. Гаврила Платонович Хомяков значился в списке первым.

Настроение у Гаврилы Платоновича после случившего с ним было хуже некуда. Хотя и отделался он, можно сказать, легко. Но если раньше он даже в детстве не верил в существование фей, то теперь, убедившись в том, что они обитают в реальном мире, просто возненавидел их.

А ведь до появления этой Фурии с топором через плечо Гаврила Платонович Хомяков считал, что его жизнь удалась.

Ну еще бы! Представьте себе конец 90-х прошлого века. Кто-то из живущих сегодня время от времени пытается придать тем годам розовый флер романтики. Так вот, не было там никакой романтики!

Этого ли не знать Гавриле Платоновичу. Разруха, раздоры между всеми и вся, вооруженные быки с наглыми рожами ходили по улицам, не пряча оружия, и разъезжали по городу на крутых тачках, в каждом дворе бомжи, роющиеся в мусорных контейнерах, тут и там сновали бездомные голодные дети, солдаты ходили по улицам и, останавливая прохожих, смотрели на них умоляющими глазами и просили купить хотя бы маленькую булочку.

Хомяков хорошо помнил, как однажды они подошли и к ним с матерью. Они как раз шли в магазин, чтобы купить молока, хлеба, картошки.

Солдат было двое, были они еще совсем юными, судя по всему, их совсем недавно забрали из дома. Они были такими худыми – просто удивительно, как головы держались на их тонких шеях.

Хомяков хорошо помнил, как мать жалостливо посмотрела на них, заплакала и направилась к ближайшему хлебному киоску. Купила два хлебных рожка и отдала их солдатам.

Когда они говорили ей: «Спасибо, мать!» – мальчик заметил в их глазах слезы и еще сильнее уцепился за материнскую руку. А мать, когда они отошли на несколько шагов, тихо прошептала: «Сегодня, сы́ночка, нам придется обойтись без молока».

Хомяков проглотил подступивший к горлу комок и кивнул.

Сам Гаврила Платонович рос полусиротой. Отец его после развала страны потерял работу. Завод, на котором он работал, сначала приватизировали, как бы от лица трудового коллектива, рабочим выдавали ежемесячно бумажки, которые назывались акциями, с копеечной зарплаты работяг вычитали за них энную денежную сумму. Каждому из них говорили, что он теперь собственник своего предприятия. Но не прошло и года, как завод канул в Лету: то ли его продали с молотка, то ли растащили по частям, но так называемые собственники завода остались с носом и оказались на улице.

Отец Хомякова сначала честно пытался найти свое место в новой жизни, если ее, конечно, можно было назвать жизнью. Потом кинулся искать хоть какую-то работу. Но работы для него не нашлось никакой! Отец стоял на бирже труда, бегал по всем объявлениям в газетах и на столбах. Но все напрасно. Тогда он запил.

Прошло два месяца. Из старого бабушкиного буфета пропали серебряные ложки, с вешалки – красивая теплая оренбургская шаль, а из шкатулки – мамино обручальное кольцо.

После этого поздно вечером, когда родители были уверены, что сын их спит, мама спросила отца:

– Платон, где мое обручальное кольцо? – Про ложки и шаль она почему-то спрашивать не стала.

Отец и не думал отпираться, ответил:

– Я его сдал в ломбард.

– А ты у меня спросил?

– Нет. Пойми ты! – повысил он голос. – У меня трубы горели!

– Я не хочу думать о трубах, – тихо, очень тихо ответила мама, но Гаврила ее все равно услышал. – Своим поступком, – добавила мать, – ты развел нас. Так что уходи.

– И уйду, – ответил отец.

Так он и сделал. Собрал свои вещички, сложил их в старый чемодан. Перед уходом сказал матери:

– Раз я оставляю вам с Гаврилой все, что тут есть, – он обвел взглядом скудную меблировку их квартиры, – отдай мне накопленные деньги.

Мать, не говоря ни слова, достала сберкнижку и отдала мужу. Оба знали, что деньги на ней, как говорило тогдашнее правительство, временно заморожены.

Мать, опасаясь того, что, истратив деньги, муж вернется обратно и станет требовать от жены еще чего-то, потребовала от него расписку, что он забрал сберкнижку на такую-то сумму и больше не имеет претензий.

Платон Хомяков охотно дал жене такую расписку, так как денег на книжке было немало и он надеялся, что они вот-вот разморозятся. Они и разморозились! А еще точнее, сгорели!

Так Гаврила с матерью остались вдвоем. Об отце они больше не слышали, он как в воду канул.

Денег катастрофически не хватало. Мать, работавшая инженером, тоже после развала фабрики осталась без работы. Но она не боялась никакой работы и, засунув подальше свой диплом о высшем образовании, устроилась работать санитаркой в больницу. Работать приходилось не только днем, но и по ночам.

Гаврила боялся оставаться по ночам в пустой квартире один, но терпел, матери ничего не говорил, чтобы лишний раз ее не расстраивать.

Когда мамы не было дома, за ним днем приглядывала соседка тетя Дуня. Она и кашу манную сварит, и суп, приготовленный матерью с вечера, разогреет.

А потом Гаврила научился все это делать сам. Став постарше, он уже помогал прихворнувшей соседке, бегал в аптеку за лекарствами, в магазин за продуктами, мусор выносил, почту вынимал из почтового ящика и приносил тете Дуне.

Пожилая женщина нарадоваться на мальчика не могла и нахваливала его всем соседям и знакомым.

В школе Гаврила учился хорошо с самого первого класса. Если ему что-то было непонятно, он, не боясь насмешек, расспрашивал более сообразительных одноклассников или подходил после уроков к учителям, которым нравился усидчивый вежливый мальчик.

Мать тем временем, изо всех сил стараясь заработать побольше денег, стала прихватывать на работе дополнительные часы. Это не было проблемой, санитарок всегда не хватало, так что мыть полы и выносить утки – всегда пожалуйста. Только и с дополнительным заработком мать получала на руки сущие гроши. И их маленькая семья еле концы с концами сводила.

А тут еще Гаврила учудил! В самом конце декабря он, выбрасывая мусор, заметил на помойке крохотный дрожащий комочек. Пригляделся – это был щенок. Сердце Гаврилы сжалось от жалости, и он принес свою находку домой. Мать, увидев лохматого кроху, только руками всплеснула. Ругаться не стала. Но, тщательно осмотрев щенка, нашла у него кучу блох.

– Мама! Он же не виноват! – испуганно воскликнул Гаврила. – Если мы его отнесем назад, он замерзнет! – мальчик горько заплакал.

Потом они вдвоем с матерью целый вечер вынимали из щенячьей шерсти блох. Кто бы мог подумать, что на таком крошечном существе может поместиться столько кровососущих гадов. Удивительно, как они до сих пор не загрызли крошку.

Щенка назвали Снежком. Не только потому, что Гаврила подобрал его с припорошенной снегом земли, но и потому, что шерсть у него была снежно-белой.

– Вот только как мы его прокормим? – вздыхала мать. – Это он сейчас, пока маленький, ест немного, а не дай бог вымахает в огромного пса и станет есть больше нас двоих.

Но небеса, вероятно, услышали материнские сетования и сжалились – Снежок большим не вырос. Маленький, как говорится, но удаленький. Игривый, ласковый. Гаврила научил Снежка приносить газеты из почтового ящика, а приходящей с работы уставшей хозяйке пес приносил тапочки и крутился возле нее, преданно заглядывая в глаза.

Так они и жили втроем. Гаврила после школы вместе с другими мальчиками из таких же бедных семей бегал после школы мыть машины нуворишей. А потом пристроился брать оптом газеты в редакциях и продавать их в метро. Деньги он все до единой копеечки отдавал матери.

При всем при этом он хорошо окончил школу. Получив аттестат, Гаврила не сразу осознал, что детство закончилось. И много позднее он понял, что до конца своих дней не забудет свое полуголодное детство.

Он нередко слышал, что детство – это золотая пора или что детство – это самое счастливое время. То, что его детство не было золотым, Гаврила точно знал. Но было ли оно счастливым? С одной стороны, оно было трудным, но с другой – с ним всегда была его мама и неунывающий белоснежный пес Снежок. Поэтому Гаврила пришел к выводу, что не все уж так плохо было в его детстве. Об отце он никогда не вспоминал.

И даже повзрослев, он не захотел узнать, где он и что с ним сталось. Не смог простить ему материнских слез, бессонных ночей и натруженных рук.

Потом к Гавриле пришла юность. Он без особого труда поступил в институт. И стал старательно грызть гранит выбранной им науки.

На втором курсе он устроился ночным сторожем в молочный магазин. Веселые наступили времена! Наполовину бессонные ночи. Рано утром приходили машины, и он принимал, а то и сам сгружал с машины тяжеленные металлические фляги с молоком, металлические ящики со стеклянными бутылками, заполненными ряженкой, кефиром, снежком и прочими молочными напитками. Были также тары с творогом, сметаной и другими продуктами. Тяжесть малоподъемная для худенького паренька. Это теперь молочку давно не разливают в стеклянные бутылки. А тогда Гавриле приходилось принимать и разгружать всю эту тяжесть.

Мама была против ночных подработок сына. Но Гаврила настоял на своем.

– В конце концов, я мужчина! – привел он свой последний довод.

И мать отступилась. Только вздохнула и украдкой утерла белым платочком скатившуюся по ее щеке непрошеную слезу.

А на четвертом курсе Гаврила нежданно-негаданно влюбился в свою однокурсницу Нину Проклову. Влюбился до головокружения! До беспамятства! И главное, непонятно, почему и каким образом! Ведь они с Ниной к тому времени были знакомы уже более трех лет. И еще вчера он спокойно проходил мимо нее, смотрел на нее, разговаривал с ней и ничего такого не чувствовал. Да и ничего особенного в Нине не было. Ростом невелика, так что ноги от ушей не растут. Фигура, правда, ничего. Но вот именно, ничего! Не супер! Лицо круглое, нос курносый, волосы рыжеватые и не сказать что очень густые. Глаза серые, смотрят чаще всего оценивающе.

Ох, не зря люди говорят: понравится Сатана – не надо ясного сокола. Но хуже всего было то, что Нина родилась с золотой ложкой во рту.

Сначала ее отец был партийным работником, после развала Союза от коммунистических идей он быстренько отрекся, партийный билет на всякий случай закопал в огороде и организовал кооператив. Из достоверных источников было известно, что предприятие папочкино процветает и приносит солидный доход. Учиться Нину отец послал не для того, чтобы единственная доченька потом трудилась всю жизнь не покладая рук, а чтобы у нее, как у всех приличных людей, имелся диплом.

Учиться Нина не любила, нередко пропускала лекции, конспекты потом переписывала у тех, кто отлынивать от учебы не имел возможности или не хотел.

Вот и у Гаврилы она частенько переписывала. Он не отказывал девушке, хоть и считал ее в глубине души до поры до времени лентяйкой и тунеядкой. Нина предпочитала учебе показы мод, шопинг и болтовню с подругами по телефону или посиделки в престижных кафе.

И вот Гаврила имел несчастье влюбиться в эту девушку.

Придя в себя от свалившейся на него напасти, он попробовал открутить время назад и разлюбить Нину, так как отлично понимал, что ее богатенький папочка никогда не отдаст дочку за голодранца.

Поэтому и открываться Нине в своих чувствах Гаврила не спешил. Приглядывался, вздыхал тайком и… еще старательнее налегал на учебу.

Нина со своей стороны смотрела на Гаврилу не более пристально, чем смотрят на пустое место. О том, что Гаврила испытывает к ней нежные чувства, девушка даже не догадывалась. А если бы ей кто-то намекнул на это, она бы искренне возмутилась – да как он посмел! Разве какой-то там бедный студент может составить ей пару. Нет! Никогда и ни за что.

Но как сказал древнекитайский философ Лао-цзы, живший около VI–V веков до н. э.: «Никогда не говори “никогда”, потому что дни бегут так быстро и ничто не остается неизменным».

И ведь как в воду глядел!

Гаврила поступил по-умному, попридержал свои чувства при себе, не дал им вырваться на свободу, долететь до скалы Нининой неприступности и разбиться от полного отчаяния. Нет уж, не станет он зализывать раны от унизительной отповеди, которая, Гаврила в этом не сомневался, выльется из уст его возлюбленной сразу же после его признания. Лучше перетерпеть боль разлуки.

После окончания вуза Гаврила сразу же занялся поисками работы. Место он нашел почти сразу, но не слишком теплое и денежное. Однако Гаврила заранее знал, что всего придется добиваться самому и вверх по карьерной лестнице придется подниматься с самого низа.

Этим он и занялся, работая больше и старательнее других. Его заметили и подняли на ступеньку выше, потом еще на одну и еще.

Жить стало легче, и не только потому, что зарплату прибавили, но и потому, что времена несколько изменились. Хотя вкалывать Гавриле по-прежнему приходилось по полной, но он находил время радоваться переменам в своей жизни и наслаждаться радостями, доступными молодости. Вот только вышедшая на пенсию мама стала мечтать о внуках и все чаще повторяла: «Женился бы ты, Гаврюша».

А он все никак не мог забыть свою позднюю первую любовь Ниночку Проклову. Может, любовь эта потому и оказалась такой сильной, что запоздала. Почти ко всем первая любовь приходит в школе, к кому в одиннадцать лет, к кому позднее, но все-таки в школе. Почти все его приятели отболели первой любовью, как ветрянкой, в старших классах. А Гаврила до четвертого курса института дотянул, вот и получил.

Но не говорить же маме, что он продолжает сохнуть по своей однокашнице Ниночке Прокловой, дочери крутого кооперативщика.

Поэтому мать он кормил отговорками типа: придет время – и женюсь. Иногда отшучивался: «Мама, что-то на моем пути никак не появляется девушка, достойная твоего сына».

И вот однажды волею случая Гаврила оказался на вещевом рынке. Он шел между рядов, приглядываясь к товару, и вдруг зацепился взглядом за знакомое лицо.

Гаврила опешил и сначала глазам своим не поверил! Нина! Нет! Этого не может быть, потому что быть не может! Но, приглядевшись, он удостоверился в том, что это Нина Проклова.

Девушка бойко торговала нижним женским бельем.

«И это в такой-то мороз, – подумал Гаврила. – Однако, с другой стороны, и в мороз женщины надевают лифчики и трусы».

– Нина! – окликнул он ее. – Это ты?

– Как видишь, – ответила она так холодно, что у Гаврилы сорокаградусный мороз по коже пробежал, хоть одет он был очень даже тепло.

Гаврила решил не отступать и задал девушке наиглупейший вопрос, какой мог задать только влюбленный мужчина:

– Что ты тут делаешь?

– А ты не видишь? – ответила она охрипшим от холода голосом. – Труселями торгую!

– Извини, – пролепетал Гаврила.

– Ничего, – ответила она, – проехали. – И спросила в свою очередь: – А ты чем торгуешь?

– Я не торгую, – ответил он, – наоборот, пришел кое-что купить.

– Может, заодно и бельишко прикупишь своей жене, – предложила Нина.

– Я не женат, – признался Гаврила.

– Что так? – спросила любимая женщина.

– Не встретил свою вторую половинку, – ответил он.

– Ишь ты, – усмехнулась Нина, – а я вот встретила, и не раз.

– Так ты замужем? – огорчился Гаврила.

И она это, кажется, заметила. Пожала плечами и ответила:

– Сейчас нет. Два раза разводилась.

– Сочувствую.

– Ерунда, – отмахнулась Нина и добавила: – Дело житейское.

Гаврила припомнил, что вроде так же отвечал мультяшный Карлсон, который живет на крыше.

«А где живет Нина теперь? – подумал он. – Наверное, вернулась к родителям».

Но на всякий случай спросил:

– Ты сейчас где живешь?

– В родительской квартире, – грустно ответила она.

Но Нинина грусть проскользнула мимо его сознания, так как Гаврила в это время ликовал: «Я угадал! Она опять живет у родителей».

И тут же до него дошло: если Нина живет с родителями, то как она оказалась рыночным продавцом?

– Нина, – осторожно спросил он, – как поживает твоя мама?

– Она никак не поживает, – ответила Нина.

– Прости. Но у твоего отца все в порядке?

– Да, – ответила Нина, – у папы теперь все в порядке. На небесах есть кому о нем позаботиться.

– Извини, – снова извинился Гаврила и спросил: – Тебе еще здесь долго торчать?

– До семи, – ответила она, – а что?

– Просто, если ты не возражаешь, я хотел бы заехать за тобой, отвезти тебя домой. Ты бы переоделась, и мы бы пошли поужинать в какое-нибудь кафе. Если ты, конечно, не возражаешь.

– Я не возражаю, – ответила Нина. – Только я после работы сильно устаю. Может, ты лучше купишь еды и приедешь ко мне домой. Ты ведь знаешь, где я живу?

– Знаю, – тихо ответил Гаврила.

Хотя, по идее, не должен был бы знать. Ведь Нина еще ни разу его к себе в гости не приглашала. Но во время учебы в институте Гаврила не раз тайком провожал ее до дома и видел, как она целовалась под аркой с другими. Сердце его тогда обливалось кровью.

Нина, в свою очередь, не спросила, откуда ему известен ее адрес, но улыбка, похожая на узкую змейку, быстро скользнула по ее губам и тотчас исчезла.

– Тогда приходи без двадцати минут восемь, – велела она. И спросила, стрельнув в него беспокойным взглядом: – Придешь?

– Приду, – твердо пообещал он.

Гаврила сразу после рынка заехал в самый дорогой из известных ему элитных магазинов. Накупил две сумки самой дорогой и вкусной еды, не забыв прихватить икру, конфеты, вино и фрукты.

Он едва дождался назначенного ему Ниной часа. Все время, пока он ехал на своей машине к ее дому, а потом поднимался по крутой лестнице некогда элитного дома, ему казалось, что сердце колотится у него не в груди, а в горле.

Дверь ему Нина открыла сразу. И в его голове пронеслась радостная мысль: «Она ждала меня!»

Она и впрямь его ждала и даже опасалась, что он передумает и не придет. Но он пришел. И не с пустыми руками.

Она провела его на большую светлую кухню, где они вдвоем долго выгружали продукты из двух принесенных им сумок.

Потом Нина расстелила на столе белую скатерть, достала из маминой горки красивую дорогущую посуду и старательно сервировала стол, вспоминая, как это делала ее мать перед приемом дорогих гостей. Гости действительно были дорогими. Или, как любил говорить ее отец, нужными людьми.

Как же хорошо они жили в ту пору! У Нины от воспоминаний закружилась голова, и она, покачнувшись, зажмурила глаза. Хотя, может быть, голова закружилась вовсе не от воспоминаний, а от запахов вкусной еды, вкус которой она уже почти забыла. И вот теперь все это принес Гаврила, которого она в прошлой жизни называла не иначе как «бедный студент» и «сын санитарки».

Кстати, Гаврила никогда не скрывал, чем его мать зарабатывает им на жизнь, и никогда ее не стеснялся. Наоборот, всегда говорил подчеркнуто уважительно – моя мама то, моя мама се.

Нине в ту пору смешно было это слушать.

Но не теперь…

– Ниночка, ты чего? – Гаврила подхватил ее под локоть. – Давай я помогу тебе, ты и так захлопоталась.

– Нет, – твердо сказала она, отводя его руку, – я сама. Сядь, пожалуйста, и не мешай мне.

– Ну как хочешь, – развел он руками и присел на диван.

Ужин удался на славу.

После чая Гаврила спросил осторожно:

– Нина, а что стало с твоей мамой? Ведь она еще не была старой.

– Не была, – ответила захмелевшая от сытной еды и дорогого вина Нина, – мама просто не выдержала нищеты, обрушившейся на нас, и умерла скорее не от болезни, а от унижения, которое она стала испытывать изо дня в день.

– А что стало с кооперативом твоего отца?

– То же самое, что стало и со всеми остальными кооперативами, – ответила Нина. – Отец разорился. После смерти мамы он совсем крылья опустил, все чаще и чаще стал прикладываться к бутылке. И с каждым днем его бухло, – горько усмехнулась Нина, – становилось все дешевле, пока папа не перешел на откровенное пойло. – Нина сделала паузу, облизала губы и продолжила: – Как и следовало ожидать, алкоголь не справился с возложенной на него задачей. У отца начались галлюцинации, и к нему все чаще стала приходить…

– Белочка, – сорвалось с губ Гаврилы

– Если бы белочка! – невесело усмехнулась Нина. – Нет, ему стала являться укоризненно качающая головой троица – Сталин, Хрущев, Брежнев. Они преследовали его повсюду и наяву, и во сне. Каждый из них указывал на него пальцем и произносил презрительно: «Иуда!»

– Откуда ты это знаешь? – воскликнул Гаврила.

– Отец сам мне рассказал. Он хотел, чтобы я тоже их увидела, так как был уверен в реальности происходящего. Я пыталась его переубедить, пока не поняла, что это бесполезно. Мой отец был болен!

– Почему ты не определила его на лечение?!

– Потому что он не хотел. Да и денег у нас на хорошую клинику не было. Не в психушку же мне определять родного отца? – в глазах Нины впервые за весь вечер блеснули слезы.

– Не плачь, – попросил Гаврила и приобнял ее за плечи.

– Погоди, – сказала Нина. – Я хочу рассказать тебе все. Мне ведь даже не перед кем было излить свое горе.

– Рассказывай, – тихо проговорил Гаврила.

– Однажды отец не выдержал, откопал в огороде свой партийный билет, вернулся домой, налил всклянь в стакан водки, опрокинул его одним махом и с криком: «Прости меня, родная партия!» – сиганул в окно. Так я осталась полной сиротой, – сказала Нина.

– Как же ты жила все это время? – вырвалось у Гаврилы.

Нина флегматично пожала плечами:

– Сначала продавала все, что можно продать ценного из дома. А потом поняла, что делать нечего, есть-то что-то надо, и, встретив бывшую одноклассницу и узнав, что она торгует обувью, пошла торговать на рынок женским бельем.

Гаврила слушал ее, смотрел на нее, и сердце его обливалось кровью.

И эта новая Нина, похудевшая, подурневшая, с покрасневшим носом, загрубевшими руками и посиневшими от холода губами, умилила его и растрогала до глубины души. После чего его задремавшая страсть вспыхнула в нем с новой силой.

Гаврила обогрел девушку, накормил, приодел и решил познакомить с матерью. Нина не возражала. Она была согласна на все! Лишь бы есть досыта каждый день, не просыпаться чуть свет и не мерзнуть на рынке, угождая ненавистным ей покупательницам.

Матери Нина не понравилась. Но отговаривать Гаврилу и тем более запрещать ему жениться на девушке она не стала. Только и сказала тихо:

– Тебе, сынок, с ней жить. Так что думай сам.

Гаврила долго раздумывать не стал. То, о чем он так долго мечтал, что уже не надеялся получить, само свалилось ему в руки, как переспелое яблоко с ветки яблони. И он повел Нину в загс.

Жить они стали в квартире, доставшейся Нине от родителей. На этом настояла его молодая жена.

– Не жить же нам в хрущевке с твоей матерью, – проговорила Нина решительно.

И Гаврила с ней согласился.

Поначалу молодые жили в полном согласии. Нина была довольна тем, что после всех потрясений она вновь обрела комфортную жизнь. Конечно, не такую, как в былые времена при отце и матери, но все же. Сидеть дома в тепле и светле – это не на базаре стоять и в жару и в холод.

Ей больше не приходилось считать каждую копейку. Гаврила отдавал жене все деньги, как когда-то отдавал их матери, не спрашивая, куда именно она их тратит. Потом у молодых супругов родился сын. Гаврила, и без того летавший после женитьбы как на крыльях, почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Через два года родилась дочь. Еще через пять лет он сам дорос до начальника ПТС. Спустя какое-то время он понял или, скорее, почувствовал, что это его потолок. И смирился с этим, решив довольствоваться теми благами, что он уже получил от жизни. Но не тут-то было. Его домовитую, спокойную супругу точно подменили!

Гавриле поначалу показалось, что это случилось за один день. Когда он уходил на работу, то оставил дома жизнерадостную, всем довольную жену, а когда вернулся, то обнаружил в своем доме раздражительную ворчливую фурию. Это уже много позднее Гаврила понял, что Нина изменилась не в одночасье. Она всегда была такой, просто на время все ее отрицательные качества как бы затаились, впали в спячку. И потом стали постепенно просыпаться. Нина стала выказывать мужу недовольство его зарплатой, укоряла за то, что он так и не научился брать взяток, что у него напрочь отсутствует умение идти по трупам. Да что там по трупам, он даже расталкивать локтями соперников не способен.

Гаврила сначала удивлялся переменам, как ему казалось, неожиданно произошедшим в характере его жены, потом решил смириться и не обращать на ее желчное ворчание внимания.

Но легко сказать – не обращать. Гаврила со временем стал замечать перемены в себе. Он уже не горел, как прежде, на работе, можно даже сказать, стал относиться к своим обязанностям наплевательски. У него вошло в привычку откладывать в долгий ящик не только то, что могло подождать, но и неотложные дела. Безразличие и лень вольготно почувствовали себя в его душе и теле.

Тем временем за его спиной все чаще слышалось: «Выбрался из грязи в князи, а теперь работает спустя рукава, только деньги лопатой гребет».

«Не велики деньги, – думал Гаврила, – вон Нинка меня и днем и ночью грызет».

Гаврила Платонович старался не обращать внимания на слухи, его сонное спокойствие не всколыхнул даже долетевший до его ушей шепоток, что, мол, Хомяковым начальство недовольно. Что ему начальство? Оно относительно далеко.

И тут на его голову невесть откуда свалилась эта Фея с топором!

Но если рассудить здраво, то никакой его вины в случившемся и нет. Да, затягивал замену прорвавшейся трубы. Но, опять же, по уважительным причинам…

Кто же знал, что холода наступят так рано. Зима всегда приходит некстати, когда ее никто не ждет. Хотя, может, кто-то и ждет. Но точно не начальник ПТС Гаврила Платонович Хомяков.

И еще жильцы в домах, оставшихся при минусовой температуре без отопления, оказались какими-то отмороженными! Куда они только не звонили и не писали, что, мол, замерзают и вот-вот все до одного превратятся в снеговиков.

Но Гаврила Платонович точно знал, что люди в снеговиков не превращаются, потому и не торопился с подачей тепла. И дождался-таки!

В двенадцатом часу ночи, когда Хомяков уже ворочался на супружеском ложе под недовольный шепот жены: «Когда же ты уже наконец угомонишься?!», – раздался звонок его мобильника.

Не глядя на номер звонившего, он включил связь. Звонил его непосредственный начальник Максим Степанович Карпухин и требовал срочно приехать к дому номер восемнадцать на улице Володарского.

Хомяков не сразу сообразил, что этот тот самый замерзающий дом.

– Что случилось, Максим Степанович? – шепотом спросил он начальника.

– Приедешь и увидишь! – отрезал Карпухин.

Делать нечего, с начальством не поспоришь, пришлось срочно собираться.

– Куда ты? – прошипела жена Нина.

– Карпухин вызывает, – ответил Гаврила.

– На ночь глядя? – изумилась жена.

Гаврила Платонович недовольно пожал плечами.

– Чего случилось-то? – не отставала женщина.

– Нина! – рассердился Хомяков. – Чего, по-твоему, ночью может случиться, кроме аварии?! Спи уже.

– Кто вас знает, мужиков, – пробормотала Нина, засыпая. – Может, у тебя, у кобеля, полюбовница случилась.

– Тьфу ты, – выругался в сердцах Хомяков, – у тебя одно на уме. Возьми и сама Карпухину перезвони!

– Еще чего, – хмыкнула Нина и заснула.

Хомяков на цыпочках, чтобы не разбудить детей, спящих в соседней комнате, прокрался в прихожую, оделся, обулся и вышел из дома. Доехав на своем внедорожнике до нужного места, он выбрался из автомобиля, прислушался. Тихо. Пригляделся. Вроде никого не видно.

Хомяков потоптался на месте. Хорошо зная своего начальника, он не мог поверить в то, что Карпухин мог отмочить подобную шутку – вытащить его ночью из теплой постели и назначить ему свидание возле раскопанной траншеи и не явиться.

– Максим Степанович! – позвал он тихо.

Карпухин не отозвался, и тогда Хомяков позвал громче:

– Где же вы, Максим Степанович?

– Чего кричишь? – ответил ему из-за спины незнакомый голос. – Нету тут твоего Карпухина.

– А кто есть? – испугавшись не на шутку, спросил Гаврила.

– Я есть, – ответил голос.

И Гаврила медленно повернулся. Его глаза широко раскрылись, а коленки стали предательски подгибаться.

Перед ним стояла высокая женщина не первой молодости, одетая в какой-то непонятный балахон, на голове у нее была кокетливая шляпка, на ногах туфли на высоком каблуке.

«Это в такой-то холод!» – машинально подумал Хомяков.

Но самым главным аксессуаром странной дамы был топор! Самый настоящий топор. Он лежал у нее на плече. Она любовно придерживала его одной рукой в длинной до локтя, как показалось Хомякову, красной перчатке.

– Вы кто? – дрожащим шепотом спросил Гаврила Платонович.

– Фея я! – ответила странная особа и притопнула одной ножкой, обутой в туфлю эдак сорок третьего размера, а то и больше. При этом туфля эта переливалась под лучами лунного света острыми искрами. Ошалевшему Гавриле показалось, что туфли на ногах Феи из чистого хрусталя. Они даже тонко позванивали при каждом ее движении.

– Фей не бывает, – нашел в себе силы заявить Гаврила.

– А кто же я, по-твоему? – подбоченившись, спросила особа с топором.

«Нечистая сила», – подумал про себя Гаврила, а вслух, насупившись, ответил:

– Я не знаю.

– А раз не знаешь, то и не спорь! – отрезала Фея. Голос ее при этом стал сердитым.

Неожиданно она резким тычком подтолкнула его к яме и велела:

– Лезь туда!

– Куда «туда»? – растерялся Гаврила, боясь оглянуться назад, но чувствуя, что яма буквально за его спиной.

– В траншею! – велела Фея и любовно погладила топор второй рукой.

– Вы с ума сошли! – закричал Гаврила. – Я же убьюсь.

– Ничего тебе не сделается, – заявила Фея и, так как сам Хомяков никуда прыгать не собирался, толкнула его в грудь.

Гаврила взмахнул обеими руками и полетел в яму.

Фея была права, ничего он себе не сломал, только ушибся.

– Я же замерзну здесь, – просипел Гаврила из ямы.

– Других ты морозить мастак! Так что теперь и самому не грех чуток померзнуть.

– Вытащите меня отсюда, – взмолился Гаврила, – я же здесь простужусь.

– Ничего, – ответила особа, именующая себя Феей, – любящая жена Нина тебя подлечит.

И тут, в довершение всех несчастий Гаврилы, сверху на него посыпалась мерзлая земля.

– Помогите! – закричал Гаврила. – Спасите! Меня живьем закапывают!

Но никто на его крики о помощи не отозвался. Фея же, решив, что сделала все, что могла, не стала полностью закапывать яму.

– Покедова! – услышал Гаврила ее голос. – Ты только, голубчик, запомни, что, если по-быстрому не пустишь отопление в дома, я приду второй раз и уже задействую в беседе с тобой свой топор.

Гаврила сидел в яме ни жив ни мертв. Вскоре, как ему показалось, он услышал ее удаляющиеся шаги. Когда они стихли, воцарилась звенящая тишина. Он сам не мог приложить ума, как он оттуда выбрался. Наверное, со страху.

Домой он вернулся в третьем часу ночи, грязный, продрогший.

– Где ты как перевозился? – ахнула Нина, открыв ему дверь.

– В яме! – вырвалось у Хомякова.

– В какой такой яме?

– Которую мы выкопали на Володарской!

– Как ты в ней оказался?

– Меня в нее Фея столкнула! – завопил Хомыков.

– Какая еще Фея? – рассердилась жена и потребовала: – А ну, дыхни!

Хомяков послушно дыхнул.

Алкоголем от него не пахло. Сей факт еще больше взбудоражил жену.

– Ты чего, накурился, что ли?

– Дурья твоя башка! – рассердился Хомяков. – Говорю же тебе, Фея меня в яму столкнула! Самая настоящая Фея! Только с топором. – И он выложил жене все как на духу! Уже потом он понял, что сделал это зря! Нина раззвонила о встрече мужа с Феей подругам и соседям. Вскоре многие, если не сказать все, в округе знали, что Хомякову ночью позвонила на мобильник Фея, назначила ему свидание. Да только встретила его не с цветами и шампанским, а с топором!

И только тогда, когда Фея продолжила вершить свой суд над другими, Хомяков понял, что он в рубашке родился. После встречи с Феей все осталось при нем: руки, ноги и даже голова.

Мирослава решила сначала поговорить с жильцами дома, возле которого находилась траншея, в которой таинственная Фея засыпала землей начальника ПТС.

Жильцы дома оказались людьми общительными и с удовольствием пересказали детективу историю о том, как Фея, наказав начальника ПТС Хомякова, спасла их от полного вымерзания.

– Мы же тут уже, как мамонты, начали вмерзать в вечную мерзлоту, – жаловались они.

– Почему дома́ так долго оставались без отопления? – спросила Мирослава.

– Так прорыв был!

– Почему же его не устраняли?

– Не присылал Хомяков рабочих. Ждал, когда ему дадут на лапу.

– Вы уверены?

– Конечно!

– Может, просто не было рабочих?

Хитро прищурившись, маленький седенький старичок ей ответил:

– Так они быстро нашлись после маленького урока, который ему преподала добрая Фея.

– Откуда вы знаете про Фею?

– Про нее у нас во дворе все знают.

– Вот я и спрашиваю: откуда?

– Хомяков сам проболтался.

– А вы, значит, к Фее с просьбой вразумить Хомякова не обращались?

– Нет, – раздались голоса со всех сторон, – мы ее в глаза не видели! Она нам не являлась!

– Ну что ж, – проговорила Мирослава, – спасибо, люди добрые, что поговорить со мной согласились.

Сквозь гул остальных голосов отчетливей всех прозвучал голос все того же хитренького старичка:

– Мы завсегда пожалуйста, со всем нашим уважением.

Мирослава, заверив их в своем ответном уважении, попрощалась с жильцами злополучного дома и отправилась на встречу с начальником ПТС, с которым созвонилась и договорилась о разговоре заранее.

Хомяков, немного подумав, согласился встретиться с ней. Только попросил детектива приехать к нему на работу.

«На работу, так на работу», – решила Мирослава.

Гаврила Платонович Хомяков, по-видимому, к встрече с ней подготовился, по крайней мере, встретил он ее во всеоружии. На столе стояли чашки для чая, домашнее варенье, выпечка.

«Не иначе как из дома принес», – подумала Мирослава.

Электрический чайник закипал.

– Проходите, садитесь, – радушно пригласил ее хозяин кабинета. – У меня тут все по-простому.

– Я вижу, – улыбнулась Мирослава и присела на стул, предложенный ей хозяином.

Перед этим она успела рассмотреть Хомякова. Высокий, широкоплечий, ладно скроенный мужчина. Слегка сутулится. Еще довольно молодой, несмотря на проседь в густых каштановых волосах. Глаза серые, только очень светлые, под широкими почти прямыми бровями. И без того узкие губы плотно сжаты. Подбородок близок к квадратному, и на нем премиленькая ямочка.

«В общем, женщинам должен нравиться», – решила Мирослава и спросила, улыбнувшись:

– Что, Гаврила Платонович, чай пить будем?

– Да, конечно, – поспешно ответил Хомяков и залил кипяток в чашки, в которые заранее были положены пакетики. – Ой! Сахар забыл достать, – хозяин кабинета вскочил на ноги и бросился к шкафчику.

– Не нужно беспокоиться, – остановила его Мирослава ровным голосом, – я пью чай без сахара.

– А я с сахаром, – виновато признался Хомяков.

– Что ж, если вы любите с сахаром, то доставайте.

Хомяков, кроме сахарницы, достал из шкафа еще и коробку шоколадных конфет.

– Вот, – проговорил он смущенно, – приготовил и забыл.

– Ничего, бывает, – снисходительно отозвалась Мирослава и взяла конфету из открытой хозяином коробки. – Ассорти, – одобрила она.

– Да, – довольно кивнул он, заметив, что конфета ей понравилась.

Они не спеша пили чай, вели разговор, легко перескакивая с одной темы на другую, пока Мирослава не попросила мужчину:

– Гаврила Платонович, расскажите мне о Фее.

– Тут и рассказывать особо нечего, – вздохнул Хомяков. – Эта особа позвонила мне ночью и голосом моего начальника Максима Степановича Карпухина выманила меня к раскопанной траншее. Я повелся, как какой-то дурачок.

– То есть вы своему начальнику не перезванивали?

– Нет, голос был точь-в-точь его.

– Сейчас существуют разные программы, подделывающие голоса, – заметила Мирослава.

– Об этом я узнал позднее. А тогда я был уверен, что мне звонит Карпухин.

– И вы поехали?

– Поехал.

– Вы сразу увидели эту Фею?

– Нет, сначала я озирался по сторонам в поисках начальника, потом позвал его. А откликнулась она. Я оглянулся и чуть не скончался на месте от ужаса.

– Она что, такая страшная? – спросила Мирослава.

Хомяков задумался, а потом ответил:

– Не сказать чтобы она была уродливой, нет. Но все в ней какое-то не наше.

– В смысле заграничное? – спросила Мирослава.

– Нет! Потустороннее!

– Так она же фея, существо неземное, – едва заметно улыбнулась Мирослава.

– Ну так вот, – сказал Хомяков, – это неземное существо столкнуло меня в яму и стало забрасывать землей. Потом почему-то она передумала меня закапывать и ушла.

– Я думаю, что она хотела дать вам шанс.

– Я тоже так подумал, – признался Хомяков, а потом спросил: – Скажите, у вас есть время?

– Смотря для чего, – ответила ему Мирослава.

– Я хочу рассказать вам историю своей жизни, – проговорил он серьезно.

– Что ж, рассказывайте, – ответила она, не выказав удивления.

И он рассказал ей все. А потом пытливо уставился на ее лицо.

– Ну что мне сказать вам, Гаврила Платонович, – проговорила Мирослава, – по-моему, вы выбрали не ту женщину.

– Я уже и сам это понял, – признался Хомяков, – но я продолжаю любить Нину. И потом, у нас двое детей.

– Я понимаю вас. Но есть вариант.

– Какой?

– Попробуйте гореть на работе и пореже бывать дома. Когда ваш авторитет вырастет на вашем рабочем месте, вы и дома станете себя чувствовать увереннее.

Хомяков довольно долго молчал, а потом ответил:

– Мне кажется, что вы дали мне дельный совет. И я им воспользуюсь.

На этой оптимистичной ноте они и расстались.

Глава 2

Домой Мирослава приехала к ужину.

– Шура не звонил, – чуть ли не с порога проинформировал ее Морис. – Поэтому на ужин запеченная камбала и свекольный салат. Наедимся?

– Еще как, – ответила она.

С некоторых пор в их доме было заведено подавать на ужин мясные блюда и выпечку, только если к ним приезжал Шура. Наполеонов без мясного и мучного не признавал ни одной трапезы.

Мирослава не раз пробовала отучить друга детства от сытных ужинов, особенно поздних, но все ее попытки разбивались об упрямство следователя, которое Мирослава, рассердившись, называла ослиным. Морис же, смеясь, уверял, что в упрямстве с Шурой не может тягаться ни один осел.

Наполеонов никогда не обижался на друзей. Он просто ел.

Когда детективы и кот переместились из кухни в гостиную и разлеглись на ковре возле камина, Мирослава, глядя на огонь и прислушиваясь к разыгравшейся к ночи метели, рассказала Морису о своем общении с жильцами злополучного дома и начальником ПТС.

– Конечно, Хомяков, – подвела она итог, – здорово перед ними виноват, но морозил он жильцов из-за халатности, а не в ожидании взятки. Именно поэтому, я думаю, Фея и не воспользовалась топором. И еще мне кажется, что Гаврила Платонович образумился и станет теперь выполнять свои обязанности на совесть. Меня интересует другое.

– Что? – спросил Морис.

– Как эта вездесущая Фея узнала о страданиях жильцов замороженного дома?

– Вы же сами только что сказали, что она вездесущая, – рассмеялся Миндаугас.

– Нет, я серьезно, – она тихонько потянула его за мочку уха.

– Вот-вот, – обрадовался он, – у нее есть уши. И еще глаза. Скорее всего, эта Фея не только носится по городу со своим топором, но и слушает новости, читает газеты, возможно, заглядывает в интернет. А про этот дом СМИ не раз и писали, и говорили. Так что мне ничуть не жаль этого Хомякова.

– Мне тоже не было жаль, – призналась Мирослава, – пока я не познакомилась с ним лично и не побеседовала с глазу на глаз.

– Понятно, – хмыкнул Морис, – вас разжалобила его жизненная история.

– Может, и так, – не стала спорить она.

– Посмотрим, что вы скажете завтра после знакомства с очередным клиентом Феи.

– Да, на завтра у меня запланирована встреча с майором Горбылем.

– С тем, которому Фея с топором в воспитательных целях руку отрубила?

– С ним самым.

– Вы уже созвонились с ним?

– Нет. Я хочу нагрянуть к нему внезапно. Авось он не выставит меня за дверь, – вздохнула Мирослава.

– Ох уж это ваше русское «авось», – усмехнулся Морис.

– И чем это тебе наш «авось» не нравится? – сделала вид Мирослава, что обиделась за слово.

– Всем не нравится, – ответил Морис. – Давайте я лучше с вами поеду.

– Надеешься, что однорукий майор с двумя детективами не справится?

– Точно, – подтвердил Морис.

– Не надо никуда со мной ехать. Я почти что уверена, что Горбыль не откажется поговорить со мной. К тому же я хочу заглянуть к Елене Павловне Москвиной и заодно взглянуть на ее сына Владлена.

– Это те, на ком обжегся Горбыль? – спросил Морис.

– Можно сказать и так, – ответила Мирослава.

Мирослава обрадовалась тому, что к утру снежная буря утихла. Небо прояснилось. На востоке, точно стая розовых фламинго, плыли окрашенные розовым светом зари облака.

Выехав на шоссе, ведущее в город, она убедилась, что дорогу не так уж сильно занесло за ночь. К тому же снегоуборочная техника успела расчистить бо́льшую ее часть.

Жизненный путь Степана Филаретовича Горбыля нельзя было назвать гладким.

Родился он в семье потомственного железнодорожника и работницы ткацкой фабрики. Не было у них в роду ни врачей, ни учителей, ни ученых, один сплошной пролетариат. Мать с отцом гордились своим происхождением и надеялись, что сын либо станет железнодорожником, либо пойдет работать на фабрику. Но Степа, насмотревшись в детстве таких фильмов, как «Рожденная революцией», «Зеленый фургон» и им подобных, видел себя только на службе в милиции. Полицией она уже потом стала.

А тогда, в юности, «Моя милиция меня бережет» звучало гордо.

Несмотря на то что родители настаивали на том, чтобы после девяти классов сын отправился в училище или в техникум осваивать рабочую специальность, Степан остался в школе, хорошистом окончил одиннадцатый класс. Получил аттестат, уже собрался поступать в школу милиции, как его на два года забрали в армию.

Степан не очень-то этому и огорчился. Несмотря на то что в те годы процветала дедовщина, он был уверен, что постоять за себя сумеет. Рост у него был средний, но мускулов хватало. Не зря же он несколько лет занимался в секции бокса. А тут еще и судьба помогла Степану: сразу несколько парней из их города оказались в одной роте с ним. «Земели», как они называли друг друга, друг за дружку и держались.

Девушки на гражданке у Степана не осталось, некому было слезы о нем лить и скучать. Да и сам он письма время от времени писал только матери.

Два года пролетели незаметно. После армии Степан не стал терять время зря и поступил в Школу милиции, которую окончил с отличием. Поступил на работу в милицию. Начальство, видя его рвение, посоветовало парню поступить в юридический вуз на заочное отделение, что он и сделал. А позже перевелся на вечернее.

После вуза началось неспешное продвижение по службе. А потом Горбыля неожиданно перевели в группу по борьбе с наркотиками.

И все бы хорошо, да случилась у Степана любовь. Такая любовь, что просто кровь кипит. Встретил он свою Лизу, или, как она сама себя тогда называла, Эльзу, на одной из вечеринок у своего приятеля Гриши. С Гришей они вместе служили в армии, а потом их пути разошлись, но однажды они оказались в одной пробке на Московском шоссе. Машины их стояли рядом. Так вышло, что, одновременно взглянув в окно, они увидели друг друга.

– Степка!

– Гриша!

Обменялись номерами телефонов, договорились о встрече после работы в баре и как бы по новой скорешились.

На сообщение о том, что Степан служит в полиции, Григорий сначала отреагировал кисло, но потом смекнул, что иметь своего человека в полиции очень даже неплохо. Сам Григорий к этому времени был владельцем ночного клуба. Вот на вечеринке в этом клубе, куда он стал захаживать время от времени, Степан и встретил свою Эльзу.

Не только Степан запал на нее, было видно, что и он ей приглянулся. Иначе зачем ей было сразу же после вечеринки приглашать Степана к себе домой?

Жила Эльза в небольшой, но хорошенькой квартире в доме-свечке, не так давно построенном. Даже не все еще жильцы в дом вселились. Но Степана это не волновало. Волновала только сама Эльза. Квартира девушки была похожа на игрушечную шкатулку. Все в ней было шикарным, и пропахла она какими-то восточными благовониями. В такой квартире хорошо было предаваться любовным утехам. Но вот как жить в ней обычной семейной жизнью, представить было невозможно. Впрочем, Степан и не пытался этого делать.

Он смотрел на Эльзу и не мог отвести от нее глаз! Она показалась ему Шамаханской царицей из пушкинской «Сказки о золотом петушке».

Все в ней было ярким, опьяняющим. Смоляные волосы, свитые в крупные упругие кольца, стекали душистыми струями по ее плечам и спине. Глаза ее – как раскаленные в огне каштаны. Губы были настолько алыми, что Степан впервые в жизни осознал, что сравнение губ с рубинами – это не просто метафора. Только губы Эльзы были мягкими, как атлас, и тоже источали головокружительный аромат. Ее щеки, покрытые легким персиковым пушком, иначе как ланитами и назвать было невозможно.

Степан сам себе дивился: «Кажется, вся школьная программа по литературе лезет мне в голову. До чего же Эльза возвышенная девушка!»

Оставив его одного в комнате, Эльза сходила на кухню и принесла вазу с цветами, бутылку вина и коробку шоколадных конфет.

– Какая ты! – прошептал он, жадно протягивая руки.

– Погоди, шалун, – она осторожно шлепнула его, уворачиваясь от объятий, – я в душ. Сейчас вернусь. А ты ложись, – она махнула рукой в сторону высокой разобранной постели.

Степан последовал ее совету, прихватив с собой конфеты и бутылку с вином.

Вернувшаяся Эльза рассмеялась, отняла у него бутылку, достала из горки хрустальные фужеры, велела:

– Открой и разлей.

Он послушался, а потом они пили вино и целовались. Полупрозрачный черный пеньюар сполз с тела Эльзы, и он увидел ее всю! Степан позднее удивлялся, как это он тотчас не ослеп! Она была потрясающей! От кончиков пальцев на ногах и до макушки.

Степан задохнулся, схватил ее в охапку и потащил на кровать. Но она вырвалась, как только они оказались у края ложа, толкнула его с невероятной силой, которую трудно было ожидать от такой стройной и гибкой девушки, и тут же, как дикий гепард, запрыгнула на него.

Оттого что она творила с ним, Степан вскоре впал в забытье. Ему казалось, что все, что происходило между ними в эту ночь, было за гранью реальности.

Нельзя сказать, что он заснул, скорее всего, он потерял сознание от изнурения.

Когда он проснулся, Эльза была рядом. Она спала и улыбалась во сне.

– Эльза, – прошептал он.

Потом вскочил с постели, раздвинул шторы, впуская в комнату яркий солнечный свет, потом вернулся к постели и сорвал со спящей девушки простыню.

Она не проснулась. А он стоял и любовался ею, пока не почувствовал, что сейчас взорвется от безудержного желания и его тело превратится в сверкающий фейерверк. Чтобы избежать этого, он лег на нее и овладел ею. Эльза застонала, начиная просыпаться. Но глаз она так и не открыла до тех пор, пока не сорвалась на крик.

– Тебе больно? – испуганно спросил он.

– Нет, мне очень хорошо, – ответила она.

Открыла глаза и рассмеялась.

– Эльза, я люблю тебя, – сказал он.

– Люби, – позволила она и снова потянула его на себя.

Спустя час, когда они пили на кухне крепкий горький кофе, Степан сказал:

– Я буду звать тебя Лизой.

– Зови, – разрешила она.

После завтрака, приготовленного Лизой – именно так он стал называть ее и про себя, – Степан отправился на работу. В прихожей он клюнул ее губами в щеку. Целовать по-настоящему не стал, побоялся, что после этого поцелуя он еще долго не сможет покинуть квартиру Лизы. Уже переступив одной ногой через порог, он обронил, как бы невзначай:

– Так, я после работы сразу к тебе?

– Приходи, – отозвалась она.

В ее голосе он не расслышал ни одной эмоции и подумал, что девушка еще до конца не проснулась.

Весь день Степан думал о Лизе и молил небеса только об одном: чтобы день поскорее пришел к своему завершению. Но не тут-то было, небеса оказались непреклонными.

Было уже почти пять часов вечера, когда Степан Горбыль получил срочное задание. Пришлось ехать. Начальству не скажешь, что у любимой женщины без него постель стынет.

К Лизе он приехал только в десятом часу. Виновато топчась на пороге, проговорил:

– Извини, работа у меня такая.

– Знаю.

– Откуда знаешь?

– Гриша говорил.

Степан сделал стойку:

– У тебя, что, роман с ним был?

– С Гришей? – поначалу удивилась Лиза, а потом рассмеялась: – Ну что ты! Где Гриша – и где я?!

Он счел ее ответ шуткой и принял его. Только и спросил:

– Я в ванную?

– Иди. А я ужин согрею.

Когда они сидели на кухне за столом и он ел свой поздний ужин, Степан думал: «Как у нас с Лизой все хорошо, просто, прямо по-семейному».

Ему стало тепло и уютно.

Много есть Степан не стал. На сытый желудок в постели много не покувыркаешься. А он весь день грезил о ночи с Лизой. Вот и теперь он не столько ел приготовленный ею ужин, сколько поедал глазами саму девушку. А она сидела и, глядя на него, загадочно улыбалась.

– Лиза! Какая ты! – вырвалось у Степана.

– Какая? – спросила она без особого любопытства.

– Прекрасная!

– Правда? – переспросила она.

– Правда, правда, – закивал Степан.

– Другие говорили, что просто красивая, – проговорила она еле слышно.

И слово «другие» проскользнуло мимо восприятия Степана.

«Даже если у нее кто-то и был, – считал он, – то что тут удивительного. Удивительным было бы то, если бы никого не было. Такая шикарная женщина! И теперь она моя. Только моя!»

Прошел месяц. Степан почти что забыл дорогу в свою квартиру. Да и что ему там делать? Цветов, а тем более животных, у него не было. Если бы случился прорыв какой-нибудь трубы или еще какая-нибудь неприятность, то соседи давно бы прибежали к нему на работу. Благо, пронырливая баба Маня, что жила с ним по соседству, можно сказать дверь в дверь, не только знала номер сотового телефона Степана, он ей его сам дал, так, на всякий пожарный случай. Эта неугомонная бабулька, как звал Степан про себя соседку, вызнала и о месте его работы.

– Вам бы, баба Маня, Пинкертоном работать, – пошутил как-то Степан.

– Я и на своем месте хороша, – отрезала старушка молодому одинокому соседу и заговорщицки подмигнула глазом за круглыми стеклами очков, держащихся на самом кончике ее любознательного носа.

Поэтому Степан был спокоен за сохранность своей квартиры и наслаждался безоблачной жизнью с Лизой. Он уже думал о том, чтобы жениться на ней.

«Чего тянуть время, – думал Степан, – мы просто созданы друг для друга, из Лизы получится самая лучшая в мире жена полицейского».

В тот вечер он решил сделать ей предложение руки и сердца по всем правилам, купил, как ему показалось, шикарное кольцо, заказал столик в ресторане.

Забежав в обед к Лизе на минутку, он небрежно проинформировал девушку:

– Ты сегодня оденься поприличнее.

– Что значит – поприличнее? – удивленно переспросила Лиза.

Вопрос ее был резонным. Лиза всегда, даже дома, была одета шикарно. Но не говорить же Лизе, что он ляпнул свою фразу ради понта, поэтому Степан объяснил девушке:

– Сегодня мы идем в ресторан.

– В честь чего? – фыркнула Лиза.

– Об этом ты узнаешь в ресторане! – проговорил он, придавая своему голосу многозначительность.

– Как скажешь, – пожала она плечами.

«Не женщина, а клад», – довольно подумал Степан.

В этот день ему удалось ускользнуть с работы пораньше. Он даже успел заехать домой и забрать из дома свой самый лучший костюм. Прихватил и еще кое-какие вещи. Он уже запер дверь своей квартиры и собрался направиться к лестнице, как открылась дверь квартиры соседки и он столкнулся со старушкой нос к носу.

– Здравствуйте, баба Маня, – сказал Степан.

– Здорово, Степа, если не шутишь, – проговорила старушка.

Степан в ответ весело рассмеялся.

– А ты чего такой довольный? – спросила соседка.

И у Степана вырвалось само собой:

– Да вот, баба Маня, жениться я собрался.

– Что ж, – одобрила старушка, – женитьба – дело хорошее. Тем более что ты, Степа, давно уже не мальчик. Хомут по тебе давно уже плачет.

– Какой хомут? – не сразу врубился Степан.

– Какой-какой, семейный! Семья – дело серьезное. Оба супруга впрягаются и тянут свою телегу.

– Скажете тоже, – рассмеялся Степан, – хомут, телега. Вас бы, баба Маня, поставить возле загса, чтобы вы отпугивали всех туда спешащих без хорошего обдумывания своего решения вступить в брак.

– А ты, значит, свое решение хорошо обдумал? – спросила старушка.

– Хорошо, – ответил Степан.

– Что ж, это похвально. Только бы невеста твоя оказалась девушкой порядочной.

– Моя Лиза самая порядочная из всех девиц на свете. Она, баба Маня, вообще супер-пупер, – засмеялся Степан от переизбытка радостных эмоций, захлестнувших его.

– Что же, Степа, тогда все хорошо, – проговорила старушка и, скрывшись в своей квартире, плотно затворила за собой дверь.

«А все-таки хорошая тетка моя баба Маня. Так что можно считать, что с соседкой мне повезло так же, как и с невестой», – оптимистично подумал Степан и заспешил к своей Елизавете.

Лиза уже ждала его одетой и причесанной. Увидев ее, он невольно ахнул вслух. Уронив свою сумку на пол в прихожей, развел руками:

– Ты настоящая принцесса! Я никогда в жизни не встречал девушки, хоть отдаленно похожей на тебя.

– Я тоже ни разу не встречала парня, похожего на тебя, Степа, – ответила она, и в ее глазах блеснула маленькая слезинка.

Степан не сомневался, что это слеза радости.

– Ужинать будем? – спросила Лиза.

– С ума сошла! – захохотал он. – Ты забыла, куда мы сегодня едем.

– Нет, помню, – ответила она, – в ресторан.

Дальше все пошло так, как и запланировал Степан. Он вызвал такси, так как намеревался выпить на своей импровизированной помолвке.

Вообще-то, полагалось бы, прежде чем делать предложение Лизе, познакомиться с родителями невесты. Но Лиза сказала, что из родных у нее только тетка по материнской линии, и та живет в другом городе, далеко отсюда. Лиза не сказала, где именно живет ее тетка. Он почему-то подумал про Украину и решил: раз Лиза не хочет говорить, то и настаивать не стоит. Может, потом она сама надумает познакомить ее со своей теткой.

Со своими родителями он тоже Лизу знакомить не торопился, посчитав, что это не к спеху. На самом же деле, не признаваясь самому себе, Степан опасался, что яркая шикарная Лиза придется не по вкусу его родителям, скромным трудягам, которые, кроме работы, дома и шести соток, выделенных им еще советской властью, ничего в жизни и не видели.

Степан заметил, что Лиза была приятно удивлена, что он озаботился тем, чтобы заранее заказать столик в таком дорогом ресторане, как «Серж». Дороже «Сержа» в городе был только «Нептун». Но на него Степан пока решил не замахиваться. Даже не столько из-за стоимости ужина там. Нет, он мог бы поднапрячься и ради Лизы наскрести необходимую сумму. Дело было в том, что в «Нептуне» с его аристократической роскошью, журчанием живых фонтанов, заморскими блюдами, которые, хоть и готовили повара самого «Нептуна», все-таки казались непривычными, Степан чувствовал бы себя не в своей тарелке. А оно ему надо? И еще этот их гениальный, по словам знатоков музыки, скрипач, выплывающий в раковине из глубины сцены.

«Нет, – решил Степан, – “Серж” попроще, в смысле понятнее».

В то же время ресторан этот выглядел солидно как снаружи, так и внутри. Поговаривали, что хозяин «Сержа» в девяностые годы прошлого века был связан с криминалом, но теперь это никого не смущало, тем более что ему удалось выплыть из мутного потока, не замаравшись.

По лицу Лизы Степан видел, что она довольна его выбором. Они оставили верхнюю одежду в гардеробе и вошли в зал. Опущенные тяжелые портьеры под старину отделяли уютный ресторанный полумрак, слегка рассеиваемый серебристо-зеленоватым светом настенных бра от непогоды и ранних сумерек за окном.

В «Серже» была своя живая музыка. Вот и сейчас из глубины зала доносились негромкие звуки рояля.

– Здесь так мило, – прошептала Лиза, когда Степан, по-хозяйски взяв девушку под руку, вел ее к заказанному столику.

Они шли не спеша мимо столиков, за которыми уже сидели люди с веселыми лицами, и мимо тех, что еще оставались пустыми.

Степан наслаждался самой атмосферой, царящей в зале, и старался запомнить каждую мелочь. Да и как же иначе! Сегодня в его жизни был особенный день, вернее вечер, и он хотел запомнить его на всю жизнь. И запомнил.

Разместившись за столиком, они заказали кушанья. Вино вызвалась выбрать Елизавета, и Степан не стал с ней спорить. Он не скрывал того, что сам в напитках разбирался плохо. В обычной жизни предпочитал водку, коньяк и пиво. Но не мог же он упасть в грязь перед любимой женщиной. Так пусть уж Лиза сама заказывает.

В его голове промелькнула мысль: «Интересно, где она научилась разбираться в винах?»

Промелькнула и тут же пропала.

Когда они уже поели, выпили и приступили к десерту, Степан поднял глаза и посмотрел на Лизу глазами влюбленного рыцаря. Голова его слегка кружилась. Но он точно знал, что не от вина, а от любви.

– Лиза, – позвал он снова, так как она откликнулась не сразу.

Когда их глаза встретились, он продолжил:

– У меня к тебе важный разговор. – Его глаза при этом блистали от счастья, как звезды за окном, закрытым плотными портьерами.

– У меня к тебе тоже, – грустно проговорила она и тихо вздохнула.

Но Степан не заметил ее грусти, не услышал вздоха, он решительно заявил:

– Я первый буду говорить!

– Хорошо, говори, – ответила она.

– Лиза! – Степан выкрикнул ее имя так громко, что некоторые из ужинающих за соседними столиками оглянулись на них.

Но Степана это не смутило, вернее, он этого просто не заметил. Он достал из кармана маленькую красивую коробочку, открыл ее. И девушка увидела очень миленькое золотое колечко, усыпанное крохотными бриллиантами, как утренней росой.

Ее глаза невольно прилипли к этому кольцу, и она вздрогнула, когда он снова воскликнул:

– Лиза! Стань, пожалуйста, моей женой!

– Я не могу, – тихо проговорила она.

– Ах да, я забыл сказать, что люблю тебя! – добавил он.

– Я тебя тоже люблю, – она подняла на него свой печальный взгляд. – Но стать твоей женой не могу.

– Почему? – глупо спросил он и уставился на нее с удивлением.

– Я завтра выхожу на работу, – ответила она.

– Ты шутишь, да? – он расхохотался.

– Нет, ничуть, – проговорила Лиза, – я на самом деле завтра выхожу на работу.

– Я не понял! Ты что, смеешься? Как связаны твое будущее замужество и твоя работа? Я что, похож на домостроевца?

– Нет, не похож.

– Вот именно! – воодушевился Степан. – Женившись на тебе, я вовсе не собираюсь держать тебя взаперти в высоком терему. Работай себе на здоровье! Я все понимаю. К тому же тебе нужен пенсионный стаж и баллы зарабатывать.

На этот раз неожиданно для Степана рассмеялась Лиза.

– Ну вот, – облегченно выдохнул Степан, – наконец-то мы друг друга поняли. Надень колечко и давай подумаем о дате нашей свадьбы.

– Степа! Свадьбы у нас с тобой не будет.

– То есть как не будет? Ты любишь меня! Я люблю тебя! В чем дело?!

– Дело в том, что я выхожу на работу.

– Это я уже слышал, – начал сердиться Степан, – придумай что-нибудь поинтереснее!

– Ты ни разу не спрашивал, кем я работаю.

– Вот теперь спрашиваю: кем ты, Лизонька, работаешь?

– Я девушка по вызову, – ответила она с деланым равнодушием.

– Ты – что? – глухо переспросил Степан, думая, что он ослышался.

– Чтобы тебе было понятнее, – стальным голосом отчеканила Лиза, – я элитная проститутка! Эльза я!

Степан долго смотрел на нее минуты две, не меньше. Ее слова никак не хотели укладываться в его голове. Потом встал, крикнул:

– Официант! – и, когда тот подошел, потребовал: – Счет! – Потом, не считая, вытащил деньги, сунул их официанту, рявкнул: – Сдачи не надо! – И, пошатываясь, вышел из зала.

Вернувшись в свою квартиру с сумкой, заполненной водкой, хлебом и дешевой колбасой, он заперся на все замки и пил не просыхая три дня.

Сквозь пьяный морок он слышал, как кто-то скребся к нему в дверь. Тупо думал: «Баба Маша». Дверь не открывал.

Спустя три дня в его дверь сначала позвонили, потом постучали, потом начали пинать с криком:

– Открой, Степка! Не откроешь – дверь высажу! Гад ты эдакий!

Степан узнал голос своего напарника Михаила Чертнова и, пробормотав вслух: «Такой вышибет», – пошел открывать.

Пока шел, несколько раз зацепился за стулья и некоторые из них опрокинул.

– Ты чего там творишь? – услышал он Мишкино рычанье.

– Дверь тебе, дураку, иду открывать, – огрызнулся Степан.

Мишка его услышал и ответил:

– Это еще надо установить, кто из нас дурак.

Когда Степан открыл ему дверь, Чертнов просто-напросто толкнул его в грудь, и Степан пролетел чуть ли не через всю квартиру, прежде чем приземлился на мягкое место.

– Больно же! – заорал он.

– Я посмотрю, что ты будешь орать, когда тебя с работы вышибут! Ты чего тут, мозги пропил?

– Ничего я не пропил, – проворчал Степан, с кряхтеньем садясь на диван. – У меня горе, – заявил он.

– Какое у тебя горе? – спросил Мишка. – У тебя батя умер? Или мать скончалась?

– Хуже, – заплакал пьяными слезами Степан, – моя любимая девушка оказалась шлюхой!

– Рассказывай! – велел Мишка, грохнув по столу кулаком.

И Степан выложил ему все.

– И ты из-за бабы решил пустить свою жизнь под откос?! – спросил Мишка с грозным недоумением.

– Я люблю ее, – выдавил из себя Степан.

– Наплюй! – велел Мишка.

– Не могу.

– Тогда пользуйся ей, как пользуются другие, – предложил напарник.

– У меня денег не хватит на покупку ее услуг, – скривился Степан в болезненной ухмылке.

– Так ты сам сказал, что она тебе бесплатно дает, – напомнил Мишка.

– Дает, – кивнул он.

– Тогда какие проблемы? – спросил напарник.

– Я хочу семью, детей.

– Крути пока с этой, а как надоест, найдешь порядочную, женишься и заведешь детей.

– Я эту люблю.

– Степа, – проникновенным голосом проговорил Мишка, – не дури! Как человека прошу тебя! Давай под холодный душ! Я пока кофе сварю, – Мишка принялся по-хозяйски распоряжаться на его кухне.

А Степан послушно поплелся в душ.

С работы его не поперли. Пожалели. Но выговор все-таки влепили и премии лишили.

«Переживу», – подумал Степан.

О Елизавете он решил забыть раз и навсегда.

Да только ничего у него не вышло. Промучившись две недели, однажды вечером он приехал к ней.

Она впустила его. Он ничего не сказал, она ни о чем не спросила. Вернее, спросила:

– Ужинать будешь?

– Буду, – ответил он, сел на диван на кухне и стал смотреть, как она жарит отбивные, режет салат, достает из холодильника сырную и колбасную нарезку, потом накрывает на стол.

– Хлеб забыла, – напомнил он ей.

– И правда, забыла, – спохватилась Елизавета, сунулась в шкаф и проговорила виновато: – Степа, у меня его и нет. Ты посиди, я сейчас сбегаю.

– Никуда бегать не надо, – проговорил он, сходил в прихожую и принес свою сумку, достал буханку, протянул ей, – на, нарежь.

Хлеб он купил по пути машинально. Его мозг не забыл, что Лиза не ест хлеб и поэтому все время забывает его покупать.

После ужина они смотрели телевизор, а потом Елизавета постелила постель.

Степан думал, что в эту ночь он не сможет прикоснуться к ней. Но не тут-то было. Сам себя не узнавая, он набросился на нее, как голодный зверь. И мучил ее своими злыми ласками до утра. Но только сам измучился. Утром он почувствовал себя колодцем, который вычерпали до самого дна.

Перед уходом на службу он спросил ее:

– Лиза, как жить-то мы с тобой будем?

Она ответила спокойно:

– Как жили до этого, Степа, так и будем!

– Получится ли у нас?

– Получится.

– Ой ли, – усомнился он, – в одну воду дважды.

– А ты поменьше философствуй, – посоветовала она.

И они стали жить вместе. На первый взгляд, как прежде. Но это только на первый взгляд. А на второй – Степан теперь знал, куда и зачем она уходит. А когда она не ночевала дома, он буквально лез на стену.

И однажды его посетила недобрая, но утешительная мысль: надо достать как можно больше денег. И тогда Елизавета будет принадлежать только ему одному.

Где их взять, он не знал. Но довольно быстро придумал. Место у него хлебное, надо только уметь им пользоваться. И он стал подбрасывать наркотики всяким там мажорам и сынкам богатеньких Буратин в ночных клубах и прочих злачных местах. А потом они вдвоем с напарником задерживали представителей так называемой золотой молодежи с поличным. Те, ясное дело, сначала отпирались, «я – не я, и корова не моя», пускали сопли и слюни, но в конце концов откупались от нехороших дяденек полицейских.

Промысел Степана стал приносить неплохие барыши. Только время от времени его мучила совесть, что Миху он использует втемную.

Было и еще одно «но». Время от времени в его сети попадали вполне себе приличные мальчики, сыновья ученых, доцентов, профессоров, музыкантов и прочие, папы которых не были в прямом смысле толстосумами. Вот тут-то и начинались неприятности и у отцов, и у детей.

В конце концов все, как правило, наскребали нужную сумму.

Вот только Миха стал чего-то подозревать. Степан запаниковал. Но тут фортуна повернулась к нему лицом и напарника перевели в столицу. А у Степана появился новый помощник, молодой совсем. Степан сразу назвал его про себя «желторотиком» и надеялся, что лейтенантик нескоро поймет, чем занимается его опытный коллега.

К тому времени личная жизнь его уже пару лет как наладилась: получая деньги от Степана, Лиза, что называется, «уволилась» со своей работы.

И Степан был вполне счастлив. Он даже снова стал подумывать о женитьбе на Лизе. А что, девка образумилась. Одно только мучило его: здоровыми ли у них родятся дети? Он накопил достаточно денег, чтобы отвезти Лизу в элитную клинику, где ее могли бы полностью обследовать и вынести вердикт. Степан как раз собирался поговорить об этом с Лизой, как объявилась Фея. И не просто одна из фей, про которых Степан читал в детстве сказки, а самая настоящая! Во плоти! И с топором на плече.

Сначала он даже подумал, что ему она померещилась. Он даже испугаться не успел, как почувствовал разряд шокером и потерял сознание.

В себя он пришел от ужасной боли. Степан лежал на земле, истекая кровью, поодаль лежала его отрубленная рука.

Фея стояла рядом. Она сказала:

– За что я отрубила тебе руку, объяснять тебе не нужно, сам знаешь. Но ты не беспокойся. Ты не умрешь. Скорую я уже вызвала.

Степан второй раз потерял сознание. Теперь уже от боли.

В себя он пришел в больнице. Провалялся он там почти месяц.

Лиза приходила к нему, но он не велел пускать ее в палату. И вскоре она ходить под окна больницы перестала.

Тут еще и расследование началось. Всплыли все его мелкие грешки и большие грехи. Родители, узнав о причине несчастья, приключившегося с сыном, отвернулись от него. Так что навещала Степана только сердобольная соседка тетя Маша. Она носила ему передачи: супчик из курицы, купленной на рынке на ее скромную пенсию, котлетки из фарша фермерского магазина, тушенную тыкву с яблоками и собственноручно сваренное летом варенье.

Степану было совестно глядеть ей в глаза, но он все-таки смотрел сквозь слезы на свою благодетельницу и ел все, что она ему приносила.

Потом началось следствие, и он не сомневался, что его посадят. Но пока оставили под домашним арестом. Пожалели калеку…

Попутно искали и ту, что совершила над ним самосуд.

«Только разве можно найти Фею, – с горькой иронией думал Степан, – даже ту, что расхаживает по городу с топором?»

Когда к нему явилась девушка, представившаяся частным детективом, Степан только рассмеялся.

«И эти туда же», – подумал он, хотя и сам не знал, кого он обозначил словом «эти».

Девушка же на его смех не обиделась, спокойно прошла на кухню, куда он ее пригласил, не отказалась от чая, хоть он и предупредил ее, что у него только в пакетиках.

На ее вопросы он отвечал, ничего не скрывая. Да и чего ему теперь было скрывать.

Мирослава, как звали девушку, больше всего интересовалась Феей. Расспрашивала, какая у нее внешность, нет ли каких-либо примет, какой у нее голос.

– Девушка, милая, – ответил ей Степан, усмехаясь, – когда бы я, по-вашему, успел рассмотреть ее? Она сначала долбанула меня шокером, потом, когда я был в отключке, отрубила руку.

– Вы ведь приходили в себя, – напомнила Мирослава.

– Приходил на пару минут, а то, может, и меньше. Перед моим мутным взором возникло видение! Женщина в свободном одеянии, высокая. На плече топор.

– Какие у нее были волосы?

– Не помню, – устало ответил Степан, – честное слово, не помню.

Мирослава поджала губы, окинула Степана оценивающим взглядом и спросила:

– А Владлена Москвина вы помните?

– Москвина помню, – кивнул Степан. – Кстати, его мать такая же высокая, как и Фея с топором.

– Вы что же, подозреваете, что это Елена Павловна Москвина вам руку отрубила? – заинтересованно спросила Мирослава.

Степан подумал, потом покачал головой:

– Нет, думаю, что это была не она.

– Скажите, Степан Филаретович, вам не было жалко Владлена и других таких же ни в чем не виноватых мальчишек?

– Я тогда не думал о жалости, – признался майор Горбыль.

– Совсем? – усомнилась Мирослава. – Ведь по вашей милости они могли надолго попасть в тюрьму. Их жизнь была бы бесповоротно сломана.

– Ну да, – сказал он, – кругом я виноват! И теперь меня самого никому не жаль. Даже собственным родителям. А люди одобряют самосуд Феи. Ну как же, отрубила руку не борцу с наркотиками, а оборотню в погонах.

– Вы с этим не согласны? – спросила Мирослава. – Обижены на весь белый свет? Вам же если на кого и обижаться, то только на своих коллег.

– Это еще почему? – вскинулся Степан.

– Потому что, если бы они прислушались к словам Москвиной, вы бы остались с двумя руками. Мать парня и сам парень с самого начала утверждали, что наркотики сыну подбросили.

– Я уже сказал вам, – сухо проговорил Степан, – что вину свою признаю, но тогда я не думал об этом! Мне нужны были деньги! О них я и думал. Что тут непонятного? – повысил он голос.

– Угу, – проговорила детектив, – действительно, чего же здесь непонятного?

Она встала и пошла в прихожую.

– Вы считаете меня монстром? – крикнул он ей вдогонку.

– Главное то, кем вы сами себя считаете, – ответила она, стягивая бахилы с кроссовок.

– Сволочью я себя считаю! Сволочью последней! – прохрипел он, выйдя следом за ней в прихожую, и спросил: – Вам легче?

– Мне – нет, – ответила она, поворачиваясь лицом к двери, – главное, чтобы вам было легче.

– Ну спасибо, – он поклонился ей в пояс. Но она уже выходила на площадку и ничего не видела.

– Кто за вами ухаживает? – спросила она, так и не обернувшись.

– Соседка, тетя Маша, – ответил он глухо.

– Святая женщина, – искренне вырвалось у Мирославы.

– Я тоже так думаю.

Ни он, ни она не сказали друг другу «до свидания».

Мирослава спустилась вниз. А Степан Горбыль просто закрыл дверь, прислонился к ней спиной, сполз вниз и тихо завыл от отчаяния и раскаяния. На самом деле выть ему хотелось в голос. Но он не смел этого делать, боясь напугать единственного оставшегося у него близкого человека – соседку бабу Маню.

Глава 3

Расставшись с Горбылем около полудня, Мирослава решила заехать к Москвиным.

С Еленой Павловной о встрече она договорилась накануне, но точного времени своего приезда не назвала, так как сама не знала, когда закончит общение с бывшим оборотнем в погонах.

По пути к месту назначения детектив думала о том, нельзя ли считать, что Горбыль стал оборотнем поневоле. Он ведь и впрямь стал заниматься грязными делишками, попав под чары дурной женщины. Но с другой стороны, делать это его никто не заставлял, в том числе и Лиза, как признался ей Степан. Он просто не говорил ей, откуда у него деньги, а она его об этом и не спрашивала, хотя должна была понимать, что трудом праведным, служа в полиции в чине майора, ее любовник заработать столько денег, сколько тратил на нее, не мог.

И все-таки, решила детектив, Степан Филаретович Горбыль превратился в оборотня не поневоле, а из-за отсутствия у него воли, отказавшись от совести, чувства долга и чести. Так что наказание он понес заслуженное, хотя самосуда Мирослава не одобряла. Если всяк кому захочется станет вершить правосудие по своему усмотрению, то в мире воцарится анархия, а там и до всеобщего хаоса рукой подать. Так что Фею с топором, как ни крути, искать придется.

У детектива не выходила из головы оброненная Горбылем вскользь фраза, что мать подставленного им Владлена, Москвина Елена Павловна, была такого же роста, что и покалечившая его Фея с топором.

Мирослава думала о том, возможен ли такой расклад в принципе. Допустим, по отношению к Горбылю у Москвиной скопилось немало ненависти, но с чего бы ей калечить других людей. И откуда она вообще могла о них узнать.

«Хорошо, – думала детектив, – Морис считает, что узнать о неблагопристойных и даже преступных поступках этих людей можно из интернета. Но для этого нужно специально их выискивать. Для чего это Москвиной? Чтобы запутать следствие, которому будет нелегко найти того мстителя, который ради наказания одного-единственного затеял все эти казни египетские». Мирославе в это верилось с трудом. А положа руку на сердце, вообще не верилось.

Из машины она позвонила Москвиной, сообщила, что уже освободилась, и попросила разрешения приехать к ним прямо сейчас.

Женщина легко согласилась. И вот спустя полчаса Елена Павловна уже открыла Мирославе дверь своей квартиры, а потом предложила ей посидеть на кухне, выпить чаю и поговорить.

Мирослава еще в прихожей заметила, что Москвина женщина высокая, выше нее самой сантиметров на десять-пятнадцать. У самой Мирославы рост был сто восемьдесят сантиметров, для женщины немалый. И уже сидя на кухне, детектив вспомнила, что первый потерпевший от рук Феи, Гаврила Платонович Хомяков, говорил о том, что у Феи размер обуви в пределах сорок третьего размера, а то и больше.

Мирослава при своем росте носила обувь тридцать восьмого размера.

«Интересно, – подумала она, – какой размер ноги у Москвиной?»

И она не нашла ничего лучшего, как спросить:

– Елена Павловна, вы обувь покупаете в специальном магазине?

– С чего бы это? – как показалось детективу, искренне удивилась женщина.

– Ну… – неопределенно протянула Мирослава, – высоким женщинам не так-то легко подобрать обувь по ноге.

– Вы, как я вижу, тоже немаленькая, – невесело рассмеялась женщина. – И где же вы обувь приобретаете?

Мирослава не стала играть в детскую игру «я первая спросила» и включать полицейского «здесь вопросы задаю я», просто пожала плечами и ответила:

– Где придется. Но так как я в основном ношу кроссовки и полукроссовки, проблем с подбором обуви не бывает. А если женщине с большой ногой требуются модельные туфли, например та же лодочка, то ей приходится…

– Идти в мужской отдел, – хмыкнула Елена Павловна.

– Я не это хотела сказать.

– Я знаю, – ответила Москвина. – Вам зачем-то понадобилось узнать размер моей ноги. Не знаю зачем, но мне скрывать нечего. Я ношу обувь тридцать девятого размера. Хотите посмотреть? Я могу принести сюда всю свою обувь, – женщина приподнялась со своего места.

– Сидите, сидите, – остановила ее Мирослава. – Я и впрямь хотела узнать размер вашей обуви и сделала это не слишком уклюже, – призналась детектив с легким смешком. Став серьезной, она проговорила: – Я готова сказать вам, зачем мне это было нужно.

– И зачем же? – с едва заметным интересом спросила Москвина.

– Один из, так скажем, наказанных Феей заметил, что размер ее ноги не меньше сорок третьего.

– А… – выдохнула Москвина и заявила как ни в чем не бывало: – При желании в обувь большего размера можно чего-нибудь напихать.

– Можно, – согласилась Мирослава, – но это скажется на легкости походки. Жертвы Феи утверждают, что на ней были туфли на каблуке.

– Как же она в них по снегу ходит? – удивилась женщина.

– Я и говорю, легкость походки, плюс еще умение сохранять равновесие на скользкой почве. В туфлях, которые не по размеру ноги, сделать это вдвойне сложно.

– Наверное, вы правы, – подумав, согласилась Москвина.

– Елена Павловна, вы лучше расскажите мне, как у вас хватило мужества противостоять Горбылю?

– Какое уж там мужество! – отмахнулась женщина. – Просто я не нашла другого выхода.

– Да?

– Да! Денег, чтобы заплатить ему, у меня не было. Правда, этот негодяй, – женщина презрительно скривила губы, – предложил мне продать квартиру!

– А вы?

– Я сказала, что не собираюсь из-за его подлости жить всю оставшуюся жизнь с сыном на улице. И тогда он хмыкнул и заявил, что беспокоиться о крыше над головой сына мне не нужно, так как в тюрьме его благоустроят со всеми соответствующими его статусу арестанта условиями.

«Вот гад», – подумала про себя Мирослава, и остатки жалости к Степану Горбылю испарились из ее души.

– Так что я решила, как говорится, «звонить во все колокола». Подключила для начала свою подругу-журналистку. Она, в свою очередь, помогла мне заинтересовать этой проблемой двух блогеров. А потом все стало нарастать как снежный ком. Мой сын оказался на свободе. Остальное вы знаете.

«Настоящая мать-героиня», – подумала про Москвину Мирослава.

– А где Владлен? – спросила она как бы невзначай.

– Как где? – удивилась Елена Павловна. – В институте, где же ему еще быть?

Тепло распрощавшись с женщиной, детектив подумала: «Хорошо все то, что хорошо кончается! Чего не скажешь о Степане Горбыле, – понеслась вдогонку первой вторая мысль, – так ведь он сам в этом виноват».

Дома Мирослава улеглась в гостиной с книгой, но не на ковре перед камином, а на диване.

Морис молча наблюдал за тем, как она делает вид, что читает. Потом не выдержал и спросил:

– Вы ничего не хотите мне рассказать?

– Хочу, – ответила она, отложив книгу, – но если ты сам сюда подойдешь.

– Конечно сам, – усмехнулся он, – я здесь не вижу никого, кто бы изъявил желание носить меня на руках. Если разве что только Дон, – он посмотрел на кота. Но тот тут же отвернулся в другую сторону. – Ну вот видите, – смешно взмахнул руками Морис, – он тоже не желает.

Мирослава тихо рассмеялась и, похлопав по месту на диване рядом с собой, позвала:

– Так иди же сюда скорей!

Он подошел и сел на то место, которого только что касалась ее рука.

– Я расскажу тебе историю о несчастной любви, которая превратила изначально совсем неплохого парня в преступника, – начала она.

– Я не верю, что любовь может превратить человека в преступника, – заметил Морис.

– Не перебивай! – прикрикнула она на него.

Миндаугас приложил палец к губам в знак того, что больше не проронит ни слова. Потом обеими руками коснулся ушей, давая понять, что готов внимательно слушать.

Мирослава улыбнулась, легонько шлепнула его по руке и начала свой рассказ. При этом, рассказывая о настигшей врасплох Степана Горбыля влюбленности, она старалась быть объективной. Голос ее звучал почти бесстрастно.

Морис внимательно слушал, стараясь не пропустить ни одной, даже незначительной на первый взгляд, детали.

Когда она замолчала, он заговорил не сразу. И Мирослава спросила:

– Тебе нечего сказать?

– Сказать здесь что-либо сложно, – ответил Морис. – Все и так ясно.

– Что тебе ясно?

– То, что это не любовь.

– А что же?

– Похоть, накрывшая молодого мужика с головой.

– Вот как?

– Конечно! Любовь возвышенна и чиста! А что мы видим здесь?

– Что? – переспросила Мирослава.

– Парень знакомится в ночном клубе с девушкой, сразу же идет к ней домой и прыгает в ее койку!

– По-моему, сейчас так поступают многие, – усмехнулась Мирослава.

Морис раздраженно передернул плечами.

– Хорошо, о благородный рыцарь, – улыбнулась она, – но попробуй представить себя на его месте.

– Я никогда бы, ни при каких обстоятельствах не оказался на его месте! – отрезал Миндаугас. – Я вообще не знакомлюсь с девушками в ночных клубах!

– Но со мной-то ты познакомился на вечеринке!

– Вы упустили из виду, что вечеринка проходила не в ночном клубе, а у нашего общего хорошего друга.

– Все равно! Ты подцепил меня на вечеринке! – продолжала она дразнить его, от души забавляясь его возмущением.

– Но вы стали мне не любовницей, а работодательницей! – отрезал он.

– К сожалению, да, – согласилась она со вздохом.

И он, как ни всматривался в ее непроницаемые серо-зеленые глаза, так и не смог понять, говорит она серьезно или забавляется, как котенок клубком из цветной шерсти. Поэтому он не нашел ничего лучшего, как сказать:

– Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

– Степан тоже этого хотел, – проговорила она, чем окончательно вывела Миндаугаса из терпения.

Он вскочил с дивана и бросился прочь.

– Морис! – закричала она ему вдогонку. – Солнышко! Прости меня! Я не хотела тебя обидеть.

Он вернулся минут через пять, сел на прежнее место и проговорил все еще сердитым голосом:

– Надо думать, прежде чем сравнивать совершенно разных людей!

Она уже хотела было снова схулиганить, но, чтобы не рассердить его еще больше, не стала озвучивать вслух не совсем приличную народную пословицу о том, что с чем не стоит сравнивать. Просто напомнила:

– Миндаугас! Я уже попросила прощения! Ты что, злопамятный?

– Нет, – ответил он, – я отходчивый. И к тому же, – добавил он с едва заметным сожалением, – сердиться на вас у меня и вовсе не получается.

– Ты прелесть! – воскликнула она, приподнялась, обвила его шею обеими руками и чмокнула его в мочку уха.

– Ну-ну, заканчивайте свои провокационные игры, – сказал он, с трудом освобождаясь от ее объятий.

– И что ты за человек такой?! – проговорила она, притворяясь, что обиделась. – Из чего ты вообще сделан? Из гранита или изо льда? Хотя нет! Я знаю, из чего ты! Тебя вырезал из мрамора древнегреческий скульптор, может быть даже Пракситель.

– Вы хотите сказать, что я напоминаю вам статую сатира, наливающего вино? – усмехнулся Морис.

– Ну почему же именно наливающего вино, по-моему, «Отдыхающий сатир» тоже очень даже неплох. К тому же он так молод.

– Совести у вас нет! – выдохнул Морис.

– Я пошутила! – проговорила Мирослава, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. – Я имела в виду статую Аполлона Савроктона.

– Эта статуя выполнена из бронзы! – проговорил Морис с нажимом на последнее слово.

– Да, забронзоветь ты еще не успел, – хмыкнула она, делая вид, что внимательно рассматривает его с ног до головы.

– А теперь внимание! – призвал ее Морис. – Отвечаю на ваши вопросы по порядку. Человек я хороший. Так считаю я сам, и мою точку зрения разделяют мои друзья и знакомые.

– Тоже мне, пуп земли! – фыркнула Мирослава.

Проигнорировав ее замечание, Морис продолжил:

– Пракситель тут ни при чем. Этот великий мастер жил в античные времена, предположительно в четвертом веке до нашей эры. И мы с ним, к сожалению, никак не могли пересечься. Так что я из плоти и крови. И родила меня земная женщина, моя мама от моего отца, земного мужчины. Вам все понятно? – спросил он и строго посмотрел на нее.