Путешествие

Путешествие

Бахчисарайские виноградники уже были убраны и причесаны трудолюбивыми хозяевами с медными, как разгоряченные трубы, шеями. Эти хозяева любили довольство и потому широко и громко открывали рты, озвучивая северным туристам цену за ночь в мазаной комнате, пропахшей куриным пометом. Они нисколько не стеснялись своих аппетитов, потому что трудились усердно и долго и труд считали благословением. Туристам казалось, что лица, а особенно рты у хозяев похожи на жадные жерла. Но то была не жадность. Бахчисарайские хозяева были щедры и свободны подобно своему солнцу. Они плакали – густыми щедрыми слезами, а радовались – красивыми широкими песнями. Они смотрели на синюшние лица северян с интересом и тоской, а осторожным гостям казалось, что хозяева и цены вот-вот откроют большие рты – и не запоют, а набросятся. Туристы ахали, охали, возмущались и зарекались больше не бывать в деревне, охваченной медью и молодым вином.

Так и встречали они северные, ранние осенние вечера и черные холодные заутрени, не зная солнца и не видя сбора винограда.

А на севере вечер холодный, жалобный, вечер воет и лихорадочно стонет, упав на улицу. В длинном, полумрачном коридоре театра его стоны практически не слышны. И потому кажется, что коридор пуст, но на самом деле невидимые музыканты играют здесь зловонную дешевую симфонию. Стоит втянуть полные ноздри и вы услышите ее такт. Вдох – басы, скрипка кислой капусты, рояль старого хламья. Выдох…Вдох – басы, флейта приторной запеканки, звон ржавых банок. Выдох…

Вдох – и все замерли.

Коренастый мужчинка с жидкой щетиной замер посреди коридора от оглушительного и резкого металлического удара. Из его больших рук вылетела и покатилась по пустому коридору голова рыцаря. Она вылетела – как с плахи, разевая пустую пасть – и заткнулась, врезавшись в стену.

Уши Павлика Модестова, который остался в театрике совсем одинешенек, превратились в оркестровые тарелки, в которых ещё надолго задержался звон.

Отвлекаясь от художественных врак, можно считать, что упала то не совсем голова – а лишь ее неотьемлемая часть – тюрьма. Она сменила множество хозяев, которые к тому же были её самыми преданными обитателями. Первый обладатель этой камеры любил женщин и был отравлен женщиной. Он надевал тюрьму не только на голову, но и на все тело и был своим самым строгим надзирателем. Второй обладатель тюрьмы тоже очень ее любил. Особенно за то, что в единственные ее отверстия, принадлежащие глазам, невозможно просунуть даже мизинца. Потому что эта невозможность обуздывала его страх влезть не в свое дело. В тюрьме он чувствовал себя в безопасности от всего, что было больше его понимания, например, в безопасности от женщин.

Эта прекрасная тюрьма долго перепрыгивала из рук одних мертвецов в руки других, побывала на острове Эльба и как-то в ней поселилась беременная крыса и вскоре родила на свет голых, отвратительных крысят.

Если бы Павлик Модестов знал все, что знает эта тюрьма, то побоялся бы взгромоздить ее на свою репу. Тем более он презирал женщин. А на этой тюрьме были их следы. Но он уже красовался в ней перед зеркалом, запершись и раздевшись в гримерке догола. Ему было стыдно за свое бледное тело, но он хихикал, воображая себя рыцарем, а после воровато оглянулся, оделся и – брякнул ключи на вахту.

Живот Павлика в последнее время раздулся. Пальто еле сходилось и вскоре грозилось треснуть. Сначала Павлик думал, что заразился от актеров главной заразой свободы – глистами, и гадал, как в его брюхе поживает уже, наверное, целый клубок червей. Павлик боялся, что черви съедят его заживо. Но в его животе, противореча законам биологии, появилась совсем иная жизнь. Это была гнусная Тоска, вечно твердившая сквозь кишки и жир, что он хотел сделать что-то важное. И непорочный отец Тоски страдал и никак не мог вспомнить, что это – «важное» и что именно он хотел.

Павлик сегодня сделает необдуманный шаг. Он, вопреки страху, захотел почувствовать щекочущую гланды свободу. Он страшился ее и не понимал, как благоразумный человек боялся бы и сторонился дикаря. Но далекими, крошечными атавизмами ему захотелось избавления от гнетущей, бесполезной холодности. Хоть на минуту, хоть на несколько минут. Он досадовал, что единственным «отпускающим» средством владела женщина. Он бесился и проклинал этих непонятных существ, которые видимо от самого дьявола научились играть и обманывать красотой. Но Павлик решил, что искать других поставщиков он боится и что легче ему бы переступить через неприязнь и – святое – распуститься.