О чём мечтает весна
© Сергей Москвичев, 2025
ISBN 978-5-0065-6464-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРЕДИСЛОВИЕ
Много ли, мало ли места на земле, коль измерить от востока до запада? И сколько места лежит между полуночью и полуднем?
Некогда в Элладе у горной дороги над пропастью сидел страшный человек-зверь – Сфинкс. Он задавал прохожим загадку: какое животное утром ходит на четырёх ногах, днём – на двух, вечером – на трёх? Недогадливых Сфинкс убивал. Нашёлся прохожий с ответом: это животное – человек, и Сфинксу пришлось самому броситься в пропасть, и дорога стала свободной. Не на счастье разгадчику, лучше было б ему быть растерзанным Сфинксом. Древние боги с него взыскали по-божески, бесчеловечно, и ужаснулся он собственной мудрости. Ни к чему человеку знать слишком много, незнание лучше знания.
В сфинксовой пропасти вечно темно. В эллинских долинах лежат густые тени от эллинских гор. Солнце, не так долго помедлив после полудня, падает на возвышенья, даря вместо дня длинные сумерки и раннюю ночь. Там не загадаешь, сколько будет от востока до запада, сколько от полудня до полуночи. И так видно: от горы до горы либо от горы до берега моря. Тесно.
Русская земля другая. Для неё та загадка и годится. Непостижимый купол небес солнце обходит за день да за ночь. Вот тебе мера, вот и отгадка.
Ключи, ручейки, ручьи, речки, реки. Озёра проточные или закрытые для выхода воды – будто глаза земли. Болота, болотца, повсюду богатства водные, и от того её на русской земле не ценят: не с чем сравнить.
Камня мало, зато леса много. Где посуше, там сосновое краснолесье. Ель любит жить по глинам. Лиственное дерево, предпочитая жирные почвы, приживается всюду. Леса заступают русскую землю, заставляют её стенами и таят в себе загадки мрачнее и древнее эллинских.
(«Русь Великая» – Валентин Иванов)
Именно там, где княжат владыки, не чуждающиеся иноречья, где переводчики слов – предатели, а переводчики мысли и смысла – друзья, – на русской земле родились герои нашего эпоса. Где на неведомых дорожках дубрав и зеркальных гладях, видений полных, русский дух и Русью пахнет, кот-учёный написал пером этот сказ. Историю о годе, когда явилась пред человеком новая загадка: а сколько времени от лета до зимы и от осени до весны? Повесть эта и о том, почему в год тот люди загрезили о весне, и о чём мечтала сама весна.
ПРОЛОГ
«Когда тёплое лето потешное
Возьмёт в жёны метелицу снежную,
Сгустятся над матушкой-Русью цветущей
Холод колючий да тьма-тьмущая…»
(Забытое муромское предание).
Смерть ждала её. И возрождение смерти следовало. Замкнулись друг на друге времена года, а потому в пробуждении своём, даже последнем, великой Руси музыка слышалась.
Утренний лес проснулся с птицами: свистящими напевами синиц, басом ворон и перкуссией в исполнении дятлов. Ветерок играл в ветвях берёз, наряженных золотом, и в кронах клёнов и осин, переодевшихся в красные кафтаны. Шорохи листьев и скрипы стволов вливались в симфонию осени. Дополняли её и зверьки, карабкающиеся по сухой коре и шныряющие в оплетённых паутиной кустах.
Бледно-жёлтые лучи солнца рассекали молочную гладь неба и робко спускались в чащу, тонули в ней и рождали тени. А те, величественные и прохладные, укрывали тропы и опушки.
Наслаждаясь мелодией природы, дед Демьян и малец Еремей с плетёными корзинами в руках направлялись по ягоды да по грибы. Брусника и костяника прятались на кустах вдоль полянок. А дальше, за Медвежьим ручьём, начинался сосновый бор. Он всё ещё был богат зеленушкой, припорошенной опавшими иголками, и маслятами на опушках. А за корявыми пнями его, если удача улыбнётся, может найтись семейство белых грибов или вёшек.
Земля ещё была влажна от позавчерашнего дождя, и ароматы древесных смол, перегноя и мха, прибитые давеча стихией, теперь в полной мере раскрывались в воздухе.
Лепота и благоприятная погода. Однако и дед Демьян, и Еремей надели поверх своих льняных свиток длинные шерстяные армяки с капюшонами, а на ноги кожаные туфли.
«Уже грудень настал, ноябрь, по-новому. Негоже мёрзнуть», – решил Демьян, собираясь с внуком в лес.
– Гляди, деда, снежинка! – Еремей закружился на месте от радости, преградив узкую тропу.
Дед Демьян остановился, посмотрел на пушинку, принятую мальчонкой за предвестницу первого снега.
«Комары ещё докучают, примета говорит сама за себя, рано быть зиме».
– Не спеши, Еремей, придёт ещё и мороз, и стужа, – потрепал по плечу внука Демьян.
– А медведи, деда, медведи как же? Разве не спят ещё?
Переходя широкий ручей по стволу упавшего здесь когда-то могучего дуба, Демьян посмотрел на север, в сторону его истока, прислушался к ветру, журчанью воды:
– Спят, уже. Спят.
– А Леший, деда, Леший тоже спит? – Еремей вприпрыжку пересёк ручей и подбежал к засыхающему кустику. Мальчонка нашёл костянику и принялся собирать в корзину ярко-оранжевые пятиплодики. – Ну, так что, деда, Леший-то что?
– Спит, уже. И Леший уже спит.
Полнился край муромский суевериями и легендами. Седые старухи неустанно пугали детвору сказами и былинами. Рассказывали о чудищах, спящих в глубоких яругах, о кикиморах, беспокойно дремлющих на болотах, о витязях, что загнали всю нечисть на север, к Морозным топям. Леший скрипел древесными стволами в лесах к северу от Муромо-Рязанского княжества, там же в одинокой избе жила ведьма Баба-яга. А в трясинах, что ещё дальше, темней и дремучей промозглых дубрав, спал крепким сном Корочун.
Болтали и болтают без устали, а кто и песни поёт.
– Тьфу, лучше б дела так делались, как лясы точатся, – говорил всегда на эти сказы дед Демьян. – Бабам пора прясть да плести, воды нанести. Мужикам время плотничать да о скотине хлопотничать.
Обобрав куст, Еремей вновь заспешил по тропе, забегал вперёд, а потом прибегал назад.
– А если спят уже все, так быть, и Кузьминки скоро?
– Как настанут, мимо тебя не пройдут.
– А поп, что с муромского детинца1 в церковь нашу деревенскую заезжал, сказал, что Кузьминки в честь святых Дамиана и Кузьмы так названы, а рядовичи2 и смерды3 приходские выговаривают «Демьян», а не «Дамиан». Твоё имя, деда, представляешь?
Как с Еремеем было не согласиться? Смышлёный малый, хоть и говорливый не в меру. И чутьё у него есть, и сноровка. Обгоняя деда, мальчонка собирал, не пропуская, всю бруснику и костянику. С удачей находил спрятавшуюся зеленушку и кричал: «Вперёд! Вперёд! С удачей нас и белый ждёт!»
Еремей набрал целую корзину и поменялся с Демьяном, у которого только треть наполнилась.
– Не хватит ли на сегодня? – спросил довольный дед.
Внук, без устали прыгая, показал рукой вглубь чащи:
– Поляна рядом, проверим её и домой.
Глухая тропка нет-нет, да и вывела на опушку. Прав был Еремей. Вот только больно мрачной она показалась Демьяну и странной.
Солнце закатилось за облака, а вдохновенной музыке синичек пришло на смену уханье сов.
«Утром не спят, окаянные?» – Демьян поднял голову вверх, устремляя взгляд на лысеющие кроны. Ему показалось, что серые тени зашевелились в них, и ветер задул отовсюду, холодный и колкий.
Громадный трухлявый пень раскинул свои корни через всю опушку.
– Здесь должны быть грибы, точно-точно, – Еремей отчего-то перешёл на шёпот, будто с опаской полез через корневища обследовать ямки за ними и самые влажные участки земли.
Белая пушинка упала откуда ни возьмись Демьяну прямо на нос, он хотел смахнуть её, но та вдруг растаяла.
«Снег? Опять прав был Еремей?»
Демьян снова посмотрел ввысь. Облако над лесом налилось чернотой, и белыми ленивыми мухами первые снежинки опускались на поляну. Что-то пугающее нависло над лесом.
Задумчивость деда прервал визг внука. Демьян огляделся и не увидел Еремея, волосы встали дыбом, в ушах зашумело. И сердце заколотилось, из груди выпрыгивая.
– Деда! – крикнул мальчонка, и Демьян понял, где тот, и полез за исполинский пень.
От корневищ здоровенная трещина разделяла кору и сухое нутро, а просевшая под ней почва уходила вглубь, под сам пень. Еремей бросил корзину, рассыпав грибы и ягоды. Он смотрел в густую тень, укрывшую чернозём, повернулся, когда дед подошёл сзади. На лице внука Демьян прочитал немыслимый ужас:
– Посмотри, посмотри на неё!
Демьян отодвинул мальчонку-внука и присел, увидав бледную деву. Скрестив синюшные руки на груди, поверх белоснежного сарафана, она лежала с закрытыми глазами. Пурпурные губы её сжались, щёки впали. Худая, как молодая берёзка, она замерла во мраке и хладе. Длиннющие светлые волосы её служили ей периной, а тень от могучего пня саваном.
– Она спит? – испуганно спросил Еремей, выглядывая из-за дедова плеча.
– Спит, внучек. Спит, – ответил Демьян, чтобы не напугать внука.
Но старик не соврал. Медленно и тихо грудь девушки поднялась, толкая скрещенные на ней руки, и столь же медленно опустилась.
Неведомые силы окутали её загадочным сном, но юная с виду красавица всё ещё была жива.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Лада
«Весна красна, весна несёт добро,
И лету жаркому она даёт дорогу,
Воздушна как гусиное перо
И с лёгкостью развеет все тревоги…»
(Старая муромская песня, фрагмент).
«Русские девушки – самые красивые на всей земле. Толстые косы, щёки румяные, брови чернявые, кожа наша бела, а рука сильна. Грамоте обучены и к труду приучены», – напоминала Ладе матушка, коли та сомневаться удумывала.
Но то до поры нынешней было, сомнения в себе у девицы улетучились, когда её засватали за первого красавца в посаде – Ярослава Удалого. Глаза его чисты как небо, а волосы подобны пшенице, колосящейся под солнцем ярким. Голос как бархат ласков, наполнен лета красками. Не только статен молодец, но и ловок как кот, и быстр как сокол.
– Как повенчаны будете, сам боженька на союз ваш не нарадуется, Лада и Ярослав, весна и лето, – говорили родственники и соседи, имея в виду значение христианских имён молодых.
Удалого молодца окрестили в честь ярила летнего, знатного да благодатного, а Ладу в память языческих корней её западных.
Среди четырёх сотен жителей посада у Мурома примерно половина до сих пор чтила свои староверские корни, и, хотя церковь оказала своё влияние, празднества и традиции, сложившиеся до крещения Руси, здесь уважали. Да что там, и в Муроме, и в Рязани, и других русских княжествах не думал никто перестать отмечать ни Коляду, ни масленицу.
А для традиционно-больших семей каждый день по-своему праздник. Если, конечно, она полна. Ладе с её тремя младшими сёстрами и четырьмя ещё более младшими братьями не повезло, отца много зим назад болезнь забрала. Но матушка наказала: «не сгинем!»
По соседству с их избой жили в полуземлянке дед Демьян и его внук Еремей. Старче ворчливого одни жители посада не сильно принимали, крутили у виска и подшучивали, но те, у кого в семьях помнили того историю, уважали и заступались.
Демьян успел повоевать с половцами и прибыл к Мурому с восточной окраины, когда деревню его сожгли. Оттуда же прихватил и спасённого мальчонку-внука.
Лада, братья и сёстры её звали Демьяна чаще всего так же – дедом, а мать их, Агафья, величала старика дядюшкой. Ярослав Удалой после сватовства за Ладу тоже стал отзываться о Демьяне уважительно, хотя до этого и позволял себе вольности.
Демьян и Еремей с раннего утра отправились в лес по грибы да по ягоды, а в семье Лады с криком петуха начались ежедневные дела. Девочки растопили печь да принялись, кто кашеварить, кто мести, а кто воду нести. Братья пошли управляться со скотиной. Потом подкрепятся, да возьмутся за ремёсла. Младшие будут лапти плести, да корзины, а кто постарше займутся глиной. В детинце плоды их труда ценятся.
Мать Агафья с самой младшей сестрой, Нежданой, хлопотали за печью, а Лада вместе с Боженой и Смиляной уселись за пряжу, окончив приборку.
– Я слышала из уст новгородских купцов сказы о варяжских женщинах, – болтала за делом Смиляна.
– Это где ж ты успела? – Божена прекрасно знала, что кроме как на ярмарке муромской негде, но подтрунивала над сестрой.
– И что ж они говорили о них? – спросила Лада, хотя и сама слыхала.
– А то, что не прядут они с утра до вечера ткани и не метут каждодневно избы, а тренируются с топорами и мечами, чтобы драться со своими мужчинами наравне.
– Тебе лишь бы фантазировать да от дела отлынивать, – отмахнулась Божена.
А Лада представила, как могла бы она сейчас отправиться с Ярославом и богатырём посадским, Анисимом, на юг, на берег реки, и биться с ними на деревянных орудиях, оттачивая мастерство боевое. Она была бы рядом с возлюбленным, и в рать бы княжескую с ним вступила.
Тайком ото всех Лада пробовала плясать с клинком. Демьян ей показывал азы боевые, стойки, основные приёмы. Набила она и шишек, и синяков, но времени на учение полноценное не было.
– А как же дом и очаг? – пожала плечами Божена. – Что на это скажешь, сестрица? На кого эти заботы переложить?
Смиляна вздохнула, не ответив. Должно быть, этого она от новгородских купцов не слышала, а вот Лада понимала. Не хотели жить варяги миром, как люди русские. Везли на свою землю людей-рабов в походах украденных: женщин чужих и детей.
Полно таких соседей у русских. Половцы успокоились немного, а печенеги в последнее время вреднее и грознее варягов стали. То и дело одолевают Переяславское княжество, вот и собирает князь черниговский молодцев отовсюду, чтобы супостатов на место поставить да брату своему помочь.
Ярослав тоже хочет в Чернигов отправиться. На зиму, да к лету вернуться и свадьбу сыграть. На радость Ладе Анисим пока головой машет, говоря, что удал Ярослав, но витязем чтобы быть, одного удальства мало. Навык нужен. Тренируются теперь, не щадя себя.
– Сталью свой путь к доблести пролагать – занятие сильное, – сказала Лада сёстрам. – Да только любое дело, коли ты в нём преуспел, не меньшей почести достойно.
Кивнули Смиляна и Божена. А как же. Посад их, и соседские, и детинец муромский, и кремль княжеский, все вместе они – единое целое.
– Любовь и страсть наша женская поддерживают огонь очага, – сказала Божена. – Они и мужчин распаляют, и на подвиги толкают. Права матушка. На русской земле живёт особенный народ, и какими бы подвигами варяжские девы не славились, наших им не переплюнуть. Пусть редко складывают о тепле домашнем песни скальды да кобзари, но в сердцах и умах витязей и богатырей, сражающихся с врагами земли нашей, всегда живёт мысль о красе, ждущей дома, и о детях родных.
Девицы тихо запели о весне и золотом солнце, о юных красавицах и могучих богатырях, и пряжа скручивалась и сплеталась ладнее.
Вернулись братья, а матушка и Неждана накрыли на стол. Ячменная каша, молоко и горячий хлеб с аппетитом уплетались семьёй, пока дверь со скрипом не отворилась, и в избу не вошли встревоженные Демьян и Еремей.
– Диво дивное, чудо чудное, а может, и худо с лихом, да не сочти меня, Агафья, полоумным, – промолвил запыхавшийся Демьян. – В лесу, голубушка, мы с внучком нашли…
– Чего ещё, дядь? – матушка подошла к старику и наклонилась к нему поближе.
Пока Демьян шептал ей на ухо, Еремей подбежал к Ладе и сказал тихо:
– Снегурочка там.
Сёстры и братья пожали плечами, это расслышав, а матушка, ахнув несколько раз от шепотного рассказа Демьяна, перекрестилась и велела Божене:
– Ты, дочка, за старшую остаёшься, присмотри за Нежданой и братьями, и за Еремеем, а вы, вдвоём, Ладушка и Смилянушка, надевайте армяки и ступайте за мной.
Агафья, как и дочки, накинула поверх рубахи с понёвой шерстяной плащ, ещё один свернула, взяв с собой, и вышла во двор за Демьяном, только там пояснила, что стряслось, и что они задумали.
Бледная дева, обнаруженная под могучим пнём, была, по словам старика, то ли заколдована, то ли духами ниспослана. Но, как бы там ни было, матушка с Демьяном условились, что в церкви знать не должны о пугающей находке, пока они её в посад не доставят.
Вытянув из задворок телегу, Агафья с Ладой и Смиляной заспешила за стариком в сторону восточного леса.
Ветер стал холоднее, а чащу осеннюю накрыла тень от густых облаков. Округа замерла в тиши, и только одинокий волк взвыл вдали, когда барышни и Демьян достигли Медвежьего ручья.
– Я здесь подожду, за телегой пригляжу, а вы ступайте в бор да помогите девицу нести, – наказала Агафья дочерям, и Лада с сестрой двинулись через упавший дуб на сторону сосен.
Воздух щипал за щёки разыгрывающимся морозом, опавшие иголки хрустели под туфлями, Демьян тяжко дышал, а Смиляна шмыгала носом. Лада же вслушивалась в нарастающую таинственность дикого леса. Ей даже казалось, что кто-то дует в рожок где-то за колдовскими стенами хвои.
– Осторожнее, под ноги смотреть не забывайте, – пробухтел Демьян, выведя на опушку с огромным пнём.
Тоска и серая печаль разлились здесь, над корнями некогда могучими, но ныне увядшими и растрескавшимися. Здесь росло великое древо древнее, здесь оно и умерло. Лада замерла, смотря на чёрное корявое пнище, уцепившееся за русскую землю и не отпустившее её даже в смерти. Земля отпрянула, отделилась, просела и взмокла от слёз по исполину, но некуда ей деться было от него. И в объятиях их неживых, застывших, укрытая мрачным мороком под чёрной трещиной лежала она. «Снегурочка», – как сказал Еремей.
Лада, Смиляна и Демьян, обойдя пень, втроём смотрели на бледную кожу спящий девы, на белые волосы и холодные губы. Она и вправду была как из снега вылеплена, и сарафан её молочный, и брови, будто из инея сотканные. Лада невольно коснулась своего лица, ощутила под пальцами жар славянской крови, притёкшей к щекам. Волосы её столь же длинны как у Снегурочки, но черны под стать крылу воронову, и грудь её пышет жизнью наполненная, а не еле шевелится укрытая крестом синих рук.
– Полно глазеть, девушки. Она и так замёрзла, – наконец сказал Демьян. – Берите под ноги, а я под плечи возьму.
Первое прикосновение к коже Снегурочки пробрало до мурашек, точно лёд дотронулся до ладоней. Сёстры поморщились, а старик прицыкнул на них. Страх уступил место жалости, и сострадание выгнало из души предрассудки.
Худенькая на вид Снегурочка оказалась не так уж и легка. Руки успели устать, пока втроём Лада, Смиляна и Демьян медленно и аккуратно донесли несчастную до ручья. Младшая сестра судорожно вздохнула:
– Передохнём.
– Полно тебе, уж последний рывок сделать осталось, – сказала Лада. – Вспомни о варяжских женщинах, идущих в бой плечом к плечу с мужчинами. Представь их и возьми взаймы прыти и доблести.
Смиляна прохрипела, кивнула сестре и, стиснув зубы, взошла на ствол дуба.
Агафья ждала с раскинутым армяком. Покачала головой, увидев бледную деву:
– Диво дивное, чудо чудное…
Снегурочку уложили, закутали плотнее в шерстяной плащ, и тронулись к посаду, толкая телегу. Тогда Агафья добавила:
– А может, и худо с лихом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ярослав
«И песнью льётся соловьиной,
И всеми красками пестрит,
Сияет в небе солнцем львиным
Ярило Летний – фаворит…»
(Старая рязанская песня, фрагмент).
Ветер гулял над рекой Окой, шумел камышом, холодил кожу, остужая горячую кровь воинов. Ярослав Удалой и Анисим Великан сошлись в яростной пляске, и только стук дерева о дерево, напоминал, что это всего лишь тренировка.
Вооружённый осиновым мечом богатырь Анисим наступал. Ярослав старался уворачиваться от ударов, отпрыгивая и резко уходя в сторону. Блокировать натиск рослого противника – плохая затея. Суставы и кости спасибо не скажут. Впрочем, пропускать удары ещё хуже. Шишки и синяки будут ныть не один день.
Ярослав сплоховал, получив в плечо деревянным клинком.
«Горячо. Больно», – он выставил вперёд руку:
– Перерыв.
Анисим засмеялся, опустил оружие, подбоченился:
– Так и вижу, как ты на поле брани печенегу это говоришь. Он тебя зарубит, а потом ночь спать не будет, всё гадая, что ж ты, рус, сказать хотел ему перед смертью своей.
Прав Анисим, но Ярослав не намерен истязать себя понапрасну. Успеется, если он и в самом деле отправится в Черниговское княжество.
Придётся на целую зиму расстаться с Ладой. Она – первая красавица муромского посада, лучшая невеста. Её семья не богата, но и Ярослав не княжий сын. Тем не менее, прожить всю жизнь крестьянином он не намерен. Его путь к величию лежит через поля брани, службу в дружине, военные подвиги. Анисим тоже настроен серьёзно. Он прослужил в страже муромского детинца три года, а теперь планирует ехать в Чернигов. Там нужны люди. Сам князь Владимир Давыдович дал клич, дабы расширить дружину и выдвинуться на помощь Переяславскому княжеству. Поход планируется зимний. Анисим Великан говорит, что печенеги в это время сонные и неповоротливые, и умом, и телом.
«Покажем им, где раки зимуют, – шутил он. И подбадривал Ярослава, – вернёшься героем, никуда твоя зазноба Лада не денется».
Разбирается Анисим в бранном деле, а в любви советы от него слушать зазря. Сам холостой, а уж тридцать лет богатырю. Выдался ростом, спиной и плечами, силой своей лютой. Бабы говорят, что внешне Анисим больше похож на варяга, нежели на русского. Длинные пепельные волосы заплетает в косу, как и бороду, на скандинавский лад. Глаза Анисима серы как речной туман, а взгляд их холоден как ветер поздней осени. «Суров губами, грозен бровями», – так про Великана толкуют. Сватали ему своих дочерей и в посаде, и в детинце, а он ото всех нос воротил. То недостаточно умна была девица, то строптива, то неумёха. Хотя, кто знает, может, и в самом деле не в угоду Анисиму барышень в жёны предлагали.
– Повезло мне с Ладой, – неоднократно повторял Ярослав другу-богатырю. – И тебе ещё повезёт.
Анисим махал на это рукой с непонятным сомнением:
– Главное, чтобы ты так думал.
«Чернява, румяна, фигурой сложена и в целом – ухожена. Что тебе ещё, дураку, надо?» – поймал себя на лихой мысли Ярослав, когда Анисим хлопнул его по плечу.
– Всё витаешь в облаках? Полно тебе. Сосредоточься.
Анисим поднял свой осиновый меч, Ярослав сжал ладонью рукоять своего. И с песней ветра они вновь сошлись в тренировочном поединке. Дерево секло воздух, сухая трава мялась под сапогами, стук оружия разносился по округе, взмывал ввысь, проносился над гладью Оки и терялся в зарослях камыша.
Солнце перекатилось через светло-голубой зенит, тени уменьшились и вновь выросли, а потом слились с полумраком набежавших туч. Тогда Анисим и Ярослав сложили тренировочные клинки и вернулись в посад.
Возле двора семьи Лады толпился народ. Селяне шептались, причитали, мотали головами.
«Что стряслось?»
Среди серых крестьянских одежд Ярослав разглядел выбеленную рясу попа, выглядывающую из-под полушубка. Рядом со священнослужителем толклись его помощники из церкви, неподалёку стояли дед Демьян, кроха Еремей и соседи. Лада с матушкой, братьями и сёстрами выстроились шеренгой, заслоняя что-то собой, показалось – телегу.
– Отмаливать её надобно! – возвысился басом над всеми роптавшими голос попа.
– Да, надобно отмаливать, – загалдели и закивали его помощники.
Ярослав и Анисим подошли ближе. Выглядывая из-за плеч, они пытались рассмотреть центр всеобщего внимания. О ком говорили?
«Отмаливать, – у Ярослава в груди всё сжалось. – Кто помер-то?»
Агафья, Лада, Божена, Смиляна, Неждана, Федот, Захар, Гордей, Наум – вся семья жива-здорова.
– Не померла она, спит просто, – настоятельно топнула Агафья.
– Разбудите тогда! – командно сказал поп.
– Не можем, не просыпается, – развела руками Смиляна.
– Выходит, помрёт, – упрямствовал поп. – И о душе её грешной лучше заранее позаботиться.
– Полно, батюшка, – махнула рукой соседка. – Сразу, помрёт… К знахарю её надобно.
– Не своим сном спит она, – сделала шаг вперёд Агафья. – И глупцу понятно. Но больно сомневаюсь я, что помогут ей простые лекари. И ни к чему её душу отмаливать, ибо не может столь юная красавица быть грешна. Не господь привёл её нам, а сам лес.
Соседи зароптали пуще прежнего, бабы застонали да запричитали, кто-то сказал:
– Опять со своей старой верой лезут, язычники.
Кто обвинял семью Лады, Ярослав не понял, он всё пытался протиснуться к телеге, где, судя по всему, и лежала девица, вызвавшая сие столпотворение.
Удалого манило необузданное любопытство и что-то ещё, странное и непонятное, немного пугающее и какое-то колдовское.
– Лес привёл? Что это значит?! – басил поп.
– Под пнём векового дуба она лежала, в корнях его. Откуда ещё ей там взяться? – отвечала Агафья. – Старым богам русским одним лишь ведомо.
– И у кого ж ты спросить за девицу думаешь? У сухого пня, влажной земли или жёлтых листьев? Церковь и бог – единственная надежда её.
– Знаешь, батюшка, что есть ещё в северных лесах те, кто со старыми богами связи не растерял, кому ведомо то, что ведомо сухим пням, чернозёму и низкой траве, – от этих слов Агафьи селяне притихли, а она продолжала гнуть своё. – Каждый в Муроме знает, что в чащобе и по сей день живёт древняя старица-ворожея, общающаяся с Лешим и русалками, Водяным и кикиморами с топей. Ей надобно отвезти нашу Снегурочку.
– Снегурочку! – звонко поддержал малец Еремей.
– Не знаем мы, что за силы подкинули её нам, батюшка, – продолжала убеждать попа Агафья. – Не знаем, благо с ней нам уготовано или худо. Пусть старица посмотрит.
– Яга проклятая, господу неугодная, старуха окаянная твоя. Ведьма, а не ворожея, – выкрикнули из толпы.
– Ве́щица, ворующая детей из утроб материнских, – поддержала суеверие баба. – Вылетает из дома и попадает в чужие дома через трубу. Вместо вынутого ребенка вещица кладёт матери голик в утробу, отчего та всю жизнь мучается болью в животе. Младенцев вещица жарит и ест, недоносками она только и питается. Летает по ночам, превратившись в бесхвостую сороку. Голова её отделяется от рук и от нижней части туловища. Верхняя половина тела становится сорокой и вылетает в трубу, а нижнюю свою часть вещица прячет под поганым корытом. Боится только мужчин. Знает, что ежели тот повернётся к ней задом и, нагнувшись, посмотрит между своих ног, то она упадёт наземь.
– Не болтай, куёлда! – осекли суеверный рассказ мужики.
Ярослав протиснулся сквозь толпу, улыбнулся и кивнул Ладе, подошёл и взял за руку. Тут колдовское любопытство и увело его взор за плечо наречённой. Он увидел серебристые локоны торчащие из-под армяка. Ярослав отодвинул Ладу в сторону и шагнул, став вплотную к телеге.
– Яга твоя, Агафья, и так уж богом и миром наказана, господом – уродством, людьми – изгнанием. Уповая на милость её, грех ты на себя и семью свою берёшь, – сказал поп. – Да и кто повезёт несчастную деву спящую в глухую северную чащу?
Ярослав смог наконец рассмотреть таинственную виновницу столпотворения. Укутанная в грубую шерсть, она была белее снега. Ресницы и брови поблёскивали как хрусталь, а невероятно-длинные волосы металлической гладью мерцали даже в тусклом свете. Лиловые губы сжались, щёки впали, подчёркивая изящество её скул и аккуратного носика. Дышала она глубоко и ровно, медленно и беззвучно. Только пышная грудь, поднимающая над собой армячный покров, выдавала в ней жизнь.
Ярослава сковало морозом. Прокатившись по телу лёгкими мурашками, хлад окреп, опутав его. Где-то в животе зажёгся мягкий греющий огонёк, и думалось, что пламя его своим языком тянется к прекрасной спящей деве. Оцепенение спало, и Ярослав протянул руку к бледной красе. Ладони коснулся неведомый жар, приятный как домашний очаг.
«Кто ты такая, прекрасная Снегурочка? Могу ли я расколдовать тебя?» – чары, окутавшие мистическую де́вицу, подсказали Ярославу эту мысль.
– У кого хватит смелости наведаться в дикую глушь к колдовке хтонической? – не рассчитывая на ответ, распалялся поп. – То-то же!
– Я готов! – решительно и громко сказал Ярослав.
Наступила тишина. Удалой обернулся, ловя на себе изумлённые взгляды жителей посада.
Лада взяла его за руку:
– Суженый мой!
Рука предначертанной девушки обожгла холодом, и Ярослав с трудом сдержался, чтобы резко не вырвать свою кисть из её.
«Что это со мной, господь всемогущий? Колдовство нечистое над разумом моим сгустилось или проведение святое?»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Анисим
«Что значит для ветра: быть колким, ненастным,
Быть холодным? – Нужна ли причина?
А он может, как лето, быть жарким и страстным?
Ветер – осень, а осень – мужчина…»
(Византийская песня, фрагмент).
Сумерки только готовились опуститься на северный лес, а в чащобе уже заухали совы. Лёгкий ветерок задувал с углубляющейся в чащу тропы и приносил запах хвои. От тихого шелеста кожа покрывалась мурашками. Невнятный напев. Так говорила древесная кора, общаясь с умирающей травой, так шептались тонкие ветви лиственницы с иголками сосен. Язык старых богов и дикой природы. Возможно, Анисим пошёл с Ярославом не только для того, чтобы помочь молодцу, но и чтобы подслушать у леса его неведомые тайны.
Удалой вызвался исполнить дело, заданное Агафьей, самоотверженно и импульсивно. Порыв этот, явно, пришёлся не по душе Ладе. Зазноба Ярослава лишь вздрогнула и назвала того суженым, но Анисиму привиделось слишком много странного во всём этом.
Как и Ярослава, Ладу он знал давно, сколько себя помнил. Рано лишившись отца, будучи старшей из сестёр и братьев, она стала верной опорой Агафье. Первой по хозяйству, нянькой братьям и сёстрам. Тем не менее, Лада сохранила юность натуры. Кокетство и легкомыслие, столь неуместные её положению, упрямо оставались с ней. Ярослав ещё ветреней. Но его ветру нужна воля. Он – юноша. В поле ратном со свистом разгуляется, выплеснет удаль молодецкую на врага и остынет. На время, конечно. Анисим чувствует в Ярославе тягу к приключению, героический порыв зовёт его. Может, от своего нетерпения он вызвался в поход к ведьме лесной?
– Ярослав Удалой.
На оклик Анисима он, идущий впереди телеги и тянущий её по глухой тропе, не отозвался, лишь головой мотнул.
– Не уж-то так кипит кровь твоя, что ноги сами к опасностям ведут? – Анисим толкал телегу с укутанной спящей девой сзади.
– Ты о знахарке? Бабы сами говорят, что для них она только и опасна. А мужчин побаивается. Нет впереди никакой угрозы нам.
– Кто во что верит, – ответил Анисим. – Лада твоя, наверняка, волнением теперь одержима. Её корни к преданиям, отринутым верой православной, тянутся. Ве́щицы и кикиморы для неё не чудища из сказок. И для западных русов тоже.
– Ты не пугай меня, богатырь. Я твёрдо решил деве несчастной помочь. И от нечисти окаянной защищу, коли придётся.
Анисим посмотрел на спящую бледную девицу в телеге. В темноте сумеречного леса она выглядела совсем безжизненной. В её неслышном дыхании скрывалась тайна под стать кромешному мраку этих мест.
– Зажги факел, Ярослав, уж совсем темно стало, – сказал Анисим и сам разжёг свой пламенник.
– Я и не заметил.
Они ненадолго остановились, Анисим передал огниво юному другу. Ярослав подпалил пропитанную смолой ткань факела, и в глазах его заблестел огонь.
– Ты слишком задумчив, – сказал Анисим.
– Я всё думаю о ней.
– О Ладе?
– Нет, о, – Ярослав помедлил, – о Снегурочке. Забавно её назвал Еремей.
«Забавно», – согласился про себя Анисим. Но совсем не забавой ему теперь увиделась отрешённость Ярослава.
– Ты ей очарован, или тебя одолела жалость?
– Не богатырские ты вопросы задаёшь, Анисим.
Ярослав так и не ответил. Они продолжили движение по тропе, что должна была вывести их к старухе, прозванной муромскими жителями Бабой-ягой. Как звали знахарку, поселившуюся у речки Смородины в глуши северного леса, мало кто в Муроме толком знал. Как и то, кто прозвал ручей у одинокой избы речкой. Сам Анисим слышал варяжскую притчу о ведунье-великанше, одной из Турсов. Её скандинавы звали Бурей-ягой. Рассказывали: «Встретились в рукопашной схватке за первенство Велес и Буря-яга, долго бились, да каждый раз боги отводили руку, занесенную для рокового удара и у нее, и у него. И в один момент прозрел Велес, увидел, что за ужасной оболочкой великанши скрывается совсем другая, иная яга. И вовсе она не безобразна: но видеть это чародейство мог только Велес, полюбивший ее; для всех остальных оставалась она уродливой и отталкивающей. Обвенчались они, стали вновь, как и в прошлой жизни, мужем и женой. Но воспротивилась такому браку мать Велеса, светлая Амелфа Земуновна, и, пользуясь отсутствием сына, свела в могилу ягу. Горько плакал Велес, и тогда боги воскресили его любимую, но положили меж ними зарок: не видеться более. Вернулась яга в свою избушку у речки Смородины, а Велес пустился в странствия по миру. Встреча же им вновь была суждена в иные времена, в иных телах… Нить судьбы тонка, словно волос, но порвать ее кто ж сумеет?»
Может, оттуда и набрались рядовичи и смерды суеверий этих, а может, из былин о подвигах витязей, что землю муромскую от отпрысков Чернобога отчищали. Или же зодчие, пришедшие на Русь с христианством, принесли с верой в Господа и поверья византийские. Спросить не у кого.
Что наверняка знал Анисим, так то, что в ночь да с бедой они обеспокоят отшельницу. И на тёплый приём только Ярослав по своей юношеской простоте рассчитывает.
Впереди послышалось тихое журчание, и вскоре из вьющейся в темноте мглы выплыли очертания избушки. Жилище без заборов и изгородей, принадлежащее изгнаннице людской, не походило на странный дом из былин и сказок. Не было у выстроенной из сруба хижины куриных ног, встала она на землю крепко своей опорой и ни к лесу, ни к гостям непрошенным ни задом, ни передом не повернётся. Вход с низким крылечком на запад смотрит, откуда бурный ручей бежит, огибая избу.
В окошке тихий свет теплится от коптушек масляных да печи растопленной, на фоне ветвей чёрных дым видно, над туманом здешним высящийся косым столбиком.
Ярослав и Анисим остановились у колоды напротив входа. Богатырь взял на руки девицу, запеленатую в армяк, а молодец постучал в низкую неширокую дверь.
Прислушались.
Внутри заскрипели ржавые петли, о камень загрохотала металлическая цепь, заклацали когти. Кто-то громко выдохнул, так мог сделать разве что гигантский пёс. После кто-то громко чихнул, и с той стороны двери к ней приблизились шаркающей походкой. Звякнул засов, и вход в хижину отворился.
Из полумрака показалась на порог щупленькая пожилая женщина, закутанная в шерстяные платки поверх старого невзрачного платья. В руках держала коптушку. Обычная старуха на вид, коих в любой деревне и городе можно встретить. Уродством не отличающаяся, немного сгорбленная, в меру морщинистая. Из-под хлопковой косынки её спадала на бок длинная седая коса.
«Вот и страшная Баба-яга», – было подумал Анисим, но тут она заговорила, тихо, но проникновенно и гипнотически:
– Кто вы? – голос этот подхватил ветер, и туман отступил от избы. Заскрипели потревоженные ото сна ветви деревьев, зашептала сухим шорохом увядшая трава, и забурлили воды ручья.
Ярослав на мгновение обомлел, как и Анисим, а потом принялся тараторить о Снегурочке, попе посадском, Агафье с её семьёй. О старой вере, молитвах господу Христу, обрядах забытых и дикой природе. Всё у него смешалось и вылилось в бред.
Старуха хмыкнула, и молодец притих.
– Ясно всё с тобой, касатик, – она перевела взгляд на Анисима, криво ухмыльнулась. – Подойди, богатырь. Не кусаюсь.
Ярослав умолк и застыл. Анисим приблизился к знахарке, смотря на её беззубый рот.
«Действительно, не укусит».
– Ей, значит, помочь хотите, – голос старухи успокоился, и лес вместе с ним. – Не знаю даже…
Знахарка коснулась лба бледной девы, держаной Анисимом.
– Не знаю даже…
– Как Вас величать, старица? – пришёл в себя Ярослав. – Ягой, волхвицей, ведуньей, иль ве́щицей?
– Зови Ядвигой, это имя моё. Но не ведунья я, не ведьма и не сорока бесхвостая. Годы мои не твоего ума дело, так что старицей мать свою обзовёшь, как время придёт, а не меня.
Ярослав закивал:
– Ядвига, помогите, – он упал на колени, – помогите, если можете.
Поступок этот удивил Анисима, а старухе польстил.
– Войдите в мой дом, я посмотрю на девицу поближе.
Ядвига развернулась, приглашая за собой в избу. Ярослав уступил Анисиму. В низкий узкий вход он и один бы еле протиснулся, а со Снегурочкой на руках и того труднее пришлось.
В избе пахло торфом, луком и перцем, можжевельником, горелым маслом и серой. Жилище знахарки оказалось весьма простым, мало чем отличимым от срубов муромских крестьян. Посередине печь, разделившая помещение на две части. У входа бочки, мешки, плетёные заготовки на зиму, кадки, помело и лавка. За печью стол, ещё лавки, сундук.
Никаких цепей, животных и всего остального, что могло издавать странные звуки, слышанные снаружи.
«Очень странно», – отметил Анисим.
– Клади вот сюда, прям поверх тряпки, – Ядвига показала на покрытую шерстяной материей широкую лавку поодаль от печи. – А сами за стол садитесь.
Анисим уложил их Снегурочку и увидал в углу старое деревянное корыто.
– Не поганое, – тут же отозвалась Ядвига. – Для стирки пригожее.
– А мы и не думали, – Ярослав посмотрел на Анисима, и тот тоже кивнул.
– Знаю я, о чём в Муроме, да и всём княжестве болтают, – отмахнулась старуха. – За стол садитесь, говорю же. Сейчас вас сбитнем напою, а сама горемыку вашу осмотрю.
Гости ночные уселись. Ядвига поставила на стол две деревянные кружки, достала прихваткой из печи чугунок, исходящий дымом, и разлила из него ароматный отвар. Анисим ощутил нотки пихты, мёда, крыжовника и ромашки, много запахов смешалось в манящем испить себя напитке. И все были невероятно приятны натуре, но богатырь не решился. А вот Ярослав подул и сделал глоток.
– Благодарствую, Ядвига. То, что нужно в холодную осеннюю ночь.
Комплимент его старуха пропустила, поставила миску с баранками да сухарями и ещё одну, с каким-то вареньем.
– Угощайтесь, – сказала она. – Не быстро дело делается.
Знахарка встала над Снегурочкой, развернула армяк, серебристые волосы освободились от шерстяной пелены и рассыпались по лавке и полу. Ядвига заводила над её телом руками, забормотала что-то. Ярослав косился на действо одним глазом, продолжая пить отвар и вкушая угощение, Анисим же наблюдал сосредоточенно, не позволяя себе пробовать предложенное знахаркой.
Ядвига, похоже, шептала на кельтском, а может, и на старо-эллинском. Она легонько касалась кожи лица Снегурочки, проводила пальцами по её белому сарафану, закатывала глаза, переходя на протяжный напев. Хмыкнула, ушла, скрывшись за печью.
– Ведовство это, а не врачевание, – тихо произнёс Анисим.
– Полно! Откуда знать тебе? Молитва, может, староверская. Сварога просит, аль кого ещё.
– Сварог разве что громом её б разразил за молитвы. Похоже, прав был поп посадский. Отмаливать надобно молодку, а не мучить понапрасну.
Вернулась Ядвига. Видать, слышала всё, сказала:
– Помолись, никто не запрещает. Сам-то кого попросишь? Одина или Ёрд, может, Фрейю или Бальдура?
Анисим погладил заплетённую в косу бороду:
– Я не варяг, а православный человек, старуха. Помолюсь, не сомневайся. И за Снегурочку, и за тебя попрошу.
Ядвига наклонилась к Анисиму и заглянула в его глаза, а он в её. Тьма непроглядная встретила богатыря за очами старухи, одинокое забвенное худо, тоскливое ничто. Он подумал о том, что же та видит в его очах?
Старуха недолго выдержала взгляд Анисима, отвернулась, выпрямилась и отошла.
– Помолись, – гневно прошептала она.
Ярослав потрепал по плечу, вопросительно посмотрел на товарища, а тот лишь пожал плечами.
Ядвига вернулась к Снегурочке. Положила ей на лоб какой-то камешек, другой на грудь, третий на пуп, четвёртый меж бёдер. Продолжила что-то напевать, заговаривать.
Анисим про себя молился господу Христу, Ярослав зевал и кивал носом. Наконец старуха закончила и, развернувшись к своим гостям, сказала:
– Чары на деве этой лежат. Колдовство. Да такое сильное, что в одиночку не справиться мне с ним. Нужен кто-то, чтоб дал надежду ей, подержал за руку и одарил своим теплом. Само сердце вашей Снегурочки сковала зима, и только душевное тепло и любовь обратят её. Чтобы разбить оковы заклятия, наложенного на неё, нужен дух самоотверженный, себя не щадящий и способный на подвиг.
– Я готов, – кивнул Ярослав.
«А как же Лада?» – недоумевал Анисим.
– Придётся нелегко, касатик, ох как нелегко. Огонь, воду и медные трубы придётся пройти, чтобы вернуть к жизни девицу, отречься от своего прошлого, всем пожертвовать.
– Я готов, Ядвига. Готов! – Ярослав резко встал.
Анисим подскочил за ним, ухватил за шею:
– Опомнись! Как же невеста твоя!
Тоскливо выдохнул молодец Удалой:
– Простит, коли сможет. Но не могу я жениться на ней. Как только увидал я красу Снегурочку, сразу понял, она – моя судьба, она моя любовь и моё предназначение. Лада верит в старых богов, верит в силу, что движет всем. Она простит меня. Простит, коли сможет.
– А как же Чернигов? Дружина княжеская и поход на печенегов, будущее твоё героическое?!
Ярослав убрал руку друга с шеи, подошёл к Снегурочке:
– Она моё будущее, и я готов быть для неё одной героем. – Чары ли украли разум молодца, бес попутал, али опоен он был пряным зельем старухи яги, но воспротивился он богатырю Анисиму настолько, что сказал: – Не уйду я отсюда живым. Не оставлю ни за что любовь свою снежную.
С грустью в сердце Анисим покинул избу у реки Смородины, с неподдельной печалью возвратился в посад муромский. Он знал, что Лада придёт с рассветом к нему, дабы спросить, почему не воротился её суженый Ярослав. Анисим не понимал, как пожалеть её, да и сможет ли он.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Лада
«Леший всё шутит, как может, как знает:
Немного зарежет, чуть-чуть растерзает.
Упрямый как пень и шальной как повеса,
Играет на нервах у целого леса…»
(Песня пропавшего в муромских краях кобзаря, фрагмент).
«Он выбрал её», – ещё раз сказал Анисим, когда Лада хоть немного успокоилась.
Она позволила себе столь дикую истерику при богатыре, что теперь её трясло от стыда, а не от гнева или кромешного непонимания.
Лада за несколько минут пережила целую бурю эмоций. Но аффект спал, и теперь появилось ощущение, что годы прошли с тех пор, как она услышала эту фразу впервые. Лада медленно приходила в себя, стоя на пороге дома Анисима. Когда она пришла к нему, воротившись от родителей Ярослава, то не решилась войти в ответ на приглашение. Почувствовала неладное.
«Он выбрал её, выбрал как женщину», – ответил Анисим, когда Лада спросила, почему Ярослав решился геройствовать ради Снегурочки, ради чужой, ледяной и зловещей, окутанной мраком тайны и ужасным заклятием.
«Ярослав предал меня», – зажглась лучиной в уме Лады осознанная правда.
Их нарекли сужеными. Они ещё не дали клятвы перед господом, но их будущий союз засвидетельствовала родня и сваты. Что люди скажут?
Анисим посмотрел на Ладу с глубокой тоской. Его суровый взгляд уступил ласковому и сочувственному взору. Она не выдержала этого.
– Мне жаль, – Анисим сказал это, едва не подавившись собственными словами. По крайней мере, Ладе так показалось.
«Жалость. Значит, я жалкая? Так считает теперь богатырь?» – она убежала прочь. Новая волна отчаянья накрыла. Стиснув одной рукой пуховый платок, прикрывая нос и рот другой, Лада пронеслась мимо отчего дома Ярослава, мимо несущих в коромыслах воду соседок, мимо Смиляны, нагружающей телегу товаром для муромского базара. Демьян что-то выкрикнул ей, рукодельничая на скамье у своей полуземлянки, она чуть не сбила с ног выскочившего из кустов Еремея, едва не столкнулась с братцем Федотом, несущим ведро отрубей с мельницы.
Бежала и бежала, остановилась у высоких кустов волчьей ягоды, вставших у окраины северного муромского леса.
– Что бы ты там ни решил, передо мной объяснишься, не отвертишься, – сказала Лада самой себе вслух и смело зашагала в наполненный тайнами лес.
Она ходила по этим узким тропам много раз, но никогда не углублялась на север в те дебри, где бежит ручей, зовущийся рекой Смородиной, где живёт отшельница, прозванная сплетниками Бабой-ягой.
Хмурые пейзажи успокаивали. Серые и бурые краски, оттеняющие тёмно-зелёную глубину основного фона, находили отклик в душе, вторя настроению Лады. Её дыхание выровнялось, а ум стал ясным. Постепенно вернулось былое внимание к деталям. Узор колючего леса выстилал почти прямой путь.
В какой-то момент показалось, что за шорохами и звуками дикой природы звучит мелодия рожка или дудочки. Лада уже слышала её, вчера, когда вместе с Демьяном, матушкой и сестрицей ходила за Медвежий ручей.
Тоскливая песня без слов, такой она казалась тогда, а сейчас раскрылась ещё большей печалью, принесённой в подол муромский вместе со Снегурочкой.
Мелодия затихла, зашуршали сухие листья и сброшенные соснами иглы, закачались ветки кустов по правую руку от тропы, и кто-то перебежал через неё, напугав Ладу. Она остановилась, ахнув.
«Это зверёк лесной, – силуэт был крохотным, размером с зайца, но чересчур чёрным. Не бывает таких косых. – Может, кот? Безобразничает тут, убежав из посада».
Объяснение собственное Ладе понравилось. Она так же поступила.
«Лучше бы ему тут не загуливаться».
Лес упокоился, и ветерок вновь донёс звуки рожка.
– Лучше так, – произнесла вслух Лада, улыбнулась и продолжила путь.
Нехоженая ей тропа вывела к ведунье-отшельнице Анисима и Ярослава, выведет и её. Лада совсем не боялась медведей, уверенная, что они уже спят, не страшилась волков, упрямо полагая, что человек грознее зверя.
Ветви качающихся крон приветствовали своими жестами, а зажурчавший впереди ручей подсказал, что река Смородина уже близко.
Лада вышла на прогалинку. В воздухе почувствовался пренеприятнейший запах. Он доносился от ручья.
«Ага, – поняла Лада. – Значит, Смородина, потому что смердит».
Избушка, очевидно, принадлежавшая отшельнице, стояла на другом берегу. Конца и края у бурной воды Лада не разглядела. И хоть ручей в ширь был не больше пяти метров, переходить его вброд показалось опасной затеей.
«Как же Анисим и Ярослав это сделали? Не рассказал об этом богатырь».
Мёртвая трава и листва замялись позади, Лада обернулась и увидела того, кто её недавно напугал. Точно. Это был кот, чёрный, не почудилось.
– Экий хулиган, – сказала Лада, и прохвост, проскользнув мимо неё, помчался на восток, против течения ручья.
«Неужели, ты хочешь помочь мне?»
Лада побежала за ним. Кот вилял хвостом, зазывая, увлекал мимо коряг и муравейников, громоздких камней и оврагов, а потом громко мяукнул и был таков.
– Исчез, паразит! – Лада принялась оглядываться, наивно помогая, что её поводырь всё же удружил.
На это не походило. Чёрный кот пропал в глухих непроходимых зарослях, оставив Ладу на берегу поодаль от любых видимых приспособлений для переправы. Расстроенная, она присела не небольшой пень, чтобы передохнуть перед возвращением обратно, развернулась к противоположному берегу, считая стволы, тогда и заметила молодца. Тот шёл поодаль, скрываясь за рядами ветвей. Лада вскочила, крикнула: «Эй!»
Молодец приблизился, и она увидела, это Ярослав. Он нёс откуда-то два больших ведра с водой, подошёл к самому берегу и, поставив наземь ношу, подбоченился:
– Лада! Ты как там очутилась? Сколько ходил, переправы не видел. По воде что ли перешла?
Она, как и суженый её, на минуту забыла о расставании, и ей хотелось узнать, как перебрался через Смородину Ярослав.
– Чур тебя, не говори ерунды, – выкрикнул он, утверждая, что Муром стоит на его берегу, и старица Ядвига живёт к югу от вод быстротечных.
– Почему ты не возвращаешься в подол?
– Я вызвался ухаживать за девой лесной, что вы из-за Медвежьего ручья привезли. Ядвига сказала, что чары на ней.
– Пусть другой кто о ней позаботится, а ты мне был обещан.
– Прости меня, Лада, прости, если сможешь. Засватали меня тебе батюшка с матушкой, да только сердце моё забрала Снегурочка. Не уж-то бы ты стала со мной перед богом и дала бы клятву венчания, зная, что полюбил я другую?
– А ты полюбил? Разве знаешь ты её? Не слышал ни голоса её, ни глаз не видел.
– Я их вижу теперь, когда свои закрываю, – Ярослав выкрикнул об этом уверенно и убедительно.
– На колдовство это похоже, суженый мой! Приворот али загово́р какой!
– Чур тебя! – схватил свои вёдра Ярослав.
«Чур меня», – одёрнула себя в мыслях Лада. Она пожалела о том, что пришла сюда, о том, что искала Ярослава. Не нужны ей оказались ответы его. Любовь их он предал, и нечего с предателя спрашивать. Ручей разделил их своей холодной водой. Намёк самой природы, что пробежало между ними что-то непреодолимое. И не воротится, как не повернётся вспять течение.
– Ступай, куда шёл! – крикнула Лада вслед Ярославу, перебивая журчание Смородины.
И сама пошла, быстро, но задумчивость всё ж овладела ею.
Что делать-то теперь она будет?
– Что делать-то, а хозяйство разве куда-то девалось? – зазвучал в голове голос матушки.
– Что делать-то, разве день завтрашний не придёт теперь? – заговорил разум голосом Смиляны. – Полно тебе уж. Вспомни, хотя бы, о варяжских женщинах, идущих в бой плечом к плечу с мужчинами. Представь их и возьми взаймы прыти и доблести.
«Ярослав хотел в Чернигов с Анисимом ехать. Может, теперь мне занять это место и податься в дружину княжескую?»
Где-то в чаще снова запел рожок. На мгновение показалось, что теперь он играет не мелодичную песню, а призывает её на войну. Нет, всё-таки показалось, музыка лилась лиричная. И теперь Лада осознала, что не мерещится ей, а кто-то действительно играет. Поддавшись любопытству, де́вица отошла от берега, следуя источнику звука.
На опушке, к коей не вели тропы ни глухие, ни исхоженные, играл на чудном инструменте высокий мужчина. Волосом заросший, в бороде листва сухая, а разодет празднично и не по погоде. Рубаха белёная, вышивкой пестрит золотой да красной, пояс широкий каменьями расшит, сапоги как цвет-огонёк пламенем сверкают. Увидал Ладу и музыку свою остановил.
– Не напугал тебя, де́вица? – голос о годах сказал, эхом по опушке пробежал.
– Чем же, сударь? – если поначалу Ладу и смутила ненавязчивая песнь, льющаяся с лесным ветерком, то теперь, когда она увидела её исполнителя, предрассудки свои отбросила.
– Дикие места эти в Муроме недобрыми слывут, и много суеверий ходит об обитателях здешних, а также тех, кто в топях ещё северней живёт.
– О ком же ты, сударь, говоришь? О Бабе-яге да Лешем, о кикиморах болотных да русалках, что на древах вековых селятся? – Лада рассмеялась.
– А разве ты не веришь в них?
– Может, и верю, а только не встречала никогда.
Теперь в ответ рассмеялся мужчина.
– А я не напугала тебя, сударь? – спросила Лада.
– Чем же, де́вица?
– Ты ведь тоже веришь в Бабу-ягу да Лешего, в сороку бесхвостую и чудище поганое. А вдруг, я и есть ве́щица, какой рядовичей несмышлёных пугают.
Мужчина обернулся задом, нагнулся и между ног своих выглянул на Ладу, выпрямился и встал обратно:
– Теперь совсем не боюсь.
– Повеселил меня, сударь, – вздохнула Лада, от смеха успокоившись, – и я уж точно не забоюсь тебя теперь.
– Не боятся никого те, у кого сердца печалью и тоской наполнены. Нет тем дела до страху, кто скитается неприкаянный, потеряв любовь.
Странным образом показалось Ладе, что проведение столкнуло её с незнакомцем.
– И ты любовь потерял?
– Потерял, – выдохнул мужчина, – где-то здесь должна быть, не видела?
Пошутил ли тот?
– Я тебя впервые вижу, и любовь твою знать не знаю, – тут Ладе вспомнилось, как упоминали давеча о кобзаре, заблудившемся и сгинувшем в чащах северных. – Не певец ли ты странствующий, сударь?
– Может, и был когда-то странником, да сердце мне подсказало, где я должен быть.
Сердце Лады на схожий вопрос пока ответа не дало.
– Спать думал, но холод, тьму несущий, разбудил, – пробубнил незнакомец под нос.
– Как зовут же тебя, сударь?
– Все по-разному, де́вица. Кто Селевом, кто Селиваном величает, кто стариком-боровиком, а кто Лешим. Разным я всем вижусь и по-разному в душах их откликаюсь.
Пошутил ли он сейчас?
«Дух ты лесной или нет, но и вправду не боюсь я сейчас ничего».
– Надеюсь, ты найдёшь свою любовь потерянную, – сказала Лада Селеву-Селивану Лешему на прощание.
– И ты, де́вица! – догнали Ладу эхо и тихая мелодия рожка.
Она вернулась в посад к полудню. Переживала за дела, без управы оставленные, в дом родной явилась, голову склоняя.
Матушка встретила ласково, обняла и пожалела. От того на душе молодой ещё горче сделалось. Сестрицы и братцы смотрели сочувственно, прицыкивали и ахали. Отдыхать велели сегодня.
А Ладе маянье не по нраву пришлось. Совет ей нужен был, а не утешение и жалость. И пошла за ним она к деду Демьяну.
Сосед плёл лапти, а его внук бегал неподалёку, размахивал палкой и выкрикивал угрожающие кличи.
– Печенегов сражает или половцев? – Лада кивнула на Еремея и присела на скамью рядом с дедом.
– Половцев окаянных. Они, супостаты, село наше сгубили. Но печенеги не лучше.
Лада вздохнула, не зная как лучше начать разговор:
– А я тоже задумалась о том, чтобы выйти в поле бранное. Не столь нежданно, как Ярослав меня одну оставить решил, но столь же яростно.
Демьян отложил лапоть, посмотрел как на юродивую:
– Вот умная ж ты девка, Лада, да всё туда же…
– Куда туда, поди, ещё кто в Чернигов собрался?
– Да не туда. В дурь свою девичью. Ох, Лада-весна, не видала ты боя, не лила крови ни своей, ни чужой. Красна война только на устах кобзарей наших да скальдов варяжских. А на деле – это худо хлестче бабьего горя и всех печалей выдуманных. Вот где беда, вот где мужская доля. Ежели наслушалась где-то о жёнах викингов, что в походы бок о бок с ними ходили, так брось это. Ты дева русская. Не заставь меня пожалеть, что показывал как меч держать нужно. Не для того я это делал, чтобы ты в походы с дружинами княжескими ходила.
– Я девой старой останусь, дед Демьян, теперь. Кто же меня в жёны возьмёт, кто засватает? На смех поднимут. Как мне здесь оставаться?
– От этого бежать собралась? От хохота бабьего и взглядов косых? Уж чего получше придумала бы. Сказала б, что работать умаялась, да семью тянуть на плечах своих.
– Божена и Смиляна уже выросли, и Неждана – помощница золотая. А Федот, Захар, Гордей и Наум – рукодельники. Не пропадёт семья без меня, если я в Чернигов уеду.
– Больно мне упрямство твоё не нравится, Лада. Неужели и вправду удумала?
– За советом пришла, а он и без слов твоих, дед, до меня долетел. С ветром, с песней. Сам Леший намекнул мне, что любовь и счастье искать нужно.
Махнул на эти слова Демьян рукой:
– Много твой Леший знает. И с кем же ты в Чернигов поедешь? С Анисимом, вместо Ярослава думаешь сгодиться? Великан, конечно, богатырь, всем варягам на зависть. Тогда засватать тебя ему нужно, да свадьбу сыграть. Раз уж решила быть женой викинга, так будь!
«Женой Анисима Великана стать? Он полная противоположность Ярослава. Если молодец – огонь, то богатырь взрослый – лёд. Он телом как гора, а нравом как медведь. Взглянешь и о стужу обожжёшься лютую. Если и способен Анисим на любовь, если не гора он, а вулкан, то спит тот крепко, не разбудить».
Обиделась на Демьяна Лада и пошла в церковь. Взмолилась господу Христу, божьей матери, послушала приходских да разговоры их с попом. Как по знаку высшему помянули те Рюрика, великого князя новгородского, родоначальника русской княжеской династии. До того как призвали его фино-угорцы и славяне, был он конунгом ютландским. А в жёны, по летописям, взял сестру князя Олега Вещего – Ефанду. И о ней вспомнили прихожане в беседе, отметили нрав её, бурный и воинственный, под стать мужнему и братскому.
«Близки мы, русские, духом с варягами. И пусть оседлыми стали, но кровь наша всё ещё горяча», – сказала Лада себе.
Когда она покинула церковные стены, то вышла в снегопад. Жители посада смотрели на крупные хлопья и шептались, а увидав Ладу, зароптали, что зима пришла удивительно ранняя всем приметам назло, и весну когда ждать их краю теперь, одному богу известно.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Анисим
«Чтобы дружба не сбежала,
Язык нужно прикусить,
За углом не балаболить
И друзей своих ценить!»
(Частушка).
Снег убаюкивал Муром, покрывая своим одеялом. Зима пела колыбельную вместе с ветром. Не успели люди отпраздновать Кузьминки. Осень ушла, не прощаясь, а может, зима вероломно потеснила её в правах. Ныне каждый говорил только о переменах, перевернувших привычный уклад. Анисим в этом видел и хорошее. Сплетни и усмешки вокруг Лады и Ярослава, вроде как, унялись, едва начавшись.
Богатырь надеялся, что ни родня её, ни сама Лада злых языков не слышали. Нет её вины в том, что случилось, не заслужила она ни взглядов косых, ни насмешек.
Анисим пожалел Ладу взглядом и словом, а та убежала прочь. Он не понял отчего. И почему-то всё думал и думал о ней.
«Что ж она такая-то? О чём всё мечтает, весна, всё смехом как ручьями звенящая? – лик её виделся вечно светлым и радостным. Работу делает, а вся как в праздник ухожена, одета. Коса чёрная шёлком блестит, щёки румянцем налиты. А как она кричала, как гневилась на Анисима, когда он ей о Ярославе сказал, что не воротится тот, что другую предпочёл. А Лада всё ж казалась смешной, хрупкой и беззащитной. – Как она управляется со всем, ежели беззаботная и неокрепшая? Может, не такова она на самом деле, а за образом её обманчивым сила скрывается незыблемая?»
Отвлёк от дум о де́вице прибывший вслед за снегом авантюрист и вербовщик, богатырь и старый товарищ Анисима – Прохор Шестипалый. Пальцев у него было по пять на каждой руке, однако он утверждал, что на ногах их по шесть. За это ему братья по дружине муромской прозвище и дали, однако позже выяснилось: и на ногах у Прохора пальцев столько же, сколько у всех, но его матушка, будучи неграмотной, вбила ему ещё в детстве, что толстый большой палец за два считается. Вот где на смех человека поднять можно. Правда, Прохор не дурак и ни с кем, кроме самых близких товарищей, не секретничал. А считать пальцы его самолично никому и в голову не приходило.
Шестипалый ездил в Чернигов по службе да вызнать о кличе князя Владимира Давыдовича и вербовщиком напроситься быть.
Анисим Великан с распростёртыми объятиями принимал друга у себя в доме. Затопил баню. Прохор весь чёрным сделался за путь неблизкий, а как отпарился да обмылся, снова блондином стал. Анисим накрыл стол, как положено, зарубил петуха, щи в печи сварганил, открыл бочонок медовухи.
– Сам у княже не был, врать не буду, но с воителями его говорил, – начал рассказ Прохор за ужином. – Поход и в самом деле зимний Владимир Давыдович запланировал. А теперь, вишь, зима эта самая нагрянула, и не ждал никто. Так что, друг, хватай своего ученика, да в путь собирайся.
– Ярослав не поедет, – пришлось рассказать Прохору о странных событиях: о деве, в лесу найденной, и о помешательстве на ней Удалого.
– Полнится земля русская чудесами. И дураки на ней никогда не переведутся. Значит, без него в путь отправимся. Оно и ничего, скорее будет. С пристани по Оке-реке завтра дубас4 отчалит. На нём мимо Вятичей да через смоленскую землю за неделю в Черниговское княжество попадём, в Северянскую Гавань. Я так и воротился, трёх лошадей в тамошней конюшне оставил. Оттуда по тракту верхом дня четыре, может, пять, и мы в Чернигове.
– Хорошо, коль так.
– Что-то не весел ты, Анисим. Ещё что-то волнует тебя?
С трудом он и сам мог себе признаться, что неожиданно тяжко ему оставлять оказывается Муром родной. Ярослав чудит, Лада из головы не выходит. И если де́вица успокоится рано или поздно, то на что друга здесь Анисим оставляет, ему не ясно. Старуха окаянная Ядвига пургу да жуть нагоняет. Взглянула в глаза его и чего-то рассмотрела там, а Анисим в её очах лишь тьму увидал. И с тьмой этой рядом теперь Ярослав, как бы ни угодил в омут чёрный.
– Тревожно мне, Прохор. Оставлять землю родную и людей близких.
Шестипалый пожал плечами, наполнил кружки медовухой:
– Значит, выпить нужно за то, чтоб у них всё хорошо было.
Выпили.
– И помолиться, – добавил Прохор.
Анисим уже не раз помолился. Из-за старухи Ядвиги его обращение к Христу-господу наполнилось сомнениями.
– Если в душу твои переживания стучатся, друг, – сказал Прохор, вновь наполняя кружки медовухой, – так от этого отвлечение – лучшее лекарство. А пока пей.
На алкоголь налегли богатыри крепко. Возможно, от того и сон Анисима был хмельным и путанным.
Виделись болота чёрные, и щупальца из топей их к нему всё тянулись да достать не могли. Рубил мечом своим Анисим врагов неизвестных. Не людей, нечисть какую-то. Как призраки ледяные они кружились над ним. А потом богатырь воевал со скелетами в кольчугах и с уродливыми каргами с зелёной кожей. Бился с туманом ледяным и видел трёхглавое чудище, с цепи сорвавшееся, на берегу смердящей реки. И был с ним кто-то рядом, сражался бок о бок и спину его прикрывал. Не Прохор, нет, а кто, в тумане хмельном Анисим так и не разобрал.
Проснулся рано. Лежал на печи, Шестипалого, рядом спящего, не будя. Всё взвешивал.
«Надо ехать, сомнения прочь!»
Как запели петухи, сели завтракать. Медовухи пригубили, щами вчерашними да сухарями закусили. Только собрались, как Лада на пороге появилась.
Как мужчина оделась, под стать Анисиму и Прохору: рубаха-косоворотка в штаны заправлена, высокие сапоги, шапка из медвежьей шкуры, две косы тугие по плечам спадают на армяк не запахнутый. Лицо серьёзное, а взгляд решительный.
– По делу пришла?
– Возьми меня с собой, – ответила.
– Куда взять?
– В Чернигов, в поход, с дружиной княжеской.
Прохор любопытный тут как тут подскочил, посмотрел на гостью непрошенную, тихо присвистнул:
– Ничего себе, здравствуй, Лада.
Та кивнула вскользь, а сама всё внимание на Анисима и как кошка, молоко выпрашивающая, глаза разула свои иссиня-чёрные:
– Я и собралась уже.
– С чего взяла, что я сегодня еду?