Молитва лицемера

Часть 1

Я в этих рамках был всегда

И в них же утону,

И пусть простит мне голова,

Что жизнь я не ценю.

Постоянное шуршание, так близко, будто в самой голове, потихоньку приводило остатки разума к раздражению. Пальцы на ногах стали судорожно подёргиваться, нервно ощупывая местность в широких не по размеру ботинках. Открыв глаза, я не увидел ничего кроме темноты, но она же позволила разглядеть нечто, что скрывалось за пеленой только что очнувшегося рассудка.

Видения, будто наваждение, всколыхнули ровное дыхание и заставили раскрыть слепые глаза ещё шире. Половине проносящихся картинок поверить было сложно, остальным – страшно, но то, видно, была моя жизнь, такая призрачная и такая далёкая.

Нащупывая окружающее меня пространство, я невольно съёжился, предвкушая возможные варианты. Тьма не рассеивалась, как это бывало при пробуждении посреди ночи, а наоборот сгущалась. Тогда я подумал, что ослеп и сосредоточил внимание в ладонях и их ощущениях.

Что странно, воздух загустел и стоял так крепко, будто я застыл в смоле, как какое-нибудь насекомое. Но преодолев сопротивление, наконец определил четыре поверхности, такие шершавые, холодные, и почему-то сразу понял, какое пристанище избрало моё тело.

Замкнутое пространство то увеличивалось, то уменьшалось, сжимая и дробя кости, стены будто дышали, обжигая и знобя. Но в какой-то момент словно перестали существовать, обнажив всё сущее и потаённое.

Я мёртв. Слова пронеслись так отчётливо и сухо, на мгновение даже почудилось, что произнёс их не я. К несчастью, в бездушной коробке приятелей не наблюдалось, а моё сознание, тщетно боровшееся с сожалениями, проигрывало потоку колющих событий странной и бездарной жизни незнакомца.

Как конкретно я оказался в гробу, моя память не уточняла, но рассказ сознания, полный отрешённости и тоски, убеждал, что иного исхода себе представить я бы не смог. Однако, по какой причине смерть опаздывала, оставалось лишь предполагать. Неужели одиночество мой крест и после гибели, или может из-за статуса и количества прегрешений моё имя стояло внизу списка и ожидало очереди?

Как ни странно, кончина не пугала меня, а интерес к вопросам вечности давно затмил увлечённость жизнью. Единственное, чего я жаждал – это прозреть, для начала в буквальном смысле, ибо тьма привлекала лишь символически, а галерея из эпизодов терзали стыдом, чему я не мог воспротивиться.

Предприняв ещё пару слабых попыток выбраться из приюта, я расслабил конечности и ощутил прилив некоего успокоения. Мне стало так комфортно и легко, словно в глубине души я мечтал именно об этом. Дрожь в ногах отступила, и я перестал их чувствовать, избавившись от непомерного груза. Клянусь, эти ноги не привели меня ни к чему путному, от них следовало одно беспокойство.

Перестал я моргать или более не чувствовал век, было загадкой. В конечном счёте, даже тьма стала привлекательной, ибо в ней не разглядеть бед.

– Поздравляю, – послышалось кротко, словно пение матери – ты закончил свою историю.

Недолго я был уверен, что сам произнёс это, потеряв всякую стойкость, будто передразнивая себя. Но нет, этот голос, звучавший прямо в голове, мне не принадлежал.

– Ты дошёл до конца, но так и не понял, в чем был смысл.

Слова ранили, а осознание правды сжимало в раскалённые тиски остывшее сердце. Тем не менее, ни одна истина не выбьет меня из колеи сильнее собственных мук, а потому я не бился в агонии, не плакал и не умолял, лишь покорно ожидал.

– Так скажи же, открой тайну, раз я умер.

– Что сказать?

– Зачем все это было?

– Ответа нет, в этом и смысл, ты должен был узнать сам.

Я не мог определить ни его пол, ни тембр, ни возраст, прямо как у своего собственного звучания, которое ты просто слышишь, а характеризовать не в силах. Если это был Бог, ему явно нравилось важничать. Впрочем, в том был и мой грешок.

– Как же можно найти какой-то там смысл за такое короткое время? – буркнул я, стукнув кулаком по доске, она раздалась глухим звуком, оставив в кулаке лёгкую вибрацию.

– Вечно вам что-то да не так, то кровать не слишком мягкая, то еда не слишком вкусная. Все поголовно несчастные, прямо-таки напасть, новая эпидемия, пострашнее чумы будет – всеобщее несчастье.

Всё было так, я прожил жизнь, ничего не почувствовав, и умер, так ничего и не познав.

– Передай богу, что в своих расчётах он ошибся.

– Глупый ты человек. – раздавшийся смешок осадил моё самолюбие.

– Да чего это я глупый-то? Я многое изучил и многое знаю.

– Ты не знаешь главного, ты несчастлив, и оттого вся твоя жизнь прошла зря. Вот он конец, а тебе и до этого дела нет, ты глуп.

– Я не глуп, жизнь сложна, как ни крути, и многое в ней может сложиться не так.

– Опять всё решается за тебя, а где же ты?

Что за вздор!

– В своих мыслях любой бродит множество лет, ты должен учитывать и мир, что был внутри меня, невидимый всему живому. Неужели всё толкуется лишь деяниями, а что в недрах не в счёт? Прочти всего меня и дай же хоть ответы напоследок.

– Я дам тебе нечто иное.

Провалившись в воздушный поток, я падал будто в бесконечную яму, не способный сопротивляться и мыслить здраво. Однако здравого тут явно не хватало. Я чувствовал, как тело сгорало, осыпая кожу шквалом интенсивных зарядов, оголяющим мышцы, жилы, а затем и кости. Всё исчезало без следа: мои руки, ноги – весь я. Кто я без тела? Лишь ошмёток воспоминаний и пара бестолковых мыслей в придачу. Даже разум мнился мне осязаемым, частью организма, живущим в голове и глядящим на мир из двух маленьких окошек. Вслед за телом сознание поразил импульс дрожи, и я разглядел за всепоглощающей тьмой самое первое воспоминание, о котором никогда не думал раньше.

Глаза в тот момент совсем не двигались, я видел лишь игру светлых и темных пятен. Размытые движения то появлялись, то пропадали из поля зрения, а близкие объекты виделись без глубины, будто двухмерными, и словно сквозь густой туман. Я заплакал, отчего всё вокруг страшно задрожало, но быстро затих, уловив сладковатый запах и почувствовав тёплые прикосновения. Вот он я. Первый раз. И теперь последний…

А вот он мой ад, где я вероятно вечно буду тонуть в памяти, своих иллюзиях и скорби по несбывшемуся. Где буду переживать из раза в раз одни и те же события, в которых оказался слишком слаб и глуп, где поддавался людям, становясь рабом их бестолковости и своей праздности.

Но падение прекратилось без столкновения, и вслед за вспышкой света, ослепившей после продолжительной тьмы, я ожидал увидеть всё то, чем греют душу на земле – царство вечного покоя и умиротворения. Но предо мной предстало ничего. Казалось бы, ничего – это совсем неопасно, нет плохого. Но отсутствие всего оказалось страшнейшей пыткой, которую только можно представить. Ни предметов, ни звуков, ни ощущений. Ни целей, движение к которым дарует чувство живости, ни форм, чьи прикосновения позволяют ориентироваться. Я был готов продать душу за возможность хотя бы на миг коснуться чего-нибудь.

– Ну что, как тебе твоя жизнь? – послышался внезапный оклик из-за спины.

Резко обернувшись и глотая скудные остатки воздуха, которыми ещё мог поживиться, я увидел образ. Он стоял передо мной, наклонив голову в сторону, и любопытно разглядывал. Он имел форму, но не чёткую и не плотную, будто был из полупрозрачного не твёрдого материала. Протянув к нему руку, я слегка нарушил контур его очертаний, обнаружив, что представший образ никак нельзя было потрогать, и что я теперь был таким же бесплотным.

Я спросил его о том голосе, что слышал ранее, был ли это он или моя галлюцинация.

– Нет, – пояснил призрак – они только приводят сюда.

– Куда это сюда?

– В небытие.

Пожалуй, ад был бы куда лучше, чем просто отсутствие всего. А может это он и был, или некий лимб – пристанище для тех, кому не предназначено ни наказание, ни поощрение.

– Как тебя зовут? – отвернулся я от раздумий, мне было важно знать, как обращаться к тому, кому намеревался задавать вопросы.

– Честно говоря, я не помню уже, тут не пользуются именами, потому что не обращаются друг к другу. Все мы – бестелесные фантомы.

– А где же Бог?

– Ты что же Бога ожидал увидеть?

– Разве так не должно быть?

– Ты смешной. Его давно нет, он на земле лекарства там ищет всякие.

– От чего?

– Ммм, – фантом прислонил указательный палец к подбородку, изображая вкрадчивые размышления – да я не помню. Временами борется за экологию. Забавно, правда? Создал все живое и не даёт ему умереть.

– Разве он не может создать лекарства? – немалое любопытство выглядело довольно странно на фоне полнейшего безразличия моего собеседника.

– Если бы все было так просто, у тебя дети есть?

– Да, сын.

– Знаешь ли ты как работает его сердце, суставы, ткани, не приблизительно, а точно, до каждой жилки, каждой клетки? Ты создал его, но совершенно не представляешь, из чего он состоит, какие процессы сопровождают его жизнь, особенно когда тот меняется, взрослеет. Вот и Бог стал безумным учёным своего же мира. Пойдём, покажу тебе обиталище.

Настроение фантома, как и его движения, были сродни лёгкому сумасшествию, он будто всеми силами изображал сочувствие, тщетно скрывая равнодушие к происходящему. Возможно, он хотел сыграть сострадание, чтобы мне было легче приспособиться к новому существованию. Но всё больше я ощущал себя подопытным зверьком в руках того, кто уже давно не верил в эксперименты.

Он вёл меня по пустоте, что понемногу начинала приобретать формы, смутно напоминающие знакомые очертания. Казалось, на этой стороне всё теряло краски так же, как и формы. Мы следовали мимо людей, квартир, улиц, потерявших цвета и звуки. Другие фантомы, что попадались на пути, не обращали на нас никакого внимания, их вялые фигуры плавали по густому воздуху, а взгляд, без всякого интереса, покорно следовал за головой. Даже моё недоумение, сопровождающееся пристальным исследованием всего вокруг, не привлекало их интерес.

Закончив своё шествие у скопища таких же как он, фантом триумфально поведал:

– Вот, присоединяйся, это твоя игра на ближайшую вечность.

Он указал на плывущую фигуру с той стороны мироздания, которая виделась неестественной, словно призрак.

Это была женщина, молодая и немного встревоженная, она искала что-то, но то и дело забывала об этом, когда преодолевала расстояние из комнаты в комнату. Рассеянность пугала её, и та нервничала, хватаясь за голову.

– Она заплачет, или я проиграл.

Присутствующие призраки не отличались чертами, что различают живых, мы все стали на одно лицо, пугающе уродливое, как и наши души, видимо.

Один из фантомов вскинул кулаки вверх, когда девушка горько всплакнула, уткнувшись носом в ладонь.

– Вот так-то, ты проиграл, иди к коматозникам, давай-давай.

Тогда один из собравшихся отделился от компании и вялым ходом двинулся куда-то. Последовав за ним, мой взгляд подплыл к почти недвижимым фигурам, когда проигравший, надувшись, отвернулся с недовольным кривлянием.

– Что с ними? – спросил я каждого, кто мог услышать, дивясь каменным изваяниям.

– Застывшие, с ними не весело.

– Они были уже, когда я сюда попал.

– А я знал вот этого, он здесь недавно, видать, совсем опечалился.

Оцепеневшие, словно не пожелав бороться с густой смолой, в которой нам всем приходилось двигаться, они походили на ледяные статуи, не выражающие ничего: ни мысли, ни сожаления, ни жизни. Чувствовали ли они что-нибудь при этом, никто не знал, но говорят, те со временем пропадали без следа.

Я был удивлён, никто из присутствующих не говорил о прошлом и не рассуждал о будущем. Что ожидало тех, кого не стало, они насовсем исчезали или отправлялись в другое царство? Ждал их рай за искупление или ад за трусость перед вечностью? Казалось бы, прожив жизни, все оказывались в ином мире, о котором каждый, так или иначе, размышлял, но кучка фантомов будто забывала о прожитом, а может, поглощённые азартом, просто боялись думать. Их интерес ко всему, кроме игры, пропадал так стремительно, что моё появление и вопросы лишь изредка выдёргивали от задора, и то на мгновение.

– Нет, дети – это невесело, слишком любопытные, им неизвестна тревога. Вот, этот подойдёт. – внимание толпы сгустилось у седовласого мужичка на улице, и я стремительно последовал за ней.

Готов поклясться, старик что-то слышал, он вёл себя странно, словно отмахивался от голосов, пока окружавшие его незримые наблюдатели бормотали нечто невнятное.

– Ставлю на то, что ввергну его в безумие.

– Очень абстрактно, давай конкретнее.

– Ему вызовут машину, в которых возят психов, свяжут, может даже кляп наденут.

– Любишь же ты доводить всё до абсурда.

– Можно подумать, вызывать у женщин слёзы не так жестоко, не обеляй себя, говори, принимаешь ставку?

– Принимаю. И я не обеляю себя, а очерняю тебя, это не одно и тоже.

Они играли в нечто, чему не было названия, на мелкие пакости и незначительные наказания, в виде временного изгнания. Большего у них не было. Играл не каждый, лишь те, кто был здесь давно, иные просто наблюдали шоу и воображали о своей партии. Были и те, кто попросту блуждал, размышляя о своём, казалось, вечность в уединении даровала им немалую концентрацию, отчего в их мыслях не существовало ничего, кроме них самих. В каком-то смысле я даже завидовал их одиночеству, кто знает, что им пришлось преодолеть, чтобы так погрузиться в себя, но сумасшествие явно защищало их от безумства, которым я вполне мог захлебнуться.

Мне ощущалось, я простоял на одном месте долгие годы, прежде чем смог снова пошевелится. Время здесь теряло свою значимость, а люди, что двигались по ту сторону, существовали будто ускоренно, и оттого мир казался таким маленьким и незначительным, а человек и того меньше. Но, что было хуже всего, потерять жизнь или не иметь вовсе, что самое страшное может назвать человек в своём бытие? А в смерти? Я бы сказал, боль, но боль отнюдь не физическая, ибо даже бестелесным я ощущал терзания.

И один вопрос всё не давал мне покоя, в чём же был смысл, и почему я его упустил? Я готов был попрощаться со всем миром, отдать душу на растерзание вечности, но не мог простить одного вопроса, ответ на который мне так и не дали. Меня мучила мысль о Голосе. Кто он, и на что был способен, мог ли упокоить меня, как неподвижных, или уничтожить, дав то, без чего я не мог просто умереть?

Когда подопытный старик, потеряв последние крупицы самообладания, закричал в первобытной горечи, меня охватило сожаление. Я не так часто ловил себя на мысли о сострадании, но подобное глумление удручало. Страшно представить, сколько людей, решивших что с ними что-то не так, были попросту фигуркой на доске возбуждённой партии.

Я видел, как фантомы глумились, на секунду вселяясь в тех, кто бездыханным телом упал и не мог подняться, изображая пошлость или глупость, как двигали предметы, вводя в оцепенение и ликуя от ужаса. Они лезли под руку и путали людей и, казалось, были в восторге от чужих страданий. Ведь так весело, когда кому-то хуже, чем тебе, особенно, если ты знаешь больше и видишь дальше.

И тут я наконец осознал, что обречён в первую очередь не на вечные муки совести, что были мне знакомы, а на бесцельное существование в жестокости. Я боялся думать, боялся говорить, боялся быть тем, кем никогда не смогу себя осознать. Фантомы говорили о Боге и мнили себя подобными ему, но сами ничего кроме шалостей не вытворяли. И трагедия состояла не в том, чтобы лицезреть это представление, а в надменном смехе и сопутствующем кривлянии, что никак не отличало их от шакалов, танцующих над и так уже поверженным зверем.

Конечно же не все фантомы виделись мне безнадёжно сгнившими разумом, и не каждый человек, шагающий по земле, выглядел преисполненным жизнью, но желание жить – то, что отличает живое от мёртвого, и, поняв это, я ощутил себя по-настоящему воодушевлённым, как никогда.

Каждый, кто видел меня, новенького, считал необходимым поделиться последними секундами своей жизни, в подробностях описывая момент гибели. Взгляды, брошенные недоброжелателями, ликующими от победы, тёплые руки, становящиеся всё горячей, и небывалое расслабление после тяжких оков агоний. И наслушавшись рассказов о смертях, мне стало грустно, что не помнил свою собственную. Я видел до мельчайших подробностей своё рождение, точно помнил первый вздох, но не последний. Была ли она неплохой? Умер ли я трусом или принял свою учесть достойно? Что последнее открылось перед моими глазами, и кто был рядом, кто разделил последние минуты моего бытия? Впрочем, раз смерть конец всему, вряд ли в принципе она может быть идеальной.

Я спросил фантомов про смысл всего, они не ответили, а вопросу удивились, оттопырив назад головы и выпучив озадаченность, чем напомнили мне пугала, что и в жару, и в грозу вечно улыбаются, страша бездушностью своих глаз. И скольких бы я не мучил вопросами, рассказать мне о Голосе никто не мог, а главное, где его искать или как вызвать. Я кричал, звал и даже требовал, но в ответ тишина, такая же гнетущая, как и это чёртово забвение.

– Так много вопросов задаёшь. Как они у тебя только помещаются там? – дух изобразил постукивание по голове и рассмеялся – Боишься остаться без ответов?

– Лучше вопросы без ответов, чем ответы без вопросов.

– Я смотрю, ты любитель умничать.

– Да, не скрою, но это так редко удаётся, почему бы не посмаковать момент.

Наконец окончательно разозлив даже блуждающие без интереса фигуры, я взмолил в пустоту и поник, а меж тем моя дружественная тень начала меня отговаривать.

– Зачем тебе эта ерунда?

– Вопрос всей жизни ерунда? Тебя не удручает, что ты не понял сути?

– Может и понял, откуда тебе знать?

– Так поведай. – он умолк – Разве я не заслужил?

– Чем же?

– Хотя бы тем, что искал.

Интересно, я говорил с одним и тем же персонажем или водил дружбу уже с несколькими призраками.

– Я прожил так много жизней, – хвастался дух – чужих жизней. А ты кем был?

Я опешил, так сложно было собраться с мыслями, разложить свою жизнь в хронологическом порядке. Да и кем мог назвать себя человек, который просто был и просто искал?

– Вспомнишь ещё, за вечность всё приходит обратно, деваться то некуда.

И я поведал ему без всякого смущения о планах вызвать Голос и потребовать правды, он смеялся мне в лицо, но не без любопытства.

– Правилами запрещено выходить за рамки. – акт морализаторства ему был явно не к лицу.

– Где обозначены эти правила? Это смерть, мы в мусорном мешке человечества, если уж дарована фантомам такая сила, тогда к чему?

– Голос может стереть твою душу.

– Разве они все – я обвёл рукой полупрозрачные декорации – и так не исчезнут, рано или поздно?

– Сдалась тебе твоя правда?

– Я не могу, просто не могу.

– Знаешь, бывал я на земле чуть дольше, чем это положено в игре, но никому не сказал, имею слабость ощущать себя мощнее остальных. Забавно было, – он сделал паузу, чтобы насладиться моим вниманием и продолжил – кот выпил из противня, что я залил средством, дабы разыграть человека, а этот шерстяной придурок всю кухню заблевал, вот весело то было. Еле откачали тогда, но всё обошлось.

Этот бессвязный поток слов пришлось оборвать, иначе через мгновение я уже начал бы мыслить подобными конструкциями.

– Не мог бы ты научить меня этому трюку?

– Вечность дарует власть лишь над мгновением, но ты можешь попробовать, кто знает, глядишь, твоя злость сильнее.

Меня покоробили его слова, может я и был зол, но никогда этого не демонстрировал, хотя, возможно, здесь все они читали мою душу, как позорную статью в газете. Даже не знаю, опечалила ли меня эта мысль. Свыкнуться с такой открытостью я бы точно не смог, но не исключено, что нынешняя драма просто вытеснила любые возможные.

Я символично растопырил грудь, будто набрал воздуха в лёгкие, и напряг кулаки. Наблюдение за рукой меня огорчило, она выглядела крепкой, но совсем не ощущалась, я не чувствовал пальцев, напряженных и сомкнутых, не реагировал вибрацией на напряжение, не осязал самого себя. Когда пытаешься сосредоточиться на чем-то, стараешься уловить центр, соединить нутро в маленькой точке и напрячь жилки, а когда твоё тело не реагирует, воспринимать себя не выходит.

Всё вокруг плавало, но не оттого, что пылало остатками бытия, скорее наоборот, блуждало в отсутствии всего, как в космическом пространстве, где нет ни единой действующей извне силы. Фантомы жадно обвивали тела за туманной пеленой, отчего те двигались медленнее, жалобно взывая к Богу, и смеялись. Я потерял всякий интерес к происходящему и, отчаявшись, побрёл подальше от клоунады. По мере удаления, недвижимых становилось всё больше. Застыв в различных позах, некоторые из которых не помогали видеть в них некогда пылающих жизнью духов, статуи глядели мертвенно вялыми глазами на мироздание.

Я хотел убежать от них: и от живых, и от мёртвых, от покорённых и садистских душ, от всего сущего, от самого себя. Найти место, где мог поселиться лишь я, и раствориться в мыслях, стать самой мыслью. Но чтобы расслабиться и успокоиться, следовало принять и отпустить, а этому я за жизнь не научился. Всё, что ощущалось мною, был гнев, на Бога, людей и мироздание, ведь они всеми силами препятствовали мне покорить своё собственное заточение, раскрыть загадку жизни и стать счастливым.

Именно в этом я видел смысл жизни, в счастье. Но что это было, где его следовало искать, и как им пользоваться? Во мне зрело гнетущее раздражение, которое уничтожало саму суть счастья − спокойствие и рассудительность. Я упустил попытки и оказался ни с чем, и кому полагалось предъявлять за это? Самому себе. Но ведь я пытался, моя ль вина, что я не смог? Не уж то старание в счёт не идёт?

Если и существовал край вселенной, я должно быть нашёл его, безликий и бесподобный, он источал страх перед отсутствием всего, и оттого прекрасен. Без чьего-либо примера и наставлений я был один, лишь я, то, что было до меня, и то, чего не будет никогда.

Я мог наблюдать за той стороной и погружаться в грёзы, а мог закрыться и утонуть в безмолвии. Но любопытство − услада одиночества. И если бы я до сих пор мог моргать – навеки распрощался бы с этим умением. Всё вокруг меня состояло из тончайших нитей, из которых зрели невидимые жилы, повсюду кипела от движения энергия, я мог видеть то, чего не понимал, и ощутить то, для чего не имел восприятия.

Мне всегда думалось, если не можешь найти то, чего не понимаешь, стоит попробовать закрыть глаза и дать возможность другому тебе отыскать. Но человеческих чувств так порой недостаточно для разгадок даже не столь мудрёных тем. Человечество страстно жаждет познать загадки вселенной, которую не может постичь, но возможно ли это без понимания своего собственного внутреннего пространства? Господь ли, дьявол или мы сами закрываем чертоги на тысячи замков и жизнь тратим, чтобы открыть хотя бы один из них. Никто не знает, как выглядит ключ, карты нет, а жизнь коротка. Вот почему именно в счастье я находил ценность, лишь оно могло придать мимолётности немного смысла. Вопрос лишь, чем оно являлось, и существовало ли оно для меня?

Конечно, есть любовь, есть дело жизни, предназначение, рождение нового, продолжение старого, и каждый определяет значения самостоятельно. Не исключено, что я, будучи не глупым, коим, возможно, напрасно всегда себя считал, совершенно не способен был видеть и чувствовать существование таким, каким оно было, без прикрас и зауми.

Забавно и то, что, если задать человеку вопрос: “в чем смысл жизни”, он поначалу замешкается, и, даже попытавшись что-то сформулировать, ответ его будет несуразен. Ведь смотря, как взглянуть на жизнь в целом. Можно ответить с точки зрения биологии, что смысл в продолжении рода, или общества – быть ему полезным. С точки зрения религии – прожить праведно, или со стороны морали – быть добрым и помогать другим. Но вот спроси любого старика на смертном одре, и тот, оглянувшись на свою маленькую историю, будет спрашивать себя лишь о том, был ли в ней счастлив. И этот последний, главный вопрос я отныне понимал, как никто другой.

Блуждая не только меж фигур той стороны, но и в потоке своих мыслей, я наткнулся на юношу, что лежал мертвенно бледный и почти не дышал. На высоком мосту, без единой души, он, закатив глаза, размяк под солнцем, покрываясь сияющей испариной. Поза поверженного недугом была красива настолько, насколько могло быть приятно страдание незнакомца. Я оглянулся в обоих мирах, но помощи не было, и молодой человек был обречён погибнуть. Такой юный, он бы не успел запятнать своё я, чистые руки, аккуратная одежда, коротко стриженные волосы.

Если бы я страдал от всеобщей несправедливости, то взвыл бы от тоски по маленькой душе, но я был жалостлив только к вопиющей не заслуженности, и то по отношению к себе, а большинство историй виделись мне только следствием решений, принятых самим человеком. Жесток ли я был? Возможно, но таково было обращение и ко мне, так что я лишь был честен.

Тем не менее, возникшая идея так внезапно, будто тень провидения, засела в голове, словно одержимость. Я приблизился к парню так близко, насколько мог, и выпустил остатки гнева, томившегося глубоко в недрах, куда даже я предпочитал не заглядывать. Закрыв глаза, я почувствовал, как стал больше и шире, точно моя душа приобрела другую форму, под стать новому телу. От гнева по конечностям расплывалось тепло, и, стараясь двигать пальцами, юноша привстал, оглядываясь по сторонам.

То был я или не я, как всё же странно ощущать подобное, словно два человека под одной маской. Мои команды подняли тело и облокотили на перила моста, осторожно, чтобы не упасть. Корпус шатало, подобно кукле на верёвочках, понятно, почему дети так странно ходят.

– Я хочу услышать Голос! Мне нужны ответы, слышишь? – я кричал, что есть мочи, от надрыва разрывая кожу в горле, и взглянул вниз – Сколько метров он пролетит прежде, чем ты обратишься к нему так же, как и ко мне?

Жестоко, крайне жестоко, но одна жизнь выглядела так мелко в сравнении с вечностью, верно, я глядел на насекомое, милое и важное, но лишь маленькое насекомое.

– Мучения других стоят твоего интереса?

Как же быстро он явился. Неужто ему стало жалко парня?

– Могу задать тот же вопрос.

Резкое падение сродни тому, что сопровождало нашу первую встречу, и я вновь оказался в небытие.

– Неужели всё было зря, – я смотрел на свои руки и, видя за ними безвременье, снова поник – неужели я не заслужил истины?

– Чем? Тем, что прожил жизнь? Не смеши меня. – голос издал смешок, и я заметил еле видимый силуэт, проплывший мимо меня – Оглянись, здесь не нужно ни к чему стремится, ничего добиваться, здесь мы просто существуем.

– Но это же ужасно!

– Ты за свою жизнь что сделал то? Много скитался, но дошёл ли хоть куда-нибудь? Вот тут рай для таких, как ты.

– Но жизнь меняется и меняет нас.

– Это иллюзия. Жизнь меняет тех, кто меняет её, иначе только старость пожирает, даже не умудряя. Да ты не переживай, поначалу все немного теряются, но потом вольёшься.

– Лучше убей сотни раз, сотри насовсем, но это ад, а не забвенье.

– А ты лицемер. Тебя злит их праздность и бестолковость, но, а ты каков, разве ты лучше? Разве твоя жизнь не была такой? Наблюдение и презрение – вот твоя стезя. Говоришь, мало времени, так вот тебе вечность. Чего решат лишние десять, двадцать, тридцать лет?

– Я лицемер для тех, кому не нужен.

– А нужен ли ты себе?

– Прошу… я жизнь прожил и хочу лишь знать, в чём счастье, что я так искал и не нашёл? Где я просчитался?

– С чего ты решил, что я знаю ответ? Ты так старался встретится со мной в надежде услышать истину, а её нет. Да-да, – пропел он с деланной ноткой печали – сравнительно трагичная тирада. Но может ты поведаешь в чём несчастье, в котором специалист? Не там родился, не с теми вырос, не на той женился… и хочешь предъявить Богу за его просчёт?

– Я отказываюсь от своего опыта, он мне не нужен больше, забирай, и от жизни своей отрекаюсь. Хочешь пристыдить за лицемерие? Давай, но смог бы ты существовать средь них в самом своём искреннем и добродетельном естестве?

– А ты мне нравишься. – его тон неожиданно приобрёл тёплые нотки – Пожалуй, мы могли бы сыграть в игру. – я было изрядно поразился, но тот добавил – Другую… Заключим пари.

– Смотрю, и тебе не чужды грехопадения.

– Даю тебе остаток твоей маленькой жизни на земле, новую историю, но со старыми намерениями. Найди то, что ищешь, познавай, затем обсудим.

– В чём же пари?

– Ты должен найти ответ на свой вопрос, и как можно быстрее – тогда упокоишься, а сдашься или не успеешь и тебя ждёт ад худших кошмаров. Я не стану преследовать тебя, но ты должен помнить о смерти, ибо она может нагрянуть в любой момент. Тебе может повезти – и тогда проживёшь годы, а можешь не протянуть и дня. И не надо так жалостливо смотреть, такова жизнь, никто не знает, сколько отведено. Так почему тебе должны быть предоставлены привилегии? Шанс таков и только. – строго отрезал он без возможности как-либо оспорить.

Всё, как в жизни, дни идут, и никогда не знаешь, какое утро окажется последним. Я смотрел в то место, где, как мне казалось, он мог находится, и полный решимости ответил:

– Боль не страшит меня, ты сможешь забрать мою душу, но я заслужил шанс.

Хриплый смешок, будто дьявольский, разразил тишину, как я и полагал, меж ним, светом и тьмой не было особой разницы, а значит и я был не однозначно плохим.

Мои глаза затянула тёмная пелена, и на миг я потерял всё своё сознание.

Часть 2

Я очнулся, лёжа на голой земле, не в состоянии открыть глаза, будто младенец, который ещё не готов узнавать новый мир, а потому отрицает его существование.

Температура резко поползла вниз, с шипением начиная с ног, морозь шла вверх по телу. Я начал замечать каждый сантиметр плоти, ощущал как одежда давит и висит, как воздух бродит по лёгким, чувствовал вес тела. Вне всякого сомнения, я снова был жив. Мог шевелить пальцами и слышать треск натянутой кожи, даже замечал, как скрипели кости при движении.

Я снова мог ощущать предметы и их текстуру, например земля – такая прохладная и шершавая, она сыпалась меж пальцев из сжатого кулака и слегка комкалась. Ткани одежды – грубые и плотные, но легко мялись, пуговица гладкая с неаккуратными острыми царапинами, а кожа мягкая, тёплая, с колючими волосками. Пожалуй, это лучшая часть жизни – чувствовать.

Но стоило ощутить себя живым, как в голове закрутился водоворот, мешались воспоминания, будто коридор с кучей дверей, за одной – явь, за другой – лишь отрывки памяти.

Открыв одну, я увидел бедную семейку рабочих, что жизнь трудились руками, не замечая тонкостей и красоту мира. Своими толстыми суждениями они отрезали кусочки любви маленького мальчика, что вырос в того, кому они стали не нужны.

За другой дверью милая женщина с упругой светлой кожей и ласковым взглядом, в которых отражалась безмятежность и кажущаяся врождённая мудрость. Её руки обвивали шею юноши, даря видимость гармонии, а затем отдалялись в ожидании ответной любви. Как печальны были её глаза от холодности и отстранённости. И как крепко она сжимала младенца в объятиях, осыпая его горькими слезами.

Я блуждал по аллеям памяти, карабкаясь сквозь иллюзорную пелену, и глядел по сторонам в месте, где очнулся. Мираж и явь сменяли друг друга, словно подлинное бытие было так не важно в сравнении с вымыслом, или совсем не отличимо от него, отчего я не мог понять, где был, и куда должен двигаться, нащупывая путь вытянутыми руками, и аккуратно ступая вперёд.

Снова дверь, а за ней тот же юноша, страстно любивший читать и думать, последнее, к слову, сложно было объяснить. Особенно матери, что назойливо расспрашивала о каждом шаге, нервно потирая подол юбки. Как и полагалось, она растила его по своему образу и подобию. Хоть списывать было не с чего, старанию можно было только позавидовать.

Многие знания ему, как и многим детям простых рабочих, в бедной деревне, были недоступны и, изучая мир самостоятельно, тот решил писать. Помечать то, что замечал и о чём мечтал, свои мысли и чувства, детскую непокорность и юношеское несогласие, красоту окружавшей местности и своё представление о мире. Он крал книги, которые находил, и поначалу просто разглядывал их, накрывая пальцем выпуклые буквы на шершавой бумаге, а затем и читал некоторые фрагменты, которые получалось понять. Он видел сходство образов с картинок и тем, что рассказывали ему родители о незримых защитниках человечества и их семьи. Его не интересовал Бог как личность, но вот Божественное воплощение, некую душу, он видел в каждом предмете, явлении или человеке и стремился поделиться этим. Он подумал, что мог бы писать учебники о том, что знал, и зачитывать их детям и всем тем, кто изъявил бы желание. Мать его странную страсть не поняла, но неуверенно поддержала.

Далее матушка шепчет на ухо приятные ободряющие слова, после того как застала сына за очередными проделками, она гладила широкой ладонью по хрупкой спине, и взгляд её выражал тихую любовь в купе с восхищённым: “Ой выдумщик, ой фантазёр!”. Нет. Такого не было. Это ложь, выдуманная детскими хотелками.

Следующая дверь вела к шумным и весёлым застольям, что были так свойственны людям в тех краях. Знакомый лик парня сверкнул нетрезвой озорцой, но тут же поник в оголтелых перепалках слепых и глухих к разуму юнцов. Их интересовала буквальность, а жажда первенства в споре делала сродни массивным деревянным молотам, что двигались по инерции, создавая вмятины и причиняя боль каждому, кто мог оказаться под их ударом. В обилие веселья парень всегда был чуть-чуть расстроенным, сам не зная отчего. Он глядел поверх склоки и думал о шуме ручья, что издали завлекал мурлыкающим журчанием. Алкоголь отдавал мерзкий привкус на языке, а потепление в щеках и лёгкое головокружение клонили в сон. Как ни старайся, это было дурацкое состояние.

Коридоры, коридоры, снова коридоры, за которыми смердел туманный Альбион. Здесь юнец держит заслуженную победу над глупостью в виде одобряющих взглядов и похлопываний по плечу, гордости родителей и зависти злопыхателей. Но то была ложь… блажь в его голове, что он никак не мог выкинуть и изводил себя, теша неугомонными попытками.

Ещё одна дверь, отец сердится и стучит тяжёлым кулаком по столу. Он часто недоволен и хмуриться, оттого лицо его превратилось в страшную маску, твёрдую и холодную. Особенно он делался недовольным, когда его сын говорил о чем-то, ведь лепетать тот мог только о глупостях, которые не помогали ему учиться полезному ремеслу. Разуму поседевшего отца с огрубевшими, как и его сердце, руками открывалась только та деятельность, результат которой можно было потрогать или который был очевиден глазу. Вложение в познание, пусть даже доступных средств, ему виделись провалом. Так и сложилось, никто не пожелал тратить время на бессмысленную тягомотину. И отец ликующе расправил плечи.

Дрожащая от напряжения рука непроизвольно дёрнулась, словно отгоняя неприятный запах, и, теряя равновесия, я чудом удержался на ногах. Стоило всё разрушить на корню и начать заново ещё тогда, но я не мог просто стать другим, тем, на кого бы они посмотрели и удовлетворились, кем бы были горды, о ком рассказывали бы знакомым с неприкрытым самодовольством. Пожалуй, то, чего они ждали от меня, я дать им не мог, а то, что мог, им было не нужно. В этом ли причина моего бесплодного блуждания? Возможно, впрочем, так ли важно знать причину всего? Иногда что-то просто случается.

Родители не понимали меня, как один человек не понимает другого. От ощущения, что я не мог на них злиться, меня терзало, как от лихорадки, и всю ненависть, годами накапливающуюся в чертогах, я изливал на себя. Остатки же человечности, как мне казалось, я растерял в погоне за мерзким одобрением, которое, как ни странно, мне даже было не нужно, но, думалось, именно в этом состояло счастье.

Меня можно упрекать в глупости, в том, что я многое делал неправильно и совершенно не справлялся с собой. Но кто вообще знает, как правильно жить эту жизнь?

Придя в себя, я оглянулся. Новый день только начинал пробуждаться, стояла утренняя морозь, и понемногу сходил туман. Делая картинку нереальной, словно сон, он кружил голову без чётких ориентиров, но расступился впереди, ясно передавая обстановку. И на обшарпанном заборе чуть поодаль я заметил крупного чёрного ворона, чьи очертания собрались словно из остатков тумана, сгустившегося под моим взором. Он глядел на меня, как разумное существо, с интересом оценивая, будто нечто умиляющее, маленькое и незначительное. Что-то пугало в его внимании, захотелось вскрикнуть и спугнуть чудище, но оцепенение не отпускало, будто его взгляд контролировал меня. На коже, щекоча, россыпью блуждали мурашки, отчего я невольно съёжился, но то были лучшие ощущения. Ворон издал звонкий крик и, распахнув широкие крылья, с шелестом исчез в тумане, пока я взялся за голову, нащупывая волосы.

Мои руки выглядели как прежде, одежда была запачкана, но такой, какой я её помнил. На руке виднелись часы отца, даже кольцо на месте, в карманах немного денег и документы. Тот, кто меня убил, определенно ничего не украл. Хотя на секунду мне подумалось, будто с чудесным возвращением к жизни мне поручили некий стартовый капитал. Как бы то ни было, я конечно же решил его освоить.

На улице, которая в веренице эпизодов памяти чудом вспомнилась, был магазин часов, куда я уже однажды приходил за помощью. Тогда, после переезда из родительского дома и порушенных мечт, мне нужна была работа.

В то время, выглядев пожухлым и осунувшимся, я бесцельно бродил по улицам маленького городка, который после деревни казался мне невероятно огромным. Люди сновали мимо, будто муравьи, которых в детстве я направлял палкой, преграждая путь с одной стороны и чертя лунки с другой. Мир казался чужим и холодным, и, даже среди абсолютно незнакомых лиц, мне чудилось, будто все наблюдали за мной, предвкушая очередные падения. Под ногами послышался хруст и, приподняв ногу, я увидел карманные часы с огромной трещиной на циферблате и, почему-то, без стрелок. Я поднял их, отряхнул от сухой грязи и побрёл дальше в прострации, держа находку в руке.

В конце улицы я врезался носом в витрину часового магазина и очнулся от мыслей. Посмотрев на поломанные часы, я, всё так же не имея чёткого плана действий, зашёл внутрь, чтобы просто отдать то, что, как мне казалось, им и принадлежало. Но милейшего вида седовласый мужчина, оглядев мои потрёпанные годами одежды, улыбнулся и, приметив во мне не местного, пригласил выпить чаю, а после долгой истории жизни предложил и работу.

Меня взяли помощником часовщика, хоть я и не любил эти ритмичные постукивания, что всегда вызывают подспудную тревогу. Тем не менее именно обитель времени я тогда избрал своим приютом, спасаясь от неудач.

Сейчас же, я лишь продал свои часы, доставшиеся отцу от его отца и имеющие немалую ценность, как когда-то мне говорил часовой мастер.

– Может и кольцо продадите, сэр? – поинтересовался старик, трясущейся рукой указывая на перстень с большим красным камнем.

Я погладил его соседствующим указательным пальцем и ответил:

– Нет, оно не продаётся.

Он, к слову, меня не узнал и обращался с лобызанием как к дорогому клиенту, чья глупость могла заметно обогатить его, и лишь изредка косился на грязные одежды, что были весьма нередки среди рабочих любого города. Я объяснил, что попал в аварию, и мне нужны были средства для возвращения домой. А в витрине увидел лицо, вроде бы моё, а вроде и нет, сложно было сказать точно, не так часто я смотрел на себя и, как будто позабыл собственные черты.

Впрочем, прошлой жизни для меня отныне не существовало, и я вполне был готов попрощаться не только со своей семьёй и прожитым опытом, но и со своим лицом.

Прощаться с любимой вещицей было нелегко, но начинать что-то, не имея ни гроша в кармане, особенно если это нечто монументальное: новая жизнь или дело – ещё труднее. Всегда приходится одалживать, принимать помощь, продавать воспоминания, но, с другой стороны, может то, что у тебя сейчас имеется, и должно приближать тебя к цели, и стоит не пренебрегать возможностями. Ведь люди рождаются и умирают во имя новой жизни и продолжения старой, что уж говорить про вещи, и уж тем более деньги.

Жизнь без излишеств научила меня замечать чуть больше, чем просто предметы и их практическая польза, чувствовать краски ярче и не распыляться на видимости, оттого с любыми вещами я обращался довольно аккуратно, тем более с ценностями, и, получив деньги, сразу же обзавёлся приличной одеждой, отложив остальное на жизнь и дорогу. За часы удалось выручить кругленькую сумму, что дало возможность расправить плечи и немного потоптаться на месте.

Я надел костюм, сшитый из качественных, по заверению милой дамы, материалов, и, повернувшись у зеркала, растерянно взглянул на отражение. Одежда имела способность губить красоту или же напротив из простоты сделать подобие интеллигентности, а превратить меня в цивилизованного человека оказалось несложно.

Я не имел понятия, что поджидало меня на тёмных улицах страшного мира, и смогу ли исправить ошибки своего прошлого пребывания на земле. Но, прихватив немного решимости и терпения, я бодрым шагом побрёл по улице, что непременно куда-то вела, постепенно сбавляя шаг. Внутренний компас вёл меня по незримым путям, что сопровождали шаги еле заметными покалываниями. Я поддался чьей-то воле и оказался в тёмном переулке, ощущая на себе взгляды пристального внимания множества заблудших зевак.

Небо казалось таким низким, что я вполне мог до него докоснуться, протянув руку и встав на носочки. Птицы летали над самой головой, задевая волной воздуха от взмаха крыльев, и будто создавали грозные порывы ветра. Потянув носом, я уловил затхлый запах, разнёсшийся по всей округе. Казалось, прохожие глядели на меня, перешёптывались и смеялись.

Заморосил дождь. Холодные капли неуверенно помечали пространство вокруг. Я поднял лицо и закрыл глаза, вдыхая запах посвежевшего дня. Дождь всегда бросал всех в уныние, меняя планы и настроение, а я так любил это не похожее ни на что расстройство. Игнорируя возгласы неравнодушных к чужому разгильдяйству, я слушал голос разрастающегося ливня и почти увидел красоту этой жизни. Каждая капля в этот момент обладала своей неповторимой формой и содержанием, словно взращивая неисчислимые миры в одном крошечном водном пузырьке. И только так, – промокнув до нитки на какой-то грязной улице – я мог почувствовать себя частью чего-то большего, чем просто непогода.

Люди быстро разбежались, превратив улицу в миг в самое уютное место на земле, а перед моим носом открылась дверь, озарив ярким светом. Из освещённого тёплыми лампами коридора выглянула женщина, почти обнажённая, в лёгкой полупрозрачной накидке, и с улыбкой вытянула руку под дождь, собирая в ладонь капли так, словно видела их впервые. Я опешил от вида её сладких форм, тогда животная глупость ударила мне в голову и внушила мысль, будто я – самец, которому всё по плечу. Я гордо расправил плечи, а женщина резким движением схватила меня за рубашку и затянула внутрь, а затем скрылась из вида.

Дверь за мной с грохотом закрылась, отчего высокая ваза на полу затряслась, а алые цветы в ней сбросили несколько лепестков.

Я дотронулся до поверхности стола, что встретил прямо напротив входа, туда складывали почту и какие-то помятые записки с жёлтыми пятнами и пеплом. Шершавая и сухая поверхность, потрёпанная, видно, от ненадлежащего ухода, царапала пальцы, потому прикасаться к ней было довольно неприятно. Тем не менее, я заметил, как та слегка подрагивала от незримых нитей, что обволакивали всё вокруг. Я знал, что хоть больше и не видел их, но они продолжали качать жизнь, подобно сердцу. Всё видимое и невидимое составляло единый организм, и я непременно был его частью, как и другие, от маленького светлого дитя с уникальными генами, до последнего бедолаги без гроша за душой. Без меня в этом мире не начался бы день, а маленькое насекомое не отстроило бы своё жилище, укрепляющее целую планету.

Я прошёл внутрь, и моему взору открылась полуреальная картина, пришлось протереть глаза, чтобы убедиться, что это не был обман зрения. Множество полуголых девиц в объятиях кавалеров в облаке дыма на ярких бархатных подушках.

Мне предложили сигарету, пахло от неё дурно, раньше я и не предположил бы, что могу закурить. Но была ни была, делаю затяжку, откашливаюсь, делаю ещё одну и замираю от растекающихся по горлу жжёных глотков.

Я смотрел на свои руки, через которые только недавно видел личный ад, и не мог понять, какая жизнь была на самом деле реальной. Может ли мир считаться правдой, или он – лишь плод воображения? Я видел ад или касался своего безумия? Видел ли я своими глазами, или мной руководил автор? А женщины вокруг меня, снующие и смеющиеся как дети, бегали бы они так задорно, если бы мир был реален? Мы ведь все понемногу живём в своей голове, все лжём себе или видим искажённые отражения. Наше сознание выдаёт, как ни крути, лишь частичное воссоздание реальности, ведь смотрю я, а не кто-то другой. Тот человек, что мной не является, не видит мир таким, как вижу его я. Его воспроизведение обильно напичкано его опытом, решениями, словами, брошенными вскользь его правдой.

Всё, не привыкнув к своему телу, я казался себе просто сознанием, парящим над своими видениями. Они вообще замечали меня? Здесь голоса и следы людей сливались в единый животный вой, кто говорил, зачем и куда, следовало ли отвечать, перестало иметь значение. В какой-то момент я стал различать лишь далёкое карканье на фоне рёва похотливых самцов.

От запахов разболелась голова, а от обилия тел, что скорее плавали, нежели ходили по залу, ноги всё время делались ватными и неповоротливыми. Я бы сказал тот, кто поселяется в подобных местах, рискует со временем, причём довольно быстро, превратиться из человека в его подобие.

Я чувствовал, как внизу живота зрела непреодолимая дрожь, что отдавала тянущей болью в пах. Любое движение, даже движение мысли в голове, сопровождалось содроганием в самой глубине моих бёдер. Даже череда лёгких подергиваний от прохладного ветра из окна привносила в тело интригующее удовольствие и танцевала на коже стаей проворных мурашек.

Отныне разум отказывался выдавать умозаключения, даже самые элементарные, переводя внимание лишь на пышные упругие тела и их влажные контуры. Повсюду стоял сладкий едкий запах табака и духов, а в густой дымке плавали очертания полуголых девиц и жертв их грубых очарований.

Я думал уйти, даже в обители доступного удовольствия я терзался его неестественностью, но попав в сети соблазнительных паучих я не имел ни единого шанса вырваться из липких паутин их любви.

Девушка, чьё лицо показалось мне удивительно миловидным в местном пейзаже, схватила растерявшегося меня и повлекла за собой в маленькое помещение. Тусклое освещение тесных комнат, где всё пространство занимала одна только кровать, играло пятнами на её теле. Она двигалась, словно змея в припадке бесконтрольного позирования, и я, упав на кровать, запрокинул голову, чтобы потерять из виду царившее хладнокровие. Её прикосновения обдавали жаром и оставляли остывать обнажённые участки. Когда она забралась на меня, как на покорного скакуна, я спросил её имя и в сладком стоне та прошипела:

– Арлет.

Арлет – слишком красивое и одухотворённое имя для продажной девки, может оно было ненастоящим, как и её очаровательное лицо, как и эта похоть и последующее удовольствие.

Она была прекрасна. Выглядела как женщина, пахла как женщина, даже говорила как она, но что-то было во взгляде, что выдавало в ней тяготы не женского занятия. Она будто бы исчезла – тело здесь, а души не было – и стала просто вещью затоптанной и выцветшей.

Я не осуждал таких, как она, выбор пал и все мы играли картами, что нам раздали, но её погибшее холодное тело прилипало к рукам и вызывало отторжение.

– Ты много держишь в голове – она достала из моих штанов деньги и, отсчитав пару купюр, забрала их, положив остальное обратно в карман.

Похоже, для полёта сознания тоже следовало купить билет.

– Подари мне череду лучших воспоминаний, а то в голову лезут одни беды.

Мать всегда хотела, чтобы я был полезен миру, отец же, как более приземлённый человек, желал, чтобы я был полезен хотя бы семье. Но, по злой шутке судьбы, я стал самой бесполезной единицей в мире.

А мне бы так хотелось стать иным, тем, кто после стольких трудов и лишений моей семьи станет для них божественной наградой и отдушиной. Мои родители вполне заслужили благодарного и покорного сына, что с трепетом продолжил бы их дело, пусть оно и не претендует на высшие замыслы. Но вероятно Бог или судьба, или кто-то ещё, кто придумал правила этого мира, умеет смеяться, ибо так шутить с маленькими жизнями может только по-настоящему отчаянный весельчак.

Если бы я пошёл на поводу у их намерений, то бесспорно был бы куда несчастнее, не имея даже шанса исправить написанное. Но моё бегство скорее всего сделало несчастными их, и в этом я признаю свою вину. Я хотел отбросить все свои прошлые связи, отказаться от семьи, и, надеюсь, они сделали так же без сожалений. Пусть их терзает ненависть ко мне, чем пожирает скорбь.

Мелкие пылинки танцевали в воздухе под лучами дневного солнца, что настойчиво внедрялось в комнату в узкие щели гнилых досок. Лучи играли на её теле, и, когда я прикасался к ним, мои руки тоже начинали сверкать.

– Ты знаешь, а я вот, вопреки здравым возгласам, не вижу смысла развивать своё тело, – я гладил ровную плотную кожу, растёкшуюся на кровати, и представлял, будто девушка слушает меня с упоением, как любовники внемлют друг другу после пылкой близости – вернее сказать, пускать все жизненные ресурсы исключительно на это. Да, в жизни важен баланс, без тела не существует разума, и наоборот, пока по крайней мере. Но тело, как и любой материал, так ненадёжно, хрупко и переменчиво. Стремление постичь, покорить мысль, подобно физическому упражнению, – вот моя задача. Тело погаснет и умрёт, а разум останется здесь, он перейдёт к другому через оставленную историю.

Теперь я платил ей, чтобы она была только моей и держала комнату для моего отдыха. Так даже казалось, будто мы были парой, обещавшей друг другу безграничную любовь. Она слушала мои унылые размышления и делала вид, что я самый умный человек на земле, а я обеспечивал её незамудрённое существование.

По вечерам Арлет зажигала свечу на тесной полочке, прибитой у изголовья кровати. Пленённый, я глядел на густой дым над ровным пламенем и думал: существовали ли в этом мире птицы, что боялись летать? Нормально ли боятся того, что заложено самой природой? Да, думалось мне, только доподлинно мы не узнаем, потому что все птицы всё равно летают, пока не иссохнуть и не посыпятся вниз. Но чтобы стать чем-то большим, чем твоё предназначение, надо для начала быть чем-то.

Моя свеча горела, оставляя привкус сожаления и запах неизбежности, и оттого её тепло не грело. На кону была не моя жизнь, нечто большее, что я никак не мог ограничить парой скудных слов и сухих понятий. Люди бегут от одиночества, потому что оно заставляет прокручивать снова и снова одни и те же события в голове, словно наказание. И не обязательно попадать в небытие, чтобы застрять в цикличном водовороте.

Но пара нежных прикосновений, и я таял от собственных демонов. Не смотря на мои деньги, Арлет не перестала улыбаться другим посетителям борделя. Я покорял её ночи на пролёт, но так и не смог установить флаг. И в общем зале я лежал окутанный дурманом и смотрел на пошлый флирт моей спутницы с каким-то юнцом.

Внешне я всегда был холоден и равнодушен, тогда как внутри меня порой кипела и струилась ярость ко всему: к родителям, что не додали, к жене, что не понимала, к прохожему, что толкнул к обесчестившей судьбе. Мне был нужен рыцарь в доспехах, который смог бы защитить меня от моей же головы и дурных страхов.

Мужчины и женщины в лапах друг друга слились в огромное существо со множеством рук и глаз. Наверняка они о чем-то думали, мечтали, вполне вероятно даже к чему-то стремились, как и я. Только здесь все эти эфемерные цели и звучное пение, не различимого от бытия рая, теряли пользу, сдувая огни в глазах и румянец с щёк, превращая удовольствие в нескончаемый цикл дурмана и грязи. Пресыщенный человек теряет вкус, а потерявший вкус не способен найти смысл. Это меня пугало.

Я сомневался… постоянно сомневался, стоило ли дальше идти, открывать глаза по утрам, стремиться к тому, чего не видно даже на горизонте. Мир прекрасен, и я страстно любил его, но люди, их так трудно понять. А я ведь пытался. Конечно, не так, как следовало, и уж точно не так, как мне твердили другие, а так, как мог. Их странные истины и любови, обещания и мотивы, казалось, даже сказки становились тем прекраснее, чем уродливее становились сами люди. Заслуги быстро обнуляются, слова обесцениваются. Их отношения будто чан для жертвоприношений, куда надо постоянно закидывать нечто во славу Богам. А какова периодичность? При том, что в наш век слова вообще перестали иметь вес. Пустые фразы, брошенные пустыми людьми. Но говорить их все равно надо, в противном случае, ты подлый бездушный грубиян. А кто захочет им быть? Но ведь и лицемером прослыть нет желания. Вот и приходиться крутиться между ложью и правдой, красотой и уродством, улыбкой и слезой. Я замычал от внутренних рассуждений, но в шумихе этого никто не услышал, я бы и сам не заметил, если бы не дрожащее горло.

Недалеко от меня звенящий гул голосов и постоянного шуршания смешивался со странным завыванием. Я повернул голову и увидел мужчину в расстёгнутой рубашке с сигаретой в руке. Он растёкся на куче подушек, запрокинув голову, и что-то с выражением говорил. Я смотрел на него так пристально и долго, но совсем не видел его лица, будто тот его не имел вовсе, или же это я вконец потерял ясность. Прислушавшись, я понял, что тот читал стихи, эмоционально и громко, прерываясь разве что на сигарету, его голос пылал, страстно и горячо, тогда как тело лежало неподвижно.

– Это ваши? – обратился я к нему, чем прервал это невероятное представление.

– Нет, Блейк и Верлен.

– Хм, не слышал.

– Это имена тех, кто создавал поистине блистательные картины мира, но не на холсте, а на бумаге, в словах. Вот, – он протянул мне две карманные книги, которые достал откуда-то из-за спины, и, когда я взял их, постучал по ним пальцем и сказал – дарю вам.

– Дорогой подарок.

– В этом мире стоит дарить только впечатления и опыт, остальное очень быстро умирает. Вам следует пользоваться подарками судьбы, иначе упустите всё то ценное, что может предоставить жизнь.

Твёрдые переплёты маленьких книг были приятными на ощупь, и от них пахло старой бумагой. Я вдруг вспомнил, как в детстве украл похожую книгу, такую золотистую с большими красочными буквами на обложке. Внутри было столько страниц с картинками и символами, пришлось долгими ночами тайком ото всех учится читать, чтобы понять, что было в них написано. Оказалось, книга была о преданиях наших земель, о которых мне рассказывала мама, чтобы я скорее заснул. А я-то думал, что она это всё выдумывала сама.

Не смотря на ценный дар, мужчина совершенно не смотрел в мою сторону, будто говорил сам с собой, а в моё существование верить категорически отказывался.

– А вы пишите стихи? – спустя время обратился я к нему в надежде урвать хоть немного от его мыслей.

– Любой по-своему творец, но свои я вам не прочту. Их если и увидит мир, то только после моей смерти. В противном случае, мне придётся уйти самому и гораздо раньше.

– Чем вас так пугает ваш талант? Разве не в нем преимущество в мире, где каждый может всё понемногу, но ничего по-настоящему хорошо?

– Что может пугать творца по-вашему? – наконец он обернулся ко мне, приподнявшись на локтях.

Я видел его взгляд, заинтересованно упавший на меня, но вот лицо всё также было спрятано за густой дымкой.

– Если кто-то выскажет о его таланте не благоприятно?

– Есть в этом своя трагедия, но, я вас уверяю, что ни одна действительно стоящая работа не была по-настоящему признана людьми. Это всегда симбиоз скудоумия, отрицания и хилого воображения. Всё новое страшно, старое скучно, вот и культивирует мода одно и то же без конца. И чтобы не сказал этот мир, глядя в глаза художнику, тот не отбросит любви в своему дитя. Но что поистине страшит, так это утверждение в чувстве, что ты ничего не стоишь: – голос его стал звучать тише, а сам он немного наклонил корпус вперёд – ни гнева мира, ни его гордости, как незначительное воспоминание, будто маленькая лужица, что накапала и высохла быстрее, чем её кто-то заметил.

Он отвернулся, вновь погрузив всего себя в союз поэзии и дыма от сигареты, но я не унимался:

– А как же выбор?

Он задержал дым во рту и только после смачного выдоха спросил:

– Что, простите?

– Ваша мысль мне понятна. Более чем, поверьте. Но вы решили за меня, понравится ли мне ваша работа. Почему? Потому что вы достаточно умны, чтобы признать мою глупость, или недостаточно смелые, чтобы услышать мою похвалу. Вас не страшит критика, но вот признание, видно, нечто пострашнее. Ибо заставляет разум терять из виду истинную суть красоты, без повода, без причины.

Тот усмехнулся, но не ответил, и мы оба засмотрелись на молодого парня, что частенько приходил по ночам. Высокий и худощавый юноша – если и достигший возраста посещения подобных мест, то совсем недавно – приходил каждый день и, напившись вусмерть, брался дрожащими руками за полотно, натянутое на деревянный каркас. Он ставил его на шатающийся стол, предварительно столкнув с него всё лишнее, и принимался раскладывать художественные принадлежности. Кисточку он протирал от засохших кусков краски грязной тряпкой, а цвета смешивал в питьевых чашках. И принимаясь за работу, на удивление, выдавал нечто невероятное.

Он рисовал женщину с младенцем на руках и обнажённой грудью, твердя, без устали, о возвышенном образе всематери, а затем подходил к натурщице, ощупывал грудь и кусал деревянный кончик кисти.

Интересно, что фантомы, играющие людьми как пешками, сюда бы, я уверен, не сунулись, а потому я чувствовал некое упокоение от отсутствие лишних глаз. Люди, борющиеся, те, кто изо дня в день карабкается по лестнице, оглядываясь по сторонам в поисках утешения и одобрения, легко падают от малейшего толчка. А местные были уверены в своём падении и вряд ли представляли себе иные пути. Они бы не заметили игр разума, пусти им в покои самого Бога, а если бы и заметили, определенно не придали этому осмысленности, сочтя подобное скорее шутливыми проделками затуманенного сознания. Здешние люди переставали расти и двигаться, даже старели медленнее, поддавшись похоти и смерти, что непременно шли, взявшись за руки. Здесь жили лишь ощущениями, игнорируя любые попытки души взяться за ум.

И я понял, что пришёл сюда, ведомый исключительно ощущениями, только никак не похотью, как многие, а страхом. Поддаться соблазнам, пусть даже убивающим, было гораздо легче, чем отдаться в лапы меланхоличному упадку. И я хотел забыться в чем-то, что могло бы напитать меня, моё тело и дух. Но, чтобы, если не расти, то хотя бы просто двигаться дальше, следовало погрузиться в себя и немного прогуляться по чертогам. Я осознал, что любил своё отчаяние, некий комплекс ограниченности, потому что именно оно заставляло меня двигаться вперёд. Конечно, мотивировать себя чем-то более лицеприятным было бы проще, но печаль топливо ничуть не хуже радости.

– Какой ужас. – протянул мой собеседник, закрыв глаза и скорчив гримасу отвращения, словно ему было стыдно за юнца, как за своего младшего родственника.

– Его картины вам не нравится? Впрочем, натурщицу он выбрал явно не под стать произведению.

– Она же просто ужасна, взгляните. То, что он изображает великую мать прародительницу, списывая образ со шлюхи, конечно забавно, но искусство видало и не такое. Как вам хотя бы шедевр итальянского художника, эталон земной женской красоты, написанный с мужчины любовника? Мне скорее противно от того, что он не пишет, а списывает. Передать красоту не сложно, а вот создать нечто прекрасное, в этом ведь и есть смысл искусства, и прекрасное это может быть как в красоте тела, так и в ужасе и мерзости.

– Да и что есть красота? – перебил я его.

– Вот-вот. Кривые зубы не признаются эталоном, но, иной раз, женщина с кривыми зубами восхищает куда больше идеальной ровности. А именно от таких бездарных писак и гибнет искусство. Люди перестают думать и стремятся только видеть и передавать увиденное, слышать и пересказывать услышанное.

– Только я решил постигать жизнь, как всё начало безжалостно умирать.

– Не печальтесь, всё когда-то рождённое умирает, и умирать оно начинает с момента рождения. Так что, по сути, вы ничего не потеряли. Ваше от вас не уйдёт.

– Где же пишут, что моё, а что нет? – ковыряя пуговицу на полурасстёгнутой рубахе, я вдыхал дым от его сигареты.

– Там, где вы этого не увидите. Да и признайтесь, если бы вы знали всё, стоило бы жить тогда?

– Стоило бы, ещё как. Если бы я нашёл своё место в жизни, то жил бы там долго и счастливо, а не гнил в безумных поисках.

– Вы глупец, счастье не спутник жизни, что никогда не бросит и будет утешать, как послушная жёнушка, это короткие мгновения истинной любви. А любовь, как известно, без жертв не обходится.

– Хотите сказать, что всё самое прекрасное в жизни достаётся трудом и потом, где-то я это слышал.

– Я хочу сказать, что вы ищете неправильно.

– Не там? – я оглянулся.

– Бордель не самое миролюбивое место, но и оно способно растолкать чаши весов. Скорее, вы ищете не то. Радость – это не счастье, экстаз – это не счастье, ровно, как и удовольствия, всё равно что называть оргазм любовью.

– А что тогда? Вы знаете? Может вы хотя бы скажите, в чем ваше счастье?

– Если узнаю обязательно скажу. Хотя мои удовольствия вам вряд ли подойдут.

– Читать стихи в борделе довольно весело, надо сказать.

– Здесь я уничтожаю себя, и скорее столкнусь с последним судом, нежели с счастьем. Но, мне кажется, вы найдёте то, что ищете.

– Почему вам так кажется? Я похож на счастливчика?

– Счастливцы лишены счастья на генном уровне, их участи можно только посочувствовать. Вы обязательно найдёте желаемое, просто потому что ищете.

– Вашими устами да мне бы прошлому в уши. Если бы я мог писать, я бы, вероятно, был тем, кем сейчас уже и не мечтал бы стать. Может тогда и мог бы называться счастливцем, в самом полном его значении.

– Так пишите, что вам мешает? Руки заняты? – язвительность лилась не только в голосе, но и во взгляде незнакомца, хотя я почему-то возмутился, но не его словами, скорее самой ситуацией.

– Легко сказать: “пишите”.

– Что ж, легче не писать, в этом я с вами согласен. Невыносимее всего – разрешить себе делать нечто неудачное, неидеальное. Да только мы всё никак в толк не возьмём, что нет идеала. Не ходит по земле нечто, зовущееся совершенством, эдакий венец творения. Хотя, будь я дьяволом, пожалуй, это первое, что я придумал бы и внедрил в крошечные умы. А потом смотрел бы, как они бегают и страдают от своего эталона. – он устремил внимание вверх и слегка кивнул – Признаю – это и правда смешно.

– Стремится же к чему-то надо.

– Стремитесь к себе – это увлекательней всего.

Мой временный приятель поведал мне о месте, в котором когда-то имел удовольствия погостить:

– То место – огромная кладезь знаний для разных направлений мысли. Поместье древнего некогда знатного рода, – берущего своё начало ещё во времена, о которых думаешь, что их не могло быть и вовсе – собрало в себе несколько этажей библиотек и предметов искусства старше самого Бога. Там, конечно, можно утонуть, собственно, как и здесь, но если и есть ответы на вопросы вечности, то только там.

– Почему же вы не там?

– У меня не осталось вопросов.

Саморазрушение чертовски приятно, до поры до времени, но не приносит в жизнь ничего кроме краткосрочного удовольствия, которое теряется в прорве грязи и пустой глупости так быстро, что забываешь привкус удовлетворения и уже путаешь его оттенки с отвращением.

Я решил проститься с мелкими удовольствиями и сосредоточится на познании. Думал, если каждый день буду наполнять чем-то осмысленным, познаю, если не счастье, то хотя бы жизнь во всей её красе. Знания всегда притягивали меня, я купался в эйфории, когда узнавал о мире что-то, что казалось нереальным и чудным, я стягивал слой за слоем отвердевшую пыль с моего скудного сознания и представлял, сколько ещё узнаю, если буду двигаться, не сбавляя темп. И я хотел поделится этим чувством, показать, как прекрасен мир за стенами глупости, потому начал записывать.

Именно литература давала возможность понять и пережить весь спектр человеческих чувств, но она и пресыщала саму жизнь.

Как ни странно, книг в борделе оказалось куда больше, чем в моем родном доме. Я нашёл имена тех, о ком слышал, и тех, кто появился на литературном поприще совсем недавно.

Я получал экстаз каждый раз, стоило мне найти нечто тонкое и умное. Прочитав роман о молодом юноше, погрязшем в грехах, я ещё несколько дней не мог отойти от впечатлений.

Сколько ещё в мире было столь гениальных работ? А сколько ещё в мире того, что мне никогда не узнать, если это случайно не окажется перед глазами? Сколько ещё в мире того, что я пока не в силах осознать своим маленьким умом? Могу ли я достичь уровня хотя бы среднего, и как сравнить ум, если он невидим и неосязаем? Порой человек молчит, и ты думаешь, что сказать ему нечего, но на самом деле думает он о стольком, что его молчание гарант твоей беззаботной жизни, что неизбежно потерпела бы крах от разрушенных иллюзий.

Пока я спал, Арлет попыталась стащить моё кольцо, но оно так плотно засело на пальце, что стянуть его без ощутимых движений не удалось.

– Я недостаточно плачу тебе? Или тебе мало того, на что ты согласилась?

– Считаешь, что за комнату ты купил и меня? Я лишь твоя иллюзия. Образ, без лица и чувств. И тебе этого достаточно. Ты не купишь здесь ровным счётом ничего, ни за какие деньги. Даже блаженство уйдёт. Оно уже спадает. Тебе уже его не хватает.

У неё ничего не было, только иголки, что она старательно наращивала, чтобы выжить. Я поцеловал её в лоб и поправил спавшие на лицо волосы.

– Я бы отдал тебе кольцо, дорогая, если бы оно хоть что-то стоило.

Вместо этого я отдал ей часть денег, которые ей были не нужны и которые она совершенно определенно спустит в ближайшее время.

Люди здесь имели свои истории, каждый мог часами рассказывать о былом величие, богатстве ума и страданиях о любви, но попав сюда они будто быстро умирали, переставали иметь цели и мечты. А человек без мечты, как известно, долго не живёт. Шестеренки складывались в механизм, и когда я понял, что здесь мне нет места, поспешил отчалить и продолжить путь к звёздам. Если бы я позволил себе остаться и стать частью сего организма, то погиб бы, при чем гораздо раньше своего тела.

Да, я никогда не мог найти своё место, но был вправе покинуть любой хаос, будь то родной дом или же бордель. Я всегда мог уйти, взяв под контроль хотя бы этот ураган в свои маленькие неповоротливые, в сравнении с целой жизнью, ладони. Хотя признаться, нигде и никогда я так крепко не спал. Пожалуй, осмысленности, к которой я стремился, нельзя было доверить покой и сон. Лишь бездушность дарила моей голове мечтательный дурман сновидений. И скорее всего я вернусь к нему, если так и не найду свой смысл.

Часть 3

Решив воспользоваться советом безымянного друга, я собрал остатки денег, которые удалось наскрести, приобрёл портфель и письменные принадлежности, а также купил билет на поезд.

На вокзале продавали газеты и горячую выпечку, румяные булочки притягивали ароматом, отчего повысилось слюноотделение, и я без раздумий отдал последние гроши.

Пока ел, разглядывал прохожих, несущихся взад и вперёд под тяжкие вздохи и глухие стуки сундуков и чемоданов друг об друга. Хрупкая девушка с длинными волосами, собранными в неаккуратную косу, стояла, склонившись над письмом. Держа трясущимся кулачком белый платок, она, оглядываясь по сторонам, кого-то выискивала, то и дело возвращая внимание к письму. Её ожидание напомнило мне взглянуть на билет, чтобы не потеряться и сесть в нужный поезд. Я доел пирожок и сел в вагоне у окна, наблюдая за тем же перроном. Движение толпы, скрывающее за собой платформу, походило на стайку мелких насекомых, что двигались на первый взгляд хаотично, но на самом деле всё работало слаженно и точно, вплоть до минуты. Стоило одному поезду отойти, как платформа заметно пустела на некоторое время, а затем снова наполнялась, и, казалось, не было на земле места столь сбалансированного и определённого.

Перед самым моим окном, после быстрого шага, остановились мужчина и женщина с маленьким сыном. Пока те бодро о чем-то говорили, малец присел на чемодан, разглядывая поезд и прохожих. Его родители миловались. Мама явно нервничала перед расставанием, и отец утешал её в своих объятиях. Его взгляд, полный любви, и руки, нежно поглаживающие слегка растрепавшийся пучок волос, даже моё волнение слегка подуспокоили. Не говоря уже о сыне, что и вовсе ни о чём не тревожился. Сидя на чемодане, он вцепился маленькими пальчиками в его ремни и болтал ногами, словно его ждало невероятное приключение, а не душная поездка. Почему-то, глядя на эту картину, мне стало, с одной стороны, приятно, ведь всегда умилительно глядеть на любовь в самом чистом и неподдельном виде. А с другой стороны, несколько печально – этому мальчику не было нужды волноваться, его родители окружили его той заботой, что не пропускает через надёжную преграду никакие неприятности. Будь то туманное будущее, переезды, потеря стабильности – мальчику не стоит переживать, его задача – разглядывать окрестности и со спокойной головой задавать кучу вопросов, на которые взрослый ум не сразу подберёт ответы. Сколько всего в мире существующего – ещё пока вне понимания мальца – ему предстояло покорить, сколько путей ему открыты, которые он закроет перед собой во имя мечты. Интересно, о чём он сейчас думал. Может хотел стать машинистом или, разглядывая людей с огромными чемоданами, думал, что в них могло быть спрятано? Может именно сейчас он увидит нечто, за чем в будущем, не осознанно, последует, даже не вспомнив этот день.