Дорога вопреки
Глава 1. Все было правильно
Пять с половиной лет спустя…
– Папа, папа, смотри.
Дочка скачет егозой вокруг отца, тыча на витрину детского магазина. Ей приглянулась кукла. И вот, она уже как пару минут пытается убедить нас, что это для нее жизненно необходимая покупка.
Я тихо посмеиваюсь, наблюдая за разыгравшейся сценой. Итог уже заранее известен, потому что Денис не умеет говорить Миле “нет”. Но, слава Богу, несмотря на это, дочь у нас растет не слишком избалованной и капризной.
Хочется быстрее закончить с делами и отдохнуть. Пара часов прошла после того, как мы вышли из самолета. По дороге к дому родителей остановились, чтобы зайти в торговый центр – перекусить и приобрести российские сим-карты.
– Мила, мы уже купили тебе сегодня игрушку, – возмущенно откликается Денис, напоминая о том, что буквально час назад в аэропорту она раскрутила его на покупку розового пони, которого дочь сейчас как раз крепко держит в руках. После слов отца она быстро прячет игрушку за спину.
– Ну, пап, – Мила смешно надувает губы и делает жалобные глаза, которые к тому же в миг наполняются слезами.
Слышится тяжкий вздох поражения.
– Саааш, – я ловлю на себе взгляд и стараюсь скрыть смех, – это ты ее научила вить из меня веревки?
– Она сама, – пожимаю плечами, все-таки не сумев сдержать улыбку.
– Ладно, – сдается, – подождите здесь, я зайду вот сюда, – он показывает на салон связи, – и мы пойдем и купим тебе игрушку.
Мы с Милой согласно киваем.
– Мам, – окликает меня дочка, дергая за руку, – папа такой хороший, ведь правда?
– Правда, – со смехом отвечаю я. – Пойдем, пока купим мороженое? – подмигиваю.
– Даааа, – глаза дочки вдохновленно округляются, и она начинает возбужденно подпрыгивать на месте.
Я беру Милу за руку и разворачиваюсь, но тут же застываю, не веря своим глазам…
Впервые за пять с половиной лет мы прилетели в Россию. Впервые. И вот – через несколько часов после прилета я встречаю… Тимура Старцева.
Он стоит в шагах десяти, внимательно разглядывая меня. Темный взгляд все такой же пронзительный. Лицо сосредоточенное, напряженное.
Наверное, надо развернуться и уйти. Не смотреть на него так пристально и долго. Но я не обращаю внимание ни на что – ни на то, как дочка дергает меня упрямо за руку, ни на шум вокруг. Я смотрю в темные глаза, понимая, что прошедших лет будто бы и не было. И только вчера мы с ним танцевали на берегу океана, а Тимур мягко напевал:
“Забудь обо всех, кто тебя целовал
Танцуй под мои слова”.
Но правда в том, что прошло много времени. Очень. Целая жизнь. И каждый из нас сделал выбор, в результате которого этот путь мы прошли не вместе.
Судорожно вздохнув, беру себя в руки. Тяну дочь, собираясь пойти в другую от Тимура сторону, чтобы не встретиться с ним лицом к лицу.
Но глупо, конечно, было ожидать, что он даст уйти. Не сделав и десяти шагов, чувствую жесткую хватку на руке. Застываю, прикрывая глаза. Даже это простое касание вызывает столько воспоминаний.
Только он всегда держал так – до боли крепко.
Оборачиваюсь, даже не пытаясь сделать вид, что рада его видеть. А сама… не знаю, что чувствую. Сердце делает кульбит, когда вижу его так близко, загнанной птицей бьется в грудной клетке то ли от радости, то ли от боли.
– Как ты меня нашел?
Наверное, вопрос глупый. Но эта встреча не кажется мне случайной. Не бывает таких случайностей. В огромной Москве.
– Мне сообщили, как только ты прошла паспортный контроль в России.
Его голос… я чувствую, как от его хриплого, глубокого голоса все внутри сжимается.
– Зачем?
Он отпускает мою руку и переводит взгляд на Милу, которая застыла, внимательно разглядывая незнакомого дядю.
– Сколько ей?
Я задерживаю дыхание, чувствуя волну ужаса. Смотрю на дочь, которая вдруг неожиданно протягивает руку и звонко говорит:
– Я – Мила, мне…
Я тут же резко подхватываю ее, поднимая. Она уже достаточно тяжелая, поэтому я редко беру ее на руки. Но сейчас мне требовалось как-то отвлечь внимание дочки, чтобы не дать ей договорить.
– Это не твое дело. И ей три, – резко чеканю, ловя темный взгляд Старцева.
– Мам… – начинает Мила, явно намереваясь сказать, что я ошиблась, ей на самом деле уже почти пять. До дня рождения осталось каких-то девять дней. Для нее это принципиально важный вопрос – она хочет, чтобы все вокруг считали ее достаточно взрослой. Но я смотрю на нее таким взглядом, что она невольно замолкает, так ничего не сказав.
– Значит, три… – задумчиво тянет Старцев, внимательно смотря на мою дочь.
– Что тебе надо, Старцев? – резко спрашиваю.
Чувствую себя неуютно. Нужно закончить эту встречу как можно скорее.
Он вновь переводит взгляд на меня. И столько в его взгляде чего-то, что невозможно прочитать и понять.
– Ты счастлива?
Я задыхаюсь от его вопроса. Так просто, так прямо. Я смотрю на человека, которого когда-то так сильно любила. Безудержно, безумно, до сумасшествия. На человека, который столько раз делал мне больно.
Счастлива ли я? Да.
Я держу на руках сокровище – свою дочь. Она – самое прекрасное, что могло со мной случиться в этой жизни. Солнечная, яркая девочка, которая вернула в мое сердце тепло и покой.
Мой муж – самый внимательный и добрый человек, прекрасный отец. Он был рядом все эти годы. Моя опора и поддержка.
Я ни в чем не нуждаюсь. Все в моей жизни как надо. Так, как многие могут только мечтать.
Мы живем на северном побережье Южной Америки. В стране, которая известна невероятной красотой своей природы – в Венесуэле. Там всегда солнечно и тепло. Наш дом находится в самом крупном городе – в Каракасе. Прямо поблизости Карибское море – свинцово-серое в грозу, фиолетовое на закате, зеленоватое на рассвете, головокружительно голубое и сверкающее на солнце.
У нас милый уютный домик в два этажа. По выходным мы устраиваем барбекю на заднем дворе и зовем в гости соседей. Американская мечта – ни дать ни взять.
Я все также пишу картины. И без хвастовства могу сказать, что они хорошо продаются и стоят баснословных денег.
Денис еще четыре года назад открыл галерею в Каракасе. И она на сегодняшний день является одной из самых известных и популярных не только в нашем городе, но и в целом в Венесуэле. Ради того, чтобы посмотреть на редкие полотна художников, люди приезжают из самых разных уголков. А я, как и когда-то в Питере, помогаю вести дела мужу на правах арт-директора.
Конечно, я счастлива. Размеренным, спокойным, теплым счастьем.
– Да, Тимур, да, – говорю, смотря в его глаза.
Он усмехается.
– Значит, все было правильно.
Его слова будто иголкой колют, пронзают, задевают.
Мне хочется закричать. Даже спустя столько лет.
Что “правильно”? Твое глупое “уходи”? Твои гордость и упрямство? То, что мы так и не смогли просто честно признаться, как много друг для друга значим? Что против нас было все – обстоятельства, люди, наша собственная глупость? Что мы с тобой слишком сложные и закрытые, поэтому так и не смогли построить ничего вместе?
Но все это в прошлом. В далеком прошлом. Каждый сделал свой выбор.
– Да, правильно, – тихо говорю я. – Я пойду.
Он смотрит на меня еще долгие секунды.
– Пока, – наконец, звучит его ровный голос.
– Пока, – шепчу в ответ.
Зачем была эта встреча? Для чего? Чтобы поставить точку? А она разве не стояла до этого? Жирная, пугающая, однозначная.
Я отворачиваюсь и иду прочь, чувствуя, как слезы непроизвольно сбегают по щекам.
Почему я плачу? Ведь он… ничего уже для меня не значит. Давно. Да… не значит…
Но почему-то каждый шаг дается тяжело, ноги будто налились свинцом. Хочется обернуться.
Но я упрямо иду вперед. Шаг за шагом. Все дальше. Прочь от него.
Теперь уже навсегда.
Глава 2. Возвращение в Россию
– Мам, мам, – прыгая егозой, дергает меня за руку Мила. – Там дядя Крис, посмотри.
Я поднимаю голову, встречаясь с братом глазами. Губы сами в ту же секунду складываются в теплую, радостную улыбку.
Наконец-то дома. Пока мы поели, купили Миле желаемую куклу и постояли в московских пробках, прошло еще несколько часов, я как выжитый лимон. Особенно после встречи с Тимуром, которая выпотрошила эмоционально…
Благо, Денис не пересекся со Старцевым. Объясняться с мужем я была точно не готова. А пришлось бы… Потому что Денис явно не поверил, если бы я сказала что-то вроде “встреча с Тимуром – чистая случайность”.
Но как только я вижу широкую улыбку на лице брата, усталость меня покидает. Хочется перейти на бег и прижаться к родному человеку.
Последний раз вживую мы виделись очень давно. Даже и не вспомнить уже когда. Все прошедшие года общались по видеосвязи. После рождения Милы это стало происходить чаще, а сами разговоры дольше. Вот даже дочь без труда узнала дядю Криса, хотя ни разу не видела его кроме как на экране ноутбука.
Мы с братом идем навстречу друг другу, улыбаясь с каждым шагом все ярче. В какой-то момент я не выдерживаю и все-таки срываюсь практически на бег. Крис ловит меня в медвежьи объятия, так сильно и крепко прижимая к своему телу, что я начинаю задыхаться от недостатка кислорода. Но мне все равно.
Он стал совсем другим – больше не худощавый, молодой парень, а широкоплечий, крупный мужчина. Хотя, если быть честной, он никогда и не был щуплым, но все же сейчас он выглядел действительно по-мужски мощно. Видимо, спортзал – его любимое хобби. На лице приличная щетина, уже похожая на небольшую бороду. Каштановые волосы густые и отросшие. Крис темноволосый – в папу, а я светловолосая – в маму. Внешне мы с ним совсем не похожи на брата и сестру.
– Скучал, сестренка, – с улыбкой говорит Крис.
И я киваю, пытаюсь что-то сказать, но из-за обилия эмоций не могу вымолвить ни слова.
Удивительно, но именно с Крисом за прошедшие года мы стали ближе всего. И по факту все общение с семьей поддерживалось через него и благодаря ему.
Он – самый старший из нас всех. Когда я была маленькой, мне всегда казалось, что мой брат слишком строгий, важный, взрослый. Кристофер с самого детства был слишком серьезным. Как мы часто шутили в семье – казалось, что он родился с серьезным выражением лица. Сейчас я уже не думала, что Крис чужой, непонятный или слишком взрослый. Совсем наоборот.
В детстве самые крепкие отношения у меня были с младшей из нас четверых – с Эммой. Она была тихой, творческой, периодически летающей в облаках, мягкой и доброй. Но с ней всегда было как-то невероятно тепло и уютно. Мы делились всеми секретами и мыслями друг с другом. И так часто ночами прятались под одеялом, придумывая различные сказочные истории и рассказывая их, что и не счесть.
После смерти родителей я сбежала из родительского дома и оборвала все контакты с семьей. Тогда и охладели наши крепкие отношения с Эммой. В те времена мне было слишком больно видеть живое напоминание того, что еще так остро и сильно болело. А потом прошли месяца, годы, и мы уже совсем стали чужими, а связь перестала быть такой сильной и важной.
С Рози, которая была старше меня всего на год, отношения никогда не были такими теплыми как с Эммой. Наверное, потому что и самой Рози не нужны были какие-то нежные привязанности – она всегда меняла и подруг, и друзей легко и играючи. Рози – самая веселая и активная в нашей семье. Блогер, модница, путешественница. Слишком кардинально ее интересы даже в детстве отличались от моих.
– Наконец-то… – тихий голос Криса вырывает меня из мыслей.
От крепкости его объятий я практически слышу, как трещат мои кости, но мне все равно. Так мы бы и стояли еще целую вечность, обнимая друг друга, но егоза Мила нарушила тишину звонким, требовательным голосом.
– Мам, а я?
Мы переглядываемся с Крисом и тихо смеемся. Потом он поворачивается к моей дочке, подхватывает ее на руки и начинает кружить. Раздается громкий, детский визг вперемешку со смехом, а я с улыбкой наблюдаю за этой умилительной картиной.
Чувствую, как крепкая, твердая рука ложится мне на талию, прижимая к теплому мужскому телу.
– Скучала? – тихо спрашивает Денис.
По Крису? По семье? По дому? По России?
– Да, – честно отвечаю.
Конечно, мы общались с родными по видеосвязи достаточно часто. Но никакое виртуальное общение не способно заменить реального человеческого тепла.
Когда мы уезжали в Германию, никто и не думал, что мы больше не вернемся в Россию. Но в итоге за прошедшие пять с половиной лет мы ни раз так и не вернулись в родную страну даже на день.
Когда Денис встал крепко на ноги после курса реабилитации в немецкой клинике, мы сразу же переехали в Венесуэлу. В основном потому что там у него были знакомые, которые помогали нам обжиться в новой стране.
Мы долгое время даже не обсуждали возможность вернуться в Россию. Словно бы и не существовало другой страны и иного дома. А потом как-то все же поговорили об этом. И вынесли принципиальный, кардинальный приговор – не возвращаться в Россию и даже не приезжать сюда. Мы перечеркнули болезненное, запутанное прошлое. Сбежали от него. И взявшись за руки, пошли строить все заново…
И это было самое наше правильное решение из всех возможных. Это позволило действительно все починить между нами.
И вот теперь спустя бесконечно долгие года мы приехали в Россию. Чувствую я себя непривычно, странно. Но все же ощущение однозначное – словно ты вернулся домой.
Когда захожу в дом, сердце сжимается. Тут все осталось абсолютно таким же. Вот – любимая мамина картина, на которой изображены розовые пионы. Комод, который папа смастерил своими руками.
– Вы ничего не меняли, – с затаенной радостью шепчу я.
Крис тепло улыбается и кивает.
Мы проходим в гостиную.
– А где Эмма и Рози? – спрашиваю, оглядываясь и счастливо впитывая атмосферу родительского дома.
Прошло так много лет, но этот дом как будто хранит миллион воспоминаний.
– Рози, кажется, где-то в Мексике. Ее позвали быть ведущей одного из популярных тревел-шоу, я тебе не рассказывал? А Эмма… – он неожиданно замолкает, так и не договорив начатую мысль.
Я бросаю на него взгляд, не понимая, почему он резко прервался.
– Где же Эмма?
– Она наверху.
Я хмурюсь, потому что лицо Криса чересчур серьезное, мрачное. Чем дольше я смотрю в зеленые глаза, так похожие по цвету на мои собственные, тем сильнее волнение сжимает внутренности. Я уже неосознанно чувствую, что что-то не так…
И следующие несколько часов становятся самыми сложными и болезненными за последнее время. Даже, когда умерла мать Дениса, не было так оглушающе больно. А ведь мы за прошедшие года стали с Тамарой Валентиновной достаточно близки, благодаря тому, что она поселилась в нашем доме в Каракасе.
– Почему… почему вы ничего не говорили? – слезы льются по щекам.
– Ты была далеко. Ничем не могла помочь. Зачем? – звучит тихий ответ Криса.
Я растерянно смотрю на него.
– Я бы приехала. Это же моя сестра. Как вы могли ничего мне не сказать?
Крис вдруг бросает взгляд на Дениса, который сидит рядом со мной на диване, прижимая к себе. Взгляд такой мимолетный, но острый. Потом Крис вновь смотрит на меня.
– Мы решили, что так будет лучше. Что тебе не стоит возвращаться в Россию.
– Мы? Кто мы?
И опять это – быстрый взгляд на Дениса. Резкая, стремительная догадка атакует, заставляя задохнуться.
– Ты все знал? – оглушено, на выдохе. – Ты все знал, правда?
Я смотрю на мужа.
– Саш… – аккуратно начинает он.
– То есть твоя мама – достаточная причина, чтобы вернуться в Россию, а моя сестра – нет? – злость поднимается во мне темной волной.
Вскакиваю, я больше не в силах сидеть на месте.
– Но ведь Эмма жива, – вставляет Денис.
Я замираю и медленно поворачиваюсь лицом к мужу.
– У нее рак! Это недостаточная причина? То есть если бы она умерла, как твоя мать, ты бы все-таки сказал мне об этом и позволил прилететь в Россию?
– Саш…
– Ты сошел с ума. Сколько прошло времени, Динь? Сколько!? Ты не имел права! Не имел!
– Ты права… – опять пытается он оправдаться.
– Не хочу, не хочу ничего слышать.
– Мамочка…
Я поворачиваю голову на встревоженное лицо Милы, которая появилась в дверях. Минут двадцать назад она унеслась вслед за проказницей-кошкой, что было очень кстати – ни к чему ей было присутствовать при таких разговорах.
– Да, дорогая, – мой голос и взгляд смягчается.
– Ты плакала? – шмыгнув носом так, словно и сама сейчас заплачет, спросила она, подходя и прижимаясь ко мне.
– Немного, дорогая… Просто я узнала, что твоя тетя Эмма болеет.
– Болеет? – огромные темные глаза внимательно смотрят на меня сверху вниз.
Эти глаза – моя личная награда и проклятие. Оттенок – абсолютная, точная копия глаз Старцева. Как вечное напоминание. А вот в остальном дочь похожа на меня – золотистые волосы, черты лица, характер, светлая кожа, невосприимчивая к загару. Она, как и я – вместо того, чтобы загореть, просто обгорала. Поэтому мы с ней дружно тоннами использовали солнцезащитные средства, учитывая в какой солнечной стране мы жили.
– Да, дорогая, очень серьезно болеет.
– И что же будет, мамочка?
Я подняла растерянный взгляд на Криса.
И правда, что же теперь будет?
Мы вернулись в Россию меньше, чем на неделю. У нас даже были заранее куплены билеты обратно. В Каракасе должен был быть проездом один знаменитый художник, картины которого для галереи очень хотел заполучить Денис, поэтому мы и не планировали откладывать отъезд обратно. Перенести встречу уже никак нельзя было – она была назначена еще месяц назад, да и Денис, итак, еле договорился через знакомых о неформальном знакомстве. А в Россию мы приехали только ради похорон матери Дениса, которая умерла три дня назад.
Смерть Тамары Валентиновны была неожиданной. Конечно, у нее последнее время шалило сердце, и она соблюдала все полагающиеся ее возрасту и самочувствую рекомендации, но все же умерла стремительно. Мы впопыхах собрали самое необходимое, договорились о перевозке тела и отправились в Россию.
Тамара Валентиновна уже три года жила с нами в Каракасе. Но перед смертью попросила об единственной вещи – похоронить ее именно в России, рядом с мужем, которого она так сильно любила. И Денис не мог не выполнить последнюю волю матери. Поэтому наша поездка в Россию планировалась короткой, ради одной единственной цели. И вот теперь я узнаю, что Эмма больна раком…
Мне требуется еще несколько часов, чтобы собраться с духом и все-таки подняться к сестре. Долгое время я стою под дверью ее комнаты, не находя в себе сил нажать на ручку и войти.
Внутри полный раздрай. Я чувствую свою вину за то, что не была рядом. Злюсь, потому что за меня приняли решение о том, что я ничего не должна знать. Боюсь… а вдруг Эмма посмотрит разочарованным взглядом, прогонит? Когда-то мы были очень близки, не разлей вода. Но потом я сама отстранилась, сбежала, разорвала нашу связь…
Делаю глубокий вдох и открываю дверь.
Эмма спит. Лицо бледное, щеки впалые, на голове косынка. Крис сказал, что она проходит курс химиотерапии.
Почему я не настояла на том, чтобы поговорить с Эммой по видеосвязи? Почему я довольствовалась разговорами с Крисом? Почему перестала интересовать делами сестры? Не заметила, когда Крис ничего не рассказывает о сестре…
Я застываю в дверях, не в силах сделать ни шага. В голове проносятся воспоминания.
Вот Эмма сидит за фортепиано и с мягкой улыбкой играет очередную сонату Шопена. Она, несмотря на все наши насмешки, обожала классическую музыку и абсолютно не любила современную попсу. И ее улыбка… она была очень кроткой, мягкой по натуре, и всегда на лице была такая теплая, светлая улыбка. На нее никогда не получилось злиться, ни у кого. Когда в детстве мы проказничали, родители могли ругаться на нас, но как только смотрели на грустные, огромные глаза Эммы и на ее дрожащую губу, сразу смягчались.
– Сэмми… – раздался тихий, сдавленный шепот.
Я невольно кивнула, вдруг понимая, что по щекам уже давно текут слезы. Смахнула соленые капли, думая о том, что плачу сегодня больше, чем за все прошедшие года. Последний раз я так много и горько плакала, уезжая из России в Германию, когда понимала, что рву все оставшиеся ниточки связи с Тимуром…
Тепло и болезненно на сердце от этого “Сэмми”. Так обожал называть меня папа. Денис не любил такую вариацию моего имени, поэтому звал всегда только “Саша”. А я, оказывается, скучала по этому родному “Сэмми”, которое напоминало о детстве, родителях. Я сразу вдруг начинала чувствовать себя по-другому – будто словно стала маленькой. Вот сейчас мы с Эммой побежим во двор, чтобы ловить сочком бабочек. А позже мама крикнет в окно, зовя нас на обед…
– Ты здесь… – удивленно, радостно, горько шепчет Эмма.
Я не заметила, как она проснулась. Сестра смотрит на меня с неверием.
Я подхожу к кровати, замечая, что тумбочка рядом вся завалена лекарствами, а руки Эммы настолько тонкие, ярко просвечивают вены. Аккуратно присаживаюсь на край, коснувшись чересчур холодной ладони.
– Я здесь… – тихо, нежно, с болью.
Рак легких. Ирония судьбы, а может быть, насмешка. Заболевание, которое чаще всего бывает у курильщиков, появилось у Эммы. У той, кто за всю жизнь не обзавелся ни одной вредной привычкой. Она ведь никогда и не держала сигарету в руках.
Пока мы в детстве шкодничали и придумывали разные забавы, Эмма всегда была в стороне. Участвовала иной раз, просто потому что мы ее донимали и уговаривали так, что было не отказаться. Пока мы били вазы, приводили домой бездомных котят, ночами рассказывали друг другу страшные истории, Эмма читала книги, играла на фортепьяно, училась.
Она этого не заслужила. Эта болезнь должна была прийти не к ней. Не за ней.
Мы проговорили где-то час. В основном рассказывала я, Эмме было сложно говорить, да и, кажется, не было у нее достаточно сил, чтобы поддерживать разговор. Каждое слово требовало от нее невероятно много усилий.
Я рассказывала о том, как красиво и тепло в Венесуэле. Мы жили в столице – в Каракасе, но мой любимый город – Валенсия. Именно в этом городе были построены самые выдающиеся памятники архитектуры, благодаря чему Валенсия обладала каким-то невероятным шармом и атмосферой.
Наше жилье находилось не в самом центре, а в пригороде. Мы жили в небольшом двухэтажном доме с большой лужайкой спереди и бассейном с зоной барбекю позади. До Карибского моря от нашего жилья примерно двадцать минут езды, но в отпуск я любила отправляться на острова, которых было более семи десятков в Карибском море.
Я рассказывала историю самой Венесуэлы. Я действительно полюбила эту страну и с ней сроднилась, поэтому знала о ней много интересных деталей. Долгое время она была колонией Испании и только в девятнадцатом веке стала независимой страной. Но несмотря на это дух Испании сильно ощущался в Венесуэле. Даже говорили там именно на испанском.
А я, кстати, так и не выучила этот красивый, но невероятно сложный для меня язык. Сколько не пыталась, хотя очень любила слушать, как звучит испанская речь. Я освоила только базовые фразы, достаточные для осуществления элементарных потребностей. В остальное время рядом был либо переводчик, либо Денис. В отличие от меня, муж начал хорошо и свободно говорить на испанском уже через год жизни в Венесуэле.
Мы много путешествовали – несколько раз в год обязательно бывали в моей любимой Валенсии, минимум раз в год отправлялись на какой-нибудь новый остров, чтобы просто поваляться на пляже и насладиться прелестями ничегонеделания, и раз в несколько месяцев ездили в небольшое, культурное путешествие на выходные в новый город.
– Я зря, да? – вдруг тушуюсь под внимательным взглядом сестры.
Она тут лежит больная, умирающая, а я… про солнце, море, путешествия…
– Нет, конечно, нет, – она слабо улыбается. – Расскажи еще, пожалуйста… Мы так давно не виделись…
Дверь резко распахивается, со стуком ударяясь об стену.
– Мамочка… – раздается звонкий детский голосок.
Я смеюсь.
– Мила, иди сюда, познакомишься со своей тетей Эммой.
Дочь практически вприпрыжку подходит к кровати. Энергии у нее океан. Там, где я уже еле держусь на ногах, она готова покорять горы.
– Тетя болеет? – детский взор бегает между мной и Эммой.
– Немножко, – тихо говорит Эмма. – Совсем немножко, – голос сестры дрожит.
Я сжимаю руки в кулаки и ощущаю, как слезы вновь начинают течь по моим щекам. Чувство вины сдавливает ядовитыми щупальцами, отравляет, наказывая. За то, что не была рядом, не поддержала. Сердце рвется на части, желая помочь и не зная как. Глаза Эммы смотрят без осуждения. И я думаю, что я бы хотела, чтобы она ругалась, винила, кричала. Так мне было бы намного легче. От ее усталого взгляда и ничего не требующего голоса, почему-то чувство вины наоборот кратко растет и лишь сильнее убивает…
Глава 3. Похороны
Следующие несколько дней – бесконечно длинные и невероятно мрачные. Я все еще не могу осмыслить, что у Эммы вторая стадия рака легких из возможных четырех. Ночами мучаюсь от гнетущей бессонницы и читаю все подряд про болезнь сестры. Меня одолевает какое-то глупое и странное чувство – словно я могу найти тайный ключик к ее выздоровлению.
Стадия рака определяет выживаемость и тактику лечения. Так шанс остаться живым в течение ближайших 5 лет при первой стадии – 40-60%, второй – 20-30%, третьей – 5-15%, четвертой – 0-1%.
Цифры ужасают. 20% выживаемости при второй стадии рака – это настолько пугающие прогнозы, что хочется о них не знать. Отношение к болезни сестры меняется полярно после активного чтения всевозможных статей. Внутри поселяется какое-то глупое и потерянное ощущение: понимание – вероятность того, что Эмма умрет слишком высока.
Помимо всего происходящего в моей семье вот-вот должны быть похороны матери Дениса. Тамара Валентиновна давно купила место на кладбище рядом с отцом Дениса и отказалась быть похороненной в Венесуэле. Муж ее умер уже достаточно давно, больше десяти лет назад, но она сохранила теплую преданность и тоску по нему.
В дополнении всей этой удручающей ситуации последних дней мы так и не помирились с Денисом. Я была на него так зла, что обрывала любые попытки завести разговор. Эмма болела уже восемь месяцев, но именно Денис принял решение скрыть от меня этот факт. И с одной стороны в эти дни подготовки к похоронам Тамары Валентиновны, я должна была быть поддержкой для мужа, но с другой – разве имел он право принимать такое решение без меня и за меня?
Но когда наступил день похорон, я стояла рядом, держа мужа за руку. Зарыла топор войны, решив, что в такой момент точно нельзя выяснять отношения.
Сходили на отпевание в церковь. Мы все делали с небольшим опозданием – обычно хоронят и отпевают на третий день, мы же смогли это осуществить на шестой. Нам потребовалось несколько дней, что решить вопрос с вывозом Тамары Валентиновны из Каракаса. На третий день после смерти мы полетели в Россию и тут еще несколько дней разбирались со всеми бюрократическими вопросами.
Когда стояли над могилой матери Дениса и смотрели, как закапывают гроб, Денис так сильно сжимал мою руку, что, казалось, треснут кости. Но я молчала, понимая, что сейчас просто должна быть рядом.
Сложно разделить чужую боль и даже элементарно осмыслить. Говорить “я понимаю, что ты чувствуешь”, я считала неправильным, кощунственным. Да, я тоже теряла родителей. Но каждая боль потери – она невероятно личная, уникальная. И сравнивать такое нельзя. Мне не хотелось быть высокопарной, бросать лишние слова в пустоту, да и Денису, думаю, это было не нужно, поэтому я лишь раз за разом крепко его обнимала и повторяла “я рядом”.
Мы с ним уже давно как одно целое. Столько лет вместе, столько лет рядом. Семь лет брака – целая жизнь. Мы узнали друг друга разными – грустными и веселыми, печальными и счастливыми. И столько всего было между нами, с нами. И вот сейчас я хотела просто быть его опорой и поддержкой. Также как он был все эти года для меня.
Мы приезжаем домой уже вечером. На похороны пришли старые подруги Тамары Валентиновны, соседи. Родственников у них с Денисом больше не было. Помянули в квартире, где столько лет жила семья Самойловых. Несмотря на то, что последние три года Тамара Валентиновна прожила в Венесуэле и не собиралась возвращаться, их квартиру в Москве так никто и не продал. Да и сейчас Денис, видимо, пока не планировал это делать. Я видела, как он зависал, разглядывая фотографии на стенах, насколько тяжело ему было заходить в родительский дом, а потом и покидать его.
Я ухожу купать Милу, которая полна энергии и щебечет о том, что сегодня с ней происходило. Оставить дочь было не с кем, поэтому она провела этот день с нами, но на удивление гнетущая атмосфера на нее особо не повлияла. Я очень переживала, что похороны станут для нее тяжелым испытанием, но в итоге она вела себя тихо и спокойно. И вот лишь вечером вновь включила свой обычный неугомонный режим.
Рассказывает она обо всем подряд: как тетя Эмма ей читала какой-то рассказ, как она нашла паука под лестницей. И еще миллион событий, которые произошли с моей активной дочкой всего лишь за один день. Я усмехаюсь, удивляясь, как легко она находит в простом дне столько интересного и увлекательного.
Когда Мила засыпает, я спускаюсь вниз в поисках Дениса. Думала, он уже лег спать, но в спальне его не оказалось. По крайне мере, когда мы ехали домой, он выглядел таким разбитым и уставшим, что я была уверена – он уснет, едва коснувшись подушки.
– Динь… – тихо зову, когда захожу на кухню и вижу сгорбленную, напряженную спину мужа.
Обхожу стол, сажусь напротив. Перед ним водка. И я, кажется, впервые вижу, как он вот так вот, практически не морщась, глотает стопку этого ядреного напитка. Молча встаю, открываю холодильник. Нарезаю колбасу, сыр, овощи. Ставлю тарелку перед ним. Как можно пить водку, не закусывая, не представляю, но у Дениса на столе ничего не стоит, кроме бутылки. Кушать он навряд ли хочет, на поминках он поел мясо с картошкой, а вот закуска точно не будет лишней.
– Через три дня у нас самолет домой, – вдруг прерывает тишину Денис.
Я смотрю в его глаза, понимая, что он прилично пьян. Давно я его таким не видела.
– Я не поеду…
Кривая усмешка появляется на его лице.
– Мы не можем остаться. Ты, – он давит на это местоимение, выделяет его, – не можешь остаться. У нас работа. Жизнь. Семья. Не здесь, Саш.
– Я не оставлю Эмму, – упрямо говорю в ответ.
Усмешка становится еще более пугающей. Такая она – болезненно кривая.
– Сколько ты о них не вспоминала? Пять лет? Семь? Звонила только по праздникам. Не приезжала к ним. Тебе было все равно. Наплевать.
Бьют меня наотмашь его слова – злые и правдивые.
Да, он прав. Все так и было – я не смогла, не захотела общаться со своими родными. Сначала было очень больно – они напоминали о родителях, которые умерли. Потом – так запуталась в себе и своей жизни, чтобы было стыдно и странно. И так вот мы отдалялись год за годом. Не стали чужими. Никогда не станем. Но и близки уже как раньше давно не были. Я была так погружена в себя, так занята своими чувствами и переживания, что никогда не находилось времени и сил на других.
– У меня были причины, – наконец, говорю в ответ на его обвинения. Не хочется убеждать, доказывать. Каждый справляется, как может и как умеет. Я могла лишь так – слепо, глупо, эгоистично.
– Нет достаточных причин, ты сама это знаешь, – с каким-то злорадным удовлетворением говорит Денис. Будто бы нашел слабое место, увидел, где можно ужалить. – Это все оправдание. Ни одна причина не будет достаточно весомой, чтобы так относиться к родным.
Он будто влепил мне пощечину. Я жмурюсь, желая стереть его слова, не слышать. Почему он так говорит? Зачем? Он пьян. Он просто очень пьян.
– Ты прав. Но сейчас Эмма может умереть. И это все меняет.
Повисает тяжелая тишина.
– Я ведь все бросил ради тебя. За тобой хвостом. Все для тебя, ради. Я не могу остаться в России. Там бизнес, там выстроенная жизнь. Опять с нуля начинать, как пять лет назад? Я не могу, Саш, понимаешь?!
– Динь… я ведь тут не остаюсь навсегда.
– А насколько, Саш? Насколько? – зло, агрессивно.
– Я не знаю… – спрятав лицо в руках, шепчу в ответ.
Наша размеренная, привычная обыденность опять рушится, ломается. Мы так долго и усердно собирали пазл под названием “жизнь”, а сейчас вырываем резко отдельные элементы. А они – эти одинокие пазлы – не хотят вытаскиваться просто, нет, они тянут за собой все, что рядом. И вот уже – половина картинки разрушена, разломана.
– Я невиновата, Динь, что так случилось…
– Хоть раз, Саш, сделай что-то ради меня. Я все для тебя… все. Всю свою жизнь перекроил, простил, забыл…
– Это несправедливо, Динь, – одинокая слеза скатывается по щеке, за ней вторая. Это больно – когда он вот так попрекает, обвиняет. Что с ним такое? Это совершенно не похоже на моего мужа. – Я ведь не просила. Не смей сейчас делать меня виноватой. Не смей, слышишь…
– Как удобно, – лицо его становится злым. – Это ведь не ты попросила переехать в другую страну, а я так решил, правда? Я галерею, Саш, открыл ради тебя. Чтобы ты работала арт-директором, рисовала, выставлялась. Только это ты действительно любишь кроме дочки.
Я резко встаю, не желая больше это слушать.
– Мы поговорим завтра, – чеканю, показывая всем видом, что Денису лучше сейчас больше ни слова мне не говорить.
Ухожу из кухни так быстро, чтобы он не успел ничего добавить к уже сказанному. От его слов тошно и неприятно.
Так он думает – что он какой-то жертвенник? Но почему? Ведь это он предложил переехать в другую страну. Я не просила его начинать наши отношения заново, он сам захотел. Согласился принять чужого ребенка как своего, опять же без моей просьбы. А галерея… я всегда была уверена, что он открыл ее, потому что сам любит именно этот тип бизнеса. А теперь что – даже тут я крайняя? Все для меня, ради… А я вот такая неблагодарная…
Вышла на крыльцо, кутаясь в плед. На улице холодно, хотя и начало июня. Температура упала до нуля градусов. Но я радуюсь этому отрезвляющему морозу – он помогает охладить горящие щеки и привести в порядок хаос в голове.
Он просто пьян. И не контролировал, что говорил.
“Что у пьяного на уме, то у трезвого на языке”, – упрямо брюзжит вредное сознание.
Но я отказываюсь верить в то, что Денис действительно так думает.
Это первая наша ссора за… я даже не знаю, сколько лет. Мы с ним редко ругаемся, быстро миримся. Точнее он часто делает шаг на встречу. Да и инициатором ссор чаще всего бывал именно он. Хотя я видела, что большую часть времени он старался относиться с пониманием и терпением, но иногда злился на какие-то на первый взгляд глупые вещи.
Например, мое нежелание отдавать Милу в ясли. Я выстраивала свой график так, чтобы работать несколько дней из дома и проводить как можно больше времени с дочкой. Плюс у нас была отличная няня, которую очень любила Мила. Зачем нам ясли? Но Денис обвинял меня в том, что я слишком привязана к ребенку, весь мой мир крутится вокруг нее. Ревновал? Наверное. Но мне казалось, что отдавать дочь раньше четырех лет – неправильно. Она должна быть около меня, чувствовать любовь и тепло. А Денису… наверное, не хватало в то время моего внимания.
Лишь когда Миле исполнилось четыре года, и по возрасту она могла уже идти не в ясли, а в детский сад, я решила, что пора. По большему счету такое решение я приняла в первую очередь для того, чтобы Мила активно социализировалась в кругу своих сверстников. Нет, она, конечно, и так со многими детками общалась, когда гуляла, но все же детский сад – это другое.
Правда, нашла я ей, конечно же, частный сад с лучшими условиями. И бывала она там чаще всего полдня. А я в очередной раз таким образом перестроила свой график, чтобы проводить с дочкой время каждый день.
Потом Денис как-то безумно разозлился, когда я, не спросив его мнения, купила билет в соседний город на мастер-класс именитого художника. Мне показалось это такой сущей мелочью, и я даже не подумала изначально обсудить планы с ним. Но он словно сошел с ума, когда узнал, что я уеду на несколько дней. Боялся отпускать меня от себя даже на миг…
Почувствовав, что окончательно продрогла, я вернулась в дом.
Проходя мимо нашей с Денисом спальни, поняла, что не готова его сейчас видеть или слышать. Аккуратно открыла дверь в комнату Эммы. Она не спала, читала книгу. Я улыбнулась. Именно такой я привыкла видеть малышку Эмму – вечно погруженной в чтение.
– Привет, – тихо прошептала, подходя к кровати.
– Привет, – она слабо улыбнулась в ответ. – Как прошли похороны?
Когда мы пришли, я лишь мельком заглянула к Эмме, торопилась быстрее уложить Милу, но обещала зайти позже.
– Нормально. Денис сильный, он хорошо держался. Что ты читаешь? – я кивнула на раскрытый томик в ее ладонях.
Эмма приподняла книгу. Улыбка на моих губах стала шире в несколько раз.
– Это же моя любимая… – завороженно.
“До встречи с тобой”. Я перечитывала книгу не меньше десяти раз, смотрела фильм как минимум раз двадцать.
Почему-то неожиданно в голове всплывает Старцев. Мы на Мальдивах. Его хриплый, мягкий голос: “Ты любишь апельсиновый сок. Твой любимый цвет – зеленый. Прямо как цвет твоих глаз. Твой любимый фильм – “До встречи с тобой”. Ты заставила меня посмотреть его трижды”.
– Знаю, – тепло отозвалась Эмма, прерывая поток моих мыслей.
Мне захотелось ее крепко обнять и сжать. Что-то есть необычайно глубокое в отношениях с близкими – вы можете много лет не общаться, но остаться невероятно родными друг другу людьми.
– Почитаешь для меня?
Эмма кивает, и я аккуратно забираюсь рядом с ней. Кровать не такая большая, полутороспальная, я жмусь к краю, чтобы не потревожить комфорт сестры.
Через несколько секунд раздается размеренный, тихий и немного хрипловатый голос Эммы:
– Когда тебя катапультирует в совершенно новую жизнь – или, по крайней мере, с размаху прижимает к чужой жизни, словно лицом к окну, – приходится переосмыслить, кто ты есть. Или каким тебя видят другие…
Я прислушиваюсь к голосу Эммы и думаю о том, как мне хорошо сейчас. Словно все это время я как потерянный путник бродила в гордом одиночестве, а теперь… у меня был настоящий дом, с которым было связано так много воспоминаний, любви, тепла. Там, в Венесуэле, у меня тоже был дом, но родительский обладал совсем другой атмосферой. Приехав в Россию, я вернулась на родину, в место, где прошла большая часть моей жизни, детство. И как бы я не полюбила солнечный Каракас, ничто не могло сравниться с ощущением настоящего дома.
А еще здесь были они – мои брат и сестра. Рядом с которыми я себя чувствовала вновь не заблудшей душой, а частью семьи. Я уже и не могла понять и вспомнить, почему я когда-то решила сбежать.
Сейчас все было иначе. Даже мысли о родителях не вызывали больше огненной боли и адской пустоты. Я вспоминала их с грустью, но теплотой и любовью. Мне не хотелось больше быть эгоисткой и прятаться в раковину своего маленького мира. Мне хотелось отдавать – тепло, любовь, внимание, время. Все, что могла.
Может быть, это Мила научила меня быть такой? Когда становишься матерью, ты учишься заботиться о ком-то намного больше, чем думать о себе. Отдавать невероятно много каждый день, секунду и получать от самого процесса отдавания невообразимое удовольствие. А может быть, просто мою боль наконец-то излечило время.
Глава 4. Я все знаю
Через два дня Денис улетел в Венесуэлу. Мы так и не помирились перед его отъездом. Он ходил мрачный после той нашей ссоры и даже не пытался извиниться. А я… не была готова к новой волне войны и сопротивления. А именно этим бы и закончился наш разговор, судя по настрою моего мужа.
Он все еще упрямо считал – я не должна оставаться в России. И почему-то его совершенно не волновало, что Эмма тяжело больна и может умереть. Я каждый раз с содроганием вспоминала статистику выживаемости при раке второй степени – 20-30%. Ведь Эмма такая молодая… она младше меня. Я не допускала даже мысли, что скоро могу с ней попрощаться и одновременно страшилась этого до панического ужаса.
Да, Денис, конечно, был прав. Я выполняла важную роль арт-директора в нашей галереи в Каракасе, поэтому не могла просто взять и бросить дела. Но я ведь и не планировала совсем отключиться от рабочих задач. Многие вещи я могу и буду делать удаленно.
Наверное, я просто никогда не относилась к работе настолько ответственно и серьезно как мой муж. Работа для меня лишь часть жизни, я не возносила ее на пьедестал значимости. Никогда я не была карьеристкой, не стремилась стать особенно богатой или успешной. Не пыталась выпрыгивать из штанов, работая больше, чем того требовали обстоятельства. Я делала свое дело качественно, самоотверженно, но ровно в той степени, в которой от меня это было нужно. И у меня не было к работе какой-то сверх привязанности – даже сейчас я не чувствовала ни страха, ни сожаления из-за того, что не могла вернуться в Каракас.
Вспомнилось, с какой легкостью я увольнялась раньше – с работы официанткой или из цветочного. Я это делала спонтанно и спешно. Но я всегда знала, что не наступит конец света, если я поступлю так, как хочу. Я ведь оценивала ситуацию, последствия.
Может быть, я и правда безумная эгоистка? Иначе как объяснить, что я так легко и просто принимала решения, которые у других людей вызывали осуждение и непонимание? Но неужели за несколько недель или месяц моего отсутствия в Венесуэле что-то может случиться? В конце концов, я имею права на отпуск.
Заглядывать далеко в будущее мне не хотелось – там было слишком туманно и запутанно. И поэтому я просто жила с мыслью, что у меня есть ближайший месяц, за который навряд ли что-то кардинально изменится в галереи. А потом… это будет потом.
Чем больше я логически рассуждала, тем меньше понимала нетерпимость и злость Дениса. Кажется, не было достаточно рациональных причин, почему я не могла задержаться в России, кроме его острого нежелания.
Несмотря на нашу ссору, я подхватила Милу, и мы вместе поехали провожать Дениса в аэропорт.
– Я люблю тебя… вас… ты помнишь об этом? – уходя на посадку с какой-то затаенной болью проговорил Денис.
Я кивнула.
– И мы тебя… ты ведь это знаешь? – мягкая улыбка появилась на моем лице.
Прощаться на злой ноте не хотелось. Мы с Денисом, как ни крути, самые близкие люди. И в этом и есть сила и ценность семьи – несмотря на обстоятельства и чувства, оставаться друг другу важными и родными.
Денис неуверенно улыбнулся в ответ и поцеловал меня.
Когда он уходил на посадку, сердце сжималось колкими тисками. Впервые за долгие годы мы с ним поссорились и к тому же расставались на непонятный срок.
– Мам, мам, а когда папа вернется? – Мила не находила себе места от беспокойства, когда мы пошли на выход из аэропорта.
– Скоро, дорогая, скоро.
– Как скоро, мам? Завтра?
Я хмыкнула. Мила – королева нетерпеливости.
– Не настолько скоро.
– А когда?
– Ему нужно решить рабочие вопросы. Может быть, через неделю или две.
А если честно – я и сама не знала. Денис ничего не сказал, а я не спросила.
– Мам, – Мила шмыгнула носом, явно готовясь разреветься, – это слишком долго.
Я присела на корточки перед дочкой. Заглянула в ее темные, уже влажные от подходящих слез глаза.
– Не плачь, Милка. А то папа расстроится. Это быстро. Время пройдет, ты даже не заметишь. А сейчас пойдем поедим мороженое?
– Мороженое? – слезы мгновенно высохли в детских глазах.
Я усмехнулась и повела дочку в кафе.
Следующие несколько дней пронеслись вполне обыденно – Мила терроризировала всех своей непрестанной энергичностью, Крис работал большую часть дня, я развлекала попеременно то Эмму, то Милу. Когда девочки спали, работала или рисовала.
Почта, видеоконференции и хорошая команда в Каракасе помогли быстро и гладко выстроить рабочие процессы удаленно. Благодаря этому я уже через пару дней начала делать большой объем задач. Тем более работа очень выручала, потому что я тяжело справлялась с образовавшимся свободным временем. За последние года я привыкла быть постоянно занятой и куда-то спешащей, поэтому мучительно переживала даже несколько дней, которые были наполнены лишь мрачной тишиной огромного дома и звонким голосом Милы.
Крис уезжал по утрам на работу, заезжал периодически на обед, а возвращался домой лишь вечером. Эмма целый день была в своей комнате, слабая, тихая и ничего толком не просящая. Она много спала, читала, когда были силы, но быстро уставала. Еще в доме была Галина – сиделка для сестры и одновременно помощница по дому. Дородная, приземистая женщина. Сначала мы с ней не очень поладили – она была малоприветлива. Но потихоньку нашли контакт.
И все-таки хорошо, что я осталась – Крис работал целыми днями, и Эмма оставалась совершенно одна, что не могло позитивно влиять на ее настроение. Правда, через пару дней я решила, что для Милы все же лучше поискать садик неподалеку, хотя бы на полдня. В Венесуэле она уже ходила в группу, и я отвыкла проводить с ней целые дни напролет. К вечеру я чувствовала себя выжитой как лимон. Мне жизненно необходимо было место, где Мила может выплескивать скопившуюся энергию, чтобы я могла все-таки полноценно включаться в рабочий процесс и уделять достаточно внимания Эмме.
Самый оптимальный вариант, который я нашла, это частный садик неподалеку. Двадцать минут пешком, десять минут на машине. Вполне приятная заведующая, на вид ей около сорока лет, расписала мне их заведение очень подробно и красочно – и занятия развивающие они проводят, и даже есть бассейн для деток, и физкультура, танцы.
– Нам все подходит, – довольно согласилась я.
Вышла, раздумывая над тем, как отреагирует Мила. В Венесуэле она любила садик, хотя, конечно, когда только туда пошла без истерик не обошлось, она лила слезы по утрам, не желая, чтобы мама ее оставляла. Но потом привыкла, вошла во вкус и уже сама в припрыжку бежала с утра к друзьям, поторапливая меня.
Рядом с резким визгом шин затормозила машина. Вздрагиваю от неожиданности, слишком глубоко погруженная в свои мысли. Мельком смотрю на безумца, не замедляя шага.
Черная машина, марку сбоку не разглядеть. Стекла затонированы. “Разве в России не запрещена тонировка?” – мелькает мысль, но я от нее отмахиваюсь. Не мое дело.
– Саш…
Резко останавливаюсь. От этого “Саш” все внутри переворачивается и сжимается.
С удивлением вижу Тимура Старцева собственной персоной. Его я совершенно не ожидала встретить. Тимур смотрит на меня сквозь опущенное стекло на пассажирском сиденье. Такой же, как и всегда – серьезный, мрачный, холодный. Понять, о чем думает и что чувствует – невозможно.
Вскидываю бровь, показывая, что удивлена нашей встрече.
– Садись, – он кивает на сиденье рядом.
Я отрицательно качаю головой.
– Спасибо, я прогуляюсь, – разворачиваюсь и иду уверенным шагом дальше.
– Нам нужно поговорить, – машина продолжает медленно тащиться рядом.
Усмехаюсь. Такой поворот событий необычен. Старцев хочет со мной поговорить? Где-то упал метеорит? Сегодня конец света?
– А мне, – бросаю на него резкий взгляд, – не нужно.
Хочу, чтобы он исчез, пропал. Но это ведь Старцев. Если он что-то решил, то будет именно так и никак иначе.
Когда он внезапно появляется передо мной, я спотыкаюсь. Чувствую его крепкую хватку, пальцы впились в плечи, не позволяя упасть. От его касания по телу проносится глупая дрожь. Веду плечами, показывая, что мне неприятны его прикосновения. Хмурюсь, всем видом изображая недовольство. Он усмехается. Его не обижает и не пугает моя реакция, забавляет, скорее.
– Нам нужно поговорить, – упрямо повторяет, смотря на меня в упор.
– Нам или тебе? – вскидываю подбородок, не желая уступать.
Как много раз я хотела этого в прошлом – просто поговорить, разобраться, разъяснить. Теперь – не хочу. Сейчас это незачем. Нам и правда нечего выяснять.
Он щурится. Ему не нравится, что я противоречу. Не привык он уговаривать.
– Давай не будем спорить и просто поговорим.
– Неубедительно. Ответ не изменился – не хочу, – ровно чеканю.
Он, кажется, устал выяснять со мной отношения и мириться с тем, что я пытаюсь оставить последнее слово за собой, поэтому резко подхватывает меня и закидывает себе на плечо. Я вскрикиваю от неожиданности.
– Ты сошел с ума? – глухо и шокировано спрашиваю, вися вниз головой на его плече.
– Сама напросилась, – раздается лаконичный ответ.
Я чувствую его руку на своей заднице. Случайно ли или специально. Внутри все натягивается, как тетива, которую готовят к выстрелу. Мне не верится, что все это происходит в реальности.
Такого поведения от него я совершенно не ожидала. Я и забыла, какой он – резкий, наглый в своем “хочу”. В моей жизни не было никого больше, кто бы так легко и играючи нарушал мои границы, как он…
Он сгружает мое несопротивляющееся тело на пассажирское сидение. А я все еще не могу понять, какую стратегию выбрать – кричать, материть или сохранять спокойствие?
С одной стороны я знаю, что сопротивление – лишь его разозлит, проще пойти на поводу, так быстрее пропадет интерес. Да и стала я за последние года сильно уравновешенней и спокойней, мне не хотелось лишних, ненужных драм и ссор. Я ведь действительно всего лишь хотела больше его никогда не видеть и не слышать. И ради этой цели готова была заткнуть за пояс свои упрямство и гордость и вести себя именно так, как будет полезно для благой цели.
С другой стороны – я не хотела с ним разговаривать. Мне не интересно было, что он скажет, зачем. Я желала быть как можно дальше от него. Хотелось убежать. Не дышать с ним одним воздухом. Не находиться рядом.
Старцев садится за руль и спокойно трогается с места.
– Ты все-таки сошел с ума, – гипнотизируя его профиль, констатирую я.
– С тобой – да, – он смотрит на меня в упор своим темным, прожигающим взглядом. – Всегда.
Зачем он так? Опять. То ли интонация, то ли взгляд, то ли слова, а может быть, все вместе, выводит меня из равновесия. Слишком много невысказанного подтекста, чересчур много простора для додумать в его словах.
– О чем ты хочешь поговорить? – наконец, сдаюсь я.
Он чересчур упрямый. Так что проще уже ответить на его вопросы, дать нужные ему объяснения – в общем, закончить с этим как можно быстрее.
– О нашей дочери, – он вновь ловит мой взгляд.
Я чувствую резкий удар под дых от его слов.
Он знает? Как? Давно?
Хотя чему я удивляюсь – это же Старцев. Впервые думаю о том, что паранойя Дениса не такая уж беспочвенная. Я в России чуть больше недели и вот – Тимур уже знает про дочь.
– Это дочь Дениса, – упрямо заявляю, поджав губы.
Вижу, как его руки до побелевших костяшек сжимают руль. Взгляд, который ловлю, больше не отдает спокойствием и холодом – он в ярости.
– Лучше не выводи меня из себя, – заявляет предостерегающе.
Повисает тяжелое, мрачное молчание.
– Куда ты меня везешь? – спрашиваю, с какой-то тревогой разглядывая проносящиеся за окном здания.
Он молчит. Включает магнитолу и делает музыку погромче, всем видом показывая, что больше ничего обсуждать не намерен.
Усмехаюсь. Старцев, как всегда, в своем репертуаре. Его “поговорить” очень одностороннее и эгоистичное. Он будет разговаривать только на те темы, на которые хочет сам, и столько, сколько посчитает нужным.
Мы едем какое-то время, а потом резко тормозим. Я удивленно оглядываюсь и понимаю, что он довез меня до дома. Поворачиваюсь, сталкиваясь с темным, мрачным взглядом.
– Ты не подумала о том, что мне стоит знать об этом?
Я смотрю в темные глаза. Странное ощущение – как дежавю. Я думала, все забылось, стерлось, перестало иметь значение. Но его глаза все такие же – знакомые, незабытые.
– Нет. Потому что я не хочу, чтобы ты был частью нашей жизни.
Честность… Нужна ли она сейчас? Нужна ли ему? Мне?
Желваки начинают ходить на его скулах. Ему не нравятся мой ответ, а у меня нет желания смягчать правду или что-то выдумывать.
– Это моя дочь, – резко, колко.
– Это дочь Дениса, – упрямо заявляю в ответ.
– Саша, блядь, – резкий рык и удар по рулю.
Вздрагиваю, удивленно смотря на то, как Старцев психует. Зрелище диковинное и необычное.
– Ты знала, что беременна, когда уезжала в Германию?
– Нет.
Повисает напряженное молчание.
– Ты не должна была…
– Я не собираюсь перед тобой отчитываться, – резко обрываю.
Обжигающий, темный взгляд буравит, пытаясь прожечь дыру.
– Так ведь нельзя, Саш…
– А как – можно? Уж точно не ты мне будешь давать уроки добродетели и морали.
Он вдруг усмехается.
– Ты знаешь о том, что я отсидел?
Коченею, застываю. Не хочу этого слышать. Не хочу.
Знаю. Все знаю. Слишком много о его жизни, на мой взгляд. Следила. Не могла иначе.
– Из-за тебя, Саш…
– Из-за Смолянова…
– Как удобно, – зло усмехается. – Ты меня подставила, отомстила. Уехала. Еще и дочери лишила. Или это продолжение твоей мести?
– Нет. Я о тебе даже не вспоминала.
– Почти поверил. Почти, – с усмешкой говорит, смотря прямо в мои глаза. – Это моя дочь, – не спрашивает, а предупреждает.
– Не вмешивайся в нашу жизнь.
– А это не тебе решать.
Отворачивается, показывая всем видом, что разговор окончен. Я касаюсь дверной ручки, собираясь выйти.
– И да, теперь я знаю, где вы живете. Венесуэла? Неплохо. Сбежать не получится.
Все внутри холодеет.
То есть все это время он не знал, где мы? А когда мы купили чертовы билеты в Россию, смог отследить абсолютно все – и время прилета, и откуда мы прибыли. Но как он мог не знать, где мы живем? Я была достаточно знаменитой художницей, и все картины подписывала своим именем и девичьей фамилией, как и раньше, – Александра Дэвис.
На негнущихся ногах выхожу из машины. В голове какая-то звенящая паника.
Сзади с громким визгом шин с места срывается Старцев, а я вдруг чувствую, как что-то внутри тревожно обрывается.
Глава 5. Потерянный принц
– Я разговаривала с Тимуром…
Неожиданно даже для самой себя признаюсь мужу.
Денис позвонил несколько минут назад. Мы перебрасывались ничего не значащими фразами. Я говорила о том, что мы с Милой уже безумно скучаем, хотя и прошло всего несколько дней. Эмме не лучше и не хуже. Наша дочь теперь ходит в частный садик и ей очень нравится.
Он рассказывал о том, что все-таки успел застать Фердюко Палини, художника с мировой известностью, который был проездом в Каракасе. Это одна из главных причин, почему Денис улетел, хотя у Милы вот-вот должно быть день рождения. Заполучить его картины для нашей галереи – невероятное везение.
Помирились ли мы с Денисом? Сложно сказать. Мы так и не расставили все точки на “и”. Каждый остался при своем мнении. Но новые обстоятельства в виде расстояния между нами, заставляют нас обоих обходить щекотливую тему по кругу.
Я должна была рассказать про разговор с Тимуром сразу же, как он произошел. В ту же секунду, как уехал Старцев, позвонить мужу. Но я тянула… И сейчас вот – как ушат холодной воды вдруг сказала про Тимура.
В трубке висит тяжелое молчание.
Я вздыхаю и все-таки, пересилив себя, говорю:
– Он знает… знает про Милу… знает… – и умолкаю, так и не сказав вслух “что она его дочь”.
Такое выговорить просто невозможно, неправильно. Я всегда считала именно Дениса отцом Милы.
– Ты издеваешься? – раздается сдавленный голос. – Ты… ты сказала ему? Зачем?
– Я ничего ему не говорила!
– Тогда откуда… откуда он знает? – голос Дениса такой глухой, раздавленный, и я уже почти жалею о том, что рассказала.
Но я не могла иначе. Я не хотела лжи и недомолвок между нами. Никогда больше.
Тот факт, что он скрывал болезнь Эммы, больно меня ранил, но не поменял моего к нему отношения. Слишком долго мы были вместе. Я знала своего мужа достаточно, чтобы четко осознавать – он хороший, достойный человек. Поэтому и не заслуживает с моей стороны лжи или притворства.
– Я не знаю, – честно говорю в ответ.
Я действительно понятия не имею, как Старцев узнал о том, что Мила его дочь. Почему вообще у него появилась подобная идея? И почему, в конце концов, о своем отцовстве он заявлял с такой непоколебимой уверенностью? Сделал тест ДНК? Но когда? Как?
– Я говорил… говорил тебе… нам нельзя было оставаться в России… вообще прилетать сюда… Господи, столько лет прошло! Как такое возможно?
Я тоже задаюсь подобным вопросом.
Почему Тимур меня не забыл? Почему следил за тем, когда я появлюсь в России? Сразу же приехал, чтобы увидеть?
И почему… если он меня ждал все эти года… почему не искал? Не нашел?
Встряхиваю головой, пытаюсь выкинуть Старцева из головы. Я старалась не думать о нем слишком много, не повторять ошибки прошлого. Думать о нем постоянно, значит, вновь начать падать в бездну под названием “Тимур Старцев”. Этого я не планировала. Никогда больше. Но он ведь опять делал это – врывался в мою жизнь, и все в ней переворачивал вверх ногами.
– Ты вылетаешь с Милой домой завтра же! Нет, лучше сегодня, – голос Дениса становится резким, непреклонным.
Я молчу. Слишком долго и оглушающе громко. Он знает мой ответ до того, как я произношу его вслух.
– Саш…
– Я не брошу Эмму.
Теперь молчит он. Я думаю, что мои слова его злят, причиняют боль. Ему хочется моего послушания в этом вопросе. Безоговорочного.
– Он ведь не оставит тебя в покое, ты это понимаешь?
– Я уверена, ему совершенно не нужна дочь. Абсолютно.
– Саш… тогда бы он даже не узнал о ее существовании.
Замираю. Почему-то слова Дениса меня пронзают тысячью острых иголок. А ведь и правда…
– Я не брошу Эмму, – все также упрямо повторяю.
В трубке опять повисает напряженная тишина.
– Я приеду через несколько дней, – голос теперь холодный, недовольный. – И мы полетим домой. Вместе. Втроем.
– Я не… – слышу вдруг резкую тишину в трубке, смотрю на экран и понимаю, что мой муж сбросил вызов. – Полечу домой, – договариваю в никуда, нахмурившись.
Денис зол, недоволен. Справедливо. Впервые за долгие года я иду ему наперекор. Обычно я оставляла за ним право последнего слова. Так было удобно. Всем.
Его решения всегда были более логичные, взвешенные, правильные. И мне было так комфортно – отдавать ответственность ему. Он брал это право уверенно, гордо. А я… мне хотелось с ним соглашаться, позволять ему управлять, контролировать, быть сильным. Это ведь такая малость, которая делает мужчину счастливым. Делает обоих счастливыми. Все же природой мы как-то по-особенному задуманы: женщина для того, чтобы быть слабой, а мужчина наоборот. И когда каждый живет своей ролью, все встает на свои места.
В отличие от мужа я не боюсь появления в моей жизни Тимура Старцева. Нас уже давно ничего не связывает. И я не собираюсь наступать на одни и те же грабли в сотый раз. Ни в коем случае. И я действительно уверена, что наличие дочери не то, чтобы испугает его, но заставит исчезнуть из моей, нашей жизни. Этот мужчина слишком уж не любит привязанности и навряд ли спит и видит – каково это стать отцом. А если человек не хочет детей то, что он сделает, узнав, что у него есть один, о котором он не знал столько лет? Правильно, сбежит подальше.
С другой стороны – если ему было все равно, то почему он решил со мной поговорить? Зачем вообще выяснил, что Мила его дочь? Почему приехал сразу же, как только я оказалась в России?
Нет. Такие мысли неправильные, недопустимые.
Ему все равно. Ему все это ненужно. Больше пяти лет – это слишком долго, чересчур много. Мы с ним чужие, время стерло между нами все и навсегда. Тимур наверняка меня ненавидит… Ведь это из-за меня он сел в тюрьму.
Я криво усмехаюсь и встаю с дивана.
Все. Будет. Нормально.
Зачем Старцеву я? Дочь? У него вместо сердца – ледяной камень. Ему наверняка абсолютно все равно… Тем более после стольких лет и обстоятельств.
– Мамочка, я готова, – раздается звонкий голос дочери, как только она появляется в дверях гостиной.
– Убрала игрушки?
Она активно закивала головой.
– Хорошо, а теперь марш в ванную, а потом я почитаю тебе сказку.
– Сказку о потерянном принце?
Я усмехаюсь и соглашаюсь.
Эта сказка – ее любимая. О принце, который был ужасным наглецом и задирой, пока принцесса не прокляла его. И он стал обычным, простым крепостным за тридевять земель от царства, где должен был стать королем. И о нем никто не помнил, никто его не искал. А он помнил все.
Он долгие месяцы искал путь обратно, дорогу домой, чтобы, вернувшись, столкнуться с полным равнодушием и неузнаванием. И он кричал, выл, прося ведьму все вернуть обратно, простить его. Но она была глуха к его мольбам. И он смотрел, как все вокруг радостно живут без него. А вместо него – самозванец. Тот самый крепостной… место, которого он занял.
А все вокруг любят этого притворщика – такой добрый, благородный, честный, вот что о нем говорят. И это самозванец женится на принцессе соседнего государства, которая была обещана ему в жены.
Не знаю, почему Миле так нравится именно эта сказка. Может быть, потому что в конце потерянный принц все-таки понимает, что был не прав. Его холодное, равнодушное сердце, познав горести жизни, вдруг наполняется теплом и светом. Он становится совсем другим…
Влюбляется в обычную девушку и принимает, что до конца жизни он останется вот таким – простым рабочим. И тогда, как и следует ожидать от сказки, он вновь становится принцем. И столько всего потом делает для страны, для людей, что народ его искренне любит и почитает…
Когда Мила наконец засыпает, я с любовью касаюсь золотистых, мягких волос своей красавицы. Она ужасная егоза и непоседа – столько в ней энергии и неуемного любопытства. А я лишь восхищаюсь своего дочерью – для меня не может быть лучшего ребенка, чем она.
На следующий день я отвожу Милу в садик и еду с Крисом и Эммой в больницу. Это первый раз, когда я вижу, чтобы сестра вышла не то, что из дома, а из своей комнаты. Правда, ходить ей тяжело – слишком у нее мало сил, поэтому Крис аккуратно сажает ее в инвалидное кресло. Лицо Эммы в этот момент равнодушное, пустое, и я впервые понимаю, что она уже сдалась, смирилась. Не хочет бороться.
Мы приехали в одну из лучших больниц – это я поняла по сияющей чистоте пространства, новизне оборудования, мебели и очень вежливому обращению медперсонала. Я посмотрела с гордостью на Криса, понимая, что он делает все, чтобы обеспечить Эмме самые лучшие условия.
Мы пробыли в больнице несколько часов – Эмма сдала какие-то анализы, сходила на прием к лечащему врачу. Когда выходим на улицу, у Криса и Эммы мрачное настроение. Видимо, посещение врачей стало для обоих своеобразной тягостью.
– Давайте пообедаем, – предлагаю я, оглядывая родных.
Эмма посмотрела с интересом. И я поняла, что они так часто и заканчивали подобный день – мрачные и опустошенные ехали домой. За все время моего нахождения в России Эмма не жила обычной жизнью. Она была больна и вела себя соответственно. А Крис, несмотря на все те прекрасные вещи, которые делал для сестры, не в силах был подарить ей одного – частичку обыденности, нормальности. Он относился к Эмме как к больной, а к происходящему с ответственностью настоящего брата, задача которого заботиться о болеющей. Но это ли нужно сейчас моей сестре…
И я потащила их в парк. Заставила прокатиться на лодке по озеру и с удовольствием смотрела, как Эмма визжала, когда холодные капли фонтана, стоящего посередине попадали прямо на нее. Крис греб, специально подплывая все ближе к фонтану. Улыбался – ему нравился возбужденный и возмущенный визг Эммы. Обратно мы поехали на электрокаре, аккуратно сложив инвалидное кресло. Парк был огромный, до машины было идти и идти, а ноги отваливались после длительной прогулки. По дороге попросили остановиться и накупили сладкой ваты. И довольные поехали домой. Мы дружно улыбались от уха до уха.
– Спасибо, – тихо сказала Эмма, сжав мою руку.
Мы вместе сидели рядом в машине, Крис за рулем. Я улыбнулась сестре, поймала в зеркале заднего вида взгляд брата и наконец поняла, зачем я здесь. Чтобы стать его опорой и поддержкой. Потому Крис так долго был один и нес эту неподъемную ношу. Рози не смогла… не нашла в себе сил быть рядом. Я не могла ее за это осуждать, ведь сама столько лет бежала от всего, что мне казалось сложным и болезненным.
По дороге мы заехали в садик, чтобы забрать Милу. И мой счастливый мир, так бережно созданный сегодня, рухнул. Впервые я ощутила такой леденящий страх, даже ужас, который не чувствовала никогда.
Милы не оказалось в садике.
Глава 6. Уходи
– Милу забрал отец.
Воспитательница бледная и встревоженная, глаза на мокром месте. Она молодая. И кажется, нечто подобное с ней происходит впервые.
– Как он выглядел? – я пытаюсь не провалиться в панику, но истеричные нотки отчетливо слышны в голосе.
Это точно не Денис. Он в Венесуэле и к тому же даже не знает, в какой именно садик ходит Мила.
– Такой… темные волосы, костюм, представительная машина такая, черная… Я даже не могла подумать… Мила его узнала.
– Прямо так и сказала – папа? – ехидно спрашиваю, не сдержавшись.
– Нет…
Я вздыхаю, чувствуя, что я на грани того, чтобы разрыдаться. С одной стороны – понимаю, что воспитательница невиновата. С другой – разве не должна она более внимательно проверять того, кому отдает ребенка впервые? Могла ведь она спросить у моей дочери хотя бы – а кто это? Ведь воспитательница имеет право отдавать ребенка строго ограниченному кругу лиц, а не всем подряд.
Когда я возвращаюсь в машину с побелевшим лицом и без Милы, Крис поворачивается и внимательно смотрит на меня.
– Где Мила? – настороженно спрашивает.
– Пропала, – шепчу в ответ и разражаюсь наконец громкими, мощными слезами.
Заикаясь, через плач, пытаюсь объяснить хоть что-то. Но я и сама толком ничего не понимаю.
– Надо идти в полицию, – уверенно заявляет Крис.
Он один сохраняет как минимум видимое спокойствие и трезвость духа. И когда Крис говорит о полиции, я вдруг думаю о том, а почему воспитательница подобного не предположила? Хотя все произошло так сумбурно и спешно. Наверное, и я, и она просто растерялись. Смотрю на Эмму, по ее щекам тоже текут слезы, как и у меня, а взгляд испуганный.
– Почему она его знала? – неожиданно говорю я.
Ведь в России Мила была знакома буквально с несколькими людьми, которых можно было пересчитать по пальцам одной руки – Эмма, Крис… и Тимур.
Я вдруг вскидываю голову, слезы резко высыхают в моих глазах.
– Я знаю, с кем она.
– С кем? – раздается нестройный дуэт голосов.
– С родным отцом…
В машине повисает изумленное молчание. Но мне все равно. Объясняться я буду потом. Сейчас я лишь лихорадочно думаю о том, что у меня нет номера Тимура. Я не имею ни малейшего представления, где он может быть. Живет ли он еще в Сити? Или в своем загородном доме? И разве повез бы он туда Милу? Зачем? Чтобы напугать меня? Для чего он вообще забрал мою дочь?
Вопросов слишком много.
Я достаю телефон и захожу в приложение для вызова такси. Вбиваю адрес Тимура в Сити. Удивительно, что я до сих пор очень четко и точно помню даже номер дома.
– Я поеду туда… где они могут быть. А вы, – я обвожу Криса и Эмму взглядом, – домой, вдруг они там появятся.
– Может, я с тобой… – начинает было Крис, но я резко прерываю.
– Нет! Кто-то должен быть дома на случай, если они появятся.
Оставить Эмму одну – небезопасно. К тому же я не хочу тратить время на то, чтобы завозить ее домой. Поеду на такси, сидеть на месте все равно невозможно.
Внутри словно включился таймер обратного отсчета. Каждая секунда теперь приравнивается к вечности. Я еле выношу ожидание длинной в десять минут, пока приезжает такси.
Мне так страшно, как, наверное, не было никогда в жизни. А что если… это не он? А что если… он? Оба варианта кажутся ужасными, но в первом все же больше неизвестности и опасности. Если ее забрал Тимур, навряд ли он причинил малышке какую-то боль. Но остается открытым вопрос – зачем вообще он это сделал?
Когда проходит минут пятнадцать, мой телефон начинает звонить.
Крис.
– Сэм, они здесь… возвращайся, – голос брата злой.
Все внутри обрывается и радостно трепещет.
– Хорошо…
Я не спрашиваю, как Мила. Тимур не мог что-то сделать своей собственной дочери. А в то, что все действительно нормально, я поверю только, когда сожму свою драгоценность в крепких объятиях.
Я буквально влетаю в дом. Так резко дергаю входную дверь, что она ударяется с грохотом об стену.
– Мила… Мила! – шепчу, кричу, вбегая в гостиную.
Я не вижу никого и ничего вокруг. Мой взгляд сразу же выцепляет худенькую фигурку дочки, она сидит с краю на диване. Я больше не обращаю внимания ни на что. Ничего сейчас не имеет значение – только моя дочь.
Мила вскакивает и со звонким “мамочка” бежит мне на встречу. Я падаю на колени, распахиваю руки, ловлю свое счастье и крепко обнимаю. Целую ее личико, оно соленое и испуганное.
– Все хорошо, дорогая. Все хорошо, – не знаю, кого успокаиваю – ее, себя или нас обеих одновременно.
Я прижимаю голову дочери к своему плечу и, наконец, вижу его.
Тимур Старцев стоит около камина, скрестив руки на груди. Его взгляд темный, мрачный, кровоточит разбитая губа. Кажется, Крис уже объяснил Старцеву, что он не прав. Медленно встаю, Мила прижимается к моим ногам, крепко сжимая маленькими ручками.
– Дам вам поговорить наедине, – бормочет Крис.
Подходит ко мне, видимо, намереваясь забрать Милу, но я лишь отрицательно машу головой. Я не готова отпустить дочь даже на долю секунды.
Мы с Тимуром молча сверлим друг друга глазами, а я все жду… жду… хоть каких-то объяснений, оправданий, извинений. Но это же, черт возьми, Старцев.
“Нашла, что от него ждать”, – мысленно горько смеюсь сама над собой.
– Ты не можешь так поступать, – и все-таки тишину первой прерываю я.
– Я уже понял, – кривая усмешка искажает его лицо, и это приводит меня в бешенство.
Он хоть понимает, что я пережила? Что чувствовала? Мне хочется подскочить к нему и влепить оплеуху, расцарапать надменное, холодное лицо. Но Мила все еще крепко обнимает меня за ноги, и я стараюсь проглотить свой гнев, чтобы ее не испугать.
– Где вы были? Что ты сделал? Зачем?
– Я просто забрал ее из сада и привез сюда. Все. Я был уверен, что ты будешь дома.
Я сверлю взглядом Старцева.
– Ты не можешь так поступать. Не имеешь права.
Он молчит, не отводит глаз, выдерживая мой гневный взгляд. Мне хочется, чтобы он был испуган, растерян, раздавлен – как я сейчас. А он выглядит как обычно – холодным, напряженным, мрачным. Мне это не нравится. Кажется, что он не понимает весь масштаб пережитого мной ужаса.
– Я бы так не поступил, если бы не был уверен, что ты меня и на милю не подпустишь к ребенку. Я не собирался тебя пугать и уж тем более как-то вредить… твоей дочери.
– Ты ей сказал? – меня вдруг озаряет пугающая догадка.
Иррациональная, глупая. Он ведь сделал акцент, сказав “твоей дочери”. Так почему я решила, что он рассказал Миле об их родстве?
– Нет.
Я выдыхаю, чувствуя облегчение.
Смотрю в темные глаза и вдруг отчаянно понимаю, что я не хочу больше никаких объяснений. Голос его слышать больше не могу. Видеть его не могу.
– Уходи, Старцев, – звучит мой напряженный, колкий голос.
– Да! – Мила перестает утыкаться носом в меня и разворачивается к Тимуру. – Уходи! Я думала, ты хороший. Как потерянный принц. Но ты – плохой. Уходи!
Звонкий, гневный голос Милы оглушает. И впервые я вижу на лице Старцева растерянность. К такому повороту событий он явно был не готов.
Воцаряется тяжелое молчание. Мила стоит, сжав маленькие кулачки, и грозно смотрит на своего потерянного принца, который оказался совсем не таким, как она думала. А я… получаю какое-то невероятное внутреннее удовлетворение, понимая, что он не властен над ситуацией. Впервые, кажется, за все время нашего знакомства. Сейчас, здесь, правит не его “хочу”, а скорее, даже наоборот.
– А это, оказывается, неприятно… – раздается его спокойный голос, разрезая тишину, – слышать это проклятое “уходи”.
Он смотрит прямиком мне в глаза, прожигая. Зачем он вспоминает наше далекое прошлое? Зачем напоминает?
Я помню тот день слишком ярко, в деталях. Вот я жду Старцева под дверью, хочу поговорить. Он злой, недовольный. Ведь я предала, обманула. Яркий, жесткий секс между нами и его отрывистое “уходи” после.
– Только тебя до этого хотя бы не отымели, – не могу сдержать подколку.
Старцев усмехается, делает несколько уверенных шагов и оказывается рядом.
– Да… и еще одно отличие… Меня сложно испугать этим пустым “уходи”.
Я хмурюсь. На что он намекает?
Больше Старцев ничего не объясняет и покидает дом. Но я четко понимаю, что на этом наш с ним разговор явно незакончен.
– Мам, этот дядя плохой, да?
Опускаю взгляд. Мила вскинула голову, огромными, внимательными глазами разглядывая меня.
– Не знаю, Милка… не знаю…
Если бы все в жизни было так однозначно и просто. Если бы все можно было разделить на “хорошо” и “плохо”, “правильно” и “неправильно”, насколько легче было бы жить эту жизнь.
Наверное, я не считаю Старцева действительно плохим человеком. Он своенравный, упрямый, закрытый, сложный, но точно неплохой. Просто его решения, действия – слишком эгоистичные. Он не привык думать о ком-то, делать что-то не из собственного “хочу”, а из мысли “а как мое решение повлияет на другого”. Да и я… уж точно не была примером добродетели. Я ведь тоже была эгоисткой… И, наверное, мы в некотором роде друг друга стоили.
Весь вечер я не отхожу от Милы, постоянно касаюсь, целую. Она достаточно тактильная девочка, но в какой-то момент уже не выдерживает моего повышенного внимания.
Аккуратно расспрашиваю, что происходило, когда Старцев ее забрал. Ничего особенного, как я и думала – они поели мороженого, он задавал Миле разные вопросы. И больше всего, как я поняла, его интересовало, а как мы жили в Венесуэле. Была ли Мила счастлива, ругались ли мы с Денисом.
Видимо, Старцев забрал Милу в обед. Судя по всему он каким-то образом оказался в курсе, когда обычно я прихожу за дочерью в сад, и просто забрал ее на несколько часов раньше, чтобы успеть с ней провести время.
– И ты отвечала на все его вопросы? – удивленно смотрю на сидящую на кровати и беззаботно болтающую ногами дочь.
– Он сказал, что твой друг, – она пожала плечами.
Я вздохнула. Кажется, нужно позже провести глубокую разъяснительную беседу. На сегодня и так достаточно впечатлений.
Мы вновь читаем историю о потерянном принце по просьбе дочки. В которой раз? В сотый. До сих пор не понимаю, почему именно эта сказка ей так нравится.
– Мил?
– М? – она уже практически уснула, лежит, укутавшись в одеяло так, что видно лишь нос.
– А почему ты решила, что дядя Тимур… потерянный принц?
Мила смотрит на меня таким внимательным, проникновенным взглядом – сложно в этот момент поверить, что ей всего лишь четыре года.
– Потому что… он красивый и явно потерялся.
– Потерялся?
– Да… он сказал, что искал тебя очень долго… и ждал… Как потерянный принц, который день за днем искал дорогу домой…
Сердце сжимается. Как ее детское сознание провело именно такую параллель, совершенно не понимаю. Целую дочь в лоб и покидаю ее комнату.
До глубокой ночи не могу уснуть, раз за разом прокручивая в голове сцену в гостиной. Вспоминаю напряженную фигуру Старцева, растерянный взгляд, когда Мила вдруг кричит “уходи”. Я знаю, что он вернется. Кажется, я сильно просчиталась, решив, что ему не захочется быть частью жизни собственного ребенка. Наверное, совсем скоро я вновь его увижу… сердце замирает в ожидании…
На следующий день я начинаю активно готовится к дню рождения Милы, которое будет послезавтра, девятого июня. Я всегда устраивала красивые праздники для дочери – с шарами, огромным тортом, аниматорами и друзьями. Здесь у Милы нет пока друзей, новых знакомых из садика я посчитала неправильным звать, поэтому я планирую небольшой семейный праздник.
Денис звонит каждый вечер. Его голос уже не сочится злостью, но он все еще холоден и резок.
– Я прилечу утром девятого числа.
– Хорошо…
Я рада, что Денис не пропустит день рождения дочери. Все-таки за столько лет мы ни разу не праздновали значимые события отдельно. Все уже стало каким-то другим, как только мы прилетели в Россию, и я очень хочу, чтобы какие-то привычные традиции прошлого таковыми и оставались.
Девятого июня самолет Дениса задерживают. Он звонит злой и раздраженный.
– Перенесли на вечер. Других рейсов раньше нет.
– Ничего страшного. Приедешь прямо к празднику.
– Надеюсь… Как там Мила?
– Мила, – зову дочь, – поговори с папой.
И она начинает вдохновленно щебетать обо всем на свете. Как перед домом зацвел куст роз, а Эмма говорит, что еще слишком рано, поэтому это настоящее чудо, специально случившееся перед ее днем рождением. Как мальчик в садике постоянно дергает за косички.
– Так может ты ему нравишься? – слышу хриплый смех Дениса. Я сижу рядом с дочкой на диване, с любовью разглядывая ее живую мимику.
Сейчас голос моего мужа привычный и знакомый – мягкий и теплый. Со мной последнее время он говорит совсем другим тоном.
– Ты чтоооо… – шумно возмущается Мила.
Я ухожу на кухню, чтобы заняться украшением торта. Это еще одна маленькая традиция. Я не люблю готовить, но торт на день рождения дочери делаю всегда сама.
– Мам, – раздается звонкий голос Милы.
– Тебе сюда нельзя, – быстро выкрикиваю, вставая так, чтобы загородить спиной торт.
Мила уже влетела в кухню и с интересом пытается разглядеть, что там я от нее прячу.
– Милка, не порти себе сюрприз, – грозно говорю.
– Мам, а дядя Тимур придет на мое день рождения?
Я хмурюсь.
– Ты же сама сказала, что он плохой и прогнала его, не помнишь?
Она вдруг растерянно переминается с ноги на ногу.
– Не сердись, ладно? Он мне понравился, но обидел тебя… Я бы хотела, чтобы он пришел… Если можно.
Я шокировано смотрю на дочь. Возможно ли такое? Какие-то короткие несколько часов наедине, и Старцев завоевал сердце моей дочери?
– Ты просто хочешь получить как можно больше подарков, – щурюсь и выдаю догадку.
– Мааам… у меня в этой стране совсем нет друзей.
– Навряд ли стоит рассматривать дядю Тимура на роль своего друга.
– Почему? – обиженно насупила свой маленький носик Мила.
– Хотя бы потому что он взрослый…
Мы дискутируем еще несколько минут, после которых я, наконец, говорю, что позвоню дяде Тимуру. Но сама, конечно, ничего подобного не планирую. Во-первых, нечего ему делать на семейном празднике, во-вторых, у меня даже нет его номера телефона.
Но Тимуру Старцеву и не нужно приглашение… Он и сам отлично знает, в какой момент и где появится. Поэтому когда вечером я распахиваю дверь и вижу Старцеве на пороге, даже не удивляюсь.
Глава 7. Если ты когда-нибудь меня простишь…
– Что ты здесь делаешь?
Я стою в дверях, загораживая проход и не собираясь пропускать Старцева в дом. Я его неожиданному приходу не рада и даже не пытаюсь это скрывать.
– Пришел на день рождения дочери.
– Тебя нет в списке приглашенных.
– Жаль… – спокойно говорит он, – жаль, что за столько лет, ты до сих пор не поняла, что я не буду ждать месяцами приглашения или разрешения.
– Ох, уж это я давно поняла…
Он берет меня за плечи и отодвигает, чтобы пройти. Я тяжело вздыхаю. Не скандалить же мне на празднике Милы? В какой-то момент я даже радуюсь, что рейс Дениса задержали и его все еще нет, иначе скандала было бы не избежать.
– Дядя Тимур… – радостно кричит Мила и подбегает к нему, крепко обнимая.
Он бросает на меня немного удивленный взгляд. Не ожидал от Милы такого душевного приветствия, как и я, впрочем. Пожимаю плечами. Кажется, это генетическая наследственность – какая-то иррациональная привязанность к Старцеву.
– Я привез тебе подарок…
– А где он? – она с интересом оглядывает его пустые руки.
– Он на улице. Пойдем?
Она кивает, радостно улыбается и вкладывает свою маленькую ладошку в протянутую руку.
Старцев выводит ее из дома, подходит к машине. Открывает заднюю дверь. Я иду следом, останавливаюсь на крыльце, наблюдая. Что же такое он ей подарит?
– Ааааа, – раздается звонкий, счастливый визг Милы, настолько громкий, что в соседних домах начинают лаять собаки.
Мила кого-то сжимает в руках и несет к дому.
Я удивленно разглядываю маленький сверток в ее руке, и когда она подходит ближе, понимаю – это щенок.
Перевожу изумленный взгляд со Старцева на свою обезумевшую от счастья дочь.
– Мама, ты представляешь? Я всего лишь сказала один раз, что хочу собаку, и дядя Тимур пообещал мне ее подарить!
Ах, так вот почему она настолько сильно ждала появления Старцева, несмотря на то, как закончилась наша последняя встреча. Моя дочь – величайшая хитрюга.
– А ты не помнишь, почему мы не заводили собаку, Мила? – говорю строго.
– Ну мам… – дочь выпячивает губу, показывая всем видом, что прямо сейчас готова расплакаться.