Его запах после дождя

I

Я уловил пóрами возможность счастья, да, наверное, что-то в этом роде.

Иначе откуда бы взяться неожиданностям или случайностям?

Обычно встречи, которым предназначено озарить нашу жизнь, происходят в самые хмурые дни, когда ничто их не предвещает. Мы, ни о чем не подозревая, движемся себе обыденной колеей, привычной и будничной, не ожидая ничего, кроме точно такого же завтрашнего дня, не забывая, насколько несовершенен мир, и не догадываясь, как завидна наша участь. И вдруг радостный толчок, сообщение, что настал наш черед, что удивительный маятник качнулся и помог начаться истории, которая иначе никогда бы не случилась.

Скажите, что хорошего можно ждать от торгового центра, длинного коридора с маленькими магазинчиками? Торговый центр «Перекресток Саланша» именно такой. Сначала он сразу придавит вас низким потолком из серой плитки, как будто неба и в помине никогда не бывало. Потом будет повсюду доставать вас режущим белым светом; полоснув по глазам, словно резаком, этот свет лишит вас всякой чувствительности. Но и этого мало – он обрушит на вас звуки! Лавину! В наше время нет любителей тишины. Оглушительный мужской голос внедряет в посетителей рецепты лучшей жизни, которые годятся всем без исключения, – ты можешь зажимать себе уши, отходить подальше, прятаться, но ты все равно их услышишь. Пройдешь десять шагов, и опять тебе что-то подмигнет. Хотя, впрочем, люди вокруг привычные, и я в общем тоже. В подобных местах человека покидает надежда на милосердие, главным украшением которого всегда была скромность. Эти места не для души, и моя здесь всегда будет съеживаться.

Здешний бар носит название «Пенальти», хотя правильнее было бы назвать его «Угловой». На ярко-зеленом фоне вывески изображены футбольные ворота, брюнет с залысинами в синей форме, так сказать Зидан[2], и мячи, нарисованные белой замазкой. Здесь вас напоят всем, чего пожелаете, примут ставку на ближайший заезд на скачках, продадут лотерейный билет и сигареты – одним словом, вы получите все, к чему привыкли или к чему еще только привыкаете. Вам подадут кофе на углях, который французы считают превосходным, и шоколадную пасту с арахисом в пластиковом стаканчике. У стойки идет громкий разговор – обсуждаются вопросы геополитики; возможность решить все проблемы, отыскав виноватого, похоже, очень помогает жить.

Я берусь за газету. Когда ты один, то на людях стараешься утаить свое одиночество и хватаешься за что ни попадя, делая вид, что очень занят. В 2003-м еще существовали тощие газетенки с местными объявлениями под номером департамента вместо названия. Вот эта, например, 74, это номер нашего департамента. В уголках газеты предыдущие читатели накарябали что-то вроде рисунков. Что изобразили, неведомо, но наверняка облегчили душу. Чего только не найдешь на этих страничках, хотя я бы сказал, что не найдешь ничего. Эта ежедневная рябь не интересует меня ни в малейшей степени. Попадаются объявления, которые выводят меня за пределы моей Верхней Савойи и предлагают отправиться дальше.

Но я ничего не ищу, так что перескакиваю через две, а то и через пять строчек, с петуха за тридцать евро на осла за триста. Я роюсь в этой пустой породе ради чего-то забавного, симпатичного. И надо же! Вот, пожалуйста! Страница шесть, сверху слева, под маленьким мокрым пятнышком, в котором расплылись буквы, между «б/у компом, цена обсуждается» и Марком, явно бывалым мужичком, которому понадобилась компания, чтобы оторваться, я вижу объявление. Да, на шестой странице среди бэушной техники и горячих мужиков объявился терпеливо ждущий, безмятежный, безразличный к окружающей суете щенок. И в придачу к нему еще одиннадцать точно таких же, можно сказать совершенно с ним одинаковых, отличных лишь порядком появления на свет, но успевших родиться все в один день – 4 октября 2003 года. В нашем мире начало всему дает рождение; проявление – это уже совсем другая история. Двенадцать щенков бернских зенненхундов, бедная их мамочка: летом, в каникулы, – и целых двенадцать штук, 6 М и 6 Ж, и тут тоже, как повсюду, мужчины на первом месте. Двенадцать за раз, за один помет, как говорится; но у заводчиков такое считается посильной ношей. Я заказываю вторую чашку кофе. Неподалеку дама в розовом держит под мышкой что-то вроде пекинеса. Честно говоря, я так и не понял, умеют эти игрушки ходить или нет?

Пожелав избавиться от шума, я вышел из бара на центральную линию, но, собственно, поменял один шум на другой. Глазами уткнулся в рекламный щит с белым пляжем, синим небом, юной девушкой с сияющей улыбкой. Она бежала мне навстречу и говорила: «Хватит мечтать, воплощай мечту! Откроем кредит на все». И, представьте себе, сам не знаю почему, я набрал номер телефона, который был в объявлении. Призыв, порыв, меня будто что-то толкнуло, стронуло с места, потянуло, сдвинуло, хотя что-то немного и придерживало. Мы уверены, что бывают безрассудные, неожиданные поступки, но они медленно, год за годом втайне вызревают внутри нас, и когда наступает пора им осуществиться, они притворяются неожиданностью, странным взбрыком или чем-то прилетевшим со стороны.

Мадам Стена, да, именно так ее и звали, взяла трубку сразу же, как все люди, которые знают, зачем им будут звонить. Она мне сказала, что забрали пока одного щенка, на остальных можно посмотреть, но она не сомневается, разойдутся они очень скоро. Я немного поежился, мне не захотелось, да, совсем не захотелось, чтобы меня опять стали подгонять, пугая быстро бегущим временем, особенно сейчас, в самом начале, когда я только начал обживать свое объявившее о себе пожелание. Но что я тут мог поделать? Хозяйкой была эта дама, она тут распоряжалась и могла торопить всех, как хотела. Я ответил, что щенки в месяц едва ходят и еще слишком малы, чтобы куда-то уж слишком быстро разойтись. Люди не очень общительные обычно ограждают себя от грозящих им неприятностей с помощью уместного – так им кажется – юмора. Хозяйка на него не откликнулась, промолчала, настаивая своим молчанием на моем дальнейшем серьезном участии в разговоре. И мне показалось, что я ее понял: она знала свое дело, настало время получать плату за ее бессонные ночи возле беременной зенненхундши, когда в голове крутится только номер дежурного ветеринара; настал день, когда любовь человека к собаке возможно обратить в капитал. И превратить свою любовь в коммерцию совсем не стыдно, потому что сама по себе любовь бесценна. Я сказал, что завтра, в воскресенье, если, конечно, это ее устроит, я непременно к ней заеду, надо же взглянуть на щенков. Слово «непременно» – это такая шутка, оно подразумевает «может быть» и давно не скрывает этого. И фраза «надо же взглянуть» тоже возникла не из воздуха, она расхожая среди игроков в покер, когда они просят удачу – ну пожалуйста! – быть помилостивее к их не слишком завидной судьбе.

Я повесил трубку, вернулся в бар и сел за свой колченогий столик из искусственного серого мрамора, и тут пошла бурная дискуссия между Сартром и Платини[3]. У меня голова чуть не взорвалась от борьбы двух противоположностей: одна толкала со всей силы вперед, другая тормозила вовсю. Я прекрасно отдавал себе отчет, что означает путешествие в сторону этого самого Макона. Вовсе не посещение из праздного любопытства. Не повод для дальнейшего размышления. И даже не отсрочка. Это вызов. Встреча двух живых существ, чьи жизненные истории, возможно, переплетутся на долгие тысячи дней. Обманывать себя на пороге зарождающейся любви нельзя. Если мой белый фургон направится в сторону Макона, то вовсе не для того, чтобы взглянуть, а для того, чтобы шагнуть в реальность, плотно заполненную радостями и потерями. В реальность, за которую вся ответственность ляжет на меня, потому что он или она – откуда мне знать? – ни о чем никого не просили.

Я уже «имел» собаку – лабрадора Яко, верного друга, бежевого с темными ушами. Его предыдущие владельцы (Так некоторые люди представляют себе свои отношения с этими живыми существами; бывают у них еще и «хозяева». Что-нибудь нужно еще говорить?) окрестили его Топазом, а потом подло бросили. Игрушку, похожую на поделку из золотистого камня, полировали, отправляли на выставки, она получала там призы, а потом наскучила. Апрельским утром я вошел в приют Общества защиты животных в Бринье и освободил одну клетку, в ста других обитатели остались. Вообще-то Яко не был золотистым, название полудрагоценного камня, дразнящего чьи-то вожделения, ему мало подходило. Имя экзотического племени[4] нам с ним понравилось гораздо больше. Так началась счастливейшая жизнь, и я не чаял ей конца: радость повсюду – на воде, на снегу, в лесу, у костра, в гуще жизни, на ее обочине, но счастливое сосуществование оказалось таким непрочным. Яко ни на что не жаловался, и вдруг у него из пасти потекла кровь. Я взял машину своих родителей, большую, надежную, и помчался с Яко в ветеринарную клинику в Мезон-Альфор, единственное место, где ему могли сделать сканирование, совершенно необходимое исследование или… совершенно неподобающее, ведь речь шла о собаке, а известно, какое место отведено собакам в нашем практичном мире. Ветеринар сказал, что Яко осталось жить всего несколько месяцев, у собак так же, как и у людей, рак может быть повсюду. Дальнейшее показало, что ветеринар не ошибся, и то, что ветеринары редко ошибаются, – их единственный недостаток. На обратной дороге отчаяние взяло меня за горло, я плакал четыре часа подряд, пока ехал по трассе А6 и пока мой организм не отдал всю воду. «Поплачь, надо плакать, – говорила мне бабушка. – От непролитых слез только хуже, они разъедают кости». Яко спал на заднем сиденье, и я утешал себя тем, что он ничего не понял; что собакам неизвестно, что они умрут. Говоря о животных, мы настаиваем то на их удивительной интуиции, то на их полном неведении, смотря что утешительнее для нашего сердца. Однажды утром после тысячи отсрочек, продиктованных эгоизмом, любовь взяла верх над привязанностью. Пришлось взять в руки телефон и договориться о встрече, которая оборвет его жизнь, а потом явиться к нашему ветеринару, его и моему тоже, и мне ехать уже одному, совершенно опустошенному, с ошейником и клочком шерсти в качестве единственного талисмана. Шприц, несколько миллилитров снотворного, и все, что было, погасло, и ничего уже не вернуть. Я думаю, Яко нравилось жить у нас на земле. Сколько же у нас было планов, и мы всегда знали, что лучше никакой из них не откладывать.

С тех пор каждый день я чувствую его отсутствие, и, если честно, мне странно, что жизнь идет по-прежнему. Так что я знаю. Знаю о лавине ждущих меня чувств. Я уже плакал, сжав ладонью ошейник. Взять собаку – значит впустить в свою жизнь любовь, с которой никогда не расстанешься, жизнь об этом позаботится, угасание и конец неизбежны и непереносимы. Взять собаку – значит связать себя с существом, которое обречено, начать насыщенную жизнь, неизбежно счастливую и неизбежно печальную, щедрую на все. Исход этого союза – не тайна, можно постараться забыть о нем, можно, наоборот, не забывать, но и в том, и в другом случае над ним витает печаль, она его пронизывает. Однако что ни день мы повторяем все тот же танец, позволяя радости занять свое место, отдалить печальную неизбежность, взять над ней верх. Биология, наука о жизни, как ее называют, в общем-то не слишком богата идиллиями. Если вы родитель и ваша любовь направлена на ребенка вашей человеческой породы, течение времени обычно заботится о том, чтобы ребенок пережил вас, и над вами не нависает мысль, что его жизнь вот-вот закончится. Но когда вы любите существо другой породы, чей срок жизни ограничен, неумолимая логика указывает вам дату, когда новорожденный догонит вас по возрасту, перегонит и умрет. И это страшная нелепость, никуда не годный парадокс: смерть собаки, она против природы. Подумать только – у твоего счастья имеется срок годности, и сколько бы ты ни старался замедлить ход жизни твоей собаки или ускорить свой собственный, все напрасно, это так, и все: с биологическим временем не торгуются – собаки уходят раньше. Любителям серых попугаев повезло, у них глаза не на мокром месте. Впустить в свою жизнь собаку – значит понять, что счастье чревато печалью, оценить, насколько чувствительна потеря, и знать, что ее не смягчат никакие воспоминания, сколько бы их ни было: очень счастливых и самых разных. Это значит принять, что каждое летучее мгновенье будет прожито в сто раз интенсивнее, чем обычно, это значит столкнуться с потрясающей и волшебной возможностью не пропустить ни одной своей минуты и ощущать свою жизнь с удвоенной силой. Из-за такой вот реальности и готовности ее принять я испытываю к каждому человеку, который по-хорошему дружит с собакой, восхищение сразу и навсегда.

Я вышел из «Пенальти», унося с собой настойчивую мысль: я думал, что пришло время вернуть в свою жизнь немного отваги – отваги любить. И снова вернулся в бар буквально на секунду, купил гороскоп на этот день, мой оказался так себе, но я не нашел другого способа направить этот день раз и навсегда себе на благо.

За порогом торгового центра стояла чудная погода, кто бы мог подумать.

Я снова позвонил мадам Стена, и она снова тут же сняла трубку. Я сказал, что приеду, чтобы не тянуть время, к ней сегодня же, в субботу, в конце концов она тоже имеет право на воскресный отдых. Прежде чем сдвинуть с места мой фургон – в его металлических стенках даже самой большой собаке не будет тесно, – я посмотрел на горы. С автомобильной стоянки виднелась горная цепь Монблана со сверкающими вершинами и темные вершины горного хребта Физ, которые внушали невольное опасение, но все же и те, и другие предлагали рискнуть. Я отпустил свои мысли в свободное плавание, но, испугавшись, что они быстренько вернутся в строй, подсказал, чтобы направлялись в сторону мечтаний.

Правда, быстро опомнился и попытался интеллектуальной акробатикой отвлечь себя от неожиданно возникшего желания пуститься в путь. Поединок оказался неравным. Я обратился за помощью к разуму, хотя обычно сторонюсь его. Я сказал себе, что суббота – плохой день для принятия важных решений, от которых будет зависеть вся моя последующая жизнь. В этот день ты уязвим как для экономических посягательств, так и для посягательств в любых других сферах. После напряженной рабочей недели ты разряжаешься, погружаешься в легкомыслие, зачастую излишнее, которое может довести тебя до крайности. Меня даже качнуло в сторону проблем чистопородности. С 2002 года, когда Ле Пен[5] прошла во второй тур, общественность стала активно обсуждать вопросы о прирожденных достоинствах одних людей и несовершенстве других и о невозможности изменить эти поставленные природой границы; сторонники крайних мнений всячески старались надеть на всех свои очки, через которые мы должны будем смотреть на мир, и мне показалось, что французы не прочь их примерить. Так вот, бернский зенненхунд из Макона разве не образчик откровенного самозванца? Мне, выросшему на книгах Гастона Ребюффа[6], на альпийских легендах о сенбернарах из Сен-Бернара и о недосягаемых эдельвейсах, отправиться знакомиться с рожденным в департаменте Сона и Луара жалким подобием святыни швейцарских пастухов! Разве это не размен мечты на дешевку? Не оскорбление благородной породы? Да пес из Церматта[7] и то был бы лучше! Но тут маятник качнулся в противоположную сторону, и я стал рассказывать себе совсем другую историю. Отдаленность от базовой основы, укорененной в немецкой Швейцарии, не сможет помешать этой собаке прожить богатую приключениями жизнь. Курс швейцарского франка и мое пристрастие к коктейлям решили дело в пользу прекрасной Бургундии. Как же порой мы гибки и податливы!

Я взглянул на карту. Конфрансон. Автомагистраль 40, затем D1079.

Не так уж и далеко. А мне-то казалось… Вполне в пределах досягаемости. И кто знает…

II

Две сотни километров – и (не сон ли это?) я в Конфрансоне, одном из отдаленных уголков Франции, где на немалую территорию приходится малая горстка жителей, но их это нисколько не печалит. Городки здесь очаровательные, когда проезжаешь мимо, и безотрадные, если приходится написать свою фамилию на почтовом ящике. К мадам Стена ведет проселок немного в стороне от деревни. Его извилины можно объяснить только желанием полюбоваться красотой полей, заросших – честное слово, не знаю чем – ослепительно желтым. На одном из безлюдных поворотов стоит под дубом Диана и кого-то ждет.

Пока ехал, я казался себе кем-то вроде любителя прекрасных книг или редких вин: и вот я вхожу в лавочку букиниста или погребок винодела и выхожу оттуда с пустыми руками, ругая себя за то, что поверил, будто достаточно заглянуть в эти пристанища обещаний, чтобы что-то найти – найти в них ничего нельзя! Самообман хорош тем, что его охотно себе прощаешь, потому и делаешь постоянно вид, будто невозможное возможно.

Я бы мог кое-кому позвонить и посоветоваться, но не стал. Мне же хотелось, чтобы меня поддержали ответом, а не дискутировали со мной по бездушному мобильнику, стоит или не стоит мне вообще сюда ехать. Я боялся услышать скептическое сомнение, а еще больше – одобрение из любезности. Мне не захотелось никого посвящать в начало новой истории, тем более что она так уязвима перед судом множества очевидностей. Хотя холостяцкое положение представляется многим несовместимым с понятием счастья, оно имеет то немалое достоинство, что ты не должен постоянно учитывать мнение кого-то еще, кто находится рядом с тобой, не должен подчинять себя радостям или горестям близости. Я представляюсь себе широкоплечим Тинтином[8], чья компания то милый ангелок, то хитроумный дьявол, и только с ними я горячо обсуждаю, какую именно жизнь стоит прожить. Но, насколько я себя помню, оптимизм всегда побеждал. Резкие повороты в жизни возвращают нас в страну детства, пробуждая ностальгию по временам, когда мы доверяли своим мечтам, их осязаемой неоспоримой реальности, неуязвимой для карканья ничтожных пророков, знатоков завтрашних неприятностей и трудностей, иными словами стариков. А вот уж потом и мы, хорошенько отутюженные жизнью, в первую очередь думаем о неприятностях.

По дороге я то останавливался, то, сам того не замечая, наматывал километры. Чего только не крутилось у меня в голове, уводя в разные стороны, и только опасение сбиться с дороги возвращало меня к действительности. Я ехал на любовное свидание, совершенно непредсказуемое, потому что второй участник этой истории не подозревал о ней, и, может быть, ее не хотел.

Жизнь коварна, но есть правила, которым полезно следовать, – желательно взвесить возможные ущербы и подумать, как извлечь из них благо. Такая работа полезна сердцу. Мир благополучных людей, а я один из них, делится на две части: для одних главное – чувствовать биение жизни, их страшит косность, но не пугает непостоянство и неизведанность, которые подстегивают желание жить; и противоположный полюс – люди, которые не желают, чтобы с ними что-то случалось, их устраивает только привычное, день за днем должен следовать в неизменном порядке, жизнь должна лишь присутствовать, но их самих – пожалуйста! – трогать не нужно. Я, как бы ни было это утомительно, стараюсь, чтобы ни одна секунда моей жизни не была похожа на другую. Имею ли я право закрутить щенка в круговерть, какой требует моя жажда жить? И разве мое свободолюбие не станет в данном случае величайшим притеснением? Ведь я как бы заявляю: мои желания – судьба для тех живых существ, которые живут вокруг меня. Значит, я буду любить себя, а не его. Хотя для большинства людей выбор собаки – вопрос скорее всего эстетический, вроде выбора, например, одежды, но я-то ее выбираю всем своим существом, до головокружения, и это меня радует.

Дом был похож на большую букву L, причем коротенькая черточка под керамической черепицей выглядела новенькой и кокетливой, а длинная черта под почернелой крышей с новыми красными заплатками напоминала о долгом прошлом и множестве не совпадающих друг с другом надежд. Стены новой части были, как в старину, из камня, а старая почти вся оштукатурена: дети хотели изменить дом родителей, а внуки вернулись к кладке дедов.

Ошибиться адресом было невозможно – во дворе, куда ни посмотри, бегали собаки. Чтобы попасть в дом, нужно было пусть не любить их, но хотя бы не бояться. Мадам Стена надежно защитила себя от вторжения судебных приставов. Въездные ворота – два каменных столба с львиными головами наверху, но собственно самих ворот между ними не наблюдается, хотя, может быть, когда-нибудь они и будут. Нет вокруг и ограды. Здесь живут в чистом поле, но в мечтах видят себя в поместье.

Сколько же тут собак! Маленькие, огромные, гавкающие, медлительные, молчаливые, презрительные, приветливые, подозрительные, кое-кто в ошейниках, большинство без них, ни одна не на привязи, ни на короткой, ни на длинной, и шум вокруг, конечно, невообразимый. Повезло собакам, которые здесь родились, бегают себе на свободе, живут без строгой муштры, привычка с детства к свободной жизни – великое благо. Я остановился посреди двора из опасения раздавить одну из тех, что бросились мне навстречу. Остановился и пообещал себе, что не буду бездумно идеализировать все, что увижу в ближайшие минуты на этой ферме. И тут же спохватился – не поддаться очарованию? Какая глупость! Держать себя в руках? Как можно отказываться от живой жизни? Собаки прыгали со всех сторон на фургон. А я-то и забыл, до чего им безразличны всякие условности.

Как только я вылез из кабины и встал обеими ногами на землю, разномастная стая накинулась на меня и стала радостно ставить печати лапами на мои любимые светлые брюки. Да, ничего не скажешь, собаки умеют утвердить тебя в качестве существующего. Я рассматривал их одну за другой, стараясь понять, кто из них с кем дружит, кто у них немножко шеф или вожак, кто по натуре спокойный, а кто возбудимый, рассматривал каждую, стараясь не пропустить ни одну. Одни лаяли, другие подхватывали, чтобы я не подумал, что кто-то затаился и готовит подвох. Мадам Стена, потревоженная собачьим хором, вышла из дома, и на меня повеяло запахом корицы. Она мигом положила конец изъявлениям чувств, неизбежных при встрече. Ее послушались безоговорочно, и все собаки разошлись, вернувшись каждая к своему безделью, и только кремовый чау-чау с прищуренным взглядом, появившийся вместе с коричным запахом, остался при ней, даже как будто немного к ней ластясь, – совершенно очевидно ее собственный пес. Мадам Стена оказалась точно такой, какой я представил ее себе по голосу, случай очень редкий, потому что моя прозорливость обычно предпочитает заблуждаться. На крыльце, уперев руки в бока и вытянув шею, стояла энергичная брюнетка лет сорока, избавившаяся от деревенской неуклюжести умением вести дела. Ее открытый взгляд сразу сказал мне о характере, который не видит нужды себя прятать. Она крепко пожала мне руку, – спасибо ей за это! – а то я мог бы традиционно чмокнуть ее в щеку. Я опасаюсь людей, которые на взгляд одно, а внутри другое, хотя выясняется это скоро, но с этой женщиной опасаться было нечего. В ней была приветливость, но не было простодушия, была мягкость, но не слабоволие, привлекательность, но без тени самолюбования. Мне показалось важным, что она была первым человеческим существом, с которым знакомились щенки, мне нравится думать, что первое впечатление многое решает. Мы обменялись положенными любезностями, она похвалила мою способность ориентироваться, потом – за то, как быстро я добрался. Я восхитился здешней тишиной и покоем и пообещал, что нарушу их совсем ненадолго, но почувствовал, что она не из тех, кто тратит слова попусту, и сам постарался потратить их как можно меньше.

– Ну, идемте, посмотрим на кутят!

Не знаю, стоит ли хвалить себя за то, что от незатейливой ребячьей фразы душа вдруг затрепетала, будто от строчки Рембо, но так оно и было, и сердце расширилось, чтобы принять «неизбежность, ведущую к счастью». Я ответил «с удовольствием» или другой такой же окаменелой фразой.

Мы двинулись вдоль крыла дома. Неожиданно брызнул дождь. Вдалеке над полем нарисовалась разноцветная радуга. Добрый знак. Красота решила встретиться с красотой. Но стоит ли на нее полагаться? Всем известно – побежишь за радугой, а она все дальше, дальше, растворится и исчезнет.

Мы шли мимо клеток и всевозможных закутков, вполне возможно необычных, но, как видно, вполне пригодных жилищ. Решетки помогали скорее разгородить пространство, чем отгородить обитателей, мы как будто попали в городской квартал, где соседство в чести. Пахло псиной, я заметил пару «колбасок», но той несусветной грязи, в которой некоторые содержат собак, не было и в помине. Я видел терьеров, разной величины пуделей, бордер-колли, ретриверов, незнакомцев вне моей компетенции – мозаику из собак самых разных габаритов, обличий, окрасов, душ и характеров – вопрос об идентификации, похоже, не стоял на повестке дня. Общего среди них было одно, все они были Canis lupus familiaris[9] и произошли от одних и тех же серых волков. Время сделало свое дело, воплощая прихотливые морфологические фантазии и устремляя стрелки в самых разных направлениях, – появились собаки-крошки, собаки – исследователи нор, выносливые собаки, чтобы с ними охотиться, перепончатые, чтобы спасать тонущих, послушные, чтобы водить слепых, и прочие, не имеющие иного назначения, кроме того чтобы быть, бесполезные предметы первой необходимости. И все эти породы спокойно сосуществуют между собой. Почему же мы, люди, потомки одной и той же обезьяны, стали настолько ярыми адептами мономорфизма[10], что любое изменение количества меланина кажется нам радикальным и недопустимым отличием? Игры науки таксономии[11] не уделили нам гостеприимной клетки. А как было бы славно жить среди тысяч явных отличий, вот тогда мы бы стали отыскивать нечто поверх всех них, то, что нас объединило бы и позволило называть себя человечеством, или звездой, или еще как-нибудь. Но мы слишком похожи друг на друга и поэтому предпочитаем цепляться за то, что нас как-то различает.

Мы шли мимо клеток, собаки подбегали к сетке и начинали лаять. Они смотрели на меня, как им свойственно, прямо, открыто и, казалось, о чем-то просили. О чем? Чтобы я увез их с собой? Или, наоборот, не увозил, не разлучал с их собачьим мирком? Ответ на этот вопрос мне неизвестен.

Еще несколько метров, и мы увидим маленьких зенненхундов. У дилеров тот же случай: самые крепкие вещества они прячут подальше. Мадам Стена объяснила мне, что держит здесь щенков, потому что рядом кухня, и они могут постоянно видеть работающих людей, что эта порода не терпит изоляции, им непременно нужно, чтобы рядом были люди, которые вместе что-то делают, неважно что. Как видно, такое они получили наследство от давних пастушеских времен, когда у них было много разных обязанностей, а не только спасение нас от одиночества. Пока мы шли, мадам Стена мне сообщила, что в помете шесть мальчиков и шесть девочек, помет большой, все они здоровенькие, привиты и не блохастые. Я порадовался, что среди зенненхундов царит полное равноправие и все они защищены от опасных болезней, и вместе с тем выразил опасение, как бы из желания всеобщего блага и нас всех тоже в один прекрасный день не перенумеровали. Хозяйка удостоила меня вежливой улыбки, какой пользуется, наверное, в рыночные дни, и если юмор – это средство защиты, то, очевидно, она обходится без этого средства.

Я обратил внимание на собаку с утомленным и вместе с тем встревоженным взглядом – потом я узнал, что это и была многодетная мамаша. Она отдыхала, это был ее час без пиявочек. А у меня при виде нее сразу побежали перед глазами виденные когда-то картинки – десятки пастушьих собак скитаются по Балканским горам, все они кормящие мамаши с набухшими сосками, раз в год они приносят щенков, и чем их больше, тем они слабее, но жизнь продолжается и продолжаются их скитания. А отец, скорее всего один из огромных сторожевых псов с громовым голосом, караулит ферму где-нибудь в долине, делая вид, что семья ему безразлична.

Ну вот мы и подошли к детской площадке. Удачное место – защищено от злого ветра, с востока льется солнечная благодать, вокруг поля, насколько хватает глаз, и тишина… Хорошо появиться на свет в месте, исполненном силы, с далекими горизонтами и прозрачным воздухом. Щенкам месяц и четыре дня. Родились слепыми и глухими, как положено всем щенятам, и под материнским присмотром первые дни только спали и ели, являя собой совершенство праздности. Но они уже способны любить. Не прошло и недели, по словам хозяйки, как глаза у них приоткрылись, и в недолгие минуты бодрствования они стали интересоваться вселенной, расположенной вокруг материнского живота. Сколько открытий! Их маленький закуток сам по себе был бескрайней вселенной. А спали они беспорядочной кучей, согревая друг друга братским теплом. Холод для них был самым главным врагом. Потом они с ним справятся, не нуждаясь ни в какой одежде.

Из-за двери старого деревянного сарайчика я слышал попискивание, сопенье и возню дружного собачьего роя. Я постарался оживить в себе недавнюю свою уверенность, что сегодня я брать собаку не буду. Но уверенность, она сродни пуху одуванчика, до поры кажется очень прочной, а дунул ветер, и разлетелась. Мадам Стена сказала, что время от времени отделяет мамочку от ее потомства, чтобы она набралась сил: жадная любовь детишек не дает ей как следует отдохнуть. Я представил себе работу этой женщины – работу, которую принято считать обычным торгашеством ради того, чтобы набить кубышку: постоянно спать вполглаза, вскакивая при малейшем жалобном взвизге, кормить всю эту ораву, ухаживать за ней, выгуливать, чистить клетки и делать еще множество всяких дел, которые не видны мне, поскольку я случайный посетитель. А потом с ними расставаться. Мадам Стена наклонилась к двери, повернула деревянную вертушку, которая ее запирала, и предупредила своих «малышей», что к ним гости. Две мамочки, двойная разлука. В животе у меня что-то екнуло, сердце заколотилось в своей клетке – сейчас я увижу, кто же с сегодняшнего утра, точнее со дня сотворения мира занимал мои мысли. Если мне угодно думать, что чувствительность – это самая могущественная сила, то в эту секунду я был всемогущим творцом Вселенной.

Дверь открылась. Мгновение встречи. Такое больше не повторится никогда.

Нашему новому веку нет еще и трех лет, но вот уже пишется его история. Пригоршня секунд, о которых будешь помнить и рассказывать наизусть, а другие воспоминания, даже о вчерашнем дне, поблекнут.

Беспорядочное плюшевое шевеление, невозможность понять, чье же это маленькое тельце, чья круглая головка, кто попискивает, а кто жалобно скулит, – вот какое открылось нам зрелище. Переползания, пыхтение, шебуршание, падения, залезание одного на другого, каждый то вверху, то внизу: главное – это двигаться, главное – быть частью движущегося живого кома. У кого достанет бессердечия расчленить его, вторгнуться и разъединить? Я из семьи учителей физкультуры, и у меня врожденная способность мгновенно различать участников коллективного движения, и я понимаю сразу, есть ли отсутствующие в этой шевелящейся куче. Я оглядел пушистое живое шевеление и обнаружил в нем одиннадцать игроков, на одном из них был уже надет розовый ошейник, он был отмечен им в качестве выбранного. Я пересчитал – точно одиннадцать. Куча затормозилась возле наших четырех ног, как у подножия холмов. Я же говорю, одиннадцать. А в газете было написано, что двенадцать.

У людей с собаками принято клясться и божиться, что собака сама их выбрала, а вовсе не наоборот, потому что им это лестно. Свою однотонную окультуренную жизнь они хотят обогатить природным естеством, тешат себя иллюзией связи на уровне инстинкта: человек, сторонящийся грязных луж, мечтает оказаться членом волчьей стаи. Как можно в это верить? Какая глупость.

И в эту самую минуту меня выбрал щенок.

Двенадцатый номер вошел в мою жизнь. Вошел с подкупающей легкостью тех, кого уже ждут.

III

Наука этология, занимающаяся в том числе и собаками, создана для того, чтобы гасить в сердцах радость. Мы настроены на чары поэзии, а она подсовывает нам аллели[12] и синапсы[13], расчленяет целое на части и все объясняет – какая тоска! Так вот, она объясняет, что на протяжении веков собачья морда очень изменилась и перестала быть похожей на морду своего предка, одинокого волка. Два небольших мускула появились возле собачьих глаз – мутация приподняла надбровные дуги и расширила расстояние между глазами, придав взгляду то трогательное выражение, перед которым не устояли почтовые открытки и которое пленило человеческое сердце. Собачьи глаза, говорящие «я люблю тебя», – это всего лишь выживательная функция, рассчитанная на получение пищи, стратегия животного, использующего уязвимость своего двуногого соседа. Такова академическая версия, и в ней есть что-то леденящее. Нет, нет, на самом деле это не так. Я в этом уверен.

Прошло, наверное, не меньше минуты после приостановки беспорядочного продвижения одиннадцати щенков, и появился он, маленький зенненхунд. Словно из ниоткуда, еще только прозревающий, но уже излучающий свет. Он был один, он был отделен ото всех и меньше всего на свете ожидал увидеть меня. Его явление перед нами – не побоюсь торжественного слова – не имело иного смысла, кроме встречи. Его впервые ощупывающие мир глаза могли узреть любое из тысячи чудес вокруг – падающий листок, своего брата или хозяйку, пахнувшую привычным запахом, но свой взгляд он подарил мне, словно я из всего вокруг был единственно значимым существом. Глаза в глаза, мы смотрим, как примагниченные, и не мигаем, как в детской игре: проиграет тот, кто первый отведет взгляд; сколько идиллий начиналось именно так, а заканчивалось тогда, когда один закрывал глаза навеки. Этот пес никогда не отведет от меня своего внимательного взгляда, и я знаю, что зеркалом своей души он высвечивает во мне все, что я пытаюсь сделать невидимым.

Эти секунды, мы обязаны ими своему желанию, настолько жадному, что оно подействовало на реальность? Или мы их увидели такими в своем воображении? Подобный вопрос сверлит каждого – мы не уверены, что обладаем способностью влиять на свою собственную судьбу. Но вообще-то нам безразлично, что было раньше – яйцо или курица, нам плевать на капризы гиппокампа[14] – есть, и все: щенок смотрел на меня, я смотрел на него, и мы сказали себе – вот он ты, и земля в этот миг поменяла курс. Тайна жизни, она больше нас, это так, и все.

Потом внезапно щенок заторопился, и эта его торопливость была сродни свободному полету мечты; он не обратил внимания ни на одного из одиннадцати братьев и сестер, он шагал по ним без стеснения, лапой на глаз, другой на другой глаз, и вот уже положил две свои лапки на мои пятнистые брюки – он решил на меня залезть. Он по-прежнему смотрел мне в глаза, и для него, такого крошечного, это было все равно как смотреть на небо. Я сделался гигантом, меня можно было умолять, я парил в небесах, я к этому не привык.

В минуты неимоверного напряжения, когда боишься, что все плотины рухнут, спастись можно только веселой развязностью, запускаешь в воздух какую-нибудь шутку, вертишь ее, крутишь, ловко или неловко, и уверен, что вышел из положения с честью. Мало у кого достает мужества не скрывать своей уязвимости, хотя кто знает, может, со временем, обучившись искусству кинцуги[15], мы заполним золотом наши трещины и перестанем их прятать. Но пока я на это не способен. Легкомысленное веселье – мое последнее прибежище, я вытер глаза – негодный ветер! – и рассказал свою традиционную байку о неизменной пунктуальности швейцарцев, опровергаемую двенадцатым плюшевым берном, который очень неспешно распоряжался временем, творя свою судьбу. Байка была с привкусом сентиментальности про встречу на озере.

– Девочка?.. Нет, я не думаю.

А я под воздействием чувствительной шутки, поддавшись обаянию жанра, вдруг высказал предположение: щенок – девочка, у меня в этом не было сомнений. Только дамы способны вмиг взорвать отчужденность, уничтожить расстояние, чтобы приготовить нам ловушку, в которую мы с такой охотой попадаем. Мадам Стена подняла малышку и сказала: нет, это парень, будь здоров какой, улыбнулась она, все, что надо, снаружи. Память в одно мгновенье перенесла меня в тесный кабинет школьной медсестры, всю первую неделю октября она занималась тем, что спускала трусы Petit Bateau[16] всем мальчишкам четвертых классов коллежа «Свет Ойонны», чтобы убедиться, что их яички собираются опуститься. Те, кому было назначено прийти на следующий осмотр в марте месяце, подвергались осмеянию других маленьких самцов и проживали чертовски скверную зиму. У двери в кабинет медсестры по закону тяготения, о котором нам недавно рассказали, меня сильно встряхивало, и еще я краснел, когда встречал ее мужа. Только прошлое настигает вас безошибочно и непредсказуемо в самый неожиданный момент.

Так значит, это мальчик. Как ни смешно, но я почувствовал себя более уверенно. У меня не было предпочтений, да и, честно сказать, я об этом не думал. Я хотел розовую ли, голубую, но живую жизнь рядом с моей, которая вдохнула бы в нее душу.

Я спросил разрешения взять его в руки, спросил, потому что щенок мне не принадлежал, встал на колени и взял бережно, как, наверное, берут новорожденного. Об одном из этапов одомашнивания собак говорится, что поиск приемного ребенка, комменсализм[17] и желание защититься от холода были рычагами, которые сблизили людей с собаками, ну так пусть я буду приемным отцом. Поддерживать головку ему не надо, он весь умещается у меня в ладони, которая слегка дрожит. Он не сопротивляется и, похоже, не испуган тем, что его схватила рука, способная его раздавить. Он отважный. Уже. Или он уже знает о нас. Он в моей руке, он спокоен и не тратит силы на то, чтобы мне понравиться, раскрыв пошире свои мутные глазки. Он похож на крыску, но без острых зубов, без голого хвоста и без суетливости. Мы знакомимся друг с другом по-мужски, по-мужски положившись друг на друга, чтобы беспрепятственно погрузиться в океан нежности, и у меня невольно появляется тот особый голос, каким мы общаемся со всеми, кто меньше нас. Мне показалось, что у него очень сильно бьется сердце, – знала бы эта горошинка, какое завоевание она успела совершить. Думаю, что этологи уже написали большую главу об ухищрениях сердечной мышцы (но вообще-то, если выводы этой науки ведут к тому, что живые существа, совместно проживая день за днем общую историю, меняются, чтобы лучше приладиться друг к другу, то я готов отдать должное этим очаровательным оптимистам). Мадам Стена, которая, похоже, была неравнодушна к цифрам, шепнула мне, что щенячье сердце может биться со скоростью двухсот ударов в минуту. «Надо же, – ответил ей я.

Так вот, что через одну секунду стало с моей игрой в пазлы. Тысячи деталек, расположенных на большой деревянной доске, уже лежали в строгом порядке, можно сказать идеально подходя друг к другу. Я был уверен в сложившейся картине, все в ней было так складно, так логично. Детальки не были пока еще закреплены клеем, но я был уверен, что остался последний шаг, сейчас я поприветствую начинающуюся жизнь одной из миллиона собачек и спокойно вернусь к своей привычной жизни. Но внезапно некто очень похожий на меня поднялся, двинулся решительным шагом и задел за угол доски (она не была закреплена как следует) – доска наклонилась, картина рассыпалась. Снова сплошной беспорядок, и, чтобы собрать картину, нужно так много времени… И возникает мысль, что вообще-то не очень-то и хочется. Кто, кроме бесчувственного болвана, может дать задний ход в минуту, когда пальцы гладят плюш множества обещаний? Кто по собственной воле может отстранить этот плюш и повернуться спиной к манящему будущему? Никто, кроме совершенно бесчувственных к велению сердца. И вот заработал переключатель: за несколько секунд, часов, дней часы и дни уверенности в том, что не поддашься никаким пожеланиям, перерабатываются в свою противоположность. Опыт говорит, что твердая убежденность – это подготовка к постепенному отказу от нее.

С бережностью ювелира я положил щенка на подстилку и повернулся к мадам Стена. Она стояла молча, опасаясь вторгнуться в смуту чувств. Я спросил ее: когда? Когда я могу прийти. Прийти за ним. Вопрос простой, какие тут могли быть реверансы? Я знаю, что принял правильное решение, потому что его не нужно было и принимать, все атаки здравого смысла будут отбиты одна за другой крепостью, которая именуется очевидностью.

– Через месяц, – ответила она мне.

Один миг, целая вечность – время никогда не идет с должной скоростью. Даже не спросив меня, окончательно ли я уверен в своем выборе, хозяйка достала из кармана голубую ленту и окружила им крошечную шейку – и в собачьем обществе существует этот знак различия. Я заметил, что во всем помете у этого щенка самая узенькая белая полоска на лбу, и забеспокоился, а вдруг эта примета со временем исчезнет, но я знал, что мы и без этой метки узнаем друг друга в любой толпе. Мадам Стена предложила нас с ним сфотографировать, я пришел в восторг и немного успокоился: подобными фотографиями размахивает любой восхищенный родитель, не сомневаясь, что она интересна всем на свете. На фотографии, сделанной ее полароидом, щенок получился отлично, а человек немного подшофе. Так будет всю нашу жизнь и дальше: мой пес будет гораздо фотогеничнее, а я буду довольствоваться ролью второго плана.

Мы не спеша двигались в обратном направлении – к террасе, и я пользовался любым предлогом, чтобы вновь и вновь взглянуть на безымянное существо, еще десять минут назад для меня не существовавшее и, возможно, уже забывшее обо мне. Милейшая мадам Стена словно бы ничего не замечала. Ну вот, наконец-то мы с ним одни. Я шепнул ему, что обязательно скоро вернусь, что он не должен беспокоиться, что пусть прячется от других покупателей и пока наслаждается обществом братьев и сестер и что, если что, я всегда буду рядом с ним и еще что мы будем счастливы. И еще спасибо, что он выбрал эту планету и это время. В таком возрасте щенки еще не слышат, но сердца говорят на своем беззвучном языке.

А в следующую минуту я осознал, что другая жизнь вот-вот сольется с моей жизнью, что она скует ее и займет мой каждый будущий день. Что тупая, вонючая, совершенно бесполезная псина, на которую никто и не взглянет или даже даст ей хорошего пинка, будет требовать моего постоянного присутствия, требовать, чтобы мы жили с ней одной жизнью, чтобы я уважал ее и почитал всю ее жизнь. Предполагается безоговорочная взаимность. Собаке рядом со мной не будет дела до многого – до моего положения, моих доходов, моих достоинств и недостатков. Она поможет мне дотронуться до основ, с ней вместе мы сведем нашу жизнь к роскоши насущного. Она будет рядом, чтобы моя жизнь упростилась до жизни дикарей и больше никогда ни она, ни я не будем в одиночестве. Возможно, этого вполне достаточно для счастья. Что бы мне ни повстречалось, радость или беда, богатство или нужда, хула или похвала, отношение моей собаки пребудет неизменным, колебания моей жизни никак не повлияют на нашу с ней общую, не лишат меня ее преданности, она не будет меня судить и при необходимости всегда будет готова отдать за меня свою жизнь. Она меня облагородит. Нет, эта связь – вовсе не будничная обыденность. Я знаю, что в этой совместной жизни будет и хорошее, и плохое, но что поделать, если дорога к счастью вымощена бедами, если нет к нему прямого пути, если прямым путем идешь вовсе не к счастью.

Мы вошли в кухню, и я взглянул в последний раз на щенячий загон – ниже на десять метров. Никто не поверит, но щенок все еще смотрел на меня.

На спинке стула – фартук. На столе – скатерка с лугами и мельницами. В тишине тик-так – настенные часы громко отстукивают важные секунды. Мадам Стена предложила мне кофе – в деревне его готовят по-своему, кофейник всегда полон и всегда горячий, и наливают его в большую чашку, которую достают при необходимости. А как насчет яблочного пирога? Я поблагодарил и попросил небольшой кусочек, и мне отрезали щедрой рукой большой кусок. Здесь живут люди прочные, а если что и взвешивают, то телят. Мы заполнили несколько бумаг, я писал то, что мне диктовали, и вполне мог бы подписать и долговое обязательство. Я узнал, что мать зовут Фемида, а отца Сальто, помесь справедливости с акробатикой, удивительная линия родства. Я спросил у хозяйки, почему девочкам всегда дают имена положительных персонажей, а для мальчиков предпочитают что-то неожиданное. «Так положено, – ответила мне она, – а если не хочешь соблюдать правила, то приходится иметь дело с подспудными последствиями, которых сразу не разглядишь». Все это мне было сказано из-за кружки с синим зайцем.

Я должен был внести задаток, каждому свое, для мадам Стена это был залог моей верности. Так работал ее внутренний конвертер, превращая понятия в цифры. Девятьсот евро. Много или мало, это как посмотреть. В объявлении об этом было сказано, и еще было сказано, что это из-за чистоты родословной, так что я не стал разыгрывать удивление. Подтверждение предстояло получить в будущем, в общем я подчинился. Я равнодушен к любым официальным родословным, и собачьим в том числе, и знаю, что никогда не навяжу собаке человеческую страсть к привилегированным сообществам и побрякушкам. То, что идея чистоты крови сохраняет главенство над идеей смешивания, меня пугает, ну да ладно, плевать, и я плачу. А главное, мне плевать и на то, что на это уйдут все мои деньги, надо и подпишу, один раз можно: каков товар, такая цена. Я могу снова перейти в физиотерапию, и тогда одним выстрелом убью двух зайцев. Я мог бы запостить себя и ждать, что какая-нибудь собака выберет меня в Интернете. Но я увидел объявление, и оно сработало. Если бы я мог, я заплатил бы все сразу, чтобы эта собака окончательно вошла в мою жизнь.

– Вы уже думали, какую дать ему кличку?

Почему-то собакам дают кличку, а не имя. В зоолатрии[18], как видно, были свои законы.

– Нет, пока не думал.

– Если надумаете до того, как заберете, позвоните, я приучу его. Так будет лучше.

Не думаю, что я хочу, чтобы кто-то другой, а не я сам впервые назвал его по имени.

Я попрощался с мадам Стена, только о нем и мечтая, я хотел бы еще раз увидеть мою собаку, но не решился попросить об этом. Усевшись снова за руль, я стал хохотать, что все-таки не выдержал и поддался, но я – мне так кажется – даже этим немного гордился. Потому что люди решительные вызывают у меня восхищение, но к нерешительным у меня особая слабость.

На обратной дороге я как бы парил над землей и при этом остро чувствовал окружающую реальность. Так бывает, когда отважишься вдруг на что-то неожиданное, а вокруг все вдруг начинает тебя одобрять, ты то и дело ловишь добрые знаки, да, бывают такие редкие минуты, когда ты видишь, что все тебе откликается, когда жизнь играет всеми красками. На волне «Интер» пел Сушон[19], ему очень, очень хотелось идеала, а потом какая-то критикесса пела дифирамбы Жану-Ноэлю Панкраци, получившему Большую премию Французской академии за роман «Все проходит так быстро». Неужели где-то кому-то хотелось мне подтвердить, что я сделал правильный выбор и что выбрал достойную жизнь? Выбор был окончательным, проект исключал много житейских радостей, но зато ни одна минута уже не пройдет впустую, потому что отныне рядом со мной всегда будет живой метроном.

На моей темно-синей куртке крошечные волоски его небогатого пуха. Есть белые, есть черные и несколько коричневых.

Судьба соединила две неведомые материи, и мне кажется, что жизнь, величайший из алхимиков, предлагает мне что-нибудь из них сотворить.

IV

Я вернулся в Бурже-дю-Лак, и квартира показалась мне еще более пустой, чем обычно. Потому что я только что окунулся в живую жизнь. Начинался месяц ожидания, радостного, устремленного, насыщенного, но если бы он побыстрее кончился, то было бы хорошо. Боясь измучиться нетерпением, я обратился к своему самому надежному помощнику – воображению, и оно сумело совместить несовместимое: обуздать нетерпеливость и превратить ожидание в удовольствие, теперь оно согревало меня, а не поджаривало на медленном огне. Как по мановению волшебной палочки, ожидание перестало томить пустотой, зато радовало трогательными мелочами. Стало счастьем, обещающим счастье.

Я усаживаюсь на пол посреди большой комнаты, где в углу затаились хлопья пыли. И сразу вижу, как мой щенок осваивает неведомое пространство. Вижу, как он бежит, тихонько повизгивая, как расползаются его лапы на плитке, как он то и дело писает, вот врезался в ножку стола, замер на ковре, скосил глаза, насторожил уши, поймав едва слышный шум, стал ловить свой хвост, пробует на зуб все, что попадается на пути, уткнулся в оконное стекло, оставляет маленькие «колбаски», он уже сделал тысячу глупостей, каких ты от него ждешь, и принялся делать их снова. Не знаю, что он разобьет в первую очередь. Если начнет с зеленой лампы с бахромой от дядюшки Бернара, я отругаю его, но не сильно. В ванной он долго будет смотреть, как в машине крутится белье, и попытается остановить его лапой, сначала левой, а если не получится, то правой. Моя жизнь не пострадает от его недоумений. Я представляю его себе только молодым. Очень скоро он облюбует для себя сторожевую вышку и не упустит с нее никаких моих перемещений, не сомневаясь, что всегда сможет в них вклиниться. Голубой Бант обживет квартиру по-своему, но нам не понадобится хартия общежития. Вскоре он и я будем пересекаться миллиардами наших клеток, нащупывать друг друга, исследовать, формировать и будем друг другом довольными. Для того чтобы переселиться, ему понадобятся две миски и матрасик, собаки не отягощают вашу жизнь обилием предметов. Его коробка с лакомствами будет стоять там, где для нее найдется место, и с тех пор, как мы заживем вместе, он каждый вечер будет приглашать меня ее навестить. Он уже здесь, я ощущаю его присутствие, его мохнатая голова легла на мое колено, он уютно посапывает, я чувствую, как он пахнет после дождя. Предчувствие, если в него погрузиться всерьез, может подарить даже телесные ощущения. Шаманы утверждают, что, находясь в покое транса, можно обнять человека, который находится очень далеко. Я перевожу взгляд на садик и произношу слово «быстрее». Это слово есть отрицание жизни. Говорят, нужно с ним расстаться, чтобы ощутить вкус счастья; сомневаюсь – но вот появляется щенок, и я понимаю, почему так говорят.

От нашей с ним совместной жизни я ничего не жду. И жду всего. Когда пробьет час итогов – где-нибудь в 3000 году, извольте, пожалуйста, – я думаю, пойму, что эта история, как все истории о настоящей любви, подарит мне что-то совсем другое, чем то, что я надеялся в ней найти.

Я вспомнил: мне нужно будет непременно предупредить хозяев квартиры, что у меня скоро появится собака. Я въехал, потому что у меня ее не было. «Собаки у вас по крайней мере нет?» Я сказал, что нет, и тогда это было правдой, и тогда только это и имело значение. И если они терпят только маленьких собачек – а у людей с машинами-великанами обычно так и бывает, – мы спокойно проживем здесь еще два-три месяца. А в худшем случае мы слиняем сразу, пожмем плечами, повернемся спиной, и только нас и видели.

В этот месяц ожидания у меня вдруг появилась очень серьезная забота. Услышь о ней кто-то, наверное, посмеялся бы. А я всерьез озаботился.

С тех пор, как я побывал у мадам Стена, я ни о чем другом не мог думать. А думал я о том, как мне назвать моего щенка.

Я мог бы и не называть его никак, собаки между собой обходятся без имен, и мы с ним тогда тоже избежали бы печати, которую человек обязательно стремится наложить на животное. Дать имя – это уже захват, не так ли? Я не буду его звать, и он будет приходить, когда захочет. Симпатичная мысль, но, боюсь, мы тогда лишимся ощущения нашей общности, и при необходимости придется обходиться безликим вульгарным свистом.

Я мог бы обозначить его кодом Х23 (так принято у ученых, занимающихся кашалотами, которые предпочитают любить только представителей своего вида), ведь назвать по имени – это уже объяснение, не так ли? Изнанка антропоморфизма[20] – отказ от него, но этот отказ настолько отдаляет человека от животных, что человек навсегда закрывает для себя возможность их узнать, он обходит счастье сосуществования с ними. Что же касается меня, то я настолько внутренне ощущаю свое отличие от Голубого Банта, что не боюсь сбиться с пути, сближаясь с ним, не боюсь обмануться и запутаться, а значит, не боюсь и нашего обычая давать имена. У нас так положено: жизнь дается дважды – первым вздохом и именем, которым ее признают существующей и подтверждают. Так вот, я искал ему имя. Только я в качестве отца мог наделить его им.

День за днем я искал и нащупывал. Наступали часы, когда я целиком погружался в поиск – сосредотачивался, консультировался, листал, выписывал, подчеркивал, вычеркивал, сортировал. Какие-то оставлял. Разнообразие могло навести на откровение. Иногда мне казалось, что я нашел, но что-то мне подсказывало, что я только брожу поблизости, что имя меня еще ждет, именно то самое, а не какое-нибудь другое.

Наименовать живое существо – дело не пустяковое. Ни для кого не секрет, что со своим собственным именем можно находиться в очень непростых отношениях – это твой интимнейший знак, но приклеен он не тобой, не ты его выбрал, обычно с ним сживаются, но бывает он до того тебе не идет, что ты всерьез собираешься изменить его или соглашаешься на прозвище, которое тебя больше устраивает. Друзья зовут меня Пенпэн, и если хотите, можете считать меня идиотом, но мне это имя приятнее моего настоящего.

Проникнуться текущим моментом, возвести скромный памятник своей собственной жизни, намекнуть на свои маленькие слабости, обратить послание миру, расшевелить будущее, веря, что крещение окажет свое могучее воздействие на крещеного, поможет ему реализовать свои возможности, которые, не получив этого имени, он бы реализовать не смог, – вот что значит наделить именем. Несколько букв, и так много ими сказано.

Что касается Голубого Банта, то две вещи оказались мне в помощь.

Первый помощник – это звучание. Имя должно быть коротким и звонким, чтобы служить не только наименованием, но и зовом, чтобы среди множества искушений городского парка, услышав его, пес мгновенно был бы у моей ноги, но вовсе не потому, что я хозяин, а чтобы уберечься от какого-нибудь бесчинства, на которые так щедра жизнь. Когда выбираешь собаке имя, звучность – это закон. Ты же его не шепчешь. Ты его выкрикиваешь. Нужно представить себя в центре огромной разношерстной толпы, в ней есть почитатели собак, а есть те, кто мечтают их уничтожить, а твоя собака послушна лишь своему непослушанию, и поэтому ты так одинок. Выкрикивая ее драгоценное имя, ты мечтаешь ее вернуть, молишься, чтобы ее обошли все беды и недоброжелатели, чтобы она вернулась к тебе целой и невредимой. Только благодаря такому мысленному эксперименту, и еще нажитому опыту, можно правильно оценить, подходит ли тебе твоя находка, и тогда все прекрасные или экзотические имена, которые тебе так понравились, приходится вычеркнуть из списка. Например Мнемозина или Аполлинер, сколько бы пользы эти имена ни сулили, они не подружатся с твоей мечтой о спокойной жизни.

Второй мой помощник – это главное общество собаководов: с 1926 года оно каждый год объявляет первую букву собачьего имени. Возможно, это очень глупое правило и им можно пренебречь, но, если хозяин собаки ему подчинился, сразу можно узнать, сколько собаке лет. Нам бы нужно установить такое же правило для нас, людей, тогда бы мы избежали многих бестактностей в случае, когда необходимо коснуться вопроса возраста, а его по вполне понятной причине предпочитают обойти. Так вот, для 2003 года была назначена буква У – отличная помощь: количество имен резко сокращается. Появившись в год У, Голубой Бант должен непременно у-строить мою жизнь.

Итак, имя на У. Имя, которое немного намекало бы и на меня, но при этом меня не было бы видно, имя, которое направляло бы, но не подчиняло, зона свободы для щенка, который со временем будет весить пятьдесят килограммов, но благодаря магии своего имени сохранит душевную деликатность. Имя, которое добрый десяток лет и даже, извините, целую вечность будет предлагать ему всевозможные радости и по возможности облегчать беды. Имя, которое его обозначит, возможно определит, но не умалит, это уж точно. Имя, которое сцепится с моим как неотделимая до конца дней татуировка.

В один прекрасный день мне показалось, что я нашел такое имя. Утопия. В них полезно верить. Но три слога – это, пожалуй, перебор, и потом: Утопия, как и положено тому, что обещает многое, женского рода.

Наступили первые заморозки. Когда живешь в горах, хорошо разбираешься во временах года. Если вдруг подзабыл, какой сейчас месяц, погляди вокруг, природа тебе подскажет. Осень мешает зелень с медью, небо нестерпимо синее, вершины гор вновь припудрило белизной – цвета, оттенки, они смешиваются. И еще свет. От него тоже многое зависит. А сейчас уже хочется морозца, чтобы пощипывало щеки. Как-то после обеда я решил подняться по склону, на который кладет свою тень скала Кошачий Зуб[21]. Можно сказать, пошел повстречаться с зимой. Прямо передо мной, на склоне под Крестом Ниволе[22], все полыхает огнем в лучах закатного солнца. Это моя одна из последних одиноких прогулок – здесь сумрак, суровость, строгость, но они почему-то радуют, а рядом закатный свет. Склоны гор, на которые не падают лучи солнца, савойцы называют «изнанкой». Или обратной стороной. Ты словно бы попадаешь на оборотную сторону жизни – невидим, но живешь, отъединен, но не исключен. Почему-то мне кажется, что здесь я на своем месте. Вспоминаю великие достижения альпинизма – суровость северных склонов, дерзкую отвагу идущих по ним вверх. Вспоминаю историю жителей Альп, как бедняки – крестьяне и крестьянки сами селились на теневой стороне горы, предоставляя участки под солнечными лучами растениям, давая шанс им и себе выжить. В те времена люди вживлялись в изнанку, им было не до витамина D.

И внезапно сомневающийся голос, что совсем недавно тихонько шептал мне: «Нет, не совсем, еще не то», – куда-то исчез, раз – и нет его.

Как же я сразу-то не подумал? Так всегда себя спрашиваешь, когда попадаешь в точку.

А сейчас все яснее ясного.

Букв четыре, как в слове «гора».

Слога два. Склон без солнечных лучей, зато с проблесками счастья. Огнеупорный склон.

Два слога, как один всплеск.

Убак[23].

V

Убак тоже с нами на кухне. Можно подумать, что он меня ждал.

Я осторожно выглядываю в окно и сам себе не верю – неужели я уеду с ним вместе? Да, это он, совершенно точно, сказка о подменышах – это совсем другая сказка. Я узнаю полоску на лбу и походку, еще косолапую, но уже по-кошачьи вальяжную. Какой же он красавец. Изумительный. Я наблюдаю за его встречей с жизнью. Уткнулся носом в плитку. Через каждые десять шагов встреча с новой вселенной, которую предстоит изучить, – ножка стола, мешок с картошкой, два полена, тапок, еще одна ножка и снова мешок с картошкой. Никаких сокровищ не надо, только следи за ним. И запоминай. При малейшем шорохе он замирает, хочет узнать, что случилось. Интересно, он понимает, сколько открытий ему еще предстоит?

Для меня наступила редчайшая минута – такой не было еще никогда: жизнь поместила меня туда, куда следовало. Все сошлось – свет солнца и звучание слов, человеческие заботы и будущее. Все, что казалось случайностью, дрейфом по течению, ролью наблюдателя со стороны, встало на свои места, чтобы возникла эта кухня, а у меня ответственная роль, в которую мне придется впрячься всерьез.

Мадам Стена пощадила меня, избавив от сцены расставания Убака с матерью, с его семьей, он был на кухне и появился здесь словно бы из ниоткуда. А вдруг они плакали? Или визжали от страха?

Бесчеловечно отрывать живое существо от семьи – люди, когда это их касается, предусмотрели на этот случай закон и наказание. А животные избавлены от подобных чувств. Нам удобно так считать, так мы избавляем себя от ненужных треволнений. Вообще люди как хотят, так и рассуждают о животных. Хотят – объявляют их венцом творения и образцом для подражания, хотят – поджимают губы и говорят об их жестокости и бессердечии.

Я вошел без стука, так сказала мне мадам Стена.

Убак прекратил свои исследования и побежал ко мне. Ему словно подсказали, что надо сделать, и ничего лучшего он сделать не мог. Я подхватил его на руки, потом посадил на плечо. Возможно, мне надо было, наоборот, присесть на корточки? Мы с ним поцеловались или что-то в этом роде, язычок у него шершавый, как промокашка, и запах изо рта не совсем тот, какой ждешь при втором свидании. Крошечными острыми зубками он укусил воротник моей рубашки, потом пальцы, и они оказали ему вялое сопротивление. Он стал вдвое больше, но все равно я ощущал его ребрышки, теперь он обрастал по всему тельцу шерстью, а нос и подушечки на лапах были у него розовые, как драже, а сами лапы, похожие на кротиные, умилительные до невозможности. Стали видны глаза, а крошечный хвост работал, как метроном, настроенный на темп 200. Из своей крошечной писюльки – школьная медсестра отвергла бы ее не моргнув глазом – он слегка писнул на меня, я не сомневался, что от радости. Господи, какой же он красавец! Я потребовал подтверждения у мадам Стена, и она подтвердила, да, красавец, и она тоже была красавица в своем синем платье, смотрела на нас, и глаза у нее были влажные, потому что привыкнуть к такому невозможно. Я бережно поставил Убака на пол, показав тем, кому это надо, что он попал в хорошие руки. А мы уселись на дубовые стулья с плетеными сиденьями, кофе был горячий, клеенка сияла. По-моему, в этой кухне не переводились горячие пироги, сегодня был со сливами.

– Ну вот и дождались.

– Да, вы правильно сказали.

– Придумали имя?

– Убак.

– Удачно.

– Мне тоже так кажется. Только расположен в тени.

– Я сразу вспомнила школу, никогда не знала, какой склон в тени, какой на солнце.

– Я тоже всегда их путал.

– И знаете, мне всегда больше нравились вопросы, чем ответы.

– Вам повезло, вопросов всегда пруд пруди.

Напоследок я подписал несколько бумаг и чек. Она тоже что-то написала и протянула мне медицинскую карту, сверху было написано «Убак», глупо, конечно, но меня это растрогало, до этого я произносил его имя только про себя. Мадам Стена перечислила, какие предстоят прививки, рассказала про режим – сколько раз кормить, в каком количестве, какие годятся марки сухого корма. До чего же мадам Стена деликатна! Она дает советы, а не диктует, привлекает внимание, а не пугает. «Все будет хорошо», – говорит она. Да, пусть так оно и будет.

Ее кухня – шлюз. Ты покидаешь один мир и вплываешь в совершенно другой – есть конец, есть начало, и нет возможности повернуть обратно. Росчерк пера, три килограмма шерсти, и ничего уже не будет таким, как вчера. Убак постарался – и так он всегда будет поступать и в дальнейшем тоже, – постарался лишить минуту пафоса: свою жажду исследований он перенес на заднюю часть хозяйкиного чао-чао, положил свои крошечные передние лапки ему на бедра и сделал несколько совершенно недвусмысленных движений. Чао-чао лениво от него отмахнулся. Мы с мадам Стена от души рассмеялись. У собак есть дар отменять всяческие церемонии или помогать нам от них избавляться. Убак, еще совсем малыш, но в нем уже совершенно определенно была сексуальность. Когда мы с ним уже жили вместе и когда мой компаньон принимался искать себе партнершу, я часто себя спрашивал, что ему нужно – телесное удовольствие или его направляет инстинкт, настоятельно требуя продолжения рода? В день, когда он страстно приник к ноге Луизетты, моей усатой соседки восьмидесяти лет, я понял, что это поиск вообще чего-то совершенно другого.

Еще побродив, Убак улегся у моих ног идеальной иллюстрацией к учебнику по приручению собак. Он устал, сил больше не было. Еще бы! За час он переделал дел больше, чем за все время со дня рождения. Мадам Стена сказала, что он уже побывал у нее в доме вместе с сестрами и братьями, что она обязательно приносит сюда щенков, чтобы они привыкали к другому миру – пылесосу, Жан-Пьеру Перно[24], дверям, которые хлопают, к деловитой возбужденности людей. Я ее поблагодарил, хотя, может, это и глупо. Но вообще-то, может, лучше людям привыкать к молчаливому спокойствию собак?

Вот мы уже и навсегда вместе, и это ненормально, потому что сначала должны быть свидания, надежды, страхи, розы, стихи, постепенное отмыкание затворов и тогда только две жизни сливаются воедино. А с собакой – вы входите в дом один, проходит час, и вы уже слиты. Потеряли подготовительный период, выиграли в надежности.

– Я знаю своих собак… Да, собаки… Так вот, я чувствую, что Убак очень рад, что уезжает. И я говорю это не для того, чтобы вас успокоить.

– Но вы меня все-таки успокоили.

Убак действительно этого хочет? Ему это нравится? Вопросы, которые станут мелодичным припевом в нашей будущей жизни, и на них не будет ответа, а будут только истолкования, прекрасные и ужасные.

– С людьми по крайней мере можно разобраться, они говорят.

– Да, они могут сказать, что им надо.

Я бы часами беседовал с мадам Стена. Может быть, я в стадии зарождающейся влюбленности? Не в нее как в человеческое существо, а в нее как в источник, раздающий возможность любить…

Я встал, Убак тут же встал тоже. Спасибо, малышок, ты облегчаешь мне этот очень важный момент – я бы не вынес, если бы мне пришлось начинать с принуждения, если бы только крепкая мужская рука решала твою судьбу. Мадам Стена и я сказали друг другу «до свидания» – настало время, можно сказать, носовых платков, и каждый охотно передал возможность вытирать ими глаза другому. На протяжении многих лет я буду посылать ей фотографии, как это делают тюремщики – подтверждая: вот он, он жив.

Мы (именно так – мы) прощаемся с фермой. Я машу рукой, обещая новые встречи. Помогаю Убаку тоже сказать «до свидания», а сам не свой от радости, что мы уже за воротами. Обернувшись, я замечаю табличку и узнаю, что ферма носит название «Костер», а в первый раз я этой таблички не заметил. Костер – это погибель, сгорание, конец, но это и жар, тепло, жизнь. Я делюсь своими соображениями с Убаком, и он, похоже, со мной согласен, потому что мотает головой, как мотают игрушечные собаки на полке за задним сиденьем. Так у нас и поведется, разговоры войдут у нас в привычку. И я всегда буду спрашивать Убака о его мнении. Может, начало этой привычки и положила наша с ним первая совместная ухабистая дорога, которая заставила его мотать головой? Иногда во время наших бесед Убак будет мне показывать, что скучает, что он уже сто раз от меня слышит одно и то же, но обычно он будет внимательно меня выслушивать и выражать свое одобрение. Будет случаться порой, что мне захочется услышать от него совершенно определенное мнение, я буду решительно на нем настаивать, но он не согласится, и я подчинюсь присущей ему неподкупной честности.

Я устроил его на сиденье в кабине. Отсюда далеко все видно. Он ничего не упустит. Все проплывает, ничего не задерживается.

– Знаешь, мир вокруг не всегда так мчится. Захочешь, и он замедлится.

Во всех руководствах говорится, что для путешествия щенков необходима клетка, что это спокойно для них и безопасно для окружающих. Интересно, какое живое существо чувствует себя в безопасности, попав в клетку? Если опасность возникает при торможении, значит, не будем тормозить. Мне не показалось, что Убак плохо себя чувствует в машине, зато вокруг такие чудеса – чего только не насмотришься: горы вдали, горизонты, Патагония. При каждой остановке фургона – на красный свет или еще по какой-нибудь необходимости – Убак решал, что настало время великого перелаза с его места на место водителя. Мне показалось, что ему хотелось бы свернуться у меня на коленях. Я сказал ему «нет», но в моем «нет» не прозвучало никакой категоричности, и он продолжал елозить туда-сюда и в конце концов свалился – ну что тут скажешь? Он же у себя дома.

Доехали до платной дороги, и дама в кабинке, которой надо было платить, заметила Убака и тут же начала улыбаться. Еще бы! Он же красавец! И вот еще одна вещь, которая точно известна про щенков, – благодаря им вы улучшаете жизнь и мужчин, и женщин, которых встречаете, если только у них не каменное сердце. А так полминуты – и все растаяли, перестали быть, кем были, забыли, что делали, смотрят на беспомощное чудо и говорят детскими голосками: ах ты, лапочка, ах ты, прелесть! Бывают дни, когда излучение счастья добирается и до вас, и вам начинает казаться, что эти слова относятся и к вам тоже, но длится это недолго. Вы награждены косвенно тем, что восхищаются вашим щенком, и этого вполне достаточно. А щенки и вправду достойны восхищения, они ничего не делают, чтобы нравиться, они есть, а больше ничего и не нужно. Прелесть, не стремящаяся извлечь никакой выгоды, – вот высший пилотаж, который обезоружит каждого, имейте это в виду, павлины! У животных есть некая особенность, философы назвали ее «чистым даром»: я не хотел ничего тебе давать; я ничего не лишаюсь, давая тебе; не воображай, что мой дар стал твоим, он делится между всеми, но, если он тебя радует, мы тебя его не лишаем – да здравствует бескорыстие! Это что-то вроде неаполитанской кофейни – подвешена в воздухе и открыта для всех.

Обычно после секунды восхищения люди спрашивают, сколько ему, девочка или мальчик, как зовут и с завистливым вздохом сообщают, что тоже бы хотели провести свою жизнь в такой компании. И я всякий раз на автомате отвечаю, что ничего им не мешает это сделать. В ответ мне тут же извлекается причина, уже несколько затрепанная от частого употребления: ненормированная работа без гарантированного отпуска; квартира без балкона с бессердечным сожителем. Но ведь всегда что-нибудь да не так; дожидаясь, чтобы все было зашибись, никогда не стартуешь. Кое-кто – и таких встречаешь гораздо реже – честно признается, что им не хватает смелости на то, чтобы завести собаку. И наконец, последняя категория, назовем ее «нытики», они клянутся, что никогда больше не заведут собаку, потому что были буквально раздавлены ее смертью. «Когда его не стало…» Я никогда не понимал людей, которые, глядя на начало жизни, говорят о смерти. Поверьте, впереди у вас немало времени, еще успеете о ней подумать.

Мы подъехали к Мон-Ревар, огромному плато на той же высоте, что и Экс-ле-Бен. Редко, когда в это время на нем так много снега. Дул ветер.

В самом деле, можно подумать, что уже наступила зима.

VI

Сколько же народу высыпало на первый снег! Хочется его потрогать, в нем поваляться, по нему покататься. Первый снег притягивает, как магнит, – всегда! – потому что всем известно: сегодня он есть, а завтра поминай как звали. На горнолыжных курортах срочно заработали ресторанчики, кое-где и пункты проката лыж тоже, в воздухе пахнет лыжной мазью и жареной картошкой. Убак тоже полон нетерпения, он ерзает на сиденье, неужели догадался, что это белое вещество, готовое осуществить все, что придет в голову, станет нашим верным компаньоном?

Ему хочется спрыгнуть с сиденья, и я считаю, что он вполне на это способен – готовность к риску приходит к собакам вообще-то позже, приходит или в программе вообще такового не предусмотрено. Я ставлю Убака на землю. Он спокойненько шагает по снегу – не замер, не застыл: кто-то из его бернских предков шепнул ему, что это не та штуковина, которой стоит бояться. Ну что же, началась наша с ним жизнь, и я наблюдаю, как он себя поведет. Он уткнулся в землю. Ладно, думаю я и совсем не боюсь, что он убежит. Убак бежит и останавливается при самой малой малости. От изумления, недоумения, удовольствия чего-то ждать. Жук в снегу, детский вскрик, тень от облака. Смотреть на него – сплошное удовольствие. Он с радостью погружается в то мгновение, каким наделяет его жизнь, он весь в нем, весь в настоящем, и больше ничего для него не существует, но при малейшей оказии он так же охотно покидает это настоящее, и его собственная жизнь уже течет совсем не так, как обещало предыдущее мгновение. От полноты одной минуты к полноте другой – так течет жизнь собаки, в ней нет места для расчета, а есть просто неистощимая радость существовать. И в этой радости суть жизни с собакой – ты вспоминаешь, что в часе – шестьдесят минут, что каждая из них что-то значит, и ты можешь переноситься от одной к другой, открывшись неожиданности и неизвестности, двум неисчерпаемым источникам надежды.

Но, очевидно, что-то все же встревожило Убака, потому что он больше не отлипал от моих башмаков. На протяжении нескольких метров он отважно тонул в рыхлом снегу, но потом понял, что идти по следам от моих ботинок гораздо сподручнее, и теперь он шел за мной следом. Как собака, сказал бы какой-нибудь дурень. Еще утром у него были сестры, братья, была мама, успокаивающий запах земли – потом хоп! – и у него нет никого на свете, кроме меня. Без меня он здесь умрет от холода, голода и полной растерянности. И вот возникает чувство, и оно до невозможности лестное, что ты защитник и покровитель этого птенца, но кроме этого, ты совершил поступок, за который тебе стыдно: ты утащил птенца из гнезда. Все сгладится, все поправимо. Для того чтобы завоевать доверие птенца, понадобятся часы, дни, месяцы, так что пока я напрасно говорю ему: все хорошо, ты ничего не бойся. Я знаю, что между нами наладится разговор тогда, когда слова будут всегда подтверждены делом. И это по мне, не люблю кормить обещаниями.

– Ты знаешь, что тебя все равно обязательно кто-нибудь бы да забрал. Так что, может, не так уж и плохо, что тебя забрал я?

Не знаю, почему мы всегда разговариваем с собаками? Может, в глубине души каждый надеется быть первым, кому собака ответит?

Я отпустил Убака бегать, пусть делает что захочет. Я стараюсь не сторожить каждый его шаг, так я только научу его всего бояться.

И вдруг откуда ни возьмись здоровущий хаски мчится к Убаку на всех скоростях. Грудь колесом, мускулы играют, нос по ветру – без сомнения, кобель. И тут выясняется, что я боюсь собак. Его хозяина не волнует, что он проглотит моего Убака и не подавится. «Он не злой», – говорят обычно в таких случаях. Почему – черт бы побрал всех хозяев здоровенных собак! – они отмазываются этой жуткой фразой? Хаски и Убак встретились и обнюхивают друг друга, собаки начинают знакомиться сзади. Убаку хочется поиграть, в детском возрасте не известно ничего, кроме забав; коварство мира не успело еще пока обнаружиться. Убак ничуть не напуган, то ли не понимает, какой перед ним великан, то ли интуиция ему подсказывает, что перед ним великан милостивый? Неужели так работает инстинкт? Если бы мне пришлось иметь дело с сородичем, у которого плечи шире моих раз в пять, и он бежал бы ко мне, раздувая ноздри, а все вокруг мне говорили, что он очень вежливый, я бы, конечно, замер, и у меня наверняка не сработал бы инстинкт, подсказывающий, что будет дипломатично обнюхать ему корму. Хаски умчался, как и примчался. Убак нашел себе новое занятие.

Ну вот, мы успешно – в первую очередь Убак, конечно, – справились с первым налетом.

По огромному белому полю люди перемещаются не как попало, они двигаются к цели, к какой-нибудь заметной точке. Люди направляются к темному шарику, он становится точкой притяжения. Убак примагничивает сердца даже тех людей, кто не хотел ему поддаваться, он сплачивает всех чувством счастья, потому что всем подарил возможность побыть счастливыми. Хореография на белизне мне нравится, мне не обидно быть незаметным спутником главной планеты. Бывает, что и собаку заводят ради такой вот магнетической хореографии. К моему щенку часто обращаются «старичок», словно намекая, что жизнь идет по кругу. Когда я говорю, что он Убак, спрашивают, где Адре[25]. Придется мне приспособиться к этой географической шутке. Более просвещенные интересуются, куда делся его бочонок с ромом, и мне приходится объяснять, что фляжки с ромом носят сенбернары, а не берны, и это моя вторая дежурная реплика. Но вообще-то такое общение мне по душе – живешь и с людьми, и в сторонке; возможность поделиться, услышать слова одобрения – нелишнее для человека, который живет зачастую без ощущения собственной полезности.

Теперь мы с Убаком в лесу. Смотрю, как он пробирается между заснеженными ветками. В наших краях кого только не встретишь. Ему мог бы достаться рыбак, и жил бы он на берегу озера. Или виноградарь, и бегал бы тогда по винограднику среди лоз. А мы с ним будем жить в горах. Понятно, что мои привычки, пристрастия, предпочтения – словом, образ жизни – будут влиять на Убака и его формировать. Я, который никогда не соглашался с детерминизмом, сам стану его воплощением для Убака. Буду причиной всех его метаморфоз. Декарт был неправ, животные не подчинены единому всеобщему закону, который управляет их поступками и определяет их сущность. Они несводимы к данности, доставшейся им от рождения. Отличаться от себе подобных как существо думающее и чувствующее – удел не только человека, хотя он на это претендует. То, что Убак будет делать, узнавать, испытывать в зависимости от своего окружения и обстоятельств, сделает его отличным от его одиннадцати братьев и сестер и сложит его особенную индивидуальную судьбу. А я буду главным автором изменений, его новых склонностей, неочевидных нагрузок. Жизнь дотянется до него через меня. Своими пожеланиями и предложениями я избавлю его от неопределенности, и я принимаю на себя эту ответственность. Мы с Убаком во взаимодействии, вместе с ним буду меняться и я, и вместе мы бросим вызов непреложности судьбы. Жизнь интересна тогда, когда получается ее изменять.

Иногда Убак принимается плакать. Он прочно усаживается посреди комнаты и начинает скулить.

Я не могу себе представить, чтобы он так жаловался своей маме. Он что, уже догадался о моей человеческой слабости? Что он хочет мне сказать? Мне никогда не нравилась спокойная жизнь, и вот они, тревоги! У меня сплошные вопросы, то-то бы я порадовал ими мадам Стена. Это капризы маленького лодыря? Или просьба посмотреть, где болит? Закружился вихрь предположений. И они такие разные в зависимости от моего собственного самочувствия. Но недоумений будет все меньше по мере того, как мы будем все теснее сживаться. Мы будем все лучше знать друг друга, у нас сложится свой язык. В нем не будет слов, но, возможно, это к лучшему. Будут взгляды, почти незаметные звуки, изгибы туловища, встающая шерсть, множество малозаметных знаков, известных только нам и дающих возможность общаться существам разной породы. Кто знает, может, Убак научит меня распознавать феромоны. И тогда я смогу ощутить инаковость – этим очень важным словом часто пользуются для того, чтобы покрасоваться, потому что всем известно, именно оно лучше всего укрепляет наше необыкновенно высокое мнение о себе; нет, я имею в виду самую настоящую инаковость, – инаковость совсем не похожих на нас существ, которые ничем не могут нам помочь распознать, какие они и что из себя представляют.

Мы вернулись в фургон, и я предложил Убаку в котелке немного воды. Он пьет. А я радуюсь тому, что понял, как ему хотелось пить. Это малая малость, но я просто торжествую. Между нами: счастье – это тепло от мелочей. Если он поместит в свой маленький желудок столько воды, что немного ее выльется на пол моей кабины, значит, он напился досыта. Котелок из нержавейки, и Убак очень удивлен, увидев в нем самого себя, и залаял на эту собаку. Я усадил его на сиденье, он сильно промок, и вокруг него образовалось серое пятно – я и не подозревал, что он так извозился: черная с коричневым шерсть – отличный камуфляж. Сейчас не время думать о будущих годах, когда я должен буду вернуть этот фургон «как новенький». Убак уже показал мне, что настоящее самодостаточно, так что не стоит тревожить себя неурядицами завтрашних дней.

Мы едем по направлению к дому с небольшой остановкой в зоомагазине. Убак уже спит. Любопытство, возбуждение, может быть страх, – все, что его будоражило, побеждено усталостью. Думаю, что, когда там, на снежной поляне, он вернулся ко мне, немаловажным было и ощущение безопасности тоже.

Я веду фургон и думаю, до чего необыкновенный у нас с ним первый день – его опасения, его полеты и мое необычное самоощущение. Взять на себя чужую жизнь – значит сделать более уязвимой свою и одновременно почувствовать себя сильнее, я чувствую это особенно остро, потому что у нас нет кровной связи и потому что я во всем главный.

Беззащитная крепость – вот во что превратил меня Убак, войдя в мою жизнь.

И до чего же мне это нравится!

VII

Зоомагазин находится на окраине Шамбери, точь-в-точь такой, как все магазины их сети, – зеленый куб.

Фургон я оставил на парковке. Убак тут же проснулся, он чувствует малейшее изменение.

Я вхожу в магазин с ним на руках, думаю, что ходить сейчас он вряд ли сможет. Вообще-то это запрещено, но в присутствии Убака запреты как-то смягчаются. Необходимость, гордость обладания, желание показать – в моем решении всего понемножку. «Вам обязательно его сюда тащить?» – этот вопрос мне будут задавать всюду, от Каза Валерио[26] до Эйфелевой башни, и я терпеливо буду ждать, чтобы они мне сами на него ответили.

Сколько раз я проезжал мимо, не обращая внимания на этот магазин? Если подумать, то просто удивительно, как много ты всего отсекаешь, занятый своими делами, тебе в голову не приходит, что с тобой рядом располагается целый мир, но приходит день, и ты случайно или по необходимости толкаешь дверь и попадаешь во вселенную по соседству, и тогда узнаешь, в какие игры играют там люди, к чему стремятся и какие в ней бушуют страсти. Вселенной по соседству может оказаться филателия, воздушные змеи или собачий клуб – в жизни существует множество ниш. А потом приходит другой день, причем совершенно неожиданно, и какая-то из этих ниш становится для вас самой главной и заслоняет все остальное.

Войти в зоомагазин, по сути, и означает перейти границу новой вселенной. Ты попадаешь в настоящие джунгли, теряешься, как новичок, а тебе-то понадобилась всего-то косточка, мисочка или другая какая-нибудь мелочишка для твоего пса, а перед тобой вдруг открывается целая страна с неведомой культурой: в ней свои запахи, звуки, символы, в ней люди не такие, как мы, у них свое общение, свои законы красоты и уродства, но твое воодушевление неофита не дает тебе вникать во многие тонкости. Новую страну оглядываешь с улыбкой, может быть с вожделением или опаской, двигаешься осторожно, глазеешь по сторонам, чувствуешь себя неловко. Здесь говорят на другом языке, и он всегда немного удивляет. Убак на руках облегчает мне вторжение, он для меня волшебный ключ Сезам.

Хотя вообще-то мне не так уж незнакомо это место. Как-никак у меня был Яко. Но мне хотелось – и так оно и было долгое время – закрыть и не открывать эту дверь. Сегодня я ее открыл.

Магазин этот вообще-то очень большой – здесь вам продадут чай, бамбуковые чашки, юкку, крапивный суп, машинку для стрижки, рассаду тыквы, книгу рецептов и в специально оговоренные дни котенка. Перед вами ярмарка, загромоздившая китайскими безделушками полки с античными гримуарами, перемешавшая восточную философию с детским лепетом. Она стремится приобщить вас к неведомому, возвеличить все живое или низвести его до ничтожества. Зеленый здесь самый любимый цвет. Люди этой страны в зависимости от того, где они сами родились, хотят вновь связать с природой: кто-то все дурное в нас, а кто-то все наше хорошее. Здесь можно послушать диск с записью радующегося дельфина и голосами настоящих птиц. Здесь пахнет непальскими благовониями и какашками шиншиллы в зависимости от того, с какой стороны подул сквозняк. Спиртные напитки и собачий отдел находятся в самой глубине – для нетерпеливых душ торговля предлагает самую долгую дорогу. Чтобы добраться до собак, нужно пройти через птиц, которые больше прыгают, чем летают, потом через рыбок всех цветов радуги. Непохоже, чтобы эти воздушные и эти водоплавающие «любили друг друга нежной любовью»[27]. Может, вечером, когда дельфины молчат. Что ни отдел, то экзотика – Убак в зоомагазине настораживает уши, я широко раскрываю глаза.

Но здесь все же немного грустно. Спрашивается, каков был замысел, когда создавался мир? Творец создал эти веселые создания не для того, чтобы они были насильно заперты и томились в клетках и стеклянных банках. Его границы – это глубины и горизонты. Посадил их в тюрьму человек, повинуясь произволу своей страсти к торговле и уверенности в неравенстве уделов. Это же все равно что держать под замком ветер. Неужели все действительно забыли, как эти живые существа живут на самом деле? Суматранский барбус продается по три евро шестьдесят за штуку, такие вот дела. На этикетке написано, что он подвижен, хороший пловец, держится в средней части аквариума и одобрительно относится к ихтеосообществу (классическая мерзотная реклама, придающая себе значимости умными словами).

– А ты знаешь, что вместо такого мохнатика, как ты, я мог бы купить себе три сотни барбусов?

Совместная жизнь с собакой приучает к молчаливым возражениям, и, похоже, я собакам завидую – насколько комфортнее не иметь нужды отвечать на все подряд.

Вообще-то я только убеждаю себя и успокаиваю, будто я в стороне от этого безобразия; будто мое присутствие не делает из меня соучастника – Убак будет перепрыгивать через речки в горах, будет пробираться сквозь травы высотой до звезд, но только во время наших совместных прогулок. И разве это не такая же клетка по сравнению с отпущенной ему от природы свободой? Как-то на невзрачной улице Петрича[28] я видел одновременно бродячих собак: грязных, лохматых, в клещах, они держались стаей, были настороже и рыскали по помойке – и домашних: сытых, вылизанных, подстриженных одиночек в красивых ошейниках, гуляющих каждая с хозяином. Я тогда задумался, кто счастливее – бродячие или лощеные, или, возможно, и те и другие завидуют друг другу.