Ведические образы русского фольклора

Введение

В современном мире актуальность проблем этнической истории народов различных регионов нашей планеты очевидна. Рост этнического самосознания, повсеместно наблюдающейся в последние десятилетия, сопровождается повышением интереса к историческому прошлому народов, к тем трансформациям, которые пережил каждый из них в процессе своего многотысячелетнего становления. Для представителя современного урбанизированного общества стало духовной потребностью найти корни своего этнического существования, познать многообразные процессы, приведшие к формированию той этнокультурной среды, сквозь призму которой он воспринимает окружающий мир.

Поскольку возникновение и историческое бытие подавляющего большинства народов нашей планеты было связано с многочисленными миграциями, подвижками на новые территории обитания, вызывавшими изменения целого ряда факторов культуры как у народа-пришельца, так и у коренного населения, то сегодня, изучая этническую историю и культуру своего народа, мы, естественно, изучаем их в процессе исторических трансформаций и взаимовлияний многих племен и народов, в той или иной мере принявших участие в их становлении. Региональные этноисторические исследования в наше время приобретают особую остроту, так как именно знание истории собственного народа помогает современному человеку освободиться от узости националистического взгляда на мир, понять роль и значение вклада в общую сокровищницу человеческой культуры всех народов, осознать, что человечество едино.

Разумеется, решать сложнейшие вопросы этнической истории сегодня невозможно без привлечения данных самых различных областей науки. Здесь необходимо объединение усилий этнографов, историков, археологов, лингвистов, фольклористов, антропологов, историков искусства, а также палеоботаников, палеозоологов, палеоклиматологов и геоморфологов, так как развитие и становление народов происходило в определенных климатических зонах, в определенных ландшафтах, с определенной флорой и фауной, и это надо обязательно учитывать. Только в том случае, если на поставленные этнической историей вопросы будут даны взаимоподтверждающие ответы всеми вышеперечисленными отраслями науки мы можем, с известной долей уверенности, полагать, что приблизились к истинному пониманию того или иного этапа исторического процесса. Поэтому в настоящее время поиск ответа ни на один из вопросов этнической истории народов не может считаться правомерным без привлечения данных смежных наук.

Очень интересно отозвался в девятнадцатом веке по поводу русской культуры Виктор фон Хен: «Россия – страна вечных перемен и совершенно не консервативна, и страна ультраконсервативных обычаев, где живут исторические времена, и не расстается с обрядами и представлениями как бы к этому ни относились. Современная культура здесь – внешний лоск, она развивается волнообразно, порождает отвратительные явления; то, что сохранила Древняя традиция в отношении товаров, обычаев, инструментов и так далее, придумано солидно, разумно, с умом и с умением используется… Они не молодой народ, а старый – как китайцы. Все их ошибки – это не юношеские недоработки, а вытекают из астенического истощения. Они очень стары, древни, консервативно сохранили все самое старое и не отказываются от него. По их языку, их суеверию, их нраву наследования и так далее. можно изучать самые древние времена».

Федор Иванович Буслаев в своей знаменитой речи "О народной поэзии в древнерусской литературе, произнесенной в середине девятнадцатого века, подчеркнул, что: "ясное и полное уразумение основных начал нашей народности есть едва ли не самый существенный вопрос и науки и русской жизни". Пытаясь сегодня решить хотя бы малую часть этой задачи, мы обязаны обратиться к еще живой народной традиции и попробовать рассмотреть её сквозь призму многотысячелетнего прошлого, в котором скрываются основные начала нашей народности".

И основным сравнительным и дешифрующим материалом здесь, как и ранее, будут тексты гимнов "Ригведы" и эпоса "Махабхарата", что обусловлено "как большей степенью соответствия между ведическим и русским в силу лучшей сохранности в нем архаизмов, чем в западных языках, так и большей близостью русской мифо-поэтической традиции к индоиранской".

При этом еще раз подчеркнем, что в севернорусской традиции, сохранились такие элементы, которые архаичнее не только древнегреческих, но даже и зафиксированных в Веде. Свидетельством тому являются русские народные сказки, песни, заговоры, обряды.

Говоря о русской народной волшебной сказке, Буслаев подчеркивал, что: "Как обломок доисторической старины, сказка содержит в себе древнейшие мифы, общие всем языкам индоевропейским, но эти мифы потеряли уже смысл в позднейших поколениях, обновленных различными историческими влияниями, потому сказка относительно позднейшего образа мыслей стала нелепостью, складной, а не былью. Но в отношении сравнительного изучения индоевропейских народностей она предлагает материал для исследования того, как каждый из родственных народов усвоил себе общее мифологическое достояние".

Обращаясь к русским народным волшебным сказкам, широко распространенным и на европейском севере нашей страны, мы отнюдь не ставим перед собой задачи систематизации их типов, что давно сделано другими исследователями. Нас интересуют те мотивы, которые являются абсолютными аналогами древних индоиранских мифологических сюжетов или расшифровываются на их основе. В связи с этим кругом задач, имеет смысл прежде всего обратиться к той сказке, сюжет которой уже в какой-то мере анализировался выше.

Сказка о Царе Салтане

Итак "Сказка о Царе Салтане, сыне его – князе Гвидоне и прекрасной Царевне Лебеди" Александра Сергеевича Пушкина, который трижды записывал её: в Кишиневе, от своей няни Арины Родионовны и еще один раз, правда, источник остался не известен. Всё это свидетельствует о том, что данный сюжет был достаточно широко распространен и стойко хранился в народной памяти. Говоря о символическом языке русской прялки, мы уже отмечали, что зачин сказки "О Царе Салтане" берёт свое начало в древнейших пластах индоевропейской мифологии. Действительно, идея трех изначальных нитей – гун, творящих всё во Вселенной (белой, красной, черной), известная еще ведической мифологической традиции, трех прях-богинь судьбы в древнегреческой мифологии, очень четко зафиксирована в русской народной сказке.

Дальнейшее развитие сюжета свидетельствует о том, что именно ведические мифологемы легли в основу данной сказки. Вспомним, что сделали бояре с царицей-пряхой, матерью князя Гвидона и её сыном-богатырем, "росшим не по дням, а по часам" (что обычному человеку не свойственно, а присуще только божественным персонажам, пришедшим в человеческом облике в мир людей и обязательно возвращающимся в мир богов). В отличие от многих, широко распространенных сюжетов с вынужденным отправлением младенца в лодке, коробе по водам (во имя его спасения, или с надеждой на это спасение), здесь совершается целенаправленное убийство.

Бояре "царицу… в бочку с сыном посадили, засмолили, покатили и пустили в Окиян". Отданный стихии воды Гвидон именно в бочке начинает стремительно расти, именно ему, а не его матери, подчиняются волны. И это закономерно, ведь само его имя – Гвидон говорит о связи с водой, водными глубинами: древнеиранские Дон, Днепр, Днестр и русское слово "дно" – родные братья.

В дальнейшем сюжет- строится таким образом, что убийство превращается в свою противоположность – вечную счастливую жизнь на чудесном острове Буяне, где сбываются все желания, где "все богаты, изоб нет, везде палаты".

И здесь имеет смысл вспомнить один из сюжетов зачина Махабхараты – рассказ о Бхишме. Суть его такова: за провинность перед Творцом Брахмой восемь бессмертных богов были наказаны тем, что каждый из них должен был в человеческом облике прожить человеческую жизнь в мире людей. Но они упросили богиню священных вод Гангу избавить их от этой участи. Она согласилась семерых богов вернуть на небо, однако один из них (в образе воина Бхишмы) должен был остаться среди людей. Став женой царя Шантану, Ганга родила ему одного за другим семь сыновей и каждого новорожденного она топила в реке. Отдавая царю восьмого сына – Бхишму, царица сказала: "Знай, я богиня этой реки и мое имя Ганга. Блажен, кто оканчивает свою жизнь здесь, в волнах,– он обретает бессмертие и живет в обители богов".

Таким образом в сказке "О Царе Салтане" брошенные в море-океан (представление о котором в древности было связано с космическим, небесным океаном) мать и сын приплывают на остров-Буян, где на зелёном холме растет "дуб единый".

Здесь имеет смысл обратиться к русской фольклорной традиции и, в частности, к народным заговорам. Известно, что действие эпических заговоров происходит, как правило, именно "на Море-Океане, на острове Буяне", а в севернорусских диалектах "буян", "буй", "буево", "буевище – это кладбище, то есть "тот свет". Примеров заговоров, в которых фигурирует " остров Буян" очень много, вот некоторые из них:

"На море, на океане, на острове на Буяне стоит дуб таратынский. На тот дуб слетались двенадцать недуг, Двенадцать золотух"… ;

"На море, на океане, на острове Буяне, растет дубище, на дубище – сучище, на сучище сидит котище…";

"На море-океане, на большом Буяне, стоит дуб, старадуб…";

"На море Океане, на острове Кургане стоит сыр дуб…";

"На море-океане, на острове Буяне стоит дуб-карколист, вверх корнями, вниз ветвями…";

"На море на Океане, на острове Кургане стоит белая береза, вниз ветвями, вверх кореньями…

И здесь уместно вспомнить строки древнеарийского текста "Брахман": "Светлый помыслами, Царь Варуна держит крону дерева в бездонном пространстве, корни вверх, а ветви его вниз смотрят. Да проникнут лучи их в сердце наше".

Общеизвестно, что в индоевропейской мифологии дуб – это символ божества неба, не случайно дуб – символ Перуна у славян, а в древнегреческой мифологии Зевсу поклонялись в виде дуба у воды.

Иногда, правда, вместо дуба фигурирует береза (также одно из священных деревьев индоевропейцев).

Образ острова Буяна и дерева на нём (дуба или берёзы) настолько устойчив в русских заговорах, что даже тысячелетие христианства не смогло стереть его из народной памяти. И более того, христианские мотивы соединяются в заговорах с образом"святого острова" и "дерева жизни" в самые невероятные сочетания.

Например: "У этого Окияна моря стоит дерево-карколист; на этом дереве карколисте висят: Козьма и Демьян, Лука и Павел, великие помощники…"

Здесь невольно вспоминается Один – верховный бог скандинавской мифологии, изначально представлявший духовную власть, мудрость и сакральное знание, владыка небесного царства мертвых, удивительно близкий к арийскому Варуне, также владыке космического океана (небесного царства мертвых), царю закона и хранителю сакрального знания. Варуна, как было отмечено выше, связан с деревом, крону которого он "держит в бездонном пространстве" и "корни которого вверх, а ветви вниз смотрят". В русском заговоре фигурирует дерево-карколист, о котором в одном из текстов говорится, как о "дубе-карколисте, вниз ветвями, вверх кореньями". Именно на таком перевернутом вселенском дереве и "висят" христианские святые – "Козьмы и Демьян, Лука и Павел, великие помощники". Не сидят под деревом, не, наконец, сидят на дереве, а именно висят.

Вспомним, что скандинавский Один (Вотан или Ведан) сам себя принес в жертву и пронзенный собственным копьем девять дней висел на мировом дереве, после чего испил священного меда поэзии и получил руны-носители высшего знания и мудрости. Именно благодаря такой жертве Водан-Один соединяется с мировым деревом и является посредником между богами и людьми, "великим помощником".

О полнейшей перекодировке христианского образа свидетельствует и такой текст заговора:

"На море на Окияне, на острове Кургане стоит белая береза, вниз ветвями, вверх кореньями; на той березе Мать Пресвятая Богородица шелковые нитки мотает, кровавые раны зашивает…"

Связь Богоматери с мировым деревом в этом заговоре более чем очевидна, весь вопрос в том, что это за "Пресвятая Богородица"? Судя по всему, перед нами тот самый древний дохристианский образ Богини-Матери, которая "по представлениям индоиранцев ассоциировалась с мировым деревом".

Образ Пресвятой Богоматери в заговорах очень часто соединяется и с находящимся на острове Буяне священным Алатырь или Алатр-камнем – символом мировой горы. Вспомним, что в сказке "О Царе Салтане" дуб растет на холме, который является аналогом мировой горы или Алатырь-камня.

Причем Матерь Божия входит неоднократно в некую триаду, так в одном из заговоров: "В восточной стороне есть синее море Окиян: на Окияне море святой Божий остров, на нем бел Латырь камень, на камне святая церковь, в церкви золотой престол. На том золотом престоле сидит Матерь Божия с двумя сестрицами, прядет и сучит шелковую кудельку."

Вновь перед нами "три девицы под окном пряли поздно вечерком". Правда, есть такие варианты заговоров, где просто фигурируют три девицы. Например: "На море на Окияне, на острове Буяне стоит светлица, во светлице три девицы: первая иголочки держит, другая девица ниточки делает, а третья девица кровавую рану зашивает". Или: "Шли три девицы, три красные молодицы, не умели ни ткать, ни прясть, только кровь замолвлять. На море стоит камень, а на камне трость…". Или "Есть великий океан на море, в том великом океане-море есть каменна изба; в этой каменной избе сидят три сестры, самому Христу дочери. Большая сестра сидит у порога на золотом стуле, берет иглу булатную, вдевает нить шелковую, зашивает рану кровавую…"

Ранее уже отмечалось, что изображение Богини Рожаницы в народной орнаментике довольно часто заменялось лягушкой или "жабой". С этим образом, причем в очень специфическом контексте, мы встречаемся в русских заговорах: "На море на океане, на острове Буяне, лежит камень-латырь, на том на камне лягушка сидит", и тут же: "На море на Океане, на острове Буяне сидит баба на камне, у бабы три дочери: первая с огнем, вторая с полымем, третья руду заговаривает и ломоту".

Таким образом в заговоре между "лягушкой", "бабой" и Богиней Рожаницей поставлен знак равенства, все они связаны с Алатырь камнем на острове Буяне посреди "святого Океана-моря".

Надо отметить, что даже в тех заговорах, где, казалось бы, полностью исчезла древнейшая основа, отзвуки глубочайшей многотысячелетней архаики все равно дают о себе знать. Как в этом: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Стану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверями, из ворот воротами, стану на восток лицом, на запад кресцом. Сидит девица душа красная, Пресвятая Богородица, в трои золотыя пяла шьет, шелкова нитка, золота иголка…", или: "На море Окияне, на острове Буяне, стоит церковь соборная, соборная, богомольная. В этой церкви соборной, богомольной стоит мать Пресвятая Богородица", или: "На том Окияне море стоит Божий остров, на том острове лежит бел горючь камень Алатр, на камне святой пророк Илья с ангелами".

Море-океан, остров Буян, дуб-стародуб или заповедный камень Алатырь, как обязательные элементы сакрального пространства, присущи огромному количеству русских народных заговоров: "На море, на Океане, на острове Буяне стоит, крута гора Сион – матушка, на крутой горе растет дуб – стародуб", или: "на море, на Окияне, на острове Буяне стоит гора Арарат, а на той на горе, на Арарате, лежит заповедный камень", – христианская топография, попадая в древний текст, как бы переплавляется в нём, ничего не меняя по-существу.

Причем древнейшие сакрализованные пространственные элементы постоянно получают в заговорах определения такого характера, как: "пречистый святой Океан", "святой Божий Остров", "святое море Окиян", "Окиян-море железное".

Как было отмечено ранее, во многих индоевропейских мифологических традициях дуб связывается с образом бога-громовержца, Владыки неба. Эта связь четко фиксируется в народных заговорах, сохранившихся в России до наших дней: "На море на Океане, на острове Буяне гонит Илья Пророк на колеснице гром со великим дождем", или: "Встану я, раб божий благославясь, пойду перекрестясь, умоюсь утренней росою, утрусь тонким белым полотном и пойду из избы в двери, из дверей в ворота, под восточную сторону к Окияну морю. На том на Окияне море стоит Божий остров на том острове лежит бел горючь камень Алатр, а на камне: святой пророк Илья с небесными ангелами…"

Исключительно интересным представляется текст следующего заговора, записанного Верещагиным в Вятской губернии: "Встану я, раб божий (имя рек) благословись и перекрестясь, умывшись светлой водой и утершись Владычицыной пеленой, пойду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, в широкое раздолье, на море Киян, на остров Буян. На острове Буяне идет сам царь с медовыми устами, с железными зубами".

Вероятно, здесь имеет смысл обратиться к гимнам Ригведы, где с мёдом связаны образы неба и Бога-Творца. Так в гимне "Ко всем-Богам" говорится: "Мед навевают ветры благочестивому, мёд струят реки. Медовыми для нас да будут растения! Мёдом пусть будет Небо – наш отец!"

Обращаясь к божествам утренней и вечерней зари, врачевателям-всадникам, странствующим на запряженной коне-лебедями колеснице по небу – Ашвинам, древний певец просил: "Испейте мёду устами, пьющими мёд. И запрягайте для мёда вашу милую колесницу! Вы освежайте мёдом колею на дороге. Вы везете мешок, полный мёда…"

Аналогии более чем очевидные, хотя между русскими заговорами и гимнами Ригведы пролегли тысячелетия.

А. А. Вигасин в комментарии к книге Р. Б. Пандея "Древнеиндийские домашние обряды отмечает, что: "мёд у индийцев символизировал сущность жизни, бессмертие, он обладал оплодотворяющими способностями и поэтому его вместе с маслом лили в первую борозду (Атхарва-веда)".

Возвращаясь вновь к сюжету сказки "О царе Салтане",

вспомним о ещё одном ведущем персонаже – Царевне-Лебеди, у

которой "месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит".

В сказке "О царе Салтане" перед нами лебедь предстает символом звёздного неба, и это закономерно, в санскрите «ханса» – «гусь, лебедь, душа, высший дух».

Стоит вспомнить, что в хорезмийской концепции происхождения Вселенной есть свидетельство того, что "изначальное божество, заключающее в себе части мироздания, представлялось в образе водоплавающей птицы, что спутником Сарасвати – великой водной богини ведической эпохи был гусь-лебедь, который олицетворял собой всеохватывающее небо.

Напомним, что Юрий Рапопорт считает, что образ водоплавающей птицы "отражает представление об изначальности водной стихии, которую в авестийском пантеоне олицетворяла богиня, чье древнейшее имя, как полагают, было скрыто за тройным эпитетом Ардви Суры Анахиты". Этот образ также зафиксирован в многочисленных заговорах.

"В Окияне-море пуп морской; на том морском пупе – белый камень Олатырь; на белом камне Олатыре сидит белая птица", или: "На море на Окияне, на острове Буяне, на зеленой осоке сидит птица, всем птицам старшая и большая."

В некоторых заговорах остров Буян прямо называется погостом или кладбищем: "Стану, я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь, пойду я на погост, на Буево… поворочу я на святую могилу, спрошу я у мертвого мертвеца…, " и соотносится с местом, где покоятся умершие: "На мори на Кияни, на острови на Буяни, на камне на высоком стоит гробница, в гробнице лежит красная девица…"

Интересно, что и тридцать три морских витязя – братья Царевны-Лебеди, связанные с морем-Океаном и островом Буяном (в сказке о "Царе Салтане"), известны русским заговорам: "На море Океане, на острове Буяне лежат тридцать три мертвеца…"

Здесь имеет смысл вспомнить, что в ведийской мифологии, как и в древнеиранской общее число древнейших богов составляло тридцать три: на небе – одиннадцать, на земле – одиннадцать, в водах – одиннадцать.

В гимне "К Ашвинам" певец зовет: "Сюда, о Насатьи, с трижды одиннадцатью…", то есть со всеми богами: восемью Васу, одиннадцатью Рудрами, двенадцатью Адитьями, живущими в глубинах неба – космического Океана Вечности.

И наконец, о том, что в сказке "О Царе Салтане" остров Буян действительно является "тем светом", местом, где обитают умершие, свидетельствует постоянное оборотничество князя Гвидона, который при своих возвращениях в мир живых (царство Салтана) использует чужое обличье.

Общеизвестно, что в народном представлении у мёртвых нет обычного земного тела ("у навей нет облика"), поэтому они могут прийти в этот мир, только позаимствовав у кого-то его плоть.

С этими представлениями связана традиция ряжения на Святки и Масленицу – дни, посвященные предкам, возвращающимся на время в этот мир – мир живых. Виноградова в своей книге "Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян" подчеркивает, что ряженые (окрутники, кудесники, шуликоны, колядники, полазники) и нищие являются теми ритуально значимыми лицами, при посредничестве которых, можно связаться с миром умерших.

Здесь стоит отметить, что русское слово «нищий» соотносится с древнеиндийским «нистияс»      что значит "чужой", "нездешний", и в целом аналогично понятию "ряженый". Виноградова считает, что "По-видимому, можно разделить мнение ряда специалистов о том, что есть основания (в том числе и языковые свидетельства) предполагать, что нищие воспринимались как заместители умерших, а щедрое их одаривание – как отголосок поминальных жертвоприношений."

Для того, чтобы живая душа не осталась навсегда на "том свете", ряженые категорически запрещали называть себя по имени, узнавать себя. За нарушение этого запрета провинившегося "били смертным боем", так как считалось, что душа поименованного может не вернуться в его тело, занятое на время святок или Масленицы кем-то из его предков. Такое положение могло принести общине неисчислимые бедствия, ведь в дни святок и Масленицы все жили по законам "перевернутого мира"– мира предков.

Но по окончании этих обрядовых циклов все возвращалось на свои места, и живые начинали жить по законам мира живых людей. Оставшаяся же в теле человека душа умершего продолжала бы жить по законам мира мёртвых, принося живым вред. Ряженые обязательно в Крещенье (когда, как правило, трещали самые лютые морозы) после освещения воды, купались в проруби, возвращая "тому свету" душу предка, которому "одалживали" на время святок свое тело. Сделать это было необходимо ибо в древнейших представлениях кратчайший путь души на небо, в обитель богов – это погружение в речные или морские воды.

Цейтлин в своей статье "Знахарства и поверья в Поморье" пишет о весьма любопытном представлении о Вселенной, записанном со слов поморки Анны Семёновны Дуровой. Он пишет: "3ная эту женщину, как типичную поморку старого закала, я позволю себе привести выдержку из этой интересной заметки".

"Небо не имеет ни начала, ни конца. На нём протекают молочные реки, находятся золотые горы, на которых растут деревья с золотыми плодами и обитают мёртвые люди; старые из них сидят в золотых домах, а молодые катаются с золотых гор на чунках (салазках). Небо находится от земли очень далеко, но насколько далеко – этого никто не знает. За видимым небом есть еще несколько небес, причем на самом верхнем живет сам Бог с Пресвятою Богородицею и ангелами хранителями. Небо открывается во время грозы. В полом (открытом) небе видали ходящих людей в белоснежных одеждах и навешанные рядами горящие лампады… По народному поверью, в это время можно просить у Бога всего, чего хочешь, например, отпущения грехов, долгой жизни, богатства славы, почести.

Солнце, по народному представлению, – греет от лица Божия. Оно ходит кругом земли по небесному пространству… Солнце уходит после заката за лес. Многие считают Солнце за женщину, что видно из существующей в народе пословицы – "солнце-сестра, а брат-месяц…"

Луна, иди месяц, как её обычно называют, по народному представлению греет от головы Божией. Она, так же как и солнце, ходит вокруг земли. Луна не закатывается, а лишь делается невидимою… Радуга, или "дождяная дуга", как её называют поморы, по поверью же последних, поднимает "воду на небо для людей живущих там"… Народ верит, что мертвец "всё слышит и видит" до тех пор, пока его не отпустят в могилу, только после третьей лопаты земли, брошенной в могилу, мертвец приобщается к небу и навеки избавляется от мирских сует".

Цейтлин подчеркивает, что среди поморов отмечается весьма оригинальное явление. Очень многие мужчины и женщины, всю жизнь проведшие в православии, на старости лет, когда чувствуется близость смерти, переходят в старообрядчество. Это явление массовое в Поморье. Объясняется это поверьем, что тот, кто принимает старообрядчество перед смертью, попадает прямо в царство небесное, ибо старообрядчество – это самая угодная Богу вера".

Таким образом на побережье Белого моря еще в начале двадцатого века сохранились верования, удивительно близкие к ведическим; небес не одно, а много; на небе текут необыкновенные реки, растут золотые деревья, стоят золотые горы. Солнце в Поморье почитается за женщину, а луна – за мужчину (как и в "Ригведе"), то , что "солнце греет от лица Божия", а луна – от "головы Божией" по-существу является прямым аналогом древним арийским представлениям о сотворении Вселенной (зафиксированным также в "Голубиной книге").

В "Гимне Пуруше" (Ригведа), говорящем о расчленении космического великана Пуруши и создании из его тела всей Вселенной, сообщается, что:

"Дух его Луной обернулся, Солнце оком его сияет, губы стали Агни да Индрой, обратилось ветром дыханье".

И то, что перед смертью поморы считали своим долгом перейти в старообрядчество, также свидетельствует о сохранении в народе древней веры отцов и дедов.

Возвращаясь вновь к сказке "О царе Салтане", мы должны отметить, что Пушкин удивительно бережно обошелся с мифологическим текстом, сохраняя все его детали. Так в сказке, помимо трех сестер-прях, присутствует и их мать – "сватья Баба Бабариха".

Этот образ мы встречаем и в заговорах. В одном из них говорится: "на море Океане, на острове Буяне сидит баба на камне, у бабы три дочери…:, в другом заговоре на атом камне сидит уже не баба, а лягушка.

В одной из обрядовых песен Вологодчины поется о том, что "за морем у Соловецких живет вдова. У нее три дочери – волосом сивые, собой красивые". В этом контексте очень интересным представляется вариант сказки "Пойди туда, не знаю куда", записанный Галиной Парадовской в Никольском районе Вологодской области) где жена Дмитрия-охотника – одна из трех "лесных дев", живущих вместе со своей матерью в далеком глухом лесу. А помогает ему найти "свата Разума" ("то, не знаю что") бабушка этих дев – лягушка. Именно она переносит Дмитрия-охотника через огненную реку. Интересно и то, что приказы "свата Разума" выполняют тридцать три молодца.

Здесь, вероятно, уместно вспомнить и сказку "О царевне-лягушке", и весьма интересный вариант сказки о Бабе-Яге, записанный в Новгородской области. В этой сказке девушка, сучившая нитки у ключа, уронила их в воду. Спустившись на дно за клубком, она встречает там Бабу-Ягу и её детей. Комментарий рассказчицы был следующим: "Баба-Яга – лягуха. Лягуха-бабка. Бабка-Яга – лягушка… обычная лягушка. Это прежний народ был такой – лягушки… Прежные люди такии были… Ведь это же давно, всё давно, начинался когда свет. Вот эти лягушки, говорят, и были – люди. Она на человека и похожа". Таким образом, Баба-Яга – лягушка обязательно является обитательницей "того света", где живут предки -"прежние люди".

В сказке "О Царевне-лягушке" очень четко проявляется связь между лягушкой и белой лебедью, ведь именно в образе "бедой лебедушки" улетает от Ивана-Царевича его жена – Царевна-лягушка.

Стоит вновь вспомнить русские заговоры, где в одном из них: "В Окияне-море пуп морской, на том морском пупе -белый камень Олатырь; на белом камне Олатыре сидит белая птица", а в другом: "На море, на Океане, на острове на Буяне, лежит камень – Латырь, на том камне лягушка сидит".

Баба-Яга-лягушка, связанная с лебедями и гусями, символами неба и души, является носительницей древних сакральных знаний. И здесь прямые аналогии с "Гимнам лягушкам" Ригведы, где носители сакрального знания – поющие гимны брахманы сравниваются с квакающими лягушками, и делается это отнюдь не для того, чтобы унизить мудрых волхвов.

Образ матери и трех её дочерей-прях, вероятно, один из древнейших в индоевропейской мифологии. В древней Греции – это божество необходимости, неизбежности Ананке или Ананка и три её дочери – мойры, богини судьбы – вечно работающие пряхи. Согласно мифам, Ананке вращает веретено, ось которого является в то же время мировой осью. Мойры же помогают вращению веретена – оси Вселенной.

Ананке близка к Адрастее, в которой орфическая традиция видела воплощение "законов Зевса, Кроноса, божественных, надкосмических и внутрикосмических". Согласно Эсхилу "мудрые поклоняются Арастее" – вершительнице справедливости.

В ведической традиции таким воплощением "законов божественных, надкосмических и внутрикосмических" была Пракрити – изначальная сущность, которая состояла из трех субстанций или трех нитей: саттвы – разумности, озаренности, благости (белой нити); раджаса – движения, страсти, желания (красной нити) и тамаса – инерции, тупости, сонливости, злобы, тьмы (черной нити).

Надо отметить, что в северорусской народной традиции сохранилась память об этих изначальных нитях, сплетающих судьбу человека. Так в одном из поморских заговоров (записанном Цейтлиным), говорится: "На море, на океане, на острове на Буяне сидит Клеймон Папаринский и Василий лекаринский и тугой лук натягивают, коренну стрелу натягивают… Бело пришло – бело прочь поди; черно пришло – черно прочь поди; красно пришло – красно прочь поди…" Вероятно, именно с этим древнейшим кругом образов связаны "сватья баба Бабариха" и три её дочери – пряхи в сказке "О Царе Салтане".

Надо отметить, что в этой сказке даже второстепенные детали повествования, при ближайшем рассмотрении, оказываются весьма серьезными и значимыми элементами мифа. Так первым, что сделал князь Гвидон, ступив на берег острова Буяна, было изготовление из дубовой ветки лука, тетивой которого становится "снурок шелковый" от нательного креста. Именно благодаря этому луку князь Гвидон спасает Царевну-Лебедь и в конце концов получает её в жены. Здесь невольно напрашиваются аналогии с ситуацией "Одиссеи", где не узнанный муж получает вновь супружеские права, натянув свой лук. Это представляется особенно интересным в связи с тем, что лук и стрелы – типично скифское оружие и изображения греков-лучников отсутствуют.

Возможно, объяснением такого особого отношения к луку вообще и его натягиванию, в частностей в древнегреческой мифологии, и в русской народной сказке служит то, что слово "лук" – кроме оружия включало представление о мужской сексуальной силе, и это зафиксировано в пракритской поэзии, в охотничьих песнях.

И, наконец, такой персонаж сказки "О Царе Салтане", как белка, которая "песенки поет, да орешки все грызет". Но в скандинавской мифологии сохранился образ белки, связанной с мировым деревом Игграсилем, которая снует по этому дереву, являясь посредником между "верхом" и "низом". Таким образом, практически весь сюжет пушкинской "Сказки о Царе Салтане" выстроен на основе архаических мифологем и является очень логичным мифологическим текстом с минимумом инноваций.

"Крошечка-Хаврошечка"

В еще более чистом виде древний ведический сакральный комплекс сохранился в русской народной сказке "Крошечка-Хаврошечка". Вспомним, что там мать (или праматерь) как бы перевоплощается в корову, охраняющую свою дочь (Крошечку-Хаврошечку) и помогавшую ей прясть и ткать, корова затем трансформируется в дерево (яблоню) с волшебными плодами.

Этот ряд хорошо известен еще в ведической традиции: Адити (несвязанность, изначальность, мать богов) – одновременно и рожающая женщина, и космическая корова, и "дерево с прекрасными листьями". В сказке о Крошечке-Хаврошечке мы вновь встречаемся со знакомым комплексом – матерью и тремя её дочерьми. В данном случае это – Одноглазка, Двуглазка и Триглазка.

В связи с образом Одноглазки стоит обратить внимание на то, что было отмечено еще Бируни писал, что по представлению индийцев "Венера была одноглазой". Индийская Венера – богиня счастья, богатства, красоты, плодородия, супруга верховного бога-творца Вишну и мать бога любви Камы – Лакшми, согласно мифам, появилась из океана, когда боги и асуры взбивали его, чтобы получить напиток бессмертия – амриту. По другим преданиям она появилась из первозданных вод в самом начале творения. Среди её имен: Падма (лотосная). Индира (прекрасная), Лола (непостоянная), кстати, широко распространенные гидронимы Русского Севера.

В древнегреческой мифологии богини судьбы мойры или парки – дочери богини неизбежности, необходимости Ананке – три пряхи, которые прядут и поют: Лахезис – о прошлом, Клото – о настоящем, Антропос – о будущем. Мы уже отмечали это, и можно было бы не возвращаться вновь к этому вопросу, но дело в том, что согласно Платону Афродита (Венера) почиталась древнейшей из мойр. Будучи богиней любви, красоты, изобилия, плодородия, браков и родов, она "являлась одной из первичных хтонических сил" и обладала "космическими функциями мощной, пронизывающей весь мир любви." Как и Лакшми, Афродита родилась из морской пены и одно из её прозвищ Анадиомена, то есть "появившаяся на поверхности моря".

В русской народной сказке Одноглазка – старшая из сестер и, судя по сохранившейся до наших дней сакральной свадебной севернорусской орнаментике, связана с брачными отношениями, воспроизводством потомства, то есть, выполняет функции Венеры. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что на праставках, как правило, изображаются стилизованные чередующиеся мужские и женские фигуры, между которыми помещены маленькие фигурки детей. Мужчины изображаются с характерными признаками пола и двумя глазами, а женщины – одноглазы.

Интересно, что в вышивке, ткачестве и народной игрушке горных таджиков женские персонажи тоже одноглазы, а мужские – с двумя глазами.

Общеизвестно, что в русской народной традиции все, что связано с "тем светом», прошедшим, как правило, хромо, криво, косо. Имеет смысл вспомнить, что старшая из Мойр древнегреческой мифологии (Лахезис или Афродита, которая была женой хромого бога-кузнеца Гефеса) пела о прошедшем, средняя – о настоящем (и была, как обычные люди, двуглаза), а младшая о будущем.

Треглазка русской народной сказки обладала именно такой способностью видеть то, что недоступно всем остальным. И здесь мы вновь находим прямые аналогии в ведической мифологии, в которой зафиксировано представление о третьем глазе как символе прозорливости, провидения будущего.

"Гуси-Лебеди"

С древнейшим обрядо-мифологическим комплексом встречаемся мы и в такой широко известной русской народной сказке как "Гуси-Лебеди". Уже отмечалось ранее, что образы водоплавающих птиц, и в частности гусей-лебедей, в индоевропейском мифологическом сознании носят двойственный характер – это символы индивидуальной и космической души, неба, верховного божества, гармонии и передатчики души из мира живых в мир мертвых, а в этом качестве – помощники смерти.