Век высоких скоростей

НЕПРИМЕТНЫЕ ДЛЯ ГЛАЗА

АЛМАЗЫ

***

Невзначай, как струна от смычка,

оживлённая прикосновеньем,

задрожала, стряхнула века,

зазвучала – и в то же мгновенье

заарканила сердце строка

незнакомого стихотворенья.

Так случается: издалека

дуновеньем сердечных созвучий

западёт в тебя чья-то строка –

и живительный импульс получен –

как желанная влага из тучи,

как младенцем глоток молока.

***

Грядущими метелями пугает

последний перед заморозком дождь.

По слякоти куда-то там шагая,

навстречу осени,

ссутулившись, идёшь.

И смотришь под ноги

рассеянно и тупо,

прохладой мелкой мороси дыша.

Промокший тротуар,

зонта продрогший купол,

ненастный день, мятежная душа.

В согласье с осенью

и хмарь на небосводе,

и под ногами волглые листы.

Как лишние отвергнутыми бродят

не по погоде светлые мечты.

***

Жизнь – в ладонях кристалл ледяной –

промелькнуло в сознании где-то,

и мгновенно со скоростью света

эта мысль распрощалась со мной.

День за днём в безвозвратность бежит

всё быстрее, быстрее, быстрее…

и сама же дыханием грею

тот кристалл, что в ладонях лежит.

День за днём от живого тепла

разрушаются хрупкие грани,

и однажды кристалла не станет,

потому, что в ладони взяла.

Не хочу! Не хочу! Не хочу!

Обращаюсь со льдом осторожно,

всё же капельки чувствую кожей –

каждой капле секундой плачу.

Нежеланные мысли гоню,

отвлекаюсь, и всё же, и всё же

изменить ничего невозможно –

сами тянутся руки к огню.

***

Синеватый свет из окна

поселил в душе непокой.

Вечер, сумерки, тишина,

карандаш, блокнот под рукой.

В черноте неведомо откуда

метеоров яркие штрихи…

Ничего загадывать не буду.

Ночь, новорождённые стихи –

ни о чём, кому какое дело,

что пыталась разглядеть в ночи.

Щурится луна осоловело,

утро, фар неяркие лучи,

кофе, душ…

В устойчивости зыбкой –

толкотня, троллейбус, дребедень…

Вежливость, приветливость улыбки –

это день, рабочий людный день.

***

Уж невезучая, так невезучая,

видимо, сбились весы у Небес:

ладно, орбита неверно закручена,

но и у счастья большой недовес.

Недоотвешено – недополучено,

а ведь безропотно стану потом

слабой травинкою, капелькой в туче

или на ветке дрожащим листом.

Боже, прости за крамольные речи,

но не на самом счастливом пути

дай напитаться теплом человечьим,

после хоть в камень меня обрати.

О хорошем

Я придирчиво смотрела на прошлое,

я с фонариком искала хорошее,

от обиды разглядела не сразу

неприметные для глаза алмазы.

Осыпается невзрачное крошево,

проявляются алмазы-горошины,

пусть горошина и невелика,

на дорожке набралось полмешка!

Сколько ж раз мне довелось наклониться!

Ломит плечи и болит поясница,

но прозрению внезапному рада:

присмотреться повнимательней надо.

***

Смирилась, дышится легко:

пейзаж дописывает осень.

И вдруг на холст судьбы наносит

любовь уверенным мазком.

И погружаюсь в маяту,

не замечаю листопада –

люблю и рядом пустоту

не удостаиваю взгляда.

Ещё б чуть-чуть – и расцвела

в преддверии зимы суровой,

но осень для мазка второго

с палитры краски не взяла.

***

Атрофирован ген везения,

так и живу.

Невезучая, по течению

тихо плыву,

на мимозу весной похожа я,

тронь – и свернусь.

Ненадёжно под тонкой кожею

спрятана грусть.

Атрофирован ген везения –

плохи дела.

И амура стрела весенняя

мимо прошла.

Изнуряю себя вопросами,

глупая, жду,

и в последний вагон с откоса я

не попаду.

Атрофирован ген везения,

нужный такой,

пред иконою – на колени я,

слёзы рекой.

Довелось уродиться гордою –

гордой умру –

в иссушающем душу городе,

не на яру.

Атрофирован ген везения,

ген перемен.

Атрофирован, вне сомнения,

не для гения главный ген.

***

Барабанит по зонтам дождь,

по стеклу и по крестам рам,

просветления в душе ждёшь

и уже не первый день – в хлам.

Истязает тишиной дом,

надоедливой тоски гнёт.

Допиваешь кальвадос, ром,

обжигаешь коньяком рот.

Напиваешься в умат, в ноль,

погружаешься в тепло грёз,

неизбывную в душе боль

охраняешь, как цепной пёс.

Уязвимою душой наг,

зазвонивший телефон – прочь,

расшатает алкоголь шаг,

на голгофу позовёт ночь.

Притупляется к утру взгляд,

папиросный обволок смог,

То ли рай в твоей душе, то ли ад,

не рассмотрит через смог Бог.

***

Канут в ночи бессонные

нелюбимые, бывшие,

ни в кого не влюблённые

и почти разлюбившие –

с хомячками, собачками,

попугаями, рыбками,

с иностранными тачками,

со своими ошибками.

Тет-а-тет с сигаретою

тут и там отгоревшие,

кем-то не отогретые,

никого не согревшие,

со своими потерями,

со своими утратами,

дефицитом доверия

беспощадно распятые.

Приоткроют лишь строками

да случайными фразами,

что за чёрными окнами

пустота мокроглазая.

***

С тетивы скользнув умело,

разлетелись, как пришлось,

выбирая цели, стрелы –

по Вселенной понеслось

всё, что в, них, желанных, пело,

и кипело, и горело,

замирало и робело

и, едва стрела задела –

сердце вмиг разорвалось.

Зашивала, зашивала –

как попало, вкривь и вкось.

С той поры на сердце алом

узелков, рубцов немало –

как лоскутным одеялом

обернулось – не срослось:

умирало, оживало,

но болеть не перестало

и от жизни отреклось.

Ах, амур, стрелок умелый,

не печалься – улеглось:

потускнело, помрачнело,

онемело, омертвело,

до нутра заиндевело,

в одиночество вплелось.

И обмолвиться не смела,

как душе единым целым

с этой раною жилось.

.

***

Отвосхищалась, отцвела,

прозрела – и оттрепетала –

его низвергла с пьедестала,

куда сама и вознесла.

А от себя спасенья нет:

зачем все эти муки ада,

к чему напрасная бравада,

и этот вечер, ночь, рассвет?..

К утру уже умнее стала.

Как раньше Бог ума не дал?

Зачем низвергла с пьедестала?

Вернись! Садись на пьедестал!

***

Без обещаний, без обмана

ушёл достойно из мечты,

чтобы в объятьях пустоты

одна латала в сердце рану.

И залатала, как ни странно,

стыдясь себя, как наготы.

Что осязаю даже кожей,

не облекается в слова,

как ни печально, но права:

душою прирастать негоже –

с вершины сброшена к подножью,

как опалённая листва.

Не изменилось ничего:

и одиноко, и несладко,

припорошило боль осадком –

и потускнело волшебство,

не свет исходит от него,

а горечь горькая в тетрадку.

***

Случается,

током пронзает подчас

нацеленный импульс

внимательных глаз –

и парализует,

как кролика кобра.

И сердце навстречу

рванётся сквозь рёбра –

и код бытия

втихаря рассекречен.

Природа балует тебя,

человече.

Тебе ли не выдано

счастье без квоты?!

Гормоны разбужены,

дальше – по нотам:

порхают флюиды,

подкорку тревожа,

резвятся нейроны,

рецепторы кожи –

разумные тезисы

сводят к нулю,

толкая к признанию:

я вас люблю!

И через пространство,

и через века

природный инстинкт

понесёт ДНК.

***

Говорят,

что молчание – золото,

слово лишнее не оброни,

даже если

по сердцу – молотом,

это золото сохрани.

Ну а если

душой и кожею

прирастаешь к кому-то всё ж?

И тогда безголосым

можно быть,

если в сердце условный нож?

Или, если

сроднились взглядами,

если рядом, в руке рука –

про молчание

вспомнить надо бы,

что цена его высока?

Для себя

становиться татями,

лишь заполнится пустота,

и мгновенно

семью печатями

запечатывать нам уста?

А быть может,

не надо золота,

и в неверии я права?

И уж если

по сердцу – молотом –

пусть рассыплется на слова.

***

Природа девчонку с мальчишкой

любовью поит допьяна,

а в зрелости яркая вспышка

бывает здоровью вредна.

Не праздновать свадьбы с размахом,

сердцам в унисон не стучать –

запретная, с привкусом страхов,

на счастье ложится печать.

Покорно стареем, мудреем –

пора избегать новизны:

не к месту в канун юбилея

звучанье сердечной струны.

И вот уже рады не очень

дыханью нежданной весны:

закончились светлые ночи,

вторгаются тёмные сны.

***

Тронул апрель

тополиные ветки –

сердце рассорилось

вдруг с пустотой:

ноет, болит,

не спасают таблетки.

Слушай, рассудок,

на страже постой!

Не позволяй

разгуляться погодке:

с этой любовью

совсем не с руки,

завтра ж на окна

поставлю решётки,

врежу и в двери

двойные замки!

Сердце завязано

в узел потуже,

но через трещины

прожитых лет

сила упрямая

рвётся наружу,

и никакого спасения нет.

***

Рука судьбы-поводыря

безжалостно, почти не глядя,

ещё листок календаря

оторвала, как лист тетради.

Да, впрочем, и не в этом суть,

и упрекать её не надо,

сама крестом перечеркнуть

и этот день была бы рада.

Полынно-горькие года

лишь дразнят вкусом карамели.

А счастье… счастье, как всегда –

за перекрёстком параллелей.

***

Ветра непрерывные рулады

нагнетают в сердце маяту:

перед самым первым снегопадом

осень не без горечи во рту.

На деревьях листья облетели,

отливает холодом вода,

и грустишь, хотя на самом деле

это вовсе даже не беда.

Осень, осень, рыжая плутовка,

шелестя опавшею листвой,

до чего же бережно и ловко

погружаешь в мысли с головой.

***

И что ты там себе внушила?

Да просто смех!

С чего ж ты, милая, решила,

что лучше всех?

Таких, как ты, на свете белом

полным-полно.

Очаровать его хотела?

Ну и кино!

Не полюбил, как оказалось,

Ты – лишь каприз.

В его судьбе так и осталась

одною из…

***

Понимания нет,

мы забыли, что было когда-то,

научились друг друга

во всём упрекать и винить,

и божественный свет, затухая,

моргнул виновато,

усмехнулась судьба,

обрывая последнюю нить.

Непривычны для нас

безразличные взгляды и лица,

безразличный рассвет

беспардонно вползает в окно,

мы взлетаем сейчас,

чтоб подняться, упасть и разбиться,

безразличное небо

без нас так решило давно.

Из родного гнезда

упорхнём, как строптивые птицы,

но не сможем подняться

и правильно встать на крыло,

будет прошлое завтра

болеть, и тревожить, и снится,

а сегодня расстаться

решили друг другу назло.

Мы, как с разных планет,

мы уже не замрём на пороге,

надеваем обиды,

как старый, истёртый наряд,

понимания нет,

но уже виноваты не боги,

что не видим прощальный,

тревожный и любящий взгляд.

***

Мы стали чужими,

чужими, и значит

сегодня мы жить

начинаем иначе,

уже одиночества

холодом веет

от стылого взгляда,

от окон и двери.

Чужие заботы

нам души не гложут,

чужие улыбки

не трогают тоже.

Чужие, чужие –

нахмурили лбы

и ринулись слепо

на рифы судьбы.

Чужие! Чужие! –

хохочут метели

и стелют для нас

ледяные постели.

Чужие! Чужие!

А может, любя,

к чужому теплу

отпускаю тебя?

***

Ликует май,

звенит весной,

вся улица в цвету.

А дома – холод ледяной

с молчанием во рту.

Пичуги сладостно поют,

а в горле – горький ком,

я в недомашний неуют

опять бреду пешком.

Бреду пешком,

за шагом шаг,

безрадостно, с трудом.

Иду, чтоб растопить очаг.

Но не согрею дом.

***

Золотая рыбка

в сети мне попала,

золотая рыбка

торговаться стала.

Догадалась как-то,

что ночами плачу,

обещала яхту,

Мерседес и дачу.

Предложила сделку

за подарки эти,

чтобы, где немелко,

выбраться из сети:

«Жизни дам беспечной,

красоты, свободы,

молодости вечной,

зависти народа.

Станешь, если хочешь,

нефтяной магнаткой,

и при этом ночью

спать ты будешь сладко.

Не предам огласке,

что богата слишком,

можешь без опаски

размножать сберкнижки.

Если маловато,

скромничать не надо:

хочешь – в депутаты,

хочешь – на эстраду.

До сих пор не ясно? –

ничего не жалко!

Хочешь – при на красный –

выручит мигалка.

Позабудь о счастье,

не проси любви,

с золотом и властью

во дворце живи».

Выслушав с улыбкой,

делаю иначе:

отпустила рыбку

и ловлю удачу.

Но ловлю, где мелко,

где играют дети,

совершая сделки,

я не ставлю сети.

В Полотняном Заводе

Мне кажется, липы вот эти

в аллее с обеих сторон

приветливо машут карете

поэта, который влюблён.

Что где-то под самою крышей

его вдохновенье не спит,

бессмертные строчки он пишет,

и пёрышко тихо скрипит.

На речке холодной и чистой

ещё не испуганный лес,

ещё не готовится выстрел,

ещё не убийца Дантес.

Библиотека

Читальный храм, библиотека.

Поэтов западных – не счесть:

все в формулярах этих есть –

Их пополняли век из века.

И всё же потеснил Европу,

подвинув пухлою рукой,

Иван – понятно, кто такой –

сатирик с языком Эзопа.

На видном месте, в зале слева,

поэт, что вовсе неспроста

с судьбой Калужские места

связал обрывком Суходрева.

А вот романтик Джордж Гордон,

английской гордость королевы –

творили вместе с тем, что слева,

и нам известен тоже он.

На стеллаже в простенке – чисто:

виток истории, прогресс –

всех разобрали символистов,

проснулся к душам интерес.

Из камня даже выжмет слёзы

поэт – красивей поикать! –

пронзительно успел сказать

и про деревню, и берёзы.

Годами пожинает славу

тот, чьё перо война вела –

забыть потомкам не дала

про Тёркина и «Переправу».

Здесь полка серебра полна –

любого выбирай, не глядя,

на зависть нынешней эстраде

«Звездам числа нет, бездне – дна».

В ПЕРЕСТРОЕЧНОМ ДЫМУ

***

Страна икры, медведей и морозов.

А вот между Калугой и Москвой,

на лавке под разлапистой берёзой,

сидит мужик с повисшей головой.

Смекалистый, здоровый и неглупый,

не для того ж родился он и рос,

чтоб в этой жизни примитивно тупо

травиться горьким дымом папирос.

Обычно жил: жену гонял от скуки,

бросая нецензурные слова,

спивался, от земли отвыкли руки,

детишки подрастали, как трава.

Родились в перекошенном домишке,

к шестнадцати уже оторвались,

покорные и гордые не слишком,

все в города прислугой подались.

Кровавыми мозолями весною

ладони не саднят уже давно,

душа ржавеет вместе со страною,

страдая, опускается на дно…

Глотает дым, торчат лопатки остро,

проковыляет как-нибудь пешком

свой путь от колыбели до погоста,

напасти отгоняя посошком.

В перестроечном дыму

Передвигаясь еле–еле,

бредёт понуро здесь народ,

душа ещё пока что в теле,

но надорвалась от невзгод.

Могли бы жить они неслабо,

землёю не обидел Бог,

но ковыляют по ухабам,

они привыкли без дорог.

Одной не связаны упряжкой,

на шее нет порой креста,

горчит во рту, на сердце тяжко,

в душе разлад и пустота.

Ты помоги им, правый Боже,

и власть, и силу прояви,

им воз проблем тащить негоже,

да и ступни уже в крови.

Глядят с надеждою на небо

Они – и ось, и соль земли,

дай справедливости, не хлеба,

чтоб спину выпрямить смогли.

Каждому по потребности

Простую пищу любим, слава богу,

нам птичьего не надо молока,

икорки мне,

за килограмм немного,

и вон того отрежьте балыка.

С женою огурцам солёным рады

и праздники проводим без затей,

но трюфелей купить,

пожалуй, надо –

порадовать прислугу и гостей,

и осетра, чтоб запекать на даче

соседу нерадивому назло…

и осьминога щупальцев на сдачу.

– А мне – картошки,

ровно полкило.

Странный человек

– Позволите? Друга представлю сейчас:

меня не однажды от смерти он спас,

и помощь его успевает всегда

минутою раньше, чем грянет беда.

Отторгнет его офицерская честь

предательство, зависть, коварство и лесть,

и вовсе не трудно понять, почему

секреты друзья доверяют ему.

Он в жизни не ищет простого пути,

он в пекло готов за Россию идти,

в пустыне делился последним глотком

и с тем, кто ему даже не был знаком.

Любую проблему решит без труда,

живёт на зарплату, надёжен всегда,

конечно, не будет секретом для вас,

что денег мой друг не скопил про запас.

– А чем, уточните, прославился он?

Известный политик? Мажор? Чемпион?

– Нет, в наш неустойчивый век перемен

он даже не средней руки бизнесмен.

– Куда он спешил и зачем воевал?

– Да жизнью своей он за вас рисковал!

– На старость себе не скопил за полвека –

Со странным знакомите нас человеком.

Вечер в деревне

Свои плоды уже приносит лето,

душистым сеном дышит сеновал.

Достал старик вчерашнюю газету,

клочок для самокрутки оторвал.

На две двухсотграммового стакана

конечно, не оставив капли зла,

он помянул покойного Ивана,

Василия, Семёна и Петра.

На лавочке, сломав себе по ветке –

от комаров – послушать старика

собрались вместе вдовые соседки,

четыре их, ходячие пока.

Рассказывал, как молод был когда-то,

как были девушки прекрасны и нежны,

смолил табак и выражался матом

под взглядом укоризненным жены.

– Протез бы надо выхлопотать новый,

опять заплатит за него казна.

И повторял едва не через слово:

– Проклятая, проклятая война!

Мол, умирать пока что рановато,

и эту зиму он переживёт.

Не утаил, какому депутату

на выборах свой голос отдаёт.

Нетерпеливо квакают лягушки,

горланит обмелевший водоём.

Неторопливо сельские старушки

опять о наболевшем, о своём.

– Дровишек у меня совсем немножко,

боюсь зимою выстудить избу.

Зато вчера за два мешка картошки

пообещали вычистить трубу.

– Да, раньше жили мы, конечно, хуже.

Вы помните, наверно, по весне

скопила я на памятничек мужу,

уже на крест почти хватает мне.

– Хоть поясница отошла немного –

колоть дрова теперь почти легко,

и пенсии хватает, слава богу,

пока не дорожает молоко.

– Мои девчата приезжают редко –

муки купила, соли про запас.

– Табак какой-то нынче слишком едкий, –

сказал старик, не поднимая глаз.

***

– Мы не ели и не пили,

на «потом» себе копили,

фонд какой-то создавали,

чтоб его разворовали.

А нельзя ли, есть мыслишка,

чтобы деньги – под рукой,

чтобы сразу на сберкнижку? –

старикам вернуть покой.

– Разве можно голодать?

Надо акции вам дать,

чтобы было: либо-либо,

чтоб могли вы сделать выбор.

Представитель от народа

выступал не в первый раз,

заявил: «Да канут в воду

эти акции у нас.

Не сумели разобраться

ни супруга, ни родня:

это вроде облигаций

или в виде трудодня,

или некие билеты –

не хватает нам ума.

Не насмешка разве это –

предлагать: «Решай сама».

Без того в стране разруха, –

правду-матушку рублю, –

как же я свою старуху

допустить могу к рулю?

Как же вам, ядрёна мать,

захотелось всё сломать!

Добрались и до старух:

выбирай одно из двух!

Протрубил из зала бас:

– Ты у нас, Никола, ас!

Раз уж вылез напоказ,

так и бей –

не в бровь, а в глаз.

Ветеран

Для меня закончилась война.

И теперь соседний райсобес

недоступней, чем сама Луна:

к нам ещё не заглянул прогресс.

Вы меня простите за кураж,

дело вовсе даже не в Луне,

и в хрущёвке первый наш этаж

не по силам оказался мне.

Рассмотрев протезы и награды,

разъяснили матом мужики:

«В справедливость

крепко верить, надо,

ну а жить – назло и вопреки»

В добрый путь

Заходишь согласно билету

в плацкартный вагон, ну и пусть

в прокуренном тамбуре где-то

за сердце зацепится грусть.

Не спросит деревня, куда ты,

она уж простила давно,

ведь все разлетелись девчата

туда, где асфальт и кино.

Дровишки, вода и покосы,

тяжёлый родительский труд…

Да это, наверно, колёса

спокойно уснуть не дают.

Ты завтра увидишь столицу,

а там, и на слово поверь,

не только холодные лица,

там есть и заветная дверь.

Достоинства все приумножит

живая людская река,

но сильному только поможет,

легко погубив слабака.

***

Была деревня

песнями богата.

Её щадили годы и века.

Встречала утро

хлебным ароматом

и запахом парного молока.

Сроднились предки

с этими местами,

сады тонули

в сладостном цвету,

теперь на окнах

горбыли крестами

от жизни охраняют пустоту.

С разрушенного

школьного крылечка

из-за репья дорога не видна,

ребячий смех

не плещется над речкой,

вольготно

разметалась тишина.

Здесь радуются

белому батону,

здесь крестятся

на купол без креста,

работают

на Сэма или Джона,

захапавших доходные места.

***

Он сам себе не задаёт вопросов,

не смотрит на себя со стороны,

гордится тем, что чует красным носом,

где спрятана заначка у жены.

Стакан не променяет на котлету,

не станет за детей переживать,

ему плевать, зима сейчас иль лето,

а на жену подавно наплевать.

В тупом бреду похмельного тумана

привык глумиться, плакать и страдать,

за полбутылки, даже полстакана,

готов и душу дьяволу отдать.

Моногород

Моногород, моногород –

без особенных примет,

есть долги, тоска и холод,

только будущего нет.

Моногород, моногород –

продырявленный бюджет,

детский сад и обе школы

простояли по сто лет.

Моногород, моногород –

отключили газ и свет,

заржавели серп и молот,

ни зарплаты, ни конфет.

Моногород, моногород –

с перебоями вода,

за тебя Россия скоро

загорится от стыда.

Моногород только дети

возведут на пьедестал,

те, которым чем-то светит

материнский капитал.

Моногород, моногород,

за предательство прости,

от тебя уеду скоро,

здесь работы не найти.

На дне

что рубль окреп, и, говорят, неслабо,Как верить, что исправились дела,

тому, чью жизнь сломала и смела,

трагедия районного масштаба.

Что, мол, придут иные времена,

теперь недолго будет трудновато,

А он и раньше не всплывал со дна,

перебиваясь на свою зарплату.

Его семья приличная вполне

разнообразит стол дарами леса,

он верит: не понравились жене,

какие-то-то там деликатесы.

Да и кого на гребень перемен

выносят волны гибельные эти?

Всплывёт политик или бизнесмен,

а инженер – запутается в сети.

Вдали от столицы

Июньский закат не спеша догорает,

от крупной росы побелели цветы,

и кажется – поезд добрался до рая –

не прячет Россия своей красоты.

Шестьсот километров ещё до столицы.

В уютном экспрессе сижу у окна.

Прохладный туман над низиной дымится,

а вот и деревня, безлюдна она.

Здесь крик петуха поутру не услышишь,

и вечером рано сгущается тьма,

лишь выгнули спины осевшие крыши,

и, словно от боли, скривились дома.

Заливистый смех не рассыпали дети,

болото стравило берёзовый лес,

в окошках-глазницах лишь небо да ветер…

Шестьсот километров, а как до небес.

Деревне досталась паршивая доля –

колодец иссяк, догнивают дрова…

А в Сухобезводном – футбольное поле,

и снова поверишь – Россия жива!

Перестройка

Ни скандала, ни попойки,

как же дышится легко.

Перестройка! Перестройка!

Пьём не водку – молоко.

Подставляем дружно уши

под елей говоруна,

день и ночь готовы слушать,

как по швам трещит страна.

У поэта рифма бойко

приторочена к строке –

воспевает перестройку,

и прозаик с кайлом в руке.

На горбатых спинах судеб

волокут словесный груз

перестроечные люди,

нарываясь на конфуз.

Перемены! Перемены!

В перестроечном дыму

рушим крыши, рушим стены,

и фундамент ни к чему.

Захотим – моря осушим.

Всё «совковое» старо!

Под ногами мост разрушим!

Перестройка! Перестро…

СОВРЕМЕННЫЙ, ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ,

ПО ПЛАНЕТЕ ВЕК ИДЁТ

***

Современный, двадцать первый,

по планете век идёт –

рвёт натруженные нервы

и морали путы рвёт.

Век возможностей, свободы,

век высоких скоростей,

век сюрпризов от погоды,