На память. Стихи

Размер шрифта: 13

ISBN 978-5-0056-2552-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Другая

Памяти моей мамочки

Какая странная зима, какая злая,
Какая страшная вина, за что – не знаю,
Я перед ней закрыла дверь, но было поздно,
О, сколько страхов и потерь, тяжёлых, грозных.

Какие сильные дожди – сама стихия,
Какие долгие они и ледяные!
Что столько хитрости у них и столько фальши,
Ошеломлённая земля не знала раньше.

Какая смертная печаль, какая пытка,
Каким суровым волокном ковёр мой выткан,
До дна разграблены лари, рассохлись лодки,
А космос надвое разбит, я – посерёдке.

Да и меня, вчерашней, нет, я точно знаю.
Как старый снег, неуцелевшая, другая.
Но я с берёзой по весне надену серьги,
Мы с ней, ломаясь пополам, даём побеги.

Два ангела сидели

Два ангела сидели над рекой,
Немного зябли. Март не задавался,
Предчувствием томился род людской,
Земля ждала тепла и ренессанса.
Два ангела сидели над рекой,
Один достал обветренную скрипку,
Качнулся замороженный покой
Под музыкой, неслыханной и зыбкой.
Прислушался простор и задрожал,
Доселе равнодушный и надменный,
Как вражеский захватчик-генерал,
Не знающий любви и снисхождений.
И солнце заиграло в облаках,
И вздыбил лёд свои больные спины,
Последний снег раскаяньем пропах,
Потёк по заголившимся морщинам…
В надежде на батисты и шелка
Прозрачных веток заплясали тени
И клин гусей вскричал издалека,
Не зная больше страха и сомнений.
Играй, играй безбожию назло
И землю согревай своей любовью,
Ну что с того, что мне не повезло?
Играй же, я тебе не прекословлю.
Согрев ладошки, флейту взял другой,
Зима была холодная такая…
Два ангела играли над рекой,
Я видела, я слышала, я знаю.

Я была Бовари

Некрасивы уже, немолоды.
Я была Бовари, ты – Каином,
Нам не скрыться в досужем городе,
Нашем маленьком, серокаменном.
Не расстаться теперь, не спрятаться
Друг о друга потёртым, сношенным,
Будто столбик и строчка в матрице,
Вечно рядышком расположенным.
Мы – как крест и Иисус, запаяны,
Мы срослись, два сиамских темени
На обочине, на окраине
У пространства, любви и времени.
Стрелы глаз до иглы заточены,
Нежность рук до рубцов затуплена,
Не до эндшпиля, до пощёчины
Нам, когда-то дотла залюбленным.
Затяжное, как жизнь, падение…
Не гостиная, а допросная,
Не сбежать, рядовые пленные,
На двоих – одна кровеносная.
Голубые глаза и карие,
Некрасивые, недоцвётшие,
Засыхают в тиши гербария
Под названием «наше прошлое».

По красному и жёлтому

Сбегает дождь ступеньками во тьму,
Размеренно ступая и неслышно.
Промокший вор… А может, просто лишний,
И сыплет листья под ноги ему
Безмолвный город, чёрный от тоски.
Мудрец! Он знает, молча наблюдая,
Не капли отрываются от края,
А времени огромные куски.
Мне холодно и страшно взаперти,
Я осенью не ведаю морали,
(И каблучки пристыжено сбежали
По красному и жёлтому). Прости…
И шеи выгибая, фонари,
Ручные большеглазые фламинго,
Разглядывают местные интриги
Снаружи, а особо изнутри.
Мои не надо, боже упаси!
Я тоже каплей с крыши убегаю,
И дворниками слёзы вытирая,
Меня увозит старое такси.

Ладно тебе…

Ладно тебе горевать, живи!
Бегать босой по гвоздям не велено,
Дом, почерневший от нелюбви,
Выбелен снегом легко и бережно.
Хрустом точёного каблучка,
Белой, как нежность сама, метелицей
К чёрту гони эти дни сурка,
Счастье не пряник, на всех не делится.
Кто рассмеётся, когда не мы,
Если терять уже больше нечего?
Смертным унынием не срами
Рода великого, человечьего.
Небо, расплату свою отсрочь,
Радость откладывать больше некуда,
Небо, я тоже твоя дочь,
То, что непутная – эка невидаль!

Кольцевая дорога

Мама. Куклы. Конфеты. Плечо отца
И глаза восхищённые в пол лица,
Чук и Гек, Белоснежка, Тимур, снежки,
Новогодние платья и каблуки,
Принц на белом коне из прекрасных снов,
Сумасшедшее счастье… Она, любовь!
Ты не знаешь ещё, ты ещё не ждёшь,
Завтра – бабьего лета горячий нож,
Затяжное похмелье, тоска, тоска,
Наковальня кузнечная у виска.
Уползает к себе неуёмный зверь, —
Вереница последних и злых потерь.
Закрываются двери… И наконец,
Одиночеств моих ледяной дворец.
Кто стреляет – секрет, только я – мишень,
Бьётся гулкое эхо о холод стен.
Целований немного. Нательный крест.
Кольцевая дорога, последний съезд.

Белые отцы

Ей бы помолиться, да не потянуть
Каменное сердце, каменную грудь,
На морозе таять не умеет лёд,
Каменная баба слёзы не прольёт.
В доме ни иконы, – покати шаром,
На окне рисует иней серебром
Белые одежды, белые венцы,
Белые младенцы, белые отцы…
Прямо к аналою прислонила лоб,
Что сказать блаженным, кто их разберёт?
Размягчились скоро белые черты,
Молятся за бабу белые персты.
За неё поплакать что им за нужда?
Но течёт слезами талая вода…
Плакали иконы, истово молясь
И к утру растаял весь иконостас.
Повторяла баба ледяной псалом,
Хороша глазами, каменна ребром.

Снег

Такого не может ни быть, ни присниться,
Но в белой и мягкой, как пух, вышине
Слетают с небес белоснежные птицы
И тихо садятся на плечи ко мне.
Бесшумные крылья легки и лохматы,
– Эй, что вам, земля или небо милей?
И белые стаи на белые хаты
Ложатся, как дети на грудь матерей.
Я хлебные крошки сложу в рукавицу,
Но всех накормить мне навряд ли успеть,
Летят и летят белоснежные птицы
На невыносимо прекрасную твердь.

Один на всех

Дел великих и малых много,
Но сегодня, пока одна,
Я подглядываю за Богом
У зашторенного окна.
Он, усталый и домовитый,
(Бедный отче, один на всех!)
Поднимает большие сита,
Рассыпает на землю снег.
Он, до звона в ушах неслышно,
Незатейливо, как шутя,
Не касаясь перстами крыши,
Пеленает своё дитя.
Скажет отче – и станет вечер,
Чуть фиалковый, серый чуть,
Он наденет мешок заплечный
И отправится в новый путь.
Тот, который пока не снежен,
Где живёт непрощённый грех,
Поспешает на старой веже
Бедный отче, один на всех.

Пока никак

Мамочка, в городе мёртвых поют ли птицы?
Видно ли сверху тебе, что опять – зима?
Думаешь, с прошлой, смертельной, пора смириться?
Думаешь, можно уже не сходить с ума?
Знаешь, пока не могу. И концы с концами
Просто не сходятся, в жизни моей – бардак,
Землетрясение, смерч, ураган, цунами…
Просто никак, понимаешь? Пока никак.
Всё, что могло – развалилось, ушло, почило,
Не отмолились мои и твои грехи,
Мамочка, вдруг где-то рядом с тобой Вергилий,
Скажешь ему, что я тоже сожгла стихи?
Мамочка, в городе мёртвых поют ли птицы?
(Хоть ты сама мастерица сказать и спеть).
Ты не могла бы ещё один раз родиться,
Раз уже выпала тягота умереть?

Я так болела

Сдалась морозам осень во дворе,
Сдалось скорбям предательское тело,
Я так болела в этом ноябре,
Так долго и мучительно болела.
Туманы и в окне, и в голове
Сливались в мировые океаны,
И не было туманов роковей,
И были океаны окаянны.
Дымились сны в горячечном огне
И клеть делилась надвое грудная,
Но хохотали оборотни, мне
Возможности проснуться не давая.
Прощалась Муза (тоже хороша!),
Срывая с кровью ложь и бесталанность,
И только ты, бездонная душа,
Какой была, такою и осталась.
Но как тебе фальшивить о добре,
Когда со злом проиграны дуэли?
Я так болела в этом ноябре,
Так долго и мучительно болела.

Пройдёт со временем

Друг другу не станем сниться, пройдёт со временем,
Мы разного неба птицы, чужого племени.
Тебе улетать на север, седому ворону,
Меня зазывает ветер в другую сторону.
Гремит тишина, как будто негодный колокол,
Мы стаей одной не будем.
– Пока, до скорого!
Лети, становись счастливым, курлычь заздравицы,
Задача тебе по силам, а мне не справиться.
Закат – костров вереница, такие видывал?
Не ты ли искал жар-птицу и дров подкидывал?

Побойтесь бога!

Гуляла буря допоздна, зимы предтеча,
В квадрате чёрного окна рыдали свечи,
Ломали руки-фитиля, ревмя ревели,
А утром глянули в окно – похолодели.
А утром глянули – земля белее мела,
Да как, родимая, смогла, когда успела?
Лежит как дева, и нежна, и непорочна,
И ни отметины на ней, и ни следочка…
А утром глянули – дома в мехах собольих,
Дымы пахучие дымят вишнёвой смолью,
Целует (слишком норовист) блудливо, жадно
Мою рябиновую кисть мороз всеядный.
Уже минуты сочтены тепла земного,
Что будет с нами до весны? Побойтесь бога!
Я нарисую мелом круг. Он – внесезонность,
И трепет рук, и сладость губ, и глаз бездонность.

Не морозы бы

Небу жаркое солнце наскучило,
Стало птичьими клиньями выткано,
А кабы ни морозы трескучие,
Не летали бы, горя не мыкали.
Не искали чужбинное зёрнышко,
Не кричали бы песни прощальные,
Не роняли на память по пёрышку,
Как навечной любви обещание.
Да и я не смотрела бы до ночи
За крикливыми долгими стаями,
Не грустила о них по-девчоночьи,
О тебе горевать бы не стала я.
Велики над Землёй расстояния,
Растворилась под крыльями вотчина.
А луна – на морозец, румяная,
Краем тянется в пруд позолоченный.

Что ещё?

Бабка Матрёна утёрла морщину рта,
Блудному псу потрепала плешивый мех,
Ладно, ещё поживу. Может, лет до ста,
Чудны дела твои, Боже, а может, сверх…
Бабка Матрёна под вишней сидит одна,
Хватко цепляясь за шаткий брусок скамьи.
Старый беззубый рот и крюком спина,
Сверху орут бесноватые воробьи.
Бабке Матрёне светло и уже тепло,
Ветхая шуба настежь, (уже снимай!)
Было, застыла зимою, но всё прошло,
Слава царице небесной, на свете – май…
Сбоку, в антенне, торчит озорной флажок,
Сам-то, покойник, поболе крепил кумач,
Праздник великий, да кто бы теперь помог?
Ладно, тебе, Матрёна, ещё поплачь…
Мне ли Матрёне, плакать? Весна кругом!
Палку воткнёшь в огороде – и зацветёт,
Выпью потом чайку, да ещё с медком,
Что его ныть-то, нечистому наперёд.
Кошка опять понесла, ожидай приплод,
Внучка бурчит и мешает густой борщок,
Где-то на хуторе колокол радость бьёт,
Бабка Матрёна счастлива – что ещё?

А пока…

Тихо ждут свою звезду холода…
Подберутся к ноябрю, как всегда.
Дрожь по коже – значит, скоро – она,
Моя старая подруга, зима.
Видишь, прячется туман в пруд,
Говорят, всё позади? Лгут!
Под величием из белых одежд
Тлеют искры моих ярких надежд.
А пока – как будто солнц миллион,
Рыжих листьев полыхает огонь.
Так сегодня, так всегда, на века.
Значит, скоро холода,
А пока…

На закате

Устала.
А то, вечереет…
И, выдохнув, вытерла пот.
Ожившая кошка смелеет,
Да к миске заветной зовет,
И тянет прохладною тиной
С заросшего горцем пруда,
А воздух – и свежий, и синий,
От пекла уже ни следа,
Кричит молодая цикада,
Одна веселит тишину,
А ей никого и не надо,
Лишь пес заскулит на луну
Да ветер…
То низом, то верхом
Потрогал каштаны у хат.
Баюканный ласковым эхом,
На степь растянулся закат.

Ветер

Густой, замешанный на золоте,
Ложится бархатом на плечи,
Спросонья дышит пьяным солодом,
Бежит себе, листвой расцвеченный.
Несёт бумажки, ветки, мысли,
Срывает кепки и платочки,
Добро земное коромыслом
Разносит даром и в рассрочку…
Летит в оранжевые сонмища,
Снимает с клёнов украшения
И рвёт бесстыжие полотнища,
Реклам свергая притяжение.
Ах, улетающее золото
Хватать бы мне руками жадными,
Смеяться весело и молодо,
Стихами хвастаться нескладными
И улетать с ветрами юными,
Бежать за ними следом преданно,
Туда, где под чужими лунами
Живёт всё то, что мне неведомо.

Ваниль

Мне ниспослал Господь
То, что всегда манило,
Может быть, оттого
Сердце мое остыло?
В приторную ваниль
Бросьте немного перца,
Сказки не надо, в быль
Мне переставьте сердце!
Чтобы добро и зло
Рвали его на части,
Чтобы не раз смогло
Новое встретить счастье,
Чтобы познало боль,
Чтобы из крови – слезы.
Чтобы жара – плюс сто,
И минус сто – морозы.
Старость бы не застать
В сытом чаду домашнем,
Чтоб не успела страсть
Стать пирожком вчерашним.
Чтобы всю жизнь оно
В полном котле варилось,
Чтобы на всем скаку
Резко остановилось.
Только теперь бы мне
Истово помолиться,
Чтобы не дал Господь
Этим словам сбыться.

Белый сон

И снова этот белый-белый сон.
Озябший город, сонные березы,
Зима, накинув тёплый капюшон,
Лениво грезит, распуская косы.
Чуть слышен звон серебряных ветвей
И перешёпот их заиндевелый,
Кто акварель российских январей
Нанес на холст невыносимо белый?
Но зимних солнц недлинная тропа
Такой короткой радостью сподобит,
И – дулом в спину, жестко, торопя,
А мой бокал до дна еще не допит!
Вот раньше солнца были высоки,
Часы листали долгую беспечность,
А мы в четыре теплые руки
Из льдинок слово складывали «вечность».
Растаял лед, дитя календарей,
Как и любовь, праматерь всех страданий,
Но будет много новых январей
И белых снов, и чистых ожиданий.

На станции Хотунок

Я шла, слагая новые куплеты,
И, норовя бессовестно обнять,
Меня листал холодный, мокрый ветер
Как старую, ненужную тетрадь.
Железными и стылыми костями
Устало лязгал дряхленький трамвай,
А темнота зловещими горстями
Уже хватала новый каравай,
И мир чернел, как старая гравюра.
Растерянно толпились облака…
Казалось, уходящая натура
Не в зиму уходила. На века.

Сгорает лист

Играет лист осенний за окном
В прозрачном и пронзительном свечении,
То солнцем обернется, то печеньем,
Как будто бы не слышит метроном,
Что так бесстрастно смерть ему сулит.
Он жив ещё, а мне уже морозно,
И завтра я боюсь проснуться поздно,
А вдруг он длинной ночью догорит?

Солнце

Солнце – кувшин с кипящим маслом,
Брызжет, брызжет оранжевым…
Не закончилось бы, не погасло,
А ещё – не сварило б заживо.
По рукам стекает, за шиворот,
Пробирается в каждую щёлочку,
Вроде ласково, но фальшивит,
Я не верю ему нисколечко.
Переигрывает чуть, знаешь ли,
И не выгонишь, гость назойливый,
На обед плод доедающий,
Всё равно чей, мой ли, твой ли…
По обочинам тополя догорают,
Последними часовыми стоит пшеница,
Птичьего щебета и собачьего лая
Давненько уже не слышится.
Заласкало, зацеловало, затискало.
Весь мир в одной, горячей горсти.
Такое далёкое, а такое близкое,
И любит – до смерти.

Голая ветла

Загодя проснулась голая ветла.
Перемяты ветки, главное – цела.
Как малец, взъерошен похудевший грач,
Как боец, настроен – ищет, бедный, харч.
Моет кости балке въедливый ручей
И растерян воздух, будто он ничей.
Холода уходят, а тепла всё нет,
Тает на дорожке незнакомый след.
Нехотя сползает снег с вершин холмов,
Ледяные спины гнутся у прудов.
Затаился ветер. Тоже, видно, ждёт,
Что заварит солнце свой горячий мёд,
Брызнет из-за тучи и согреет свет.
Но его, гуляки, что-то долго нет.
И молчат граффити, ёжась на домах,
Отсыревшей ивой белый свет пропах.
Ёжусь я, как будто голая ветла.
Перемяты ветки, но ещё цела.

И там полынь

Край любимый, край заблудший
У России на краю,
Мой немодный, мой неброский,
Я тебе сейчас пою.
Нет в тебе ни капли лоска,
Нет морей и лыжных трасс,
И когда о чем известном —
Это точно не про нас.
Терриконы да равнины,
Лес со старым сосняком,
Только тянет с Украины
Злым, кровавым сквозняком.
Слово громкое – граница.
В поле травы пораздвинь —
Тропка серая ютится,
Тут полынь, и там полынь.
Край мой верный, край мой нищий,
Я с тобою – на века,
Пусть плывут к тебе по небу
Вечной грусти облака,
Пусть ковыльный ветер холит
Свет и золото берез.
Нет, я плачу не от боли,
Просто я люблю до слез.

Упала твоя фотография

Пробежишься по кончикам русых,
Как осень, волос.
Станет тихо, останется в комнате
Только дыхание.
Не случайно ни с кем до сих пор
У меня не сошлось,
Нас пол жизни с тобой собирали
На это свидание.
Здравствуй, юность моя,
Безрассудно зашедшая вновь.
Не моя даже будто,
А просто случайно заблудшая.
С невозможной смешинкой в глазах
Неземная любовь,
Ты прощенья у нас не проси,
Мы тебя не послушаем.
Пролетит отведённая вечностью
Пара часов,
И простое «прощай»
Прозвучит ледяной эпитафией.
Нам пора, потянуло победой
Чужих сквозняков,
И захлопнулась дверь,
И упала твоя фотография.

Наверно, просто я скучаю

Весна в своём репертуаре, —
Гуляет норд порывистый,
Обледенели тротуары
И простудились вывески.
Мазками серыми и резкими
Малюет март прибытие,
Он метит грифельными фресками
Свои места забытые.
И копит мудрости веков
Клювастый грач на проводе,
И настороженность зрачков —
Не в мою пользу доводы.
Не в мою пользу холода
И март, слезой подсоленный,
Зачем мне мудрости, когда
Они не мной накоплены?
А мне банального бы чаю,
Зимы похмелье – горькое.
Наверно, просто я скучаю,
Мой старый друг, далёкий мой.

Я так победить боюсь

Меня победить несложно,
Сама напросилась в плен.
Мечи положила в ножны,
И нежность моя – взамен.
И рук безоружных тонкость,
И чайность покорных глаз,
И высшей цены влюблённость
На милость твою сдалась.
Доспехи слагаю смело,
Что будет – то будет пусть,
Я так проиграть хотела,
И так победить боюсь…
Топчите мои знамёна,
Меняю их на роман,
Плевать рядовой пленённой
На боль нанесённых ран!
И всё же ответ неведом:
– Кто больше из нас – мишень?
Была ли твоя победа
Прекрасней, чем этот плен?

Каждое завтра

Лежит в позе окурка в пепельнице,
Так же выкурена и раздавлена.
Думала, лучшее на двоих делится,
Оказалось – глупость это, напраслина.
Её душа – прекрасна, не хуже – снаружи,
Но то и другое опять сломлено.
Она – как листья, что тонут в лужах,
Так же горька, так же беспомощна.
Ещё не знает, каждое утро – волшебное,
Каждое «завтра» без причины ликует,
Каждый раз, будто оно – воскресение,
И каждый раз за своё:
– Аллилуйя!!!

До свидания

Летели утки, убоявшись скорой стужи,
Летели молча, обречённо и согласно.
Любимый пруд казался сверху просто лужей,
А мир под крыльями – огромным и прекрасным.
Летели утки, в возвращение не веря,
Рыдало небо вслед унылому кортежу,
Они на память с высоты бросали перья,
А может, сбрасывали тяжкие одежды.
Мои надежды улетали вместе с ними,
Вцепившись в длинные, как косы, птичьи шеи.
Не знает стая ни печаль мою, ни имя,
Что человеческая жизнь… своя важнее.
Им со своей бы разобраться там, далёко,
Да уловить крылом струю чужого ветра,
В чужой туман уйти, чужой услышать клёкот.
До моего ли им печального партера…
Но с высоты полёта вдруг утиный кормчий
С укором крикнул мне, – оставь свои терзания,
Тепло и хлеб в твоём дому, и берег отчий.
Стыдись, мой друг. Ты очень счастлив.
До свидания!

К черту кофе…

Ты мне утром не кофе, – солнце
Из-за шторы подай на блюдце,
Чтобы мартовского червонца
На удачу рукой коснуться.
Чтоб до мозга костей согреться,
Чтобы плед меховой – подальше,
Чтобы мне донага раздеться,
Чтобы снова ни капли фальши.
Расскажи мне, в окошко глядя,
Как там, снег на лаванде стаял?
Ни минуты зиме, ни пяди,
Время новых и теплых правил!
К черту кофе! Тебя мне хватит,
И в квадрате окна – пол солнца.
Чтоб на мелочи жизнь не тратить,
Чтобы душу согреть до донца…

Анатомия сердца

Это было сто раз. Может быть, миллион или двести.
Это было со мной и тобой. В одиночку и вместе.
Уходила земля из-под ног и немели запястья,
Когда с каждой минутой несчастье и злей, и горластей.
И кричи, и стони, и стучи головой о столешню,
Всё равно не поможет, а горя железные клешни
Разбросают вокруг на кусочки разбитое сердце
И его не собрать, и зазря не пыхти, не усердствуй.
Будет пусто вокруг, бесприютно, и страшно, и глупо.
Станет нечем дышать в обнимашках тоски – душегуба.
Но в конечный момент, когда всё окончательно плохо,
Подает провидение знак на последнем издохе.
То ли вдруг открывается старая добрая тайна,
То ли солнечный луч попадает на щёку случайно,
Анатомия сердца диктует – и тают ледяшки,
И стучатся в закрытые двери твои потеряшки.
Из петель затяжных и страданий больных и несносных
Мы наверх выплываем, как будто рыбацкие блёсны,
И заводится сердце, в последний момент выживая,
Что ж, такая у сердца судьба. И работа такая.

На одном дыхании

Затаит дыхание мой свет,
Так и мне вдохнуть не суждено.
Кто и как сподобил нам, ответь,
На двоих дыхание одно?
Так и делим надвое с тобой
Каждый божий воздуха глоток,
То, как слёзы, чистый, то дрянной,
То студёный лёд, то кипяток.
Если годы с нашего двора
Разводили разною тропой,
Смешивали разные ветра
Мы в одно дыхание с тобой.
А когда (чем горше, тем длинней),
Был тяжёлый день неумолим,
Ты спасался верою моей,
Я дышала именем твоим.
Лягут в пыль большие города,
Станет солнце, выгорев, седым.
Прежде, чем остынет навсегда,
Пепел мой смешается с твоим.

Я спою тебе

Слушай, я спою тебе песню.
Этой песни чудесней не певали пока.
Слышат – только чистые души,
Только вящий и сущий,
Да в тетрадке строка.
Слышишь, как задетые ветром,
Струны-улицы где-то
Вторят песне моей?
Право, будто сам Окуджава
Распевает октавы
На мостках площадей.
Вспомни, ты пожалуйста, вспомни,
Её гуси напели, улетая на юг,
Стая, милый рай оставляя,
Эту песню роняла
На отеческий луг.
Знаешь? Да, наверное, знаешь,
Как поёт эту песню неземная любовь.
Звонко, на два голоса, вместе,
И анданте и престо,
И вовеки веков.
Слышишь? Я пою тебе песню.
Этой песни чудесней не певали пока.

Это время

Утро тянет одеяло
На прохладное плечо,
Вьёт в углу паук стопалый
Кружевной воротничок.
Восхищённый и глазастый,
Повернулся на восток
Самой первой, робкой астры
Самый розовый венок.
Гнутся яблонь коромысла
Над привядшею травой,
Вместе с яблоками мысли
Упадут на шар земной,
Не сердиты, не угрюмы,
Ни о ком и не в сердцах,
Нету места чёрным думам
В золотистых цветниках.
Луч попался в паутину
И на тысячу разбит,
Греют губы, плечи, спину
Солнца маленьких орбит.
Белой, ситцевой косынкой
Заслонюсь, как от огня,
Это время паутинкой
Замахнулось на меня.

За краем ойкумены

Свершает ночь чернильный свой транзит
По капле, внутривенно и подкожно,
Ты варишь кофе просто, чтоб варить,
Сама, как ночь, темна и безнадёжна.
Часы, соседи, кошки… Все молчат,
Как будто ты за краем ойкумены,
Не слышен даже яблок аромат,
Ещё вчера кричаще-карамельный.
Рассыпал дождь на сорок сороков
Сырой горох, лениво и неслышно,
Потом уснул во мраке чердаков
И снова тишина, опасный хищник,
Безмолвно затаилась у стены,
В пределах одиночества больного,
Её дурные прихоти ясны, —
Ни шёпота, ни топота, ни слова.
Молчат сиротства бешеные псы,
Часы стоят и ты стоишь, немая,
И варишь кофе, словно яд гюрзы,
Себе привычно дозу отмеряя.

На память

Время растрескалось как смола,
Всё, что случается, не исправить,
Вас безупречная забрала,
Может, возьмёте меня на память?
Вы, бессребреный мой герой,
Вы, кого время ещё не ранит,
Третьей, четвёртой, шестой, любой,
Просто возьмите меня на память.
Книжкой с убогим моим стишком,
Цветом от липы страничек между,
Слоником пыльным, воды глотком,
Прядкой волос (я её отрежу!).
С этим отросшим моим каре,
В круглых очках, как у польской пани,
Мошку, увязшую в янтаре,
Просто возьмите меня на память.

Снег выпал

Снег выпал! Светло, чисто,
Вымыто, прибрано и застелено.
Вроде не улица, а светлица,
А снег падает… медленно,
Будто вяжут его на спицах,
Да так нежно и сахаристо,
Что домой принести в тряпице
И чаю бы с ним напиться!
Бело и сладко! И даже если
Это продлится ужасно мало,
День проживу. Я уже воскресла,
А вчера – умирала.
Не надо следов, не топчи даром.
Что я? Здесь и ангел ещё не был.
Хотя, это он в зипуне старом
Бездомному псу подаёт хлеба?

Чёрные метки

Знать бы…
(А может как раз и не надо?)
Кто ты, на лоб наносящий кресты,
Кто ты, на боль выбирающий чадо,
Злы твои помыслы или чисты?
Нету под небом навечно бессмертных
Роскоши губ и весёлости глаз,
Но на ликующем завтра рассвете
Тени не бросит который из нас?
Дань собираешь жестоко и споро.
Где и кого ты теперь заберёшь?
Чёрные метки на старых заборах
Вкрадчиво ставит предательский дождь.

Считалочка

На снег отпечаток ног,
Как будто мой поцелуй,
Несмело, неслышно лёг,
Пожалуйста, не ревнуй…
Твой свет осмелевших глаз
Лучом с голубых небес
Упал на меня сейчас,
Как солнечный арабеск.
О, сладкий калейдоскоп!
Я медленно в нём верчусь
Стекляшкой оттенков, чувств,
Разбиться скорее чтоб…

Своего не назвав имени

Раскалённые веки стужа и ширя,
(Да какая разница, по кому),
Скорбь, отнятая у всего мира,
Воет в одном дому.
Бабой воет. Простой, нехитрой,
Кличет, бедная, горло рвёт,
По сердцу чёркает ржавой бритвой,
Вроде завтра же – ей черёд.
Хитрость же в том,
И всея шутка,
Что у горя каждого есть резон, —
Кричать долго, сколь хочешь жутко,
Можно всякому о своём.
От чужих вопросов – да чёрный платок,
Не замай, не надо, не подходи,
Дай выплакаться чуток, пусть легчает в груди,
Самого зачатья оплакать не премини,
Своего не назвав имени.

Слова – ножи

Эти огромные раны ещё свежи,
Не потому ли, что каждый поэт – солдат?
Хочешь писать стихи, а слова – ножи,
Режут карманы, в которых они лежат.
Хочешь писать стихи, а слова – стекло.
Острое, бьётся и руки вскрывает в кровь,
Ищешь слова – цветы, а они, назло,
Крючья злодеев, шипы вековых тернов.
Ищешь слова – любовь, а они – стрихнин,
В яд обмакнул перо? В цианид, в синил?
Сгиньте, нечистые. Прочее, тоже сгинь!
Ядом не пишет поэт, если нет чернил.

Наполовину

Мешает ночь четвёртый кофе
В моём стакане,
Шагают ложки-часовые,
Шаги чеканят,
Всё остальное где-то тонет
Неуловимо,
Я за столом. Не вся, как будто,
А половина.
Побольше сахара и сливок,
Ведь я живая.
Твой предварительный был в сердце.
Да, так бывает.
И в бесконечности бессонной
Моей светёлки
Я вынимаю методично
Его осколки.
Но без тебя светить Плеяды
Не перестанут,
И зарастут здоровой кожей
Сквозные раны,
Я допишу себя словами,
Слеплю из глины,
Ведь я погибла без тебя
Наполовину.

Скажи мне

Скажи мне, милый, солнце уже встало?
А ветер все такой же заводной?
Меня, наверно, на земле не стало,
Раз ты сегодня снова не со мной.
А на рябине грозди спрятал иней?
Их заморозок вечно осыпал,
И мы, осиротевшие, в низину
Ходили посмотреть на краснотал…
Тяну к тебе незябнущие руки,
Но отчего-то тронуть не могу,
Упрёком легковерному рассудку
Зачем-то эти розы на снегу.
Мне ничего не нужно, мой хороший,
Я просто не могу никак понять,
Как можешь ты на девственной пороше
Моих следов сейчас не увидать?
Но я же здесь, потрогай мои руки,
Ты помнишь, мы разнять их не могли?
А может быть, мои остыли муки
И голос тих под тяжестью земли?

Не рано ли?

Устала. Лето красное, прости,
Горячих дней случилось так немало,
Что даже ты смеяться перестало,
А время уже где-то к десяти.
Прогнулось небо. Звёзды подросли,
А были по весне такие крошки…
Сегодня опустились понемножку
Почти до самой матушки земли.
Протянешь руку – прямо на ладонь
Ложатся, словно божьи оригами,
И тёплыми, мохнатыми углами
Устраивают тихий перезвон.
Не рано ли? Ещё пылают дни
И яблоки покуда не упали,
Как ветки, тяжелы мои печали,
Да только не красивы, как они.
Всё тяжче и всё ниже, – вот беда,
Испачкались в пыли, чего же проще?
И небо, опрокинувшись, полощет
Меня и звёзды в темени пруда.

Если топчешь мяту

Я мята. Вы не любите меня
И розе чайной душу отдаёте,
Вы только ей в угодливом полёте
Таскаете каштаны из огня.
Вдыхая идеальный аромат,
Вы ей поёте гимн и мадригалы,
Да разве я сама не понимала,
Что прелести ей впрямь не занимать?
На центр родового цветника
Склоняя утомлённую корону,
Она на недостойную персону
Лишь изредка посмотрит свысока.
Не я для Вас томительный искус
И пропасть бесконечна между нами,
Но каждый раз под сильными ногами
Я бережно тропинкой становлюсь.
Шагая, Вы надолго и всерьёз
Калечите меня, не зная сами,
Но если топчешь мяту башмаками,
То пахнет мята слаще чайных роз.

Золотые метели

Раскачались врата цитадели
И бойницы от света желты,
Слава богу, такие метели
Хорошо заметают следы.
Ни куры, ни разбойного свиста,
Ни морозных узоров в окне,
Только жёлтые-жёлтые листья
Покрывают дороги ко мне.
Ни крестов, ни любовей вчерашних,
Убежала – и нету следа,
Я от прошлого спряталась в башне,
Навсегда, навсегда, навсегда.
А оно, сумасшедшее, в двери
Так и ломится, толку стеречь…
Завывает, скулит и не верит,
Что у нас не растоплена печь,
Что на нас холода налетели,
Что хоромы и души пусты…
Я люблю золотые метели,
А они показали следы.

Сгоряча

Всё слишком, слишком скоро, сгоряча…
Какое же пленительное, бабье,
Спадает ослепительное платье
С высокого кленового плеча!
Пускай, как лист, падёт сама печаль
И перестанет быть цветной и страстной,
Иссохнет, успокоится, погаснет,
Проклятья напоследок бормоча.
Последние теряя барыши,
Линялая, беззубая тигрица
За первым поворотом растворится,
– Ату её! И глубже задыши…
Какие листопады! Торопись!
Мы тоже вниз летим поочерёдно,
Но жизнь не потому ли мимолётна,
Что так прекрасна, как летящий лист?

В городе моём

В городе моём – дым,
В городе моём – сон.
В небе кочевой клин,
В небе кочевой стон.
Кутается в дым сад,
Прячется в углы день,
Сонные глаза хат
Щурятся с сырых стен.
Сеял семена дождь,
Значит, – прорастёт в ночь.
Вечная любовь – ложь,
Значит, ей цена – грош.
В городе моём – сад.
В городе моем тот,
Кто уже не мне рад,
Кто уже сорвал плод.
Каждая заря – злей,
Каждый тяжелей стих.
Сотни остальных дней…
Как теперь прожить их?

Не воскресай

Не воскресай, босая память,
Не вороши прекрасных лет,
Порви железными зубами
Обратный след.
Не дай понять, побойся бога,
Что дар времён уже иссяк,
Что разбазарено так много,
И всё не так.
Не те проторены дороги,
Не те назначены в мужья,
И там, где луны златороги,
Уже не я.
Вокруг да около не вейся,
Король украдчивых иуд,
Чем краше ветка эдельвейса,
Скорей сорвут.
Не воскресай, зачем? Не надо,
Не вороши прекрасных лет,
Не дай того увидеть рядом,
Кого уж нет.

Я пришёл на щите

Я вернулся с войны, оловянный солдат,
Хоть сто раз был пленён, колесован и ранен,
Я не нажил трофеев и прочих наград,
Но не трусил на поле убийственной брани.
Я сухой из воды, ледяной из огня
Выходил, как герой, и суров, и спокоен.

Продолжить чтение