Экватор. Колониальный роман

Размер шрифта: 13

Miguel Sousa Tavares

Equador

КоЛибри®

* * *

Экватор – линия, разделяющая земной шар на северное и южное полушария; символическая черта, служащая границей между двумя мирами; предположительно, от старопортугальского «е́-cum-a-dor» – «с болью».

I

На фоне уже случившихся событий обычно трудно удержаться от размышлений о том, какой была бы твоя жизнь, поступи ты по-другому. Если бы он знал, что судьба уготовила ему на ближайшее будущее, Луиш-Бернарду Валенса, вероятно, никогда не сел бы в поезд на станции Баррейру в то дождливое декабрьское утро 1905 года.

Однако сейчас, откинувшись в удобном, ярко-алом бархатном кресле купе первого класса, Луиш-Бернарду преспокойно созерцал проплывающий мимо пейзаж. Рельеф за окном становился более гладким, он все больше заселялся пробковым деревом и каменным дубом, столь характерными для ландшафта провинции Алентежу, а дождливые небеса, оставленные им в Лиссабоне, робко раскрывались светлыми прогалинами, из которых выглядывало умиротворяющее зимнее солнце. В эти ленивые часы путешествия в Вила-Висозу он пытался занять себя вялым, сквозь дрему, чтением O Mundo, своей ежедневной газеты, издания абстрактно-монархического толка с претензией на либерализм, обеспокоенного, судя по его названию, положением дел в мире и состоянием «элит, что нами управляют». В то утро O Mundo рассказывала об охватившем французское правительство кризисе, связанном с ростом расходов на строительство Суэцкого канала, который инженер Лессепс продолжал неустанно копать, словно одержимый безумец, без сколько-нибудь различимых на горизонте сроков завершения процесса. Было также сообщение о праздновании очередного дня рождения короля Эдуарда Седьмого, церемонии, проведенной в узком кругу высокопоставленной Семьи, среди посланий с поздравлениями от всевозможных королей, раджей, шейхов, мелких местных правителей и племенных вождей этой огромной Империи, над обширной территорией которой, как напоминала O Mundo, никогда не заходило Солнце. В том, что касается Португалии, газета извещала об очередной карательной операции против аборигенов на востоке Анголы – еще одном эпизоде той чудовищной неразберихи, в которой эта колония с трудом пыталась выжить. Во дворце Сан-Бенту среди депутатов опять произошла межпартийная потасовка между «регенеративистами»[1] Хинтце Рибейру и «прогрессистами» Жузе́-Лусиану де-Каштру по поводу так называемого «цивильного листа» – бюджета, предназначенного на содержание королевской семьи, который, похоже, еще ни разу не смог удовлетворить соответствующие финансовые запросы… На этих строчках Луиш-Бернарду отложил газету в сторону и предпочел вновь вернуться к размышлениям о том, что же заставило его сесть в этот поезд.

Ему было 37 лет. Он был холост и вел себя далеко не образцово, хотя всегда в соответствии с обстоятельствами и прирожденной воспитанностью: пара хористок и балерин, чья известность соперничала с ходившими о них слухами, случайные официантки из Байши, старой части города, две-три замужние дамы из высшего общества, а также одна широко обсуждаемая сопрано из Германии, проходившая трехмесячную стажировку в театре Сан-Карлуш. В ее любовном списке наш герой числился далеко не единственным. Был он склонен, впрочем, не только к авантюрам вокруг женских юбок, но и к меланхолии.

В 22 года он закончил курс права в Университете Коимбры, однако, к великому разочарованию своего отца, теперь уже покойного, наметившаяся юридическая карьера свелась всего лишь к непродолжительной стажировке в конторе одного уважаемого адвоката из Коимбры, которую он поспешно покинул, навсегда оставив это, как предполагалось, призвание. Вдоволь надышавшись конторской духотой, он вскоре покинул свое рабочее место с чувством небывалого облегчения оттого, что наконец освободился от этого, с позволения сказать, призвания.

Вернувшись в родной Лиссабон, Луиш-Бернарду испробовал самые разные занятия, пока не получил в наследство от родителя пост главного акционера Островной Навигационной Компании, владевшей тремя морскими судами водоизмещением около двенадцати тонн каждое, которые перевозили грузы и пассажиров между Мадейрой и Канарами, а также Азорскими островами и Островами Зеленого мыса. Здание компании располагалось в конце улицы Алекрим, ее три с половиной десятка служащих были рассыпаны по четырем этажам строения эпохи Маркиза де-Помбала[2]. Собственный же кабинет нового совладельца представлял собой просторный зал, окна которого разверзлись над рекой Тежу. Он часто и внимательно смотрел на нее, словно служитель берегового маяка – изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Поначалу Луиш-Бернарду искренне верил, что управлял из своей конторы атлантической армадой, а то и судьбами мира: по мере того как его суда слали в контору телексы и радиосообщения, он помечал их местонахождение маленькими флажками, которые втыкал в огромную карту, висевшую на дальней стене зала, изображавшую все восточное побережье Европы и Африки. Некоторое время спустя то, где находились в каждый конкретный день «Каталина», «Катарина» и «Катавенту», перестало его волновать. Он оставил свои кропотливые манипуляции с картой и флажками, хотя по-прежнему, с постоянством, достойным глубоко убежденного человека, продолжал появляться на церемониях проводов и встречи судов Компании на причале Роша Конде де-О́бидуш. Лишь однажды, то ли из любопытства, то ли по долгу службы, ему пришлось оказаться на борту одного из своих кораблей. То был поход в порт Минделу на острове Сан-Висенте и обратно. В пути их застиг шторм, и путешествие оказалось далеко не комфортным. В конце пути перед ним предстал кусок опустошенной, абсолютно голой земли, где европейцу, его современнику, не на чем было остановить хоть мало-мальски заинтересованный взгляд. Ему объяснили, что это еще не совсем Африка, что это, скорее, обломок луны, случайно упавший в океан. Однако прежнее желание его отправиться дальше, навстречу этой самой Африке, о которой ему так много и страстно рассказывали, стало иссякать.

Так и пребывал он, казалось, уже целую вечность то в конторе на улице Алекрим, то у себя дома, в районе Сантуш, вместе с гувернанткой, унаследованной им от родителей, не устававшей повторять, что «юноше нужно жениться», а также с помощницей по кухне, девицей из провинции Бейра-Байша, страшной, как дикобраз. Обедать Луиш-Бернарду обычно ходил в свой любимый клуб в лиссабонском районе Шиаду, ужинал, как правило, в «Браганса» или «Гре́миу», однако иногда он также любил остаться дома, в умиротворяющей тишине и одиночестве. Не забывал он и о дружеских посиделках за картами, об официальных визитах в семейные дома, посещал время от времени театральные постановки в Сан-Карлуше, а также клубные праздники в Turf или Jockey. В обществе Луиш-Бернарду слыл общительным, остроумным, интеллигентным и добропорядочным консерватором.

Он проявлял страстный интерес к мировым событиям и, поддерживая его, выписывал пару журналов, один на английском, другой на французском – языках, которыми он свободно владел, что в Лиссабоне тогда было явлением довольно редким. Интересовал его и так называемый Колониальный вопрос. Прочтя все материалы по Берлинской конференции, когда проблема заморских территорий стала предметом страстных публичных дискуссий, особенно на фоне английского Ультиматума[3], он опубликовал пару статеек в Mundo, которые потом широко цитировались и обсуждались. Читатели особо оценили подмеченный автором контраст между холодностью и уравновешенностью, которыми отличались господствовавшие в свете патриотические и антимонархические призывы, и явной снисходительностью стороннего наблюдателя, проявленной тогда королем Доном Карлушем.

Луиш-Бернарду выступал за современный колониализм, основанный на товарных отношениях и на эффективной эксплуатации африканских ресурсов. Все это Португалия должна гарантировать высоко профессиональной деятельностью своих компаний и предприятий, видящих в том, что они делают, свое призвание и глубоко осознающих цивилизаторский характер свой миссии. В противовес такому подходу автор горячо осуждал «намерения тех, кто, не представляя из себя ничего здесь, там становился маленьким местным царьком, перестав быть европейцем на службе у своей родины, олицетворяющим цивилизацию и прогресс».

Его статьи становились предметом горячих обсуждений между «европеистами» и «африканистами», и слава, обрушившаяся на него тогда, убедила его пойти дальше и опубликовать работу, в которой были объединены статистика, относящаяся к последним десяти годам торгово-импортных сделок с африканскими колониями. Эти данные подтверждали вывод автора о том, что такой вид коммерции является для Европы примитивным, равно как и недостаточным для того, чтобы удовлетворить потребности страны: вместо рациональной эксплуатации колоний мы уже давно наблюдаем бездумное разбазаривание заморских богатств. «Недостаточно объявить на весь мир, что вы – колониальная империя, – заключал Луиш-Бернарду. – Важно доказать, почему вы достойны того, чтобы иметь и сохранять ее».

Последовавшие за этим дебаты были довольно страстными и активными. Находившийся по другую сторону линии фронта Кинтела Рибейру, «африканист», владелец обширных фазенд в Моса́медеше[4], решил опубликовать ответную статью в газете Clarim, спрашивая о том, «какими знаниями об Африке, кроме университетских, может располагать уважаемый Валенса?» Используя его же фразу против него самого, полемист делал следующий вывод: «Недостаточно просто заявить на весь мир, что у вас есть голова. Важно также доказать, почему ваши плечи достойны иметь и сохранять ее».

Фраза Кинтелы Рибейру и сама дискуссия, вызванная выступлениями в прессе Луиша-Бернарду, стала его своеобразной визитной карточкой, потому что, на самом деле, многие в Лиссабоне давно уже считали, что человеку его возраста, с такими талантами, умом и информированностью слишком расточительно тратить лучшие годы своей жизни, созерцая из окна водную гладь Тежу или затевая амурные хороводы то здесь, то там ради очередной победы.

Теперь, несколько месяцев спустя, все это уже осталось позади. Луиш-Бернарду не без видимого облегчения вернулся к своей ежедневной мирной жизни: дискомфорт от того, что он оказался в центре публичной полемики, докучал ему куда больше, чем ставшие ее результатом слава и восхищение. Последнее он получил сполна, и затем все это преобразовалось в слишком частые приглашения на ужин, где ему приходилось выслушивать глупые рассуждения о «колониальном вопросе», завершавшиеся неизменным вопросом: «А вы-то что думаете на этот счет, Валенса?»

Находясь в поезде Лиссабон – Вила-Висоза, Луиш-Бернарду думал о присланном ему королем через своего секретаря, графа де-Арнозу, странном приглашении прибыть в ближайший четверг во Дворец на обед. Входивший в знаменитый политический кружок «Побежденные жизнью»[5] Бернарду де-Пиндела, граф де-Арнозу, причастный к ажиотажу, охватившему несколько лет назад интеллектуальную жизнь страны и оказавший Валенсе неожиданную честь, посетив его кабинет в конторе Островной компании, передал приглашение, ограничившись только следующим пояснением:

– Мой дорогой, надеюсь, вы понимаете, что я не вправе разглашать то, что намерены сказать вам Его Величество. Знаю лишь, что дело относится к разряду важных, и король убедительно просит вас сохранять в тайне информацию о предстоящей встрече. В остальном же, надеюсь, что поездка в Вила-Висозу позволит вам слегка проветриться и отвлечься от лиссабонской атмосферы. Кроме этого, могу вам гарантировать, что обеды там весьма недурные.

И вот, таким образом, сейчас он едет во Дворец графов Брагансских, расположенный в центре Алентежу, в настоящей глуши, по тем временам, где Сеньор Дон Карлуш ежегодно проводил осень и зиму за тем, что называют спортивной охотой. Занятию этому, как утверждали злые языки в среде столичных республиканцев, король отдавался, отвлекаясь от тех довольно редких моментов, когда он все-таки снисходил до дел государственных.

Луиш-Бернарду был почти одного возраста с королем, но, в отличие от последнего, был худощав и элегантен. Его манера одеваться отличалась той самой умеренностью, которая, в сочетании с кажущейся небрежностью, характеризовала его как настоящего джентльмена. Дон Карлуш Брагансский скорее напоминал простака, разодетого королем, в то время, как Луиш-Бернарду казался принцем, которого переодели в одежду буржуа. Все в нем, начиная с фигуры, того, как он одевался, как ходил, выдавало суть его отношения к жизни. Его заботил внешний вид, однако не настолько, чтобы это становилось предметом неудобства, он следил за модой, за тем, что происходило вокруг, но это не становилось поводом для того, чтобы отказаться от своих собственных оценок. Его удручало, когда его не замечали; при этом находиться в центре внимания, быть тем, на кого показывают пальцем, тоже казалось ему некомфортным. Ему было свойственно не питать чрезмерных амбиций, что, вероятно, можно было бы назвать и его недостатком. Тем не менее, глядя на себя со стороны, насколько это было возможно и насколько позволяло собственное тщеславие, Луиш-Бернарду осознавал, что на несколько ступеней превосходит свое окружение: он был более образованным, чем многие, стоявшие социальной ступенью ниже него, а с другой стороны – более интеллигентным, воспитанным и цельным, чем те, кто над ним возвышался.

Шли годы, а с ними проходила и его молодость. Как в любви, так и в жизни: женщины, которых он считал неотразимыми, порождали в нем убежденность в том, что он их не достоин. Те же, кого он считал для себя доступными, вызывали разочарование. Однажды он даже стал женихом одной очень молодой особы, красивой, обладавшей разрушительно пышной девичьей грудью, вздымавшейся поверх декольте, в безднах которого не раз блуждал его взгляд и даже пару раз – руки, когда, уткнувшись лицом, он распаковывал его содержимое, дабы, наконец, поглотить его глазами, отбросив в сторону всякое целомудрие.

Он дошел до того, что подарил ей кольцо по случаю помолвки. Была даже оговорена ее дата – между тетушкой Гиомар, которая иногда выступала в роли его матери, и так и не состоявшимся тестем. Дальше этого дело не зашло, поскольку Луиш-Бернарду неожиданно наткнулся на редчайшее невежество своей невесты, которая, как оказалось, путала Берлин с Веной и была уверена, что Франция до сих пор является монархией. Когда он только представил себе череду лет, проведенных в обществе этой пышногрудой голубки, вялые и тягучие семейные приемы, пустые идиотские разговоры и обязательные воскресные застолья в доме у тестя, он тут же дал обратный ход, не удосужившись подобрать для этого ни удобного случая, ни элегантных объяснений. Случилось это в «Гре́миу», при полном зале, под крики и оскорбления «голубкиного» отца. Он тихо ушел, глубоко подавленный, но с явным чувством облегчения, справедливо думая про себя, что, несмотря на неминуемые пару недель сквернословия в его адрес, впереди его снова ожидает целая жизнь. Этим эпизодом, собственно, и закончились его попытки наладить то, что некоторые называют «совместной жизнью».

Итак, благодаря провидению, теперь в поезде на Вила-Висозу он ехал в одиночестве, ощущая себя свободным хозяином собственной судьбы. Луиш-Бернарду вытянул свои длинные ноги вперед к сиденью напротив, вытащил из кармана пиджака серебряный портсигар, а из него – тонкую, длинную сигарету из азорского табака, достал из жилета коробок спичек, прикурил и затянулся дымом, неспешно и чувственно. Он был действительно свободным человеком: не женатым, не входящим ни в одну партию, без долгов и кредитов, без состояния, но и не стесненным в средствах, не отягощенным ни легкомыслием, ни непомерными соблазнами. Что бы король ни имел ему сказать, предложить или приказать, последнее слово всегда останется за ним. Сколько человек среди его знакомых могли похвастаться подобным?

* * *

В тот самый вечер, например, у него был запланирован традиционный ужин с друзьями в отеле «Центральный». Обычная, почти семейная вечеринка с разношерстной публикой, состоящей из мужчин в возрасте от 30 до 50 лет, которые каждый четверг собирались здесь отужинать, вкушая местные изысканные блюда, обсуждая мировые новости и недостатки собственного королевства. Обычные ритуальные посиделки мужчин, в чем-то похожих на самого Луиша-Бернарду: серьезные, но не скучные, беззаботные, но не беспечные. Однако именно в тот вечер у него была особая причина, заставлявшая его с нетерпением ожидать встречи с друзьями, почему он и наметил свое возвращение на пятичасовом поезде, надеясь, что привычные для таких сборищ опоздания позволят ему прибыть в «Центральный» вовремя. Луиш-Бернарду ожидал, что один из членов их четверговой группы, его друг на все времена, еще со школы, Жуан Фуржаж, принесет ему наконец ответ от своей двоюродной сестры, Матилды. Они познакомились летом в Эрисейре на балу у их общих друзей, лунной ночью – прямо как в любовном романе. Увидев тогда, как Жуан идет к нему через зал под руку с Матилдой, Луиш-Бернарду вдруг внутренне содрогнулся от предчувствия какой-то неминуемо грядущей опасности.

– Луиш, это моя кузина Матилда, о которой я тебе как-то рассказывал. – А это – Луиш-Бернарду Валенса, один из самых скептически настроенных представителей моего поколения.

Она улыбнулась такому замечанию кузена и взглянула на Луиша-Бернарду, посмотрев ему прямо в глаза. Матилда была почти того же роста, что и он, сам по себе довольно высокий мужчина, ее жесты и улыбка выдавали в ней еще довольно юную девушку. Не более двадцати шести, – подумал он, зная при этом, что она уже замужем и имеет детей. Он также знал, что муж ее работает сейчас в Лиссабоне, а она здесь на отдыхе со своими двумя детьми.

Наклонившись, он поцеловал протянутую ему руку. Луиш-Бернарду любил разглядывать руки, которых касался губами. Он увидел перед собой тонкие и длинные пальцы, на которых запечатлел свой поцелуй – чуть более долгий, чем того требовала обычная в таких случаях учтивость.

Подняв глаза, он убедился, что она, снова улыбнувшись ему, не отвела взгляда в сторону.

– А что значит быть скептически настроенным? То же, что быть усталым?

Жуан ответил за него, оставив другу право на дополнительную реплику.

– Быть усталым, для Луиша?! Это вряд ли. Есть вещи, от которых он никогда не устает, правда, а?

– Да. Например, я никогда не устаю любоваться красивыми женщинами.

Эта фраза прозвучала не как простой комплимент, а, скорее, как начало словесной баталии. В воздухе повисла неловкая тишина, и Жуан Фуржаж воспользовался ею, чтобы отступить назад:

– Ну что ж, я вас представил. Разберитесь теперь сами со скептицизмом, а я пока возьму что-нибудь выпить. Только, моя дорогая кузина, будь осторожна: я не уверен, что этот мой гастролирующий скептик, в оценках окружающего зала, может стать тебе подходящим компаньоном. В любом случае, даже если вы вдруг почувствуете себя неловко, я вас не брошу и скоро вернусь.

Она наблюдала, как Жуан удалялся, и, несмотря на ее наработанную уверенность в поведении, Луиш-Бернарду заметил, что во взгляде ее промелькнула некая мрачноватость, а голос, когда она снова обратилась к нему, прозвучал с едва заметной ноткой непредвиденного беспокойства:

– Это и есть тот самый момент неловкости?

Луиш-Бернарду почувствовал, что его фраза о красивых женщинах оказалась неуклюжей, неприличной и лишь напугала ее. С нежностью в голосе он ответил:

– Конечно же, нет. Ни для меня, ни, я уверен, для вас. Да и с чего бы? Понятно, что вы со мной не знакомы, однако могу заверить вас, что цель моей жизни отнюдь не в том, чтобы бродить по свету и причинять зло другим людям.

Это признание прозвучало настолько искренне, что она, похоже, моментально расслабилась.

– Ну, и славно. Тогда скажите мне, просто из любопытства, почему мой кузен считает вас не слишком подходящей компанией?

– Он сказал: в оценках зала. А они, люди в зале, как вы знаете, никогда не бывают невинными, даже когда речь идет о том, что принято считать невинностью на все сто процентов. В этом конкретном случае, как я предполагаю, неприличным могут посчитать тот факт, что вы замужем, а я холост, и что мы сейчас с вами вдвоем ведем беседу этой фантастической ночью…

– Ах, вот оно что! Приличия! Оказывается, об этом он говорил. Вечные приличия. А ведь в этом, судя по всему, и заключается суть всего происходящего в нашем обществе.

Теперь наступил черед Луиша-Бернарду взглянуть ей прямо в глаза. Его взгляд смутил ее. Он казался пропитанным внезапно нахлынувшим унынием, беззащитным одиночеством, которое и привлекало, и отталкивало. Произнесенные им далее слова были отмечены все той же искренностью, которая чуть ранее так легко обезоружила ее.

– Послушайте, Матилда, приличия и всякое подобное, вне сомнения, выполняют отведенную им роль в общественной жизни. Я не собираюсь менять мир и правила, которые, вполне очевидно, обеспечивают если не счастье людей, то по крайней мере их спокойную жизнь. Я часто хотел, чтобы эти правила не были бы столь многочисленными или столь основательными, отчего жизнь наша иногда путается с ее видимостью. Однако, думаю, мы всегда вольны выбирать и принимать те или иные ограничения. Я, по крайней мере, уверен: у меня такой выбор есть. И именно поэтому я считаю себя свободным человеком. Однако же я живу среди других и принимаю их правила, даже если иногда они и не являются моими. Вот что я вам скажу, Матилда: вы – кузина Жуана, и он вас очень любит. Жуан был и всегда будет моим лучшим другом. Естественно, мы говорили с ним о вас, и, кстати, он всегда говорит о вас с особым вдохновением и нежностью. Не буду от вас скрывать, что именно поэтому мне всегда было любопытно познакомиться с вами. И сейчас, когда я вас узнал, я лишь могу засвидетельствовать: вы намного красивее, чем он описывал, а, кроме этого, вы мне кажетесь красивой как внешне, так и внутренне. Высказав вам эти похвалы, я не хотел смутить вас, и поэтому я отведу вас к Жуану. Мне было очень приятно с вами познакомиться. Тем более что за окном – по-настоящему прекрасный вечер.

Он элегантно склонил голову и сделал шаг вперед, чтобы подождать, пока она будет готова последовать за ним, но вместо этого услышал ее горячий, чуть сдавленный, но при этом неожиданно твердый голос:

– Подождите же! От чего вы бежите? От чего, в конце концов, вы – человек, называющий себя свободным? – Хотите защитить меня от возможной опасности?

– Наверное, да. А что, разве в этом есть что-то плохое? – Он хотел оставаться столь же твердым, однако теперь уже сам чувствовал, что для полной уверенности ему чего-то не хватает.

– Нет. Просто кавалеры так обычно не поступают. Я вам очень благодарна, но я не люблю, когда меня пытаются защищать от того, чего не существует. Простите, но в таком случае и в контексте всего нашего разговора ваша обеспокоенность для меня почти что оскорбительна.

«Боже мой, и чем же все это может закончиться?» – подумал про себя Луиш-Бернарду. Остановившись на месте как вкопанный, он уже не понимал, что ему следует говорить или делать. Остаться? Уйти? «Вздор какой-то! Я сейчас похож на ребенка, которого чем-то напугали взрослые. Боже, почему бы Жуану не появиться прямо сейчас и не вытащить меня из этой неразберихи?!»

– Луиш Бернарду, скажите мне одну вещь. – Нарушив тишину, Матилда решила возобновить игру, и он ответил почти со страхом:

– Да?

– Можно задать вам личный вопрос?

– Конечно…

– Почему вы никогда не были женаты?

«Черт возьми, час от часу не легче!» – подумал он.

– Потому что не случилось. Насколько я знаю, пока еще нет законов, обязывающих людей жениться.

– Конечно же, нет. Но все-таки это странно. Пожалуй, теперь настал мой черед раскрыть небольшую тайну, хотя, возможно, она таковой для вас и не является. Некоторые подруги мне про вас рассказывали. Это случалось время от времени, но почему-то всегда звучало как-то чересчур таинственно. Так в чем же тайна вашего безбрачия?

– Да нет тут никакой тайны. Я никогда не был влюблен, потому и не женился. Вот и все.

– Странно… – настаивала она, так, будто это действительно озадачило ее.

– Что же странно: то, что никогда не влюблялся, или то, что я так и не женился без любви?

Луиш-Бернарду перехватил инициативу и произнес последние слова с некоторым вызовом. Она заметила это и слегка покраснела, рассердившись на себя и на него. Он что, бросает ей вызов?

– Нет, странно то, что вы ни разу не влюбились… в женщину, в которую могли бы влюбиться, на ком могли бы жениться.

Эти слова произносились ею столь быстро, а перехваченный им взгляд казался таким неуверенным, что Луиш-Бернарду тут же пожалел о том, что только что наговорил. Однако все уже было сказано, и между ними установилась тишина, будто по какому-то молчаливому согласию, они решили дать друг другу небольшую передышку.

Из этой вязкой тишины их в конце концов вырвал Жуан, возникший между ними. Луиш-Бернарду воспользовался этим, чтобы несколько встряхнуться, и быстро распрощался, произнеся обычные в подобной ситуации слова. Откланявшись, он вышел из зала, к луне, которая к тому времени уже рассеяла своим светом сгустившийся было туман. Океан близ Эрисейры казался успокоившимся, как и он сам, благодаря взятой паузе. Вдалеке была слышна музыка с какого-то деревенского праздника, из открытого прямо над улицей окна доносились голоса и громкий смех компании его знакомых, которые, судя по всему, были беспечны, веселы и счастливы. Неожиданно для себя, Луиш-Бернарду ощутил, что страстно желает именно такого, не подвергаемого сомнению счастья. Ему захотелось пойти туда, откуда звучит музыка, на эту вечеринку с танцами, выбрать себе местную девушку и танцевать в ее объятьях, ощущать легкие прикосновения ее крепкого тела, чуть разгоряченное дыхание, дешевый одеколон, которым пахнут ее волосы, и вдруг, неожиданно прозрев, заговорщицки прошептать ей на ухо: «Хочешь выйти за меня замуж?» Луиш-Бернарду даже улыбнулся от такой своей мысли, подумав, что, возможно, на следующий день снова вернется к ней. Он зажег в темноте сигарету и отправился в сторону своего отеля, слыша на всем пути только звуки собственных шагов.

Его следующие две недели в Эрисейре включали в себя утро на пляже и обеды в рыбацких ресторанчиках на берегу океана, где в непритязательной обстановке подавали самую лучшую в мире рыбу; вечера он проводил в гостиной отеля или на открытых верандах центральной площади городка – за чтением газет, отправкой почты или за разговорами с Жуаном и еще парой-тройкой приятелей. Вечерами, если не было приглашений, он ужинал в отеле, всегда ровно в половине девятого, в компании Жуана, иногда в одиночестве либо с тем из отдыхающих, кто, не имея других планов, случайно составлял ему компанию. В ресторанном зале за ужином можно было увидеть все, что характеризовало чрезвычайно беззаботную жизнь общества, обитающего в летнем отеле. Молодые пары, чьи дети, если они у них были, передоверялись няням, с которыми те ужинали в буфетном помещении; семьи в полном составе – бабушки, сыновья, дочери, зятья и невестки, внуки-подростки, занимавшие свои места в центре главного зала; одинокие молодые люди, кто-то из них, будучи здесь проездом, кто-то – как и он, в отпуске; а также разместившаяся в этом отеле обслуга королевы Доны Аме́лии, которая сама тоже отдыхала в Эрисейре.

Луиш-Бернарду был поражен изобретательностью шеф-повара, который каждый день, ни разу не повторившись, предлагал на выбор список из трех видов супов, трех закусок, а также из трех блюд рыбных, мясных и трех десертов. По окончании ужина мужчины выходили в бар или в курительный зал, где Луиш-Бернарду также выкуривал сигару и наливал себе французского коньяку в тяжелый бокал, держа его между пальцами. Так он сидел, наблюдая за другими, или же присоединялся к играющим в кости или в домино, которое, кстати, навевало на него смертельную скуку.

В какой-то момент вечера холостые кавалеры уходили по своим делам, и тогда в зале оставались только женатые мужчины. Дальше предполагалось только одно развлечение – казино, где программа, как правило, ограничивалась одним и тем же: сигары, коньяк, рулетка и разговоры. Дважды в год эта рутина разбивалась летними балами, в начале и в конце августа. Был, правда, еще вариант полуофициальный, о котором никто открыто не говорил, обсуждая его только вполголоса, – посещение салонов мадам Жулии и мадам Имакулада[6]. Молодые люди говорили между собой, что у Жулии больше новеньких, а Имакулада предлагает девиц более надежных. Посещение салона начиналось с полуночи и длилось всю ночь, до самого рассвета. Туда захаживали и женатые, и холостяки, причем и те и другие – люди вполне уважаемые. Даже отцы отводили туда своих безбородых отпрысков, дабы выполнить благородную миссию их инициации, приобщения к мужскому делу.

Ночные рыцарские похождения представителей летнего общества Эрисейры неизбежно становились темой приглушенных утренних разговоров между дамами под пляжными навесами:

– Говорят, что только вчера у мадам Имакулада были два графа и один маркиз! Боже милостивый, и чем это все закончится? – вопрошала слащавым голоском, с высоты своей не потревоженной вдовьей судьбы Мими Виланова, единодушно характеризуемая на местных пляжах как само воплощение добродетели.

– А вот моего мужа там не видели, потому что он все ночи проводит рядом со мной, – спешила тут же уточнить замужняя сеньора, еще не очень привыкшая к здешним нравам. На этом дамы обычно замолкали, лишь покачивая головами в знак своего общего раздражения.

Надо сказать, что дальше сплетен дело не заходило, поскольку сами «девочки» держали рот на замке, понимая, что клиентская тайна – душа их предприятия, а их кавалеры, даже нечасто их посещавшие, никогда не нарушали золотое правило, предписывающее мужскую солидарность во всем, что касается внебрачных дел.

Луиш-Бернарду – да, он был там дважды, в компании Жуана и еще кого-то. Один раз у мадам Жулии, другой – у мадам Имакулада. Он был спокоен и беззаботен, как мало кто в подобной ситуации: его не связывали обязательства ни перед кем, даже перед собственной совестью. И если здесь он мог удовлетворить желания своего тела, никоим образом не вредя духу, он шел на это с такой же легкостью, с какой отправился бы на ужин с друзьями.

В те летние дни, тем не менее, ему сопутствовала какая-то жуткая тоска, которая докучала ему даже больше, чем случавшиеся иногда пасмурные утренние часы, собиравшие детей и купальщиков на пляжном песке, подальше от воды. Дни казались ему чересчур длинными для вездесущей праздности. Как дурная привычка, не приносящая удовольствия, как состояние покоя, но настолько глупое и лишенное всякого смысла, что оно нервировало его и погружало в состояние апатии. Прогуливаясь по утрам и устало волоча ноги вечерами, он часто спрашивал себя: зачем он здесь, для чего ему проживать оставшиеся от отпуска дни, находясь в этом абсурдном неосознанном ожидании, что что-то произойдет, будучи при этом уверенным, что ничто и никогда не случится?

В течение тех двух недель он еще лишь дважды видел Матилду. Даже, точнее, видел ее в компании других, на достаточном, недосягаемом для него расстоянии. Первый раз это было на концерте, в городском саду после ужина. Она шла с группой людей, а он был вместе с Жуаном и двумя приятелями. Она поприветствовала Жуана, крепко поцеловав кузена, и, похоже, только потом обратила внимание на него: «Здравствуйте, и вы здесь? Все еще отдыаете?» Он лишь ограничился глупой репликой: «Вероятно», надеясь, что она спросит, до какого числа. Однако Матилда продолжила свой путь с прощальной полуулыбкой, вскоре затерявшись в огромной толпе дам, детей и молодых людей. Во второй раз это было на балу в казино, когда он только успел войти в зал, придя туда из бара, оторвавшись от набивших оскомину разговоров с одними и теми же собеседниками. Он остановился у входа, оценивая взглядом обстановку в зале, и неожиданно увидел ее. Матилда была ослепительна в длинном до пола платье желто-белого цвета на бретельках. Ее волосы были прихвачены диадемой с бриллиантами, лицо выглядело загорелым и чуть раскрасневшимся. Она казалась еще выше ростом и еще легче в движениях, танцуя медленный вальс в объятиях своего мужа. Матилда смотрела в ту сторону, где стоял Луиш-Бернарду, но еще не видела его, улыбаясь словам, которые муж говорил ей на ухо. Когда же, наконец, его пристальный взгляд встретился с ее, она на секунду замешкалась, будто бы не узнала его, а потом адресовала ему – не то чтобы кивок головы, а едва заметное приветствие глазами. Сразу вслед за этим ее партнер резко развернул ее в танце, и она исчезла из поля зрения Луиша-Бернарду, а потом и вовсе потерялась среди счастливых пар, танцевавших в тот летний вечер.

Он развернулся и, покинув бал и казино, вышел наружу, чтобы выкурить сигарету, пытаясь проанализировать свои чувства. Ярость? Да, ярость, но какая-то глупая, неразумная и безосновательная. Ревность. Ревность, иррациональная, которой он не мог управлять. А еще – грусть, пустота, идущая откуда-то изнутри, с голосом, который говорил: «Ты никогда не будешь таким же счастливым, у тебя никогда не будет такой женщины, той, которую ты мог бы назвать своей. Каждый творит свою собственную судьбу, и свою ты уже сотворил. Ты не живешь собственным счастьем, а всего лишь той его малой частью, которую тебе удается украсть у других». Ему вдруг стало тошно от себя самого, от своей жизни, от своего «я», от свободы, еще недавно вызывавшей в нем такое восхищение. Бал был окончательно испорчен. Отдых сделался невыносимым. Он чувствовал себя птицей-чужаком, оказавшейся не в своей счастливой стае, счастливой как-то по-глупому и необъяснимо. Луиш-Бернарду покинул бал как раз, когда там началось какое-то оживление, и спешно направился назад в отель. На стойке администрации он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему подготовили счет, посмотрел расписание поездов и лег поверх покрывала, сняв лишь фрак, и так и заснул одетым рядом с окном, глядящим на океан.

Он проснулся раньше других постояльцев, чтобы не опоздать на поезд из Мафры, отбывающий в 10:30. Дети уже завтракали в буфете вместе со своими нянями, пока взрослые досыпали часы, проведенные на вчерашнем балу. Он шел, рассеянно ступая вниз по ступенькам, ведущим к выходу из отеля, когда вдруг сердце его замерло, и он остановился, буквально остолбенев от того, что увидел перед собой. Между двумя лестничными пролетами, глядя на него таким же окаменевшим взглядом, стояла Матилда в белом платье с легким декольте, позволявшим ему сверху видеть, как от тяжелого дыхания вздымается ее грудь, напоминая своим трепетом раненое животное.

Со стороны они были похожи на две статуи, смотрящие друг на друга. Луиш-Бернарду был первым, кто нарушил молчание.

– Матилда! Вы здесь, так рано? Я был уверен, что после вчерашнего вечера вы еще спите.

– А вы, Луиш, что вчера с вами произошло? Вы исчезли…

– Да. Балы – это не совсем для меня. Мне нечего было там делать, и поэтому я вернулся.

– Нечего делать? Что вы хотите этим сказать? Разве на балы ходят не для того, чтобы танцевать?

– Мне не с кем было танцевать…

– Ах, какой вы требовательный. Так уж и не с кем?

– Я увидел вас, и мне показалось, что вы очень счастливы.

– Да, я танцевала со своим мужем…

Напрасно Луиш-Бернарду ловил хоть какой-то сигнал, хороший или плохой, в том, как она это произнесла. Тщетно. Это было сказано так, как будто было самым естественным в мире ответом. Он вздохнул, призвав себя вернуться к реальности. Оглядел ее снова: красивая, такая беспечная и счастливая, еще недавно бывшая в объятиях своего мужа, живущая в мире, который Луишу-Бернарду не принадлежит и где ему нет места.

– Ну, что ж, Матилда, вы только не сказали, что вы здесь делаете так рано.

– Я провожаю в Лиссабон свою тетю, ее поезд уходит в половине одиннадцатого.

– А, ну тогда мы поедем вместе. Я тоже еду этим поездом.

– Вы едете в Лиссабон?

– Да, для меня отдых закончился… – и чуть засомневавшись, он добавил, – после вчерашнего бала.

Матилда промолчала. Она посмотрела ему в глаза, и ему показалось, что в ее взгляде он увидел сострадание. Луиш-Бернарду казался себе беспомощным и нелепым. Восемь утра, темный лестничный пролет, и вот он здесь, не знающий, что сказать, рядом с женщиной, которая околдовала его в ту лунную ночь на террасе. Он протянул ей руку:

– Что ж, осталось попрощаться, так ведь?

Она пожала протянутую ей руку. Рука была холодной, а ее, наоборот, горячей. Это было обыкновенное рукопожатие, которое продлилось ровно столько, сколько длятся подобные рутинные вещи. В ее поведении не чувствовалось ни спешки, ни намерения продлить эти секунды…

– Прощайте, Луиш-Бернарду. До встречи, когда-нибудь.

– Хорошего окончания отпуска.

– Спасибо, – она начала подниматься наверх, направляясь к тому месту, где он только что находился. Инстинктивно он отстранился, чтобы позволить ей пройти. Они разошлись, не глядя друг на друга, однако он почувствовал ее так близко, словно холодок, пробежавший по телу. Он стал спускаться по лестнице, слыша позади себя, как ее шаги удаляются. Удаляются навсегда из его жизни. Его горло схватил спазм. Луиш-Бернарду уже почти дошел до ступеньки, откуда не мог бы больше видеть ее и слышать ее шаги. Он остановился, развернулся и, не успев толком совладать с собой, позвал ее севшим голосом:

– Матилда!

– Да? – Она тоже остановилась. Теперь все было наоборот, она смотрела на него сверху вниз, а он поднял голову вверх, чтобы видеть ее.

– Я вас больше не увижу?

– Меня? Не знаю. Кто знает? Если люди живы, они всегда встречаются, не так ли?

«Ну, все, хватит, – подумал он про себя. – Эта женщина – какой-то кусок льда. Весь разговор более чем абсурден, а вся эта затея – полное безумие, которое может закончиться только фарсом».

– Нет, оставаться живым недостаточно. Все зависит от того, как жить. Находят не только то, что находят, но и то, что ищут. Мы не листья на ветру, не звери, бредущие неизвестно куда. Мы люди, обладающие собственными желаниями.

– И ваше желание, Луиш-Бернарду, заключается в том, чтобы снова со мной встретиться?

– Да, Матилда. Мое желание – встретиться с вами снова.

– А могу я спросить, для чего?

– Я и сам не знаю, для чего или почему. Может, для того, чтобы возобновить разговор, не законченный тогда, в ту лунную ночь.

– Но ведь столько разговоров остаются незаконченными! Может, мудрость как раз в том и заключается, чтобы не пытаться возобновлять их, а оставить навсегда на том самом месте, на котором они остановились?

– Вы, Матилда, задаете столько вопросов и почти не даете ответов.

– Если бы они у меня были, Луиш! – Ее вздох был таким глубоким, а голос идущим настолько издалека, что на мгновение он испугался, что этот вздох разбудит весь спящий отель, и тогда некоторое количество постояльцев выглянут из дверей, дабы выяснить, что же стало причиной этого женского вздоха, который их всех разбудил. «В любом случае, – подумал он, – больше сказать нечего».

В некоторые моменты своей жизни Луиш-Бернарду удивлял себя самого тем, что был способен находить внутренние силы, буквально выстреливать вперед, когда оказывался загнанным в угол, когда выхода уже не было и пробиться разумными средствами было уже невозможно. Именно в ту секунду, не отдавая себе отчета в том, что делает, так, будто его тело подалось вперед, не завися от его разума, он вдруг начал медленно подниматься по ступенькам вверх, продолжая смотреть Матилде прямо в глаза. Она, не сдвинувшись ни на миллиметр, увидела, как он приближается, почувствовала как, подойдя к ней, он положил обе руки ей на плечи, как наклонился и как потом поцеловал ее в губы. Матилда закрыла глаза, по-прежнему не двигаясь, одна рука ее продолжала держаться за перила, а другая безвольно повисла вдоль тела. Она ожидала, что он сейчас же отпрянет от нее, но он мягко усилил свой поцелуй, и почему-то теперь их сухие губы стали влажными; она почувствовала, как его язык медленно проник в ее рот и задержался там настолько, что это показалось вечностью. Потом наконец он отстранился и запечатлел на ее губах еще один нежный короткий поцелуй. Она услышала, как он тихо сказал «до свидания, Матилда», слышала, как он спускается вниз по лестнице, ступает на кафель первого этажа и уходит. Только тогда она открыла глаза, медленно опустилась и села на верхнюю ступеньку лестницы, а потом еще долго, без единой мысли в голове, смотрела перед собой какое-то время и вряд ли смогла бы сказать потом, длилось ли это пятнадцать минут или целый час.

* * *

Э́вора. Полдень. Поезд подошел к станции, расположенной в самом сердце Алентежу. Около двадцати пассажиров сошли, и примерно с десяток зашли в вагоны. Продавцы прохладительных напитков и еды обходили вагоны с внешней стороны состава, предлагая свой товар – овечий сыр, колбаски, мед, фрукты и лечебные травы. Одна цыганка с тремя детьми, грязными и в рваной одежде, протягивала руку к окнам, в то время как смущенные пассажиры отстранялись от нее вглубь вагона. Чуть в стороне пожилая женщина, с головы до ног в черном, установила прямо на земле скамейку с сухофруктами в маленьких деревянных ящичках. Двое мужчин у здания станции, опершись о свои трости, наблюдали за происходившим в полной тишине так, будто ничего более интересного, чем прибытие поезда из Баррейру в тот день не произошло.

«Вот и родина, во всем ее блеске!» – подумал Луиш-Бернарду. Он тоже стоял у окна своего вагона. Потянувшись всем телом, он стряхнул с себя сонливость, охватившую его за четыре монотонных часа путешествия. До Вила-Висозы, к которой вела недавно сооруженная дополнительная ветка, оставался еще час с небольшим. Злые языки говорили, что ветку проложили специально для сеньора Дона Карлуша и Семьи.

Луиш-Бернарду уже прочел все газеты, что вез из Лиссабона, уже успел полчасика вздремнуть, так что не очень понимал, чем еще можно себя занять. Снова присев, он закурил сигарету как раз в тот момент, когда поезд дернулся и стал медленно набирать ход, оставляя позади белые дома Э́воры. В своих мыслях он вернулся к Матилде, к их расставанию на лестнице Гранд-отеля Эрисейры. С тех пор уже прошло три месяца, и теперь их разделяла уже целая осень.

Матилда жила в семейном поместье своего мужа в Вила Франка де Шира, неподалеку от Лиссабона. Можно было с таким же успехом сказать, что она жила в провинции. В обычных обстоятельствах они могли бы так провести год, даже больше, и не встретиться: если встречи не ищут, она не случается. В октябре он написал ей письмо, которое доверил передать Жуану, понадеявшись на его осмотрительность, о чем, кстати, сразу же пожалел. Жуан страстно воспротивился роли сводника, которую отвел ему Луиш-Бернарду, аргументируя это тем, что его кузина замужем, и он очень уважает ее мужа. Он спросил, чего Луиш-Бернарду добивается этой своей мальчишеской и довольно опасной игрой. Стоило большого труда убедить его передать письмо, но самое плохое было то, что Луиш-Бернарду и сам вдруг понял, что то, что в итоге получилось, не стоило их совместных усилий: письмо вышло каким-то вымученным, бездушным, бессмысленным, и, когда он спросил Жуана, какой была реакция Матилды, тот сказал: «Да никакой. Положила письмо в карман, без комментариев и даже не спросила, как ты».

Первого ноября, в день поминовения усопших – почему он и запомнил эту дату, – было воскресенье, у всех был выходной. Луиш-Бернарду сидел дома один и наблюдал, как за окном идет дождь. Побродив по дому с ощущением полной бессмысленности происходящего, он вдруг представил себя здесь же, но через двадцать лет: та же мебель с неизменным тонким слоем пыли, в зеркале он же, но уже с сединой в волосах, морщинами от каких-то забот; под ногами скрипят половицы; на стене с незапамятных времен висит портрет родителей в серебряной рамке, его контора по-прежнему ждет его появления утром в понедельник, а «Каталина», «Катарина» и «Катавенту» с каждым годом все медленнее рассекают воду…

Луиш-Бернарду сел за свой секретер со стопкой листов белой бумаги и принялся за подробное письмо Матилде. Он вложил в него всю душу и сердце, написал все, рискуя всем, чем только можно, и в самом конце попросил прощения, добавив, что, если не получит никакого ответа, то никогда, никогда больше не потревожит ее.

В конце месяца она ответила. Жуан приехал на улицу Алекрим, чтобы передать ему письмо.

– На, держи. Это от Матилды, она просила тебе передать. Чует мое сердце, все это закончится плохо, и я никогда не прощу себя за эту дурацкую роль почтового голубя.

Луиш-Бернарду ничего не ответил. Наверное, надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, что-нибудь, что оправдало бы Матилду и как-то скрыло бы чрезвычайную важность для него этого письма. Но он так ничего и не сказал. Едва сдержав себя и подождав, пока Жуан уедет, Луиш-Бернарду с явным удовольствием начал раскрывать письмо, не спеша, оставаясь внимательным к каждой детали – к качеству бумаги, к тому, как она его сложила, к его запаху.

«Луиш-Бернарду,

Я отвечаю на Ваше второе письмо, не на первое. Отвечаю на тот Ваш поцелуй на лестнице, а не на игру словами, которыми Вы пытались вскружить голову бедной глупышке, живущей вдали от расставленных ловушек, в которых вы, похоже, знаете толк. Я отвечаю не вашему умению соблазнять, а той вашей растерянности, которая показалась мне очевидной в Вашем взгляде.

И, наконец, я отвечаю не злу, которое вы можете мне причинить, а добру, которое, как я полагаю, мне удалось в вас разглядеть. Такого человека мне нечего бояться, потому что он не сделает мне плохо. Разве не так, Луиш-Бернарду? Вы ведь не сделаете мне плохо? И мы сможем продолжить разговор, прерванный в ту лунную ночь на летней террасе?

Конечно, я знаю, что задаю слишком много вопросов. Однако, если Ваш ответ на них – «да», то тогда я подам вам знак, через Жуана, чтобы мы могли снова встретиться. Однако до тех пор прошу Вас ничего не предпринимать. Когда же Вы соберетесь прийти, то со злом, прошу Вас, лучше не приходите. Я стану Вас уважать за этот отказ еще сильнее. И буду хранить о Вас только самые нежные воспоминания».

Знак был подан накануне. Когда он столкнулся с Жуаном на выходе из «Бразилейра», в районе Шиаду, и тот сказал ему, будто это было самой обычной в мире вещью:

– У меня для тебя записка от Матилды. Передам завтра, за ужином в «Центральном». Ты сам-то идешь?

«Столько всего сразу, – подумал Луиш-Бернарду. – Столько всего в один-единственный день: и король, и принцесса».

II

В то утро в Вила-Висозе Дон Карлуш проснулся чуть раньше семи, разбуженный своим постельничим. Быстро приведя себя в порядок в уборной, он вернулся в свои покои, соседствовавшие с покоями королевы, и оделся, как всегда, прибегнув к помощи слуги, чтобы надеть узкие, невысокие сапоги на шнуровке. Данная операция требовала почти гимнастических усилий, к которым его сто десять килограммов веса не очень располагали. Вслед за этим, перед ним предстал Тейшейра, местный аптекарь, для того чтобы, как обычно, побрить Его Величество стальной бритвой Sheffield. Ритуал этот исполнялся им со сдержанной проворностью мастера и доставлял королю явное удовольствие.

Одетый, причесанный, освежившийся одеколоном Дон Карлуш пересек своей тяжелой, широкой поступью переднюю, соединяющую королевские покои с часовней и столовой, и затем спустился этажом ниже к дворцовым залам. Он направился прямиком к «зеленому залу», названному так из-за зеленого дамасского шелка, которым были драпированы его стены. Там короля уже ждали компаньоны по охоте, гревшиеся у мраморного камина. Завтрак был накрыт, слуги стояли, выстроившись чуть сзади, чтобы по первому сигналу начать прислуживать за столом. Дон Карлуш, явно в хорошем настроении, сделал широкий жест рукой и воскликнул:

– Доброе утро, господа! Приступим, а то куропатки ждать не будут!

Кроме короля, за завтраком сидели еще двенадцать человек: маркиз-барон де-Алвиту, виконт де-Ассека-Паеш, граф Сабугоза, Мануэл де-Каштру Гимараэньш, граф Химе́нес-и-Молина, дон Фернанду де-Серпа, Хьюго О’Нил, Чартерс де-Азеведу, полковник Жузе́ Лобо-де-Вашконселуш, офицер по особым поручениям и майор Пинту Башту, фельд-адъютант. Кроме них здесь также присутствовали граф де-Арнозу, личный секретарь короля, и граф Мафрский, врач королевской семьи. Последние не планировали сопровождать короля на охоте и предпочли занять свое утро другими делами. Среди собравшихся не было только принца Дона Луиша-Филипе, постоянного участника подобных выездов, которого задержала в Лиссабоне какая-то церемония в Военной Академии.

Подавали сок, выжатый из местных апельсинов, по общему мнению, лучших в мире, чай, поджаренный хлеб с маслом, зрелый овечий сыр, персиковый джем и яичницу с ветчиной. За кофе некоторые господа закурили по первой в этот день сигаре, однако времени, чтобы посидеть за столом и насладиться процессом, не было. Все быстро спустились на первый этаж, где надели теплые куртки по случаю довольно промозглого декабрьского утра с инеем, накрывшим землю.

Перед главным фасадом Дворца графов Брагансских стояли запряженными три рессорных брека для охотников, два шарабана для секретарей и оруженосцев, а также для отобранных еще накануне ружей и боеприпасов. Тут же был прицеп с собаками, уже чрезвычайно возбужденными, готовыми к командам и обнюхивающими все вокруг. Дон Карлуш дал поручение Томе́, своему неизменному личному «секретарю» по охотничьим делам, чтобы тот прихватил кофр с парой ружей Holland and Holland, подарком Леопольда, короля Бельгии, а также пару James Purdey, сделанных в Лондоне на заказ специально ему по руке: король предпочитал выбирать ружье одной или другой фирмы в зависимости от ситуации на охоте. Иногда, впрочем, он мог все утро стрелять из одного и того же ружья. Однако в таких случаях все объяснялось, скорее, суеверием или пристрастиями самого стрелка, нежели какими-то научными причинами.

В то утро небольшая группа охотников короля Португалии отправлялась на гон и отстрел куропаток в местечко, находившееся примерно в пяти километрах от резиденции. Эту слегка холмистую территорию с рощами из пробкового дерева и каменного дуба пересекали две речушки, заросшие по берегам кустами ладанника. Охотники собирались провести четыре «выгона» с двух разных позиций, по системе, известной как «орел и решка»: сначала загонщики гонят птицу к засаде, где их ожидают охотники, а потом выгон ведется к той же засаде, но уже с противоположного направления. Между одним и другим «выгоном» охотнику нужно только повернуться вокруг своей оси на 180 градусов. Последнее время, из-за своего лишнего веса, король предпочитал выгон так называемой стрельбе «на подъем», когда нужно было проходить долгие километры вдоль холмов и долин, поднимаясь и вновь опускаясь, погружаясь ногами в грязь, скользя по мелкой гальке, и при этом не отставать от собак, преследующих бегущую и летящую впереди дичь.

Небольшая армия загонщиков, бедный, едва обутый народ, набранный среди местных жителей за несколько монет и за обещание по птице каждому, ожидала охотников на первом из условленных мест. Пока прибывшие из Дворца помощники распределяли по жребию «ворота» – место засады со сменным направлением стрельбы, в соответствии с переменой направления «выгона», пока выгружались ружья и сумки с патронами, собаки выпускались из прицепа, а оруженосцы-секретари нагружались разным охотничьим скарбом, загонщики выдвигались на свои отправные точки в одном, двух или трех километрах от так называемых «ворот».

Стелющийся туман, поднимавшийся над покрытыми инеем полями, только начал рассеиваться, но холод был все столь же безжалостным. В сопровождении Томе́ и своего оруженосца, а также двух собак – Джебе, пойнтера в рыжих и белых пятнах и серого бретонского спаниеля Дивера – Дон Карлуш направился к «воротам», выпавшим ему по жребию. Они представляли собой примитивное укрытие из наваленных дубовых веток, за которыми, как предполагалось, летящие куропатки заметят его только тогда, когда окажутся уже на позволительном для выстрела расстоянии.

Ожидание куропаток редко длилось менее получаса при каждом «выгоне». Иногда случалось, что появлялись одинокие птицы, когда еще не были даже слышны голоса загонщиков. Основная же масса появлялась только к концу их работы, когда куропаткам оставалось только устремиться в сторону сидевших в засаде охотников. В это время Дон Карлуш любил сидеть в своем раскладном парусиновом кресле, выкуривая первую за утро тонкую сигару, и молча размышлять, пока собаки возятся у его ног, а заряженные Томе́ ружья ждут, что он схватит их в любую секунду, лишь только заслышатся взмахи крыльев летящей дичи. Король думал о том, что его в то время волновало, в частности, о полученной накануне телеграмме из Мозамбика, от тамошнего губернатора. Он хотел, и вполне обоснованно, абсолютных полномочий в управлении своей Провинцией, чтобы не лавировать в зависимости от настроений, попыток вмешательств в его дела со стороны министра по заморским территориям и политиков, управляющих колониями из Лиссабона. По сути, его история была похожа на ту, что пережил там же за несколько лет до этого Моузинью де-Албукерке, когда, будучи назначенным королевским комиссаром в Мозамбике, он в конце концов был вынужден подать в отставку, преданный соответствующим постановлением: при несогласии с ним короля, но, тем не менее за монаршей подписью, оно лишало его права принимать прямо на месте безотлагательные решения, без необходимости предварительно ублажать тщеславие политиков с Дворцовой площади. Дон Карлуш восхищался мужеством и военными качествами Моузинью, его патриотизмом и верностью короне. Даже на расстоянии король чувствовал, что был прав в том конфликте. Однако также хорошо и без излишних иллюзий король осознавал, что вряд ли сможет отстоять его перед правительством, без того чтобы спровоцировать политический кризис, совсем не желательный в то время. «В ссоре с правительством – из любви к королю, в ссоре с королем – из любви к родине». И вот, почти десять лет спустя, история повторялась: в полном бессилии Дон Карлуш наблюдал, как идет наперекосяк политика в заморских провинциях, ставшая уже предметом постоянных общественных споров, вместо того чтобы быть одним из важнейших государственных вопросов, порождающих консенсус и единство. Король вздохнул и, в раздражении, отогнал эти мысли прочь.

Еще никогда монархия и Королевский дом не подвергались такому количеству столь злобных выпадов. Не проходило и дня, чтобы республиканская пресса не разражалась бешенством по поводу короля, королевы, наследников престола и самого института королевской власти. Дон Карлуш открывал газеты и наблюдал, как на него нападают со всех сторон, карикатурно изображают, высмеивают и просто оскорбляют. Предлогом для этого могло служить все, что угодно: если он занимался политикой, говорили, что это потому, что он мечтает об абсолютной власти и лишь вносит путаницу в процесс управления государством. Если он, наоборот, намеренно держался от этого подальше, это означало, что страна, якобы, ему безразлична и интересны только охота в Алентежу и светские развлечения. Республиканская партия крепла параллельно с народным недовольством, престиж государства подрывался каждый день, будучи отданным на откуп любым крикливым демагогам в дешевой забегаловке; те немногие друзья, которые были у короля и которым он мог доверять, не имели никакого политического влияния, а если и имели, то быстро теряли его именно потому, что являлись его друзьями. Он был королем в королевстве, где чувствовал себя преданным со всех сторон, властелином Империи, которую великие нации – королевские дома, связанные с ним кровными узами – страстно вожделели и бессовестно домогались. Имея хотя бы малейший повод, Англия мигом увела бы у него всю его империю, вместе с ним самим и его троном. Моузинью был прав, разоблачив маневры англичан в Родезии и Замбии, но эти здешние недоумки никогда не понимали, что чем слабее король, тем в бо́льшей опасности будет сама империя. Это же касалось и Сан-Томе́ и При́нсипи, чьи кофе и какао доставляли кучу неприятностей английскому экспорту из Габона и Нигерии. Да, кстати о Сан-Томе́… Король вспомнил о намеченном обеде с тем парнем, которого ему так рекомендовали, с Валенсой. Поначалу Дон Карлуш поморщился, когда ему назвали это имя: он читал его статьи и ему показалось, что того нельзя назвать ни серьезным человеком, ни большим знатоком предмета, о котором он рассуждал. Но Королевский совет настоял на данной кандидатуре, особо подчеркнув, что это человек новый, не имеющий ни политических, ни партийных обязательств, вне сомнения интеллигентный и не без лидерских амбиций. И король позволил себя убедить:

– Хорошо. Пусть он приедет в Вила-Висозу, я посмотрю ему в глаза и пойму, внушает ли он мне доверие. Бернарду, пригласите его сюда на обед в какой-нибудь тихий, спокойный денек. Да, и узнайте, охотник ли он: если да, то это уже хороший знак.

Но нет, небольшое расследование, проведенное графом Арнозу, не выявило у Луиша-Бернарду Валенсы охотничьих пристрастий. Поэтому он был приглашен просто на обед. «Уверен, тоскливый получится разговор, – подумал Дон Карлуш. – Даже не уверен, что мне удастся приблизиться к теме как к таковой, наверняка придется ходить вокруг да около»…

Со стороны левых «ворот» прозвучали два выстрела. Дичь пошла, поначалу преимущественно с краев: именно там двигались загонщики, постепенно образуя собой полукруг в форме подковы. Однако основная часть птицы все равно появится в центре и ближе к концу. Издалека слышались голоса загонщиков, которые прочесывали лес, поднимая на крыло птицу, прятавшуюся на земле. Вверху и где-то впереди послышался крик куропатки, которую уже, похоже, вспугнули, и Дон Карлуш инстинктивно поднялся и взял одно из ружей Holland, приготовленных Томе́. Король уперся прикладом в пояс, чувствуя правой рукой гладкий холод стали, левой поглаживая деревянное цевьё. Из головы его мгновенно выветрились все прежние мысли. В те секунды не существовало уже ничего, кроме него и охотничьего ружья; они слились друг с другом в единое целое, внимая всем знакам и звукам леса. Адреналин подступал к горлу, сердце билось сильнее, казалось, все утро сконцентрировалось в том моменте, приближение которого он ощущал все более явственно. Так прошло минут десять. Ничего не происходило, только он, король, его секретарь, его собаки, его ружье – онемевшие, погруженные в природу и в вечное состояние охотника, поджидающего свою добычу, как это было еще с незапамятных времен, когда самый первый охотник укрылся в засаде, чтобы застать врасплох своего зверя.

Он смотрел в правую сторону, туда, откуда слышал крик куропатки, однако первая птица появилась слева. Она пулей летела вперед, в тишине и на огромной скорости, примерно в двадцати метрах над землей. Дон Карлуш сначала заметил ее краем глаза, больше догадавшись о ней, чем увидев ее, вскинул ружье, уперев его, как следует в левое плечо. Рука короля, как говорят в этих случаях, «повела ружьем» в течение пары секунд, повторяя полет птицы так, чтобы левый ствол опередил ее примерно на метр, прежде чем он выстрелил. Пораженная на полной скорости куропатка еще продолжала линию своего полета, раскинув в стороны крылья и планируя над миром, который вдруг внезапно захлопнулся перед ней, и потом, словно ударившись о стену, упала в пике вниз прямо на землю, с глухим и сухим стуком. Дону Карлушу не нужно было выяснять, убита она или только ранена: то, как птица прервала свой полет и как быстро устремилась к земле вниз головой, уже было верным признаком того, что выстрел оказался смертельным. Томе́ слегка присвистнул в знак одобрения, протягивая королю другое заряженное двумя патронами ружье. В тот вечер он будет вынужден еще не раз публично восхищаться мастерством Сеньора Дона Карлуша, преумножая славу превосходного стрелка, каковым слыл глава дома династии Браганса.

Дальше все пошло по нарастающей по мере того, как загонщики продолжали приближаться к позициям, где, спрятавшись в своих укрытиях, находились стрелки. Куропатки пошли – по одной, парами и небольшими группами из четырех-пяти птиц. Они летели вперед разными траекториями, какие-то чуть выше, какие-то почти на бреющем полете. Последнее было для охотников сложнее всего, потому что они сливались с листвой и становились заметными лишь в самый последний момент. Выстрелы уже звучали беспрерывно, и иногда по одной куропатке стреляли подряд сразу из нескольких «ворот». Случалось, что некоторым птицам, каким-то чудом, удавалось избежать пули, однако большинство из них вынуждено было прощаться с небом, будучи не в силах противостоять этой стене из свинца, из-под которой с земли поднимался вверх запах пороха в то время, как охотники уже с трудом удерживали в руках обжигающие стволы ружей. Укрепившись ногами в земле и постоянно смотря вперед, даже отдавая ружье Томе́ для перезарядки, Дон Карлуш стрелял метко, с той мягкостью в жестах, которая была достойна короля. Первый «выгон» он завершил двенадцатью куропатками и одним зайцем, которых тут же, со страстью, бросились подбирать Джебе и Дивор, как только Томе́ спустил их с поводка и дал им команду «Апорт!»

К полудню охота закончилась. Секретари расстелили на земле большую простыню и разложили на ней трофеи для того, чтобы охотники могли их рассмотреть с привычным чувством гордости. Дон Карлуш в итоге убил тридцать пять куропаток и двух зайцев, потратив на это два патронташа по двадцать пять патронов в каждом. Король пребывал в состоянии эйфории, покраснев от возбуждения и от пройденного к стоянке карет пути. Ничто не доставляло королю большего удовольствия, чем такие утренние выезды на охоту с друзьями. Ему нравилось все, включая определенную сумбурность церемонии, комментарии охотников, их описания собственных подвигов, поздравления, которые он получал со всех сторон, разговоры между загонщиками и секретарями, то нервное возбуждение, которое переживали собаки, беспрестанно кружившие вокруг людей, то, как куропаток раскладывали по мешкам из рогожи, как потрошили зайцев, прямо тут, на месте, чтобы избежать потом неприятного запаха при их приготовлении, как укладывались в чехлы ружья и как охотники, освободившись от тяжелых патронташей и толстых накидок, садились в тени под деревом вокруг большой белой скатерти в красную клетку, на которой слуга заблаговременно разложил хлеб, маринованные маслины, овечий сыр, свиные колбаски, емкости с белым вином и кофе…

* * *

Шарабан, запряженный всего одной лошадью, ожидал Луиша-Бернарду на железнодорожной станции Вила-Висоза. К нему подошел дворцовый слуга, в чьи обязанности как раз входила встреча гостей короля. Он занял место в карете, рядом с Луишем-Бернарду и приказал кучеру трогаться.

Луиш-Бернарду первый раз приехал в Вила-Висозу и был тут же поражен необычайной красотой городка, его побеленными домами в один или, максимум, в два этажа, их окнами и дверями, окаймленными мрамором, добываемым тут же, неподалеку, балконами с решетками из кованого железа, местными фонтанчиками, также из мрамора; удивила его и непривычная широта улиц с рядами апельсиновых деревьев с висящими на них плодами (в это-то время года!), размах центральной площади напротив замка, окруженного садом. Все дышало простором и явной гармонией между архитектурой и тем необычайным умиротворением, с которым обитатели городка проводили время, беседуя около магазинчиков или прогуливаясь по аллеям, без ненужных хлопот и спешки. По всему было видно, что городок Вила-Висоза был построен для жизни как внутри домов, так и снаружи, чтобы у домашнего очага или под местным солнцем – везде оставаться любимым своими жителями.

Откинувшись на спинку, Луиш-Бернарду наблюдал из открытой кареты за проплывающим мимо него городом, ощупывая взглядом каждую деталь, удивляясь изяществу четких линий построек, с любопытством глядя на гуляющих людей и пытаясь представить себе их ежедневную жизнь. Окутанный этим неожиданным для себя ощущением благополучия и комфорта, которому никак не противоречил утренний декабрьский холодок, он вдруг понял, почему Дон Карлуш чувствует себя здесь гораздо лучше, чем в Лиссабоне, в залах своей официальной резиденции во дворце Несесидадеш. Тем временем лошадь, запряженная в карету, рысью приблизилась ко дворцу графов Брагансских, и Луиш-Бернарду неожиданно ощутил, как сбилось его дыхание от вида представшей перед ним Дворцовой площади, в глубине которой, на западной ее стороне, взору открывался сам четырехэтажный дворец, идеальный в своей четырехугольной геометрии. Его главный фасад был весь выполнен из мрамора розовато-коричневого оттенка, с правой стороны, под прямым углом к нему, находилось здание белого цвета, обсаженное по периметру кипарисовыми деревьями. Здесь располагались королевские покои, хотя снаружи всё это скорее напоминало какое-нибудь служебное дворцовое помещение.

Минут через десять после прибытия гость был препровожден в небольшой зал на первом этаже, с камином, к которому он слегка прислонился, рассматривая картины, разместившиеся на покрытых желтой парчой стенах, когда снаружи послышался шум въезжающих на просторную дворцовую площадь карет, свидетельствовавший о прибытии короля и его свиты. Выглянув незаметно в окно, Луиш-Бернарду узнал короля, выходившего из первой кареты, в сопровождении двух человек. Следом послышались шаги, приближающиеся к залу, в котором находился Луиш-Бернарду, и в зал вошел граф де-Арнозу. Он осведомился о том, как прошло путешествие, и сообщил, что Его Величество только что вернулся с утренней охоты и что он примет его сразу, как переоденется. Граф присел рядом, чтобы составить компанию гостю, и они провели некоторое время за необязывающим разговором, в ожидании короля.

Ждать пришлось недолго. Десять минут спустя, возвещая о своем приближении тяжелой поступью по кафельному полу и своим громким голосом, отдавая кому-то на ходу распоряжения, появился и сам Дон Карлуш. Одет он был довольно скромно, в серый шерстяной костюм с замшевым жилетом темно-зеленого цвета и подобранным в тон галстуком. Лицо его был слегка обветренным, светлые с проседью волосы и ярко голубого цвета глаза выдавали текшую в его жилах смесь из европейских кровей, преимущественно северных. Голос короля был довольно низким, рукопожатие – несколько небрежным, однако глаза смотрели прямо на собеседника в то время, как он его приветствовал. В целом король производил впечатление человека, внушающего почтение, несмотря на его полноту и на то, что все последнее время он находился в центре бурных политических обсуждений, в которых одна часть страны его обожала, а другая ненавидела. Разговор продолжался стоя: когда были пройдены обычные для этой ситуации формальности. Выразив благодарность за то, что Луиш-Бернарду соблаговолил приехать в Вила-Висозу, Дон Карлуш произнес:

– Ну, что ж, мой дорогой, как вы, наверное, знаете, я только что вернулся с охоты, а у охотников зверский аппетит. С охотой или без нее, аппетит – это то, чем я славен. К счастью, слава эта идет мне во благо… в отличие от другой, – на этих словах Дон Карлуш улыбнулся открытой улыбкой, в то время как Луиш-Бернарду, смутившись, не понимал, стоит ли ему тоже понимающе улыбнуться или же, наоборот, не показывать, что он догадывается, о какой такой «другой славе» король ведет речь. Хотя всей стране было известно, что сеньор Дон Карлуш – охотник не только до куропаток, зайцев, оленей или кабанов в Вила-Висозе, но также и до служанок, дочерей администраторов, жен некоторых представителей городской знати или совсем простых девушек из-за прилавка местного магазина. В этом и у короля, и у самого Луиша-Бернарду вкусы, что называется, совпадали.

– Что ж, – продолжил хозяин, – надеюсь, с чувством голода у вас, после вашей поездки, тоже все в порядке. Потому что довольно скоро вы убедитесь, что поесть в наших местах можно очень недурно. Это будет мужской обед. Идите со мной, и я представлю вам остальную часть нашей компании. Если вы не против, сначала мы спокойно пообедаем, а потом, уже вдвоем, с глазу на глаз поговорим о том, ради чего я вас сюда позвал.

Это и вправду был исключительно мужской обед. За те несколько часов, которые он провел в Вила-Висозе, Луиш-Бернарду так и не узнал, находилась ли там королева Дона Аме́лия: дело в том, что она проживала отдельно, в Лиссабоне и Синтре, вместе с доверенными дамами – своими подругами и французскими кузинами, которые приезжали навещать ее и которым она жаловалась, что у нее с мужем «уже прошел этап раздельных спален и настало время раздельных дворцов».

Четырнадцать присутствовавших за обедом мужчин были посажены по обе стороны огромного стола, за которым легко уместились бы и с полсотни человек. Король сел в центре и подал знак Луиш-Бернарду, чтобы тот сел с противоположной от него стороны. У каждого места было меню, и все принялись с интересом изучать его. Дон Карлуш был известен тем, что придавал этим меню огромное значение. Иногда даже, здесь, в Вила-Висозе или на борту королевской яхты «Аме́лия», король составлял их собственной рукой, присовокупляя к ним также и свой собственный авторский рисунок. В тот день шеф-повар Вила-Висозы предлагал уважаемым господам, собравшимся на верхнем этаже, следующее:

Potage de tomates

Oeufes à la Perigueux

Escalopes de foie de veau aux fines herbes

Filet de porc frai, roti

Langue et jambon froid

е́pinards au veloutе́

Petit gâteaux de plomb[7]

После того как подали горячий суп из протертых помидоров и белое вино Vidigueira, охотники стряхнули с себя скованность, и разговор стал более оживленным. Луиш-Бернарду не мог не заметить, как осторожно обходилась тема, которую кто-то походя назвал «мелкой португальской политикой». Вместо этого разговор начался с обсуждения утренней охоты, после чего перешли к внутригородским историям. Падре Бруно, как рассказывали, подозревался в том, что сделал беременной еще одну прихожанку. Если верить местным слухам, это была уже вторая, меньше чем за год. Однако большинство за столом считали, что история эта – не что иное, как сплетни, которые распускаются святошами из Церкви Непорочного Зачатия. Последние решили, и совершенно справедливо, что раз симпатичный падре Бруно не может, по крайней мере сразу – принадлежать каждой из них, преданных местной церкви и обеспокоенных благополучием прошедших через нее священников, то пусть он отныне, как «res publica», достанется им всем вместе и никому в отдельности. А еще, говорят, на днях случилась перепалка между цыганом и торговцем с площади, закончившаяся стрельбой, беготней и большим переполохом, длившимся все утро. Слава богу, что никого не убили и не ранили. Полиция схватила цыгана и привела его к судье. Тот вынес соломоново решение – послал за торговцем и посадил обоих в местную тюрьму. А торговец-то тот оказался постоянным поставщиком Дворца, куда регулярно привозил сливы из Э́лваша. Король их так любит, что не преминул и сам высказаться по этому поводу, то ли в шутку, а то ли всерьез: «Надеюсь, уважаемый господин судья отдает себе отчет в том, чем может грозить долгое пребывание этого человека в тюрьме!»

За красным вином разговор стал более серьезным и поднялся до уровня обсуждения положения дел в мире и всего, что от него можно ожидать. Кто-то упомянул тревожные новости, поступающие из Санкт-Петербурга. Там, похоже, свершилась настоящая революция. Контроль над ситуацией оказался потерянным, анархисты совершили ряд покушений, «Потемкин», самый главный крейсер императорского военного флота, развернул свои орудия против царской власти. Условия, при которых Россия согласилась на капитуляцию перед Японией, ставшей неизбежной после разрушительного Цусимского сражения, в котором погибло тридцать четыре из тридцати семи кораблей Первой Российской Тихоокеанской эскадры, прибывшей из Санкт-Петербурга, вызывали всеобщую подавленность и негодование. Японии достался Порт-Артур, остров Сахалин, Корея и часть Манчжурии. Впервые азиатская страна побила на море западное государство, размеры поражения были огромными, поскольку теперь Япония становилась крупнейшей морской державой во всем Тихоокеанском регионе:

Россия просто-напросто исчезла с театра военных действий, две ее эскадры были буквально раздавлены – одна, даже не вступив в бой, другая была разбита после одного-единственного сражения.

Англия, оставаясь верной базовому принципу своего Адмиралтейства – всегда превосходить, минимум вдвое, военно-морские силы своего прямого противника, – потихоньку покидала Ближний Восток, чтобы противостоять тому, что многие уже называли растущей угрозой со стороны Германии. Японской военно-морской мощи, теоретически могли сопротивляться только-только начинавшие набирать силы Соединенные штаты, чей президент Теодор Рузвельт, пока тщетно, но все же пытался не позволить стратегическому паритету межу Россией и Японией накрениться в одну или в другую сторону.

– И все это, – воскликнул Дон Карлуш, – из-за глупости и спеси этого кретина адмирала Рождественского!

– Говорят, что он, – добавил граф де-Сабугоза, – даже не обговорил со своими офицерами порядок ведения сражения. Что в самый разгар битвы корабли не получили ни одного распоряжения адмирала, оказавшись брошенными на произвол судьбы!

– Знавал я его, когда он был военно-морским атташе в Лондоне, – продолжил Дон Карлуш. – Это был довольно несимпатичный тип, слишком высокого мнения о себе, ходил эдаким павлином, будто зал Букингемского дворца был капитанским мостиком его крейсера. Помню, как Эдвард тогда мне сказал: «Коли весь Императорский флот состоит из таких веников с нацепленными на них медальками, я не удивлюсь, если у царя скоро начнутся неприятности!»

Потом разговор свернул в сторону Северной Африки, где все, казалось, перемешалось с тех пор, как кайзер Вильгельм II посетил с визитом Марокко, произнеся там ряд пламенных речей, подвергнув сомнению французский протекторат и сами основы «сердечного соглашения», достигнутого между Парижем и Лондоном. Кайзер волновал всех: то, что он хотел урвать себе кусок от Африки, было очевидным. Но больше всего беспокоило то, что он хотел чего-то, причем чего-то грандиозного и от Европы тоже. Здесь, в этом небольшом городке Вила-Висоза в Алентежу, когда разговор заходил о кайзере, тон беседы сразу же становился подчеркнуто серьезным: бокалы с вином подносились ко рту медленнее, что уже само по себе было признаком озабоченности, а кивки головами явно становились все более единодушными. Кайзер был угрозой, еще одной угрозой для мира, хотя отсюда все еще казался погруженным в вечную благодать.

Луиш-Бернарду ограничился парой не слишком дискуссионных мнений, чего было достаточно, чтобы показать, что он следит за обсуждаемыми темами внимательно и со знанием дела, однако далек от желания подвергнуть сомнению авторитетность высказываемых здесь суждений. Он чувствовал себя вполне комфортно, был в мире с самим собой и в гармонии с окружающей его обстановкой. Разговор шел о великих мира сего, и он на равных принимал в нем участие, сидя напротив короля. Луиш-Бернарду не пропускал ни единого слова, но делал это, будучи расслабленным; взгляд его время от времени блуждал по восхитительным панно из азулежу[8] или по обшитому лакированными кедровыми досками потолку, украшавшему этот прекрасный обеденный зал. Иметь привилегию обедать здесь – уже только это оправдывало любые неудобства, связанные с поездкой, тем более, как отметил сам Дон Карлуш, обеды здесь действительно были восхитительные. Король как личность казался ему теперь совсем другим, в отличие от того, каким его выставляла республиканская пропаганда: было более чем очевидно, что король являлся человеком с уровнем культуры значительно выше среднего, что он был хорошо информирован и заинтересован в происходящем вокруг – начиная с городских новостей, заканчивая событиями на Ближнем Востоке. Он явно имел собственный и твердый взгляд на вещи, не навязывал никому никакой интеллектуальной субординации, однако в общей атмосфере за столом ощущалось вполне естественное уважение к нему со стороны окружающих.

С кофе подавали портвейн Delaforce 1848 года. И то и другое было превосходным. Потом Дон Карлуш неспешно встал, и вся компания последовала на нижний этаж в небольшой зал, обогреваемый двумя каминами, где гостей ждал столик с несколькими марками коньяка и отделанная серебром сигарная коробка, из которой каждый не преминул взять себе по сигаре. На другом столике лежали последние газеты, прибывшие сюда на том же поезде, что и Луиш-Бернарду. Собравшаяся было вокруг столов группа вскоре разошлась по разным углам комнаты: одни уселись на диваны с газетами, другие беседовали, стоя у камина, третьи просто наслаждались ароматом своих сигар.

В общем, обстановка очень напоминала клубную: та же сладостная мужская праздность из всё того же меню маленьких человеческих радостей.

Обед был очень приятным, еда столичной, дворец – прекрасным и весьма достойным, скорее графским, чем королевским, однако именно поэтому он выглядел более уютным и гостеприимным. Сам же городок Вила-Висоза был просто потрясающим: что ни говори, посетить его стоило. «Однако сейчас, похоже, настало время расплатиться по счету», – подумал про себя Луиш-Бернарду. В этот самый момент Дон Карлуш поднялся с дивана, на котором до этого сидел, и попросил его следовать за ним. Они шли втроем – король, Луиш-Бернарду и граф де-Арнозу. Путь их лежал через несколько залов первого этажа, двери которых открывались перед ними одна за другой, пока они не дошли до самого дальнего зала со стеклянной дверью, ведущей на веранду с видом на сад.

Эта была относительно небольшая комната, также отапливаемая живым огнем, которая, похоже, являлась рабочим кабинетом короля: почти половину ее площади занимал длинный секретер со стопками бумаг и газетами, чуть в стороне от него, в углу, полукругом расположились четыре кожаных кресла, над которыми на стене висел писанный маслом портрет короля, рядом с ним портрет королевы Аме́лии, а также несколько акварелей, в том числе одна с изображением яхты «Аме́лия» кисти самого Дона Карлуша. Луиш-Бернарду занял кресло напротив того, в которое сели король и граф де-Арнозу, который промолчал почти все время, лишь иногда уточняя кое-какие детали в речи короля. Со своего места за дверью, ведущей на веранду, Луиш-Бернарду мог видеть сад, откуда слышалось тихое журчание воды в фонтанах. Несмотря на закрытую дверь, до него доносился запах апельсиновых и лимонных деревьев. Практически впервые за все свои годы он вдруг пожелал себе вот такой размеренной деревенской жизни, в которой все тихо, мирно и подчинено своему порядку, как в этом средиземноморском саду.

– Прежде всего, мой дорогой Валенса, – громкий голос Дона Карлуша разом покончил с его сладкими грезами и чуть не напугал его, – я хочу снова поблагодарить вас за то, что вы согласились принять мое приглашение. Сожалею только, что мой сын Луиш-Филипе не смог быть здесь. Ему бы наверняка было приятно с вами познакомиться, а кроме того, наследный принц особо заинтересован вопросом, ради которого мы здесь собрались.

– Нет, это я, Ваше Величество, благодарен вам за обед и за возможность познакомиться с этим великолепным домом и этой чудесной местностью.

– Очень любезно с вашей стороны, что вам нравится Вила-Висоза, что делает честь тонкости ваших чувств и хорошему вкусу. Но, дорогой мой, давно уже ушли те времена, когда короли звали людей, и те бегом бежали на встречу с ними, или когда король мог вызвать кого-то и сообщить, что дает ему важное поручение. Начну с самого конца: я позвал вас сюда не для того, чтобы доверить вам определенную миссию, поскольку сегодня есть люди, которые считают, что служить королю – не то же самое, что служить родине, а для того, чтобы сделать вам предложение. Вы можете рассматривать это именно так. В то время как для меня это является служением королю и служением Португалии.

Дон Карлуш сделал паузу, осмотрев его своими проницательными голубыми глазами. Луиш-Бернарду ощутил внезапно возникшую неловкость в первый раз за этот день. Неожиданно для себя он вдруг со всей остротой осознал: перед ним был король, перед ним был король, говоривший со своим подданным, каким бы искренним и уважительным при этом ни был его тон.

– Как я уже сказал, начну с конца: я хочу, чтобы вы приняли предложение занять пост губернатора заморской провинции Сан-Томе́ и При́нсипи. Приступить к исполнению этого назначения или, если вам угодно, поручения надлежит через два месяца. Миссия продлится минимум три года, по истечении которых она будет продолжена, если мы и тогдашнее правительство сочтем это целесообразным. Для вас будут созданы все условия, соответствующие вашей должности и нормам, принятым в колонии. Они вряд ли будут какими-то особенными, скорее – вполне достаточными. Получать вы будете больше министра в Лиссабоне, меньше посла в Париже или Лондоне. В вашем случае (простите мне мою неделикатность, но я был вынужден навести кое-какие справки), это не сделает вас ни богаче, ни беднее. Прежде чем вы выразите свой испуг по поводу сделанного предложения, позвольте заметить, что, как вы, наверное, догадываетесь, ваше имя возникло не случайно. Многие из глубокоуважаемых мною людей рекомендовали мне вас как человека, созданного для этой должности. Мне и самому довелось прочитать то, что вы писали о нашей политике на заморских территориях, и сдается мне, что сейчас вы с убежденностью защищаете как раз те идеи, которые в данный момент и нуждаются в защите. Я также принял во внимание тот факт, что вы человек молодой, не состоящий ни в одной из политических партий. Вы говорите по-английски (чуть позже я объясню вам, почему это важно), вы человек информированный в международных делах и благодаря роду вашей деятельности хорошо разбираетесь в том, как развиваются экономические процессы в колониях и, в частности, на Сан-Томе́.

Луиш-Бернарду не воспользовался новой паузой, которую взял Дон Карлуш, чтобы вступить, наконец, в разговор. Ему казалось, что будет лучше, если он продолжит слушать молча. К тому же он не знал толком, что ответить: предложение казалось абсурдным, даже непонятным. Его сразу же несколько встревожило то определение, которое Король дал его взглядам на политику в колониях. Ведь он не сказал, что разделяет идеи Луиша-Бернарду, а лишь заметил, что «в данный момент» эти идеи «нуждаются в защите» – как бы проводя границу между служением Королю и служением государству.

Дон Карлуш сменил тон и поменял позу. Он вытянул вперед ноги, отвел взгляд и обратил его на кончик своей тлеющей сигары, будто бы видел там нечто заслуживающее особого внимания. Прежде чем снова заговорить, король глубоко вздохнул, как бы примиряя себя с тем, что ему, уже в который раз, придется повторять аргументы, которые у него самого начинали вызывать раздражение.

– До того, как вы дадите мне ответ, дорогой мой, а также, поскольку я считаю вас патриотом, которого волнуют и интересуют мотивы, руководящие людьми, принимающими те или иные государственные решения, я прошу вас позволить мне разъяснить суть вопроса.

Как вы хорошо знаете, в мире существуют те, кто считает, что Португалия не располагает ни экономическими, ни человеческими ресурсами для того, чтобы содержать колониальную империю, и что правильнее для нас было бы продать наши колонии. Потенциально заинтересованных в этом – более чем достаточно. Взять, к примеру, Кайзера или моего двоюродного брата Эдварда. Уже более десятка лет они оба нашептывают нам в уши примерно одно и то же: при таком состоянии финансов и при наших внутренних проблемах нам не найти лучшего выхода. Я так вовсе не думаю. Я не уверен, что, избавив себя от больших проблем, государство тем самым прибавит в величии и мощи. Если бы я надумал продать этот дворец, унаследованный мною от всех предыдущих поколений графов Брагансских, я бы, вне сомнения, смог решить одну из таких проблем. Однако я совсем не уверен, что это сделало бы меня счастливее. Есть и те, кто думает, что при конституционной монархии королю не нужно вмешиваться в подобные дела. В таком случае, я бы стал единственным из португальцев, кому безразлична мощь его государства. То есть я был бы королем не волею давших мне эту власть, а волею тех, кто считает, что государство должно быть именно таким, каким они его видят. Вопрос этот очень глубокий и обширный, и я не хочу сейчас много рассуждать на эту тему. Скажу только, что, если бы я видел это именно так – лучше бы мне было отречься от моих обязанностей. Сожалею только, что ясности в этом деле как не было, так и нет. В этом болоте вязнут усилия и жизни людей – португальцев, которым Португалия столь многим обязана – таких, как мой дорогой друг Моузинью, погибший, будучи уверенным, что, служа своему Королю, он служит своей Родине.

«Слышно, как снаружи журчит вода в фонтанах», – подумал про себя Луиш-Бернарду. Кроме этого никаких других звуков не было. В зале установилась напряженная тишина. Луиш-Бернарду, как и все тогда, был глубоко поражен так и не получившим внятного объяснения самоубийством Албукерке три года назад. Так же, как и остальные, он хорошо знал, что Дон Карлуш безгранично уважал Моузинью и восхищался им. Об этом можно судить хотя бы по его сообщению председателю Совета о решении назначить «героя Шаймите»[9] наставником наследного принца Дона Луиша-Филипе: «Я не в состоянии предложить своему сыну в пример человека более достойного, более любящего своего короля и более верного своей родине». Однако эта любовь и верность, похоже, были не в счет, когда семь лет назад король подписал декрет, который унизительным образом ограничивал права тогдашнего королевского наместника в Мозамбике – зная при этом заранее, что Моузинью не вынесет такой публичной пощечины и подаст в отставку, что он и сделал. Голоса, впоследствии звучавшие в обществе, напрямую связывали должность наставника принца – явное понижение для крупнейшего военачальника и героя своего времени – с трагическим завершением карьеры 46-летнего Моузинью. Для Моузинью, написавшего однажды: «я уверен, что служил королю и стране на пределе своих возможностей и знаний, а также лучше, чем бо́льшая часть моих современников», было вполне законным посчитать, что король, которому он служил и который настолько выделял его заслуги, принес его в жертву политическим играм и мелким, сиюминутным политическим интересам. Таким образом, в словах Дона Карлуша Луиш-Бернарду видел не только упрек в адрес других, сколько собственное сожаление и раскаяние, идущие из глубины его души. Из троих присутствовавших, пожалуй, только личный секретарь Дона Карлуша, Бернарду Пиндела, граф де-Арнозу, но еще и друг детства, доверенное лицо Моузинью, состоявший с ним в постоянной переписке, знал об этом деле всю правду и был в состоянии высказаться с позиций полной справедливости. Однако граф де-Арнозу все это время молчал, разглядывая что-то в глубине зала, будто и не слыша последних слов, сказанных королем: кстати, никогда и никто не слышал от Арнозу слова, которое в большей или меньшей степени не служило бы делу суверена.

Дон Карлуш снова прервал установившееся молчание:

– Ну, а теперь перейдем к Сан-Томе́ и При́нсипи. Как вы знаете, мой друг, Сан-Томе́ – это самая малая из наших колоний, сравнимая только с Восточным Тимором. Она производит всего две вещи – какао, в избытке, и немного кофе. Но этого хватает, чтобы она являлась самодостаточной и даже давала государству и своим фермерам доход, которым не стоит пренебрегать. Все местное сельское хозяйство основано на рабочей силе, которую мы импортируем, прежде всего из Анголы, а также с Кабо-Верде – для работы на фермах. Главная проблема Сан-Томе́ заключается в нехватке рабочих рук. Но дело идет и, кажется, неплохо, как вы поймете. Какао отличается превосходным качеством, кофе тоже отличный – к слову, именно его мы и пили сегодня за обедом – и производство стабильно высокое.

Но дела идут настолько хорошо, что мы стали представлять собой угрозу для английских компаний, которые конкурируют с нами на рынке какао, производимом ими на освобожденных от леса территориях в Нигерии, Габоне и Британских Антильских островах. Я полагаю, вы все это знаете, и никакой новости я вам не сообщаю?

– Да, конечно, я знаком с цифрами и знаю о конкуренции, которую мы составляем англичанам. – Здесь Луиш-Бернарду чувствовал себя на своей территории.

– Хорошо. Итак, Соверал, который является нашим послом в Лондоне и который, я бы сказал, числится одним из самых влиятельных иностранцев как при дворе, так и в английской печати, последнее время шлет нам с каждым разом все более тревожные депеши о том, что английские фирмы-производители какао затевают определенную кампанию против Сан-Томе́ и При́нсипи. Не раскрою никакого секрета, если скажу вам, что маркиз Соверал – большой друг английского короля, как, впрочем, и я сам. Так вот, именно благодаря этой дружбе Эдуард[10] переслал мне записку, в которой посоветовал нам быть внимательными и что-нибудь предпринять для того, чтобы ситуация не зашла слишком далеко, когда под давлением правительства он будет вынужден действовать сам или согласится с тем, чтобы правительство выступило против нас.

– Так в чем же претензии англичан? – спросил Луиш-Бернарду.

– Все началось с жалобы, представленной несколько лет назад одной английской компанией, Cadbury, владеющей производством какао в английской части Западной Африки и импортирующей какао из Сан-Томе́. Cadbury, которая делает из какао шоколад, жалуется на то, что мы нечестным образом конкурируем с английскими компаниями, потому что, дескать, используем на своих фермах на Сан-Томе́ труд рабов, привозимых из Анголы.

– А это правда? – снова спросил Луиш-Бернарду.

– Ну, это, похоже, зависит от точки зрения, от того, что понимать под трудом рабов. Строго говоря, мы называем их контрактными рабочими, однако проблема заключается в том, что каждый год по контракту на фермы Сан-Томе́ и При́нсипи, в среднем, привозится три тысячи рабочих, а корабли, которые их привозят, едут назад пустыми. И это для англичан является синонимом рабства: если работники набираются в Анголе и не возвращаются, это означает, что они несвободны. Еще только не хватало, чтобы нас стали называть работорговцами! Министр по делам колоний объяснил послу, что так называемые «рабы» получают зарплату, к ним лучше относятся, они живут в значительно более комфортных условиях, чем работники на английских фермах в той же Африке или на Антильских островах. Что же касается их здоровья, то что может быть большей гарантией заботы о нем, если не тот факт, что многие фермы имеют собственные госпитали, полностью экипированные? Вещь немыслимая для всей Африки. Однако все это было бесполезно: воодушевленная Ливерпульской торговой ассоциацией, английская пресса начала постоянно набрасываться на нас.

На этих словах Дон Карлуш поднялся, подошел к лежавшей на рабочем столе газете и протянул ее собеседнику. Луиш-Бернарду взглянул на уже раскрытую на нужной странице газету с заголовком, написанным жирными буквами: «Slavery still alive in Portuguese African colonies»[11]. Король снова сел:

– Там, в Лондоне, Соверал попробовал использовать обычные проверенные методы – пригласил на ужин влиятельных издателей с Флит-стрит, дабы попробовать хотя бы приостановить этот крик. Но даже ему это не удалось.

В конце концов, нам пришлось уступить давлению со стороны английского правительства и принять у себя Джозефа Бертта, представителя Торговой ассоциации, чтобы он прояснил ситуацию. Тот прибыл в начале прошлого года и оказался настолько подготовленным, что даже потрудился научиться говорить по-португальски.

В Лиссабоне он был принят почти всеми: министром, Ассоциацией землевладельцев, журналистами – всеми, кого он только пожелал увидеть.

– Да, я вспоминаю, что слышал об этом, – вставил Луиш-Бернарду. – И каким же было заключение этого Джозефа Бертта?

– Конечно, он не глупец: здесь он не сделал никакого заключения. Он испросил разрешения отправиться на Сан-Томе́ и При́нсипи, а потом в Анголу, чтобы потом представить подробный, обоснованный отчет тем, кто его туда командировал. Я обсудил это вместе с правительством и с владельцами собственности на Сан-Томе́. Мы не увидели возможности воспрепятствовать его поездке, без того чтобы не продемонстрировать этим, что мы боимся какой-либо инспекции на местах. Если бы мы так поступили, то можно было бы не сомневаться, вся эта кампания в Англии приобрела бы тональность настоящей истерики, и английское правительство тогда начало бы оказывать давление, столь резкое и непозволительное, что это возымело бы разрушительное воздействие на здешнюю политическую атмосферу.

«Был бы еще один ультиматум!» – подумал про себя Луиш-Бернарду, чувствуя, что не осмелится произнести вслух это проклятое слово, которое наверняка немало потревожило бы воспоминания Дона Карлуша.

– Короче говоря, – продолжал король, – нам показалось, что, скажи мы «нет», нам пришлось бы все потерять и очень мало, а то и вовсе ничего не получить взамен. Как только мы дали Бертту соответствующее разрешение, он без лишнего промедления забрался на корабль и отчалил на Сан-Томе́. Облазав все там и на соседнем острове При́нсипи, в прошлом месяце он отправился оттуда в Анголу, где сейчас и находится. Только до этого он успел отправить отчет в Форин-офис о том, что видел на Сан-Томе́. Совералу удалось вовремя вмешаться и провести приватную встречу с министром, который дал ему прочесть этот отчет. Больше его никто не видел, и сам маркиз говорит мне, что это только к лучшему.

– Все это, конечно, министр оставит у себя, – вставил реплику граф де-Арнозу, прервав свое долгое молчание, – однако неделю назад мы получили от него письмо, в котором он пишет, что, если отчет будет обнародован таким, как есть, мы будем выставлены перед всем миром как последняя нация работорговцев на планете. И это будет всего лишь моральной составляющей ущерба…

– К счастью, – продолжил Дон Карлуш, – у Португалии в Лондоне лучший посол, о котором можно было только мечтать. Соверал смог заключить устную договоренность с министром, лордом Бальфуром: этот отчет будет храниться в Форин-офисе под семью замками, по причине того, что он еще неполный и в нем не хватает части, относящейся к Анголе. Это дает нам время, время для того, чтобы развеять впечатления, собранные господином Берттом.

– Каким образом – назначив нового губернатора?

– Не только назначив нового губернатора, это было бы слишком просто. Нам нужно использовать данное время, чтобы убедить англичан – если не в том, что им не стоит доверять Бертту, то по крайней мере в том, что его сведения являются устаревшими. Так как же нам это сделать? Здесь как раз возникает необходимость того, о чем я вам уже говорил: новый губернатор, помимо качеств, которых требует ситуация, должен также правильно изъясняться по-английски. Дело в том, что обратная сторона договоренности, достигнутой Совералом, заключается в том, что Португалия соглашается с тем, что на Сан-Томе́ будет постоянное английское консульство с проживающим там консулом. И мы согласимся с этим: у нас нет альтернативы.

– Таким образом, Ваше Величество ожидает, что именно новый губернатор сможет убедить английского консула в том, что на островах нет рабства?

– Я ожидаю от вас, – Дон Карлуш особо подчеркнул «от вас», – что вам удастся сделать три вещи: убедить фермеров согласиться со всем, что, по мнению нового губернатора, нужно сделать, дабы у английского консула не нашлось оснований убедиться в истинности написанного в отчете господина Бертта. Во-вторых, сделать это с необходимой аккуратностью, чтобы не спровоцировать протесты на островах и не поставить под угрозу их процветание. И, в-третьих, держать англичанина на расстоянии, уделяя ему необходимое внимание, но давая ему максимально четко понять, что правит на острове Португалия и ее губернатор, представляющий страну и ее короля.

Произнеся это, Дон Карлуш занялся своей сигарой, которая погасла и которую он стал вновь раскуривать. Он поднялся с места, подошел к окну и стал смотреть в сад, словно думал уже о чем-то другом. Было похоже, что он сказал все, что считал необходимым и теперь ждал ответа. Луиш-Бернарду по-прежнему не знал, что ответить. Все это казалось ему настолько неожиданным, настолько далеким от того, что он представлял себе предметом этой встречи, от этого дня и от своей жизни в целом. Ему даже не верилось, что он находится сейчас именно здесь, в кресле графского дворца Вила-Висозы и получает от короля поручение отправиться губернатором на два несчастных далеких островка на экваторе.

– Я надеюсь, Ваше Величество понимает, что мне нужно время, чтобы обдумать сделанное вами предложение. Более того, прежде чем подумать над ответом, мне хотелось бы уточнить для себя круг полномочий, осуществлять которые вы мне соизволили доверить, – начал он с некоторым колебанием.

– Время, мой дорогой, это как раз то, чего у вас меньше всего. Мне необходим ответ через неделю. Все детали политического свойства, которые вам понадобятся, вам придется выяснить у меня прямо сейчас. После этого, конечно, потребуется встретиться с министром и рядом других людей, которых мы вам укажем и которых, на наш взгляд, вам нужно будет услышать. Что касается остального, как, например, деталей путешествия, размещения и так далее – всем этим займется Бернарду.

Бернарду де-Пиндела посчитал, что настал его черед вступить в разговор и поддержать короля:

– Дело это стало еще более срочным после того, как позавчера мы получили сообщение от английского посла о том, что уже выбран и назначен консул для Сан-Томе́ и что известна дата его прибытия – начало апреля. Сейчас у нас конец года, и мы считаем необходимым, чтобы новый губернатор поселился на Сан-Томе́ по крайней мере за месяц до прибытия английского консула, чтобы, так сказать, уже держать руку на пульсе. Как мы понимаем, если вы примете этот пост, вам понадобится минимум пара месяцев, чтобы уладить ваши здешние дела, плюс пятнадцать дней пути – так что, как видите, Валенса, ваш ответ нам необходим срочно. Еще и потому, что, если, против ожиданий Его Величества, он будет отрицательным, нам придется искать, и еще более ускоренными темпами, того, кто вас заменит.

Дон Карлуш снова вернулся в кресло и снова посмотрел прямо на него:

– Мы практически в ваших руках, мой дорогой. Ненавижу говорить в таких категориях, но иногда случается, что обстоятельства выше нас. Поверьте тем не менее, что я хорошо осознаю, что прошу от вас огромной жертвы и огромного мужества, которые вам необходимы, чтобы дать свое согласие. Но поверьте также, что я прошу не за себя, а за нашу страну. Сейчас, когда я с вами знаком, когда я вижу вас перед собой, я совершенно уверен, что вы – человек, созданный для этой миссии, и что мне не зря вас рекомендовали. Не говоря уже о том, какое облегчение я испытаю, получив от вас положительный ответ.

Ну, вот и все. Настоящая ловушка, иначе не назовешь. А счет оказался гораздо более обременительным, чем он себе представлял. Как сказать «нет» королю? Какими словами, какими извинениями, какими такими непреодолимыми причинами?

– Я обещаю Вашему Величеству, что дам ответ через неделю, которую вы мне предоставили. Прошу вас понять, что в данный момент – это самое большое, что я могу обещать. Есть вещи, которые зависят не только от меня: я ведь нарушаю весь ход своей жизни. Что-то бросаю, что-то должен хоть как-то организовать на время своего отсутствия. И мне надо будет смириться с тем, что все это я должен буду оставить и отправиться на край света, туда, где для меня не существует никого и где меня ждет, насколько я понял, практически невыполнимая задача.

– Невыполнимая – почему?

Теперь уже Луиш-Бернарду посмотрел королю прямо в глаза. Если он в итоге скажет «нет», было бы правильно, чтобы Дон Карлуш понимал, что поручение его почти неприемлемо. Если скажет «да», то, возможно, другого случая для разговора с королем у него не будет, и тогда стоит прояснить все именно сейчас.

– Если я правильно понял то, что вы мне сказали, Ваше Величество, на Сан-Томе́ фактически существует рабский труд. И новый губернатор должен сделать так, чтобы это не было видно англичанину, дабы не поставить страну под удар со стороны нашего изголодавшегося союзника. Однако в то же время предполагается, что в колонии ничего меняться не будет, дабы не навредить режиму функционирования местного хозяйства.

– Нет, не так. Мы официально отменили рабство уже давно, и у нас есть закон двухгодичной давности, который устанавливает правила организации контрактного труда в колониях, которые не имеют ничего общего ни с одной из форм рабства. Хочу, чтобы это было предельно ясно: Португалия не практикует и не допускает рабство в своих колониях. Это одно дело. И совсем другое дело – согласиться с тем, что англичане, далеко не из альтруистических соображений, хотят считать, что рабством является то, что для нас является не чем иным, как наемным трудом, в соответствии с существующими местными реалиями. И, заметьте, обычаи эти вовсе не обязательно должны совпадать с теми, что приняты в Европе. Или кто-нибудь поверит, что, например, англичанин относится к слугам в своих колониях точно так же, как в Англии?

– Должен ли я из этого заключить, что наша трактовка ситуации должна превалировать над их?

– Должна превалировать, но она также должна быть объяснена и представлена таким образом, чтобы их ви́дение в конечном счете совпало бы с нашим. В этом случае, очевидно, все зависит от того, как вы сможете поладить с английским консулом. Этот пункт является решающим. Так же, как и способность объяснить колонистам, что поставлено на карту и каковы новые правила игры. Скажите мне откровенно: теперь я все понятно объяснил?

Прежде чем ответить, Луиш-Бернарду сделал паузу, задумчиво вздохнул и дал королю откровенный ответ, о котором тот просил:

– Думаю, Ваше Величество, вы были настолько понятны, насколько сочли это возможным.

– Тогда мы поняли друг друга. Теперь нам не осталось ничего, кроме как дождаться вашего ответа. И я вас искренне прошу: пусть он будет хорошо обдуманным и настолько великодушным, насколько вы можете себе позволить. – Дон Карлуш поднялся, показывая этим, что разговор закончен.

Сейчас Луиш-Бернарду хотел лишь одного – уехать отсюда, остаться одному и хорошенько переварить эту обрушившуюся на него фатальную перспективу. Однако король посчитал, что обязан ему еще одним, последним жестом:

– Надеюсь, вы доставите мне удовольствие и останетесь на ужин, а также переночуете у нас?

– Благодарю вас, мой господин. Не знаю, поймете ли вы меня правильно, но я хотел бы уехать уже сегодня, пятичасовым поездом, поскольку этим вечером в Лиссабоне у меня назначен ужин.

Дон Карлуш проводил его до лестницы, граф де-Арнозу – до выхода на первом этаже. Он вызвал для Луиша-Бернарду экипаж до станции и, прежде чем проститься, положил ему руку на плечо и сказал:

– Я хочу присвоить себе слова, сказанные Его Величеством, только сделаю это с бо́льшим пафосом, который непозволителен королю в его положении: вы – самый подходящий человек для этой задачи, и от ее решения зависят многие очень важные для нашей страны вещи. Надеюсь, вы понимаете масштаб того, что поставлено на карту: день, когда мы потеряем первую колонию, станет неизбежным началом конца Империи, а с ним и конца короны, королевства, а возможно, даже и страны. Мы ждем, когда Испания нас проглотит. Сейчас все может начаться заново или же все начнет заканчиваться. Король не мог сказать вам этого так же прямо. Однако, если у него не будет таких людей, как вы, первой жертвой будет он, а за ним Португалия. Луиш-Бернарду, подумайте хорошенько: «Могли бы вы получить от жизни что-либо более грандиозное?»

Луиш-Бернарду сел в карету и посмотрел на часы в кармане жилета: было почти пять часов. Солнце уже приближалось к горизонту, и день, еще недавно такой ясный, заканчивался. Начало смеркаться, на городок надвигался холод, из печных труб над домами поднимался дым. Люди в домах, наверное, сидели вокруг своих больших очагов, в которых дымились мясные колбаски, а в стоящих на углях кастрюлях грелся ужин. Еще там, наверняка, были уставшие после работы мужчины, собравшиеся вокруг огня с детьми на коленях, их раньше времени состарившиеся матери, склонившиеся над кастрюлями, собаки, свернувшиеся калачиком у теплой кирпичной кладки, старики, задремавшие на деревянных лавках в ожидании ужина. А еще, где-нибудь в кабаке, несчастные пьяницы, покачиваясь над барной стойкой, допивали свой вечный последний стаканчик, прежде чем отправиться домой. Улицы городка были уже почти пустыми, только случайные прохожие изредка рисовались серыми тенями вдоль белых стен. Церковный колокол пробил без четверти пять, и все вдруг показалось таким грустным, словно в воздухе нависло нечто неизбежное, фатальное. В тот день Луиш-Бенарду, сам не понимая почему, пожелал себе тихой провинциальной жизни, со временем, текущим так медленно, что можно было бы поверить в Вечность. Однако на станции его ждал поезд, который должен был вернуть его в большой и беспорядочный город, единственный мир, который был ему знаком, который он любил и понимал.

В поезде он закрыл глаза и почти мгновенно заснул. Ему снилось, что он в Африке, под жгучим солнцем, с пальмами, насекомыми, неграми, кричавшими что-то на непонятном языке – и все это в расточительном многообразии ярких красок, вспыхивавших вокруг него. Посреди всего, в пыли и суматохе, стоял он и следил за строительством Дворца графов Брагансских, который Сеньор Дон Карлуш приказал ему выстроить в этих тропиках.

III

Луиш-Бернарду взял фиакр здесь же, на станции Террейру-ду-Пасу, куда причалил его речной пароходик, прибывший в Лиссабон со станции Баррейру. Он уже сильно опаздывал на ужин, однако надеялся, что успеет еще застать кофе и дижестив. Эти еженедельные ужины в «Центральном» он пропускал только в случаях абсолютно исключительных, когда уже никак не мог там находиться. И дело не в том, что там было как-то по-особому весело и интересно: просто здесь можно было провести время среди друзей, в непринужденной атмосфере и мужских разговорах, охватывавших обширный диапазон тем от женщин до политики, а также – лошадей, где-нибудь в промежутке. Иногда здесь заключали сделки, обменивались книгами, говорили о путешествиях, делились новыми слухами, заводили знакомства и полезные связи. При этом каждый вносил в это общее дело свой вклад в соответствии со сферой, в которой вращался. Иногда такие ужины оказывались полезными, иногда – совершенно бесполезными. В любом случае в Лиссабоне не было большого выбора, как провести вечер. Как сказал в свое время Э́са устами кузена Базилио[12], это был город, где «в полночь негде было съесть крылышко куропатки и выпить бокал шампанского».

В противовес группе «Побежденные жизнью», в которую входил Э́са де Кейро́ш, они называли себя «Выжившие». Это означало, что пусть менее болезненно и, конечно, не с таким блеском, но они тем не менее были настроены извлечь из этой лиссабонской жизни начала 900-х все, что она способна им дать. Именно данное обстоятельство, в первую очередь, ценил в этой столь разнородной группе Луиш-Бернарду: ее члены не были моралистами, они не клялись друг другу спасти родину, не верили в совершенство мира и не выставляли себя школой добродетели или примером для подражания. Они жили с тем, что было, и тем, что было. Наверное, нигде, кроме как здесь, не обсуждались столь спокойно ежедневные «за» и «против» монархии и республики. Главный тезис «Выживших» заключался в том, что проблемы нации не решаются той или иной конституционной формой правления: и при монархии, и при республике народ останется таким же неграмотным и несчастным, а исход выборов будет решаться провинциальными царьками, имеющими способы обеспечить большинство в кортесах. Государственный аппарат будет по-прежнему пополняться за счет личных знакомств или политической лояльности, а не личных заслуг, сама же страна продолжит прирастать бесполезными графами, маркизами или перевозбужденными демагогами-республиканцами. Все так же этот народ будет пребывать в плену отсталых идей и консервативных сил, для которых все новое подобно самому дьяволу. Чего никогда не было в Португалии, так это традиций гражданского общества, жажды свободы, привычки думать и действовать собственным умом: несчастный труженик в поле говорил и делал всегда то, что ему велел хозяин, тот повторял спущенное ему сверху от местного начальника, который, в свою очередь, отчитывался и пресмыкался перед своими партийными боссами в Лиссабоне. Можно было что-то поворошить в верхушке пирамиды, однако все остальное, вплоть до ее основания, не сдвинуть. Хворь эта серьезнее любой лихорадки, и никаким государственным строем ее не вылечить.

Когда Луиш-Бернарду приехал, вся компания находилась за столом уже пару часов. Уже подавали specialité отеля «Центральный» – фирменные блинчики «Сюзетт». Он сел на свободное место с краю стола. Рядом с ним сидел Жуан Фуржаж, напротив – доктор[13] Вери́ссиму. Антониу-Педру де-Атаиде Вери́ссиму, довольно любопытная личность, финансист и интеллектуал, филантроп, добрый отец семейства и одновременно – воинствующий агностик и постоянный любовник Берты де-Соуза, актрисы, производившей фурор в столичном ревю. Ее внешние данные, впрочем, оставались для Луиша-Бернарду вне сферы его понимания: короткие и пухлые, напоминающие крепенькие деревца ножки, круглые, скорее похожие на автомобильное колесо, бедра и лицо деревенской девицы, продвигаемой в театральные «старлетки». Будучи настоящим джентльменом, за что его и почитали в обществе, доктор Вери́ссиму тем не менее никогда не распространялся о завоеванном им привилегированном статусе при упомянутой даме, близости с которой – непонятно почему – домогалась добрая половина всех лиссабонских мужчин.

Вери́ссиму был также сдержан и в делах, хотя о его способностях ходили настоящие легенды. Он обладал безошибочным чутьем к инвестициям, которые всегда оказывались фатально выигрышными. Покупая задешево и продавая задорого, он часто набредал на настоящую жилу там, где другие ничего не обнаруживали. Надо сказать, что и по этому поводу на их четверговых ужинах с его уст не слетало ни одного лишнего слова.

Помимо безупречных деловых качеств, как говорили, он был славен еще и тем, что, к примеру, сидящий на другом конце стола Филипе Мартиньш, самый молодой в группе, смог закончить курс медицины в Университете Коимбры только благодаря стипендии, в течение нескольких лет подряд выплачиваемой доктором Вери́ссиму. То была дань памяти отцу юноши, с которым у Вери́ссиму когда-то были общие дела.

– Ну, давай рассказывай, что он от тебя хотел? – спросил Жуан Фуржаж, как только Луиш-Бернарду сел рядом с ним. Речь шла про поездку друга в Вила-Висозу, о которой только Жуан знал заранее.

– Он предложил мне полностью поменять жизнь. Чтобы я похоронил себя ради служения родине. А у тебя есть для меня новости?

– Есть, есть, успокойся.

– Хорошие или плохие?

– Это зависит от того, как на это посмотреть: для меня плохие, для тебя, наверное, хорошие. Но потом поговорим. Сдается мне, что нам еще много что нужно будет обговорить.

Они продолжили разговор на другие темы, в то время как официанты окружили Луиша-Бернарду, чтобы подать ему классические местные закуски, за которыми последовал калкан[14], приготовленный в печи, с пюре из капусты, рапса и картофелем «принсеза», в сопровождении белого вина Colares. Обсуждались достоинства Луси́лии Симоэньш, модной молоденькой актрисы, которая уже три месяца выступала в сногсшибательной роли Лоренцы Феличиани Бальзамо в спектакле «Великий Калиостро» театра «Дона Аме́лия», каждый раз при полном аншлаге. Кто-то из сидящих за столом процитировал рассуждения из еженедельника Ilustração Portuguesa о том, красива ли Луси́лия или нет: «Красива? – Гораздо более того: с этой ее миниатюрной родинкой на щеке, ее тоненькими ноздрями, чувствительными к малейшим приливам крови, Луси́лия Симоэньш не просто красива, она дьявольски красива!»

Разговор шел по нарастающей: от родинки вскоре перешли к бюсту, а от Луси́лии Симоэньш к дочери разорившегося дворянина, которую последнее время все чаще видели в театре «Сан-Карлуш» или в кафе «Бразилейра» с томным взглядом, стреляющим по сторонам и, казалось, написанной на лбу фразой: «Умоляю, спасите моего папочку!». Постепенно Луиш-Бернарду отключился от общих разговоров и смеха. Он чувствовал себя тихо парящим над действительностью и наполовину отсутствующим. Ему думалось о Матилде, о том, о чем они должны были договориться с ее кузеном Жуаном, о Доне Карлуше, о его дворце в Вила-Висозе и о том, что ему приснилось тогда в поезде. Несмотря на то что он уже почти не участвовал в беседе, Луиш-Бернарду чувствовал физическое и умственное умиротворение, находясь здесь, со своими друзьями, едва слыша их в обволакивающем его шуме. Ему казалось, будто он все еще находится в поезде, будто бы весь день он ничего другого не ощущал, кроме этих, тянущих его вслед за собой людей и событий, которые он даже не попытался остановить.

Когда компания переместилась в гостиную к бренди и сигарам, после того как Луиш-Бернарду отказался от запеченной утки и блинчиков, чтобы наверстать пропущенное им из-за опоздания время, он огляделся в поисках Жуана.

Однако еще до того, как он смог найти его, доктор Вери́ссиму неожиданно схватил его за руку и, отведя в сторону, спросил, могут ли они переговорить наедине.

Они уселись в глубине бара в потертые кожаные кресла, которые знавали не одно поколение желавших тут пообщаться тет-а-тет и, конечно же, обсудить самые важные в мире темы. Луиш-Бернарду был вынужден вынырнуть из своего недавнего, столь комфортного для него оцепенения, тем более что необычность поведения доктора Вери́ссиму, была по крайней мере любопытна.

– Мой дорогой друг, – начал финансист, – я сэкономлю ваше время на вступлении. В деловых разговорах я предпочитаю идти к цели по прямой: не хотели бы вы рассмотреть вопрос о продаже вашего дела?

Луиш-Бернарду посмотрел на него, будто на явившееся миру божество: «Нет, этого не может быть! Что же за день сегодня такой? Что в нем такого экстраординарного, что все наперебой предлагают мне заняться полной распродажей моей собственной жизни?»

– Простите меня, мой дорогой доктор, но ваш вопрос настолько неожиданный, я даже не уверен, что правильно его понял: вы спрашиваете, хочу ли я продать свою компанию? Всю, целиком?

– Да. Корабли, офисы, сотрудников, склады, клиентуру и агентскую сеть. Все ваше дело, полностью.

– А почему я должен продавать его?

– Ну, я не знаю, да и не мое это дело. Я спрашиваю только, не намерены ли вы это сделать. Иногда мы продаем что-то, что-то покупаем, а в других случаях – сидим на своей собственности до самого конца наших дней. Не знаю, какова ваша философия на этот счет, но, как вы знаете, моим делом как раз и являются покупка и продажа. Единственное, от чего я не намерен избавляться, – это книги, картины и дети. Все остальное имеет свою цену: если она становится такой-то, я продаю, если другой – покупаю. Прошу вас не обижаться на мой вопрос, это всего-навсего коммерческое предложение.

– Я не обижаюсь, я сбит с толку. Я владею компанией пятнадцать лет, как вы знаете. Она стала частью моей жизни, и мне никогда не приходило в голову продавать ее. Это полностью… как вам сказать – нереально, абсурдно.

– Конечно, я вас отлично понимаю. Я и не ожидал, что вы мне вот так вот, сходу, дадите ответ.

– Но вы все-таки скажите, доктор, вы собираетесь купить ее для себя?

– Нет, не буду вас здесь обманывать. Мое занятие, как я вам уже сказал – покупать и продавать. Дело в том, что у меня есть один клиент, иностранец, который, как я думаю, будет заинтересован в том, чтобы иметь подобное дело в Лиссабоне. И я намерен купить его у вас и продать ему. Естественно, с прибылью для себя.

– Тогда, доктор, позвольте мне спросить вас прямо сейчас: есть ли у вас представление о том, сколько вы мне могли бы предложить?

– Да, есть. Я догадался, что вы не готовы выдвигать сейчас предложение о продаже, и предпочитаю перейти сразу к делу. Изучив немного вашу компанию, получив некоторую информацию здесь и там, поинтересовавшись состоянием кораблей, я произвел расчеты. Итак, на мой взгляд, мой дорогой Валенса, ваша компания будет стоить примерно восемьдесят тысяч рейсов[15]. Я же готов предложить вам сто тысяч.

Луиш-Бернарду на некоторое время замолчал, раздумывая над тем, что только что услышал. Предложение было, честно говоря, щедрым. Хотя он и не был готов выставляться на продажу, несколько раз он пытался прикинуть стоимость компании, но никогда не доходил до суммы в восемьдесят тысяч. Может, семьдесят пять, но не восемьдесят, как считал его собеседник. К тому же он предлагал еще двадцать тысяч сверх этого. Если бы он был продавцом, то этот вариант можно было бы считать упавшим с неба. Но он не продавец. Если только…

– Дорогой доктор, как я вам уже сказал, я был готов сегодня ко всему, кроме подобного предложения. Я подумаю над ним, из уважения к вам. Когда вам нужен ответ?

– О, как вам будет угодно: две, три недели, месяц. Думайте столько, сколько понадобится. Самое главное, чтобы мы, придя к соглашению, совершили хорошую сделку. А хорошая сделка – это та, после которой мы останемся такими же друзьями, какими были и до нее.

Они вернулись к остальной компании, и Луиш-Бернарду увидел, что Жуан Фуржаж идет ему навстречу.

– Куда ты пропал? Ты сегодня весь какой-то таинственный.

– Мне кажется, что именно сегодня жизнь моя разом перестала быть рутинной и предсказуемой: со мной все время что-то происходит!

– Так, рассказывай же!

– Сначала позволь мне выпить коньяку, он мне сейчас просто необходим. И, думаю, нам лучше отойти куда-нибудь.

Они пошли в большой зал гостиничного вестибюля, где в это время почти никого не было, за исключением двух гостей, говоривших по-французски рядом со стойкой администратора. Они, судя по всему, только что приехали с вокзала Санта-Аполония, куда прибыли на Южном экспрессе из Парижа. Друзья сели в углу зала, каждый с тяжелым коньячным бокалом в руке. Луиш-Бернарду закурил свою тонкую сигару.

– Сначала расскажи, что передала мне Матилда.

– Ладно. Раз ты не можешь больше ждать, я выполню свою миссию почтового голубя без лишних церемоний. Значит, так: Матилда приезжает завтра в Лиссабон в компании Марты Требусе, тоже из Вила Франка, которая, похоже, играет роль ее доверенного лица по особым случаям. Предлогом их приезда является то, что Матилда помогает Марте в делах, которые она должна решить в Лиссабоне. Они здесь пробудут два дня и остановятся в отеле «Браганса».

Сегодня я как раз занимался бронированием: Матилда зарегистрирована в 306-м, а Марта – в 308-м номере. Но на самом деле они поменяются комнатами. Чем черт не шутит: если кто-то постучит в комнату Марты в поисках Матилды, та скажет, что она в соседнем номере. А поскольку комнаты между собой соединяются, у нее будет время, чтобы предупредить Матилду о том, кто там пришел.

Если Матилда окажется не одна, а я надеюсь, этого не случится – на этих словах Жуан искоса бросил циничный взгляд на Луиша-Бернарду – то этот человек должен будет переместиться в комнату Марты, подстраховав таким образом Матилду.

– Очень изобретательно! Мне бы и в голову не пришла такая задумка: все просто и совершенно.

– А ты знаешь, чей это план? Так ты ошибаешься: я к этому не имею никакого отношения. Все это идея Матилды.

Луиш-Бернарду едва удержался, чтобы не присвистнуть от удивления: та взвешенная холодность, с которой Матилда все спланировала, была настоящим сюрпризом – еще одним в тот день бесконечных поводов удивляться. Сказать по правде, он не был уверен, что не считает этот сюрприз слегка шокирующим.

– Ну все, Луиш, вот тебе записка и установленный план действий. Если ты готов идти вперед, завтра тебе нужно будет только заказать себе номер в этом отеле на одну или на пару ночей, под предлогом, что, скажем, у тебя дома ремонт или еще что-нибудь подобное. Потом, после десяти часов вечера, Дама с камелиями будет тебя ожидать. Но если хочешь услышать мой искренний дружеский совет: не ходи. Напиши ей письмо, объясни, что ты раскаиваешься, придумай какой-нибудь благородный повод – ты в этом большой мастак – а я все ей передам.

– Жуан, я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал, в том числе и за этот совет, по-настоящему дружеский, я уверен. Но мне нужно до завтра как следует об этом подумать, и я сделаю это один. Обещаю, что, если я приду к выводу, что оно того не стоит, что это всего-навсего мечта, которая зашла слишком далеко и которая может принести несчастье Матилде, я не пойду. Мое тебе слово.

Между ними установилась тишина. Потом Луиш-Бернарду поднял бокал и чокнулся с Жуаном:

– Будь здоров. Хорошо иметь таких друзей, как ты.

Жуан нехотя улыбнулся. Когда-то давно между ними случился один небольшой инцидент, когда он посчитал, что Луиш-Бернарду разочаровал его, сказав то, что он с тех пор не может забыть: «Не жди от меня верности тем качествам, которых у меня нет. Можешь рассчитывать на те, которыми я обладаю, потому что тут я тебя никогда не подведу». И это было правдой. Он убедился, что это было правдой. И к счастью, и к несчастью.

– А Вила-Висоза? Расскажи теперь, как там все прошло.

– В Вила-Висозе был отличный обед, после которого состоялся разговор наедине, примерно около часа, с королем и с его секретарем Бернарду Пинделой. Короче, Его Величество хочет, чтобы я в недельный срок сказал ему, готов ли я отправиться через пару месяцев на Сан-Томе́ и При́нсипи, на три года, где меня ожидает пост губернатора, назначенного волею короля, с задачей убедить английского консула, который также будет исполнять там свою миссию, что в противовес тому, что пишет английская печать и говорят их коммерсанты, на Сан-Томе́ рабского труда нет. Параллельно с этим, я должен буду убедить португальских поселенцев, что с рабством покончено, и что их работники должны стать полностью свободными людьми – вплоть до того, чтобы иметь право отправиться оттуда восвояси, не навредив при этом благополучию фермерских хозяйств.

– Слушай, но это ведь и есть точь-в-точь твоя позиция! Король снял это у тебя с языка!

– Какая еще позиция?

– Какая позиция? Да та самая, с которой ты носился, публично защищая ее по газетам и по салонам – о том, что наши поселенцы не способны получать прибыль от колоний, не используя давно забытые историей, отсталые методы. Вот тебе и прекрасная возможность доказать, насколько твои теории справедливы!

– Жуан, хватит издеваться надо мной! Ты разве не видишь, что от меня ждут, чтобы я за несколько месяцев сделал то, что надо было начать делать уже несколько десятков лет назад? К тому же ты даже не представляешь себе размеров жертвы, на которую я вынужден будут пойти: оставить все – мой дом, мою страну, свою жизнь, друзей, работу – и все это для того, чтобы залезть в какую-то дыру на конце света, где и поговорить-то не с кем, где ты можешь считать себя счастливым, если тебя не сразу сжили со света малярия, муха цеце, оспа или желтая лихорадка.

– Желтой лихорадки на Сан-Томе́ нет.

– Ладно, Жуан, не передергивай! Я бы посмотрел, как бы ты повел себя на моем месте!

– На твоем месте я бы поехал. Точнее, на твоем месте я бы чувствовал себя морально обязанным ехать.

– Such a friend![16]

– Луиш, я говорю тебе именно как друг, и доказательством тому будет мое обещание, что если ты поедешь, навестить тебя там, по крайней мере, один раз.

– Один раз!.. Жуан, ты пойми, речь идет о том, чтобы провести три года на островах посреди Атлантики, за восемь тысяч километров от Лиссабона, куда новости, почта и газеты приходят только дважды в месяц! Опера, театр, балы, концерты, лошадиные бега, обыкновенная прогулка по набережной Тежу – ничего этого не будет! Сельва и море, море и сельва! С кем я буду разговаривать, с кем обедать, ужинать, с кем заниматься любовью, в конце концов – с черной какой-нибудь?

– Это служебная миссия за границей, на благо страны. А большинство таких миссий не предполагает работу в посольстве где-нибудь в Риме или Мадриде.

– Да, но и не в ссылке на экваторе!

– Луиш, послушай и хорошенько подумай. Эта должность поднимет твой престиж, даст тебе ощущение выполненного долга. По возвращении она обеспечит тебе всеобщее признание и, черт возьми, это будет вызовом той мелкой монотонности, в которой все мы живем! С другой стороны, Луиш, у тебя ведь кроме друзей, по сути, нет ничего, что могло бы тебя здесь удерживать – ни жены, ни детей, ни родителей, ни невесты, насколько я знаю. Ты не делаешь карьеру, которую было бы жалко оставить, не занимаешь какое-нибудь завидное теплое местечко. Все, что у тебя есть, – это твое предприятие, и ты, вне сомнения, подыщешь кого-нибудь, кто будет им управлять в твое отсутствие. А там ты найдешь себе новые хорошие контракты для твоих кораблей.

– Кстати, должен тебе сказать, мне только что поступило довольно необычное предложение от Вери́ссиму, продать компанию. Этот тип, похоже, догадался, что сейчас для этого наступил самый подходящий момент.

– Что? Серьезно, он хочет купить ее? И неплохо платит?

– Больше, чем я когда-нибудь осмелился бы за нее попросить.

– Ну, Луиш, это тебе точно с неба упало. Прямо знак судьбы. Тогда у тебя готово решение буквально для всего: ты соглашаешься на престижную должность на Сан-Томе́. Свое жалование ты сможешь откладывать, так как там его тратить будет не на что. Ты продашь компанию, заключив отличную сделку, и тебе не придется о ней беспокоиться, когда ты будешь в отъезде. А деньги положишь здесь под проценты в Burnay или куда-нибудь еще, чтобы вернуться состоятельным человеком. Кстати, между делом, сама собой распутывается и эта твоя головная боль с моей кузиной Матилдой. Как видишь, все складывается!

– А причем здесь твоя кузина Матилда?

– Луиш, подумай хорошенько: есть ли хоть какой-нибудь смысл тебе связываться с ней, может, даже сломать всю ее жизнь, стать причиной скандала, из которого, наверняка, никто без потерь не выберется – если ты сейчас рассматриваешь возможность через пару месяцев уехать отсюда? Ты сможешь так с ней поступить?

– Да, но кто сказал, что я думаю об отъезде? Это только ты пока рассматриваешь такую возможность вместо меня!

– Да, конечно же, ты рассматриваешь эту возможность, иначе ты бы сразу сказал королю «нет».

– Королю нельзя так просто сказать «нет»: это не то же самое, что отказать, например, Вери́ссиму.

– Понятное дело. Однако же, правда заключается и в том, что, если бы эта мысль казалась тебе полностью неприемлемой, ты тогда не ждал бы столь неделикатно целую неделю, чтобы дать ответ, зная с самого первого момента, что он будет отрицательным.

– Ну что ж, Жуан, тогда тебе остается только посадить меня на корабль и отправить куда подальше, в тропики! Я склоняюсь к мысли, что больше всего в этой истории тебя радует, что ты сможешь убрать меня подальше от Матилды…

– Нет, Луиш, дело не в этом. Я считаю, что ты должен быть подальше от Матилды в любом случае, уедешь ты или останешься. С другой стороны, по совсем другим соображениям и как твой друг, я считаю, что тебе нужно ехать. Только есть одна вещь, которую я должен тебе сказать: я полагаюсь на твою честь и надеюсь, что пока ты не будешь абсолютно уверен в том, что откажешься от предложения короля, ты не будешь завязывать отношений с Матилдой.

– Если ты не против, Жуан, этот вопрос мы решим вдвоем, я и Матилда. А моя честь подсказывает мне, что если завтра или позже я с ней встречусь, еще не приняв решения относительно Сан-Томе́, я скажу ей заранее, что происходит.

– Ну что ж, наверное, на сегодня это самое лучшее, на чем можно было бы остановиться. Пошли присоединимся к остальным, а завтра поговорим более спокойно.

На следующий день Луиш-Бернарду приехал в контору своей Навигационной компании к десяти утра. Он попросил, чтобы ему разыскали и привели капитана Валдемара Ашсе́нсиу, капитана «Катарины», которая в то время стояла на якоре в Атлантической бухте Мар-да-Палья, напротив Лиссабона. Прежде чем перейти работать в компанию, капитан плавал между столицей и Сан-Томе́.

Потом Луиш-Бернарду попросил свою секретаршу передать все акты и документы главному управляющему, заказал папки с последними отчетами и счетами компании, а также отчеты министерства по делам флота и заморских территорий с годовым перечнем всех грузов, перевозимых в оба конца между Лиссабоном и Сан-Томе́, включая также списки пассажиров и их данные. Секретарше, удивившейся тому, что он даже не притронулся к положенным на стол газетам, с чтения которых он традиционно начинал каждое утро, он сказал, чтобы, кроме как по случаю приезда Ашсе́нсиу, его больше не беспокоили. Вслед за этим Луиш-Бернарду начал писать на листке бумаги имена всех знакомых ему людей, которые имели хоть какое-нибудь отношение к Сан-Томе́ и При́нсипи.

К полудню, будучи выдернутым из глубокого сна, каким моряки обычно спят на суше, к нему явился капитан Ашсе́нсиу. Уже достаточный опыт общения в этой среде, имевшийся у Луиша-Бернарду к тому времени, научил его тому, что не стоит оценивать качества служащего торгового флота по тому, как он выглядит на суше. Иначе, увидев его сейчас в дверях, он давно бы уже заменил капитана. Чувствуя некоторый физический дискомфорт от его присутствия, Луиш-Бернарду был краток и после приветствия перешел сразу к делу. Он спросил капитана, что, по его мнению, должен взять с собой человек, вынужденный отправиться в долгую командировку из Лиссабона на Сан-Томе́, уточнив только, что этим интересуется его товарищ, рассматривающий перспективу провести на островах некоторое время.

– Все, – с максимальной естественностью в голосе ответил капитан «Катарины».

– Все? Нет, подождите: там нет вообще ничего, даже еды?

– Нет, еда есть, доктор Валенса. Это как раз единственная вещь, которая там в достатке. Есть рыба, хорошая и в изобилии, фрукты – только собирай с деревьев, курятина, свинина, матабала (это что-то вроде картофеля, только вкусом похуже), мука из маниоки. Нет риса и овощей – вот этого нет.

– Ну, а остальное?

– Остального нет ничего.

– Ничего? Ну, например, чего не хватает?

– Так, мы говорим о мужчине, не так ли? О таком, как сеньор Валенса, который собирается поехать туда жить, ведь так?

– Да, о мужчине.

– Значит, так, сеньор. Для мужчины там нет ничего. Нет чернил, писчей бумаги, лезвий для бритья, нет ни полотенец, ни салфеток, нет посуды и столовых предметов, нет одежды, обуви, нет сбруи для лошадей, нет восковых свечей, нет никакого вина и вообще никакого алкоголя, за исключением жуткого местного самогона, нет фотобумаги, музыкальных инструментов, металлических кастрюль, нет утюгов. Нет ничего, сеньор.

– Табака тоже нет?

– Табак иногда привозят с Азорских островов или из Бенгелы[17].

Полностью подавленный, Луиш-Бернарду отпустил капитана и без особого энтузиазма и вдохновения начал составлять список того, что некто, но не он, возьмет с собой на Сан-Томе́, если однажды он согласится туда отправиться, чтобы прожить там три долгих года.

Покончив с этим, он перешел к чтению свежих газет, начав с O Século. Он всегда считал ее хорошей газетой, с хорошими новостями и репортажами, с хорошим языком, достойными источниками информации и серьезными аналитическими статьями. Последнее время, правда, O Século склонялась в сторону республиканского лагеря, хотя ей было далеко до памфлетной тональности таких изданий, как A Luta или A Vanguarda с ежедневными оскорблениями в адрес королевской фамилии и монархии в целом. Однако O Século шла в ногу с духом времени, который, конечно, благоволил республиканцам, особенно после того, как те присовокупили к своим задачам борьбу с бедностью и эксплуатацией, после забастовки рабочих 1903 года в Порто. Правительство попыталось тогда ее подавить, отправив против тамошних ткачей гвардейцев и прибывший в северную столицу крейсер Дона Аме́лия. И, хотя Луиш-Бернарду был умеренным монархистом – больше соответствуя семейным традициям, нежели из обретенных им убеждений, – некоторые аргументы республиканцев казались ему не лишенными смысла. Начиная с 1890 года, даты английского Ультиматума[18], страна погрузилась в глубокий кризис – политический, экономический, культурный и социальный. С отменой рабства в Бразилии закончились переводы от эмигрантов, которые до тех пор хоть как-то уравновешивали королевские внешние денежные расчеты. Все, без чего стране нельзя было обойтись в сфере модернизации, импортировалось. Единственными экспортными товарами были пробка и рыбные консервы.

Небольшие отрасли промышленности, такие как производство портвейна или какао на Сан-Томе́, представляли собой очень незначительный вклад в огромный дефицит торгового баланса. Ежегодно бюджет оказывался разбалансированным на пять-шесть миллионов рейсов, накопив общий внешний долг в восемьдесят миллионов. Более трех четвертей пяти с половиной миллионного населения страны жило в сельской местности, но сельское хозяйство, базировавшееся в основном на дешевой и обнищавшей рабочей силе, не обеспечивало народ даже самым необходимым, чтобы он не голодал. Восемьдесят процентов населения было неграмотно, девяносто процентов не имело доступа к здравоохранению и оказывалось беззащитным перед болезнями и эпидемиями, практически как в эпоху средневековья. Португалия была самой отсталой страной Европы, самой бескультурной, самой бедной, самой несчастной и… самой тоскливой. Даже среди элиты, кроме студенческих протестов в Коимбре во время экзаменов или трех месяцев зимнего оперного сезона в театре «Сан-Карлуш» практически ничего не происходило. Аристократия, отмеченная дилетантизмом и отсталостью, была уверена, что, помимо Сан-Карлуша, мир только и представлял собой что лошадиные бега, вечерние летние «слёты» в Кашкайше, в домах Эрисейры и в усадьбах Синтры. Единственное, что их слегка беспокоило, – это «нувориши», «интеллектуалы» и республиканцы, которые тем не менее знали, что их сфера влияния ограничивалась полудюжиной лиссабонских кафе. А за их пределами народ, как обычно, верил в знаки Провидения, в церковные проповеди и в божий промысел, который управлял и этой бесконечной нищетой, и этим высокомерным, бесполезным наследным богатством господ и знати.

Однако Луиш-Бернарду отвергал также и демагогическую риторику республиканцев. Все беды страны, считал он, происходили не от монархии, не от личности самого короля Дона Карлуша, а от постоянной ротации во власти двух партий, начиная от Дворца Сан-Бенту и заканчивая государственными институтами на местах, которые обслуживали лишь только самих себя и «своих» вместо того, чтобы служить стране. Беда заключалась во всесилии избирательных структур, в предопределенности выборов, результаты которых были поделены заранее между двумя крупнейшими партиями, забывшими о чувстве долга и о государственности. Сейчас, например, оппозицию возглавлял Хинтце Рибейру, представляющий партию «регенеративистов»[19], а во главе правительства стоял «прогрессист» Жузе́-Лусиану де Каштру, который, несмотря на то что он официально находился в тени политический жизни, продолжал управлять правительством и страной. Король, в свою очередь, ограничивался тем, что он, так сказать, позволял этому происходить, что, впрочем, входило в обязанности конституционного монарха. Временами его обвиняли в безразличии к состоянию, в котором пребывала нация, и к условиям жизни португальцев. Но если бы он только попробовал вмешаться в конкретные управленческие дела, в эту бесконечно далекую от совершенства партийную конкуренцию, попробуй он выбрать и позвать править тех, кого он считал лучшими, толпы газет и политиков тут же обрушились бы на него с криками «тиран» и «узурпатор». К примеру, никто больше, чем сам Дон Карлуш, не мог положительно влиять на португальскую внешнюю политику: это не раз было доказано приездами к нему короля Англии Эдуарда VII, испанского короля Альфонса XIII или, уже в текущем году – кайзера Вильгельма II и президента Франции. Однако любая дипломатическая инициатива короля неизменно натыкалась на зависть и недоверие со стороны правительства и на проклятия в прессе.

То же происходило и в отношении территорий, существование которых чуть ли не стало открытием для страны только после предъявления Англией Ультиматума, в чем, кстати, обвинили самого короля Дона Карлуша. Его стали подозревать в нежелании разделить высокие патриотические чувства, внезапно охватившие сердца португальцев именно в тот момент, когда «коварная Англия» не согласилась уступить Лиссабону энное количество африканских квадратных миль. Это позволило бы соединить между собой Анголу и Мозамбик за счет земель между ними, протянув от одного африканского берега до другого данную часть империи, о которой большинство народа и понятия не имело, на которую реальная власть Лиссабона никогда не распространялась и куда она вряд ли бы добралась в ближайшие десятилетия. Однозначно относясь к подобным «кофейно-патриотическим» идеям, Луиш-Бернарду в разговоре с королем в Вила-Висозе понял, что оба они думают об этом одинаково: империя, брошенная на произвол судьбы, фактически не управляемая и не модернизируемая, не заслуживает хвалебных речей. При том что ежегодно государственный бюджет терял по три миллиона рейсов на колониальном хозяйстве, в политике все равно продолжали звучать глубокие вздохи по поводу так называемой «Розовой карты»[20]. Африканские землевладельцы, «фазендейруш» потребовали и получили право применять таможенные тарифы на импорт иностранных товаров, конкурировавших с их продукцией: народ от этого только потерял, потому что стал покупать дороже то, что раньше можно было купить дешевле при отсутствии столь порочной конкуренции. Государство тоже потеряло, потому что получало от этого меньше, чем вкладывало. Только они, землевладельцы, оказывались в выигрыше.

Энрике Мендонса, крупный фермер на Сан-Томе́, недавно выстроил себе помпезный дворец на одном из самых высоких холмов Лиссабона, где устраивал праздники, пышность которых потом обсуждал весь город. Очевидно, что разбогател он на своих делах в колониях, тогда как страна из-за этих колоний продолжала из года в год разваливаться на глазах. Спрашивается: что эта за колониальная политика такая? В Мозамбике, при помощи Моузинью, Дон Карлуш пытался установить принцип первостепенности государственных и общественных интересов. Но в течение полутора лет, в промежутках между военными кампаниями и боевыми операциями, Моузинью сталкивался с интересами частных компаний, которые, действуя из столицы и руками правительства, делали все, чтобы подорвать эти начинания и саботировать его усилия. И, в отсутствии поддержки со стороны Дона Карлуша, но при его молчании и уступчивости, Моузинью, в конце концов, отказался от своих намерений.

Все это Луиш-Бернарду написал в двух своих, буквально прогремевших статьях, а позже развил эту тему, опираясь на соответствующие цифры, в работе, посвященной экономике колоний. Живя ею, пусть не как производитель, а всего лишь как перевозчик, он не сомневался, что Португалия нещадно проматывает свои возможности, предоставляемые ей вожделенной для многих африканской империей. Мозамбик и Сан-Томе́, хотя и в совершенно разных пропорциях, были чрезвычайно богатыми сельскохозяйственными территориями. Ангола, как время от времени показывали ведущиеся там разработки, добавляла к сельскому хозяйству бесконечные богатства в виде залежей полезных ископаемых и сырья. Но все это еще требовалось разработать, исследовать и организовать. Из всех колоний лишь Ангола начала последнее время понемногу заселяться. Однако те, кто туда отправлялся, сбежав от нищеты и неурожая из Минью или Траз-уж-Монтеш, казалось, не планировали и не мечтали ни о чем другом, кроме как реализовать древнейшее «призвание» португальцев – продавать всякую мелочь обитателям тех стран мира, куда зов церкви или долг воина забрасывали их случайными морскими маршрутами.

Луиш-Бернарду отложил газету и глубоко вздохнул. Определенно, и Жуан был в этом прав: не хватало чего-то значимого, грандиозного – и в его стране, и в его жизни. Политика как образ жизни никогда его не привлекала. Он обычно говорил, что в жизни стоит либо делать что-то по-настоящему важное, либо лучше не делать ничего. Жить, отдавшись воле течения, позволяя себе вещи хорошие и приятные, уклоняясь от всякого рода ловушек, препятствий и обременительных обязательств. Он ненавидел веру и любые формы фанатизма – как в религии, так и в политике, в общественной жизни или в работе. Ничто не казалось ему по-настоящему важным настолько, чтобы серьезно взволновать его, заставить поменять привычный ежедневный комфорт на дискомфорт, сопряженный с достижением какой-нибудь честолюбивой цели. Многие интеллектуалы его времени рассуждали так же, как он, однако, похоже, они страдали от такого отсутствия планов и помыслов, как от дурной болезни. Он же, наоборот, видел в этом некое преимущество.

И вот теперь возникла эта история с Сан-Томе́. Из деликатности Луиш-Бернарду сразу не сказал королю, что тот ошибся в выборе и что он явно не годится для подобной миссии. Однако он не собирается, из соображений все той же деликатности, расточать свою жизнь, как написал Артюр Рембо. Сделав тогда вид, что задумался над предложением короля, Луиш-Бернарду на самом деле покинул Вила-Висозу с твердым намерением потратить предоставленные ему дни на то, чтобы подыскать наиболее удачный повод отказаться от обязанностей, которые к тому же он так и не стал воспринимать своими. С того самого утра он старался убедить себя, что Сан-Томе́ – это полнейшая глушь, где невозможно ни жить, ни служить. Поэтому, рассуждал он, собрав необходимую информацию и подкрепив ею свой отказ, он напишет письмо Его Величеству и отклонит предложение, добавив, что по-прежнему остается в распоряжении короля для выполнения других задач во благо родины, которые тот сочтет для него подходящими. И жизнь его, наконец, снова вернется в свое нормальное русло.

* * *

Уже в десятый раз Матилда посмотрела на часы: было пять минут одиннадцатого, а за дверью ее номера на четвертом этаже отеля «Браганса» по-прежнему не было слышно ни звука.

«Может, он не придет?» – Этот простой вопрос, это сомнение вызвали у нее дрожь от страха и унижения. Однако Матилда и сама не смогла бы сказать с уверенностью, хочет ли она появления Луиша-Бернарду или нет. Если бы он не пришел, она могла бы выйти отсюда целой и невредимой, жизнь ее оставалась бы в полной безопасности, а впереди ждали бы мир, спокойствие и ясное будущее. У нее были дети, был муж, была легкая и приятная жизнь в поместье в Вила Франка, идущая своим чередом, ее ежедневные ритуалы – без гнетущего беспокойства, без тайн, которые некому поведать, без страха и без сдавливающей грудь тяжести. Если бы он не пришел, все это было бы не более чем летним сном, чем те короткие секунды, на которые она потеряла разум от его поцелуя, украденного на гостиничной лестнице. И больше не было бы ничего – ни этой комнаты, этого заранее спланированного предательства, этой встречи в полумраке, взаперти, будто она скрывалась от самой себя и от мира, который слышался ей там, за окном. Не нужно было бы страдать от кошмара, который она уже предвидела, надевать на себя одно лицо днем, другое ночью – одно для других, всех остальных, другое для себя, для того, что творилось внутри нее. Утром она вышла бы отсюда, улыбаясь новому дню, нетронутая, верная, такая же, какой была. Не только снаружи, но и глубоко внутри.

В то же время, если бы он не пришел… Если бы он не пришел, она лежала бы здесь всю ночь, будто ее изнасиловали, а потом бросили, как какую-нибудь одежду – надели, а потом бросили, – как что-то случайное, непредвиденное. Как недоразумение. И она чувствовала бы себя преданной предательницей, отвергаемой даже тем, кого она предала. На следующее утро он, наверное, оставил бы у портье записку, с извинениями за то, что у него что-то там произошло в самый последний момент, или, хуже того, с признанием, что он пришел к выводу, что им нужно остановиться. Да, она бы вышла тогда на улицу с высоко поднятой головой, ведь, в конце концов, ничего не произошло. Но все же как будто произошло! Она же, по сути, сейчас вся перед ним, а он убежал, она ему себя отдала, а он ответил отказом. По ночам дома она стала бы смотреть на своего мужа с чувством глубокого стыда и унижения: «Я даже себе не могу признаться, что предала тебя. Хуже того, я была готова предать тебя, но меня отвергли. Даже если я сама обманута, я все равно тебя обманула!» И она продолжала бы принимать свойственную ему всегда деликатность, сдерживаемую рамками приличия страсть, его ритуальную манеру оставаться рыцарем в постели – вместе с неописуемым ощущением своей внутренней нечистоплотности…

Десять двадцать. Она услышала шаги в коридоре и то, как постучали в дверь, но не в ее. Услышала голоса и смех людей, которые не собирались ни от кого прятаться. Кто-то из них кого-то ждал, другой уже встретил, никаких кодовых слов в разговоре. Оставался только один выход: бежать отсюда немедленно, зайти за Мартой в соседний номер, быстро собрать вместе чемоданы, расплатиться и бежать. Но куда бежать в этот час? «Спокойно, Матилда. Подумай спокойно!» Она села на кровать и случайно увидела себя в зеркале туалетного столика. Красивая, желанная. Цветок, ждущий, чтобы его сорвали. Никакой мужчина в здравом уме не пренебрег бы такой женщиной, настолько готовой себя отдать. Неожиданно, разум ее прояснился: да, конечно, она уедет из отеля на следующий день, забрав внизу его письмо, но открывать его не будет. Она приложит его к письму, которое напишет, и передаст через Жуана. В нем она скажет, что раскаялась во всем и решила спешно покинуть отель до назначенного часа. Что потом, уже ближе к полудню, она отправила посыльного в отель за багажом и, мол, тогда только получила его письмо, но не прочитав, вернула его, догадавшись при этом, что оставил его именно он, придя на встречу и не застав ее. Вывернув таким образом все наизнанку, если она когда-нибудь встретит его, ей не будет перед ним неловко. Всего это не решает, но помогает решить нечто существенное.

Неожиданно ее осенило: а что, если он все-таки придет сейчас? Тогда, подумала она, тогда все будет представлено ею так, будто это обычная дружеская встреча. Они просто хотят получше узнать друг друга, из обычного любопытства. Просто обстоятельства заставляют их соблюдать предосторожность и прибегать к подобного рода хитростям. Она, конечно же, воспользуется этой возможностью, чтобы, не очень все усложняя, объяснить, что тот их поцелуй в Эрисейре не значит ровно ничего, что он был всего-навсего секундным испугом, таким неожиданным, что она даже не нашлась, как на него среагировать. А потом она даже могла бы добавить, таким обыденным тоном, что-то вроде: «Не скажу, чтобы он был плох, но… что было, то было».

На этот раз она совершенно четко услышала шаги, которые поднялись до верхней ступеньки лестницы и теперь уже направлялись по коридору, приглушенные, но быстрые, будто кто-то старался дойти до назначенной цели, не желая, чтобы его заметили. Сердце ее начало колотиться еще до того, как она услышала, что шаги остановились перед дверью ее номера, и секунду спустя раздался тихий стук. Окаменев, она осталась сидеть на кровати, глядя на дверь, словно во сне. Через несколько секунд постучали снова, и она поняла, что должна встать и открыть дверь, прежде чем кто-то другой выйдет в коридор. Она отодвинула щеколду, повернула ручку и, открывая, сразу отступила на пару шагов назад, увидев, как в тумане, молча входящего в комнату Луиша-Бернарду. Затем она сразу же закрыла дверь, задвинула щеколду и прислонилась спиной к косяку, прождав долгие секунды, прежде чем взглянуть на него. Он показался ей красивым и недоступным для нее ловеласом. На нем был черный костюм-тройка, белая рубашка с высоким воротником и жемчужной булавкой, а также зеленоватый шелковый галстук, завязанный простым узлом. Его темные, не слишком короткие волосы были чуть растрепаны, как это бывает у мужчин, привыкших поправлять их рукой, тонкие усы окаймляли его широкий рот. Глядевшие на Матилду влажные карие глаза улыбались ей улыбкой завоевателя, в которой, однако, было что-то из детства, от мальчишки с улицы, неожиданно получившего в руки подарок. Несмотря на весь свой холодный расчет, с которым она все спланировала, взглянув на него, она не могла не улыбнуться. Но это была улыбка, адресованная не ему, а самой себе: «Из всех мужчин в мире, дорогая Матилда, этот, совершенно точно, последний, кому женщина может доверять».

Луиш-Бернарду протянул к ней руки, и она ответила тем же. Он улыбнулся, она также улыбнулась в ответ, снова той же улыбкой, которую он так и не смог точно расшифровать. Продолжая молчать, они смотрели друг на друга, держась за руки, не понимая, как прервать это молчание. Потом он притянул ее к себе, но она слегка отстранила свои губы и лицо и, лишь подчинившись его жесту, нежно уткнулась ему в плечо. Он попробовал настоять на своем, но она так и не оторвалась от его плеча.

– Матилда…

– Не говорите ничего, Луиш. Не говорите сейчас ничего.

– Но я хочу вам что-то сказать, Матилда.

– Я тоже. Нам обоим есть что сказать, только пока я просто хотела бы побыть вот так вот. Чуть-чуть.

Матилда почувствовала, что ему становится неловко: всякому мужчине показалось бы неловким так стоять, держа в объятьях женщину. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, насколько их тела подходят друг другу. Она поняла, что он, скорее всего, думает о том же, что грудь ее соединилась с его, и что еще чуть-чуть, и она потеряет всякий контроль над собой. Она закрыла глаза и бессильно опустила руки, когда он, крепко удерживая ее перед собой за пояс, запрокинул ее голову назад и надолго погрузился губами в ее губы.

Не отпуская ни ее губ, ни ее тела от себя, Луиш-Бернарду приблизился к краю постели. Посадив ее, он опустился перед ней на колени и лишь тогда прервал свой нескончаемый поцелуй. Собрав ей руки на груди, без грубости и целомудрия, как мальчишка, любующийся своей игрушкой, одной рукой он развязал бант на ее блузке и начал медленно расстегивать пуговицы. Матилда была все еще с закрытыми глазами, предпочитая не видеть свою вырвавшуюся из распахнутой сорочки грудь, его руки, бесстыдно исследующие ее, и его влажный, горячий язык, лижущий ее соски. Она лежала совсем голая, вся перед ним, вся отданная ему. Теперь, уже не в силах сопротивляться, она притянула его голову к своей груди, почувствовав между пальцами его тонкие волосы.

– Боже мой!

– Матилда, – он вдруг поднял голову, – сейчас, я должен это сказать прямо сейчас: возможно, мне придется уехать отсюда.

– Сейчас? – она, наконец, открыла глаза, пытаясь понять, что он хочет сказать.

– Нет, не сейчас. Возможно, что через два месяца мне придется уехать из Португалии на три года.

– Но куда, Луиш, и почему?

– Я не могу сказать всего, Матилда, я связан долгом конфиденциальности. Могу только сказать, что речь идет о поездке в Сан-Томе́ и При́нсипи с государственной миссией. Большего поведать я не могу. Однако я обещал и себе, и Жуану, что скажу об этом раньше, чем между нами произойдет нечто непоправимое.

– Нечто непоправимое? Но что же после этого можно исправить?

Луиш-Бернарду замолчал, глядя на нее. Он не знал, что сказать. Он не планировал, чтобы все повернулось таким образом.

– Непоправимо, так, Луиш? – она схватила его лицо обеими руками, будто пытаясь заставить его посмотреть ей в глаза. – Непоправимо? Я прячусь, как какой-то воришка в этой гостинице, полуголая, потеряв разум в ваших объятьях, влюбленная, потому что только так я могла здесь оказаться, а вы считаете, что все это еще можно исправить? Как? Прервать эту сцену до тех пор, пока вы не узнаете точно, уедете вы или нет, и, если нет, начать с того места, где мы остановились?

– Да нет же, любовь моя! Я только хотел сказать, что сделаю то, что вы захотите, только то, что захотите.

– Ну, тогда делайте, Луиш. Делайте то, что я хочу, что мы оба хотим. Теперь, по крайней мере для меня, все уже непоправимо.

Луиш-Бернарду был вторым мужчиной в ее жизни. Она была замужем восемь лет, не знала никого другого и не собиралась. Луиш-Бернарду был вторым мужчиной, который ее целовал, раздевал ее, прикасался к ее телу руками и губами, вторым мужчиной, которого она видела голым, до чьего тела дотрагивалась – сначала со стыдом, а потом властно, будто желая запомнить его навсегда. Лежа спиной на постели, она вдруг поймала себя на том, что думает о всяких глупостях – о цветах на обоях в комнате, о цвете краски, которой покрашены оконные рамы, том, как оформлен стоящий рядом туалетный столик. Привычные предметы на нем напомнили ей, что именно она находится здесь, в эту минуту, сколь бы невероятным это ни казалось, что это она лежит тут голая, стонет от охватившего ее вожделения и, сама того не осознавая, раскрывает свои чресла, чтобы этот, не принадлежащий ей мужчина мог в нее проникнуть. Матилда чувствовала, что теряет саму себя, скользя куда-то вниз по бездонному колодцу или сама ощущая себя этим колодцем, а этого мужчину – достигшим его дна; все вокруг казалось аморфным и вязким, тонущим в его увлажнившихся глазах, завершаясь глубокой тупой болью, которая заставила ее впиться ногтями в его спину, в волосы и тихо простонать, будто бы умоляя спасти ее:

– Луиш-Бернарду! Луиш-Бернарду!

IV

Монотонный шум двигателей «Заира» удерживал Луиша-Бернарду в состоянии бессознательного оцепенения, которое только подкреплялось такой же монотонностью пейзажа, уплывавшего прочь от него, сидевшего в шезлонге на задней палубе. Все отмеченные хорошей погодой дни путешествия, начиная от столицы, он провел здесь, на корме, наблюдая за образующейся от гребного винта пеной, казалось, плывущей назад домой, в Лиссабон, в то время, как он, пленник судьбы, навстречу которой вез его пароход, следовал в обратном направлении, непреклонно удаляясь от него, миля за милей.

Чтобы не уступить своей печали, он погрузился в чтение собранных во вместительном саквояже книг и документов по Сан-Томе́ и При́нсипи, полученных в министерстве по заморским территориям, проводя за ними нескончаемые часы досужего безделья между приемами пищи, которую он делил за капитанским столом с двумя десятками человек из числа старших членов команды и пассажиров. Лишь это время все еще являлось для него частью того оставшегося позади, знакомого и близкого ему мира.

Министр настоял на том, чтобы лично вручить ему подготовленный специально для него портфель документов, сопровожденный собственными замечаниями Его Превосходительства, с напоминанием основных тезисов «Руководства по политике правительства на заморских территориях».

Последнее было довольно туманным опусом с некоторыми логическими заключениями и визионерскими рассуждениями, отличавшимися бесполезностью и абсолютной невозможностью применения на практике – что, кстати, хорошо понимал не только Луиш-Бернарду, но и сам министр. Король в этих делах, по крайней мере, заглядывал чуть вперед. Что же касается министра, то он ограничился небольшой заметкой в газете, где было написано, что им был принят новый губернатор Сан-Томе́ и При́нсипи, «которого он ознакомил с основными направлениями политики на заморских территориях, подчеркнув незыблемость, справедливость и неоспоримость задач, касающихся Сан-Томе́ и При́нсипи, что было уже многократно подтверждено развитием событий последних лет». Его Превосходительство выражал уверенность в том, что на Сан-Томе́ у губернатора все сложится хорошо и не сомневался, что Луиш-Бернарду приложит все силы для успешного выполнения своей миссии. Министр пожелал ему удачи, проводил до лестницы. Спускаясь вниз, Луиш-Бернарду вдруг увидел себя со стороны: абсолютно посторонний человек, которого разве что только не выпихивают – из Лиссабона и из его собственной жизни. «Я в ловушке. В самой настоящей ловушке!»

Сейчас, по крайней мере, это бесконечное путешествие подходило к концу: завтра, ближе к полудню, они должны были встать на якорь в акватории порта города Сан-Томе́. С тех пор как они покинули ангольский порт Бенгела, Луиш-Бернарду начал замечать, что воздух становился все более тяжелым, а свежий атлантический бриз постепенно затихал, сменяясь нависающим над морской поверхностью плотным слоем влаги. Корабль неуклонно приближался к линии Экватора, продвигаясь вперед через облачную дымку, за которой его ждал неведомый ему доселе мир. Он думал, как, должно быть, это пугало португальских моряков, когда они теряли из виду африканский берег и плыли в пустоте океана навстречу мрачным владениям Адамашто́ра[21].

Луиш-Бернарду покинул Лиссабон ранним мартовским утром, погрузив накануне на судно свой багаж. Он включал чемодан, полный медикаментов, заготовленных его товарищем по четверговым посиделкам доктором Филипе Мартиньшем, два чемодана книг, из расчета одна книга в неделю на сто пятьдесят недель, граммофон и несколько любимых пластинок – Бетховен, Моцарт, Верди, Пуччини. Был также сундук с одеждой для тропиков, посудный сервиз и его личный набор ножей в серебряном футляре, две дюжины ящиков вина и дюжина коньяка, восемь коробок сигар, купленных в лиссабонском районе Шиаду, в лавке Havaneza, писчая бумага, ручки и чернила на три года вперед, любимые прогулочные трости, а также – домашний письменный стол со стулом, которым суждено было стать слабым напоминанием обо всем том, что ему пришлось оставить.

Принятое им решение уехать не было неожиданным и импульсивным. Луиш-Бернарду принимал его понемногу, незаметно, как бы внутри себя, с самого начала, с того дня в Вила-Висозе, когда судьба уже начала выскальзывать из его рук, становясь ему неподвластной. Позже он почувствовал, что попал в западню, куда все, будто сговорившись, толкали его: и слова короля, которому вторил граф де-Арнозу, и доводы Жуана, заставившего его стыдиться возможного отказа, и, в конце концов, предложение о продаже компании, такое невероятное, упавшее с небес и настолько ко времени. Он ощущал, что его взяли в кольцо, что на него постоянно напирают, что круг обстоятельств сузился настолько, что вырваться из него, по крайней мере достойно, уже невозможно. Был брошен вызов духу Луиша-Бернарду, жаждущего приключений и открытий, его чувству долга и служения благородному делу, согласованности его идеалов и характера и, что самое главное, как сказал Жуан – его внутренней потребности в широком, неожиданном альтруистическом жесте, которым он мог бы оправдать свою доселе комфортную и праздную жизнь. Вот так его обложили, со всех сторон.

Что касается Матилды, то она, в конце концов, тоже стала много думать об этом решении, или о «не-решении», что выставляло всю ситуацию в наименее благородном свете. Перед своей собственной совестью Луиш-Бернарду со всей трезвостью осознавал, что Сан-Томе́ для него – это возможность сбежать от Матилды, внешне сохранив достоинство. Да, он делал это потому, что хотел бежать, и у него не было другого приличного способа это сделать. Как и всех дамских соблазнителей, его привлекала игра на сближение, тот непреодолимый соблазн недоступного, момент соприкосновения с опасностью, внутренняя дрожь, которую дают ощущение ожидаемого скандала и страсть. Его притягивал триумф победителя, к чьим ногам ложатся трофеи в виде разбросанной по полу одежды и лежащей рядом женщины – обнаженной, замужней, чужой, отдающейся в его объятия и стонущей – в удовольствии и в ужасе от собственной, ранее неведомой ей сексуальности. После того как он покинул той ночью комнату Матилды, а следующим утром и сам отель, с ним, как и раньше, оставалась лишь гордость удовлетворенного охотника и сильное желание отгородиться от всего произошедшего. Так ночной налетчик покидает ограбленный им дом прежде, чем его разоблачат и обвинят в содеянном.

Следующей ночью он снова вернулся в отель «Браганса», чтобы опять встретиться с Матилдой. Они использовали все те же меры предосторожности и ту же хитроумную схему. С той же, что и накануне, страстью они обнимали друг друга. Матилда отдалась ему с еще большим порывом и свободой, скинув с себя часть своего первоначального страха, а он любил ее и оставался в ней в течение нескольких часов подряд, с таким умением и так неспешно, будто смакуя каждое мгновение этой ночи. Однако внутри себя Луиш-Бернарду уже предчувствовал, что это, наверное, их последняя ночь. Лаская и целуя ее, снимая одежду и обладая ею, он прощался с ней не явно, но вполне осознанно. Он не обманывал себя на этот счет. Так же, как и ее, еще накануне, предоставив ей право выбора, дав ясно понять, что все это может остаться коротким альковным приключением, без будущего и каких-либо последствий. Поэтому он и оставался у нее до самого последнего, до тех пор, пока за окном не стали слышны крикливые голоса уличных торговцев, продававших свежее молоко, зелень, овощи или утренние газеты, пока не послышался шум первых трамваев, везущих рано вставших сограждан к месту начала их очередного рабочего дня.

Они долго разговаривали. Она рассказывала ему о детях, о жизни в Вила Франка, о муже, которого уважает и ценит как друга. Он слушал молча, лежа на боку рядом с ней, поглаживая ее обнаженное тело правой рукой, как будто создавая из него скульптуру, как будто желая удержать его навсегда в своих чувствах, в своей памяти. «Я наверняка буду много раз вспоминать эту ночь там, на Сан-Томе́», – подумал он про себя, желая, чтобы эта ночь продолжалась бы еще и утром, и весь день и чтобы эта его страсть наконец закончилась и иссякла.

Но это ему не удалось: он смог лишь опустошить свою страсть, метко поразив ее своей логикой и рассудком: у всего этого, по определению, нет будущего. Ну сколько раз еще они смогут тут встречаться? На какой из них они будут разоблачены, и разгорится скандал? И потом, если, конечно, предположить, что все будет именно так неестественно «хорошо» и муж ее выгонит, то минимум, что потребуется в этом случае от Луиша-Бернарду – это забрать ее и детей к себе: разве этого он хотел, разве хотел он такого будущего, такой жизни с женщиной, отвергнутой семьей и обществом? Быть супружеской парой, которую никто у себя не принимает, к кому никто не ходит, видеть у себя дома ненависть в глазах детей, рожденных от другого мужчины, слушать сплетни на улице, от соседей, от друзей по клубу – если, конечно, они деликатно не предложат ему покинуть его? С другой стороны, он не смог бы просто оставить ее и бросить, воззвав к ее здравому смыслу и рассудку, как уже однажды – к безрассудству, уберечь от скандала и последствий после того, как своей страстью убедил ее отвергнуть все условности. Это все равно, что использовать ее, как вещь, а потом выбросить. Матилда такого не заслуживает, а Жуан после этого уже никогда не простит и не перестанет ненавидеть его. Сам же он, даже осознавая, что ничего лучше и разумнее сделать не мог, ощущал бы такой осадок грязи внутри себя, что никакие воспоминания о двух ночах страстной любви эти грязные раны уже не отмыли бы.

Единственное, что ему оставалось, – бежать. Но бежать с достоинством, точнее даже, с некой аурой романтизма, жертвенности и героизма. Сан-Томе́ был для этого предлогом, упавшим с небес: в один миг все оборачивалось в его пользу, в пользу его репутации и тех воспоминаний, которые он всегда будет бережно хранить при себе: Родина, проклятая судьба, непокорная его воле, и он, жестоко вырванный из объятий любимой, стоящий теперь на страже интересов государства и короля, чтобы уже никто в мире не посмел сказать, что Португалия практикует рабство. А если вдруг все эти сплетни и имеют под собой какие-либо основания, тогда он станет тем самым человеком, который раз и навсегда покончит с этим недостойным явлением.

Луиш-Бернарду чувствовал себя солдатом, отправлявшимся на войну, проживавшим свои последние ночи любви. Жуан был абсолютно прав, когда как-то заметил, что тот был мастером писать письма по таким случаям. Он и отвез Матилде это прощальное письмо от Луиша-Бернарду:

«Матилда!

То, о чем я вам говорил, произошло, и совсем скоро я уеду очень далеко от Вас и от всего того, что так люблю. Сейчас я уже могу открыть Вам, о чем идет речь, поскольку завтра об этом будет написано в газетах: Его Величество Король назначил меня губернатором Сан-Томе́ и При́нсипи и возложил на меня миссию по искоренению остатков рабства, которые там еще могут сохраняться. Задача состоит в том, чтобы во что бы то ни стало убедить Англию, ее общественное мнение и весь мир в том, что Португалия является цивилизованной нацией, где такой практики нет и не может быть. Содержание миссии, ее срочность и многосторонняя значимость для страны, то, в какой форме король апеллировал к моему чувству долга, а также моя верность идеям и позициям, о которых я давно и публично заявляю, не оставляют мне ни малейшей возможности для отказа, который я считал бы еще и бесчестным.

Во имя этого я принял решение и согласился покончить раз и навсегда со всем, что до сих пор составляло мою жизнь. Я бросаю свой дом, родственников и друзей, бросаю уют и комфорт, свои общественные и культурные привычки, без которых я даже не представляю себе, чем заполнятся мои будни. Я оставляю работу, мое дело, спешно продаю свое предприятие – и все это для того, чтобы уехать и надолго застрять на каком-то острове посреди океана, на краю света. Как известно, даже приговоренные судом отправке туда предпочитают смерть, а негры, как утверждают англичане, смиряются с этим, только когда им угрожают силой. Однако я не ропщу и не жалуюсь. Иногда в жизни наступают моменты, когда сама судьба распоряжается нашей волей, и тогда причины более высокие, чем личные, должны взять верх над всем остальным. Возможность служить стране на пределе своих знаний и способностей, в час, когда она во мне нуждается, оправдать доверие того, кто посчитал меня достойным этой миссии, – вот, вне сомнения, один из тех самых случаев, когда уже нет места ни для иного выбора, ни для личной свободы. Ропщу я лишь из-за того отчаяния, которое охватывает меня, когда я понимаю, что, наконец-то обретя Вас, я вынужден Вас потерять. Из-за того, что я должен уезжать, принадлежа Вам, как, уверен, никто из мужчин до или после меня. Из-за того, что увидел в Вас бездну любви и чувств, о существовании которых раньше догадывался, но которые никогда так не открывались моему взору. Теперь со мной останутся лишь воспоминания о тех двух ночах, столь коротких и наполненных, сколь длинными и пустыми будут для меня предстоящие дни без Вас. Не обижайтесь на меня за эти слова, но, возможно, было бы лучше, если б я Вас не встретил, не потерял себя в вашем взгляде, жестах, в голосе, уме, в Вашем теле. Тогда вместе с моим багажом мне не пришлось бы увозить отсюда тяжесть в сердце и в мыслях, которые не перестанут преследовать меня долгими днями и ночами там, на экваторе. Было бы лучше не случиться тому, что все-таки произошло и что заставит меня до конца дней моих думать, какой была бы моя жизнь рядом с Вами.

Прошу вас, прочтите и затем порвите это письмо, вместе с теми другими, которые я Вам написал. Искренне прошу Вас. Чтобы Вы могли и дальше жить своей жизнью, быть счастливой рядом с теми, кого любите Вы и кто любит Вас, чтобы всегда оставались с Вами Ваша молодость, Ваши глаза и улыбка. Не стоит бороться с неотвратимым: так было предписано судьбой, мы не могли что-либо изменить. И прошу Вас: когда представится случай, помолитесь, чтобы освободить меня от опасностей, болезней и прочих напастей, а еще – от выпавшей мне злой кары и ужаса жить отныне без Вас и уже никогда не быть счастливым.

Матилда, обещаю, что от меня Вы никогда не узнаете, чем были для меня дни, месяцы и годы этой ссылки, что ожидает меня. Вы не узнаете о моих страданиях, слезах и разочарованиях. Из уважения к Вам я буду сохранять эту непреодолимую дистанцию, которая установилась между нами. Нам не стоит обманываться, не стоит и мне обманывать Вас: из Сан-Томе́ нет пути назад. Молитесь за меня и за то, что, может быть, любите во мне. Будьте счастливы.

Прощайте навсегда,

Луиш».

После этого все пошло настолько быстро, дни были настолько наполненными, насколько это может быть у человека, который за два месяца должен привести все в порядок, попрощаться со всеми и всесторонне подготовиться к предстоящей ему новой жизни. Луиш-Бернарду попросил о приеме у графа де-Арнозу, которому он сообщил о том, что принимает предложение короля. Два дня спустя новость о его назначении появилась во всех газетах, в сопровождении краткой биографии, а в одном случае, в «Колониальной газете», даже с комментарием, ни хорошим, ни плохим. В нем говорилось, что будущему губернатору не хватает опыта практической работы, отмечались его идеи и суждения об управлении заморскими провинциями, которые, при разумном и взвешенном применении, могли бы послужить делу процветания колонии и интересам Португалии. Он был принят рядом министров, включая министра по заморским территориям, министрами иностранных дел, а также – министром обороны, учитывая тот факт, что под юрисдикцией Сан-Томе́ и При́нсипи находился также форт Сан-Жуан Батишта де-Ажуда́[22].

Луиш-Бернарду провел бесконечное количество часов за обедами, ужинами, а также на рабочих совещаниях с фазендейруш из Сан-Томе́ и бывшими администраторами плантаций; с работавшими там ранее врачами, судьями и священниками, а также с двумя своими предшественниками на посту губернатора. К концу всего этого он уже не мог переваривать свалившийся на него объем информации, мнений, советов и, еще никуда не уехав, уже чувствовал себя крайне усталым. Оставшаяся часть отведенного ему двухмесячного срока была поглощена обустройством личной жизни и довольно непростым бюрократическим процессом продажи Островной компании и всех ее активов. Он заключил прекрасную сделку, однако, когда настал час расставаться с кабинетом и самим предприятием, где он провел бо́льшую часть дней из последних пятнадцати лет, сердце его сжалось от тоски и ностальгии: он поблагодарил своих самых близких и верных сотрудников и настоял на том, что попрощается с каждым из работников персонально. Что будет с ним, когда он вернется, оставалось загадкой. Луиш-Бернарду знал только, что сейчас он богат, а потом будет богат и свободен. Пока же, находясь между одним и другим, он понимал, что бытие его пребывает в подвешенном состоянии. И все же, раз он уезжает, было бы правильнее закрыть за собою все двери.

Самым болезненным оказалось расставание с друзьями. Он погрузился в длительную череду вечеринок – частных торжеств, ужинов, длящихся до рассвета, или театральных представлений в Сан-Карлуше, где сезон был в самом разгаре. Дважды, кроме прочего, он заканчивал вечер в борделе Доны Марии душ-Празе́реш, чьи гостеприимные стены и не менее великодушные девушки часто становились местом пристанища для молодых людей его круга. Из-за излишней, впрочем, намеренно проявленной болтливости кого-то из друзей, Дона Мария церемонно обращалась к нему «сеньор губернатор», и Луиш-Бернарду не знал, смеяться ему, смущаться или беспокоиться по этому поводу:

– Сеньор губернатор изволит сам выбрать себе девушку или доверится моей рекомендации, из наших новеньких?

«Сеньор губернатор», надо сказать, не понимал толком, хочет ли он «употребить» всех этих новеньких, одну за другой, будто бы прощаясь с женщинами навсегда, или предпочтет остаться разговаривать с Доной Марией, пытаясь вырваться из своей меланхолии, которую эта достойная уважения дама потом будет обсуждать с его друзьями: «Сеньор губернатор все время такой грустный! Раз он за юбками гоняться перестал и отвергает таких девушек – значит, на сердце у него неспокойно».

В последние оставшиеся ему выходные в Португалии он настоял на том, чтобы отправиться в одно из своих любимых мест – Дворец Бусаку[23]. «Хочу забрать его с собой глазами и сердцем!» – заявил он таким трагическим тоном, что Жуан Фуржаж, Филипе Мартиньш и Матеуш Резенде, его самые близкие друзья, тут же поспешили сказать, что тоже едут с ним. Поначалу они планировали, что это будет вечеринка в средневековом духе в окрестностях Коимбры. Однако никто так и не смог увести его с открытой веранды дворца, где он провел все утренние часы в первый и во второй день, захватив также и часть дневного времени. Глядя, словно одержимый на лес, он выдавал время от времени философские умозаключения, вроде: «Дайте мужчине женщину и хорошую книгу – и все, что ему будет нужно для полного счастья, он найдет здесь!» Потом, как бы в подтверждение собственных слов, он набрасывался на местное меню с аппетитом обреченного и поглощал все по списку, настаивая на том, чтобы в завершение трапезы обязательно был приготовленный в печи молочный поросенок.

К великому удовольствию друзей, Луиш-Бернарду полностью вошел в роль богача, не знающего, на что потратить деньги, и в течение всех выходных щедро, не обращая внимания на цены, оплачивал лучшие вина из знаменитых дворцовых погребов. Он ел, пил и курил так, будто от этого зависело спасение его души. В поезд Луиш-Бернарду садился уже в состоянии не очень подобающем для губернатора, назначенного высочайшим королевским повелением.

Все закончилось одним солнечным мартовским утром, в котором уже угадывались признаки наступившей весны, наполнявшей город своим ярким светом. Лиссабон в то утро был действительно прекрасен. Он поднимался на борт «Заира», прощаясь с теми, кто настоял на том, чтобы проводить его в столь грустный для него час. Это были несколько его давних, с незапамятных времен друзей, две служанки, которым он вверял дом на период своего отсутствия, и главный управляющий министерства по заморским территориям (самого министра задержали дела, связанные с подготовкой назначенных на этот день дебатов в кортесах). Уже на самой пристани посыльный передал ему короткую записку от короля с благодарностью за его «патриотический поступок» и пожеланием успехов в выполнении доверенной ему миссии. Вот и всё: Родина, весь его мир, вся его жизнь теперь медленно удалялись от Луиша-Бернарду по мере того, как «Заир» отчаливал от берега в районе Дока де Фундисан, маневрируя, чтобы обойти песчаные насыпи вблизи маяка Бужиу. Лиссабон продолжал сокращаться до размеров все менее различимой на горизонте точки. Холодный, подувший со стороны открытого моря ветер заставил его укрыться в каюте, где лежала целая стопка утренних лиссабонских газет, с новостями из мира, к которому он уже не принадлежал.

V

После остановок на островах архипелага Кабо-Верде – в порту Минделу, на Сан-Висенте, на котором он уже бывал, и на острове Сал, – Луанда[24], величественно показавшаяся на горизонте, выглядела как настоящая метрополия. В ее гавани стояли с десяток большегрузных пароходов, на якоре или пришвартованных к причалу, а сам порт бурлил бешеной активностью, охваченный срочными погрузками и разгрузками, деловыми сделками, встречами и расставаниями. Было сложно представить себе, что во внутренних районах страны колониальные войска были все еще заняты изнурительной войной с племенами, вооруженными луками и стрелами, и что масштабы этой территории португальцы начали осознавать всего лишь пару десятков лет назад, когда Берлинская конференция[25] постановила, что эффективное управление территорией имеет приоритет над правом их первооткрывателя. Ангола по площади превосходит Португалию в десять раз и примерно в сто раз больше Сан-Томе́ и При́нсипи. Ее эффективное освоение, так же как и Мозамбика, было задачей, находящейся за пределами физических, человеческих и финансовых возможностей для такой маленькой страны, как Португалия. В течение многих лет Англия и Германия находились между собой в тайном сговоре, пытаясь отхватить себе по куску от португальской колониальной империи. Поводом для этого было отчаянное финансовое положение страны, которой они предлагали кредиты, под залог этих двух колоний. В ситуации, когда мнения по данному вопросу в самой Португалии разделились, Дон Карлуш смог настоять на своем и отверг коварные предложения. Воспользовавшись идущей англо-бурской войной и тем, что Англия нуждалась в мозамбикском порту Бейра для высадки там солдат и вооружений, король заключил с Лондоном Виндзорский договор[26]. Таким образом, Англия, которая еще вчера унижала ее в связи с фантазиями по поводу «розовой карты» и которая находилась в сговоре с Германией с целью полной ликвидации колониальной империи Лиссабона, теперь признавала Португалию как своего «давнего союзника», торжественно пообещав, в случае необходимости, использовать Королевский флот для оказания ей помощи в деле защиты ее заморских владений.

Однако англичане имели собственные представительства в Анголе и были полны сил. Ливингстон[27] по пути в Лондон, после выполнения порученной ему миссии по исследованию устья Нила, останавливался в Луанде. В Королевском географическом обществе, которое финансировало его поездки, он намеренно не упомянул о своей встрече в ангольской глубинке с португальским исследователем Серпа-Пинту[28], настояв на том, что не встречал ни одного европейца в бескрайних лесах Анголы. В Луанде находился английский министр-резидент, консул, представители флота, военный атташе, а также два командированных сюда уполномоченных, в чьи обязанности входил неофициальный надзор за соблюдением запрета на работорговлю.

Вскоре по прибытии в ангольский порт, в толчее на пристани Луиш-Бернарду услышал за спиной английскую речь и, повернувшись, успел увидеть удалявшихся от него двух элегантных дам в компании молодого человека в белой колониальной шляпе, который давал распоряжения рабочим-кули[29], несшим ручную кладь. Тон его выдавал в нем европейца, хорошо знакомого с местными порядками.

На пристани Луиша-Бернарду ожидал секретарь губернатора, который тут же начал хлопотать по поводу его багажа. Он сказал, что Его Превосходительство губернатор лично прибыть не смог, хотя и собирался: его задержали важные дела. Однако он ожидает гостя во дворце, куда Луиш-Бернарду, само собой разумеется, приглашен для того, чтобы провести там два дня, которые займет пересадка на другой корабль.

Они ехали в открытом автомобиле, одном из редких имевшихся в городе авто, посреди шума и гама центральных улиц, пересекая плотную завесу пыли, нависавшей над городом словно гигантский пузырь. По мере того как они отъезжали от центра, пыль начинала исчезать, а вместе с ней и пестрая неразбериха из человеческих лиц, животных, самых разнообразных видов транспорта и сотен магазинов и магазинчиков, ателье по пошиву одежды, цирюлен, велосипедных мастерских, галантерей, медицинских консультаций, бакалейных лавок и аптек, обещающих мгновенное излечение от поноса и «прочих внутренних недугов». Луиш-Бернарду все еще плохо соображал, чувствуя, что земля под ногами по-прежнему балансирует, будто он все еще находится на борту судна. К прежним морским ощущениям добавились жара, влажность, пыль, а также характерные для суши шумы и звуки. Когда они уже выехали на широкую, полупустую улицу европейской части города с аллеями, аккуратно засаженными деревьями, секретарь губернатора, воспользовавшись установившейся тишиной, вручил ему две телеграммы из Лиссабона на его имя.

Первая, совершенно неожиданно, была от Матилды. Он так и не получил ответа на свое прощальное письмо, ни какой-либо записки, которую она могла бы передать через Жуана. Луиш-Бернарду перечитал телеграмму дважды, не очень понимая, что ему думать по этому поводу. С одной стороны, казалось странным уже то, что она вообще дошла сюда. С другой, было приятно получить ее здесь, где все казалось чужим и враждебным, а это послание воспринималось как протянутая навстречу рука, как поцелуй, пересекший моря и океаны. Телеграмма была датирована числом его отплытия, девять дней назад:

«Я сегодня узнала от Жуана, что твой корабль уплыл ТОЧКА Хорошо, что я именно так об этом узнала ТОЧКА Молю Бога, чтобы он защитил тебя. Матилда».

Глаза его затуманило слезой. Абсурд какой-то: это от пыли, от тоски по светлому Лиссабону, от неизвестности, которая ждала его. И, конечно же – не от воспоминаний о ее лице, теле, мягком голосе, которым она тихо повторяла «любовь моя!», крепко держа его голову…

Вторая телеграмма была официальной, с печатью министерства и подписью главного управляющего:

«Имею честь сообщить Вашпрев начиная с 19 числа текущего месяца руководителем отныне Министерства по делам флота и заморских территорий является генерал Айреш де-Орнельяш-и-Вашконселуш ТОЧКА Сообщаю также по информации министра Англии Лиссабоне английским консулом Сан-Томе и При́нсипи назначен сэр Дэвид Джеймсон член Индийской гражданской администрации бывший губернатор провинции Британской Индии ТОЧКА Прибудет выполнения миссии первую неделю июня точную дату сообщим позже ТОЧКА Просьба достойно разместить и подготовить политическую ситуацию согласно ранее полученным инструкциям ТОЧКА Новый министр шлет горячий привет пожелания успехов выполнении доверенной Вашпрев миссии».

«Да, вот вам и Лиссабон с его руками-щупальцами и неугомонной политической активностью! Это же надо – выехать из Лиссабона с одним министром и, не доехав еще до места назначения, уже получить другого!» – подумал про себя Луиш-Бернарду. – «Про этого, по крайней мере, никто не скажет, что занял не свое место: Айреш де-Орнельяш был одним из генералов Моузинью в мозамбикской кампании и прекрасно разбирался в ситуации на заморских территориях. Кто знает, может, при нем Луиша-Бернарду бы и не утвердили губернатором Сан-Томе́, если бы только это произошло на десять дней раньше, всего на десять дней…»

Губернатор Анголы тоже нервничал в связи с назначением нового министра, но, в отличие от Луиша-Бернарду, больше всего его волновало, сможет ли он теперь удержаться на своем посту.

– Вы уже знаете, что у нас новый министр? – спросил он, даже не дав гостю времени присесть и едва поприветствовав его. – От этих постоянных перемен в министерстве постоянная неразбериха, они только парализуют работу. Прежде чем новый министр примет дела, мы будем вынуждены сидеть без инструкций, не зная, чего он там на самом деле хочет. Заметьте, это никоим образом не относится к личности генерала Айреша, которого я бесконечно уважаю и считаю, что было бы сложно найти лучшую кандидатуру. Но, время, дорогой мой, время – вот, что теряется в таких вещах. Неизбежная неопределенность тогда, когда нам нужна ясность и определенность, преемственность, четкая политика, не зависящая лишь от того, какой политический ветер дует из Лиссабона. Мы управляем, исходя из временной категории «годы», а они – «месяцы». Вот, например, как вы считаете, останутся ли действительными ваши инструкции, полученные от прежнего министра?

Луиш-Бернарду посмотрел на него, будто бы только что услышал самый необычный из вопросов. Личность его визави – невысокого ростом, наполовину лысого человечка с маленькими темными глазами, с проступившими на лице и на груди капельками пота показалась ему крайне неприятной. Его манеры маленького диктатора, постоянно напирающего на свое знание местных реалий, его абсолютная уверенность в приобретенном им личном опыте точным образом напоминали усредненный типаж колониального функционера, которого Луиш-Бернарду с презрением изображал в своих публикациях. Знал ли об этом этот человек?

Луиш-Бернарду решил ответить на заданный ему довольно неуютный вопрос вполне беззаботным тоном:

– Ну вы ведь знаете, что я был выбран Его Величеством королем, и именно от него, в первую очередь, я и получил свои инструкции. Которые, кстати, подтверждает и новый министр, судя по полученной мною от вашего секретаря телеграмме.

– Что ж, конечно, это уже само по себе является некой гарантией. Знаете, здесь говорят, что вы тот человек, выбранный королем, чтобы противостоять тому англичанину, которого вам туда зашлют, на Сан-Томе́. Вы ведь свободно говорите по-английски, не так ли?

Изменившийся тон, с которым тот произнес последнюю фразу, не остался для Луиша-Бернарду незамеченным. Едва ощутимым образом губернатор Анголы перестал обращаться с ним как с коллегой, приподнявшись на ступень выше, как бы говоря, что «сам-то он как раз профессионал, в отличие от него, Луиша-Бернарду, обычного переводчика: он-то управляет здесь целым континентом, а ему всего лишь доверили пару амбаров с какао посреди Атлантики».

Луиш-Бернарду кивнул, подтвердив что говорит по-английски.

– Поверьте, мой дорогой, иногда, может, и стоит притвориться, что не так уж и хорошо вы говорите. С этими англичанами не стоит особо и разговаривать. Или повысить голос, или притвориться, что не понимаешь. Во всяком случае, пусть знают, что в наших колониях делами заправляем мы сами. Вы наверняка со мной согласны…

– Да, мне это кажется очевидным, – поспешил согласиться Луиш-Бернарду.

– И тем не менее это не настолько очевидно. Эти типы приезжают туда и говорят нам про соглашения, которые они с нами подписали, и на этом основании требуют себе права совать свой нос, куда им вздумается.

– Договор 1842 года… – Луиш-Бернарду напомнил о договоре с Англией, разрешавшем англичанам досматривать подозрительные португальские корабли, идущие из Африки, на предмет перевозки ими рабов.

– Да, это и многое другое. Они хотят совать нос повсюду. Здесь в Луанде англичане на каждом шагу. В провинции у них тоже есть информаторы, которые обо всем докладывают. А мы хоть раз пробовали проверять английские суда, которые везут черных из Аккры в колонии на Антильских островах?!

– Нет. Пока никто не высказывал подозрений, что это рабы…

– Нет? А почему нет? Послушайте, мой дорогой, вы только что приехали и, простите мня за эти слова, но я провел в Африке уже несколько лет и все это очень хорошо знаю: черный, который едет отсюда на Сан-Томе́, знает, куда он направляется, так же хорошо, как тот, который едет из Ганы на Ямайку. Нет никакой разницы.

– А сколько уехало отсюда на Сан-Томе́ в прошлом году?

Луиш-Бернарду задал вопрос и тут же пожалел об этом: губернатор посмотрел на него искоса, с неким подозрением.

– У вас наверняка есть эти цифры. Четыре тысячи. Все зарегистрированные, с выписанными на Сан-Томе́ разрешениями на работу.

– И с рабочими контрактами на соответствующий срок?

– С какими контрактами? Это уже ваши дела там, на Сан-Томе́. Для этого у вас есть куратор, в чьи обязанности входит все контролировать. Я здесь такими делами не занимаюсь и хотел бы, чтобы все было предельно ясно: правительство Анголы никого не нанимает и никуда не отправляет, так же как этого не делает правительство Сан-Томе́ или правительство метрополии. Я лишь констатирую, что некоторое количество граждан Анголы, как португальской территории, желает отправиться на работу или на отдых в другую, принадлежащую Португалии, территорию Сан-Томе́ и При́нсипи. И, поскольку передвижение между всеми этими территориями является свободным, я этого дела больше не касаюсь и никоим образом не смею воспротивиться заключению свободной сделки между отельной личностью и конкретной частной компанией.

– Однако вы только что, Ваше Превосходительство, сказали, что эти люди не имеют ни малейшего представления о том, что их там…

– Мой дорогой друг, перестаньте обращаться ко мне «Ваше Превосходительство» и послушайте: это не моя, а уже ваша проблема. Я лишь говорю, как все происходит.

И, надеюсь, кстати, что для вас это не новость. Если вы посчитаете, что Сан-Томе́ может продолжать разрабатывать плантации какао и получать прежние доходы без того, чтобы вывозить из здешних лесов черных, которые для нас здесь совершенно бесполезны, это теперь ваши дела. Найдите общий язык с хозяевами плантаций и пришлите мне сообщение, если захотите, чтобы я больше никого к вам не отправлял. Вы же хорошо знаете инструкции, полученные в Лиссабоне и от короля. А я в отношении Сан-Томе́ сделаю все, о чем меня попросят. Если же служба государству, как это всегда и было, заключается в том, чтобы идти навстречу потребностям Сан-Томе́ в рабочей силе, я сделаю для этого все, что могу, и не буду нарушать никаких законов. Если вы считаете, что сейчас все по-другому, повторяю, пришлите мне сообщение.

– Нет, конечно же, нет! – Луиш-Бернарду почувствовал, что позволил поймать себя на противоречии. – Очевидно, что Сан-Томе́ будет нуждаться в импорте рабочей силы еще многие годы, и если здесь ее в избытке, вопрос только в том, чтобы все делалось по правилам. Потому что, как вы хорошо знаете, весь этот вопрос с англичанами, эти обвинения коммерсантов из Ливерпуля и Бирмингема о том, что мы, дескать, привозим на Сан-Томе́ рабов из Анголы, наносят нам ущерб, который тут же подхватывают местная пресса и общественное мнение. Если так будет продолжаться, мы рискуем принятием против нас бойкота, который заблокирует экспорт какао на британский рынок, а потом и на американский – и это будет трагедией для Сан-Томе́ и концом колонии.

Губернатор Анголы посмотрел ему прямо в глаза. Это был взгляд хитрого лиса, скользкий и недоверчивый.

– Гм…

Он встал и направился к балкону, выходящему в сад. Опершись о перила, он простоял так несколько секунд – ни дать ни взять, маленький человечек, распоряжающийся судьбами всей Африки! Потом, развернувшись на каблуках, он устремил взгляд на Луиша-Бернарду, упершись спиной в перила балкона и скрестив руки на груди (Наполеон из тропиков оценивает вражеские силы):

– Англичане! Эти лицемеры и хвастуны! Гуманисты, так этим якобы обеспокоенные. А сами ведь не могут отличить черного от китайца! Скажите-ка мне, Валенса, англичанин когда-нибудь станет трахаться с черной? Нет! А мы да, черт возьми! Вы знаете, как мы заселяем и оккупируем эти огромные ангольские просторы? Не армией, которая лишь только проникнет вглубь территории, то сразу же сбегает оттуда. И не за счет семей поселенцев: какой, скажите мне, безумец поселится посреди джунглей с женой и детьми, где нет никаких признаков цивилизации? Ничего подобного! Так, знаете, как мы заселяем эту страну?

– Скажите на милость.

– Мы это делаем при помощи несчастных и оборванных выходцев из наших провинций Минью, Алентежу или Траз-уж-Монтеш. Мы, правительство, вручаем им бумаги на землю, и эти бедняги даже не могут толком расшифровать или понять, где они находятся. Но это земля, собственность, принадлежащая им, тем, у кого никогда не было ни кола ни двора! И тогда эти несчастные собираются в путь-дорогу. Одному Богу только известно, как им это удается!.. Они спрашивают у всех, где находится такая фазенда «Нова Эшперанса» в округе Уиже или Параи́зу, что в Кванза-Норте. И потом, если чудом им удается добраться дотуда живыми и здоровыми и стать владельцами того, что является всего лишь участком лесной чащи, если, опять же чудом, у них получается выжить и посадить там картошку или продать какие-нибудь безделушки черным – где же в это время их семья? А семья их, оказывается – это все те же черные бабы, которых они покупают у старейшины деревни: мешок фасоли за одну, поросенок за двух. Вы спросите про священника, свадьбу и про записанных детей? Да ни черта подобного! Там бы выжить! И эти несчастные довольствуются тем, что у них одна, две или три черные женщины, которых они зовут женами, прекрасно зная, что никогда уже не выберутся из этой своей чертовой дыры. Мы же, правительство, довольствуемся тем, что наши земляки живут себе там в джунглях и лишь просим их, чтобы учили своих мулатиков-детей португальскому языку! Вот так мы и осваиваем ангольскую глухомань, а все остальное – это для всяких там договоров и салонных дипломатических разговоров. Хотел бы я посмотреть на англичанина с Кингс-роуд, в его белом фланелевом костюмчике, живущего на фазенде «Нова Эшперанса», как он поворачивается к своей черной жене и спрашивает: «Дарлинг, ду ю гэр фор э дрынк?» – Как видите, мы тут тоже по-английски чешем, будьте здоровы…

Губернатор, довольный собой, замолчал, глядя на гостя сверху вниз. Он был красноречив, грандиозно, опустошающе красноречив! Луиш-Бернарду, несколько смутившись, молчал. Его охватила настоящая тоска: «Боже мой, что я здесь делаю, какое отношение имею я ко всему этому, к этому тропическому «наполеончику», к португальцам из Траз-уж-Монтеш, сожительствующим с черными лесными женщинами, к этой жуткой влажности, безумной жаре, к этой дикости, которая сквозит из каждого угла, из каждого человека, будь он белым, черным или англичанином?»

– Знаете, дорогой мой, – губернатор продолжал атаковать, уверенный в себе и преисполненный чувством победы, не позволяя ослабнуть тому эффекту, который его речь, он был уверен, произвела на Луиша-Бернарду. – Знаете, кому удавалось лучше всех общаться с англичанами, кто на самом деле мог их по-серьезному заарканить? Таким человеком был мой выдающийся предшественник на этом посту, генерал Кальейруш-и-Мене́зеш. Вы, кстати, когда-нибудь слышали о нем?

Да, Луиш-Бернарду знал историю этого генерала, легенды о котором передавались из уст в уста среди плантаторов на Сан-Томе́. Его деловая переписка хранилась до сих пор в специальной папке столичного министерства. В 1862 году, двадцать лет спустя после подписания договора с Англией, английские уполномоченные представители в Анголе обратились с жалобой к губернатору о том, что португальские корабли занимаются торговлей и перевозкой рабов из засушливых районов этой страны на плантации Сан-Томе́ и При́нсипи, вероломно нарушая таким образом соответствующий двусторонний договор. Кальейруш-и-Мене́зеш дал им письменный ответ, повторив обычные аргументы о том, что так называемые рабы являются все либо свободными, либо освобожденными людьми. Все они получают жалование и могут вернуться домой, когда захотят, хотя очевидно, что они предпочтут остаться на Сан-Томе́, нежели вернуться к своим варварским условиям в Анголе. У каждого из них существуют соответствующие документы, включая паспорт, и что юридически речь идет всего лишь о рабочих, которые мигрируют из одной провинции империи в другую. Генерал при этом поинтересовался у англичан, почему они, например, сначала не проверят французские корабли, которые, ни от кого не скрываясь, занимаются перевозкой рабов из Гвинеи на Антильские острова.

Англичане продолжали давить, напомнив, что у них нет соглашения с Францией, а с Португалией есть, и что, по его условиям, они требуют прекратить транспортировку ангольцев на острова Сан-Томе́ и При́нсипи. Кальейруш-и-Менезеш остался непреклонным, отстаивая свои доводы, и приказал вернуть английским уполномоченным присланное ему письмо, сказав, что впредь станет принимать от них только компетентную «информацию» и будет проверять ее через английского консула. Тем временем, в удовлетворение настойчивых просьб со стороны островных плантаторов, где количество черных наемных рабочих из-за случившей ранее эпидемии оспы сократилось наполовину, генерал активизировал отправку нового контингента – были они рабами или нет, это другой вопрос – на Сан-Томе́. Предвидя жалобы англичан, адресованные Лиссабону, он объяснился перед министром: «Чтобы Ваше Превосходительство могло оценить жертвы, на которые владельцы плантаций идут по причине нехватки рабочих рук, сообщаю Вам, что они вынуждены нанимать свободных граждан и даже выкупают рабов или платят выкуп за вольнонаемных, предоставляя потом им всем свободу. Затем, уже свободными по статусу людьми, их везут на Сан-Томе́. Здесь же тем не менее они снова оказываются вынужденными забыть полученное в Анголе освобождение от рабства, поскольку на островах они уже поступают к тому работодателю, который заплатит за них бо́льшую цену. Вся эта ситуация, Ваше Превосходительство, требует вашего личного участия и дополнительной поддержки».

Под давлением англичан Кальейруш-и-Мене́зеш был уволен со своего поста, после почти полутора лет губернаторства в Анголе, и такие «переводы» рабочей силы были резко сокращены, сначала до четырех черных на корабль, а потом и вовсе запрещены. Однако это обстоятельство заставило министра по делам колоний серьезно задуматься и разрешить отправку работников на Сан-Томе́ из других португальских колоний – Мозамбика и даже из Макао, что на Китайском море! Потом же, спустя какое-то время, когда для видимости были приняты меры, необходимые для того, чтобы успокоить англичан, все вернулось к прежней практике, и Ангола снова обрела статус главного поставщика рабочей силы для Сан-Томе́. С тех пор, за почти сорок пять лет, практически ничего не изменилось. Повторялись как приведенные факты, так и аргументация.

Будучи юристом по образованию, Луиш-Бернарду отдавал должное мастерски выстроенной португальской стороной юридической защите своей позиции, изложенной почти полвека назад. И действительно, на каком таком основании некое стороннее государство оспаривало право португальских граждан с соответствующим паспортом менять свое место пребывания и работы в пределах территории Португалии? Если, например, португальцы из Минью захотят эмигрировать в Алгарве (а некоторые раньше именно так и сделали), какое законное право имела бы Англия, расследуя подобный вопрос? Ведь Португалия – ровно в такой же степени Алгарве, Минью, как и Ангола, Мозамбик, Макао или Сан-Томе́. На это можно было бы, в свою очередь, возразить, что законность требований Англии проистекала из подписанного двумя странами договора. Он подтверждал за ней возможность контролировать эту миграцию между колониями (в официальном языке использовалось слово «провинции»), дабы убедиться, что она перестала быть грязным способом сокрытия транспортировки рабов из одной колонии, где рабочая сила была в избытке, в другую, где ее катастрофически не хватало. Ведь острова Сан-Томе́ и При́нсипи были открыты португальцами в XVI веке как необитаемые.

Этому, в свою очередь, можно возразить аргументацией юридического свойства: как можно считать рабами негров, которых освободили от рабства те самые землевладельцы с Сан-Томе́, которые купили и заплатили за них тем, кто (и это именно так и было!) содержал их в абсолютно рабских условиях в ангольской глубинке, куда еще не дотянулась государственная власть? Этих людей везли на Сан-Томе́, где кормили, давали жилье, предоставляли медобслуживание и платили зарплату. И, наконец, с другой стороны, спрашивается: можно ли считать свободным человеком раба, которого освобождают на том условии, что его немедленно отправят на работу далеко от родных мест и от его близких, даже не удосужившись спросить, хочет ли он этого?

Вопросов в голове Луиша-Бернарду было слишком много, и каждый из них приводил к неоднозначному ответу. Иногда возникало ощущение, что все сводилось к витиеватости юридических формулировок, игре слов и к неуловимым искажениям понятий, которые изначально не должны были вызывать сомнений. Но усталость, вялость, умственная апатия постепенно брали над ним верх и потихоньку завладевали его умом по мере того, как он приближался к концу своего путешествия и к тому моменту, когда, вроде бы, все наоборот, должно было стать максимально ясным и понятным. Луиш-Бернарду был охвачен каким-то разжижением рассудка и плоти, будто бы жара, влажность, усталость от путешествия и непривычность всего окружающего не позволяли ему разглядеть то, что там, в Лиссабоне, среди друзей, в разговорах за кофейным столиком и в обсуждении газетных новостей ему казалось таким кристально четким и очевидным. Луиш-Бернарду всегда был и останется, какая бы судьба его ни ожидала, человеком сложившихся твердых убеждений относительно того, что он считал для себя главным: он был против рабства, за колонизацию, но современными и цивилизованными методами. Только это, по его глубокому убеждению, во вступившем в свои права двадцатом веке гарантировало право на владение тем, что когда-то было открыто или завоевано. Он верил, что, как записано в американской конституции, все люди рождены свободными и равными и что только ум, талант и труд – ну и, может, еще везение – могут по праву отличать их друг от друга. Именно это, а не сила, произвол и бесчестие. Но, спрашивал он сам себя: что на самом деле так волновало Англию – рабовладение как таковое или же просто защита ее собственных коммерческих интересов в колониях? Действительно ли англичане, французы и голландцы обращались с неграми лучше, чем португальцы, или все это было чудовищным лицемерием, при помощи которого более сильный диктовал более слабому свои правила?

Луиш-Бернарду имел в своем распоряжении еще несколько дней для того, чтобы поразмышлять над этими вещами. «Заир» продолжил свой курс вдоль ангольского побережья, пришвартовавшись к полудню в Бенгеле, пройдя по траверсу Моса́медеш и потом, повернув на Запад, взял, наконец, курс на острова, конечную цель путешествия[30]. Долгие и монотонные часы плавания вдоль побережья Анголы дали ему представление о том, насколько другой и огромной, по сравнению с Сан-Томе́, была эта земля. Ее площадь составляла миллион двести сорок шесть тысяч семьсот квадратных километров против восьмисот тридцати четырех, приходившихся на Сан-Томе́, и ста двадцати семи – на остров При́нсипи. На этих двух маленьких кусочках земли на экваторе жили всего-навсего сорок пять тысяч негров, почти все привезенные из Анголы, и около полутора тысяч белых, примерно тысяча триста на Сан-Томе́ и не более двухсот на При́нсипи. Из этого количества, по прикидкам Луиша-Бернарду, пять сотен руководили и управляли работой на плантациях, другие две сотни принадлежали к администрации, относились к полиции и военным, и примерно триста человек были коммерсантами, служителями церкви и работниками в других сферах. Оставшиеся были женщины и дети. Ангола, в свою очередь, имела полмиллиона жителей, согласно переписи, проведенной только в прибрежных округах – Луанда, Лобиту, Бенгела и Моса́медеш – плюс сложно поддающееся подсчету количество жителей огромных, большей частью не исследованных внутренних районов страны, наверное, еще два миллиона.

Конечно, проблемы этих двух заморских провинций отличались друг от друга. В то время как богатство Анголы было довольно разнообразным, Сан-Томе́ зависел целиком только от двух продуктов – кофе и какао, годовой объем производства которых составлял около тридцати тысяч тонн. Это было больше, чем производила Аккра[31], с ее восемнадцатью тысячами тонн, и Камерун – с тремя тысячами. Больше выдавал только бразильский штат Баи́а, тридцать семь тысяч тонн в год, однако качество культур, производимых там, было ниже, чем на Сан-Томе́. Главное же различие между Анголой и Сан-Томе́ заключалось в том, что одна из этих стран имела многообещающие перспективы и богатства, которые еще предстояло расследовать и освоить, а другая уже нашла свою «жилу». И это, по сути, единственное природное богатство позволяло ей быть в целом самодостаточной и успешно развивающейся колонией.

Во всем же остальном, как исчерпывающе точно сказал Луишу-Бернарду капитан Ашсе́нсиу, еще в Лиссабоне, на Сан-Томе́ не было практически ничего. Ни единого автомобиля и, что вполне логично, ни одного метра, на всем острове того, что можно было назвать словом дорога. Самым эффективным способом транспортировки какао с плантаций в город были каботажные морские перевозки и, соответственно, маленькие суденышки, которыми располагали некоторые фермерские хозяйства. Улицы освещались только в столице, в центре города, где зажигали фонари, работающие на керосине, произведенном из нефти, которую импортировали из России. Здесь не существовало скотоводства, не было рыболовецких судов, даже самых примитивных. Был телеграф, но только на общественном почтамте, и всего пятьдесят два телефонных аппарата на весь остров, все – частные, тридцать из которых принадлежали сотрудникам администрации. Наверное, для того, чтобы они могли сообщить своим домашним, что скоро будут на обед. Не было ни одной фабрики и какого-либо промышленного производства, кроме цехов по сушке какао и его расфасовке. Не было ни театра, ни клуба, ни концертного зала, ни оркестра.

Луиш-Бернарду, прочитавший подробный список всех заказов, сделанных с острова за последние двадцать лет, пришел к выводу, что на всю провинцию было только одно пианино, которое в прошлом году приобрел супруг некой ностальгирующей сеньоры. Наверное, было бы интереснее служить губернатором какой-нибудь винной фермы в Доуру[32]. Но больше всего его тревожило отсутствие каких-либо развлечений, на которые он почему-то был заранее настроен.

Его охватила тоска человека, которому суждено на три года запереть себя на небольшом острове, затерянном в просторах океана, в окружении девственных джунглей, где все обещало быть до отчаяния одинаковым и монотонным каждый божий день. По какой-то особой причине до самого последнего времени, еще каких-то лет сорок назад, Сан-Томе́ являлся колонией, куда в наказание ссылались самые отпетые негодяи королевства. Вряд ли для предстоящего ему губернаторства можно было подыскать тюрьму лучше и совершеннее, чем эта…

VI

«Заир» бросил якорь в заливе Ана Шавеш, напротив города, примерно в пятистах метрах от пирса, защищающего городскую набережную от вод Атлантики. В столице острова, Сан-Томе́, не было ни порта, ни причала, к которому можно было бы пришвартоваться. Таким образом, груз и пассажиры доставлялись на сушу плоскодонными лодками на веслах, которые, когда море было неспокойным, превращали этот короткий путь до берега в наполненное приключениями путешествие по океанским просторам.

Луиш-Бернарду, как и остальные пассажиры и члены экипажа, стоял у борта корабля, созерцая город и то заметное оживление, которое охватило ту часть набережной, где происходила высадка. «Заир» поприветствовал землю тремя пронзительными гудками, которые должны были слышать на всем острове, передав тем самым традиционное для таких случаев сообщение: «Губернатор на борту». Земля ответила такими же тремя сигналами из района расположения Капитании, а также шестнадцатью выстрелами из крепости Святого Себаштьяна. После этого можно было уверенно сказать, что в сторону пирса начал выдвигаться весь город.

Сорок первый губернатор Сан-Томе́ и При́нсипи и Сан-Жуан Батишта де Ажуда́ лицезрел этот спектакль со смешанным чувством очарования и тоски. Он собрал свои чемоданы, передоверив их стюарду, и приготовился к торжественной и помпезной высадке на берег, как того требовали обстоятельства. Город был весь перед ним: по левую руку располагался Дворец правительства, самое заметное, величественное сооружение, возвышавшееся над большой площадью, которая казалась самым просторным местом в городе, может, даже чересчур. Впереди, вдоль главного проспекта, покачивались на ветру пальмы. Наверное, именно они, раньше всего другого напоминали вновь прибывшему, что он находится в Африке, хотя и посреди океана и на самой линии экватора. В глубине, тем не менее, типично лузитанские черепичные крыши домов говорили ему о том, что он на португальской земле. Чувствуя себя сдавленным со всех сторон и поглощенным окружавшей его атмосферой, Луиш-Бернарду был глубоко тронут этим видом и странным образом ощутил себя в родном месте. Он был опьянен исходящим от земли густым, удушающим запахом хлорофилла, почти парализован мутной влажностью воздуха и встревожен шумом ожидавшей его толпы. Он посмотрел на часы, показывавшие двенадцать тридцать две. «На час меньше, чем в Лиссабоне», – подумал он про себя, сразу же постаравшись отвлечься от нахлынувших мыслей. Глубоко вздохнув, он осмотрелся вокруг, увидев далеко впереди себя пропадающие в густых облаках горы, посмотрел назад, туда, где голубизна океана сливалась с теряющимся вдали горизонтом, и тихо произнес, будто бы читая про себя строчку из стихотворения: «Мне еще это понравится. Я еще это полюблю!»

Предназначенная для него шлюпка, украшенная цветочными гирляндами, пришвартовалась к «Заиру». На борту корабля все ждали его действий. Твердым шагом он направился к дверцам командной рубки, где его уже ожидал капитан.

– Моя миссия на этом закончена. Теперь вы сами.

– Вы не сойдете на землю?

– Нет. Мы пробудем здесь всего пару часов. Я хорошо знаю остров. Займусь лучше тем, что приведу в порядок свою писанину.

– Ну, тогда прощайте, капитан. Спасибо за вашу заботу и внимание.

– Для меня это было большое удовольствие, доктор. А вам – удачи, она вам понадобится.

Луиш-Бернарду попрощался с капитаном крепким рукопожатием и спустился по трапу «Заира», стараясь удерживать равновесие наиболее достойным образом.

Как только он ступил на землю, к нему тут же приблизился невысокого роста субъект в черном костюме и жилете, в галстуке и белой рубашке, с проступившими на воротнике капельками пота. На вид ему было лет сорок с небольшим. Он представился как Агоштинью де-Жезу́ш-Жу́ниор, ответственный секретарь правительства, что здесь означает секретарь губернатора. Четырнадцать лет на Сан-Томе́ и, «вместе с вами, Ваше Превосходительство, при четвертом губернаторе, которому имею честь служить». Он источал пот, уважение, усталость и выглядел вполне приспособившимся к местным условиям, будучи, по всей видимости, из тех соотечественников, которые ехали в Африку, ведомые честолюбивыми планами. Однако здесь всё их некогда пылкое честолюбие обретало домашний вид, а планы и мечты оставались разве что в бегающем взгляде, давно смирившемся с невозможным расстоянием, отделяющим их от родины. Такие «агоштинью», как правило, из Африки уже никогда не возвращались.

Через ответственного секретаря Луиш-Бернарду был познакомлен с остальными ожидавшими его белыми согражданами, которые выстроились в линию в соответствии с их административной значимостью. Похоже было, что они представляли собой полный состав местной администрации: делегат правительства острова При́нсипи, молодой человек лет тридцати, Антонио Виейра, несколько нервный, но вполне симпатичный; главный викарий Сан-Томе́ и При́нсипи, монсеньор Жузе́ Аталайа, в соответствии с иерархией, находящийся в подчинении епископа Луанды, одетый по этому случаю в белую сутану, с влажной рукой и хитрым лисьим взглядом; Жеро́ниму Карвалью Силва, председатель муниципального совета Сан-Томе́ согласно назначению министра по заморским делам, лысый, как яйцо, усердный и старательный, «что Вашему Превосходительству будет угодно»; майор артиллерии Бенжамин даж-Невеш, командующий военным гарнизоном Сан-Томе́ и При́нсипи капитан Жузе́ Валадаш Дуарте, капитан Жузе́ Ароука, второй офицер и командующий Гвардией; главный куратор Сан-Томе́ и При́нсипи, официальный представитель черных наемных работников на плантациях, влиятельный Жерману-Андре́ Валенте, худой, как сухая ветка, со спрятанными от собеседника глазами и с полудюжиной тщательно продуманных слов приветствия. Луиш-Бернарду прямо взглянул на него, но тот остался таким же нейтрально безучастным, сделав вид, что рассматривает что-то за спиной стоящего перед ним нового губернатора. Далее следовали делегат по вопросам здравоохранения, молодой человек лет чуть больше двадцати, с нездоровым видом, скорее всего, присланный сюда на стажировку из Лиссабона; председатель суда, доктор Анселму де-Соуза-Тейшейра, по контрасту с предыдущим, довольно приветливый пятидесятилетний мужчина; представитель главного прокурора, доктор Жуан Патри́сиу, с пожелтевшим, изъеденным оспой лицом, а также два островных адвоката: пожилой Сежизмунду Бруту да-Силва, исполняющий обязанности нотариуса, делопроизводителя реестра актов гражданского состояния, недвижимости, а также, довольно часто, и всего прочего, – и его довольно экстравагантная альтернатива, адвокат по судебным тяжбам, обладатель причудливого имени доктор Ланселоте да-Торре-и-ду-Лагу[33]. Он был облачен в фантастический салатного цвета костюм с сиреневым галстуком и с малиновой соломенной шляпой на голове.

После того как список официальных лиц иссяк, последовало дефиле представителей гражданского общества: президент Ассоциации коммерсантов Сан-Томе́, владелец аптеки «Фари́я», самого популярного торгового учреждения города, острова и всей колонии, сеньор Антонио-Мария Фари́я, с ним еще пара-тройка коммерсантов средней руки, пара врачей, инженер по строительству и гидравлическим работам, двое священников и, наконец, дюжина администраторов наиболее важных плантаций острова, чьих имен Луиш-Бернарду уже не расслышал. «Добро пожаловать, сеньор губернатор», «Очень рад», «Желаем успехов, сеньор губернатор», «Пусть Сан-Томе́ принесет вам удачу» – примерно так каждый из проходящих приветствовал его. Некоторые были вполне искренни, другие всего лишь проявляли любопытство, от третьих, возможно, даже исходило недоверие. Однако Луиш-Бернарду благодарил всех без разбора и одинаково, пытаясь сосредоточиться на невозможной задаче запомнить все звучавшие имена и связать их с соответствующими им лицами и занимаемыми должностями.

Официальные представления длились добрых полчаса, и все это время приходилось стоять на полуденном солнцепеке. Потом военный оркестр сыграл государственный гимн, и начался военный парад, проведенный двумя подразделениями по восемьдесят человек каждое, одно укомплектованное солдатами из метрополии, другое – из местных новобранцев, под командованием прапорщика и возглавляемое двумя сержантами из метрополии.

Луиш-Бернарду ощущал, что пот с него теперь уже течет ручьями, от головы к шее и по груди вниз. Рубашка давно прилипла к спине, а кремового цвета пиджак из шерсти альпака, сшитый по заказу в Лондоне, на Сэвилл-роу, успел потерять значительную часть своей утонченной элегантности и эффекта, который был призван произвести. Он чувствовал себя изможденным, наполовину пьяным от запаха окружавшей его зелени, что делало воздух еще более тяжелым и влажным. Не понимая, что последует дальше, он лишь опасался того, что может упасть в обморок, прямо здесь, посреди улицы, в этот столь неповторимо важный для него момент.

– Прошу следовать со мной, Ваше Превосходительство… – жестом руки ответственный секретарь показал ему, куда нужно продвигаться. Луиш-Бернарду проследовал за ним вперед по небольшому мостику, стараясь держаться прямо, насколько это было возможно, приветствуя людей справа и слева улыбкой или кивком головы, не зная толком, куда он направляется. Он чувствовал себя несчастным и потерянным во всей этой организованной кутерьме, с безумной жарой и наполненным хлорофиллом воздушным паром. Наконец он увидел, что впереди его ожидает карета, запряженная парой гнедых лошадей, с сидевшим впереди черным слугой, одетым в серый, довольно смехотворный костюм. Луиш-Бернарду почти рухнул на банкетку, плохо скрывая свое облегчение, и спросил свою верную тень-секретаря, который ни на секунду не оставлял его, строго соблюдая дистанцию в один шаг:

– И что теперь?

– Теперь, Ваше Превосходительство, мы направляемся во дворец, где господин губернатор сможет отдохнуть после поездки и, когда пожелает, принять меня для доклада.

– Ну, тогда поехали.

Они тронулись, рассекая небольшую толпу, теперь уже состоявшую вперемешку из белых и черных, которые рассматривали его так, как будто он был каким-то неизвестным в этих краях животным. Луиш-Бернарду тем временем позволил себе жест, который, судя по последовавшей реакции, никак не вписывался ни в представления сеньора Агоштинью де-Жезу́ша-Жу́ниора, ни в рамки протокола: он приподнялся и снял пиджак, положив его рядом с собой, одновременно расслабив ворот рубашки и узел галстука. Потом он сел и улыбнулся тем, кто был к нему ближе остальных на улице рядом с каретой. Собравшиеся, не моргая, продолжали разглядывать его, словно пытаясь зафиксировать для потомков каждое его движение. Луиш-Бернарду откинулся назад к спинке банкетки и, ощутив неожиданное облегчение, улыбнулся сидевшему рядом Агоштинью:

– Рассказывайте-ка мне, как называются улицы, которые мы проезжаем, чтобы я потихоньку привыкал…

Они ехали по Набережному проспекту, на котором сразу же выделялось среди других здание Таможни, потом повернули направо, на улицу Графа Валле-Флор, которая казалась самой оживленной в городе. Потом они ехали по Матеуш Сампайю, на углу которой Агоштинью обратил его внимание на пивной ресторан Elite, «самый посещаемый в городе» («Похоже, что у этого заведения вряд ли есть альтернатива», – подумал про себя Луиш-Бернарду). Потом они повернули на улицу Алберту Гарриду, или Торговую улицу, как она еще называлась. В это время она вновь начинала заполняться прохожими, поскольку многие из жителей все еще возвращались с пристани, где встречали нового губернатора.

Далее карета въехала на Площадь генерала Кальейруша с симпатичной открытой оркестровой площадкой, затем следовала улица под тем же названием, на которой располагался особняк Вишта Алегре и аптека «Фари́я», два из наиболее приметных мест в городе. В конце улицы возвышался мрачный, жутко некрасивый кафедральный собор, который подавлял своей массивностью все вокруг. Впереди виднелась еще одна площадь с расположенными напротив друг друга муниципалитетом, квадратной, не слишком изящной конструкцией коричневатого цвета, и зданием, в котором размещались суд и почта. Это была кремового оттенка постройка, выдержанная в колониальном стиле с венецианскими бледно-голубыми окнами, раскрытыми над фасадной частью, и крытой черепицей верандой, накрывающей тенью вход и первый этаж. Экипаж продолжил свой путь по широкому проспекту, по правой стороне которого располагался городской рынок, в то время уже почти пустой, и постепенно начал удаляться от центра, о чем свидетельствовали все более редкие дома и прохожие за окном.

Лошади перешли на бег рысью, устремляясь далее по проспекту, и Луиш-Бернарду, без лишнего пояснения со стороны Агоштинью, понял, что они уже приближаются к конечной точке поездки, Дворцу правительства. Он располагался впереди и чуть справа по ходу их следования, сразу за тем местом, где улица уходила в сторону, очерчивая собой большую дорожную петлю с видом на океан. Перед дворцом была разбита огромная площадь с оркестровым помостом посередине и садовыми деревьями вокруг. За выложенной из камня стеной, вьющейся змейкой вдоль побережья, виднелся океан. Улица уходила дальше и терялась за городом, вероятно, продолжая свой путь вдоль береговой полосы.

Луиш-Бернарду смотрел на все, не очень-то понимая, что на этот счет думать: его новая резиденция представляла собой массивное здание несколько странной формы, довольно невнятная главная линия фасада почему-то обрывалась. Особняк имел два этажа и был выкрашен почти в тот же коричневатый цвет, что и здание муниципалитета, но чуть более живого оттенка, с добавлением охры, а углы его и большие стрельчатые окна были подчеркнуты белым. Ограда, охватывающая всю прилегающую территорию, обозначала находящийся за ней густо засаженный деревьями сад. Рядом с распахнутыми воротами находился пост охраны с часовым, обозначая центральный въезд на территорию дворца, через который и проследовала карета с вступающим сегодня в должность Луишем-Бернарду.

У дверей его уже ждала дворцовая прислуга. Чуть впереди от них, в белом хлопковом костюме с блестящими позолоченными пуговицами, стоял высокий черный человек, лет шестидесяти, с седыми редеющими волосами. Агоштинью де-Жезу́ш снова выступил в роли представляющего:

– Это Себаштьян, старший слуга, который будет для Вашего Превосходительства чем-то вроде офицера по особым поручениям. Себаштьян начал здесь работать еще в детстве, мальчиком-разносчиком. Он здесь уже… сколько лет, Себаштьян?

– Тридцать два, сеньор Агоштинью.

– И сколько вам лет? – спросил Луиш-Бернарду.

– Сорок один, сеньор губернатор.

Он казался лет на двадцать старше, но, увидев его широкую детскую улыбку с двумя безупречно белыми рядами зубов, живой, без оттенка мрачности взгляд, Луиш-Бернарду сразу же проникся к нему симпатией. Он тоже широко улыбнулся и протянул слуге руку:

– Рад познакомиться с вами, Себаштьян. Уверен, что мы с вами поладим.

Последовал некий момент замешательства, когда рука Луиша-Бернарду повисла в воздухе. Краем глаза Себаштьян успел посмотреть на ответственного секретаря, чья секундная неловкость не осталась незамеченной вновь прибывшим. Потом он быстро решился и пожал протянутую ему руку, пробормотав «большое спасибо, сеньор губернатор». Формальность его снова пропала, а глаза и лицо заблистали светлой улыбкой. С заметным удовольствием Себаштьян начал представлять губернатору свою маленькую домашнюю армию: Мамун, повар, а также его жена и помощница Синья́; Доротея, помощница, следящая за порядком в спальне и за ее пределами, а также за одеждой губернатора, молодая красавица-негритянка, со стройным, как пальма, телом и скрытным, застенчивым взором; Тоби́аш, кучер и конюх, который вез губернатора от пирса до дворца, и Висенте, крестник Себаштьяна, служащий здесь разносчиком и выполняющий любые мелкие поручения. Луиш-Бернарду поприветствовал всех кивком головы и несколькими подходящими для этой ситуации словами, на что они ответили поклоном, не отрывая глаз от пола.

Ответственный секретарь далее объяснил, что покои губернатора расположены на верхнем этаже. Зал для приемов или вечеров с танцами находился на первом этаже и имел специальный боковой вход. Внизу работал секретариат правительства, где у Луиша-Бернарду также имелся его личный кабинет. В секретариате ежедневно находились сам Агоштинью де-Жезу́ш и еще дюжина сотрудников. «Как только господин губернатор решит удостоить своим посещением помещения первого этажа и будет готов принять меня для первого доклада, я сразу же представлю Вашему Превосходительству всех сотрудников секретариата правительства. Но сейчас, вероятно, Вы хотели бы немного отдохнуть, принять ванну и чем-нибудь отобедать. Поэтому, с Вашего разрешения, я оставлю Вас до того момента, когда Вы соизволите послать за мной. Не извольте беспокоиться, – буквально, в любое время, поскольку живу я здесь совсем рядышком». Луиш-Бернарду тут же согласился на предложение секретаря, постояв потом еще немного около двери, наблюдая, как тот удаляется прочь, семеня своими мелким шажками.

Слуги уже вернулись к своей работе внутри дома, и лишь Себаштьян оставался в ожидании. Луиш-Бернарду еще какое-то время стоял без движения, смотря на пустынную площадь за окном и слушая доносившийся издалека шум города. В воздухе по-прежнему чувствовался густой запах сельвы, однако влажность уже значительно снизилась, и сквозь облака начинало пробиваться голубое небо. Ощущался даже легкий соленый ветерок, идущий с моря, от которого вдруг все начинало казаться спокойным и безмятежным. И, впервые за долгое время тоска, пожиравшая его всегда, когда он начинал думать о Сан-Томе́, неожиданно сменилась необъяснимой радостью, которая удивила его, словно нежданая хорошая новость. Очнувшись от своих мыслей, он проследовал внутрь здания:

– Ну что, Себаштьян, давайте знакомиться с домом!

Все благородные породы древесины, добываемой на острове, – камбаловое дерево, фока, сипо́, хлопковое дерево – в изобилии присутствовали в интерьере дома, начиная со ступенек лестницы, ведущей на верхний этаж, заканчивая обшитыми деревянными панелями дверьми, балконными наличниками или дощатым полом. Общий для всего этого единообразный тон был темно-коричневый. Видно было, что дерево являлось прочным и служило десятилетиями, покрываясь один за другим слоями мастики. Луиш-Бернарду заметил, что пол не скрипит при ходьбе по нему, возвращая в ответ лишь гулкое звучание тяжелой, плотной древесины. От прихожей дом расходился в трех направлениях: налево размещались спальни, впереди, с видом на океан, гостиные, и справа – кухня и помещения для слуг. Главная гостиная служила местом для приемов, располагая мебелью, которая, вероятно, была адекватна статусу губернатора одного из самых малых заморских владений Португалии. Драпировка кресел и диванов уже слегка потускнела по сравнению со своим оригинальным видом, имея, судя по всему, когда-то бледно-розовый цвет, который сейчас был просто бледным. Огромное, в полный рост, зеркало, занимавшее чуть ли не половину одной из стен, уже отражало лишь нечеткие тени в трещинах, образовавшихся из-за многолетнего воздействия влаги. Свисавшая с потолка люстра говорила о том, что ее купили на каком-нибудь мебельном аукционе, куда сдают свои вещи представители лиссабонского среднего класса. В целом, вся обстановка была плохо подобрана, и одно плохо увязывалось с другим. Спасал весь этот хаотичный ансамбль лишь океан, видимый чуть вдалеке, за большими раскрытыми почти до пола окнами. Здесь же рядом находилась небольшая комнатка, куда Луиш-Бернарду попросил Себаштьяна поместить его стол и граммофон, привезенные из Лиссабона. Напротив нее, примыкая к гостиной, находилась столовая для официальных банкетов, которая, по контрасту с залом, была значительно проще и симпатичнее: большой, во всю ее длину, деревянный обеденный стол на тридцать человек, также с видом на океан по одну сторону, и настенное панно, изображающее сцену на плантации, с большим хозяйским домом, негритянским жилищем, белым управляющим, отдающим распоряжения черным работникам и окружающей всю эту сцену рощей деревьев какао. Над самим столом с потолка свисала большая рама с натянутым на нее расшитым кружевным полотном, напоминающим римский парусник. Когда слуги с каждой из сторон стола раскачивали его, оно действовало как гигантский веер, освежающий сидящих за столом во время трапезы. Как позже установит Луиш-Бернарду, это было важнейшим элементом в доме каждого администратора плантации и необходимым свидетельством его положения в обществе. Между столовой и кухней была проходная буфетная комната со стенами, на которых были укреплены высокие, до потолка полки с посудой. Она соединяла собой две хозяйственные службы дворца. Здесь было всего одно окно, которое, однако, также выходило на небольшую веранду с видом на океан. Луиш-Бернарду приказал поставить сюда стол, достаточный для четырех человек, и сказал Себаштьяну, что именно здесь, а не в огромной столовой, он будет принимать пищу, в том числе и завтракать.

Небольшую перестановку он затеял также и в спальных. Их было три. Главная была просто огромной, с видом на океан, с супружеской постелью из бакаута или священного дерева и двумя предметами мебели в индо-португальском стиле, который ему никогда не нравился. Не полюбил он и среднюю спальню, так что решил сначала расположиться в маленькой, что находилась позади остальных, в задней части дома, выходившей в сад, природный будильник на каждое утро. Там же рядом находилась ванная комната, вполне приличная, с цинковой ванной, хотя и без водопроводной воды, который заменял самодельный душ с большим баком на пятьдесят литров. Для того чтобы он заработал, надо было потянуть вниз висящую сбоку цепочку. В обязанности Доротеи, одной из представленных ему служанок, входило наполнять бак или саму ванну теплой или прохладной водой, в соответствии с распоряжением хозяина.

Установив все детали, Луиш-Бернарду сел немного отдохнуть под уличным навесом в передней части дома, где весь день была тень. Он согласился на предложенный ему ананасовый сок и закурил сигарету, глядя на залив, по которому плыли редкие лодки. Половина из них участвовала в загрузке «Заира», который уже начал готовиться к снятию с якоря. Затем, поборов охватывавшую его вялость, он нашел в себе силы и заглянул на кухню. Там были Мамун и Синья́, с которыми он обменялся информацией о своих кулинарных предпочтениях, и осведомился об их кулинарных возможностях. Он узнал, что у губернаторского дворца за городом был собственный участок земли, откуда ежедневно поставлялись фрукты и свежие овощи. Здесь также было собственное хозяйство, где разводились свиньи, куры, индейки и утки. Рыба покупалась на местном рынке, где она была в изобилии, каждый день и по очень низкой цене. На острове выращивали прекрасный по качеству кофе, а остальные продукты регулярно привозились из Анголы – рис, мука, сахар, а также, по специальному заказу, говядина. С этой стороны, будучи к тому же гурманом, привыкшим питаться хорошо, Луиш-Бернарду оценивал общую панораму как более чем удовлетворительную. Тем не менее в противовес всеобщему ожиданию на кухне, что «сеньор губернатор к этому часу уже наверняка проголодался», он попросил приготовить ему только яичницу со свиной колбасой, очень крепкий кофе с большим бокалом воды и накрыть это все на веранде. Через пятнадцать минут, приняв душ и переодевшись, он уже сидел на веранде, чтобы быть обслуженным, в первый раз Себаштьяном, проникнутым исключительной важностью своей роли, хотя и заметно расстроенным – по поводу недостатка в обеде как самой еды, так и его торжественной церемониальной составляющей. Луиш-Бернарду принялся было за трапезу, но заметил, что Себаштьян оставался рядом, молча и не шевелясь, внимательно наблюдая за каждым его движением. Посчитав, что это неудобно для них обоих, Луиш-Бернарду попросил:

– Себаштьян…

– Да, сеньор губернатор!?

– Прежде всего: я не хочу, чтобы ты называл меня «сеньор губернатор»; когда ты так говоришь, мне кажется, что ты обращаешься не к человеку, а к памятнику.

– Да, хозяин.

– Нет, Себаштьян, снова нет. Давай-ка подумаем… Вот! Обращайся ко мне «доктор», хорошо?

– Да, доктор.

Теперь, Себаштьян. Мне хочется немного пообщаться. Поэтому пододвигай-ка стул и садись: я не могу сидеть и разговаривать со стоящим человеком.

1 Две основные политические партии, сменявшие друг друга во власти в период конституционной монархии в Португалии на рубеже XIX–XX веков. (Здесь и далее – примечания переводчика).

2 Маркиз де-Помбал, премьер-министр правительства Португалии в середине XVIII века, сделавший много для восстановления столицы страны после опустошительного лиссабонского землетрясения 1755 года.

3 В ответ на территориальные претензии Португалии на географическое пространство между ее колониями Анголой и Мозамбиком и на намерение занять нынешние Зимбабве и Малави, сделав таким образом своими все территории между западным и южным берегом Африки, Лондон ультиматумом от 11.01.1890 года потребовал вывести португальские войска из региона. Политический провал короля с так называемой «розовой картой» привел к народно-патриотическим волнениям и значительно укрепил позиции республиканцев.

4 Город на юге Анголы.

5 «Побежденные жизнью» («Vencidos da vida»), неформальное политическое течение, объединявшее выдающихся представителей португальской культуры конца XIX – начала XX века. Его сторонники считали себя разочарованными в социалистических идеалах времен своей молодости, отстаивая позиции просвещенного аристократизма. Группа имела некоторое политическое влияние на правящую королевскую династию.

6 От португальского imaculada conceição – непорочное зачатие.

7 Томатный суп, яичница по-перигорски, эскалоп телячий со специями и травами, жаркое из свиной вырезки, холодные язык и ветчина, суп-пюре из шпината, ванильные пирожки (франц.).

8 Азуле́жу – изразцовые плитки, являющиеся фрагментом выложенного из них художественного полотна, иллюстрирующего библейские сюжеты, легенды и другие темы.

9 Шаймите – мозамбикская деревня, в которой в 1895 году колониальные войска взяли в плен последнего вождя местного племени, провозгласившего независимость от Португальской империи.

10 Эдуард VII, король Великобритании.

11 «Рабство все еще живо в португальских колониях в Африке» (англ.).

12 Португальский писатель XIX века Э^́са де Кейрóш и его роман «Кузен Базилио».

13 Доктором в Португалии в знак уважения, традиционно называют не только врачей, но и людей, закончивших высшее гуманитарное учебное заведение.

14 Рыба отряда камбалообразных.

15 Денежная единица Португалии в то время.

16 А еще друг называется! (англ.).

17 Столица одноименной провинции и порт в Анголе.

18 Лондон своим ультиматумом от 11.01.1890 года потребовал от Португалии вывода войск из Анголы и Мозамбика, справедливо опасаясь претензий Лиссабона на значительную часть внутренних районов Южной Африки.

19 Две основные политические партии, сменявшие друг друга во власти в период конституционной монархии в Португалии на рубеже XIX–XX веков.

20 «Розовая карта» – все пространство между Анголой и Мозамбиком, соединяющее оба берега Африки.

21 Мифический персонаж, «чудище громадное», описанное в эпической поэме «Лузи́ады» португальского поэта Луиша Камоэнса, 1572 год.

22 Сан-Жуан Батишта де-Ажуда́, ныне – портовый город Уида, Республика Бенин. Португалия постоянно оспаривала форт сначала у Королевства Дагомея, а позже у Франции. В 1869 году португальцы отвоевали город у французских миссионеров и назначили там своего губернатора. В 1904 Франция формально провозгласила Дагомею своей колонией в составе Французской Западной Африки, однако Португалия продолжала предъявлять права на владение фортом вплоть до провозглашения независимости Бенина.

23 Бусаку – один из последних построенных королевских дворцов Португалии, разместившийся в центральной части страны, в живописном лесном массиве. Был построен на рубеже XIX и XX веков, в годы правления короля Дона Карлуша рядом с территорией средневекового монастыря Ордена Кармелитов. Изысканная архитектура дворца воссоздает стиль «мануэлино» начала эпохи Великих географических открытий.

24 Столица Анголы.

25 Конец 1884 – начало 1885 г. На Берлинской конференции Лиссабон впервые представил свой проект «розовой карты» Африки, предполагавший передачу Португалии в управление территорий между ее колониями Анголой на западе и Мозамбиком на востоке. Проект был отвергнут лишь Лондоном, который впоследствии выдвинул Лиссабону унизительный для Португалии ультиматум 1890 года.

26 Речь идет о Втором Виндзорском договоре (ноябрь 1904 г.), который подписали Эдуард VII и Дон Карлуш. Согласно ему, Великобритания подтверждала свои обязательства по защите территориальной целостности португальских колоний.

27 Дэвид Ливингстон – британский исследователь Африки, изучавший Северную, Центральную и Южную Африку, давший имя водопаду Виктория.

28 Алешандре де-Серпа-Пинту, португальский военный и путешественник. По особому поручению правительства возглавлял экспедицию для исследования территории между Анголой и Мозамбиком.

29 Кули – от слова, означающего на хинди «работник». Термин для обозначения наемных работников, привозившихся, как правило, из густонаселенных районов Азии в Америку и в африканские колонии после отмены там рабства, для компенсации нехватки дешевой рабочей силы.

30 Несмотря на то что географически маршрут до лежащих к северу от Анголы островов здесь может показаться нелогичным и неоправданно долгим, корабли плыли именно так, вдоль берега на юг и потом на запад, после чего в открытой Атлантике их подхватывало северное течение и попутные ветра до Сан-Томе́ и При́нсипи.

31 Столица Ганы.

32 Регион на севере Португалии, известный своими винами.

33 В буквальном переводе: Ланселот Башни-и-Озера (порт.).

Продолжить чтение