Рабство, театр и популярная культура в Лондоне и Филадельфии, 1760–1850

Список иллюстраций

1. Сэмюэл Дженнингс, «Свобода, демонстрирующая искусства и науки» (1790–1792)

2. Дэвид Эдвин, «Профессиональная свобода и реальное рабство» (1807)

3. Генри Дин, без названия (1807)

4. «В антифедералистском клубе» (1793)

5. «Женский поединок» (1776)

6. «Светская жизнь под лестницей» (1772)

7. Джеймс Гилрей, «Филантропические утешения после утраты законопроекта о рабстве» (1796)

8. Роберт Смёрк, иллюстрация к «Вест-Индии» Джеймса Монтгомери (1809)

9. Джордж Крукшанк, «Новый клуб юнионистов» (1819)

10. Роберт и Джордж Крукшанк, фронтиспис к «Жизни в Лондоне» Пирса Игана (1821)

11. Джордж Крукшанк, «Полночь. Том и Джерри в кофейне рядом с “Олимпиком”», из «Жизни в Лондоне» (1821)

12. М. Эджертон, «Одет с иголочки!» (1827)

13. У. Г. Исаакс, «Одет с иголочки, или Дела идут в гору» (ок. 1832)

14. Эдвард Клей, «Спина к спине», из «Жизни в Филадельфии» (ок. 1829)

15. А. Харрис, «Великое празднество в честь атмены африканского рыбства», из «Жизни в Филадельфии» (1833–1834)

16. Барни Уильямс в «Денди Джиме», иллюстрация из театральной программки (1844)

17. Г. Ш. Трегир, «Нечестное отражение», из «Жизни в Филадельфии» в «Черных шутках Трегира» (1833)

18. «Мэтьюз в Америке» (1824)

19. Джордж Дибдин-Питт, эскиз Туссена-Лувертюра (1846)

20. Маркус Рейнсфорд, «Туссен-Лувертюр» (1805)

21. Сэр Джон Тенниел, «Дальнозоркая филантропия» (1856)

22. «Наша богиня Свободы» (1870)

Благодарности

Каждый начинающий автор в первую очередь находится в долгу у своих учителей, и мой долг необычно велик. В 1996 году, когда я решила проститься с театральной карьерой, вернуться в институт и получить степень бакалавра, мне выпала удача посещать первые абитуриентские лекции по истории в Мурпарк-колледже, штат Калифорния, которые вел Рэнфорд Хопкинс – профессор американской и афроамериканской истории. Благодаря Рэнфорду я стала историком. Он пробудил мой интерес к истории и настоял на том, что я «вписываюсь» в выпускную программу, и тогда это стало для меня полной неожиданностью. Я до сих пор стремлюсь преподавать так же вдохновенно, как это делал он, и глубоко благодарна ему за то, что он сделал историю моей профильной дисциплиной, а впоследствии поддержал в решении защитить докторскую диссертацию. Вскоре после перевода в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе для завершения моего обучения на степень бакалавра исторических наук я приступила к исследованиям вместе с Линн Хант и Маргарет К. Джейкоб. Я благодарна Линн Хант за предложение совмещать мой опыт в театре с интересом к политике аболиционизма. В результате я написала дипломную работу о роли лондонских театров в нарастании антирабовладельческих настроений в парламентских дебатах 1780-х годов. Эта работа послужила основой для темы моей диссертации, а впоследствии и этой книги. Линн Хант, Маргарет Джейкоб и Фелисити Нуссбаум рецензировали мою дипломную работу и учили меня методологии научных исследований. Они не только были превосходными наставницами, но и поддержали мою заявку на программу докторантуры в UCLA1, за что я неизменно остаюсь благодарной.

Я получала поддержку на каждом этапе этого проекта, начиная с работы над моей диссертацией. Хочу поблагодарить Маргарет Джейкоб, мою научную руководительницу, за ее вдохновенное историческое воображение и неустанную поддержку – как тогда, так и сейчас. Я также высоко ценю ее моментальный энтузиазм по поводу моего предложения в последний момент сделать проект «трансатлантическим». С ее стороны это был прыжок в неизвестность, так как я специализировалась на раннем европейском модернизме. У меня также был потрясающий научный совет. Гэри Б. Нэш, как никто другой, поддерживал трансатлантический уклон моей работы. Он познакомил меня с американской историографией, поделился со мной своими знаниями об архивах Филадельфии и до сих пор продолжает быть моим великодушным наставником. Фелисити Нуссбаум щедро делилась со мной познаниями в области театральных представлений XVIII и XIX века, включая те, где участвовали актеры с блэкфейсом2, и познания эти были бесценными, как и ее прагматические советы о заявках на научные гранты. Эрика Раппапорт была моим проводником в области культурной истории Британии XIX века и предложила мне чрезвычайно проницательные советы о превращении диссертации в научно-популярную книгу. Дэвид У. Сабин великодушно открыл свой дом для проведения еженедельных групповых диссертационных чтений, сопровождая свою дальновидную критику хорошим вином, едой и компанейской атмосферой. Другие участники чтений тоже предлагали конструктивную критику и поддерживали дух товарищества – Тереза Барнетт, Сун Чой, Шон Гиллери, Келли Мейнард, Бен Маршке, Крис Пангберн, Ритика Прасад, Дэн Райан, Тами Сафарти, Даниэлла Сакстон, Симон Тойшер и Клаудия Верховен. Трудно перечислить, сколько ученых UCLA делились со мной своим временем и советами, не будучи моими официальными наставниками, но я особенно хочу поблагодарить Энн Меллор, которая оказывала мне энергичную поддержку с тех пор, как я была старшекурсницей в ее незабвенной группе изучающих британскую романтическую литературу, и выказывала неистощимый интерес к продвижению моего проекта.

Я получала материальную и интеллектуальную поддержку, пока проводила исследования и работала над этой монографией. Несколько краткосрочных стипендий обеспечили мне хороший стартовый толчок: стипендия Кэннер в Мемориальной библиотеке Уильяма Эндрюса Кларка (UCLA), стипендия Сильвии Тейер в Молодежной исследовательской библиотеке (UCLA) и стипендия Мейерса в Хантингтонской библиотеке в Сан-Марино, Калифорния. В Хантингтонской библиотеке мне повезло с хорошей интеллектуальной компанией, особенно в лице Фионы Ритчи и Лоры Стивенс, а также с поддержкой Роберта Ритчи, тогдашнего директора библиотеки. Диссертационная стипендия Альберта Гринфилда профинансировала мое филадельфийское исследование в Библиотечной компании Филадельфии и в Историческом обществе Пенсильвании. Филип Лапсански, который тогда был куратором афроамериканской коллекции в Библиотечной компании, но с тех пор вышел на пенсию, от случая к случаю великодушно направлял меня к бесценным источникам. Конни Кинг, тогда работавшая в читательской службе библиотеки, тоже была чрезвычайно предупредительна. Директор Джон ван Хорн лично общался с каждым стипендиатом и всегда был доступным и дружелюбным. Я также была научной сотрудницей Центра изучения ранней истории Америки имени Макнила, где директор Дэн Рихтер тепло принял меня. Литературные салоны Майкла Цукермана также делали мое пребывание в Филадельфии вдохновляющим периодом жизни. Мои лондонские исследования проходили в Британской библиотеке, Библиотеке Френдс, Хокстонской публичной библиотеке и тогдашней Библиотеке театра Ковент-Гарден. Сотрудники всех этих учреждений очень помогли мне. Годовая стипендия Ахмансон – Гетти для постдокторантуры в Мемориальной библиотеке Уильяма Эндрюса Кларка и Центре исследований XVII–XVIII веков Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в 2009–2010 годах обеспечила появление первых вариантов этой рукописи. Сюзанна Таттиан, Скотт Джейкобс и заведующий библиотекой Брю Уайтмен сделали Библиотеку Кларка продуктивным и приятным местом для работы. Также благодарю Майкла Меранца и Сари Макдиси, организовавших программу, где я принимала участие, и моих коллег по постдокторантуре Сару Крабтри, Энтони Галуццо и Ариса Сарафиньяноса, близких мне по духу в интеллектуальном и неформальном смысле. Институт перспективных исследований в Берлине обеспечил удивительно благоприятную обстановку для работы над заключительной редактурой и издательской подготовкой рукописи в 2013 году.

Я благодарна за возможность презентовать статьи о частях этого проекта на различных конференциях, семинарах и других мероприятиях, где слушатели и комментаторы высказывали свои мнения и задавали трудные вопросы. Это были конференция «Британская Атлантика в эпоху революции и реакции» в Библиотеке Кларка, организованная Майклом Меранцем и Сари Макдиси; «Консорциум революционной эпохи»; конференции Американского общества исследований XVIII века, Британского общества исследований XVIII века, Международного общества исследований XVIII века; конференция «Атлантическая эмансипация» под совместным спонсорством Библиотечной компании Филадельфии, Центра изучения ранней истории Америки имени Макнила и Рочестерского технологического института; мероприятия Американской исторической ассоциации, Общества карибских исследований, Американского института при университете Людвига – Максимилиана; семинар по ранней истории Америки в Области залива Сан-Франциско; конференция «Космополис XVIII века», организованная Кэтлин Уилсон в Институте гуманитарных исследований в Стони-Брук при Нью-Йоркском университете; семинар атлантических исследований в Университете Майами и семинар на историческом факультете Геттингенского университета, организованный Изабель Рихтер.

Друзья и коллеги читали и комментировали этот проект на разных этапах его развития. Мои друзья и выпускники UCLA Артур Ролстон и Джон Диксон, оба американисты, послужили непревзойденными источниками творческих идей и терпеливых советов, когда я только начинала ориентироваться в американском ответвлении выбранной для исследований темы. Кэтлин Уилсон уже на раннем этапе убедила меня отказаться от разделения уличных и театральных представлений. Кристофер Луби дал мне превосходный совет об американской литературе XIX века и бесценные указания для исследований. Пока мы были стипендиатами в Библиотечной компании, Роуз Бейлер, Мари-Жанна Россиньоль и Джессика Леплер подталкивали меня вперед увлекательными беседами о ранней истории Америки. Ди Эндрюс был моим верным сторонником, как и Кристофер Браун, Аарон Фогльман и Рич Ньюмен. Я высоко ценю дружбу с Сарой Крабтри, которая внимательно прочла, окинув критическим взором, мою диссертацию и дала превосходные советы для дальнейших редакций. Джон Дэйвис любезно поделился своими исследованиями о восстании Габриэля. Я также ценю дружбу с Марком Лернером и наш постоянный обмен идеями об атлантическом театре. Помимо этого, я имела воодушевляющие беседы об атлантическом театре с Питером Ридом, Фионой Ритчи, Майлзом Гриром и многими другими. Марта Шульман читала и помогала редактировать наиболее удачные черновики; ее навыки внесли огромный вклад в ясность моей прозы и мышления. Гэри Б. Нэш продолжает быть моим неустанным сторонником, прочитавшим несколько черновиков рукописи и предложившим эрудированные и глубоко продуманные отзывы.

Мне выпала честь быть членом динамичной группы атлантистов и американистов в Майами. На моем факультете Флоридского международного университета есть докторская программа по атлантической истории, которая служит стимулом как для исследований, так и для обучения; у меня превосходные коллеги. Мне особенно хочется поблагодарить Кена Липартито как друга и декана факультета за поддержку моей работы, а также Кирстен Вуд, Эйприл Мерлё и моего почетного коллегу в отставке Говарда Рока за их дружбу, чтение моего проекта и комментарии к нему. Говард прочитал рукопись целиком и помог отточить мои аргументы наилучшим образом. Меня также ободряли и дружески поддерживали коллеги из Университета Майами, особенно Эшли Уайт и Тима Уотсона, возглавляющие группу атлантических исследований. Ричард Годбир проявил необыкновенное великодушие и давал превосходные советы на каждом этапе моей работы. Дружба с ним – это бесценный дар, и, надеюсь, он знает, как высоко я ценю ее.

Завершая этот ряд, я с большим удовольствием благодарю Роберта Дж. Браггера из издательства Университета Джонса Хопкинса за его моментальную и стойкую веру в мой труд, терпение и веру в меня, пока я работала над многочисленными черновиками, а также отличное чутье к тому, как именно нужно разбираться с вариантами редактуры. Джойс Чаплин и Филип Морган – идеальные редакторы серии; оба с самого начала подбадривали меня и оперативно снабжали полезными предложениями. Мелисса Соларш проявила необычайную работоспособность при подготовке и сдаче рисунков и текста рукописи; с ней было комфортно работать. Отдельное спасибо Глену Перкинсу, чье вдумчивое и тщательное техническое редактирование прояснило и оживило мою прозу и уберегло меня от досадных ошибок при цитировании. Специалисты по маркетингу – в том числе Брайан Гилберт и Ванесса Коц – были готовы помочь и постоянно доступны для общения. С начала и до конца издательство Университета Джонса Хопкинса было замечательной обителью для той, кто публикует свою первую книгу.

Я благодарю членов моей семьи за непоколебимую веру в меня за время моей двенадцатилетней одиссеи под названием «снова в школу», а также пока я справлялась с обязанностями преподавателя-стажера в течение последних четырех лет. Все это время мои братья и свояченицы Стив Гиббс, Вероника Гайи, Том Гиббс и Вероника Тиммерманс – но главное, мои родители Джеймс и Дороти Гиббс – радовали меня и питали своей любовью. Мои дядя и тетя, Кеннет и Элен Харт, и мои чудесные кузены Дэниел и Джастин Харт (коллега-историк) тоже поддерживали меня. Доминик Райль —желанный член моей семьи и верная подруга; ее интеллектуальная увлеченность стимулировала мою, и она часто поднимала мне настроение своим неистощимым оптимизмом, энергией и любовью. Но самую главную благодарность я приберегла напоследок, и она обращена к моему мужу, партнеру и родной душе Питеру Райлю. Его интеллектуальное товарищество, вычитка моей работы в важнейшие моменты, его непреходящая любовь и потрясающий кулинарный талант помогли мне преодолеть множество подъемов и спадов. Он выдержал мои хлопоты над этой книгой с бо́льшим терпением, юмором и драгоценной любовью, чем я могла надеяться.

Введение

Политический и культурный обмен в британской Атлантике

Присоединитесь ко мне на прогулке вдоль Темзы к Королевскому театру Хеймаркет 4 августа 1787 года. Африканских рабов, закованных в кандалы, ведут к Гринвичу, где их разместят в трюме судна, которое отправится в Америку. Улицы наполнены пешеходами, карманниками и торговцами вразнос; пьяницы с руганью вываливаются из таверн; распутники и проститутки толкутся в борделях; драматурги и острословы заседают в кофейнях. Мощенные брусчаткой улицы ведут к собору Св. Павла с крытой галереей в тосканском стиле и площадью по итальянскому образцу, на южной стороне которой находится шумный фруктово-овощной рынок под открытым небом. Демобилизованные и совершенно обнищавшие ветераны недавней войны с бывшими американскими колониями – многие из которых являются бывшими афроамериканскими рабами, сражавшимися на стороне Британии в обмен на обещание свободы, – выпрашивают милостыню. Театралы прогуливаются по Стрэнду, главному городскому пассажу, прежде чем повернуть на Хеймаркет, чтобы посмотреть дебютное представление «Инкль и Ярико» Джорджа Колмана-младшего3. Опера повествует о британском торговце Инкле, который терпит кораблекрушение у берегов Барбадоса и которого спасает благородная африканка по имени Ярико; она становится его любовницей, но он бессердечно продает ее в рабство на плантации. Уличный музыкант распевает арии из театральной премьеры для многонациональной толпы обладателей и обладательниц билетов разного общественного положения, расхаживающей вокруг неоклассической колоннады театра. Посетители покупают либретто у торговки апельсинами, которая также предлагает красочные программки неграмотным. Уличные торговцы продают комиксы с изображениями популярных театральных персонажей, высмеивающих те или иные политические проблемы.

В зрительном зале звуки фортепиано едва слышны среди шумной аудитории из более чем двух тысяч человек. Мерцающий свет масляных ламп озаряет просторную сцену. Над оркестровой ямой, где расположены самые дешевые места, в партере, располагаются горожане среднего достатка и светские дамы с дурной репутацией. Три яруса позолоченных лож с обеих сторон зала с лучшим видом на сцену занимают представители высших классов и даже королевские особы. Увы, король Георг III и его супруга королева Шарлотта не присутствуют на представлении четвертого августа. Так или иначе, плебейские «боги» в верхних ложах владеют общей атмосферой в театре. Их резкое шиканье, освистывание, одобрительные или осуждающие выкрики определяют успех или неудачу любого спектакля. Когда представление начинается, то зрители – от титулованных до самых простых – хохочут над Вовски с ее блэкфейсом, ребяческим шепелявым «черным» произношением на пиджин-инглише и романтическими отношениями с Траджем, лакеем Инкля с повадками лондонского кокни. Аристократы шикают и прерывают осуждающими криками реплики жестокого купца Инкля, когда он продает Ярико. Ее ария, душераздирающая мольба о любви Инкля, сопровождается сочувственными вздохами:

После того как сэр Кристофер Карри, губернатор Барбадоса, спасает Ярико от рабства и заставляет Инкля жениться на ней, занавес опускается под бурные аплодисменты.

В многолюдной и задымленной Бедфордской кофейне интеллектуалы и ремесленники вкушают пунш после представления и слушают сплетни о сексуальных скандалах, биржевом рынке, политике и пользующейся успехом у широкой публики постановке «Инкля и Ярико». Здесь состоятельные клиенты читают газетные статьи о том, как филантропы-аболиционисты собрали средства на спасение темнокожих солдат из бывших рабов от нужды, чтобы отправить их в Западную Африку, где они смогут основать колонию. Завсегдатаи горячо обсуждают присутствие этих лоялистов на лондонских улицах, а также достоинства и недостатки африканского рабства. Член парламентской партии тори Уильям Уилберфорс4, поспособствовавший основанию Лондонского общества за отмену работорговли, недавно выступил в парламенте с предложением о запрете этой практики. Оживленные разговоры переходят на обсуждение оперы Колмана. Некоторые утверждают, что она укрепит поддержку запрета на работорговлю, – несмотря на то что Уилберфорс, в соответствии с предписаниями клэпхемской секты англиканской церкви, к которой он принадлежит, считает театр аморальным предприятием5. Завзятый театрал держит в руках свежее издание «Инкля и Ярико» и читает предисловие, написанное знаменитой актрисой и драматургом Элизабет Инчбальд6: «Эта драма может избавить мистера Уилберфорса от его неприязни к театральным представлениям и убедить его в том, что обучение нравственному долгу… наиболее успешно внушается через обращение к веселью, праздности и распущенности» [Inchbald 1787]. Дискуссия возвращается к аболиционистскому подтексту театральной постановки, подчеркнутому решением Колмана изменить свой первоначальный замысел по просьбе Инчбальд и сделать Ярико африканкой, а не индианкой [Inchbald 1806]. В театральных обзорах, например в Lloyd’s Evening Post, клиенты заведения читают, что «лишь холодное сердце не может выказать теплого интереса к такой, как Ярико», а Daily Register превозносит «разнообразные возвышенные и прогрессивные настроения» мюзикла и «поразительное воздействие на слушателей, которые приняли их с самым сердечным одобрением»7.

В Лондоне XVIII века антирабовладельческие настроения «Инкля и Ярико» в равной мере достигали умов образованных и неграмотных людей через сценические представления перед шумной публикой и закулисные реверберации в виде броских афиш, газетных рисунков и острот среди завсегдатаев кофеен. Музыкальная опера Колмана открылась в театре Хеймаркет в 1787 году в поворотный момент аболиционистского движения. Современники восторгались тем, что постановка, исполненная 164 раза между 1787 и 1800 годом, привела к бурной поддержке отмены работорговли [Hogan 1968a: clxxiii]. Драматург и поборница аболиционизма Элизабет Инчбальд утверждала, что опера «Инкль и Ярико» была «ярким предвестием смягчения тягот рабства» [Inchbald 1806]. Актриса Фрэнсис Мария Келли исполняла роль Ярико с нескрываемым сочувствием к «угнетенным африканцам» и старалась «тщательным образом наносить смолянистый грим», чтобы выглядеть «подлинной африканкой»8. Барды пользовались историей Ярико как основой для антирабовладельческих песен и стихотворений9.

Но хотя лондонские репортеры расхваливали «прогрессивные и благородные чувства» пьесы Колмана и ее «поразительное влияние» на публику, когда представления начались на другой стороне Атлантики – в Филадельфии, – актеры выхолостили аболиционистский пафос произведения через текстовые, костюмные и сценографические изменения. По всей видимости, они поступали таким образом, чтобы избежать трений из-за темы рабства. В 1790 году состоялась премьера «Инкля и Ярико» в филадельфийском театре «Саутварк». Филадельфия в 1790 году была временной столицей США и морским портом с населением примерно 30 000 человек. В то время город славился процветающей морской торговлей, выпускал ежедневные газеты; работали многочисленные типографии, два цирка, концертные залы, публичная библиотека, два театра и десятки таверн и гостиниц. Пьеса исполнялась в начале 1790-х годов посреди усилившихся расовых треволнений, когда беженцы от восстания рабов на Сан-Доминго хлынули в город. Только в 1792 году 600 островных эмигрантов – примерно 450 белых и 150 африканских рабов – искали убежища в Филадельфии [Nash 1998: 50]. Их появление разбалансировало межрасовые отношения в городе и пробудило дух рабских мятежей на Юге, особенно потому, что белые эмигранты рассказывали жуткие истории о том, как «невинных истребляли вместе с виновными… [и,] насколько мог видеть глаз, везде простирались дымящиеся руины, пылающие дома и плантации»10. В то же время филадельфийцы были воодушевлены Французской революцией, заново всколыхнувшей принципы узкопартийной политики, но в равной мере устрашены восстанием рабов на Сан-Доминго. Простолюдины демократических и республиканских взглядов, заполнявшие дешевые галерки и задние ряды партера, требовали от оркестра исполнения французских революционных песен11. С основания Нового театра в 1792 году под покровительством недавно учрежденной Драматической ассоциации, состоявшей из богатых федералистских спонсоров, театральные управляющие получали указания сглаживать тему рабовладельческой политики и в целом любой узкопартийной политики на театральной сцене [Durang 1854, 1: 25]. Режиссер Чарльз Дюран следующим образом подытожил общее намерение: «Там, где между двумя партиями существует хрупкое равновесие, к политическим вопросам на сцене нужно подходить с осторожностью» [Там же: 75].

Хотя свидетельства о зрительском приеме пьесы Колмана фрагментарны – по сравнению с Лондоном, театральные рецензии были редкостью в Филадельфии 1790-х годов, – в городе публиковались ее отредактированные издания, и бумажные театральные программы намекали на преуменьшение ее аболиционистского пафоса. Начиная с премьеры в 1790 году театр «Саутварк» рекламировал свою продукцию под названием «Школа корыстолюбия: адаптация комической оперы Джорджа Колмана». Понятно, что это название в большей мере относилось к алчности Инкля, нежели к проблеме рабства12. Рудименты колмановского сюжета оставались в целости, но артисты из Филадельфии добавили диалог, возлагавший вину за работорговлю на плечи британцев. К примеру, когда губернатор Барбадоса, сэр Кристофер Карри, укоряет Инкля за намерение продать Ярико, он заявляет: «Тем более стыдно должно быть вам, англичанину… Люди, так полноценно ощущающие блага свободы, вдвойне жестоки, когда лишают беспомощных их права на свободу» [Colman 1792]. В отличие от Ярико-африканки в театре Хеймаркет, Ярико из «Саутварка» носила оперенный головной убор, намекавший на американских индейцев13. Сентиментальный эффект кульминационной сцены, где Инкль брал в жены Ярико, в спектакле был заменен «военной сценой в финале, в значительной степени превосходившей все подобное, что [ранее] происходило на этих подмостках»14.

Цирк Лайлсона, представивший свою версию пьесы Колмана в 1792 году, тоже отдал предпочтение фантастической буффонаде перед антирабовладельческой историей, рекламируя свою постановку как «великую историческую и военную пантомиму, украшенную воинскими построениями и битвами»15. Не только театр «Саутварк» выставлял Ярико в образе коренной американки16. Вариант цирка Лайлсона назывался «Американская героиня», и в его афише Ярико была описана как «дикая индианка»17. Афиша постановки Нового театра в 1793 году имела сходное название – «Индейская героиня». По признанию Дюрана, «эта превосходная пьеса Джорджа Колмана… была очень сильно изменена для представления [в Филадельфии]» [Durang 1854, 3: 261]. Такие пьесы, как «Инкль и Ярико», в этот период пересекали океан в обе стороны, как делали и люди: актеры, аболиционисты, художники и поэты. Но есть свидетельства, что пересечение театральных сюжетов – а также сопутствующих баллад, стихотворений, афиш и карикатур – с политическими дискуссиями о рабстве резко отличалось на разных сторонах Атлантики.

Сопоставление постановок «Инкля и Ярико» в Лондоне 1787 года и Филадельфии 1790-х годов вызывает несколько вопросов, на которые мы собираемся ответить в этой книге. Каким образом дискуссии о рабстве и расовой принадлежности развивались в разных геополитических кругах и обстоятельствах и какое понимание этой проблемы мы можем получить через оптику трансатлантического театра и популярной культуры? Как и почему отношение к рабству многих британцев и американцев менялось от повсеместной снисходительности до ожесточенного неприятия с конца XVIII до середины XIX века? Верно ли, что театр в период между 1770–1850 годами играл роль в превращении индивидуальных антирабовладельческих настроений в организованное политическое движение? Это поразительное и кардинальное изменение общественного мнения в Великобритании, США, во Франции, в Ирландии и других странах трансатлантического мира до сих пор не получило удовлетворительного объяснения в виде индустриализации, перемен нравственной экономики в области свободного труда, эффектов просвещения, религиозного возрождения или воздействия революций XVIII века. Тщательное изучение театра и популярной культуры показывает, что они играли решающую роль в развитии трансатлантических аболиционистских настроений.

В этой книге рассматриваются представления о рабстве, расовых различиях и человеческих правах в театральной и популярной культуре по отношению к политическому законотворчеству об отмене рабства и освобождении рабов с целью понять трансатлантическое развитие реалий и дискуссий о рабстве и расовом неравенстве, взаимосвязь между аболиционизмом и блэкфейс-представлениями и роль театра и популярной культуры в формировании и популяризации дискуссий о рабстве. Повествование охватывает период от революций XVIII века до трансатлантических антирабовладельческих движений 1850-х годов. Оно предлагает сравнительный анализ того, как актеры, поэты, карикатуристы и аболиционисты в двух самых многолюдных и космополитических городах британской Атлантики, Лондоне и Филадельфии, изображали свободных и порабощенных темнокожих людей в контексте спорных вопросов о рабстве, правах человека и государственном устройстве.

Я изучаю главным образом явления европейской и американской белой культуры о человеческих различиях, рабстве и аболиционизме в печати, визуальном искусстве и театральных постановках, хотя и в контексте жизненных реалий людей африканского происхождения в Лондоне, Филадельфии и британских колониях Карибского моря. Дискуссии о рабстве развивались в основном отдельно в общественной, политической и культурной среде каждого города, но трансатлантические контакты имели свой драматический эффект по мере того, как театральные режиссеры и актеры в Лондоне и Филадельфии создавали созвездие образов, метафор и взглядов на проблемы рабства и расового неравенства, общие для британцев и американцев. Филадельфийцы и лондонцы вносили свой вклад в создание лексикона узнаваемых смыслов и символов, которые смешивались с концепциями Просвещения о естественных правах человека, антирабовладельческими неоклассическими мотивами (такими как восходивший к Древнему Риму образ храма Свободы в качестве метафоры государственного устройства) и бурлескными блэкфейс-постановками.

Противопоставление театральных аболиционистских настроений в Лондоне и Филадельфии, воплощенное в игре белокожих актеров, исполнявших роли темнокожих или индейцев, также поднимает вопросы об отношениях между трансатлантическими дискуссиями о рабстве, межрасовом бурлеске и развитии расистских объяснений о различиях между людьми. В течение XVIII века по обе стороны Атлантики человеческие различия, как правило, объяснялись окружающей средой и культурой. Широко обсуждались идеи графа де Бюффона, в чьей «Естественной истории» (Histoire naturelle, 1799) утверждалось, что люди, живущие в очень жарком или холодном климате, – будь то африканцы или скандинавы – были менее развитыми, чем люди, живущие в условиях более умеренного климата [Buffon 1799]. В течение исторического периода, когда был введен запрет на работорговлю и началось освобождение рабов, расовые категории были втиснуты в рамки биологических объяснений, выстраивавших людей с разным цветом кожи и физиогномическими признаками в иерархическом порядке, обусловленном также географией [Wheeler 2000: 9; Nussbaum 2003: 2–3, 254–255]. Задолго до «Хижины дяди Тома» не только сторонники, но и противники рабства пользовались приемами расистского бурлеска [Nowatzki 2010: 2; Meer 2005]. Это исследование показывает, что трансатлантические блэкфейс-представления XVIII столетия первыми привели эту взаимосвязь в движение и сыграли ключевую роль в одушевлении зарождавшихся представлений о расовых различиях.

Постановки «Инкля и Ярико» XVIII века в Лондоне и Филадельфии подчеркивают необходимость последовательного анализа этого последнего утверждения. В Лондоне репортеры Morning Chronicle восхищались «патетичной», «смуглой» и «хрупкой» Ярико. С другой стороны, ее шепелявая служанка Вовски была «грязно-черной, толстогубой и плосконосой» и подвергалась уничижительным шуткам в связи с ее воображаемым идиотизмом18. Хотя ее описание выглядит пророческим для так называемого биологически обусловленного разделения людей в XIX веке, на лондонской сцене XVIII века этнические особенности персонажей все еще оставались подвижными и зависели в основном от их общественно-экономического положения. Благородные или героические персонажи африканского происхождения, такие как Ярико (наряду с Отелло у Шекспира и Джубой в «Катоне» Аддисона19) часто отличались от второстепенных персонажей вроде Вовски более светлой, «смуглой» кожей. С другой стороны, в Филадельфии красно-, бело- и чернокожие уже продвигались к распаду на разные «расовые» категории. Американская актриса Олив Логан вспоминала о том, как актеры XVIII века надевали «черные перчатки» и «нарукавники из черного шелка», а также «покрывали лицо и шею тонким слоем помады… а потом жгли кору и припудривались золой, чтобы имитировать кожу Вовски» [Logan 1869: 87–88]20. Даже героические «мавры» вроде Отелло явно отличались от персонажей вроде «индийской горничной» Ярико. Например, в 1800 году театральный обозреватель критиковал популярного актера Фэйрвелла в роли Отелло как неуместно светлокожего: «Он выглядел скорее краснокожим, нежели мавром, и это несоответствие тем менее приемлемо с учетом многочисленных упоминаний о чернокожем Отелло»21. Такие пьесы, как «Инкль и Ярико», демонстрируют, что театр и популярная культура играли решающую роль в том, насколько разными путями идеи о расовом разнообразии развивались в Великобритании и Соединенных Штатах.

Театр, как телевидение вчерашнего дня, состоял в родстве с политикой и печатью, что делало его чувствительным барометром и участником современных ему баталий о рабстве, правах человека и государственном устройстве. Начиная с XVIII века политика определяла и насыщала тематику театральных постановок. Но театр не просто служил отражением политических событий и дебатов – он играл активную роль в их направлении и формировал их понимание. Его влияние распространялось далеко за пределы театрального зала и разносторонней публики, поскольку театральный язык, образы и персонажи повсеместно присутствовали в политической и общественной культуре. Даже Эдмунд Бёрк22 и Томас Пейн23 пользовались театральными аналогиями в своих знаменитых речах о конкурентных взглядах на государственность. Бёрк жестко критиковал французских революционеров за то, что они вели себя «словно комедианты на ярмарке перед буйной публикой… перед толпой озлобленных мужчин и женщин, потерявших всякий стыд… Они все вывернули наизнанку, поставили галерку вместо дома» [Burke 1989: 119]. Пейн противопоставил ему призыв к демократическому «открытому мировому театру», где рациональные политические деятели на эгалитарной сцене приходят на смену «ханжеству и софистике» королевской власти, которая «правила из-за кулис» [Paine 1945: 426]. Пейн и Бёрк, оба умелые ораторы, хорошо понимали всеобъемлющий охват театрального искусства. Баллады, распеваемые на уличных перекрестках, карикатуры «темнокожих» театральных персонажей, афиши для чтения вслух, поэзия и живопись с использованием театральных образов и метафор, уличные шествия с передвижными платформами для сценических декораций, полемические памфлеты – все эти средства распространения театральной культуры превалировали в общественной сфере независимо от положения, национальности и гендерной принадлежности людей. Они пользовались гораздо большей популярностью, нежели преимущественно мужская, буржуазная, ориентированная на печатное слово гражданская культура [Habermas 1991].

Но путь от театральных образов, историй, метафор и других художественных тропов, наполнявших эти разнообразные средства информации, до политических и философских дискуссий не был улицей с односторонним движением. Существовал взаимообмен между театром и философскими сочинениями, сообщениями от миссионеров и путешественников, аболиционистским активизмом, представлениями менестрелей с блэкфейсами, уличными шествиями, изящными искусствами, политическими карикатурами, научными трактатами, песнопениями, патриотическими гимнами и политическими сочинениями. Один из примеров этой взаимной проницаемости между документом и перформансом – то, как театр преобразовывал философские трактаты, политические дискуссии о гражданских правах и научные теории о расе в популярную и доступную форму как для грамотных, так и для неграмотных. Это помогает объяснить, каким образом идеи о рабстве, расовой принадлежности и правах человека начинали свободно циркулировать за пределами интеллигентских и научных кругов. Театр и популярная культура придавали мощный импульс этим дискуссиям, пока межрасовые отношения в обоих городах развивались под давлением демографических и экономических факторов. Крайне важно, что театральные представления вплетались в более обширную культурную ткань политики, визуальных искусств, печати и уличных перформансов; взаимный обмен между всеми этими формами выражения помогал создавать трансатлантический лексикон рабовладения и аболиционизма.

Это исследование сосредоточено на двух важнейших городах британской Атлантики XVIII–XIX веков, Лондоне и Филадельфии, и культурном обмене между ними. Такой подход имеет как сильные, так и слабые стороны. Пьесы, карикатуры, баллады, афиши и политические сочинения распространялись повсюду во многих городах и странах. К примеру, труппа Нового театра, состоявшая преимущественно из британских актеров, совершала ежегодное межсезонное турне, включавшее в себя Балтимор, Бостон и Александрию; спектакли и исполнители ролей из этой театральной компании также мигрировали в Нью-Йорк. Между тем актеры трех лондонских театров, имевших королевский патент на исполнение сюжетных драматических произведений (Друри-Лейн, Ковент-Гарден и Хеймаркет), проводили свое межсезонное время, совершая туры в Дублин, Бристоль, Ливерпуль, Бат, Калькутту, Сенегал и другие части Британской империи. Таким образом, существуют явные ограничения методики, принятой в этой книге: нельзя прямо или точно экстраполировать культурный обмен между Лондоном и Филадельфией на полноценную концептуализацию ранней Американской республики, Британию XVIII–XIX веков или мир британской Атлантики в целом. Пьесы, карикатуры, стихи и аболиционистские сочинения публиковались во множестве городов и стран, и их создатели путешествовали повсюду, пересекая Атлантику и Тихий океан, отправляясь еще дальше.

Тем не менее культурный обмен между двумя городами позволяет взглянуть на представления о расовых различиях и рабстве в британской Атлантике. Лондон и Филадельфия были двумя крупнейшими городами этого региона в XVIII веке и начале XIX века24. Театральный и политический взаимообмен между ними был жизненно важен для развития антирабовладельческой и популярной культуры в Великобритании и Северной Америке с 1760-х по 1850-е годы. Первые в мире аболиционистские организации были учреждены в Филадельфии в 1775 году и Лондоне в 1787 году. Более того, в обоих городах заметный процент населения в конце XVIII века составляли темнокожие люди – примерно 10 000 в Лондоне и около 6400 в Филадельфии, – и их присутствие подогревало политику межрасовых различий, рабовладения и аболиционизма [Shyllon 1993; Drescher 1987: 28, 185, примеч. 10; Nash 1988: 137]. В силу Закона о постепенном освобождении, принятого в Пенсильвании в 1780 году, к 1820 году в городе жили более 12 000 свободных темнокожих граждан [Nash 1988: 137]. Лондонские аболиционисты, после успешной агитации за запрет работорговли в 1807 году, добились утверждения билля об освобождении в 1833 году, который привел в движение процедуру освобождения рабов в Британской Вест-Индии. Лондон был площадкой для ожесточенных парламентских дебатов о рабстве и его отмене, в то время как Филадельфия, утратившая столичный статус после переноса центра конституционной власти в Вашингтон в 1801 году, оставалась очагом аболиционизма и политических баталий. Но самое важное, в этих двух портовых городах существовали успешные театры и типографии, процветали непрерывный культурный обмен, торговля и туризм. Этот плодотворный взаимообмен был чрезвычайно важным для создания плеяды общих британо-американских образов, метафор и представлений о расовой принадлежности, рабстве и гражданстве, легко узнаваемых по обе стороны океана. Актеры, поэты, карикатуристы и политики выражали и популяризировали эти представления в пьесах, стихотворениях, полемических брошюрах, визуальном искусстве и театральных представлениях.

Однако же активный политико-культурный обмен между Лондоном и Филадельфией был не единственной причиной выбора этих двух городов в качестве объекта исследования; другим мотивом было укоренение идей и культурных форм в местных общественных и материальных реалиях, наряду с их сопоставлением по обе стороны Атлантики. Взаимодействие между трансатлантическим обменом и местными адаптациями, зависевшими от обстоятельств, – такими как совершенно разные постановки «Инкля и Ярико» в Лондоне и Филадельфии – в общем и целом привело к созданию британо-американской популярной культуры. Политический и культурный обмен между двумя городами проливает свет на возникновение британо-американской популярной культуры именно потому, что она родилась из трений между региональными факторами, специфическими для каждого региона, и трансатлантическими темами для дискуссий, общими для обоих городов в 1760–1850-е годы. Через обмен театральными постановками и связанной с театром печатной продукцией культуртрегеры в Лондоне и Филадельфии способствовали разработке особого смешанного лексикона, состоявшего из неоклассических мотивов, блэкфейс-бурлеска, концепций Просвещения о естественных правах и антирабовладельческих настроений. Художники, актеры, поэты, аболиционисты, карикатуристы и памфлетисты пользовались этим лексиконом (в равной мере легко узнаваемым в Великобритании и США XVIII–XIX веков) для достижения различных и часто соперничавших друг с другом политических целей.

В первые десятилетия XIX века взаимообмен между двумя метрополиями по-прежнему был отмечен культурным соперничеством из-за определений свободы и государственного устройства, уходящих корнями в Американскую революцию. В ходе этой конкуренции театральный, печатный и визуальный культурный обмен между Лондоном и Филадельфией (микрокосм того, что в целом происходило между Великобританией и США) был главной сценой этого соревнования. На сцене и за кулисами Джон Булл сталкивался лицом к лицу с Джонатаном – комическим персонажем, созданным британцами в насмешку над предполагаемой вульгарностью и бескультурьем американцев. Они стали шаблонными персонажами британско-американского лексикона о рабстве и расовой принадлежности в разгар утопической дискуссии о революциях XVIII века во Франции, на Гаити и особенно в Америке. Американская революция перевернула ход дебатов о рабстве, государственном устройстве и культурной идентичности по обе стороны Атлантического океана. Британцы тяжело переживали потерю американских колоний и приняли аболиционизм как способ восстановления своей высокоморальной позиции в качестве либеральной империи [Brown C. 2006: 2, 29; Colley 1992: 352]. В контексте послевоенного становления независимой нации американцы одновременно закрепляли и изменяли британскую культуру, о чем свидетельствуют изменения сюжета «Инкля и Ярико» в филадельфийском театре [Yokota 2001: 1–2; Tennenhouse 2007]. Спустя десятилетия после обретения независимости американский «великий эксперимент» с демократией, как писала британка Фанни Троллоп25 в 1832 году, был стабильным ориентиром для переоценки британских и американских представлений о рабстве, свободе и государственном устройстве [Trollope 1832, 1: v].

Это исследование вращается вокруг оси трансатлантических дискуссий о рабстве и государственном устройстве в 1760–1850-е годы. Часть I охватывает период с 1760-х годов до окончания войны 1812 года, и три взаимосвязанные главы дают обзор дискуссий о рабстве и государственном устройстве, зародившихся во время Американской революции и достигших кульминации при отмене работорговли в 1807–1808 годах, а также имперских цивилизаторских миссий в Африке в 1810-е и 1820-е годы. В этот период лондонские и филадельфийские актеры, художники, поэты и аболиционисты создавали антропоморфные образы соперничавших политических идеологий в виде фигур Колумбии и Британии, даровавших свободу умоляющим о ней «чернокожим» рабам. Эти мотивы помогли сформировать специфические британские и американские концепции гражданства/подданства, став узнаваемыми трансатлантическими образами и персонажами, использовавшимися затем в диспутах о рабстве между лондонскими и филадельфийскими драматургами, аболиционистами, живописцами и карикатуристами.

В части II рассматриваются путешествия британцев в Америку, интерес к «демократическому эксперименту» по ту сторону океана в 1820–1830-х годах и связь с трансатлантическим развитием нового жанра расового бурлеска в представлениях варьете и карикатурах. В двух связанных главах описано развитие городских плутовских сюжетов в прозе, карикатурах, сценических постановках и афишах, а также связь ранних музыкальных исполнителей варьете (загримированных под темнокожих людей) с расистскими карикатурами. Эти главы помещают развитие «чернокожей» песенной поэзии в более широкий культурный контекст, включающий в себя неоклассическую драму, аболиционистскую риторику, а также театральные пространства и представления с разной политической окраской по обе стороны Атлантики. На совершенно разных игровых подмостках представления менестрелей с блэкфейсами продвигали коммерческую сторону концепций рабства и расовых различий разным слоям аудитории, как это делали их предшественники в карикатурах и варьете. Художники, актеры и комедианты пользовались этим новым жанром для реакции на освобождение рабов в Британской Вест-Индии и темнокожих в Филадельфии 1830-х годов.

Часть III исследует, каким образом бурлеск и утопические дискуссии о рабстве и расовой принадлежности возникали в ответ на новые революции и мятежи 1830-х и 1840-х годов – Вторую французскую революцию 1830 года, мятеж Ната Тёрнера и мощное восстание рабов на британской Ямайке в 1831 году, чартистское движение в Англии и беспорядки рабочих в Филадельфии, – пока волнения 1848 года прокатывались по всей Европе. Радикально настроенные драматурги, аболиционисты, лекторы и романисты перенимали американскую, французскую и гаитянскую революционную риторику для пропаганды расово инклюзивного братства промышленных «рабов на зарплате» и критики системы рабского труда. Однако на сцене и в печати эти утопические представления были представлены в пародийном виде, закреплявшем установленные расовые категории. В этом разделе показано, что утопический радикализм и расовый бурлеск, часто изучаемые отдельно, были переплетены друг с другом и вшиты в более масштабное полотно политической и расовой идеологии Атлантики. Я завершаю книгу обсуждением версий «Дяди Тома» и революционного антирабовладельческого наследия и прав, когда британские аболиционисты объединились с юнионистами против Юга до начала Гражданской войны в Соединенных Штатах, и демонстрирую, как лексикон эпохи революций, его образы и тропы, безусловно, сформировали культурное понимание расы и рабства.

Для исчезновения рабства и работорговли в англо-американском мире понадобились регулярные восстания рабов в обеих Америках, десятилетия аболиционистских кампаний и кровавая гражданская война. Но до того, как это случилось, британо-американская популярная культура, синтезировавшая аболиционизм, демократические принципы и расовый бурлеск, создавала театральные, художественные и песенные образы свободы, рабства и государственного устройства со смысловым соперничеством по обе стороны Атлантики. Сплав радикальной и реформистской мысли с «научными» конструктами о расе имел долгосрочные последствия для современной философской мысли и культуры. Действительно, лишь в 2005 году Королевская опера в Ковент-Гардене, где проходили многочисленные премьеры драматических постановок о рабстве в XVIII веке, наконец отказалась от обычая выхода на сцену белокожих актеров в блэкфейс-гримировке как от «устаревшей и бестактной актерской традиции» после публичного скандала из-за выбора белокожей певицы меццо-сопрано на роль темнокожей героини26. Современная популярная культура по-прежнему испытывает на себе наследие XVIII и XIX века и остается мощным инструментом для формирования общественного мнения и подспудных социальных норм.

Часть I

Отмена работорговли: пародии, театрализованные зрелища и богиня Свободы (1790–1820-е годы)

Глава 1

Чествование Колумбии, покровительницы белого республиканства

Двадцать шестого декабря 1807 года, когда конгресс узаконил запрет на зарубежную работорговлю, филадельфийский Новый театр на Честнат-стрит представил пьесу «Дух независимости», где, согласно афише, присутствовал «огромный символический транспарант под названием “Дух Америки” и особый танец в храме Свободы»28. Во время и сразу же после Американской революции филадельфийские художники, менестрели, актеры и участники праздничных шествий создавали представления с участием Колумбии как «Духа Америки» – антропоморфного символа зарождающейся нации и хранительницы естественных прав на личную и политическую свободу. Глубоко тронутые демократическими представлениями о революции, филадельфийцы стали изображать Колумбию дарующей личную свободу молящим рабам со своего трона в храме, рассматриваемом как метафора органа власти. Но актеры Нового театра лишили Колумбию освободительной силы в «Духе независимости». Их «Дух Америки» не обещал освобождения, и образы рабов-просителей нигде не появлялись. Это воплощение Колумбии прославляло идею национального единства, но уклонялось от проблемного вопроса о рабстве, просто не допуская рабов в храм Свободы. Гарантия политических свобод от Колумбии была разведена с ее предыдущим обещанием личной свободы для всех и каждого.

Театральный образ Колумбии был одновременно мерилом и движущей силой для политических импульсов американской нации. Удаление рабов из храма имитировало общие сдвиги государственной политики, в том числе убаюкивающую паузу в антирабовладельческой активности и новые попытки с помощью насилия ограничить участие свободных афроамериканцев в политической деятельности. Эта обратная реакция была следствием отмены работорговли, когда заметный рост численности свободных темнокожих общин в северных городах привлек недоброжелательное внимание, и белокожее население опасалось, что мятежный дух Сан-Доминго распространится на всех темнокожих, в том числе рабов, в Соединенных Штатах. В этом контексте некоторые белые филадельфийцы восприняли отмену работорговли как катализатор пугающей вероятности всеобщего освобождения рабов и, следовательно, огромного притока свободных темнокожих людей, которые хлынут в город с требованием гражданских прав и участия в государственной политике.

Храм Свободы Колумбии после отмены рабства, представленный в театральных постановках, печати, изящных искусствах, полемических памфлетах, комических афишах и уличных парадах, пропагандировал американское гражданство как прерогативу белых мужчин. Исключая рабов из прихожан храма, актеры Нового театра отказывали им в «неотчуждаемом праве» на свободу и гражданское участие в жизни республики, основанию которой они поспособствовали. Более того, хотя при рождении нации деятели культуры часто изображали Колумбию в образе коренной американки, после отмены работорговли они неизменно представляли ее в виде греко-римской богини. Такое «обеление» Колумбии больше соответствовало новому представлению об особой роли белых женщин как республиканских матерей, а также символизировало притязания белокожих американцев на родовые индейские земли. Новая «обеленная» Колумбия появилась не только в «Духе независимости», но и в сопутствующих художественных работах, прозе и шествиях. Когда актеры, художники, аболиционисты и другие пытались создать особый американский стиль, воспевающий революционное наследие и молодую республиканскую нацию, они невольно обращались к своему британскому наследию; греко-римская богиня была тесно связана с Британией – антропоморфным символом свободы, возникшим во времена «Славной революции»29. Это политическое достояние было общим для британцев и американцев [Fischer 2005: 233–234].

Наряду с «обелением» Колумбии и метафорическим удалением рабов из ее храма, белые филадельфийцы изобрели новый вид оскорбительной расовой пародии, умалявший роль гражданского участия свободных темнокожих людей Севера в построении государства и празднование отмены работорговли. Этот бурлеск тоже был позаимствован из британской культурной традиции, так как его участниками были «чернокожие» театральные персонажи из британских пьес, используемые для осмеяния настоящих темнокожих американцев. Когда темнокожие люди устраивали шествия в честь нового аболиционистского законодательства, белые северяне высмеивали их на афишах, изображавших косноязычных актеров с блэкфейсами, праздновавших отмену работорговли ритуалами, созданными, предположительно, по образцу американских индейцев. Такие насмешки над гражданской активностью темнокожих унижали индейцев и афроамериканцев одновременно. В сочетании с исключением темнокожих из постановок о Колумбии это использовалось для пропаганды американского гражданства как исключительной привилегии белых мужчин и заново укрепляло основы расовой кодификации.

Естественные права, аболиционизм и революционная Колумбия

Современная Колумбия развивалась как мощный символ прав колонистов на политические свободы во время имперского кризиса, предшествовавшего Американской революции. Начиная с протестов из-за Гербового акта 1765 года30, художники революционной эпохи приступили к созданию самобытного образа американской богини Свободы. Они изображали образ будущей нации во множестве канонических лиц – от украшенной перьями греческой богини до индейской принцессы – вплоть до окончательного превращения в греко-римское божество, происходившее от древнеримской фигуры Либертас [Deloria 1998: 29–30; Fleming 1967]. Эта эволюция была нелинейной, и разные национальные символы налагались друг на друга в революционные годы и некоторое время после революции, но любые изображения Колумбии символизировали политическое освобождение от «тирании» британского империализма, укорененное в концепции естественных гражданских прав.

Ради достижения этого значения образа Колумбии американские революционные патриоты (так они называли себя в противоположность всем, кто хотел сохранить верность Британии) изображали ее то как индейскую девушку, то как неоклассическую европейскую богиню, но смысловое наполнение этих образов сводилось к освобождению от колониальной зависимости. Естественная непосредственность индейской версии Колумбии символизировала «природные права» Нового Света, стремление к свободе и отказ от политической иерархии Старого Света. Присвоение идентичности коренных американцев – в качестве символа Америки или для маскировки под мохоков31 во время Бостонского чаепития32 – позволяло патриотам выступать против Британии с исключительно американской позиции [Deloria 1998: 17–18]. Такое смысловое значение политической свободы преобладало в ранних изображениях Колумбии как американки европейского происхождения, державшей жердь, увенчанную фригийским колпаком. Она впервые появилась в виде неоклассического божества Либертас на монете в честь американских побед при Саратоге и Йорктауне в 1776 году, заказанной Бенджамином Франклином и отчеканенной в 1782 году как символ политической независимости Америки [Vermeule 1971: 9; Fischer 2005: 137–138]. Визуальное искусство, стихи и песнопения, такие как «ораторный дивертисмент» Фрэнсиса Хопкинсона под названием «Независимая Америка, или Храм Минервы» (1781), тоже восхваляли богиню и ее храм как лейтмотив для просвещенного республиканского государства и политических свобод [Hopkinson 1781]. Патриоты поочередно пользовались образами Колумбии как индейской девы, Минервы или Либертас как олицетворениями американской политической независимости.

Но революционные патриоты также использовали Колумбию (в разных ее обличиях) как мощный символ индивидуальной свободы. Этот двоякий смысл ясно продемонстрировал Томас Пейн в своей балладе о богине Свободы, где он ратовал за эгалитарное государственное устройство с равными свободами и правами для всех, «равнодушными к чинам и отличиям». И Пейн был не одинок в своем мнении. Джон Ликок, его соратник-патриот и впоследствии драматург, тоже связывал образ богини с естественными правами для всего человечества в «Богине Свободы» – поэтическом предисловии к его революционной драме «Крушение британской тирании, или Торжество американской свободы» (1776). «Крушение британской тирании» было сложной пятиактной драмой, начинавшейся с дискуссии в британском парламенте об американских колониях в 1750-х и 1760-х годах и достигавшей кульминации во время первой патриотической военной кампании в Лексингтоне. Ликок, член группы филадельфийских патриотов «Сыновья Сент-Таммани» (подразделение «Сыновей Свободы»), также принимал участие в патриотическом читательском кружке Бенджамина Раша, Фрэнсиса Хопкинсона, шуринов Ликока Дэвида Холла и Джеймса Рида и двоюродного свойственника Бенджамина Франклина. Почти все они выступали против рабства [Mulford 1987: 14; Nolan 1939: 20]. Положение Франклина было противоречивым: в 1776 году он сам владел рабами, но впоследствии стал президентом Аболиционистского общества Пенсильвании [Waldstreicher 2004: 244]. Хотя Ликок пользовался рабским трудом в своем ювелирном деле по золоту и серебру как минимум до 1767 года; учетные записи о собственности показывают, что ко времени сочинения «Богини Свободы» и пьесы 1776 года он стал преуспевающим виноделом и больше не имел рабов; правда, остается неясным, произошло ли это по велению совести или из прагматических соображений33. Ясно, однако, что в своем драматургическом творчестве он выражал в отношении рабства негодование.

На первый взгляд стихотворение и пьесу можно было рассматривать как нескрываемую патриотическую пропаганду, но поэтическое возвеличивание богини у Ликока было сложнее, так как сопровождающая драма отпускала сатирические колкости в отношении идеалов свободы патриотов-вигов и жалоб на «политическое порабощение», сопоставляя их с реальностью системы рабского труда [Leacock 1776: vi]34. «Крушение британской тирании» включало в себя одно из первых известных театральных изображений американского рабства – яркую инсценировку прокламации лорда Данмора 1775 года, предлагавшей свободу рабам, сражавшимся на стороне Британии. В версии Ликока Лорд-Похититель вербует мятежных рабов и внушает их вождю Куджо – в выражениях, напоминающих жалобы патриотов: «У них нет права делать вас рабами». Затем Ликок объединяет цели мятежных рабов со стремлениями мятежных колонистов, когда Лорд-Похититель похваляется перед военным священником, что вооружение беглых рабов выставляет «слугу против его хозяина, мятежника против мятежника». Ответ капеллана, цитирующего Библию, – «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит»35 – выражает не только худшие страхи патриотов насчет последствий прокламации Данмора, но и угрозу для становления нации, исходившую от рабовладельческой системы. Отсылка к «разделенному дому» из Священного Писания была частым рефреном в аболиционистских кругах Филадельфии. К примеру, известный аболиционист Джон Пэриш в своем эссе «Комментарии к рабству темнокожих людей» (1806) предупреждал: «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит, как не сможет устоять правительство или конституция» [Parish 1806: 9]. Таким образом, когда вступительный панегирик богине Свободы у Ликока призывал американских колонистов «желать, говорить, писать, сражаться и умирать за Свободу», он также ставил проблему: на кого именно распространялась эта свобода? Этот вопрос преследовал Томаса Пейна, Бенджамина Раша и других филадельфийских патриотов и потому занимал центральное место в их антирабовладельческой агитации. Еще до того, как Джефферсон прописал «неотчуждаемое право на жизнь, свободу и поиски счастья» в Декларации независимости 1776 года, эти патриоты громко возражали против рабства как антитезы естественному праву на личную свободу. На этом основании Бенджамин Раш подвергал суровой критике лицемерие мятежных патриотов и страстно оспаривал веру во врожденные расовые отличия в «Обращении к жителям британских поселений в Америке о рабовладении», опубликованном в Филадельфии в 1773 году. Раш осуждал рабство как «национальное преступление» и призывал своих единомышленников, «поборников американской свободы, пробудиться и поддержать дело Человечности и Свободы» [Rush 1773: 25]. Пейн энергично вторил мнению Раша в своем антирабовладельческом трактате «Африканское рабство в Америке», опубликованном в популярном издании Pennsylvania Journal and Weekly Advertiser в марте 1775 года. В этом тексте он отвергал рабство как чудовищным образом противоречащее естественному человеческому праву на свободу и задавался вопросом:

На каком пристойном основании [американские рабовладельцы могут] так громко жаловаться на попытки поработить их, если они сами держат в рабстве сотни тысяч людей? Мы поработили великое множество народа и пролили много невинной крови, когда делали это, а теперь нам грозит то же самое [Paine 1997: 130–133].

Филадельфийские революционеры-аболиционисты вскоре перешли от пламенных слов к делу. В 1775 году десять белых «защитников американской свободы» встретились в таверне «Восходящее солнце» и основали первую в мире антирабовладельческую организацию – «Общество помощи свободным неграм, незаконно удерживаемым в неволе» – с целью защиты и отстаивания американской свободы для африканских рабов [Nash 2005: 152–153]. Вершина антирабовладельческих притязаний была достигнута в 1780 году, когда Генеральная ассамблея Пенсильвании, где Пейн был секретарем, приняла Закон о постепенной отмене рабства. Преамбула закона давала понять, что побудительным мотивом законодателей было их четкое понимание несовместимости рабства с революционными принципами свободы. По их общему мнению, оно ничем не отличалось от их «порабощения» во время британской оккупации Филадельфии, которая закончилась лишь четырьмя месяцами ранее:

Когда мы размышляем о нашем отвращении к этому состоянию, до которого нас довела вооруженная тирания Великобритании… то понимаем, что сие есть наш долг, и мы рады тому, что в нашей власти распространить часть этой свободы на других людей и освободить этот штат от рабовладения, на которое мы сами были тиранически обречены и от которого мы теперь имеем все возможности освободиться36.

Несмотря на это волнующее предисловие, закон не освобождал рабов; на самом деле он постановлял, что все дети рабынь обязаны служить хозяину своей матери до достижения двадцати восьми лет, а все дети, рожденные до принятия закона, оставались порабощенными. Тем не менее закон 1780 года обозначил кардинальную перемену общественного мнения о рабстве. Он также подчеркивал, что на начало XIX века в Филадельфии имелась значительная доля свободного темнокожего населения. Все остальные северные штаты приняли сходные законы о постепенной отмене рабства, и даже в южных штатах республиканские идеалы спровоцировали рост числа индивидуальных вольных грамот, освобождавших от рабства. Посреди революционных волнений многие американцы пришли к идеализации храма Свободы, где рабство было аберрацией, безобразным пятном на той са́мой свободе, которая была столпом храма. И, хотя молодое общество аболиционистов достигло немногого в бурный революционный период, оно было официально зарегистрировано как Пенсильванское аболиционистское общество (PAS) в 1788 году и начало оформлять юридические претензии к рабовладельцам. Пейн, Раш, Франклин и другие революционные патриоты, такие как Томас и Сэмюэл Миффлины, союзники Ликока и Раша в обществе «Сыновья Сент-Таммани», стали членами PAS [Nash 1988: 104–105; Nash 2005: 152]37.

Партийная политика, свобода Колумбии и федералистская конституция

Жаркие дебаты 1787 и 1788 года о предложении новой конституции происходили на фоне накала антирабовладельческих страстей. Защитники конституции часто упоминали о храме Свободы в своей пропаганде, направленной на продвижение новой конституции, которой предстояло укрепить централизованное правительство, что послужило бы противоядием от катастрофического расстройства экономики и широко распространенных общественных волнений в послевоенные годы, а также гарантировало бы свободу личности. Составители Статей Конфедерации38 1776 года намеревались защитить суверенитет штатов, не допуская федеральное правительство к налогообложению, формированию национальной армии или осуществлению фискального контроля над торговым обменом между штатами и странами. Но умопомрачительная инфляция, застой в торговле, громадные военные долги и демобилизация континентальной армии (многим солдатам так и не выплатили жалованье) – все это вносило свой вклад в сокрушительный экономический кризис, с которым утопавшее в долгах правительство, лишенное полномочий собирать налоги и регулировать торговлю, не могло справиться, не имея достаточных компетенций. Устрашенные призраком классовых гражданских распрей, самопровозглашенные федералисты выступили за ограничение избирательного права в надежде гарантировать правление аристократической элиты, которая напишет конституцию, позволяющую этому правительству заведовать фискальной системой и иностранными делами. Антифедералисты, с подозрением относившиеся к политическим элитам, отстаивали главенство штатов, прописанное в Статьях Конфедерации, и противились идее о новой конституции. Федералисты одержали верх, и в 1788 году конгресс составил проект конституции, включавший в себя двухпалатный конгресс и отдельные ветви законодательной, исполнительной и судебной власти. Конгресс получал право контролировать фискальные и иностранные дела, вводя национальные налоги и осуществляя международную торговлю. Влиятельные «Записки Федералиста»39, написанные Джеймсом Мэдисоном, Александром Гамильтоном и Джоном Джеем, помогли убедить большинство людей, что сильное федеральное правительство будет поддерживать стабильность и таким образом, как было сказано в преамбуле конституции, «обеспечит блага свободы для нас и наших потомков» [Hamilton A. 2000: 450].

Федералисты пользовались образами, песнями и стихотворениями с упоминанием Колумбии и храма Свободы, чтобы создать публичное впечатление о сильном централизованном правительстве как о гаранте свободы личности. К примеру, в популярном и много раз переиздаваемом стихотворении «Новая крыша: песня для федеральных механиков» (1788) Фрэнсис Хопкинсон сравнил потребность в новой конституции с нуждой в новой крыше. По словам Хопкинсона, когда новая крыша будет возведена, «сыны Колумбии узрят с восторгом / ее столпы и арки дивной высоты… Мир восхитится праведным престолом». В циклическом рефрене настойчиво повторялось, что «новая крыша» храма обеспечит и защитит свободу личности: «Мы крышу возведем, и с песней всенародной / Правленье будет прочным, граждане свободны»40. Сторонники новой конституции также распространяли эти идеи через изображения храма Свободы с неоклассическими колоннами, каждая из которых символизировала свой штат федерации. Эти колонны добавлялись по мере того, как каждый штат ратифицировал конституцию. Многие образы сопровождались популярными балладами. К примеру, колонна, изображавшая ратификацию Южной Каролины, – стихом из «Федерального здания»: «Одиннадцать колонн предстали перед восхищенным взором. / Мы купол здания теперь увидим скоро / в священном храме, где Колумбия устроила свой дом». Образы и стихи стремились убедить грамотных читателей и неграмотных зрителей, что колонна каждого штата является не только опорой, но и подчиненной «центральному куполу» правительства. Такова была политическая и экономическая структура, необходимая для купола храма Колумбии, охранявшего свободу личности.

Хотя Хопкинсон был энергичным противником рабства, ни он, ни другие федералисты с антирабовладельческими взглядами не делали открытых заявлений о связи концепции личной свободы и храма Колумбии с африканскими рабами в своем изобразительном, поэтическом и песенном творчестве. Наверное, это неудивительно, если принимать во внимание, что их основной задачей было убедить строптивых рабовладельцев из южных штатов с преобладавшими антифедералистскими настроениями в необходимости ратифицировать конституцию [Finkelman 1998: 145]. Политическая и фракционная принадлежность не была безусловной, когда дело касалось рабства, но большинство тех, кто поддерживал ограничение работорговли, были северянами и федералистами. Эта тенденция сохранялась в Филадельфии, где многие члены PAS поддерживали связь с федералистами, а также немногочисленными темнокожими, имевшими право голоса на выборах [Там же: 146]. По словам Мэдисона в его заметках после заседания конгресса, «разница интересов не заключается в малом или большом размере штатов. ОНА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В НЕСХОДСТВЕ МЕЖДУ СЕВЕРОМ И ЮГОМ» [Madison 1987; заглавные буквы в оригинале]. В черновиках конституции содержались спорные компромиссы; работорговля должна была продолжаться как минимум в течение двадцати лет; для целей налогообложения и представительства нужно было учитывать 60 % от общего количества рабов; помощь беглому рабу должна была считаться преступлением. Аболиционистские депутаты от Филадельфии, такие как Бенджамин Раш и Тенч Кокс (оба были членами PAS), как и Джеймс Уилсон, выказывали раздражение в адрес этих компромиссов, но рассматривали их как необходимые уступки Югу и утверждали, что окончание работорговли через двадцать лет является шагом к постепенной отмене рабства [Kaminski et al. 1976: 432–433].

Видные критики рабства, включая Хопкинсона и Чарльза Уилсона Пила – одного из самых известных живописцев революционной эпохи, – даже устроили в Филадельфии публичные гражданские торжества в честь принятия новой конституции. После того как девять необходимых штатов ратифицировали конституцию и когда стало ясно, что достаточное число штатов одобрят ее к наступлению Дня независимости 1788 года, Хопкинсон сформировал комитет (включавший в себя Пила), который запланировал и организовал пышный парад в честь ратификации [Miller L. 1983: 509]. Хотя Пил формально не был связан с федералистами, он уже отметил новую конституцию созданием диорамы (большой картины с задней подсветкой) под названием «Ужасы анархии, сумятица и блага порядка», несомненно связанной с восстанием Шейса41 и широко распространившимися послевоенными волнениями, и сконструировал передвижные платформы для парадов в честь ратификации в Балтиморе и Аннаполисе [Boime 2004: 519]. Насчет рабства у Пила были серьезные опасения. Он освободил одного из своих рабов в 1787 году и обратился к Исполнительному комитету помощи страдающим неграм (одному из филиалов PAS) за помощью в освобождении другого [Miller L. 1983: 481]. Он открыто порицал моральное воздействие рабства на рабовладельцев, которые, по его мнению, становились «распущенными» из-за «привычки тиранить этих несчастных и помыкать ими». Вместо этого он рекомендовал «человечные… более равные отношения» [Там же: 299].

Несмотря на собственные антирабовладельческие взгляды, Хопкинсон и Пил не обозначали явную позицию Колумбии о гражданских и политических свободах по вопросам рабства, свободы для темнокожих людей и их участия в торжественных парадах, однако они делали это косвенным образом. Четвертого июля 1788 года 17 000 человек – от представителей городской элиты до плотников, сапожников и кораблестроителей – приняли участие в Большом федеральном параде. Это было торжественное шествие, где особенно выделялись несколько передвижных платформ конструкции Пила, включая «Корабль федерации» в виде судна, символизировавшего новое правительство, почти трехметровую диораму для парадов в Филадельфии и Аннаполисе, изображающую «дух Америки», и платформу с изображением Колумбии в ее храме Свободы, которую Хопкинсон назвал «великим федеральным зданием» и которая была центральным элементом филадельфийского парада [Там же: 509]. Как отметил Пил в своем дневнике, он назвал эту платформу храмом иммигрантов, что должно было подразумевать всеобщую свободу, дарованную Колумбией. Это произведение Пила состояло из тринадцати коринфских колонн, символизировавших тринадцать штатов, с десятью делегатами под фигурой Колумбии, расположенной на вершине купола в качестве «богини изобилия, предержащей рог изобилия и другие присущие ей атрибуты» [Hopkinson 1788: 1–32]. Концепция рога изобилия происходила из греческой мифологии, но для американцев он стал символизировать ботаническое изобилие Нового Света. Подкрепляя символические «иммигрантские» притязания американцев на Новый Свет, далее следовала платформа, где находился «Питер Бейнтон, эсквайр и гражданин, раскуривавший трубку мира с полковником Айзеком Мелькором в образе индейского вождя» [Hopkinson 1788: 8]. Хотя темнокожие филадельфийцы не маршировали рядом с платформой храма иммигрантов, увлекаемой шестью белыми лошадьми в без малого пятикилометровом пути по городским улицам, они принимали участие в городских празднествах и наблюдали за парадом [White S. 1994: 13–50, особенно 33].

Несмотря на осознанное использование филадельфийцами символов Америки и эпохи Просвещения во время парада федералистов, они также опирались на классовую иерархию и британские праздничные традиции, такие как парады на день лорда-мэра42 и шествия ремесленников, в честь предполагаемого конституционного равенства граждан молодой республики [Rigal 2021: 23]. Наряду с патриотическими передвижными платформами, такими как храм иммигрантов Пила, торжественная процессия включала в себя отряды легких драгун, пехотный корпус, глашатая и трубача с объявлениями о начале новой эпохи и музыкальный оркестр, исполнявший марш Александра Рейнагла, одного из управляющих Новым театром. Но, пожалуй, самым удивительным было шествие ремесленников [Hopkinson 1788: 1–2]. Плотники-строители, архитекторы, пильщики, ткачи, текстильщики, судостроители, канатчики, чеботари, мебельщики, золотых и серебряных дел мастера, красильщики и чулочники находились среди сорока четырех передвижных платформ. Представители каждого из ремесел маршировали рядом с платформами, ведомыми лошадьми и украшенными эмблемами и символами их профессий; на некоторых помостах мастера в моменте занимались своим ремеслом в своего рода театрализованных представлениях о строительстве новой нации. Ведомые мастерами, ученики и странствующие подмастерья в знак уважения держались на несколько шагов позади [Rigal 2021: 23]. Ближе к концу парадной процессии шли юристы, возглавляемые генеральным прокурором и сопровождаемые своими учениками; студенты медицинского колледжа под руководством директора, студенты университета под руководством заместителя проректора и, наконец, учителя и ученики всех городских школ, возглавляемые своими директорами [Hopkinson 1788: 4–7, 11–12]. Организаторы учредили порядок шествия по жребию [Nash 2006a: 114]. Хотя этот демократический жест расходился с британской традицией, процессия тем не менее разделяла филадельфийцев по профессиональному принципу и обозначала ранги в каждом ремесле или профессии. Таким образом парад сохранял упорядоченную иерархию, напоминавшую британское классовое общество, хотя и чествовал американские демократические принципы и был основан на британских традициях, притом что отличался от них исключительно американскими символами, такими как тринадцать колонн, рог изобилия и индейский вождь.

Музыка и торжественная речь по завершении шествия, однако, подчеркивали новые государственные концепции всеобщей свободы и демократического гражданства. Сенатор Джеймс Уилсон поднялся на передвижную платформу Пила и произнес речь, наполненную отсылками к классическому римскому республиканизму, выразив «горячую и всеобщую приверженность свободе». Уилсон провозгласил всеобъемлющие идеалы меритократического равенства:

Пусть никто… ни на мгновение не задумывается, что он не имеет ценности для своей страны… каждый в состоянии многочисленными способами оказывать пользу государству; и тот, кто неуклонно следует патриотическим путем, имеет самые многообещающие возможности… совершать выдающиеся дела [Hopkinson 1788: 16–17].

Затем провозгласили тосты за «семью всего человечества; далее последовало исполнение оды Хопкинсона, написанной специально для этого случая. Участники шествия, которым организаторы раздали тысячи печатных экземпляров, пели: «Пусть флаг Колумбии на крыше гордо реет, / И пусть звучит наш лозунг всенародный, / Навеки мы едины и свободны» [Там же: 10, 13]. Такие парадные представления в честь Колумбии и ее храма, с символикой и риторикой гражданства и свободы для всех и каждого, были составной частью празднеств в честь Дня независимости, в которых темнокожее население принимало участие до 1805 года [Kachun 2003: 25].

На следующий год песни, написанные для парада и прославлявшие ратификацию, исполнялись в театре на фоне возобновившегося идеологического конфликта из-за новой конституции Пенсильвании и наступления Французской революции. Пенсильванские законодатели увлеченно демонтировали эгалитарную конституцию, составленную во время Второго континентального конгресса, и заменили ее статьи более консервативными. Между тем масштабные торжества в честь падения Бастилии приобрели фанатичный оттенок, когда антифедералисты надели революционные кокарды с французским трехцветным флагом, назвали себя «демократическими республиканцами», тем самым выразив приверженность лозунгу Liberté, egalité, fraternité, и поприветствовали революцию уличными парадами и фестивалями [Newman 1997: 137]. Демократические республиканцы из простонародья, занимавшие дешевые места на галерке, демонстрировали свою солидарность с французским республиканством, требуя от оркестра исполнять французские революционные песни43. Со своей стороны, поборники федерализма были встревожены опасной возможностью того, что эти самые плебеи возобновят требования о «равных чинах и отличиях». Pennsylvania Gazette, занимавшая профедералистскую позицию, с тревогой отмечала:

Среди многочисленных перемен в общественном мнении… идея равенства французов и американцев в смысле чинов и отличий является одной из наиболее экстраординарных… Самый энергичный уравнитель44 не мог бы надеяться на такую перемену, какая произошла в результате недавних катаклизмов45.

Желая смягчить политические разногласия и укрепить патриотическое единство, Рейнагл – стойкий федералист и управляющий Новым театром на Честнат-стрит вместе с Томасом Уигнеллом – велел театральному оркестру исполнять «Федеральный марш», который он написал в поддержку ратификации в 1788 году, вместе с другими патриотическими песнями.

• Узрим Колумбии желанную свободу:
• Она восходит надо всей страной,
• Поддерживаемая благосклонным небосводом
• И направляемая твердою рукой [Reinagle 1788].

Своим призывом к «желанной свободе» Рейнагл предлагал Колумбию одновременно в качестве символа свободы и надежности. «Новая крыша» Фрэнсиса Хопкинсона и «Федеральный марш» Рейнагла, впервые исполненные марширующим оркестром во время федералистского парада в 1788 году, еще до премьеры в Новом театре, символизировали противоречивые устремления филадельфийских федералистов. Они поддерживали элитарную политическую иерархию, внедренную в новую конституцию, несмотря на ее конфликт с более всеобъемлющими концепциями о свободе Колумбии, наподобие тех, что были представлены в храме иммигрантов Пила. Два упомянутых музыкальных сочинения также указывают на динамичный обмен между улицей, театральной сценой и печатным словом, риторикой и гражданскими ритуалами. Такая подвижность помогла превратить Колумбию и ее храм в легко узнаваемый антирабовладельческий мотив.

Республиканское материнство и аболиционистская Колумбия в ранний период Американской республики

Хотя Пейн, Пил и Хопкинсон усиленно продвигали идею храма Колумбии как защитницы личной свободы без упоминания африканского рабства, в начале – середине 1790-х годов поборники аболиционизма сделали явными освободительные качества белой Колумбии, идеализированной прародительницы республиканской нации. Индейская принцесса и оперенная греческая богиня были забыты, и на смену им пришло тщательно отбеленное неоклассическое божество, призванное символизировать новую нацию, что имело гендерные и этнические последствия. Появление выбеленной Колумбии имело свои причины. Например, после учреждения республики больше не было необходимости настаивать на американской уникальности, заимствующей идентичность коренных народов, в противоположность неоклассическим иерархиям и обычаям Британии. Кроме того, «индейская дева» становилась все более неудобным символом для тех, кто участвовал в крупномасштабном выселении коренных американцев с их исконных земель в послевоенные годы. Тогда и «лоялисты», которые сражались вместе с британцами, и «патриоты», участвовавшие в революционной войне вместе с американцами, заполонили долину реки Огайо, северо-западные территории и бывшие земли ирокезской конфедерации [Deloria 1998: 10–11]. Элитарное поколение отцов-основателей столкнулось с проблемой создания и сохранения объединяющих символов американского гражданства, предсказуемо основанных (в символическом и практическом смысле) на белом цвете кожи и традиционном общественном расслоении и в то же время передававших уникальный республиканский характер новой нации. Поэты, художники, ораторы и архитекторы приступили к экспериментам над созданием независимой политической культуры. Задача политиков и культуртрегеров заключалась в создании языка, выражавшего неповторимый республиканский характер государства, но при этом сохранявшего прочную основу правового, политического и культурного наследия молодой нации. Одним из решений было использование и популяризация неоклассических мотивов, включая иконографические символы национального самоопределения [McClung 2010: 46]. Таким образом, когда в 1791 году в Вашингтоне началось строительство Капитолия, известного в народе как храм Свободы, архитектурный план включал в себя неоклассическую статую Колумбии, гордо расположившейся на пьедестале перед зданием [Scott 1995: 17].

Но, вероятно, наиболее важная причина отбеливания Колумбии состояла в том, что это позволяло актерам и живописцам пользоваться этой фигурой как мощным визуальным символом зарождавшегося идеала республиканского материнства и особой роли матери в обучении сыновей участию в гражданском обществе, даже если сама она по-прежнему была лишена политических прав. Американская революция высвободила идею прав женщин, и многие из них – такие как Эбигейл Адамс, Джудит Сарджент Мюррей, драматург и поэтесса Мерси Отис Уоррен и романистка Ханна Уэбстер Фостер – подвергли сомнению идею политических прав как исключительно мужской прерогативы [Bloch 1987; Lewis 1987; Kerber 1980: 189–231]. Однако, несмотря на знаменитое обращение Эбигейл Адамс в 1776 году с призывом «помнить о дамах» и активную роль «Дочерей свободы»46 в бойкоте английских товаров и доставке припасов для вооруженных революционеров, женщины мало что получили от революции, кроме мелких изменений в законах о разводе и наследстве, не менявших их правовой или политический статус. Штат Нью-Джерси обеспечил временное исключение, когда его конституция предоставила право голоса женщинам с определенным имущественным статусом, но и это право было отменено в 1807 году [Kerber 1980: 174, 184]. Общее мнение сводилось к тому, что женские права были совершенно отдельными и не такими, как мужские. Мужчины имели политические и юридические права в соответствии с локковской концепцией права, подчеркивавшей равенство и личную свободу, в то время как женщины пользовались неполитическими естественными благами, полученными от Бога и состоявшими в исполнении супружеских и материнских обязанностей [Zagarri 1998: 203–230, особенно 208].

Но после основания республики и необходимости учить американцев исполнять гражданские обязанности роль матери как учительницы и просветительницы сыновей вышла на первый план. Женщины нуждались в образовании, чтобы быть «хорошими республиканскими матерями». Новые женские академии были отражением этого нового духа, резюмированного в высказывании Ноя Уэбстера, что «женское образование, подобно мужскому, должно быть приспособлено к принципам управления и соответствовать уровню общества [в котором они живут]» [Webster 1790: 27–28]. Бенджамин Раш, Уэбстер и другие утверждали, что обучение женщин аристократическим навыкам – таким как французский язык, музыка, танцы и рисование – неприемлемо; образованию достаточно подготовить их к патриотическому материнству. На основании этой предпосылки Джон Пур основал академию для девочек в Филадельфии в середине 1780-х годов. Между тем Раш в своих «Соображениях о женском образовании» (1787) предписывал обучать женщин английскому языку, географии, истории, естествознанию и бухгалтерскому делу, чтобы жены могли управлять супружеской собственностью и обучать детей основам государственного устройства. Так материнский образ выбеленной Колумбии стал олицетворять новый идеал республиканской матери как наставницы в вопросах морали и гражданской добродетели.

Сэмюэл Дженнингс был одним из сторонников аболиционизма, который пользовался образом Колумбии в роли белой матери, определяя свободу не только в политическом смысле, но и как личную свободу от рабства. Уроженец Филадельфии, путешествовавший через Атлантику, Дженнингс создал живописный образ аболиционистской Свободы, демонстрирующей искусства и науки, или Духа Америки, поощряющего освобождение темнокожих (1790–1792) (рис. 1), когда в английском парламенте шли первые бурные дебаты об отмене рабства. Он задумал эту картину, когда узнал, что Библиотечная компания Филадельфии (основанная Бенджамином Франклином в 1731 году) должна переехать в новое здание, специально построенное для этой цели в 1789 году [Smith R. 1965: 88]. Дженнингс предложил директорам Библиотечной компании подарить свою картину, подобающую «столь выдающемуся и полезному учреждению». В качестве персонажей картины для нового «прекрасного здания» он предложил музу истории Клио, музу гармонии Каллиопу и богиню мудрости Минерву [Там же: 89]. Библиотечная компания не замедлила принять предложение Дженнингса, но «взяла на себя вольность предложить идею фигуры Свободы (с фригийским колпаком и прочими необходимыми регалиями)… [с] разорванной цепью, лежащей у ее ног, а на заднем плане – группу негров, сидящих на земле с выражением облегчения и радости». Они также попросили, чтобы на картине были изображены «яркие символы живописи, архитектуры, механики [и] астрономии» и чтобы Свобода «восседала на вершине пьедестала рядом с книгами, посвященными сельскому хозяйству, торговле, философии, а также с каталогом Филадельфийской библиотеки» [Там же: 206–207]. Дженнингс согласился и изобразил Колумбию с книгой в руках как просвещенную мать республиканской нации, принимающую благодарность африканцев за их свободу и гражданские права, которых она сама была лишена.

Рис. 1. Сэмюэл Дженнингс, «Свобода, демонстрирующая искусства и науки» (1790–1792). Дженнингс создал эту откровенно аболиционистскую картину, находясь в Лондоне, когда в британском парламенте шли первые дебаты об отмене рабства и было основано лондонское Общество по осуществлению отмены работорговли. Он также написал другую картину, идентичную первой, с тем исключением, что у ног богини был выставлен напоказ щит с изображением британского флага. Для Дженнингса Колумбия и Британия были взаимозаменяемыми эмблемами аболиционистской свободы в начале 1790-х годов, демонстрировавшими сохранение культурной близости между Великобританией и Соединенными Штатами, несмотря на войну. Предоставлено архивом Библиотечной компании Филадельфии

Дженнингс также внес несколько личных штрихов борца против рабства из Атлантического мира. Он намекнул на британское антирабовладельческое движение, поместив бронзовый бюст английского аболициониста Генри Торнтона на передний план картины [Там же: 100]. Торнтон был председателем компании Сьерра-Леоне, которая в 1791 году основала колонию Сьерра-Леоне – убежище для обнищавших свободных темнокожих людей, живших в Лондоне, – примерно в то же время, когда Дженнингс писал свою картину. Таким образом, его панегирик Колумбии передавал трансатлантический характер антирабовладельческого движения. Он создал также копию картины меньшего размера, которая отличалась от оригинала лишь тем, что богиня Свободы стала Британией, узнаваемой по традиционному щиту с изображением национального флага «Юнион Джек» [Там же: 84, 93]. Представление Дженнингса о взаимозаменяемых фигурах Колумбии и Британии в образе богини Свободы – в 1792 году – тем более удивительно, что революция подтолкнула американских и британских художников к созданию конкурирующих антропоморфных олицетворений гражданской идентичности. Но с учетом трансатлантического образования Дженнингса все становится немного яснее. В то время, когда Дженнингс жил в Лондоне, собрание образов Свободы в «Иконологии» Джорджа Ричардсона (1779) по-прежнему представляло собой шаблоны для кодификации древнеримской Либертас в образе женщины с шестом, увенчанным фригийским колпаком, для художников по обе стороны океана47. Хотя британские и американские поэты, актеры и художники пользовались этим стандартным образом богини Свободы для репрезентации соперничавших гражданских идеологий и геополитических притязаний, между 1789 и 1792 годом они по-прежнему опирались на общий лексикон в своих изображениях Колумбии как республиканской матери и Британии как эмблемы монархической империи, но в обоих случаях эти фигуры символизировали освобождение от рабства. Таким образом, Библиотечная компания получила аллегорию республиканской национальной идентичности и просвещенного освобождения от рабства, которая была создана с использованием символов, возникших в Британии, но поставленных на службу интересам Америки.

Профессиональная свобода, реальное рабство и черная угроза Колумбии

Дженнингс воспользовался трансатлантической метафорой богини Свободы для восхваления республиканских принципов Америки, но в ходе подготовки к запрету на работорговлю в Соединенных Штатах активисты антирабовладельческого движения вместо этого начали пользоваться образом храма Колумбии для критики недостатков республиканского законодательства. Среди них был филадельфиец Томас Брениган, бывший работорговец и плантатор на Антигуа, который пришел к убеждению, по его словам в стихотворении «Кающийся тиран, или Работорговец, вставший на путь исправления» (1807), что «рабство и тирания» были «совершенно нераздельны» и, значит, противоположны американским принципам свободы и его методистскому вероисповеданию. Брениган утверждал, что, поскольку «не может быть раба без тирана», он сам был «покаявшимся тираном», намеренным искупить свою вину борьбой с рабством [Branagan 1807b: x]48. Он особо отметил тот факт, что рабство не только не было искоренено в результате антирабовладельческих движений революционной эпохи, но и еще шире распространилось после того, как Эли Уитни изобрел машину для очистки хлопка в 1793 году. Это сделало выращивание хлопка на рабовладельческих плантациях беспрецедентно выгодным предприятием. Стихотворение Бренигана подчеркивало несоответствие между американской хвальбой гражданскими свободами и отрицанием личной свободы для африканских рабов через сатирическое изображение Колумбии и ее храма. Тем не менее в то же время он утверждал, что храм американской свободы можно сохранить лишь в том случае, если Америка будет белой республикой. «Кающийся тиран» был одним из нескольких памфлетов и стихотворений, где Брениган использовал образ Колумбии в храме Свободы для агитации против рабства, но одновременно выступал за удаление освобожденных темнокожих рабов за пределы республики [Brenagan 1804; Brenagan 1805a; Brenagan 1805b].

Продолжить чтение