Дом разделенный

Размер шрифта: 13

* * *

I

Так Ван Юань, сын Вана Тигра, впервые ступил на порог глинобитного дома своего деда Ван Луна.

Вану Юаню было девятнадцать, когда он вернулся домой с Юга и поссорился с отцом. Однажды зимним вечером, слушая, как завывает в оконных решетках северный ветер, то и дело приносящий снег, Тигр сидел один в большом зале возле жаровни с полыхающими угольями и по своему обыкновению мечтал о том времени, как сын его вернется домой взрослым мужчиной, готовым возглавить армию отца и повести ее к победам над теми врагами, которых Тигр успел нажить, но не успел одолеть, ибо старость одолела его первой. В тот вечер сын Тигра нежданно-негаданно вернулся домой.

Он стоял перед отцом, и Тигр увидел на нем незнакомую солдатскую форму. То была форма революционной армии – злейших врагов всех военачальников, подобных Тигру. Когда до старика окончательно дошел смысл происходящего, он вырвался из забытья, с трудом встал на ноги, дрожащей рукой схватил лежавший подле узкий острый меч, уставился на сына и решил убить его, как врага. Тогда сын Тигра впервые дал волю гневу, который до сих пор не осмеливался показать отцу. Он распахнул синюю куртку и обнажил перед отцом юную грудь, смуглую и гладкую, и вскричал громким юным голосом:

– Я знал, что ты захочешь убить меня, – это твое старое и единственное средство! Что ж, убей!

Однако, произнося эти слова, юноша понимал, что отец не сможет убить его. Он видел, как вскинутая отцовская рука медленно опустилась, повисла, и меч упал на пол. Уверенно глядя в глаза отцу, сын видел, как тот прикрыл рот рукой, пряча дрожащие губы.

В эту самую минуту, когда отец и сын стояли друг против друга, в большой зал вошел верный слуга с заячьей губой, служивший Тигру с младых лет. Он принес хозяину горячее вино, которое тот всегда пил перед сном. Молодого человека он не увидел вовсе, а увидел лишь своего старого господина, его слабое потрясенное лицо, искаженное гримасой убывающего гнева, и зрелище это заставило слугу вскрикнуть, со всех ног броситься к хозяину и скорей налить ему вина. Тотчас Ван Тигр забыл о сыне, потянулся дрожащими руками к чаше, поднес ее к губам и стал жадно пить, а верный старик снова и снова подливал ему из оловянного кувшина. Снова и снова Тигр бормотал: «Еще вина!.. Еще!..» – и забыл о слезах.

Юноша стоял и смотрел. Он смотрел на двух стариков, один из которых, утешившись горячим вином, вел себя как неуемное дитя, а второй то и дело подливал ему из кувшина, и безобразное рассеченное лицо его морщилось от нежности. То были всего-навсего старики, и даже в такой важный миг головы их занимали мысли лишь о вине и утехах.

Молодой человек понял, что о нем забыли. Сердце его, минуту назад жарко колотившееся в груди, остыло, а ком в горле вдруг растаял и превратился в слезы. Однако Ван Юань не дал воли слезам. Тут ему пригодились суровость характера и военная выучка. Он наклонился, подобрал с пола сброшенный пояс и без слов пошел, держась очень прямо, в комнату, где в детстве занимался со своим молодым воспитателем, ставшим позднее его начальником в военной школе. В темноте комнаты он ощупью нашел стул возле парты, сел и наконец позволил своему телу обмякнуть, ибо дух его был сокрушен.

Он думал, что напрасно так пылко боялся своего отца и так пылко его любил, напрасно бросил ради него своих товарищей и правое дело, в которое верил. Вновь и вновь перед глазами вставало только что увиденное зрелище, ведь старик до сих пор сидел в большом зале и пил вино. Ван Юань посмотрел на отца новым взглядом и с трудом мог поверить, что это тот самый Тигр. Ведь он с детства страшился отца и вместе с тем любил его, пусть неохотно и с тайным внутренним сопротивлением. Он страшился его внезапных приступов ярости, и гневного рева, и свиста блестящего острого меча, который тот всегда держал под рукой. Маленький одинокий Юань нередко просыпался в поту, увидев во сне, что опять ненароком прогневил отца, хотя бояться ему было нечего: Тигр никогда подолгу не злился на сына. Тем не менее мальчик нередко видел, как тот гневается или делает вид, что гневается, на других, ведь гнев был его орудием управления, и темными ночами юный Ван Юань дрожал под одеялом, вспоминая округленные пылающие глаза отца и яростное подергивание жестких черных усов. Среди его людей даже ходила такая шутка, которую они повторяли с опаской: «Никогда не дергай Тигра за усы!».

Несмотря на приступы ярости, Тигр любил только своего сына, и тот это знал. Он знал это и оттого боялся еще сильней, потому что любовь отца была подобна гневу: такая же горячая и вздорная, она тяжким бременем ложилась на ребенка. Среди подданных Тигра не было женщины, способной утишить пыл его сердца. Другие военачальники, отдыхая от сражений, на старость лет брали себе женщин, чтобы те их развлекали, но Ван Тигр никого не взял. Даже его собственные жены не навещали его, а одна – дочь врача, унаследовавшая все серебро отца, – давным-давно поселилась в большом приморском городе со своей дочерью, единственным ребенком, которого принесла Тигру, и учила ее в чужеземной школе. Потому Юаню отец внушал одновременно любовь и страх, и чувства эти с самого детства исподволь ваяли его душу. Страх перед Тигром подобно кандалам сковывал разум, и Юань не ведал другой любви, кроме жестокой, сосредоточенной на нем одном любви отца.

И потому мысли о Тигре, хотя сам Тигр того не знал, не отпускали Юаня в южной военной школе, когда товарищи его встали перед своим военачальником и поклялись служить новому правому делу: захватить столицу, свергнуть сидящего там слабака и встать на защиту простого народа, угнетаемого жестокими военачальниками и заграничными врагами, чтобы однажды вернуть стране былое величие. В тот час, когда юнец за юнцом клялись отдать жизнь за дело революции, Ван Юань стоял в стороне, борясь то со страхом перед отцом, то с любовью к нему – военачальнику из тех, кого собирались свергнуть его товарищи. Сердцем он был с ними. В памяти то и дело вставали бесчисленные картины страданий простого народа. Он помнил лица крестьян, когда те смотрели, как лошади отцовых солдат топчут их посевы. Помнил беспомощную ярость и страх на лице старейшины одной деревни в ответ на требование Тигра – пусть сколь угодно вежливое – выплатить ему дань зерном или серебром. Помнил мертвые тела на земле и то, как равнодушно смотрели на них Ван Тигр со своими людьми. Помнил наводнения и голод, и как они с отцом однажды ехали по дамбе, кругом была вода, а на дамбе всюду толпились изможденные от голода люди; солдатам приходилось нещадно сталкивать их в воду, чтобы те не падали на Тигра и его драгоценного сына. Да, Юань помнил все это и многое другое, и помнил, как морщился при виде этих ужасных картин и ненавидел себя, сына военачальника. Даже в школе, среди своих товарищей, он ненавидел себя за это и особенно горячо ненавидел, когда ради отца тайком предал дело, которому собирался служить.

Сидя в одиночестве в темноте своей детской, Юань вспомнил, какую жертву принес ради отца, и сейчас эта жертва показалась ему напрасной. Он пожалел, что принес ее, ведь отец не мог ни понять ее, ни оценить по достоинству. Ради старика Юань бросил своих сверстников, предал дружбу – а Тигру и дела нет. Юаню теперь казалось, что всю жизнь его не понимали, что с ним дурно обращались; он вдруг стал припоминать Тигру все обиды, все зло, которое тот ему причинил: как отец силком тащил его смотреть на военные учения, когда Юань читал увлекательную книгу, как стрелял в попрошаек. Вспоминая все это, Юань бормотал сквозь стиснутые зубы: «Он никогда меня не любил! Он думает, что любит меня, что в его жизни нет никого дороже, но он никогда не спрашивал о моих желаниях, а если и спрашивал, то лишь затем, чтобы отказать, чтобы я всегда старался предугадывать его желания и не помышлял о свободе!»

Затем Юань подумал о своих товарищах и том, как они, должно быть, его презирают. Теперь он никогда не сможет вместе с ними повести свою страну к величию! И вновь он зароптал: «Я даже не хотел ехать в эту военную школу, но он заставил меня, пригрозив, что иначе я вообще никуда не поеду!»

Обида и одиночество все росли в Юане, и в конце концов он, с трудом проглотив ком в горле, заморгал в темноте и яростно забормотал, как дитя, что бубнит обиженно себе под нос: «Он ничего не знает, не понимает и не хочет понимать! Лучше бы я стал революционером! Лучше бы я пошел за своим начальником, ведь теперь у меня никого нет, совсем никого!»

Так Юань сидел один, чувствуя себя самым одиноким и несчастным человеком на свете, и никто к нему не приходил. За те часы, что остались от ночи, ни один слуга не зашел его проведать. Все они знали, что Ван Тигр, их хозяин, зол на сына, ибо во время их ссоры все они прятались под окнами и подслушивали, и подглядывали, поэтому теперь никто не решался утешить Юаня, боясь навлечь на себя гнев его отца. С таким равнодушием Юань столкнулся впервые, и оттого ему было особенно горько.

Он сидел и даже не пытался зажечь свечу или позвать слугу. Он положил руки на стол, опустил на них голову и чувствовал, как его вновь и вновь захлестывают волны уныния. Наконец он заснул, ведь он был так утомлен и так юн.

Проснулся Юань на заре. Он быстро поднял голову и осмотрелся, затем вспомнил ссору с отцом и ощутил в груди еще свежую боль обиды. Он встал, подошел к двери, выходившей во двор, и выглянул на улицу. Двор был неподвижен, пуст и сер в рассветных сумерках. Ветер утих, а выпавший за ночь снег растаял. У ворот спал, свернувшись клубком в углу, часовой; его бамбуковый шест и палка, которой он колотил по шесту для отпугивания воров, лежали рядом на земле. Глядя на его спящее лицо, Юань думал, как же отвратителен его дряблый, отвисший, разинутый рот с неровными гнилыми зубами; а меж тем человек этот всегда был добр к нему, и в детстве, не так уж и много лет назад, Юань нередко выпрашивал у него сласти и игрушки на уличных ярмарках и праздниках. Теперь же часовой казался ему мерзким стариком, которому нет дела до своего молодого господина. Да, говорил себе Юань, вся здешняя жизнь пуста и лишена смысла, и все в нем вдруг восстало против привычного уклада. Конечно, бунт этот был не нов. Война, которую он исподволь, сам того почти не замечая, вел со своим отцом, наконец разразилась.

С самого детства воспитатель Юаня науськивал его, готовил, будоражил разговорами о революции, о переустройстве страны, пока эти великие, смелые, прекрасные слова не зажгли его детское сердце. Однако огонь его сердца неизменно затухал, стоило учителю понизить голос и произнести со всей настоятельностью: «И ты обязательно отправишь в бой армию, которая однажды станет твоей; тебе придется поднять своих людей во имя страны – хватит с нас этих военачальников!»

Так нанятый Ваном Тигром воспитатель тайно настраивал сына против отца. И ребенок с тоской глядел в сияющие глаза молодого воспитателя, и слушал его пылкий голос, проникавший в самое сердце, и мысленно осекался, когда в уме сами собой рождались отчетливые слова: «Но ведь мой отец – военачальник!» Так мальчик все детство разрывался меж двух огней, и ни одна живая душа о том не знала. Постоянная внутренняя борьба сделала его не по годам угрюмым и молчаливым, ибо на сердце у него всегда было тяжело: он любил отца, но не мог им гордиться.

Потому тем ранним утром Юаню казалось, что у него не осталось сил. Годы беспрерывных внутренних раздоров истощили его. Он принял решение убежать от них, скрыться от всех известных ему сражений, от всех правых дел и благородных помыслов. Но куда бежать? Отец так ревностно оберегал его все эти годы, окружил его такой надежной стеной из своей любви, что Юань не успел обзавестись верными друзьями, и податься ему было некуда.

Тогда он вспомнил о самом тихом и безмятежном месте, какое ему доводилось видеть среди бесконечных войн и разговоров о войнах. То был маленький глинобитный дом его деда Ван Луна, которого люди сперва прозвали Ван Крестьянин, а потом, когда он разбогател и переехал в большой дом, стали звать Ваном Богачом. Однако старый глинобитный дом по-прежнему стоял на краю деревушки, а с трех сторон от него расстилались тихие поля. Рядом, вспомнил Юань, на небольшом возвышении лежали в могилах его предки – сам Ван Лун и другая родня. Юань это знал, потому что не раз бывал здесь в детстве с отцом, когда тот навещал старших братьев – Вана Помещика и Вана Купца, живших в городке неподалеку.

Сейчас в том глинобитном домике тишина и благодать, подумал Юань, и он мог бы жить там один, потому что дом пустует – если не считать пожилых арендаторов, которым отец разрешил там поселиться после того, как прежняя его обитательница, женщина с невозмутимым серьезным лицом, ушла в монастырь. Однажды он видел ее с двумя странными детьми – седовласой дурочкой, которая потом умерла, и горбуном, который позже стал священником, третьим сыном Вана Старшего. Юань вспомнил, что уже тогда женщина показалась ему монахиней: она прятала глаза, не смея глядеть на мужчин, и носила серое платье, крестом перевязанное на груди. Голову она пока не обрила, но лицо у нее было суровое, как у монахини, и бледное, как ущербная луна, а тонкая нежная кожа туго обтягивала череп. Лицо ее казалось Юаню молодым, пока однажды он не подошел ближе и не увидел на нем сеть тонких, как волос, морщин.

Той женщины давно уж не было в глинобитном доме. Он стоял почти пустой, если не считать двух престарелых арендаторов, и Юань решил, что вполне может там поселиться.

Тогда он вновь вошел в свою комнату, сгорая от нетерпения, ведь теперь он знал, куда ему податься, и первым делом хотел снять ненавистную солдатскую форму. Юань открыл старый сундук из свиной кожи, порылся среди старой одежды и с радостью надел белое нижнее платье, овчинный халат и матерчатые башмаки. Затем тихо прокрался по двору мимо часового, который спал, положив голову на ружье, взял лошадь, вышел за ворота и, оставив их открытыми, вскочил в седло.

Проехав какое-то время, Юань оставил позади сперва городские улицы, затем проселки и наконец оказался в полях. Там он увидел, как солнце медленно поднимается из яркого зарева над далекими холмами, и вот оно уже встало, благородно алое и ясное в холодном воздухе позднего зимнего утра. Это было так красиво, что Юань невольно забыл о своих печалях и наконец ощутил голод. Он остановился у придорожного постоялого двора с глинобитными стенами, из низенькой двери которого уютно и соблазнительно струился дымок, и купил себе там тарелку рисовой каши, соленую рыбу, пшеничный хлебец, щедро посыпанный кунжутом, и чайник чая. Съев все подчистую, выпив чаю, прополоскав рот и расплатившись с заспанным хозяином двора, который успел за это время умыть лицо и причесаться, Юань вновь сел на коня. Высокое ясное солнце уже сверкало на покрытой инеем пшенице и на заиндевевшей соломе деревенских крыш.

Все-таки Юань был еще молод, и оттого ему подумалось, что ни одна жизнь, даже его, не может состоять целиком из худа и невзгод. Он воспрял духом, осмотрелся по сторонам и вспомнил свои собственные слова о том, что ему хотелось бы жить среди полей и деревьев, неподалеку от воды, чтобы всегда видеть и слышать ее, и подумал: «Пожалуй, вот чем я мог бы заниматься. Я могу заниматься чем угодно, раз никому нет до меня дела». Эта маленькая новая надежда понемногу росла в нем, и он сам не заметил, как слова начали перескакивать с места на место, меняться и укладываться в строфы, и он позабыл о своих печалях.

Дело в том, что за годы юности Юань обнаружил в себе склонность к сочинению стихов – коротеньких нежных строф, которые он выводил кистью на веерах и беленых стенах спален. Воспитатель всегда смеялся над этими стихами, потому что Ван Юань писал обо всем милом, нежном и красивом: о листьях, падающих на осеннюю гладь озера, об ивах над водой, только-только одевшихся молодой листвой, о персиковом цвете, розовеющем в белых утренних туманах, и о тучных черных завитках свежевспаханной земли. Он, сын военачальника, никогда не писал о воинской славе, а когда товарищи все же заставили его сочинить песню о революции, она получилась слишком мягкой на их вкус, потому что в ней говорилось о смерти, а не о победе, и Юань очень расстроился, что не угодил им. Он пробормотал: «Такие уж мне пришли строки» – и больше не брался за это дело, потому что при всей своей кажущейся кротости имел немалый запас упрямства и тайного своенравия. С тех пор он никому не показывал свои сочинения.

Теперь же впервые в жизни Юань остался один, сам себе хозяин, и это было прекрасно, и тем прекраснее оттого, что он сейчас ехал один по местам, которые были милы его сердцу. Он сам не заметил, как утихла боль. В душе проснулась юность, и он чувствовал свежесть и силу в своем теле, и сладкий воздух щекотал ему ноздри, очень холодный и чистый, и вскоре он забыл обо всем, кроме чудесного стишка, понемногу обретавшего форму у него в голове. Он не подгонял его. Он любовался голыми холмами, очертания которых отчетливо и резко вырисовывались на фоне ясного голубого неба, и ждал, когда стих его обретет ясность и безупречность гребня холма на фоне безоблачных небес.

Так прошел этот славный одинокий день; дорога успокоила его, и он смог забыть о любви, страхе, товарищах и всех войнах. Когда настала ночь, он лежал в кровати на постоялом дворе, который держали нелюдимый старик и его тихая вторая жена, не слишком молодая и оттого не считавшая жизнь со старым мужем такой уж тоскливой. Юань был их единственным гостем в ту ночь, и муж с женой обслуживали его хорошо; хозяйка кормила его маленькими пирожками, начиненным пряным свиным фаршем. Поев и напившись чаю, он подошел к расстеленной кровати и растянулся на ней, чувствуя приятную усталость, и хотя перед сном раз или два его все же кольнули воспоминания о ссоре с отцом, он без труда смог забыть об этом, ведь еще до захода солнца родился его стих. Он вышел именно таким, как мечталось, четыре безупречные строчки, каждое слово – кристалл, и Юань, утешившись, заснул.

Спустя три таких свободных дня, каждый из которых был лучше предыдущего и полон зимнего солнца, лежавшего сухим припыленным стеклом на холмах и долинах, Юань подъехал, исцеленный и воодушевленный, к деревне своих предков. В разгар утра он въехал на маленькую улочку, увидел глинобитные дома с соломенными крышами – десятка два в общей сложности – и нетерпеливо огляделся по сторонам. Он увидел крестьян, их жен и детей: кто-то стоял в дверях, кто-то сидел на корточках у порога и завтракал хлебом или кашей. Юаню они все показались славными людьми, даже друзьями, и он проникся к ним теплыми чувствами. Сколько раз он слышал, как его начальник выкрикивал громкие слова о простом народе – и вот он, народ.

Однако селяне глядели на Юаня с большим недоверием, а то и недоуменным страхом, ибо правда состояла в том, что хоть Юань и ненавидел войны и все связанное с войнами, с виду он был похож на солдата. Каковы бы ни были его помыслы, отец вылепил его тело крепким, высоким и сильным, и в седле он держался прямо, как генерал, а не сутулил спину, как крестьянин.

Поэтому люди посматривали на Юаня недоверчиво, не ведая, кто он такой, и имея привычку на всякий случай опасаться чужаков и их порядков. Многочисленные дети, стискивая в кулачках ломти хлеба, побежали за ним, чтобы посмотреть, куда он направляется. Когда он подъехал к знакомому глинобитному дому, они выстроились кружком и стали внимательно наблюдать за ним, глодая свои краюхи, шмыгая и пихая друг друга то локтем, то плечом. Наглядевшись, они убежали один за другим домой рассказывать старшим, что высокий черный юноша спешился со своего могучего рыжего коня возле дома Вана, и что он привязал коня и вошел в дом, и что на пороге ему пришлось пригнуться, потому что дверь была для него слишком низка. Юань слышал, как они выкрикивают это своими пронзительными голосами, но ему не было дела до детских россказней. Зато старейшины после этих рассказов испугались еще больше и не подходили к глинобитному дому Вана, боясь, как бы незнакомый черный юноша не навлек на них беды.

Так Юань ступил чужаком на порог дома своих предков, живших на земле. Он вошел в среднюю комнату, встал там и огляделся. Старики-арендаторы, заслышав шум, прибежали из кухни и тоже испугались, потому что видели этого человека впервые. Заметив их страх, Юань слегка улыбнулся и сказал:

– Не надо меня бояться. Я – сын генерала Вана по прозвищу Тигр, третьего сына моего деда Ван Луна, который жил раньше в этом доме.

Он сказал так, чтобы уверить стариков в своем праве находиться здесь и успокоить их, но они не успокоились. Они переглядывались в испуганном замешательстве, и хлеб, который они жевали, камнем застрял у них в горле. Затем старуха положила на стол хлебец, который держала в руке, и отерла рот тыльной стороной ладони, а старик, все это время стоявший с поджатым ртом, шагнул вперед, склонил косматую голову в поклоне и сказал, трясясь всем телом и пытаясь проглотить застрявший в горле сухой хлеб:

– Почтенный господин, чем мы можем вам услужить и что от нас требуется?

Тогда Юань сел на скамейку, опять улыбнулся, помотал головой и ответил свободно, ибо теперь он вспомнил хвалебные речи о простых людях и понял, что не должен их бояться:

– Ничего мне от вас не нужно, я лишь хотел ненадолго укрыться в доме своих предков – может, я даже стану тут жить, пока не знаю. Знаю лишь, что меня всегда странным образом влекло к полям, деревьям и воде, хотя я никогда не жил на земле и ничего о такой жизни не ведаю. Так вышло, что сейчас я вынужден скрываться, и я укроюсь здесь.

Он думал успокоить стариков этими словами, но те опять не успокоились. Они стали обмениваться встревоженными взглядами, после чего старик тоже положил свой хлебец на стол и затараторил, испуганно морща лицо и тряся редкой седой бороденкой:

– Господин, прятаться здесь не годится. Вашу семью, ваше имя очень хорошо знают в этих краях и… Ох, господин, вы уж простите меня, болвана неотесанного, я ведь даже не знаю, как правильно обращаться к таким, как ваша милость… Словом, вашего почтенного отца не очень-то любят в нашей деревне, потому как он военачальник, и дядья ваши местным тоже не по нутру.

Старик помешкал, осмотрелся по сторонам и забормотал Юаню на ухо:

– Господин, местные так ненавидели вашего старшего дядю, что он и его жена и дети со страху уехали жить в какой-то приморский город, где за порядком следят чужеземцы, а когда ваш средний дядя приезжает собирать арендную плату, то берет с собой целую орду наемников из города! Времена нынче тяжелые, и крестьяне так намучились от войн и господских поборов, что впадают в отчаяние! Господин, мы уплатили налоги на десять лет вперед! Негоже вам тут прятаться, юный генерал.

Старуха, завернув свои потрескавшиеся узловатые руки в заплатанный передник из голубой бумажной ткани, подхватила:

– В самом деле, господин, не надо вам тут оставаться!

И пара воззрилась на него в страхе и ожидании, надеясь, что он уйдет.

Однако Юань им не поверил. Он был так рад своей свободе, так доволен всем, что видел, так воодушевлен ясным солнечным днем, что остался бы несмотря ни на что. Он радостно улыбнулся и воскликнул своенравно:

– А все же я останусь! Ни о чем не волнуйтесь, не хлопочите. Только позвольте мне есть то, что едите сами, и я поживу здесь какое-то время.

Юань сел за стол в этой простой комнате, осмотрелся, увидел прислоненные к стене плуг и борону, нанизанные на веревку красные перцы под потолком, пару вяленых птиц и связку лука, и все это было ему внове и пришлось по душе.

Вдруг он проголодался, и чесночный хлеб, который ели старики, показался ему очень аппетитным, и он сказал:

– Я голоден. Дай-ка мне что-нибудь поесть, добрая женщина.

Тогда старуха закричала:

– Да чем же я накормлю такого знатного господина? Сперва мне надо зарезать одну из четырех наших кур, а сейчас у меня есть только этот скверный хлеб, даже не из пшеничной муки!

– Вот и славно, вот и славно, – благодушно отвечал Юань. – Мне здесь все по душе.

Наконец старуха, все еще мучась сомнениями, принесла ему свежеиспеченный хлеб: полоску теста, обернутую вокруг чесночного стебля. Однако ей показалось, что этого мало, и она отыскала в чулане кусочек рыбы, засоленной осенью и припасенной на черный день, и эту рыбу она подала Юаню вместо лакомства. Тот все съел, и грубая эта пища показалась ему очень вкусной – вкуснее всего, что он ел прежде, – потому что он ел ее, став свободным человеком.

Перекусив, Юань неожиданно устал, хотя прежде не замечал усталости. Он поднялся из-за стола и спросил:

– Где тут можно лечь? Я хотел бы немного поспать.

Старик ответил:

– Здесь есть одна пустая комната, которой мы почти не пользуемся. Раньше это была комната вашего деда, а потом – его третьей жены. Все мы очень ее любили, она была такая благочестивая, что в конце концов стала монахиней. В той комнате стоит кровать, на которой вы можете отдохнуть.

Он толкнул деревянную дверь в стене, и Юань увидел маленькую темную комнатушку с крохотной квадратной дыркой вместо окна, затянутой белой бумагой, – тихую и пустую комнату. Он вошел в нее, затворил за собой дверь и впервые в своей тщательно охраняемой жизни почувствовал, что будет спать один, действительно один, и одиночество это было ему в радость.

Однако, когда Юань встал посреди этой темной комнаты с глинобитными стенами, он вдруг ощутил в ней явственное присутствие какой-то другой, старой жизни, которая по-прежнему здесь витала. Он озадаченно осмотрелся. Такой простой комнаты ему видеть еще не приходилось: кровать с посконным пологом, некрашеный стол и подле него скамья, пол – утоптанная земля с углублениями у кровати и двери, оставленными множеством ног. Кроме Юаня в комнате никого не было, однако он ощутил присутствие духа – земного, могучего, непостижимого для него… А в следующий миг дух исчез. Юань опять остался один. Он улыбнулся и понял, что немедленно должен лечь спать: глаза закрывались сами собой. Он подошел к широкой деревенской кровати, раздернул полог и рухнул на ложе, и закутался в старое лоскутное одеяло в голубой цветочек, лежавшее свернутым у внутренней стены. Тотчас же он заснул и так отдыхал в полной тишине древнего дома.

Когда Юань наконец проснулся, была ночь. Он сел в темноте, быстро раздвинул полог и осмотрелся. Даже квадрат бледного света в стене померк, и в комнате стоял мягкий тихий мрак. Юань лег обратно. Так отдыхать ему еще не приходилось: он с радостью заметил, что рядом нет даже слуги, дожидающегося его пробуждения. В такой час он больше ни о чем думать не мог, только об этой славной тишине. Ее не нарушал ни единый звук: не храпел под окнами, ворочаясь во сне, верзила-часовой, не цокали по мощеному двору копыта лошадей, не визжал выхватываемый из ножен меч. Ничего, кроме приятнейшей тишины.

И вдруг в этой тишине все же раздался звук. Юань услышал, как в соседней комнате ходят и перешептываются люди. Он повернулся на другой бок и сквозь полог поглядел на криво висевшую некрашеную дверь. Она медленно приоткрылась, затем отворилась шире. В луче света от свечи он увидел голову. Потом эта голова втянулась обратно, и в комнату заглянула другая, а под ней было еще несколько. Юань пошевелился в кровати, чтобы та скрипнула, и дверь тут же затворилась, тихо и быстро, и в комнате вновь стало темно.

Теперь Юаню было не уснуть. Он лежал и гадал, неужели отец успел обнаружить его убежище и послать кого-то за ним. Подумав так, он сразу решил, что ни за что не встанет. Но и лежать спокойно он не мог, его переполняло нетерпеливое недоумение. Потом он вдруг вспомнил про своего коня, которого привязал к иве возле гумна. Ведь он совсем забыл поручить старику завести его в стойло и покормить! Должно быть, он так и стоит там, привязанный. Юань тотчас поднялся с кровати, поскольку в этом отношении он был мягче сердцем, чем большинство мужчин. В комнате теперь было холодно, и он потуже запахнул свой халат из овчины, потом нашел башмаки, сунул в них ноги, ощупью добрался до двери, отворил ее и вышел.

В освещенной средней комнате собрались крестьяне, человек двадцать, молодые и старые. Увидев Юаня, они начали вставать – сперва один, затем другой. Удивленно оглядев их лица, он понял, что не знает никого, кроме престарелого арендатора. Тут вперед вышел один крестьянин достойного вида, в синей одежде, самый пожилой из собравшихся: его белые волосы были по старому обычаю заплетены в длинную косу, что висела у него за спиной. Он поклонился и сказал Юаню:

– Мы, старейшины этой деревни, пришли приветствовать вас, господин!

Юань слегка поклонился в ответ и велел всем сесть, потом сел сам – на самое высокое место за пустым столом. Он подождал, и наконец седовласый спросил:

– Когда к нам пожалует ваш почтенный отец?

Юань отвечал просто:

– Он не приедет. Я поживу здесь немного один.

Услышав это, все обменялись сдержанными взглядами, а старик откашлялся и вновь обратился к Юаню от имени остальных:

– Господин, в этой деревне живут бедные люди, мы и так уже разорены. Поскольку ваш старший дядя поселился в далеком приморском городе, он тратит больше денег, чем раньше, и потому обложил нас непомерной данью. Одни налоги мы платим военачальнику, другие – разбойничьим шайкам, чтобы те нас не трогали, а нам самим почти ничего не остается. Но все же назовите свою цену, господин, и мы попробуем вам заплатить, чтобы вы нашли себе другое пристанище и избавили нас от нового лиха.

Тогда Юань потрясенно огляделся и сказал не без резкости в голосе:

– Очень странно, что я вынужден слушать подобные речи в доме родного деда! Никаких денег мне от вас не нужно. – Помолчав немного, он оглядел их честные, встревоженные лица и сказал: – Быть может, мне стоит сразу сказать вам правду и довериться вам. С юга сюда идет революция. Народ восстает против всех северных военачальников, и я, как сын своего отца, не могу поднять на него оружие, даже если со мной будут мои товарищи. Поэтому я сбежал и вернулся домой, а отец, увидев мою форму, разгневался, и мы поссорились. Я решил, что ненадолго укроюсь в деревне, потому что иначе мой начальник, разозлившись, может приказать найти и убить меня. Вот почему я пришел.

Юань умолк, окинул взглядом угрюмые лица крестьян и заговорил пылко и искренне, потому что теперь ему захотелось убедить их в своей правоте и потому что его немного сердила их недоверчивость:

– Однако я пришел сюда не только за убежищем. Мною двигала еще и величайшая любовь к тихой жизни на земле. Отец воспитывал меня военачальником, но я ненавижу кровь, насилие, ружейную вонь, лязг мечей и весь шум войны. В детстве, навещая этот дом вместе с отцом, я увидел здесь женщину с двумя странными детьми – и позавидовал им. Даже в военной школе, среди товарищей, я нередко вспоминал это место и надеялся, что однажды смогу сюда приехать. Завидую я и вам, всем жителям этой деревушки.

Тут крестьяне опять начали переглядываться. Никто не понимал и не верил, что их нелегкой доле можно позавидовать. Люди лишь еще больше прониклись недоверием к этому молодому человеку, говорившему с ними пылко и открыто о своей любви к глинобитным домам. Они прекрасно знали, как он жил и к какой привык роскоши, потому что видели своими глазами, как жили его дядья и двоюродные братья – первый как настоящий принц в далеком городе, а второй, Ван Купец, нынешний хозяин этих земель, чудовищно и тайно разбогател, ссужая деньги. Этих двоих ненавидели все деревенские, при этом они завидовали их богатству и с растущей злобой и страхом смотрели на незваного гостя, в глубине души понимая, что он лжет, потому что поверить ему они не могли. На свете нет и не может быть человека, полагали они, который предпочел бы глинобитный дом дворцу.

Наконец они встали, и Юань тоже встал, хотя не знал точно, полагается ему вставать или нет, поскольку он не привык вставать перед кем-либо, кроме нескольких старших, а кем приходятся ему эти простые крестьяне в заплатанных халатах и широких ситцевых одеждах, он толком не понимал. Но все же ему хотелось сделать им приятно, потому он встал, и они поклонились ему и сказали несколько вежливых слов на прощанье, хотя на их простых лицах читалось недоверие, и с тем ушли.

Остались лишь старики-арендаторы. Они с тревогой поглядели на Юаня, и старик, не выдержав, взмолился:

– Господин, умоляю, расскажите нам не тая, зачем вы здесь, чтоб мы заранее знали, каких ждать несчастий и зол! Расскажите, что за войну затеял ваш отец, и что вы хотите выведать здесь по его приказу. Помогите нам, простым нищим крестьянам, жизнь которых целиком зависит от милости богов, военачальников, богачей, правителей и прочих могучих лиходеев!

Тогда Юань ответил, поняв наконец причину их страха:

– Говорю вам, я приехал сюда не выведывать! Отец не посылал меня лазутчиком, и все, что я вам рассказал, – чистая правда.

Однако супруги по-прежнему не могли ему поверить. Старик вздохнул и отвернулся, а старуха жалобно молчала, глотая слезы, и Юань не знал, что с ними поделать, и уже хотел прикрикнуть на них, как вдруг вспомнил про своего коня и спросил:

– Что с моим конем? Я про него забыл…

– Я завел его в кухню, господин, – отвечал старик. – Покормил сеном и сухим горохом да налил ему воды из пруда.

Юань поблагодарил его, и старик сказал:

– Не за что… Вы ведь внук моего прежнего господина. – С этими словами он вдруг рухнул на колени и громко запричитал: – Господин, ваш дед давным-давно был таким же простым человеком, как мы! Он тоже жил в деревне, но судьба обошлась с ним добрее и милостивее, чем с нами. Мы-то всегда жили плохо и бедно… А все же ради деда, который когда-то пахал землю, как и мы, скажите правду, что вам тут нужно!

Тогда Юань поднял старика с колен, притом не слишком ласково, потому что недоверие местных начало ему надоедать, и он привык, что ему, сыну великого военачальника, все верят на слово, и воскликнул:

– Я сказал вам правду и повторять не стану! Подождите и увидите сами, навлеку ли я на вас беду! – А женщине он сказал: – Принеси мне поесть, добрая женщина, я голоден!

Тогда они молча подали ему еды. На сей раз она показалась ему не такой вкусной, как вчера, и он быстро наелся, встал из-за стола и опять лег в кровать. Но сон теперь не шел к нему, потому что в груди поднимался гнев на крестьян. «Глупцы! – кричал он про себя. – Может, народ и честен, но все равно глуп… Ничего не знают и знать не хотят… Живут в глуши, отрезанные от мира…» Он уже начал сомневаться, стоит ли за них воевать, и почувствовал себя очень мудрым и знающим человеком в сравнении с ними. А потом, утешившись осознанием своей мудрости, вновь глубоко заснул в темноте и тишине.

Шесть дней прожил Юань в глинобитном доме, прежде чем отец нашел его, и то была самая приятная пора его жизни. Никто больше не приходил к нему с расспросами, старики молча прислуживали ему, и он забыл об их недоверии, и не думал ни о прошлом, ни о будущем, а только о дне сегодняшнем. Он не ездил в город и даже ни разу не навестил дядю, жившего в большом доме. Каждый вечер с наступлением темноты он ложился спать, а поднимался рано утром, с восходом яркого зимнего солнца, и еще до завтрака выглядывал на улицу и смотрел на поля, подернутые зеленью озимой пшеницы. Земля расстилалась далеко во все стороны, гладкая, ровная и черная, и на этой ровной черной глади он видел синие точки – мужчин и женщин, что готовили землю к весне или брели по дорожкам к городу или в деревню. И каждое утро Юаню приходили в голову стихи, и он вспоминал красоту далеких холмов из песчаника на фоне безоблачного голубого неба, и впервые ему по-настоящему открылась красота его страны.

Все детство Юань слышал из уст капитана эти два слова: «моя страна». Иногда он говорил «наша страна», а порой, обращаясь к Юаню с особым жаром, «твоя страна». Однако слова эти не внушали Юаню никакого благоговения. По правде говоря, Юань жил очень закрытой и замкнутой жизнью. Он почти не ездил в лагерь, где ели, спали и дрались солдаты, а когда отец уезжал воевать за границу, Ван Юань жил в окружении особой стражи, состоявшей из тихих мужчин среднего возраста, которым было велено молчать в присутствии молодого господина и не забивать ему голову дрянными непотребными байками. Словом, между Юанем и миром всегда стояли солдаты, мешавшие ему увидеть то, что он мог бы увидеть.

А теперь он каждый день смотрел, куда хотел, и никто ему не мешал видеть все, что открывалось его взору. Он видел свою страну вплоть до того места, где небо встречалось с землей, видел тут и там небольшие деревушки в окружении рощиц, а далеко на западе городскую стену, черную и зазубренную против фарфорового неба. И вот, каждый день свободно глядя по сторонам, гуляя или катаясь верхом по округе, Юань решил, что теперь знает, какая она – «его страна». Эти поля, эта земля, вот это самое небо, чудесные бледные голые холмы вдалеке – это и есть его страна.

Что удивительно, Юань почти перестал ездить верхом, потому что конь, казалось, отделял его от земли. Сначала он по привычке еще садился в седло, потому что ездить верхом для него было так же естественно, как ходить. Однако, куда бы он ни поехал, всюду на него пялились крестьяне, и, если они не знали его, то говорили друг другу: «Конь явно боевой, а значит, честный человек на нем сидеть не может». За два-три дня сплетни о нем расползлись по всей округе, и народ начал судачить: «Вот сын Вана Тигра, разъезжает всюду на своем высоком коне и строит из себя знатного господина, как вся его родня. Зачем он здесь? Небось, высматривает, где какие поля да урожаи, чтоб его отец мог обложить нас новыми налогами». Выходило так, что, стоило Вану куда-то выехать на коне, как люди начинали бросать на него косые взгляды, отворачиваться и тайком сплевывать в пыль.

Поначалу это презрительное сплевыванье удивляло и злило Юаня, потому что такое обращение было ему внове. Он никогда никого не боялся, кроме отца, и привык, чтобы слуги моментально исполняли все его пожелания. Но со временем он начал задумываться, почему это происходит, и о том, как народ издавна угнетали, ведь так его учили в военной школе, и тогда он снова добрел. Пусть плюются, рассуждал он, если так им делается легче на душе.

В конце концов он привязал коня к иве и стал всюду ходить пешком. Поначалу ноги с непривычки уставали, но через пару дней он приноровился. Он убрал подальше свои кожаные башмаки и носил такие же соломенные сандалии, как у крестьян, и ему нравилось чувствовать под ногами твердую почву проселочных дорог и тропинок, иссохшую за несколько месяцев зимнего солнца. Ему нравилось смотреть в глаза встречным мужчинам и воображать себя простым человеком, а не сыном военачальника, вслед которому летят испуганные проклятия и плевки.

За те несколько дней Юань научился любить свою страну так, как он никогда прежде ее не любил. Благодаря этой свободе и одиночеству стихи приходили к нему сами собой, сияющие и отточенные: бери и записывай. Ему даже не приходилось искать подходящие слова – он просто выписывал то, что возникало у него внутри. Ни книг, ни бумаги в глинобитном доме не оказалось, только старое перо, купленное давным-давно его дедом, чтобы поставить подпись под какой-нибудь купчей на землю. Но все же этим пером вполне можно было пользоваться и, отыскав в чулане засохшие чернила, Юань начал выводить стихи на беленых стенах средней комнаты. Старый жилец молча наблюдал, с восхищением и страхом глядя, как возникают на стене волшебные неведомые слова. Теперь Юань писал другие стихи: не только о ветвях ив, струящихся над гладью безмолвных озер, или о плывущих по небосводу облаках, серебряных дождях и порхающих в воздухе лепестках. Новые строки шли из самой глубины его души и получались не такими гладкими, ибо в них Юань рассказывал о своей стране и новой любви к ней. Если раньше стихи выходили у него красивыми, ладными и пустыми, точно переливчатые пузыри на поверхности разума, то теперь красоты в них было мало, зато они полнились каким-то не до конца понятным Юаню смыслом, имели более грубый ритм и странную мелодику.

Так шли дни, и Юань жил наедине с переполнявшими его мыслями. Что ждет его впереди, он не знал. В голове не возникало никаких отчетливых картин собственного будущего. Он был рад, что может дышать суровой и яркой красотой этого северного края, сверкающего на безоблачном солнце; самый свет казался здесь голубым, с такого ярко-голубого неба он лился. Юань слушал разговоры и смех людей на улицах маленькой деревушки; он подсаживался к крестьянам в придорожных харчевнях, слушал, но сам почти не говорил – так путник прислушивается к чужому наречию, малопонятному, но радующему слух и сердце; он отдыхал от разговоров о войне, наслаждаясь обыкновенными деревенскими сплетнями: у кого родился сын, кто да почем купил или продал землю; кто собрался жениться или выходить замуж; когда лучше сеять то-то и то-то.

Удовольствие Юаня от таких разговоров росло день ото дня, пока не достигло такой силы, что излилось в стих, и его он тоже записал, и ненадолго успокоился, хотя и здесь тоже была странность: выходившие из него стихи нельзя было назвать радостными или веселыми, в них всегда чувствовалась нотка меланхолии, словно внутри у него крылся потайной источник печали, и Юань не знал, почему это так.

Но разве мог он жить так и дальше – единственный сын Тигра? Куда бы он ни шел, деревенские говорили: «Объявился у нас один высокий черный юноша – шатается всюду, как слабоумный. Говорят, это сын Вана Тигра, племянник Вана Помещика. Но разве может сын такого великого человека шататься один без дела? Он поселился в старом глинобитном доме Ван Луна, и явно не в своем уме».

Эти слухи дошли до города и ушей Вана Купца – он узнал об этом в конторе от одного старого писаря и резко ответил:

– Конечно, то не сын моего брата, иначе я уже знал бы о его приезде! Да и разве может быть, чтобы мой брат так запросто отпустил из дому своего ненаглядного сынка? Завтра пошлю слугу, пусть узнает, кто это подселился к жильцам в дом моего отца. Я никому не давал разрешения там жить.

Втайне он боялся, что незваный пришелец может оказаться каким-нибудь вражеским самозванцем-лазутчиком.

Однако «завтра» так и не наступило, потому что слух добрался и до лагеря Тигра. В тот день Ван Юань проснулся и по уже заведенному порядку стоял в дверях, прихлебывал чай и ел хлеб, любуясь землей и предаваясь мечтам, как вдруг увидел вдали кресло на плечах двух носильщиков, шагавших в окружении стражи, а затем еще одно. По одежде солдат он догадался, что это люди его отца, и тотчас вошел в дом, разом потеряв аппетит. Он положил на стол хлеб и стал ждать, с горечью твердя про себя: «Это, конечно, мой отец – что же мы скажем друг другу?» Он бы и рад броситься наутек через поля, как сделал бы на его месте любой мальчишка, однако он понимал, что встречи с отцом все равно не миновать и вечно бегать от него не получится. Поэтому он с большой тревогой ждал, подавляя в себе детский страх, и не смог больше проглотить ни крошки.

Когда же носилки остановились у дома и опустились на землю, из них вышел не его отец и не мужчина вовсе, а две женщины; одной была его мать, а второй – ее служанка.

Тут Юань искренне удивился, потому что редко видел мать и не думал, что она может покидать дом. Он медленно вышел ей навстречу, гадая, что бы это значило. Она подошла к нему, опираясь на руку служанки, – беловолосая старуха в хорошем черном платье, беззубая, с впалыми щеками. Однако на щеках ее по-прежнему горел здоровый румянец, а на лице, пусть простом и даже глуповатом, все же читалась доброта. Увидев сына, она закричала просто, по-деревенски, потому что в юности была деревенской девушкой:

– Сын, отец послал меня за тобой! Он велел передать, что болен и умирает, и ты не получишь никакого наследства, если не придешь с ним попрощаться. Он на тебя не злится и только хочет, чтобы ты вернулся.

Это она сказала громко, во всеуслышанье, и действительно вокруг уже толпились охочие до новостей деревенские жители. Но Юань никого не видел, так он был озадачен услышанным. Все эти дни он крепился и говорил себе, что не покинет этот дом против собственной воли, но разве может он отказать отцу, если тот действительно умирает? А умирает ли? Тут же Юаню вспомнилось, как тряслись у старика руки, когда тот тянулся к чаше с вином, и он испугался, что это может быть правдой, а сыну негоже отказывать умирающему отцу.

Тут служанка матери, увидев его метания, сочла своим долгом прийти на помощь госпоже, и она тоже громко запричитала, то и дело поглядывая на деревенских жителей, чтобы подчеркнуть свою значимость:

– Ах, мой маленький генерал, это чистая правда! Мы все с ног сбились, и врачи тоже! Старый генерал лежит при смерти, и если вы хотите застать его живым, скорее возвращайтесь! Клянусь, недолго ему осталось – а если я вру, то помереть мне на этом месте!

Все деревенские жадно слушали ее слова о скорой кончине Тигра и многозначительно переглядывались.

И все же Юань не спешил верить женщинам: слишком уж они горячились, понуждая его вернуться домой. Увидев, что им не удается развеять его сомнения, служанка повалилась на землю, ударила лбом утоптанную землю на току и громко, с притворным надрывом завыла:

– Взгляните на свою мать, маленький генерал… взгляните на меня, рабыню… Ах, как мы вас умоляем!..

Сделав так пару раз, она встала, стряхнула пыль со своего серого халата из бумажной материи и окинула толпившихся вокруг деревенских жителей надменным взглядом. Ее долг был исполнен, и она отошла в сторонку – гордая служанка знатной семьи, не чета этим простолюдинам.

Однако Юань не обратил на нее никакого внимания. Он повернулся к матери, понимая, что должен исполнить долг, как бы ему это ни претило, и пригласил ее в дом, и та вошла, и села, а крестьяне гурьбой кинулись следом и замерли на пороге, чтобы видеть и слышать, что будет дальше. На них мать тоже не обращала внимания, потому что привыкла жить в окружении любопытного простого люда.

Она окинула удивленным взглядом среднюю комнату и сказала:

– Я впервые в этом доме. В детстве я слышала немало удивительных историй о том, как Ван Лун разбогател, купил себе девушку в чайном доме, и та им распоряжалась. О да, помню, как народ по всей округе судачил о ее красоте, о том, что она ела и как одевалась, хотя все это происходило давным-давно, ведь в моем детстве Ван Лун уже был глубоким стариком. Припоминаю, что однажды он даже продал один свой надел, чтоб купить ей рубиновое кольцо. Потом, правда, он сумел выкупить землю обратно. Я видела ее лишь однажды, в день свадьбы, и – мать моя! – какой жирной и безобразной она была в старости! Эх…

Она беззубо рассмеялась и благодушно поглядела вокруг. Юань, увидев ее миролюбивый настрой, решил дознаться, в чем дело, и открыто спросил ее:

– Матушка, правда ли, что отец так болен?

Старуха тотчас вспомнила, зачем приехала, и ответила, шипя сквозь беззубые десны, потому что таково было ее обыкновение:

– Он болен, сын мой. Я не знаю, смертельно ли болен, но целыми днями он только и делает, что сидит и пьет, и пьет без конца, ничего не ест и не ложится спать. Он стал желтым, как дыня. Клянусь, никогда не видела такой желтизны! И никто не смеет ни слова молвить ему поперек, потому что он тогда кричит и бранится пуще прежнего. Если он так и не поест, то скоро умрет, будь уверен.

– Да, да, это правда: без еды он жить не сможет! – эхом отозвалась служанка.

Она встала рядом с госпожой и покачала головой, втайне смакуя свой суровый приговор, а после две женщины горько вздохнули и сделали скорбные лица, украдкой наблюдая за Юанем.

Наконец, поразмыслив немного в великом нетерпении, Юань сказал, хотя по-прежнему был полон сомнений и про себя думал, что все женщины – дуры:

– Ладно, поеду. Отдохни здесь день-другой, мама, прежде чем отправиться в обратный путь. Ты, должно быть, устала с дороги.

Он распорядился, чтобы мать устроили с удобством, и проводил ее в тихую комнату, с которой успел так сродниться, что жаль было ее покидать. Когда мама поела, он постарался выбросить из головы воспоминания о проведенном здесь чудесном времени, и, вновь оседлав коня, обратил лицо на север, к отцу, и вновь озадаченно поглядел на двух женщин, ибо слишком уж они радовались его отъезду – не положено женщинам так радоваться, когда хозяин дома лежит при смерти.

Следом за Юанем шел десяток отцовых солдат. Услышав, как они гогочут над какой-то грубой шуткой, он вышел из себя и в ярости повернулся к ним, не в силах терпеть знакомый шум за спиной. Но, когда он грубо окрикнул солдат и пожелал знать, с какой стати они его преследуют, те отвечали решительно:

– Господин, верный слуга вашего хозяина велел нам следовать за вами на тот случай, что какому-нибудь врагу вздумается убить вас или похитить и требовать выкупа. В сельской местности развелось много разбойников, господин, а вы – его единственный драгоценный сын.

Юань ничего не сказал, только застонал и вновь обратил лицо на север. Каким же он был глупцом, думая, что обрел свободу! Он – единственный сын своего отца, и, увы, другого сына у него уже не будет.

И не было среди крестьян и деревенских, наблюдавших за его отъездом, ни одного человека, который не возрадовался бы, видя, что он уезжает, потому что эти люди не понимали его и нисколько ему не доверяли, и Юань увидел их радость, и зрелище это легло темным пятном на славные воспоминания о днях его свободы.

Так Юань против своей воли поехал обратно к отцу под охраной солдат. Те ни на минуту не покидали его, и вскоре он сообразил, что они охраняют его не столько от разбойников, сколько от самого себя, чтобы он никуда не сбежал. Множество раз с его губ рвался крик: «Не надо за меня бояться! Не сбегу я от отца! Я еду по собственной воле!»

Однако Юань молчал. Он глядел на солдат с молчаливым презрением и ничего им не говорил, но пускал коня во весь опор и испытывал чувство радостного превосходства, что его быстрый конь скачет так легко, а их простые лошади едва за ним поспевают и солдатам приходится без конца их понукать. Однако Юань сознавал, что он – узник, пусть и на самом быстром коне. Стихи больше не приходили к нему, и он больше не замечал красоты своего края.

Поздним вечером второго дня он подъехал к порогу отчего дома. Он спрыгнул с коня и, ощутив вдруг сильнейшую усталость не только тела, но и души, медленно поплелся к комнате, где обычно спал его отец, не обращая внимания на любопытные взгляды солдат и прислуги и не отвечая на их приветствия.

Однако отец, несмотря на поздний час, был не в кровати. Прохлаждавшийся у двери спальни часовой сказал Юаню:

– Генерал в большом зале.

Тогда Юань разгневался – значит, не так уж болен его отец! Это была уловка, чтобы заманить его домой! Он стал распалять в себе этот гнев, чтобы не бояться отца, и вспоминать славные свободные деньки в деревне. От этого он действительно разозлился не на шутку, но, стоило ему войти в зал и увидеть Тигра, как гнев его бесследно исчез, ибо он сразу понял, что отец не хитрил. Он сидел на своем старом кресле с тигровой шкурой на спинке и смотрел на жаровню с углями. Он был закутан в свой халат из овчины, а на голове у него сидела высокая меховая шапка, и все равно было видно, что у него зуб на зуб не попадает от холода. Кожа у Тигра была желтая, будто дубленая, глубоко запавшие глаза горели сухим черным огнем, а небритое лицо поросло жесткой седой щетиной. Когда вошел его сын, он поднял голову, а потом вновь опустил ее и уставился на угли, не удостоив Юаня даже приветствием.

Тогда Юань шагнул ему навстречу и, поклонясь, сказал:

– Мне сказали, что ты болен, отец, и я вернулся.

Ван Тигр забормотал в ответ, не глядя на сына:

– Я не болен, это все бабьи разговоры.

Юань спросил:

– Разве ты не посылал за мной, потому что заболел?

И Ван Тигр вновь пробормотал:

– Нет, я за тобой не посылал. Когда меня спрашивали, где ты, я отвечал: «Где бы ни был, пусть там и остается».

Он упрямо глядел на угли и подставлял руки их мерцающему жару.

Такие слова могли задеть кого угодно, а тем более молодого человека, ведь в наши дни родителей чтить не принято, и Юань, научившийся своенравию, мог бы рассердиться пуще прежнего и снова уехать, и жить дальше по-своему. Однако он увидел дрожащие руки отца, бледные и сухие, как у старика, ищущие тепла, и язык у него не повернулся сказать злое слово. До него вдруг дошло, как дошло бы в такой миг до всякого мягкосердечного сына, что его отец от одиночества снова впал в детство, и обращаться с ним следует как с ребенком, ласково и без злости, как бы тот ни упрямился. Отцова слабость пресекла гнев Юаня на корню, к горлу подкатились непривычные слезы, и, если бы он посмел, то протянул бы руку и дотронулся до отца, однако ему помешала странная внутренняя неловкость. Он просто сел на стоявший в сторонке стул и стал смотреть на старого Тигра, терпеливо дожидаясь, когда тот изволит заговорить.

Впрочем, эти минуты подарили ему новую свободу. Он понял, что больше никогда не будет бояться отца. Никогда тот не напугает его своим ревом, свирепыми мрачными взглядами, сведенными черными бровями и прочими ухищрениями, с помощью которых Тигр наводил страх на всех вокруг. Юань увидел правду: уловки эти были для отца лишь оружием. Сам того не зная, он пользовался ими как щитом или же как мечом, которым иные мужчины грозно потрясают в воздухе, не собираясь никого убивать. Подобными ухищрениями Тигр прикрывал свое сердце, которое само по себе не было ни жестоким, ни веселым, ни твердым настолько, чтобы он мог стать настоящим великим воином. В тот миг ясности Юань взглянул на родного отца и наконец полюбил его без страха.

Однако Ван Тигр, не ведая ничего об этих переменах в душе Юаня, по-прежнему задумчиво молчал и будто вовсе забыл о сыне. Он долго сидел без движения, и наконец Юань, увидев нездоровый цвет его лица и то, как сильно оно осунулось, так что скулы острыми камнями выступили из-под кожи, ласково предложил:

– Почему бы тебе не лечь в постель, отец мой?

Услышав вновь голос сына, Ван Тигр медленно и с великим трудом, как больной старик, поднял голову, уставил впалые глаза на сына и так смотрел на него некоторое время, а потом хрипло и очень медленно, выдавливая из себя по одному слову, произнес:

– Ради тебя я однажды пощадил сто семьдесят трех человек, заслуживающих смерти! – Он поднял правую руку, словно хотел по привычке закрыть ею губы, но не удержал ее, уронил и вновь обратился к сыну, пристально глядя на него: – Это правда! Я пощадил их ради тебя.

– Спасибо, отец, – отвечал Юань; его тронуло не столько то, что эти люди уцелели, хотя, конечно, это не могло не радовать, сколько детское желание отца угодить сыну. – Мне горько видеть, как умирают люди, отец.

– Да, я знаю; ты всегда был неженкой, – с прохладцей ответил Ван Тигр и вновь погрузился в созерцание углей.

Юань хотел еще раз предложить ему лечь, ибо не мог спокойно видеть печать болезни на его лице и сухих дряблых губах. Он встал, подошел к двери, возле которой на корточках сидел, клюя носом, верный слуга с заячьей губой, и прошептал ему:

– Не могли бы вы уговорить отца лечь в постель?

Слуга испуганно вздрогнул, пробуждаясь, кое-как вскочил на ноги и ответил хрипло:

– Да разве я не пытался, мой юный генерал? Даже глубокой ночью мне не удается уговорить его лечь. А если он и ложится, то через час-два опять просыпается и возвращается в кресло, и мне тоже приходится целыми ночами сидеть у порога. Во мне уже столько сна, что я почти покойник! А он все сидит и сидит, даже глаз не сомкнет!

Тогда Юань подошел к отцу и принялся его уговаривать:

– Отец, я тоже утомился. Пойдем, ляжем в кровать и поспим, уж очень я устал! Я буду рядом, и ты в любой миг сможешь позвать меня и убедиться, что я здесь.

При этих словах Тигр чуть шевельнулся, будто собираясь встать, но затем рухнул обратно и, мотая головой, сказал:

– Нет, я еще не закончил. Осталось еще одно дело… Не могу припомнить все сразу… Я загнул два пальца на правой руке, когда думал, что тебе сказать. Ступай, посиди где-нибудь, а я тебя позову, когда мысль вернется!

Тигр произнес это со знакомой запальчивостью, и Юань по детской привычке уже хотел послушаться. Однако в душе его заговорило новое бесстрашие: «Да кем себя возомнил этот своенравный старик, почему я должен сидеть тут битый час и терпеть его причуды!» Глаза его своевольно сверкнули, и он уже хотел заговорить, как верный слуга увидел это, подлетел к нему и принялся увещевать:

– Вы уж не стойте на своем, маленький генерал, ведь он так болен! Запаситесь терпением, как все мы, и выслушайте, что он хочет вам сказать!

И Юань против собственной воли, понимая, что отцу может стать хуже, если ему, не привыкшему к возражениям, перечить в столь поздний час, покорно сел в сторонке на стул и сидел, уже не так терпеливо, покуда Тигр вдруг не сказал:

– Вспомнил! Первым делом я должен спрятать тебя где-нибудь, ибо я не забыл, что ты мне сказал вчера, воротясь домой. Я должен спрятать тебя от моих врагов.

Тут Юань не выдержал и воскликнул:

– Отец, то было не вчера!

Тигр метнул в него знакомый свирепый взгляд, хлопнул в сухие ладони и рявкнул:

– Я знаю, что говорю! Как это ты вернулся не вчера? Когда же еще?!

И вновь старик с заячьей губой встал между Тигром и его сыном и взмолился:

– Пусть… пусть… То было вчера!

И Юань помрачнел и повесил голову, потому что вынужден был молчать. Странное дело: жалость, которую он поначалу испытал к отцу, исчезла, как быстрое дуновение мягкого ветра, лишь на миг освежившее душу, и свирепые отцовы взгляды пробудили в нем иное чувство – более глубокое, чем жалость. В нем зашевелились былые обиды, и он сказал себе, что никогда больше не будет бояться отца, но, чтобы не бояться, ему нужно было проявить своенравие.

А поскольку Тигр тоже был своенравен, он не сразу продолжил речь и ждал даже дольше обычного. На самом деле Тигр тянул время, потому что ему не нравилось то, что ему предстояло сказать. За время этого ожидания гнев взыграл в Юане с небывалой силой. Юноша вспомнил, как этот человек раз за разом запугивал его, угрозами закрывал ему рот, и обо всех часах, проведенных за ненавистным оружием, и о шести днях свободы, так внезапно оборвавшихся по воле отца, – и потерял всякое терпение. Самая плоть его, казалось, подалась прочь от старика, и Тигр, немытый, небритый, в заляпанном едой и вином халате, стал ему отвратителен. В отце не было ничего, что можно было любить, по крайней мере в ту минуту.

Ведать не ведая о бушующей в груди сына ярости, Тигр наконец решил сказать то, что собирался, и заговорил так:

– Ты мой единственный драгоценный сын. Моя единственная надежда на продолжение рода. Твоя мать однажды сказала мудрую вещь. Она подошла ко мне и сказала: «Если его не женить, откуда нам ждать внуков?» Тогда я велел ей: «Пойди и отыщи крепкую здоровую девку, неважно какую, лишь бы она была похотлива и быстро зачала, ибо все женщины одинаковы и одна ничем не лучше другой. Приведи ее сюда и пожени их, а потом пусть Юань спрячется в какой-нибудь чужой стране и ждет там конца этой войны. И у нас останется его семя».

Тигр говорил с расстановкой, давно заготовленными фразами, и все же сумел собраться с мыслями и договорить. Ему нужно было исполнить свой долг перед сыном, прежде чем отпустить его. То был долг любого хорошего отца, и любой сын мог ждать этого от родителей, ибо любой сын обязан принять в жены ту, кого они выберут, и зачать с ней ребенка, а дальше искать любовь где угодно. Но Юань был не таким сыном. Он был уже отравлен ядом нового времени и полон тайного своеволия и мечты о свободах, которых сам пока не понимал, а еще полон отцовой ненависти ко всем женщинам. Все это своеволие и ненависть вспыхнули в нем, и гнев вырвался наружу. Да, гнев его в тот час был подобен наводнению, сдерживаемому плотинами, и вся жизнь его подошла к переломному моменту.

Поначалу он не поверил, что отец в самом деле произнес эти слова, ибо тот всегда отзывался о женщинах с ненавистью: все они либо дуры, либо предательницы, и доверять им нельзя. Однако слова эти действительно были сказаны Тигром, и теперь тот сидел и глядел на угли, как прежде. До Юаня вдруг дошло, почему мать и служанка ее так исступленно уговаривали его вернуться домой и так обрадовались его согласию. Женщины только и думают, что о свадьбах да подходящих партиях.

Что ж, он им не подчинится! Юань вскочил, забыв и о страхе перед отцом, и о любви к нему, и заорал:

– Я так и знал… Да, товарищи рассказывали мне, как их женили насильно… и многие из них вынуждены были по этой причине уйти из дому… Я раньше дивился своему везению… Но ты такой же, как остальные, как все эти старики, которым лишь бы скрутить нас по рукам и ногам до конца жизни… Пленить наши тела… Навязать нам женщин, выбранных вами… навязать детей… Что ж, я не согласен жить в неволе!.. Я не хочу, чтобы моим же телом ты навеки привязал меня к себе… Я ненавижу тебя!.. Всегда ненавидел!.. Да, ненавижу!

Из Юаня извергался поток такой лютой ненависти, что он не смог совладать с собой и исступленно зарыдал. Верный слуга Тигра, придя в ужас от его гнева, подскочил к нему и схватил обеими руками за пояс, и опять начал бы причитать, но не смог, так перекосило его заячью губу. Юань опустил голову, увидел старика и вышел из себя. Он занес стиснутую в кулак руку и опустил ее на старое безобразное лицо, и слуга, как подкошенный, рухнул на пол.

Тогда Тигр поднялся, шатаясь, но не к сыну – он отрешенно смотрел на Юаня, тараща остекленевшие глаза, как будто не мог понять, о чем тот толкует, – нет, он поспешил на помощь своему верному слуге.

Юань же отвернулся и вышел вон. Не дожидаясь, чем все закончится, он промчался по дворам, нашел привязанного к дереву коня, выбежал за большие ворота, миновав разинувших рты солдат, прыгнул в седло и поскакал прочь от этого места, в ярости уверяя себя, что это навсегда.

Так Юань покинул в гневе отчий дом, и теперь гнев его непременно должен был остыть, иначе он умер бы от его жара. И гнев остыл. Юань стал раздумывать, что ему теперь делать, одинокому молодому человеку, который отказался и от своих товарищей, и от родного отца. Сама природа помогла охладить его пыл, ибо зимнее солнце, казавшееся таким бесконечным в те свободные дни, проведенные Юанем в глинобитном доме, было вовсе не бесконечным. Мир вокруг посерел, и с востока задул очень холодный и злой ветер, и земля, по которой медленно трусил его конь, уставший за столько дней пути, тоже посерела, и серость эта поглотила и остудила Юаня. Даже работавшие на земле крестьяне были серы: за годы жизни и труда на земле они стали так похожи на нее, что вместе с ней менялся и их облик, притихала речь, делались мягче движения. Если на солнце их лица были оживленными и часто веселыми, то под пасмурным небом глаза тускнели, губы поджимались, одежда блекла, движения замедлялись. Яркие пятнышки на земле и холмах – синева одежд, красные точки детских халатиков, алые штаны девушек, – все те цвета, которые выбирает и подсвечивает солнце, – теперь стали приглушенными. Медленно продвигаясь по этому неприглядному краю, Юань гадал, за что же он так его полюбил. Он мог бы вернуться к своему начальнику-революционеру, но, побывав среди простого люда и помня, как простой люд невзлюбил его, и видя теперь этих угрюмых людей, он мысленно восклицал: «Ради них я должен рисковать жизнью?!» Да, в тот день даже земля показалась ему неприветливой. И в придачу ко всему захромал его конь. Спешившись близ небольшого городка, мимо которого он проезжал, Юань обнаружил, что у того мозоль от застрявшего камня, что конь охромел и идти больше не может.

Остановившись, чтобы осмотреть копыто, он услышал оглушительный рев, испуганно поднял голову, и мимо него пронесся, изрыгая на большой скорости клубы дыма, поезд. Все же скорость его была не настолько велика, чтобы Юань, стоявший на коленях подле коня, не успел заметить внутри многочисленных пассажиров. Они сидели в тепле, безопасности и при этом ехали так быстро, что Юань им позавидовал. От его собственного коня, и без того медленного, теперь вовсе не было никакого толку, и Юаню тут же пришла в голову умная мысль: «Я пойду в город, продам там коня, куплю билет на поезд и уеду как можно дальше отсюда».

В ту ночь он лежал в кровати на постоялом дворе – очень грязном и захудалом, в том самом городишке, – и не мог уснуть от того, что по нему ползали мухи и гнус. Он лежал без сна и строил планы. У него было немного денег, потому что отец научил его всегда иметь при себе на всякий случай пояс с деньгами, и еще был конь. Однако Юань очень долго не мог придумать, куда ему поехать и что делать.

Все-таки юноша он был образованный, из хорошей семьи. Он знал древние книги своего народа и читал новые западные книги, которые ему давал воспитатель. Тот же воспитатель выучил его иностранному языку, так что Юань не был совсем уж беспомощным неучем. Ворочаясь на твердых досках кровати, он спрашивал себя, как ему лучше поступить с серебром и имеющимися знаниями. Снова и снова гадал он, не лучше ли вернуться в военную школу, к своему начальнику. Он мог бы прийти и сказать: «Я раскаялся. Возьмите меня обратно!» И если бы он признался, что ушел от отца и ударил верного слугу, начальник наверняка принял бы его, потому как среди революционеров восстать против родителя считалось доказательством верности правому делу, и некоторые молодые мужчины и женщины даже убивали родителей, чтобы доказать свою верность.

Однако Юань не хотел возвращаться к делу революции, хотя и знал, что товарищи будут ему рады.

Воспоминания о минувшем сером дне все еще печалили его, он думал о пыльных крестьянах и своей нелюбви к ним. Он бормотал под нос: «Никогда за всю свою жизнь я не знал никаких удовольствий. Тех маленьких радостей, которые позволяют себе молодые люди, у меня не было. В моей жизни был только долг перед отцом, а потом эта борьба за правое дело, которой я так и не смог себя посвятить». И вдруг он подумал, что мог бы немного пожить для себя, в свое удовольствие – другой, веселой жизнью, полной смеха. Юаню теперь казалось, что все детство он провел в унынии и одиночестве, без игр с друзьями и развлечений, а ведь в жизни должно быть место не только делу, но и веселью.

Подумав о веселье, он стал вспоминать свое раннее детство и маленькую сестричку, с которой когда-то играл, как забавно она топала по дому своими маленькими ножками и как он смеялся вместе с ней. Что ж, почему бы ему теперь не отыскать ее? Она все-таки его сестра, они одной крови. Юань был так крепко привязан к отцу все эти годы, что совсем забыл о других своих родственниках.

Вдруг все они стали всплывать в его памяти, вся его многочисленная родня. Можно поехать к дяде, Вану Купцу. На миг он подумал, что приятно будет вновь оказаться в его доме, увидеть веселое и доброе лицо тетушки и ее детей. А потом пришла своевольная мысль: нет уж, это слишком близко к отцу, и ведь дядя непременно расскажет тому о приезде Юаня… Надо сесть на поезд и уехать подальше отсюда. Сестра его живет далеко, очень далеко, на побережье. Хорошо бы тоже немного пожить в том городе, встретиться с сестрой, повеселиться от души и увидеть своими глазами все чужеземные диковины, о которых прежде он мог только слышать.

Сердце поторапливало его. Еще до рассвета он вскочил с постели, крикнул слуге, чтобы тот натаскал ему горячей воды для мытья, снял одежду, хорошенько перетряс ее, чтобы избавиться от гнуса, а потом выругал пришедшего слугу за грязь на постоялом дворе. Ему не терпелось поскорей уехать.

Увидев нетерпение Юаня, слуга понял, что это сын богача, потому что бедные обычно не смеют так ругаться. Он тут же принялся лебезить и торопиться, так что к рассвету Юань поел и ушел продавать своего рыжего коня. Продать этого беднягу удалось лишь мяснику, и то за сущие гроши. На миг Юаня кольнула совесть: ему стало больно, что его прекрасного коня съедят. Но потом он взял себя в руки и переборол минутную слабость. Конь ему теперь ни к чему. Он больше не генеральский сын. Он сам по себе, Ван Юань, молодой человек, который может ехать куда глаза глядят и делать, что хочется. В тот же день он сел на поезд и отправился в большой город на берегу моря.

Юаню очень повезло, что он иногда читал отцу письма от ученой жены Тигра, которые та посылала ему из приморского города, куда отправилась жить. Тигру с годами становилось лень читать; хотя в юности чтение давалось ему легко, к старости он начал забывать буквы и с трудом различал их на бумаге. Дважды в год госпожа писала своему господину, притом писала литературным и ученым языком, который непросто было читать. Юань читал их отцу вслух и объяснял, что означают те или иные слова. Теперь он вспомнил, что в одном из писем она рассказывала, где живет, на какой улице и в какой части большого города. Поэтому, когда спустя день и ночь Юань сошел с поезда, миновав на своем пути реку, пару озер, множество гор и прекрасных возделанных полей, на которых уже зеленели всходы пшеницы, он знал, куда идти. Путь был неблизкий, и Юань нанял рикшу, чтобы добраться до места, и поехал по освещенным городским улицам, в одиночку наслаждаясь видами и без стеснения глазея по сторонам, как глазел бы на его месте любой крестьянин, поскольку никто здесь его не знал.

Никогда прежде ему не доводилось бывать в таком городе. По обеим сторонам улиц вздымались такие высокие дома, что даже при ослепительном свете фонарей Юань не мог разглядеть их крыш, исчезающих где-то в темноте ночного неба. Однако у подножия этих огромных домов было вполне светло, и люди свободно разгуливали по улицам, как среди бела дня. Юань повидал множество людей со всего мира, всех оттенков кожи и волос; он видел черных людей из Индии и их женщин, закутанных в золотую материю; белоснежный муслин и алые накидки подчеркивали их смуглую красоту. Он видел быстрые силуэты белых женщин и их спутников, всегда одетых одинаково и с одинаковыми длинными носами; глядя на них, Юань не понимал, как эти женщины отличают своих мужей от чужих, так они были похожи. Отличались эти господа лишь наличием или отсутствием больших животов, волос на голове и тех или иных видимых изъянов.

Все же большинство людей на улицах были его соотечественниками, и в тот вечер Юань повидал их очень много. Были среди них богачи, подъезжавшие на больших машинах к воротам увеселительных домов; они катили по дорогам, визжа клаксонами, и рикше Юаня приходилось отъезжать в сторонку и пропускать их, как в стародавние времена пропускали королей. Рядом с богачами всегда толклись бедняки – нищие, калеки и больные, пытавшиеся заработать на своих увечьях немного серебра. Однако серебро не спешило к ним в руки; оно сочилось из кошелей богатых тонкими и скудными ручейками, ибо богатые ехали мимо, задрав нос и ничего вокруг себя не видя. Хотя Юаню самому не терпелось предаться тем же утехам, он испытал минутную ненависть к надменным богачам: могли бы и щедрее подавать нищим!

Юань в своей скромной повозке продвигался сквозь эту зыбкую толчею, никем не замечаемый, покуда рикша не остановился, тяжело отдуваясь, у одних из множества ворот в длинной каменной стене. Сюда-то Юаню и было нужно. Он выбрался из повозки и отсчитал обещанные рикше монеты. Юань только что видел, как богатые дамы и господа пренебрегают криками нищих, как отталкивают их протянутые тощие руки, и зрелище это вызвало в нем негодование. Однако теперь, когда этот работяга, приметив богатые одежды Юаня и его сытый вид, скромно воскликнул, дрожа и потея после быстрого бега: «Добрый господин, смилуйтесь, накиньте еще пару монет!» – Юаню вовсе не показалось, что это то же самое. Он отнюдь не чувствовал себя богатым и не раз слышал, что городские возчики совсем зарвались и им все мало. Поэтому он сурово крикнул: «Разве ты просил не столько?!» И возчик ответил со вздохом: «Да, да, столько, господин, но я подумал, вдруг вы по доброте душевной…»

Юань больше его не слушал. Он повернулся к воротам в стене и нажал кнопку звонка. Тогда возчик, увидев, что о нем забыли, со вздохом отер разгоряченное лицо повязанной на шею грязной тряпицей, и побрел по улице, дрожа на промозглом ночном ветру, превращавшем пот в ледяную корку.

Когда к воротам подошел слуга, он уставился на Юаня как на чужака и долго не желал его впускать, потому что в том городе нередки были случаи, когда хорошо одетые незнакомцы звонили в ворота и представлялись слугам друзьями или родственниками живших в доме господ, а когда те им открывали, они выхватывали заграничное оружие, грабили, убивали и бесчинствовали в доме, а иногда к ним присоединялись пособники, и тогда они похищали ребенка или взрослого и потом требовали за него выкуп. Поэтому слуга поспешно запер ворота понадежней, и хотя Юань назвал ему свое имя, тот не впустил его, а велел ждать. Затем ворота вновь отворились, и на сей раз он увидел за ними госпожу – тихую женщину с серьезным лицом, крупную и седовласую, в одеждах из темно-сливового атласа. Она поглядела на него, он поглядел на нее и убедился, что лицо у нее доброе, бледное и полное, почти без морщин, но красивым назвать его было нельзя: рот слишком велик, нос тоже большой и плоский. Зато взгляд у нее был мягкий и осмысленный, и Юань, осмелев, улыбнулся чуть робко и сказал:

– Прошу прощения за столь неожиданный визит, госпожа, но я – Ван Юань, сын Тигра, и я ушел от отца. Я ничего у вас не прошу, мне просто хотелось повидать вас и сестру.

Дама смотрела на него очень внимательно, пока он говорил, а потом спокойно ответила:

– Сперва я не поверила слуге, когда он доложил мне, что это ты. Я так давно не видела тебя, что на улице и не узнала бы, если б ты не был так похож на отца. Да, любой увидит, что ты – сын Тигра. Входи и будь как дома.

И хотя слуга по-прежнему недоверчиво косился на Юаня, госпожа ввела его в дом. Она вела себя так кротко и миролюбиво, будто вовсе не удивилась его визиту – или, скорее, будто ничто на свете уже не могло ее удивить. Она ввела его в узкую прихожую, затем приказала слуге готовить гостевую спальню, спросила Юаня, голоден ли он, и отворила дверь в зал для приема гостей. Там она его усадила и принесла для его удобства несколько вещей из спальни, которую готовил слуга. Все это она проделывала с такой легкостью и гостеприимством, что Юань сразу успокоился, пригрелся и наконец-то почувствовал себя желанным гостем, и был очень тому рад, поскольку изрядно устал после того, что случилось между ним и отцом.

Устроившись в кресле, он стал ждать и дивиться обстановке, ведь таких покоев ему видеть еще не доводилось. Однако его удивление и волнение никак не отражались на его лице. Он сидел тихо, в своих длинных одеждах из темного шелка, и украдкой осматривался по сторонам, чтобы никто из вошедших не подумал, что он чем-то удивлен. Это было в природе Юаня: не подавать виду, если в новом месте что-то казалось ему странным или неприятным. Зал для гостей представлял собой небольшую квадратную и очень чистую комнату, настолько чистую, что на полу было расстелено толстое сукно с цветочным узором, и на нем не было ни пылинки, ни пятнышка. В центре, прямо на этом сукне помещался небольшой столик, тоже застеленный материей – красным бархатом, с вазой посередине, в которой стояли цветы из розовой бумаги, прямо как настоящие, только листья у них были не зеленые, а серебряные. По кругу разместились шесть одинаковых кресел с мягкими сиденьями, обитые розовым атласом. На окнах висели узкие отрезы тонкой белой ткани, а на стене – картина за стеклом, какими украшают свои дома иностранцы. На картине были изображены высокие и очень синие горы, такое же синее озеро, а на горах – дома чужеземного образца, каких Юань нигде не встречал. Все было очень яркое и приятное глазу.

Вдруг откуда-то донесся звон колокольчика, и Юань посмотрел на дверь. В коридоре послышались быстрые шаги, а после – высокий и смешливый девичий голос. Юань прислушался. Ясно было, что девушка с кем-то разговаривает, но ей как будто никто не отвечал. Он с трудом понимал, о чем она говорит, поскольку она пересыпала речь словами на незнакомом языке.

– Ах, это ты?.. Нет, я не занята… Сегодня я без сил, вчера допоздна танцевала… Ты шутишь… Она гораздо красивее меня… Издеваешься!.. Она танцует куда лучше, даже белые мужчины хотят с ней танцевать… Да, в самом деле, я плясала с молодым американцем… Ах, как он танцует!.. Не скажу, что он мне говорил… Нет, нет, нет!.. Тогда увидимся вечером… Да, в десять часов. После ужина…

Юань услышал чудесный заливистый смех, а потом дверь вдруг отворилась, и он увидел девушку. Та вошла, и он тотчас учтиво опустил глаза, не смея глядеть на нее открыто. Однако девушка стремительно, словно ласточка, порхнула к Юаню и протянула к нему руки.

– Ты мой брат Юань! – весело вскрикнула она нежным голоском, высоким и будто бы парящим по воздуху. – Мама мне сообщила о твоем неожиданном приезде! – Она схватила его за руки и засмеялась. – Какой у тебя старомодный вид… Эти длинные одежды! Давай, пожми мне руку, теперь все так здороваются!

Он ощутил ее гладкую ручку в своей и тут же, сконфузившись, отдернул руку, но взгляда от девушки не отвел. Та опять засмеялась и обратила к нему свое приветливое личико, очень хорошенькое, с острым подбородком, как у котенка. Волосы у нее были гладкие, черные, и лежали аккуратными завитками на округлых щеках. Но больше всего Юаня поразили ее глаза – ярчайшие, чернейшие глаза, пронизанные светом и смехом, а под ними – маленькие, но пухлые красные губы, аккуратные и изящные.

– Садись же! – велела она, как маленькая царственная особа.

Тогда он осторожно присел на краешек кресла – подальше от девушки, – и та вновь рассмеялась.

– Я – Ай Лан, – продолжала она своим порхающим голоском. – Помнишь меня? Я тебя очень хорошо помню. Ты вырос таким красавцем – в детстве был уж очень некрасив, – у тебя такое тонкое и длинное лицо! А вот платье придется сменить… Все мои друзья давно носят европейское платье… Тебе оно будет к лицу, вот увидишь! Ты такой высокий! Танцевать умеешь? Я обожаю танцевать. Ты знаком с нашими кузенами? Жена старшего двоюродного брата танцует, как фея! А видел бы ты нашего старого дядюшку! Он и рад поплясать, да жирное брюхо мешает. Тетя ему не разрешает танцевать, годы уже не те, говорит. Слышал бы ты, как она его костерит, когда он заглядывается на молоденьких девушек! – И вновь она засмеялась тем же беспокойным летучим смехом.

Юань украдкой разглядывал ее. Таких изящных и легких созданий он еще никогда не видел: телом она была не больше ребенка, и зеленое шелковое платье облегало ее фигуру плотно, как облекает цветочный бутон зеленая чашечка. Тонкую шею обнимал высокий воротник-стойка, а в ушах сверкали золотые колечки с жемчугом. Юань отвернулся и кашлянул, прикрыв рот ладонью.

– Я пришел засвидетельствовать вам с матушкой свое почтение, – сказал он.

Ай Лан улыбнулась чинности его слов и манер, и все лицо ее будто замерцало от смеха. Она поднялась и подошла к двери. Шаг ее был так быстр, что больше напоминал легкий бег.

– Пойду отыщу ее, брат, – произнесла она чопорным голосом, повторяя его интонацию, тут же расхохоталась и бросила на него озорной взгляд черных кошачьих глаз.

В комнате стало очень тихо с ее уходом, словно внезапно улегся веселый деловой ветерок. Юань сидел потрясенный, силясь понять эту девушку. Такого человека он встретил впервые в своей солдатской жизни. Он постарался вспомнить, какой она была раньше, в их детстве, пока отец не заставил его покинуть женский двор. Та же стремительность и легкость, веселый щебет, тот же быстрый взгляд больших черных глаз… Еще он вспомнил, какими унылыми поначалу казались ему дни без нее, какими безжизненными стали дворы. Точно так опустела сейчас эта комната, и Юаню захотелось, чтобы Ай Лан поскорее вернулась, он хотел еще раз ее повидать и услышать ее удивительный смех. Вдруг он опять вспомнил, что смеху никогда не было места в его жизни, все место в ней занимал долг, Юань никогда ни с кем не играл и не знал веселья, какое знает любой уличный голодранец и какое возникает в любой толпе рабочих или крестьян, когда в полдень те ненадолго садятся отдохнуть и перекусить на солнце. Сердце Юаня быстро заколотилось. Что ждет его в этом городе, какие любимые молодежью развлечения, какая новая блистательная жизнь?

И вот, стоило двери скрипнуть вновь, Юань с замиранием сердца поднял голову, но вошла не Ай Лан. То была ее мать, и вошла она тихо, как хозяйка, что приготовила все для удобства и радости гостя. Следом за ней шел слуга с подносом еды.

– Поставь его сюда, – сказала госпожа. – Юань, поешь немного, пожалуйста, порадуй меня. Я знаю, что в поездах кормят не так, как здесь. Ешь, сын мой, – ибо ты мне сын, Юань, ведь другого сына у меня нет, и я очень рада, что ты меня нашел. А потом расскажи мне все о своей жизни и о том, как ты здесь очутился.

Когда Юань услышал успокаивающий голос этой славной женщины, приглашавшей его к столу, и ее добрые речи, увидел ее честное умное лицо и располагающий взгляд спокойных глаз, к его горлу вдруг подступили глупые слезы. Никогда, пылко думал он, никогда и нигде его не встречали столь радушно и ласково – да, никто еще не был так добр к нему! Уют этого дома, яркие веселые краски комнаты, смех Ай Лан, ласковость хозяйки – все это теплой волной поднялось в нем и захлестнуло с головой. Он накинулся на еду, неожиданно ощутив сильнейший голод. Еда была пряная, щедро сдобренная жиром и соусами, что редко встретишь в харчевнях, и Юань, забыв, с каким аппетитом недавно ел простую деревенскую пищу, решил теперь, что это – самое вкусное, самое сытное угощение в его жизни, и отвел душу. Впрочем, он быстро насытился, потому что все кушанья были жирные и пряные, и больше не смог проглотить ни кусочка, как ни уговаривала его хозяйка дома.

Когда с едой было покончено, госпожа попросила его вновь сесть в кресло, и Юань, сытый и отогревшийся, начал рассказывать ей обо всем, даже о том, чего сам толком не знал. Он увидел взгляд хозяйки дома – участливый, пристальный взгляд, – и, забыв о стеснении, заговорил свободно и пылко о том, как он ненавидел войну и хотел жить и работать на земле, но жить не простым невежественным крестьянином, а ученым и образованным фермером, способным обучить других крестьян более правильному земледелию. Он рассказал, как ради отца тайно сбежал из военной школы, и вдруг под мудрым взглядом этой женщины понял о себе то, чего не понимал прежде, и взволнованно произнес:

– Я думал, что убегаю, так как не могу пойти против родного отца, но теперь, говоря об этом вслух, госпожа, я понимаю: отчасти я сбежал, потому что моим товарищам однажды тоже придется убивать людей, пусть и во имя благой цели. А я не могу убивать. Я не храбр и знаю об этом. Чтобы убить человека, нужно возненавидеть его всей душой, а я так не могу. Отчего-то я всегда чувствую, что чувствует другой.

Он робко поглядел на госпожу, стыдясь своей слабости. Но та отвечала безмятежно:

– Не каждый может убивать, это верно, иначе мы все уже давно умерли бы, сынок. – Помолчав, она еще ласковее добавила: – Я рада, что ты не можешь убивать, Юань. Лучше спасать жизни, чем отбирать их, я твердо в этом убеждена, хотя и не поклоняюсь буддистским богам.

Когда Юань сбивчиво, преодолевая стеснение рассказал ей о том, как Тигр хотел силой женить его на первой попавшейся девушке, госпожа была окончательно растрогана. До сих пор она слушала его спокойно, то и дело кивая или тихо поддакивая, а тут, когда он договорил и повесил голову, пылко произнесла:

– Я знаю, что он имеет на это право! Я знаю обычаи и традиции нашего народа… Но я тоже не вынесла бы этого. Нет, это невыносимо… невыносимо… Мое тело – только мое и должно быть свободно…

И тогда, встревоженный воспоминаниями о своей ненависти к отцу и испытывая потребность излить кому-нибудь свои чувства, рассказать все без утайки, он заговорил вновь:

– Теперь я почти понимаю, как некоторые сыновья в наши дни убивают родных отцов… Сам я не смог бы так поступить, но я понимаю чувство, которое испытывают те, чья рука горячее моей.

Он взглянул на женщину, отчасти ожидая увидеть потрясение на ее лице, однако ничего подобного не увидел. Она отвечала ему с еще большим жаром и убежденностью:

– Ты прав, Юань. Да, я всегда говорю родителям нынешней молодежи, отцам и матерям друзей Ай Лан, и даже твоему дядюшке с женой, которая без конца жалуется на новое поколение, что уж по крайней мере в этом молодежь права. О, я прекрасно тебя понимаю. Я никогда не буду принуждать Ай Лан к браку. И, если понадобится, встану на твою сторону в этом споре с отцом, ибо здесь я полностью убеждена в твоей правоте.

Последние слова она произнесла с грустью, но в них звучала потаенная страсть, основанная на личном опыте, и Юань с удивлением увидел, как изменились и вспыхнули ее тихие маленькие глазки и как ожило ее прежде безмятежное лицо. Однако он был слишком юн, чтобы долго думать о ком-то, кроме себя; утешительные слова госпожи, соединившись с утешением, которое дарил этот тихий дом, развязали ему язык, и он с тоской произнес:

– Если б я только мог пожить здесь немного, пока не пойму, что должен делать…

– Ты и поживешь, – тепло отвечала она. – Можешь жить здесь столько, сколько понадобится. Я всегда хотела сына, и теперь он у меня появился.

В самом деле она вдруг полюбила этого высокого молодого человека: ей пришлось по душе его открытое честное лицо и неспешные, сдержанные движения, и хотя по общепринятым меркам его нельзя было назвать красавцем – слишком высокие скулы и слишком крупный рот, – все же он был выше большинства своих сверстников, а его кротость и несмелость речи подкупали. Казалось, что, даже проявляя своенравие, он не до конца уверен в своих силах. Однако несмелость эта проявлялась лишь в словах, а голос у него был низкий и сильный, как и подобает мужчине.

Юань увидел ее благосклонность, и оттого ему стало еще теплее на душе, и он почувствовал себя как дома. Они побеседовали еще немного, и госпожа отвела его в маленькую гостевую спальню. Она была наверху: сперва они поднялись на второй этаж, затем по короткой винтовой лестнице под самую крышу и наконец очутились в небольшой, очень чистой и удобной спальне, где было все необходимое. Когда госпожа ушла, Юань, оставшись один, подошел к окну и выглянул на улицу. Многие городские улицы были освещены, и весь город лежал, сияя и блистая в ночном мраке, и Юаню показалось, что он смотрит на какое-то новое небо.

Теперь у Юаня началась действительно новая жизнь, о какой прежде он не мог и помыслить. Утром он встал, умылся и оделся, затем сошел вниз, где его поджидала госпожа, и на лице ее сияла та же улыбка, и он сразу успокоился, и начал день в радости. Госпожа подвела Юаня к накрытому к завтраку столу и сразу, без обиняков начала рассказывать о своих планах насчет него, однако слова выбирала тщательно, чтобы не сказать ничего, что пришлось бы ему не по сердцу. Для начала, сказала она, надо купить немного одежды, поскольку он приехал к ней в чем было, а затем она должна свести его в школу для молодых людей.

– Не торопись искать работу, сын мой. Лучше тебе сперва хорошенько выучиться, иначе зарабатывать ты будешь очень мало. Позволь мне обойтись с тобой как с родным сыном. Позволь дать то, что я хотела дать Ай Лан, будь на то ее воля. Здесь ты будешь учиться, покуда из книг не узнаешь, где твое место, а когда закончишь учебу, можешь работать или даже съездить в другую страну, если захочешь. В наши дни молодежь очень стремится за рубеж. Я считаю, пусть едут. Да, твой дядюшка кричит, будто это пустая трата денег, а возвращаются они такими зазнайками, такими уверенными в своих знаниях и умениях, что с ними нет никакого сладу. А все же я думаю, что это очень полезно. Пусть едут, пусть учатся и возвращаются на родину с новыми знаниями. Жаль, что Ай Лан… – Тут госпожа погрустнела и умолкла, словно забыла, что хотела сказать, вспомнив о какой-то другой своей печали, но вскоре ее лицо просветлело, и она решительно произнесла: – Негоже мне строить жизнь за Ай Лан… Не хочет, значит, не хочет… И ты, сынок, не позволяй мне решать за тебя! Я лишь говорю, что если ты хочешь… если ты готов… Тогда я смогу придумать, как все устроить.

Юань был так огорошен этими новостями, что едва смог их осознать, а после, радостно запинаясь, ответил:

– Поверьте, я вам очень признателен, госпожа, и я с готовностью сделаю все, что вы скажете…

Он сел и жадно набросился на завтрак, так радовалось его сердце, что наконец он нашел себе место и дело, а госпожа довольно засмеялась:

– Клянусь, я очень рада, что ты приехал, Юань, уже хотя бы потому, что мне приятно смотреть, как ты ешь! Ай Лан так боится нарастить хоть чуточку мяса на свои кости, что ест как котенок, а по утрам не встает с кровати, чтобы случайно не увидеть еду и не проголодаться. Красота для моей дочери важнее всего на свете. А мне так нравится смотреть, как молодые едят!

Сказав так, она взяла в руки палочки и стала подкладывать Юаню лучшие куски рыбы, птицы и деликатесов. Его здоровый аппетит приносил ей куда больше удовольствия, чем любая пища, которую она ела сама.

Так для Юаня началась новая жизнь. Сначала госпожа посетила несколько крупных магазинов тканей, куда шелка и сукно завозили из заграничных стран, затем пригласила в дом портных, и те сняли все необходимые мерки и пошили Юаню новую одежду по городской моде. Госпожа поторапливала их, потому что Юань до сих пор ходил в старой одежде, а та была скроена слишком свободно, по-деревенски, и в таком виде ему нельзя было показываться дяде и двоюродным братьям. Ай Лан, конечно, доложила им о приезде Юаня, и те сразу пригласили его на праздничный пир, но госпожа смогла отложить празднество на один день, чтобы успели закончить его лучшее платье: халат из синего, как павлинье перо, атласа, расшитый цветами в тон, и черная атласная куртка. Юань был очень рад, что ей удалось потянуть время, потому что когда он примерил новый наряд и вызвал городского цирюльника, чтобы тот пришел и постриг его и сбрил мягкую юную щетину с его лица, и надел на ноги новые кожаные туфли, купленные для него госпожой, и натянул черную шелковую куртку, а на голову водрузил чужеземную фетровую шляпу, какие теперь носили все молодые люди, он сразу понял, взглянув на свое отражение в зеркале, что выглядит очень хорошо – прямо как местный – и, конечно, это не могло его не обрадовать.

Однако то же осознание заставило его устыдиться, и он в большом смущении вошел в комнату, где его ждала госпожа. Ай Лан тоже была там, она захлопала в ладоши и воскликнула:

– Ах, какой ты теперь красавчик, Юань!

Она так проказливо засмеялась, что кровь тут же прилила к лицу и шее Юаня, и это тоже ее насмешило. Госпожа мягко отчитала дочь и повернулась к Юаню, желая убедиться, что все в порядке, и так оно и было. Она осталась очень довольна увиденным, потому что он был рослый и сильный юноша, и все ее старания не пропали даром: в новой одежде он стал еще краше.

На следующий день родня устроила пир, и Юань вместе с сестрой и госпожой, которую уже называл матерью – причем называть ее так было гораздо проще, чем родную мать, – отправился в гости к дяде. Они поехали на машине, которую влекли не лошади, а расположенный внутри машины двигатель, а за рулем сидел слуга. Юань никогда прежде не сидел в такой повозке, и дорога ему очень понравилась, потому что они ехали плавно и ровно, словно по льду.

За время пути, еще до того, как они подъехали к дядиному дому, Юань успел многое узнать о своем дяде, тетушках и их сыновьях, потому что Ай Лан без умолку болтала о них, рассказывая то одно, то другое, кривя алые губки и пересыпая свои рассказы смехом и озорными гримасками. Юань, слушая ее, живо представлял себе родственников и, как ни пытался соблюдать внешние приличия, все же не мог сдержать смеха, так остроумны и игривы были речи Ай Лан. Он сразу же вообразил дядю: «Ох, это не человек, а гора, Юань! Брюхо такое громадное, что на двух ногах его не унесешь – впору отращивать третью! Щеки свисают до плеч, а макушка лысая, как у священника! Хотя какой из него священник, ему лишь бы сцапать какую-нибудь девицу да усадить себе под бочок. Одна у него печаль: жир плясать мешает!» Тут девушка разразилась смехом, а ее мать укоризненно вздохнула, хотя глаза ее тоже засверкали.

– Ай Лан, следи за языком, дитя мое! Он ведь твой дядя.

– Потому я и говорю, что хочу! – дерзко отвечала она. – А моя тетя, Юань, его первая жена, ненавидит город и мечтает вернуться в деревню. Но оставлять его одного боится: мало ли, вдруг какая-нибудь девица помоложе позарится на его денежки. Современные девушки в наложницы не идут, только в жены, а первая и вторая жена тогда останутся не у дел. Хотя бы в этом они согласны: ни за что не пустят в дом третью… Такой вот женский союз на современный лад, Юань! А три моих двоюродных брата… Ну, про старшего ты знаешь, он женат, и жена в их семье за главного, спуску никому не дает, поэтому моему бедному двоюродному брату приходится тайком искать наслаждений на стороне. Но женщина она умная: то новые духи на нем учует, то пудру на халате приметит, то любовную записку в кармане найдет. Словом, недалеко он ушел от родного отца. А второй мой кузен, Шэн, тот поэт, красавец и умница, пишет стихи для журналов и милые рассказики про любовь и смерть. Он немножко бунтарь – мягкий, нежный, улыбчивый бунтарь, каждый день у него новая возлюбленная. А вот третий кузен – тот бунтарь самый настоящий, Юань. Он революционер, я точно знаю!

Ее мать на сей раз воскликнула с неподдельной тревогой:

– Осторожнее с такими словами, Ай Лан! Он ведь родственник, а в наши дни и у стен есть уши!

– Да он мне сам признался, – отвечала Ай Лан, но уже тише и при этом украдкой косясь на спину человека за рулем.

За время пути она много всего успела рассказать Юаню, и когда Ван Юань вошел в дом своего дяди, он сразу узнал в лицо всех родных, так точно их описала сестра.

Дом этот очень отличался от большого дома, который Ван Лун купил в старом северном городишке и оставил своим сыновьям. Тот был старинный и просторный, с огромными, глубокими, темными залами и крошечными комнатками при дворах. Верхних этажей у него не было, зато он разрастался вширь множеством пристроек, так что места под высокими стропилами крыш хватало для всех. Окна были забраны раковинами каких-то завезенных с юга моллюсков.

А этот новый дом в новом приморском городе стоял на улице среди точно таких же домов, плотно прижимаясь к ним стенами. То были дома, выстроенные по заграничному образцу: высокие, узкие, вытянутые, без садов и дворов, с тесными комнатками, и очень светлые, потому что на стеклянных окнах не было решеток. Ослепительное солнце свободно лилось в комнаты и высветляло все краски на стенах и атласной обивке мебели с цветочным узором, и яркие шелка одежд на женщинах, и алый цвет их губ. Потому Юань, войдя в зал, где собралась вся его родня, сперва зажмурился от блеска – именно от нестерпимого блеска, а не от красоты.

Тут же ему навстречу поднялся, придерживая руками огромное брюхо, дядя. Парчовые одежды свисали с него, как шторы, и он, задыхаясь, приветствовал гостей:

– Здравствуй, дорогая невестка, и племянник, и Ай Лан! Что ж, Юань, ты вырос высоким и ладным мужчиной, совсем как отец… Хотя нет, нет, клянусь… Ты, пожалуй, поласковей Тигра будешь…

Он засмеялся сиплым надрывным смехом и вновь опустился на свое сиденье, а его жена поднялась, и Юань, покосившись на нее, увидел опрятную женщину с белыми волосами, неказистую и очень степенную в своих черных атласных одеждах. Руки, спрятанные в рукава, она сцепила вместе и слегка покачивалась на своих маленьких забинтованных ножках. Поприветствовав гостей, она сказала:

– Надеюсь, у вас все хорошо, невестка и племянник. Ай Лан, ты очень похудела – так нельзя! Нынче все девицы морят себя голодом и носят маленькие узкие платьица, дерзкие, как мужские одежды! Прошу тебя, садись, сестра…

Рядом с ней стояла женщина, которой Юань не знал, с отмытым до блеска румяным лицом, по-деревенски убранными назад волосами и блестящими, но не слишком умными глазами. Никто из присутствующих не подумал представить ему это женщину, и Юань не знал, слуга она или нет, покуда госпожа не поздоровалась с ней по имени, и тогда он понял, что это дядина наложница. Тогда он слегка склонил голову в знак приветствия, и женщина, покраснев, поклонилась ему на деревенский манер, сцепив перед собой руки, но ничего не сказала.

Наконец, когда с приветствиями было покончено, двоюродные братья позвали Юаня в отдельную комнату пить чай, и они с Ай Лан ушли, радуясь возможности отделаться от старших. Юань сидел молча и слушал болтовню родственников, для которых он, даром что двоюродный брат, пока был чужим человеком.

Он сразу понял, кто из них кто: старший двоюродный брат был уже не молод и в теле, с брюшком, как у отца. В своем суконном сюртуке он отчасти походил на чужеземца, и его бледное лицо еще не утратило привлекательности, руки были мягкие, а беспокойный блуждающий взгляд слишком надолго останавливался даже на двоюродной сестре, так что его хорошенькой громкоголосой супруге то и дело приходилось глумливыми усмешками возвращать его внимание к своим словам. Еще там был Шэн, поэт, средний двоюродный брат, с прямыми волосами, тонким лицом, белыми изящными пальцами и рассеянной улыбкой на задумчивом лице. Лишь третий двоюродный брат не отличался приятной внешностью и манерами. То был парень лет шестнадцати, одетый в простую серую школьную форму, застегнутую под горло, и лицо у него было некрасивое, вылепленное наспех и прыщавое, а руки длинные, тощие, угловатые и разболтанные. Он молчал, пока остальные говорили, и только ел арахис из стоявшего рядом блюда, ел жадно, но с выражением такого отвращения на лице, словно его заставляли есть.

По комнате, под ногами у взрослых шныряли дети – пара мальчишек десяти и восьми лет, две девочки и закутанный в отрез материи орущий двухлетка, за которым ходила нянька. На груди у кормилицы висел младенец. То были дети дядиной наложницы и его сыновей, однако Юань стеснялся и не отваживался их приструнить.

Поначалу разговаривали все, а Юань сидел молча – хоть ему и велели угощаться различными сластями, разложенными по тарелкам на маленьких столиках, а жена старшего двоюродного брата велела служанке разлить чай, – казалось, о его присутствии все совершенно забыли, а учтивым обращением с гостями, которому был обучен Юань, никто из них себя не утруждал. Поэтому он безмолвно щелкал орешки, прихлебывал чай, слушал да смотрел по сторонам, время от времени угощая орехами кого-то из детей. Те с жадностью набрасывались на орехи и никогда не благодарили дядю.

Но вскоре разговор клеиться перестал. Старший двоюродный брат все же задал Юаню вопрос-другой о том, где тот собирается учиться. Услышав, что Юань, возможно, поедет за границу, он с завистью произнес: «Хотел бы я тоже учиться за границей, но отец никогда не тратил на меня деньги!» Потом он зевнул, сунул палец в нос и о чем-то задумался; наконец он взял на колени своего младшего сына, угостил сладостями, немного понянчил на руках и громко захохотал, когда тот разозлился, а потом засмеялся еще громче, когда тот принялся в ярости молотить его по груди своими кулачками. Ай Лан вполголоса беседовала о чем-то с женой двоюродного брата, а та отвечала с отчетливой злобой, тихо, но Юань все равно слышал ее и понял, что речь идет о свекрови, которая требует от нее того, чего ни одна женщина в наши дни не делает для другой.

– В доме, где полно слуг, она хочет, чтобы именно я подносила ей чай, Ай Лан, и еще она бранит меня на чем свет, если в одном месяце я потрачу больше риса, чем в прошлом. Сил нет терпеть! Не каждая современная женщина согласится жить с родителями мужа, и я тоже отказываюсь! – И так далее, и тому подобное.

С особенным любопытством Юань приглядывался к среднему брату, Шэну, которого Ай Лан назвала поэтом. Юань и сам любил стихи, кроме того, ему понравился изящный облик юноши, его грация и стремительность, подчеркнутые простым темным платьем заграничного кроя. Он был красив, а Юань очень ценил красоту и с трудом мог отвести взгляд от золотистого овального лица Шэна и от его девичьих глаз с поволокой, мягких, черных и мечтательных. В этом брате Юань разглядел родственную душу, почувствовал некое глубинное понимание жизни, похожее на его собственное. Ему не терпелось поговорить с Шэном, однако и Шэн, и Мэн хранили молчание, и скоро Шэн погрузился в книгу, а Мэн, доев орехи, и вовсе ушел.

В людной и шумной комнате разговор не клеился. Дети чуть что рыдали, двери без конца скрипели, когда в них входили слуги с чаем и угощениями, а на заднем плане бубнила жена старшего двоюродного брата и раздавался поддельный смех Ай Лан, изображавшей интерес к ее байкам.

Так тянулся долгий вечер в семейном кругу. Начался и закончился пышный ужин, во время которого дядя и его старший сын объедались сверх всякой меры, жалуясь друг другу, если то или иное блюдо не оправдывало их ожиданий, сравнивая способы приготовления мясных и сладких яств и вознося громкие хвалы повару за хорошо приготовленные кушанья. Причем всякий раз повара звали к столу – слушать их суждения. Стоя перед ними в грязном, почерневшем от трудов переднике, он испуганно выслушивал хозяев, и его маслянистое лицо расточало улыбки от похвал, а от порицаний он, наоборот, вешал голову и рассыпался в извинениях и обещаниях все исправить.

Что же до госпожи, жены дядюшки, у той были свои печали: про каждое блюдо она спрашивала, есть ли в нем мясо, сало или яйцо, потому что недавно стала буддисткой и поклялась не есть никакой животной пищи, и у нее был собственный повар, умевший очень хитро готовить овощи, так что те по вкусу и виду напоминали мясо, и блюдо, которое любой принял бы за суп с голубиными яйцами, не содержало ни единого голубиного яйца, а рыба так точно имитировала настоящую рыбу с глазами и чешуей, что распознать подделку можно было только путем разрезания: внутри не было ни рыбьего мяса, ни костей. Всем этим госпожа просила заниматься наложницу мужа, причем делала это напоказ, говоря: «Вообще-то обо мне должна заботиться жена сына, но в наши дни невестки пошли не те, что прежде. Считай, невестки-то у меня и нет!»

А невестка сидела прямо и неподвижно, очень красивая, но с заметной прохладцей во взгляде, делая вид, что не слышит упреков. Наложница, имевшая легкий и миролюбивый характер, ласково отвечала на это: «Я не возражаю, госпожа. Не люблю сидеть без дела».

И она действительно не сидела без дела, хлопотала по хозяйству и поддерживала за столом мир – румяная женщина с невзрачным лицом, здоровая и улыбчивая, для которой самое большое счастье было посидеть несколько минут в тишине и повышивать узоры на своих туфлях или на туфлях своих детей. Вышивание у нее всегда было под рукой: кусочки атласа, вырезанные из тонкой бумаги узоры цветов, птиц, листьев и многочисленные шелковые нити на шее. На среднем пальце у нее сидело кольцо-наперсток; оно стало такой неотъемлемой ее частью, что порой она даже забывала снять его на ночь, а иной раз, потеряв, принималась всюду его искать и вдруг замечала, что кольцо так и сидит на пальце. Тогда она заливалась столь громким, детским и заразительным смехом, что все вокруг тоже невольно начинали смеяться.

Среди всего этого семейного шума-гама, среди детских воплей и звона посуды сидела с тихим достоинством ученая госпожа, мачеха Юаня. Если к ней обращались с вопросом, она спокойно отвечала, ела изящно и без излишнего внимания к пище, и даже с детьми разговаривала учтиво. Своим безмятежным серьезным взглядом она могла без труда смирить слишком острый язык Ай Лан и ее же чересчур горящий взгляд, подмечавший кругом множество поводов для смеха. Удивительное дело: само ее присутствие в этом семейном кругу оказывало на окружающих благотворное действие, делало их добрее и учтивее. Юань это заметил и проникся еще большим уважением к ней, и с гордостью называл ее своей матерью.

Некоторое время Юань жил такой беспечной жизнью, о какой раньше и помыслить не мог. Он во всем доверял госпоже и подчинялся ей, как малое дитя, притом исполнял все ее просьбы с радостью и готовностью, потому что та никогда не командовала, а всегда сперва спрашивала его мнения о той или иной своей затее, и говорила при этом так ласково и спокойно, что Юань тут же соглашался с ее суждениями, полагая, что и сам, если бы только подумал об этом, рассудил бы точно так же. Однажды в начале дня, когда они сидели вдвоем за завтраком, к которому Ай Лан никогда не спускалась, госпожа сказала:

– Сын мой, нехорошо держать старого отца в неведении, надо дать ему знать, где ты находишься. Если хочешь, я могу сама написать ему письмо и сообщить, что ты у меня и в безопасности: враги не доберутся до тебя, поскольку этим приморским городом управляют иностранцы, и они не пускают сюда междоусобные войны. Я буду молить, чтобы он освободил тебя от брака и позволил однажды самому выбрать себе жену, и скажу, что здесь ты будешь учиться, что у тебя все благополучно и я позабочусь о тебе, как о своем единственном сыне.

Юань и сам волновался из-за отца. Днем, когда он гулял по городу и смотрел достопримечательности, когда оказывался среди странных горожан или сидел в чистом тихом доме и изучал книги, купленные для новой школы, он еще мог своевольничать и внутренне убеждать себя, что жить на свободе – его право, и отец не заставит его вернуться домой. Но по вечерам или ночью, когда Юань просыпался в темные часы утра, непривычный к шуму городских улиц, свобода казалась ему невозможной и недостижимой, возвращались детские страхи, и он мысленно восклицал: «Вряд ли я смогу здесь жить. Что если он явится сюда со своей армией и силой увезет меня обратно?»

В такие минуты Юань забывал об отцовой любви и его добрых поступках, забывал о преклонном возрасте и болезни старика и помнил только его приступы ярости, и как тот всегда подчинял его своей воле, и тогда Юань чувствовал, как вновь его одолевают мучительные детские страхи. Множество раз он думал о письме, которое напишет отцу, и продумывал выражения, чтобы разжалобить его, или воображал, где от него спрячется, если тот все же приедет.

Поэтому теперь, когда госпожа так сказала, он понял, что это самый простой и правильный выход, и он благодарно воскликнул:

– Конечно, мама, так и нужно сделать! Ваша помощь мне очень пригодится!

За едой он еще немного подумал, сердце его успокоилось, и он позволил себе немного посвоевольничать:

– Только когда будете писать, пишите очень просто, потому что зрение у него стало совсем не то, что прежде. Как можно яснее дайте ему понять, что я не вернусь и не женюсь на той, кого он мне выберет. Я никогда не вернусь домой, даже попрощаться с ним, если мне будет грозить такое рабство.

Госпожа миролюбиво улыбнулась его пылкости и отвечала:

– Конечно, я все скажу, только слова подберу более мягкие и учтивые.

Она произнесла это так уверенно и невозмутимо, что Юань наконец отринул страхи и доверился ей так, как если бы был рожден от ее плоти. Он больше ничего не боялся, чувствовал уверенность в будущем и с задором погрузился в новую жизнь во всех ее многочисленных проявлениях.

До сих пор жизнь Юаня была очень проста. В отчем доме занятий у него было немного, и все они были просты и понятны; в военной школе, единственном его втором пристанище, были те же немудреные книги и законы, да еще дружба и перепалки с другими парнями в редкие, свободные от учебы часы. Уходить из школы и слоняться без надзора среди незнакомых людей им не дозволялось, так как большую часть времени они должны были посвящать правому делу и подготовке к грядущей войне.

Здесь же, в этом большом шумном городе Юань вдруг обнаружил, что жизнь его подобна книге, страницы которой необходимо прочесть все разом: вокруг было великое множество занятий самого разного рода, и он с жаром и жадностью принимался за все, боясь упустить даже самую малость.

Совсем рядом, дома, кипела веселая семейная жизнь, которой так не хватало Юаню. Он, никогда не смеявшийся и не игравший с другими детьми, никогда не забывавший о долге, переживал теперь запоздалое детство рядом с Ай Лан. Вдвоем они то во что-нибудь играли, то беззлобно вздорили, то смешили друг друга так, что Юань забывал обо всем, кроме смеха. Поначалу он робел рядом с ней и только сдержанно улыбался, и душа его была стеснена и не могла свободно излиться. Его так долго учили, что он должен быть серьезен, должен двигаться медленно, с достоинством и хранить полную невозмутимость, а на любые вопросы отвечать обдуманно и взвешенно, что теперь он не понимал, как ему быть с этой озорной девчонкой, которая смеялась над ним и дразнила его, придавая степенное выражение своему сияющему личику, отчего оно сразу вытягивалось, как его собственное лицо, и даже госпожа не могла сдержать улыбки при виде этого зрелища. Конечно, Юань смеялся – пусть поначалу и не знал, нравятся ему насмешки сестры или нет, потому что раньше никто над ним не потешался. Но Ай Лан не давала ему спуску. Она не успокаивалась, покуда он не отвечал на ее колкость, и только что не кричала «Браво!», если ему удавалось придумать смешной ответ.

Однажды она заявила:

– Матушка, наш мудрый старец впадает в детство, точно-точно! Мы еще сделаем из него мальчишку. Я знаю, как надо поступить: купим ему заграничных нарядов, я научу его танцевать, и он будет иногда ходить со мной на танцы!

Однако это было уже чересчур, на такое веселье Юань согласиться не мог. Он знал, что Ай Лан часто позволяет себе такие чужеземные утехи, которые называются танцами, и он порой видел на улицах ярко освещенные изнутри дома, где люди танцевали, но зрелище это всегда заставляло его опустить взгляд, таким оно казалось непристойным. Чтобы мужчина так близко прижимал к себе чужую женщину, не жену… Да если бы и жену, все равно выделывать такое на виду у всех, по его мнению, было неправильно. Столкнувшись с его неожиданным упрямством, Ай Лан тоже заупрямилась и начала настаивать, чтобы он пошел с ней. Тогда он стыдливо опустил глаза и сказал в свое оправдание:

– Я никогда не смог бы плясать. У меня слишком длинные ноги.

– Подумаешь! У некоторых чужеземцев ноги еще длиннее твоих, и ничего, прекрасно пляшут. Минувшим вечером я танцевала с белым мужчиной в доме Луизы Лин, и клянусь тебе, мои волосы то и дело застревали в пуговице у него на пупке, а все же он танцевал, как высокое дерево на ветру! Нет, придумай лучше другую отговорку, Юань!

Он не посмел назвать ей истинную причину. Тогда она засмеялась и, погрозив ему указательным пальчиком, сказала:

– Я знаю, почему ты не хочешь идти! Думаешь, все девицы влюбятся в тебя по уши, а ты боишься любви!

Тут госпожа мягко произнесла:

– Ай Лан, Ай Лан! Не дерзи, дитя мое!

Юань сдавленно засмеялся и переменил тему.

Однако Ай Лан не могла просто так это оставить и каждый день восклицала:

– Ты не отвертишься, Юань, я еще научу тебя танцевать!

Многие ее дни были настолько полны развлечений, что, прибегая с учебы, она бросала книги, переодевалась в платье какой-нибудь более веселой расцветки и опять убегала – смотреть спектакль или «картину», где люди двигались и говорили, как в жизни, но даже в такие занятые дни она улучала минутку-другую, чтобы подразнить Юаня, грозя, что завтра или послезавтра возьмется за него всерьез и ему пора готовить свою душу к любви.

К чему все это могло привести между ним и Ай Лан, Юань не представлял, потому что он до сих пор боялся хорошеньких болтливых девушек, которые приходили и уходили с Ай Лан и которых, хоть та и представляла их брату и говорила: «Это мой брат Юань», он до сих пор почти не знал и не отличал друг от друга, так они были похожи и так хороши собой. Юань страшился чего-то глубокого и потаенного в себе, некой тайной силы внутри себя, которую могли пробудить в нем эти легкие беспечные ручки.

Однажды произошло нечто, что помогло Ай Лан в осуществлении ее коварных замыслов. Как-то вечером Юань вышел из своей комнаты и спустился к ужину. Внизу уже сидела госпожа, которую он теперь называл матерью. В столовой стояла полная тишина, так как Ай Лан не было дома. Это не удивило Юаня, поскольку они с госпожой часто ужинали вдвоем, пока Ай Лан развлекалась с друзьями. Однако в тот вечер, стоило Юаню устроиться за столом, госпожа своим тихим и вкрадчивым голосом заговорила:

– Юань, я уже давно хочу обратиться к тебе с одной просьбой, но, зная, как ты занят и как тебе не терпится изучить свои книги, как рано ты встаешь и как тебе нужен сон, я не осмеливалась это сделать. Так вышло, что мои возможности в отношении одного дела исчерпаны. Я нуждаюсь в помощи, и, поскольку все это время я относилась к тебе как к родному сыну, я прошу тебя о том, о чем не могу попросить никого другого.

Вот теперь Юань удивился не на шутку, ибо госпожа всегда была так спокойна и уверена в себе, в своих силах и своем здравомыслии, что как будто и не нуждалась ни в какой помощи. Он поднял глаза от миски с едой и, недоумевая, сказал:

– Конечно, мама, я все для вас сделаю, ведь с самого первого дня моего приезда вы делали для меня больше, чем родная мать. Вы окружили меня такой заботой и столько сделали для меня, что о большем нельзя и просить.

Госпожа была так растрогана его добрым голосом и взглядом, что на миг забыла о своей напускной степенности. Губы ее задрожали, и она произнесла:

– Речь пойдет о твоей сестре. Всю свою жизнь я посвятила этой девочке. Поначалу я грустила, что у меня родился не мальчик. Мы с твоей матерью зачали почти одновременно, а потом твой отец ушел на войну, и к его возвращению мы обе родили. Не могу выразить словами, Юань, как мне хотелось, чтобы ты был моим. Отец твой на меня даже не смотрел. Я всегда чувствовала в нем способность к сильному чувству – у него удивительное, глубокое сердце, но никому еще не удавалось завоевать его, кроме тебя. Не представляю, почему он так ненавидит женщин. Но я знала, как он мечтает о сыне, и все месяцы его отлучки я говорила себе, что если рожу мальчика – я не глупа, Юань, в отличие от большинства женщин, ибо отец передал мне все, что знал, – я думала, что тогда он присмотрится ко мне и увидит мое сердце, и сможет утешиться мною и той мудростью, что во мне есть. Но нет, для него я была всего лишь женщиной, которая могла родить ему сына, а родила дочь. Когда он вернулся домой с победой, то сразу кинулся к тебе, Юань, спящему на руках у матери-крестьянки. Я нарядила Ай Лан, как мальчика, в смелые красные и серебряные одежды, и она была очаровательной малышкой. Но он на нее даже не взглянул. Снова и снова я посылала ее к нему под тем или иным предлогом или приводила ее сама, ведь она была так умна и развита не по годам – мне так хотелось, чтобы он это увидел! Но в нем засело какое-то странное предубеждение ко всему женскому полу. Он видел лишь то, что она – девочка. Наконец, не находя себе места от одиночества, я решила покинуть дом Тигра – не демонстративно, а под предлогом, будто хочу дать образование дочери. Я была уверена, что смогу дать Ай Лан все, что получил бы мой сын, и постараюсь развеять предрассудки, связанные с женским уделом. Твой отец был щедр, Юань, он посылал нам деньги, и мы ни в чем не нуждались. Вот только ему было безразлично, жива я или мертва, и что сталось с дочерью… Я помогаю тебе не ради него, сын мой, а ради тебя.

Она обратила на него печальный и глубокий взгляд, и Юань поймал этот взгляд, и смутился, потому как ему открылись истинные мысли и чувства госпожи; от смущения от потерял дар речи, так как она была много старше. Госпожа продолжала:

– Я посвятила Ай Лан всю свою жизнь. Она была чудесным веселым ребенком. Я думала, что ее ждет величие – она станет великим художником или поэтом, а может, талантливым врачом, как мой отец, ведь в нашей стране теперь и женщины становятся врачами, или возглавит какое-нибудь современное женское объединение. Мне казалось, моя единственная и ненаглядная дочь должна добиться того, чего могла бы добиться я сама – стать ученой, мудрой и прочее. Сейчас я иногда беру в руки заброшенные ею учебники и плачу: сколько в них того, что я уже не в силах постичь… Однако теперь я понимаю, что великой Ай Лан не станет. Ее единственный дар – это смех, обаятельность, хорошенькое личико и умение покорять сердца людей. Работать по-настоящему она не способна. Она ничего не любит, кроме развлечений. Она добра, но ее доброте не хватает глубины. Она добра лишь потому, что жизнь приятнее, когда она добра. О, поверь, Юань, я не жду от нее многого и знаю ее слабые стороны, как скульптор знает материал, из которого ваяет. Я не питаю ложных надежд. Мои мечты давно рухнули. Сейчас я хочу лишь одного: выдать ее за достойного человека. Ей нужно замуж, Юань. Она не сможет жить одна, о ней должен заботиться мужчина. А поскольку с самого детства она росла на свободе, то и мужа выбрать она должна сама, мой выбор ее не устроит. Она своевольна, и я очень боюсь, что она влюбится в неразумного юнца или выскочит за богатого старого дурня. Ей не чужда некоторая извращенность: было время, когда она присматривалась к чужеземцу и почитала за честь, когда ее видели в его обществе. Но этого я больше не боюсь. Теперь у нее новое увлечение. Кажется, она влюблена в мужчину и проводит с ним все свое время. Я не могу следить за ней и не доверяю ни ее двоюродному брату, ни его жене. Юань, окажи мне милость, как-нибудь вечером составь ей компанию и удостоверься, что ей ничего не грозит.

Она говорила очень долго, и тут в столовую вошла Ай Лан, уже принарядившаяся и готовая идти на танцы. Она была в длинном темно-розовом платье с серебристой отделкой и коротким воротником-стойкой по последней моде, на ногах сверкали серебристые заграничные туфельки на высоком каблуке, а шея казалась гладкой и золотисто-белой, как у ребенка; короткие рукава едва прикрывали плечи и оголяли красивые белые руки, тонкие, но не костлявые, одетые в нежнейшую и мягчайшую плоть. На ее запястьях, по-детски тонких и по-женски округлых, сияли узорчатые браслеты из серебра, а на средних пальчиках рук – серебряные кольца с нефритом. Завитые волосы, блестящие и черные, как агат, она уложила вокруг очаровательного накрашенного лица. На плечах ее лежало манто из пушистого белого меха. Войдя в комнату, Ай Лан откинула манто с плеч и с улыбкой поглядела сперва на Юаня, а затем на мать, прекрасно отдавая себе отчет, как она хороша и невинно-горделива в своей красоте.

Оба подняли головы и невольно залюбовались ею, и Ай Лан, заметив это, хихикнула и издала восторженно-победный возглас. Это привело ее мать в чувство, и она тихо спросила:

– С кем ты сегодня идешь, дитя мое?

– С другом Шэна, – весело отвечала Ай Лан. – Он писатель, мама, его истории нынче очень популярны! У Ли Ян!

Это имя в самом деле было на слуху у Юаня. У Ли Ян писал сказки в западном духе, очень нескромные, свободолюбивые и полные рассуждений о любви между мужчиной и женщиной, часто с трагичным финалом. Юаню, конечно, было любопытно познакомиться с таким писателем, хотя его истории он читал втайне и при этом все равно сгорал от стыда.

– Ты как-нибудь возьми с собой Юаня, дитя мое, – мягко проговорила госпожа. – Он заучился, я считаю. Можно иногда и развеяться с сестрой и двоюродными братьями.

– Конечно, Юань, я жду не дождусь! – вскричала Ай Лан, широко улыбаясь и сверкая большими черными глазами. – Только сперва нужно купить тебе подходящую одежду. Мама, заставь его купить заграничное платье и туфли! Танцевать куда удобнее, когда ноги не путаются в полах халата. Обожаю, когда мужчины одеваются в заграничное, завтра же пойдем и купим ему все-все необходимое! Ты ведь не так уж дурен собой, Юань, и в заграничном платье будешь выглядеть не хуже других. Я обязательно научу тебя танцевать, братик. Начинаем завтра же!

Тут Юань покраснел и покачал головой, но без прежней решимости, потому что понял просьбу госпожи и не мог отказать. Она была так добра к нему, и вот ему наконец представилась возможность ее отблагодарить! Тут Ай Лан воскликнула:

– А что же ты будешь делать, если не научишься танцевать? Сидеть в одиночестве за столом? Мы, молодые, все танцуем!

– Да, такова нынешняя мода, Юань, – с тихим вздохом произнесла госпожа. – Очень странная и сомнительная мода, пришедшая к нам с Запада. Мне она тоже не по душе, я не вижу в этих танцах ничего хорошего, но что поделать?

– Мама, ты такая странная и старомодная, но все же я тебя обожаю! – со смехом сказала Ай Лан.

Не успел Юань ответить, как дверь открылась, и вошел Шэн, одетый в черный заграничный костюм, а с ним – еще один мужчина, тот самый писатель, и хорошенькая девушка в точно таком же наряде, как у Ай Лан, только зелено-золотом. Впрочем, для Юаня все современные девушки выглядели одинаково: все они были накрашены, все стройны и легки, как дети, все с одинаковыми звонкими голосками и все постоянно перемежали свою речь восторженными или обиженными возгласами. Словом, на девушку Юань внимания не обратил, он глядел только на знаменитого писателя – высокого, холеного, с крупным гладким лицом, бледным и очень красивым: узкие красные губы, черные раскосые глаза, прямые черные брови. Однако первым делом Юань заметил его руки, которые постоянно двигались, даже когда он молчал; кисти были крупные, но по-женски округлые, с длинными пальцами, заостренными на кончиках и пухлыми у основания, благоухающие, лоснящиеся от масел и смуглые – чувственные руки, ибо когда Юань стиснул одну в знак приветствия, та будто растаяла и растеклась теплом промеж его пальцев, и Юаню стало тошно.

Ай Лан и писатель обменялись пылкими взглядами, и своим взглядом он красноречиво сказал ей все, что он думает о ее красоте. Мать, заметив это, помрачнела.

– Видишь, Юань, почему я волнуюсь? – тихо спросила она. – Этот мужчина уже женат. Я знаю. Я спросила Шэна, и тот поначалу отнекивался, но потом все-таки признался, что в наши времена, если жену мужчине по старинке выбирали родители, то ему незазорно ухаживать за другими девушками. Что ж, пусть ухаживает, но только не за моей дочерью, Юань!

– Я пойду, – кивнул Юань, и теперь он мог забыть о своих опасениях, потому что делал это ради госпожи.

Вот как получилось, что Юаню купили заграничное платье, и Ай Лан с матерью пошли вместе с ним в заграничное ателье, где портной долго снимал с него мерки и разглядывал его фигуру, а после выбрал тонкую черную материю для выходного костюма и более грубую, темно-коричневую, для костюма повседневного. Затем Юаню купили кожаные туфли, шляпу, перчатки и прочие мелочи, какие носят господа за границей, и все это время Ай Лан щебетала, смеялась и трогала своими порхающими ручками то одно, то другое, и склоняла голову набок, и глядела на Юаня, раздумывая, в каком наряде он будет краше всего, пока Юань, сгорая от стыда, тоже не начинал смеяться, и в такие минуты ему было весело, как никогда в жизни. Речи Ай Лан смешили даже продавца, и тот украдкой любовался ею, такая она была свободная и хорошенькая. Лишь мать, улыбаясь, вздыхала: эта девица говорила первое, что взбредет в голову, и думала только о том, как рассмешить окружающих, и, сама того не замечая, постоянно вглядывалась в их лица, искала там восхищение и непременно находила, и веселилась тогда пуще прежнего.

Так Юаня наконец одели в заграничное платье, и, стоило ему привыкнуть к необычному ощущению голых ног, которые раньше были прикрыты свисающими почти до земли полами халата, как новые наряды ему очень даже понравились. Они не сковывали движений при ходьбе, а в карманах можно было носить всякого рода мелочи, которые удобно держать под рукой. А еще ему было очень приятно видеть радость Ай Лан, когда он надел новые одежды и вышел к ней. Она захлопала в ладоши и воскликнула:

– Юань, ты такой красавец! Мама, полюбуйся! Правда, ему ужасно идет? Этот красный галстук – я знала, что с его смуглой кожей он будет отлично смотреться, и не прогадала! Юань, я буду тобой хвастаться… Буду говорить так: «Мисс Чин, это мой брат Юань. Хочу, чтобы вы подружились. Мисс Ли, это мой брат!»

И девушка стала изображать, как представляет его целой стайке хорошеньких девиц, и Юань не знал, как ему побороть свою стеснительность, и вымученно улыбался, и щеки у него пылали точь-в-точь, как новый галстук. Все-таки было в этом что-то приятное; когда Ай Лан открыла музыкальную коробку, и музыка забилась в воздухе, и сестра схватила Юаня и положила себе на талию его руку, и мягко повела его за собой в танце, он позволил ей сделать это, и, несмотря на смущение, даже получил удовольствие. В нем обнаружилось естественное чувство ритма, и очень скоро его ноги сами собой задвигались в такт музыке, и Ай Лан восторгалась тем, как легко ему даются новые движения.

Так Юань открыл для себя это новое развлечение, которое в самом деле приносило ему удовольствие. Порой ему становилось стыдно за жар, поднимавшийся в его крови от танцев, и когда этот жар приходил, он старался обуздывать себя, потому что в такие минуты ему хотелось покрепче прижать к себе партнершу и вместе с ней отдаться этому жару. Юаню, который ни разу даже не брал девушку за руку и ни с одной девушкой, кроме сестер, не разговаривал, было очень непросто сдерживаться, когда он кружил по ярко освещенным залам под незнакомый пульс заграничной музыки и сжимал в своих объятьях партнершу. Поначалу, в первый вечер, его одолевал сильнейший страх, что ноги перестанут его слушаться, и он мог думать лишь о том, как правильно их ставить.

Впрочем, очень скоро ноги заплясали сами собой и не менее ловко, чем у остальных танцующих, к тому же музыка сама подсказывала им, как двигаться, и Юань смог полностью о них забыть. Среди людей любых национальностей и цвета кожи, собиравшихся в подобных увеселительных домах, Юань чувствовал себя одиночкой. Затеряться среди незнакомых людей очень легко, и Юань терялся, и обнаруживал себя наедине с какой-нибудь девицей, державшей его за руку. В те первые дни он не видел различий между девицами, все они были привлекательны, все были подругами Ай Лан и все желали с ним танцевать, и ему было одинаково хорошо с каждой, и хотелось просто сжимать в объятьях девушку, все равно какую, и поджаривать сердце на сладостном медленном огне, которому он пока не смел отдаться целиком.

При этом Юань в самом деле очень внимательно наблюдал за сестрой, и в конце каждого вечера удовольствий ждал ее и вместе с ней ехал домой, и ни с какими другими девушками не уходил, если их нужно было провожать без Ай Лан. Юань особенно рьяно подходил к своим обязанностям, потому что хотел чем-то оправдать для себя вечера, проведенные столь недостойным образом. Он следил за сестрой и видел, что та в самом деле много времени проводит с этим У. Одно это обстоятельство заставляло Юаня начисто забывать о сладкой дурноте, что мягко охватывала его, когда музыка звучала особенно настойчиво и девица льнула к нему так нежно, и он мгновенно настораживался, стоило Ай Лан отойти в другую комнату, где ее мог ждать писатель, или на балкон подышать свежим воздухом. Тогда Юань не успокаивался до самого конца песни, потом тут же кидался на поиски сестры и, найдя ее, ни на шаг от нее не отходил.

Конечно, Ай Лан не всегда готова была это терпеть. Порой она дула губки и гневно восклицала:

– Что же ты так прилип ко мне, Юань! Пора тебе пойти в зал и самому найти себе партнершу. Я тебе больше не нужна. Ты танцуешь не хуже других. Оставь меня хоть ненадолго в покое!

Юань не отвечал. Он не рассказал Ай Лан о просьбе ее матери, и сестра, как бы сильно ни сердилась, все же не гнала его взашей. Она будто боялась в чем-то ему признаться, скрывала что-то, но очень скоро сменяла гнев на милость, забывала обо всем и становилась его прежней развеселой подругой и товарищем по играм.

Через некоторое время она научилась хитрить и перестала злиться. Наоборот, она смеялась и позволяла ему всюду таскаться за ней, словно не хотела его настораживать. Но куда бы Ай Лан ни шла, там обязательно оказывался писатель. Тот, похоже, узнал, что мать девушки его невзлюбила, и перестал показываться у них дома. Юань наблюдал за парой в танце и замечал, что лицо Ай Лан всякий раз серьезнело, когда она танцевала с У. Серьезность эта так бросалась в глаза и так коробила Юаня, что раз или два он почти решался рассказать об этом госпоже. Но рассказывать было нечего: Ай Лан танцевала со многими. Однажды вечером, когда они с Юанем возвращались домой, он не выдержал и спросил ее, почему она делает такое серьезное лицо, танцуя с одним мужчиной, и та, засмеявшись, ответила непринужденно:

– Возможно, мне просто не нравится с ним танцевать!

Она опустила уголки своих накрашенных алых губок и насмешливо глянула на Юаня.

– Тогда зачем танцуешь? – без обиняков спросил Юань.

Ай Лан долго смеялась, очень долго, и в глазах у нее горел хитрый огонек. Наконец она сказала:

– Так ведь невежливо отказывать!

И он позволил себе, пусть и неохотно, забыть об этом обстоятельстве, омрачавшем его веселые вечера.

И еще кое-что портило ему удовольствие – обыденная, в сущности, мелочь. Всякий раз, когда Юань выходил ночью из натопленных сияющих залов, убранных цветами, где столы ломились от кушаний и вина, он словно попадал в другой мир, о котором пытался забыть. Ибо у дверей ресторанов и дансингов ютились в темноте ночи и в серых рассветных сумерках нищие и попрошайки. Одни пытались спать, другие после ухода гостей прокрадывались, как уличные псы, в увеселительные дома и ползали под столами в поисках объедков, которые бросали туда посетители. Долго ползать не получалось: официанты с ревом и криком вытаскивали их из-под столов за ноги, пинками выгоняли на улицу и запирали двери. Этих жалких созданий Ай Лан и ее товарищи по играм не видели, а если видели, то не замечали. Они привыкли к ним, как привыкают к бродячим псам на улицах – выходя, они рассаживались по машинам, смеясь и перекрикиваясь, а потом весело разъезжались по домам и ложились спать.

Зато Юань все видел. Он видел нищих против собственной воли, и даже посреди веселья, посреди танцев под громкую музыку он с ужасом представлял себе тот миг, когда придется выйти на серую улицу и увидеть пресмыкающихся под дверью людей с волчьими лицами. Подчас кто-то из них, не в силах докричаться до веселых богатых господ, протягивал в отчаянье руку и вцеплялся что было сил в атласный подол женского платья.

Тогда сверху раздавался повелительный окрик ее спутника:

– Руки прочь! Как ты смеешь пачкать своей грязной клешней атласное платье моей дамы?!

Тут же к ним подлетал стоявший неподалеку полисмен и отбивал грязную когтистую руку нищего.

Юань всякий раз съеживался, опускал голову и спешил прочь: дух его был воспитан так, что каждый удар дубинкой по рукам или спине нищего, казалось, доставался ему самому, и это его собственная истощенная рука отдергивалась и падала, сломанная ударом. В ту пору своей жизни Юань любил развлечения и не хотел видеть бедных, но в силу воспитания все же видел их, сам того не желая.

В новой жизни Юаня были не только веселые ночи, осталось место и упорному труду – учебе. В школе он смог ближе узнать своих кузенов Шэна и Мэна, которых Ай Лан прозвала Поэтом и Бунтарем. Здесь, в школе, они показывали свои настоящие лица, и в классных комнатах или на поле для игры в большой мяч все они, все три молодых брата, могли забыться. Они могли прилежно сидеть за партой и слушать учителя, а могли бегать, прыгать и орать на своих товарищей или безудержно хохотать над чьей-нибудь скверной игрой, и братья открывались Юаню совсем иными сторонами, нежели дома.

Ибо дома, среди старших, молодые люди никогда не бывали самими собой. Шэн всегда молчал, со всеми бывал чрезмерно добр и никому не показывал свои стихи; Мэн ходил угрюмый, сшибал углы и маленькие столики, заставленные игрушками или пиалами с чаем, и мать без конца покрикивала на него: «Клянусь, ни один мой сын не бывал неуклюж! Ты как молодой бычок! Почему ты не ходишь бесшумно и осторожно, как Шэн?» А когда Шэн возвращался с танцев поздно ночью и наутро не мог вовремя подняться, чтобы пойти в школу, мать кричала на него: «Клянусь, я самая многострадальная мать на свете! Все мои сыновья никчемны! Почему ты не можешь сидеть дома, как Мэн? Он ведь не шастает по ночам в обличье заграничного дьявола по неизвестно каким непотребным местам! Знаю, ты берешь пример со старшего брата, а тот пошел в отца. Я всегда говорила, во всем виноват ваш отец!»

На самом деле Шэн никогда не ходил в те дома, которые посещал его старший брат-сластолюбец. Он предпочитал более изысканные развлечения, и Юань часто видел его там же, где веселилась Ай Лан. Иногда он бывал там вместе с ними, а иногда шел один, с какой-нибудь очередной возлюбленной, и те ночь напролет танцевали вдвоем, не говоря друг другу ни слова и упиваясь каждой минутой.

Так братья шли своими дорогами и каждый был увлечен какой-то одной тайной стороной жизни этого большого и многолюдного города. Однако, хотя Шэн и Мэн были совершенно разными людьми и могли бы часто ссориться – чаще, чем со старшим братом, который был гораздо взрослее, потому как между ними родилось еще два сына: один в юности повесился, а второго отдали Тигру, – они почти не вздорили. Отчасти дело было в мягком и легком характере Шэна. Тот считал, что на свете нет ни одной серьезной причины для ссор, и потому во всем уступал Мэну. Отчасти их мир объяснялся тем простым обстоятельством, что оба были посвящены в тайны друг друга. Если Мэн знал, куда Шэн ходил по ночам, то Шэн знал о тайных революционных устремлениях Мэна, и обо всех секретных местах, где тот бывал, причем куда более опасных, чем увеселительные дома. Словом, оба помалкивали и, когда мать ругала их, не пытались выставлять себя в лучшем свете за счет другого. Однако оба брата со временем начали узнавать Юаня и полюбили его, потому что тот умел хранить молчание и ни одному из них не выдавал того, что по секрету узнал от другого.

Учеба стала занимать почти все время Юаня, и ему искренне нравилось учиться. Он купил целую груду новых книг и всюду ходил со стопкой учебников в руках, обзавелся карандашами и наконец даже купил себе заграничную ручку, как у остальных учащихся, и носил ее на отвороте пиджака, а свою прежнюю кисть забросил и пользовался ею только раз в месяц, когда писал отцу.

Книги казались Юаню волшебством. Он переворачивал их чистые, незнакомые страницы и старался сделать так, чтобы в мозгу отпечаталось каждое слово. Он учился и учился – из одной лишь любви к учебе. Когда мог, Юань поднимался на рассвете и читал; то, что не понимал, он старался вызубрить наизусть и заучивал целые страницы. Завтракая ни свет ни заря в полном одиночестве, поскольку в дни его учебы ни Ай Лан, ни ее мать не вставали так рано, он убегал в школу, шел по малолюдным улицам и всегда первым приходил в класс. Если учитель тоже приходил пораньше, Юань пользовался этим, чтобы узнать чуть больше, и, преодолевая стеснение, задавал учителю вопросы. Если же учитель вдруг не приходил вовсе, что случалось редко, Юань не радовался нежданному отдыху, подобно остальным ученикам. Нет, он воспринимал это как невосполнимую утрату, и проводил час за чтением учебника, пытаясь усвоить то, что мог бы дать учитель.

Учеба была самым приятным досугом для Юаня. Он жадно изучал историю всех стран мира, читал повести и стихи зарубежных авторов и научные труды о внутреннем устройстве зверей; больше всего ему нравилось изучать виды листьев, семян и корней растений, как дождь и солнце влияют на почву, как выращивать те или иные культуры, отбирать семена и увеличивать урожаи. Все это и многое другое Юань охотно узнавал и корил себя за то, что слишком много времени тратит на сон и еду, но его молодое тело постоянно голодало и требовало сна и пищи. Госпожа украдкой наблюдала за ним, и, хотя ничего не говорила, все запоминала и следила, чтобы за столом перед ним ставили его любимые кушанья.

Он часто виделся с двоюродными братьями; больше всего времени он проводил именно с ними – с Шэном он учился в одной группе и часто слышал, как зачитывают вслух и хвалят его стихи. В такие минуты Юань поглядывал на брата с кроткой завистью и мечтал, чтобы и у него получались такие безупречные рифмы, хотя сам Шэн сидел, скромно потупившись, и делал вид, что похвалы окружающих для него ничего не значат. И ему даже могли бы поверить, если бы не крошечная гордая улыбочка, иногда возникавшая на красивых губах и выдававшая его истинные чувства. Что же до Юаня, то он в ту пору почти не писал стихов, потому что ему некогда было просто сесть и помечтать, а если и писал, то строчки получались грубыми и слова не складывались так ловко, как прежде. Казалось, что его мысли слишком велики, не по размеру ему и потому не способны принять форму слов, не идут в руки. Даже когда он подолгу их переписывал, шлифовал и приглаживал, старый учитель обычно говорил так: «Получилось интересно, надо отдать тебе должное, однако я не вполне понимаю, что ты имеешь в виду».

Однажды он высказался так об очередном стихотворении Юаня – о семени, – и Юань сам толком не смог объяснить, что хотел сказать. Запинаясь, он выпалил:

– Я имел в виду… Мне кажется, я имел в виду, что в семени, в этом последнем атоме семени, брошенном в землю, наступает такой момент, такая точка, в которой семя перестает быть просто материей, в нем пробуждается дух, сила, некая жизнь, миг между материей и духом, и если бы можно было поймать этот миг превращения, когда семя начинает расти, понять перемену…

– Хм, да… – с сомнением проговорил учитель, добрый престарелый господин с очками, сидевшими на кончике носа, сквозь которые он теперь смотрел на Юаня; он так давно работал учителем, что уже точно знал, чего хочет от молодежи и что правильно, поэтому теперь он отложил стихи Юаня в сторону, поправил очки и рассеяно произнес, беря в руки следующую работу: – Пожалуй, вы еще сами не вполне ясно понимаете, о чем пишете… А вот работа более интересная, называется «Прогулка летним днем». Очень хорошие стихи, давайте послушаем. – Это было стихотворение Шэна.

Юань погрузился в молчание и оставил при себе свои мысли. Он завидовал красивым, стремительно текучим мыслям Шэна и его чистым рифмам; впрочем, то была не горькая и не жгучая зависть, а кроткая, полная искреннего восхищения чужим талантом – и внешностью, ибо Юань втайне любовался красотой двоюродного брата, явно превосходившей его собственную.

Однако подлинное «я» Шэна оставалось для него загадкой; при всей его улыбчивой и учтивой открытости, никто не знал Шэна хорошо. Он мог щедро расточать добрые и хвалебные слова, они всегда давались ему легко, однако слова никогда не отражали его истинных мыслей. Порой он подходил к Юаню и говорил:

– Давай сегодня после учебы сходим в кино – во «Всемирном театре» идет превосходная заграничная картина.

Они шли, сидели три часа в зале и выходили на улицу, и хотя Юаню очень нравилось проводить время с двоюродным братом, он не помнил, чтобы тот хоть что-нибудь говорил. Он помнил только улыбчивое лицо Шэна и его странные, сияющие в полутьме овальные глаза. Лишь один раз Шэн высказался о Мэне и революции:

– Я не из таких… Никогда не стану революционером. Слишком уж я люблю свою жизнь. И красоту. Лишь красота берет меня за душу. Я не готов умирать во имя какой-то великой цели. Однажды я поплыву за море, и если там будет красивей, чем здесь, что ж – быть может, я там и останусь. Как знать? Я не собираюсь страдать за простой народ. Они грязные, и от них несет чесноком. Пусть умирают, нам-то что?

Все это было сказано самым безмятежным и приятным тоном; они сидели в золоченом зале театра и глядели на хорошо одетых господ и дам вокруг, евших пирожные и орехи и куривших заграничные сигареты, – казалось, Шэн говорил за них всех, это был их общий голос. Хотя Юань любил брата, он не мог не ощутить холода внутри, когда раздались эти спокойные слова: «Пусть умирают – нам-то что?» Ибо Юань по-прежнему ненавидел смерть, и пусть в ту пору его жизни рядом с ним не было бедных крестьян, он все же не хотел, чтобы они умирали.

Эти слова Шэна побудили Юаня однажды задать ему вопрос о Мэне. Мэн и Юань редко разговаривали, зато в мяч играли в одной команде, и Юаню нравилась неукротимость его движений, прыжков и ударов. У Мэна было самое сильное, самое выносливое тело из всех игроков. Большинство молодых людей были бледны, расхлябаны, закутаны в множество одежд и тяжелы на подъем, потому бегали неловко, как дети, и неуклюже обращались с мячом: бросали его, как девчонки, или вяло пинали, так что он катился совсем недолго и быстро останавливался. Мэн же накидывался на мяч, как на врага, и изо всех сил бил по нему твердым кожаным башмаком: тот взмывал в небо, падал и высоко отскакивал от земли, и все тело Мэна твердело во время игры, и Юаню нравилось это не меньше, чем красота Шэна.

Поэтому однажды он спросил Шэна:

– Откуда ты знаешь, что Мэн – революционер?

И Шэн ответил:

– Он сам мне сказал. Он иногда рассказывает, чем занимается, – похоже, мне одному. Иногда я его побаиваюсь, если честно. Но не смею рассказать о его делах ни отцу, ни матери, ни даже старшему брату, потому что они станут его ругать, а он по своей природе такой несдержанный и запальчивый, что сразу убежит из дому, притом навсегда. Сейчас он мне доверяет и многое рассказывает, поэтому я осведомлен о его делах, хотя и отдаю себе отчет, что знаю далеко не все. Он дал какой-то безумный патриотический обет, подписал его собственной кровью…

– И много среди наших однокашников таких революционеров? – не без тревоги спросил Юань; он-то думал, что здесь безопасно, а теперь понял, что ошибался, ведь именно этим занимались его товарищи из военной школы, к рядам которых он не пожелал примкнуть.

– Много, – кивнул Шэн. – И девушек тоже.

Вот тут Юань вытаращил глаза. Среди учащихся действительно были девушки. Такие порядки царили в этом новом приморском городе: занятия в школах для юношей разрешалось посещать и девушкам. Их, конечно, было мало, большинство или опасались учиться сами, или их не пускали отцы, но все же десяток-другой девушек в школе набралось, и Юань порой встречал их в классах, но внимания на них не обращал и вообще не считал их частью своей здешней жизни, поскольку красотой они не отличались и всегда сидели, уткнувшись в книги.

Однако после того неприятного разговора с Шэном он стал посматривать на них с любопытством; проходя в коридоре мимо девушек – те всегда шли, прижав к груди учебники и опустив глаза, – он невольно дивился, как такое кроткое создание может участвовать в тайных заговорах. Особенно его заинтересовала одна девушка, потому что больше таких в его с Шэном классе не было: сухонькая, костлявая, как маленькая голодная птичка, с тонкими заостренными чертами лица, высокими скулами и тонкими губами, бледными и едва различимыми под прямым носом. На уроке она никогда не говорила, и никто не знал, о чем она думает, потому что ее работы не были ни плохими, ни хорошими, и учитель их не упоминал. Однако она присутствовала на каждом занятии и невозмутимо слушала каждое его слово: лишь в ее узких серьезных глазах порой вспыхивал огонек интереса.

Юань разглядывал ее с любопытством, пока однажды девушка не почувствовала, что на нее смотрят, и не обернулась. С тех пор, стоило Юаню украдкой глянуть на нее, он всякий раз встречал ее неотрывный взгляд, и потому больше не осмеливался смотреть. Зато он спросил про нее у Шэна, такой нелюдимой она была, и Шэн со смехом ответил:

– Ах, эта! Как раз одна из них, да. Подруга Мэна… Они вечно о чем-то шушукаются, строят тайные козни… Ты только взгляни на ее холодное лицо! Из таких ледышек получаются самые надежные бунтари. Мэн слишком горяч. Сегодня он пылок и рвется в бой, а завтра впадает в отчаяние. А эта девушка холодна и тверда, как лед. Терпеть не могу холодных, они всегда одинаковые. Зато она остужает пыл Мэна, когда тот начинает пороть горячку, и успокаивает его свои неизменным спокойствием, когда тот отчаивается. Она из какой-то глухой провинции, где уже началась революция.

– Что они замышляют? – с любопытством спросил Юань, понизив голос.

– Собираются дать отпор армии, когда та придет, – сказал Шэн, пожимая плечами, и с деланым безразличием побрел прочь, туда, где их никто не услышит. – В основном они работают с рабочими на фабриках, которые за свой тяжелый каждодневный труд получают сущие гроши. Еще они рассказывают рикшам, как их угнетают богачи, как жестоко с ними обращается заграничная полиция и все в таком роде. Науськивают народ, чтобы те в нужный час не испугались восстать и силой взять то, что принадлежит им по праву. Вот увидишь, Юань, они еще попытаются заманить тебя в свои ряды! Мэн обязательно с тобой поговорит. На днях он меня спрашивал, что ты за человек, революционер ли в душе.

В один прекрасный день Юань в самом деле узнал, что Мэн его ищет. Когда они встретились, тот положил руку ему на плечо, поймал его за воротник и произнес в своей привычной угрюмой манере:

– Мы с тобой двоюродные братья, а до сих чужие друг другу. Вдвоем почти не бываем. Давай сходим вместе в чайный дом у школьных ворот и поедим.

Поскольку дело было в конце учебного дня, Юань не мог ему отказать, и они пошли обедать. Какое-то время они сидели в тишине, и Юаню даже стало казаться, что Мэн ничего особенного не собирался ему говорить, потому что он просто сидел и глазел в окно на улицу и прохожих, а если и заговаривал, то лишь чтобы отпустить какую-нибудь злую шутку об увиденном.

– Ты глянь на этого жирного толстосума в машине! – сказал Мэн один раз. – Глянь, как он ест и как хохочет! Наверняка вымогатель – ростовщик, банкир или фабрикант. Я таких издалека вижу! И невдомек ему, что сидит на пороховой бочке!

Юань, поняв, что имеет в виду его двоюродный брат, промолчал, хотя ему пришло в голову, что родной отец Мэна даже жирнее упомянутого господина.

В другой раз Мэн воскликнул:

– Нет, ты посмотри на этого возчика, с каким трудом он тащит свою повозку! Видно, что вот-вот помрет с голоду. Он сейчас нарушил мелкое дорожное правило. Недавно приехал из деревни и еще не знает, что нельзя пересекать улицу, когда полисмен вот так держит руку. Ну, что я говорил! Теперь полицейский его бьет! Смотри, еще и рикшу у него отобрал! Теперь этот бедолага потерял и повозку, и заработок за целый день. А вечером ему все равно придется платить за аренду рикши!

Глядя, как возчик отворачивается и в отчаянии роняет голову, Мэн вспыхнул, голос у него задрожал, и Юань с потрясением увидел, что его странный брат плачет от ярости и тщетно глотает слезы. Мэн увидел сочувственный взгляд Юаня и сдавленно произнес:

– Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить. Я умру, если не выговорюсь! Меня так злит тупая покорность народа, прямо убить их готов!

И Юань, чтобы успокоить брата, отвел его в свою комнату, закрыл дверь и дал ему выговориться.

Разговор с Мэном пробудил в глубине его души чувства, о которых он предпочел бы не вспоминать. Юань искренне радовался легкости последних дней: наконец-то он мог отдохнуть от долга и посвящать все свое время только тому, что ему нравилось, – учебе и развлечениям. Две женщины дома, госпожа и ее дочь, не скупились на похвалы и ласки, и он жил в тепле, достатке и любви. Он с радостью забыл бы, что на свете остались люди, которым не хватает тепла и пищи. Он был так счастлив, что не хотел думать ни о чем плохом, и даже если в предрассветные часы его охватывали мрачные опасения, что отец по-прежнему имеет над ним власть, он тут же задвигал эти мысли подальше, потому что доверял находчивости госпожи и знал, что она о нем позаботится. Однако после разговора с Мэном прежняя тень омрачила душу Юаня, до сих пор сторонившуюся теней.

…И все же благодаря таким беседам родина по-новому открывалась Юаню. За дни, проведенные в глинобитном доме, он впервые увидел ее широкие просторы и плодородные земли. Он увидел прекрасное тело своей страны, пусть ее народ и не вызывал у него глубокого сочувствия. Здесь, на городских улицах, Мэн научил его видеть ее душу. Подмечая каждую, даже малейшую несправедливость по отношению к простолюдинам и рабочим, он научил Юаня наблюдательности. Так как рядом с очень богатыми всегда есть и очень бедные, Юань, гуляя по улицам, встречал их на каждом углу, поскольку большинство горожан были бедны; он видел заморенных голодом и болезнями детей, слепых, немытых и вонючих; на самых богатых и пестрых улицах, украшенных шелковыми полотнами, трепещущими на ветру, застроенных большими магазинами и лавками, на балконах которых, привлекая покупателей, играли наемные музыканты, даже на таких улицах выли и стенали грязные нищие, и лица многих прохожих были бледны и худы, и всюду толпились проститутки, еще до наступления темноты выходившие на свой голодный промысел.

Он видел все, и картины эти оставляли в нем куда более глубокий след, чем в Мэне, ибо Мэн был из тех, кто обязательно должен служить высокой цели и все вокруг подчинять этому служению. Стоило ему увидеть изможденного голодом человека или толпу попрошаек у ворот портовых складов, где продавали за грош тухлые яйца, а свежие грузили на корабли и увозили за границу, или ленивых богачей и разодетых в шелка женщин, смеющихся и весело щебечущих под крики нищих, Мэн тотчас взрывался и любую мучившую его боль исцелял одним криком:

– Ничего не изменится, покуда мы не достигнем своей цели! Нам нужна революция! Надо свергнуть всех богачей и выгнать иностранцев, севших нам на шею, а бедные должны прийти к власти – только революция позволит этому свершиться. Юань, когда же ты увидишь свет и примкнешь к нам? Ты нам нужен… Мы все нужны нашей стране!

И Мэн уставлял на Юаня свирепый горящий взор, будто хотел буравить им брата до тех пор, покуда тот не поклянется служить революции.

Однако Юань не мог принести такой клятвы, потому что революция его пугала. От нее он в свое время и сбежал.

А еще он почему-то не мог поверить, что революция способна исцелить все эти недуги, да и ненавидеть богатых такой лютой и непримиримой ненавистью, как у Мэна, не мог. От одного лишь вида округлого сытого тела или золотого кольца на пальце богача, или мехов на его плечах, или драгоценных камней в ушах его женщины и ее густо напудренного, разукрашенного лица Мэн мог впасть в ярость и еще тверже уверовать в революцию. Юань же, порой против собственной воли, подмечал добрую улыбку на лице богатого господина или полные жалости накрашенные глаза его нарядной жены, протягивавшей нищему серебряную монету. Еще ему нравилось слышать смех, неважно, богатых или бедных; смеющийся человек вызывал у Юаня симпатию, даже если он знал, что тот – злодей. Правда заключалась в том, что Мэн ненавидел и любил людей просто за то, что лица у них белы или черны, а Юань никогда не смог бы сказать: «Этот человек – богатый и значит плохой, а этот – бедный и значит хороший», поэтому подчинить всю свою жизнь служению одной цели он не мог, какой бы высокой она ему ни казалась.

Он не мог как следует возненавидеть даже иностранцев, лица которых то и дело мелькали в уличной толпе. Город, торговавший со всеми странами мира, был полон иностранцев всех мастей, говоривших на самых разных языках, и Юань часто видел их на улицах: одни вели себя скромно, другие развязно и злобно, часто они бывали пьяны, и среди них было много как бедных, так и богатых. Еще сильнее, чем богачей, Мэн ненавидел богатых иностранцев; никакое иное проявление жестокости не возмущало его так, как если он видел, что пьяный заграничный матрос пинает рикшу, или белая женщина покупает что-то у лавочника и хочет во что бы то ни стало заплатить меньше, чем тот просит, а такие мелкие недоразумения, как известно, постоянно происходят в больших приморских городах, где встречаются и смешиваются люди разных народов.

Мэну было жалко для этих иностранцев даже воздуха, которым те дышали. Встречая их на улицах, он никогда не уступал им дорогу. Его молодое лицо сразу мрачнело, и он шире расправлял плечи, чтобы нарочно задеть человека, даже если то была женщина. Грубо толкая прохожих плечом, он с ненавистью бормотал: «Так им и надо! Нечего им делать на нашей земле. Они приехали грабить и разорять нашу страну. Своей религией они разоряют наши души и умы, а их торгаши отнимают у нас товары и деньги».

Однажды Юань и Мэн вместе возвращались домой из школы и прошли мимо стройного мужчины с белой кожей и длинным носом, как у белых, однако глаза и волосы его были необычайно черны. Мэн бросил на прохожего свирепый взгляд и крикнул Юаню:

– Больше всего в этом городе я ненавижу вот таких людей – ни то ни се, смешанной крови и с разладом в душе! Им нельзя доверять. А китаец, будь то мужчина или женщина, решивший смешать кровь с чужеземцем, достоин самой страшной смерти! Я казнил бы их всех, как предателей, и вот таких полукровок в первую голову.

Юань заметил благодушное лицо юноши и его взгляд – терпеливый, несмотря на белую кожу.

– Мне он показался добрым человеком. Я не могу записать его в злодеи на том лишь основании, что у него белая кожа и смешанная кровь. Он не виноват в том, что сделали его родители.

– Ты обязан его ненавидеть, Юань! – вскричал Мэн. – Разве тебе неизвестно, что белокожие сделали с нашей страной, как заковали нас в кандалы своих жестоких, несправедливых международных соглашений? Мы даже законы не можем принимать сами… А если белый убьет нашего соотечественника, он не понесет за это ответственности… Ни суда, ни следствия не будет…

Пока Мэн распалялся, Юань слушал и виновато улыбался, чувствуя неловкость за свое спокойствие и понимая, что, вероятно, ему в самом деле положено ненавидеть чужеземцев, но он просто не был на это способен.

Вот почему Юань пока не мог примкнуть к рядам революционеров. Он ничего не сказал Мэну, когда тот его умолял, лишь застенчиво улыбался и не отказывал прямо, а вновь и вновь приводил в качестве оправдания свою занятость – у него не было времени даже на столь важное дело, – и Мэн в конце концов отстал от него, даже перестал с ним разговаривать, лишь угрюмо кивал при встрече. По выходным и патриотическим праздникам, когда все должны были выходить на улицы с флагами и петь, Юань тоже выходил, чтобы его не сочли предателем, но ни в какие тайные объединения не вступал и в подрывной деятельности не участвовал. Порой до него доходили новости о тех, кто участвовал: у одного студента под кроватью нашли бомбу, которую тот собирался бросить в какого-то влиятельного человека, а однажды целая банда заговорщиков избила ненавистного учителя за то, что тот водил дружбу с чужеземцами. Слыша такое, Юань лишь еще глубже зарывался в учебники и не позволял себе отвлекаться на что-либо другое.

На самом деле жизнь Юаня была под завязку набита событиями, так что добраться до сути чего-либо он не успевал физически. Стоило ему задуматься о проблеме богатых и бедных или попытаться осмыслить доводы Мэна, или даже целиком отдаться веселью, как в голову обязательно приходило что-нибудь еще. Во-первых, голова его была занята всем, что он узнавал в школе, – множеством удивительных знаний и умений, волшебством науки, которое открывалось ему в лаборатории. Даже на химии, которую он недолюбливал из-за резких запахов, оскорблявших его тонкий нюх, он не уставал дивиться необычным оттенкам зелий и тем, как две нейтральные жидкости, соединяясь, вдруг взрывались фонтаном пены или приобретали яркий цвет, или совершенно иной запах, и таким путем образовывали третью. В ту пору его голова заполнялась таким количеством впечатлений, даруемых этим удивительным городом, где встречались люди со всего света, что ни днем, ни ночью Юань не успевал как следует обдумать каждое. Он не мог целиком посвятить ум какой-либо науке, ибо их было великое множество, и в душе он завидовал братьям и сестре: Шэн жил в мире любви и мечтаний, Мэн избрал революционный путь, а Ай Лан – красоту и удовольствия. Юаню по сравнению с ними приходилось нелегко: слишком разнообразна была его жизнь.

Городские нищие были так неприглядны в своей нищете, что Юань не мог толком им сочувствовать. Конечно, он их жалел, и хотел накормить и одеть каждого; стоило черной иссохшей клешне попрошайки вцепиться в полы его одежд, он почти всегда клал в нее монету. Однако, даже подавая милостыню, он сознавал, что делает это не из сострадания, а чтобы откупиться от этой грязной цепкой руки и от этого жалобного скулежа под ухом: «Подайте на пропитание, добрый господин, смилуйтесь, не дайте помереть от голода мне и моим детям!» В этом городе лишь одно зрелище было еще ужаснее, чем нищие на улицах, – их дети. Юань не мог выносить хныканья бедных детей, не мог смотреть на их лица, на которых уже отпечаталась жалобная гримаса. А хуже всего были полураздетые младенцы, висевшие на голых отвисших грудях матерей. Юань с содроганием отворачивался от них и спешил прочь, отводя взгляд и на ходу швыряя гроши. Про себя он думал: «Я мог бы примкнуть к товарищам Мэна, не будь эти бедные такими омерзительными!»

И все же что-то мешало ему полностью отгородиться от нищих соотечественников: его прежняя любовь к полям, земле и деревьям. Зимой в городе эта любовь утихла, и Юань часто о ней забывал. Однако с наступлением весны на него стало находить странное беспокойство. Теплело, и в маленьких городских скверах и палисадниках набухали почки, зеленели молодые листья, а на улицах появились торговцы с корзинами на длинных шестах, в которых виднелись карликовые сливовые деревца с изогнутыми ветвями, покрытыми пышным белым цветом, толстые пучки фиалок и весенних лилий. Теплые весенние ветра будоражили душу Юаня, напоминая ему о деревушке, где стоял старый глинобитный дом, и стопы у него чесались – так хотелось ощутить под ногами землю, а не булыжники городских мостовых. В конце концов Юань записался в группу, где учитель рассказывал о возделывании земли, и ему, как и остальным учащимся той группы, выделили за пределами города небольшой земельный участок, чтобы проверять на нем полученные из учебников знания. Юань должен был засеять его, пропалывать и делать все, что полагается делать на земле.

Так вышло, что этот участок был последним в ряду других, и сразу за ним начиналось возделываемое крестьянином поле. Когда Юань впервые отправился посмотреть на свой участок, он был один. Крестьянин, лицо которого горело усмешкой, глазел на него в удивлении и наконец прокричал:

– Зачем вы сюда пожаловали, студенты? Разве ваша наука живет не в книгах?

И Юань ответил ему:

– В наши дни сеять и жать учатся и по книгам, и на земле. Сейчас мы изучаем, как готовить почву к посевной, за этим я сюда и пожаловал.

Тогда крестьянин засмеялся и презрительно зафыркал:

– Первый раз такое слышу о такой учебе! Зачем это? Сын учится работать на земле у отца-крестьянина. Или можно посмотреть на соседа и делать то же самое, что делает сосед!

– А если сосед делает неправильно? – с улыбкой спросил Юань.

– Тогда посмотри на другого, у которого получается лучше! – ответил крестьянин и вновь засмеялся, а потом опять принялся мотыжить землю на своем поле, то и дело останавливаясь, почесывая голову и со смехом восклицая: – В жизни такого не видал! Как хорошо, что я не отправил сына учиться в такую школу – тратить серебро на обучение земледелию! Да я сам ему растолкую все, что нужно знать, и даже больше!

Меж тем Юань никогда не держал в руках мотыги, и когда он впервые взялся за эту неудобную штуку с длинным черенком, она показалась ему невероятно тяжелой. Как бы высоко он ее ни вскидывал, опустить ее на землю правильно – чтобы она взрезала плотную землю, – у него не получалось, и всякий раз она заваливалась набок. Пот лил с Юаня ручьем, и все равно ничего не выходило. Даже когда поднялся холодный и пронизывающий ветер, пот тек с него, как летом.

Наконец он пришел в отчаяние и украдкой поглядел на крестьянина – посмотреть, как тот работает мотыгой. Крестьянин мерно взмахивал инструментом и опускал его, и всякий раз острие оставляло на земле глубокий след. Юань надеялся, что крестьянин не заметит его взглядов (все же в нем немножко взыграла гордость), но потом ему стало ясно, что крестьянин все видел и с самого начала посмеивался над тем, как Юань оголтело размахивает мотыгой. Поймав очередной его взгляд, он с новой силой разразился смехом и, перешагивая через борозды, пошел к Юаню.

– Да неужто ты подсматриваешь за соседом, ученый муж?! А книги тебе на что? – Он опять захохотал и добавил: – Разве в книгах не пишут, как держать мотыгу?

Тогда Юань стал бороться со своим малодушным гневом. К его собственному удивлению, он был неприятно раздосадован насмешками простолюдина, и его огорчало понимание, что он не может даже взрыхлить этот крошечный клочок земли, и как же ему сеять в нее семена? Однако в конце концов разум все же возобладал над гордостью. Юань уронил мотыгу, тоже улыбнулся, стерпев насмешки крестьянина, отер мокрое лицо и кротко произнес:

– Ты прав, сосед. В книгах об этом ничего не говорилось. Я готов учиться у тебя, если ты будешь так добр и объяснишь мне, как управляться с мотыгой.

Эти простые слова пришлись по душе крестьянину. Юань ему понравился, и он перестал над ним смеяться. На самом деле он втайне гордился, что он, простой крестьянин, мог чему-то научить этого молодого человека – явно ученого, с правильной грамотной речью и умным лицом. Напустив на себя немного напыщенный вид, крестьянин взглянул на Юаня и важно произнес:

– Первым делом посмотри на себя и на меня, и скажи, кому из нас орудовать мотыгой проще? Кому не придется обливаться потом?

Юань посмотрел и увидел, что крестьянин, сильный и загорелый, с коричневым лицом, румяным от ветра и солнца, был гол по пояс, в коротких штанах до колен и сандалиях на босу ногу. Видно было, что движения его тела ничем не стеснены. Тогда Юань улыбнулся и, не сказав ни единого слова, снял с себя тяжелую верхнюю куртку, затем нижнюю, закатал рукава по локоть и приготовился работать. Крестьянин поглядел на него и вдруг опять воскликнул:

– Да у тебя кожа, как у женщины! Взгляни на мою руку!

Он приставил свою ладонь к ладони Юаня и раскрыл ее.

– Смотри, сколько ты натер мозолей! Ты так слабо держал черенок мотыги, что он и мою натруженную руку стер бы в кровь!

Затем он взял мотыгу и показал, как держать ее двумя руками: одну поближе и покрепче, а вторую подальше, чтобы направлять замах. Юаню было не стыдно учиться, и он не оставлял попыток, покуда железное острие мотыги не стало врезаться в почву метко и с силой, всякий раз отсекая пласт земли. Тогда крестьянин похвалил Юаня, и он обрадовался похвале так же, как если бы учитель высоко оценил его стих, хотя его самого этого удивило, ведь то был всего лишь крестьянин.

Продолжить чтение