Грим

1

От влажной черной земли разило сыростью и мертвыми цветами. Так пахнут подвалы развалившихся домов, бетонные плиты – вечные саркофаги побежденной зеленой жизни, обветренные, в трещинках подушечки лап, первые осенние заморозки и сраженные влагой и временем церковные потолочные балки. Запах оседал на коже, лип к ней, забивался в поры, даже теперь, когда Роман воткнул лопату в землю рядом со свежей насыпью и отошел на несколько шагов. Глядя на кусок перекопанного газона, выделяющийся неровным темным прямоугольником, он подумал о том, что нужно будет высадить здесь какое-нибудь растение. Всем хочется, чтобы могилы друзей выглядели достойно, вырыты ли они в потемках души или позади дома.

Рассвет разлил по земле голубой туман и влагу. Взглянув на свои руки с грязными полукружьями ногтей, Роман самому себе напомнил холодный труп, разве что по-прежнему дышал, пусть и хрипло. Он поднял с земли потертый ошейник, который не решился закопать вместе с телом. Пустыми глазами поглядел на свежую могилку. Роман дрожал, но не замечал холода. Он ничего не замечал. Запустив пальцы в засаленные на затылке волосы, Роман поморщился и заставил себя вернуться в дом.

Он провозился дольше, чем предполагал. Ему едва хватило времени принять душ, сменить одежду и сделать несколько глотков неприятного кофе. Привычный строгий костюм-тройка, галстук – сегодня темно-синий, привычный запах туалетной воды – не слишком навязчивый, но ощутимый. Привычный уставший взгляд, который уже вряд ли кого-то удивит.

Ядовитый свет дневных ламп неприятно обжигал глаза. Роман любил раннее утро, но сегодня ему пришлось предстать перед коллегами несобранным, как будто уязвимым, и это нервировало его.

– Доброе утро, босс! Сегодня прибудет судья по делу тех психов, Марчеков. Отправить его прямиком к вам, или пусть сначала переговорит с консультантом по делу? – Грэг Мортен словно материализовался из воздуха в дверном проеме. Эта способность хоть и приносила временами пользу, но невероятно раздражала Романа. Как и сам секретарь, втиснутый в слишком узкий для него пиджак, зеленоватый джемпер и галстук цвета запекшейся крови.

– Судья Ноа Фальк?

– Я думал, вы в курсе… – Грэг замялся и бросился изучать папку в своих руках с нездоровым интересом. – В последний момент дело отдали Форсбергу.

Внешне Романа мог выдать лишь резкий вдох, и только. Однако Грэг не зря прятал глаза. Ни для кого в конторе не было секретом, как люто Роман ненавидит судью Форсберга, и что Форсберг сделает все, лишь бы до последнего оттянуть встречу тет-а-тет с ним.

– Отправь к консультанту. Если останутся вопросы, он знает, где меня найти.

По пути в кабинет Роман надеялся, что больше никто из коллег в данную минуту не спешит сообщить ему очередную «приятную» новость. В лифте между пятым и шестым этажами стены пошли ходуном. Он прижал к вискам прохладные пальцы, привычно зажмурившись. Порывшись в сумке, поспешно вытряхнул из флакона две таблетки и проглотил их как раз перед тем, как двери с тихим щелчком разъехались, впустив его в привычный пустой коридор. Таблетки царапнули горло, и Роман хмыкнул, размышляя, должно ли его радовать то, что это ощущение стало непривычным, или ему следовало огорчиться, что оно снова присутствует.

Кто-то зажег свет в его кабинете.

– Теодора?

В холодном утреннем свете тонкие руки выглядели фарфоровыми. Хотя Роман тут же отмел это сравнение. Сила, заключенная в обманчиво хрупких запястьях и пальцах, никогда не будет иметь ничего общего с ломкой обожженной глиной. Теодора Холл с готовностью обернулась на голос, но приветливая улыбка растаяла так же быстро, как ночной иней на стекле с восходом солнца.

– Здравствуй! Я хотела поговорить с тобой о деле Марчеков, надеюсь, ничего, что решила подождать здесь?

– Ты можешь заходить в любое время.

Серьезные, слегка растерянные карие глаза неотрывно следили за ним. Роман уже знал, какой вопрос она задаст следующим.

– Что-то случилось?

Он заставил себя сосредоточиться. Этого разговора не избежать, если только не выставить Теодору за дверь прямо сейчас. Роман снял очки, положил их на рабочий стол не глядя и тяжело оперся на него.

– Твоя проницательность никогда не перестанет меня удивлять, – сказал он, добавив про себя, что и в покое она его никогда не оставит.

– Значит, пять лет обучения на психологическом факультете и бессчетные годы практики не прошли даром.

– Не представляю тебя в другой профессии.

– Роман?

– Кай умер. Сердечный приступ.

Слова прозвучали ровно, но отняли у него последние силы. Произнести их оказалось равноценным тому, чтобы признать неоспоримую действительность.

– О нет! Ужасно, что это произошло так внезапно… Мне очень, очень жаль.

Оказавшись рядом, она заключила Романа в объятия. Вернее, попыталась это сделать. Он словно в ступоре остался стоять, не пошевелившись, и Теодора, смутившись своего порыва, отступила и неловко скрестила руки.

– Он мог прожить еще не один год, если бы не больное сердце.

– Знаю, как сильно ты любил его. – Голос Теодоры звучал глухо то ли из-за горького сочувствия в нем, то ли таким он долетал до Романа из-за плотной стены скорби.

Скорбь. Наверно, только психи могут найти в ней нечто интригующее, утешающее. Психи и законченные негодяи. Роман был в этом убежден, но никак не мог понять, к какой категории отнести себя. Никого он не любил сильнее, чем Кая, и никто не понимал его так, как Кай, насколько только может понять человека собака. И все же в этой скорби Роман разглядел кое-что утешающее. Он никогда не думал, что способен испытывать боль утраты настолько сильно и отчаянно, что сводит зубы, ломает кости, рвет сухожилия и нервы, точно клыками.

– Роман? – Голос Теодоры прервал поток мыслей, уносящих его куда-то в темную даль. – Может, тебе стоило взять выходной?

– Так плохо выгляжу?

– Вовсе нет, но это не отменяет твоего внутреннего состояния. Тебе… нужно время. Утрата всегда забирает его себе, она лицемерна.

– Не надо психоанализа! Мне не нужно время. Работа отвлекает куда лучше, чем бесцельное валяние на диване, не находишь?

Спор Теодора не продолжила, но на лице явно читалось недовольство. Романа пугала ее способность видеть его насквозь. Однажды она может разглядеть чуть больше, чем следует, и он искренне надеялся, что этот момент произойдет не скоро. Ее упрямый, пытливый взгляд Роман встретил сурово. Обычно такая реакция прекращала психологические копания и заставляла Теодору отбросить врачебные привычки.

– У тебя ко мне какое-то срочное дело?

Она изогнула бровь и не стала отвечать.

– Ты очень рано. Если хотела о чем-то спросить, то я слушаю.

Грубо, но ему вдруг захотелось остаться одному.

– Ты знаешь, что дело семьи Марчек отдали другому судье?

– Грэг Мортен уже порадовал меня новостью. Форсберг? – спросил Роман, с облегчением заметив, что она перешла сразу к делу.

Теодора кивнула:

– Мне все это нравится не больше, чем тебе. Всем известна репутация Форсберга и его отношение к малообеспеченным.

– Ты ведь понимаешь, что здесь бессилен даже я. В состав Государственного Совета Норвегии я пока не вхожу.

Долгий холодный взгляд Теодоры заставил его замолчать.

– Когда тебе больно, ты грубишь.

Роман признал ее правоту, но лишь про себя. Он обошел стол и устало опустился на стул, положил локти на тяжелую темную столешницу, потер брови указательными пальцами.

– Я всего лишь частный адвокат, а не Господь Бог. Я верю Томасу Марчеку так же, как и ты, но не могу предопределить ход его дела.

– Брось, мы оба знаем, что ты можешь хотя бы попытаться!

Теодора всегда была проповедницей справедливости и воли к активным действиям. Романа это и восхищало, и злило. Она не умела сдаваться. И порой ее упорство выходило всем боком. Теодора видела выход для всех, кроме одного человека. Самой себя. И этого Роман понять не мог. Этот камень преткновения всегда разводил их точно по разным берегам реки. Ее жертвенность и стремление делать все ради других он осуждал. Она же не скрывала своего презрения к его эгоистичным взглядам и холодности, с которой Роман так часто взирал на мир. Они могли прийти к согласию в чем угодно, кроме самого главного – морали.

– Однажды я попытался! Потому что ты настояла. И тогда я тебя послушал. Все помнят, чем это кончилось. Не сомневаюсь, что и ты тоже. И тем не менее ты снова просишь меня о таком?

– Конечно, прошу! – Ей нелегко удавалось держать себя в руках. – Ты избрал помощь людям своей профессией, так соответствуй ей! У тебя есть право на попытку, почему бы просто не воспользоваться им? Какова вообще вероятность, что все пойдет по тому же сценарию? Я скажу тебе: она почти нулевая!

– Ошибка, повторенная дважды, становится выбором.

Теодора бессильно уронила руки, глядя на Романа сверху вниз из-под сошедшихся длинных бровей.

– Может быть. Но это ведь не твой случай.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаешь? Ошибки свойственны людям, Роман. Живым людям. Но ты ни за что не пойдешь на крайности для кого-то, кроме себя.

Роману показалось, что глаза Теодоры заблестели еще выразительнее, но он не успел понять, от гнева или от слез. Со стуком перевернув песочные часы на его столе одним резким движением, она быстрым шагом покинула кабинет и наверняка хлопнула бы дверью, не будь доводчика. Проводив ее взглядом, Роман спрятал лицо в ладонях, тяжело выдохнул и попытался унять жжение в уголках глаз.

В большинстве офисов здания юридической фирмы «Бенгтссон-Квист Лов» свет уже давно погас. Роман нередко был тем, кто одним из последних покидал кабинет. В конце концов, статус лучшего адвоката к этому попросту обязывал.

В некоторые вечера он был этому даже рад. В такие, как сегодня. Никто, кроме уборщиков, не увидел, как Роман, ссутулившись, покидал здание, глядя куда-то глубоко внутрь себя. Он сразу же завел мотор и механически поехал по привычной трассе. После суеты центра пригород утешал вечерним безмолвием и ленивым спокойствием поздней осени. Автомобиль пронзал тьму бледными лучами фар. Пару раз дорогу перебегали лисы или молодые серны. Они словно не осознавали смертельной опасности, но блеск огней действовал на них гипнотически. Редко моросил дождь, и на улицах, подсвечиваемых рыжими фонарями, не было ни души. Из динамиков лилась негромкая мелодия: Андре Капле. Роман никогда не любил современную музыку, считая ее слишком хаотичной. Беспорядка вокруг ему хватало и без этого.

Он припарковался позади заброшенного магазина зоотоваров. Автомобиль чуть слышно заскрипел тормозами, и Роман в который раз поморщился, пообещав себе исправить это. Из плотной прорезиненной сумки под сиденьем он достал не менее плотный водоотталкивающий плащ, доходивший ему до самых пят, с наглухо застегивающимся воротником. Быстро глянул на экран телефона, чтобы узнать время. Одно голосовое сообщение от Теодоры. Он легко закрыл дверь, надел плащ поверх костюма и натянул перчатки.

Через дорогу от заброшенного магазина, подмигивая грязными окнами из темноты, стоял бар. За ним начинался пустырь – идеальное прибежище равнодушных пьяниц, беглецов и развратников. Из-за плотно прикрытых дверей бара доносился шум громких голосов вперемешку с грохочущей музыкой. Такой «букет» заставил Романа сморщить нос. Через улицу он наблюдал, как едва стоящая на ногах парочка топчется около бара. Одного стошнило прямо на ботинки. Когда спазм прошел и ему заметно полегчало, пара с новыми силами вернулась внутрь, наверняка предвкушая продолжение веселья. Роман ждал. Ему не нужны были свидетели, пусть и не различающие лиц и в большинстве своем дезориентированные.

В ярком прямоугольнике распахнувшейся двери обрисовался силуэт. Не слишком твердо стоящий на ногах мужчина на ходу неуклюже пытался втиснуться в кожаную куртку. Роман наблюдал, как, покинув бар, он закурил, проверил телефон. Холодный свет экрана выхватил из темноты некрасивый профиль, заросший щетиной подбородок и тяжелые, насупленные брови. Кажется, мужчина не очень хорошо понимал, что ему делать дальше, и никак не мог определиться, куда ему идти, глядя то в одну сторону, то в другую. Докурив вторую сигарету, он взглянул на ускользающую в темноту трассу и, поежившись от холода, двинулся к нескольким припаркованным за баром автомобилям.

Это движение послужило Роману сигналом к действию. Он переходил дорогу, ничем не отличаясь от пластичной тени, незримой, неосязаемой, и был так сосредоточен на цели, что не замечал столь же легкую, скрытую в лоне ночи другую тень, куда меньше, но, что казалось бы невозможным, еще темнее. У самого тротуара Роман обернулся и, ничего не увидев в полутьме, разгоняемой одним слабым, мутным от пыли фонарем, продолжил путь. Он не собирался бросать начатое, но впервые его не покидало неприятное чувство, которое появляется, когда кто-то издалека наблюдает и навязчивый взгляд клеится к воротнику и холодит затылок. Перед тем как ускорить шаг и перейти к делу, Роман оглянулся во второй раз, но по-прежнему увидел лишь пустырь и заброшенный магазин на другой стороне улицы. Тьма за кругом света, расчерченного фонарем, стала гуще.

Атли Бернтон сунул руку в карман кожаной куртки, смутно определяя границы времени и места, и уже собирался сесть в автомобиль, как вдруг вспомнил, что хотел достать бутылку воды из багажника. И без того раздраженное горло царапало словно гвоздями после сигаретного дыма. Качающийся, как старый маятник, Бернтон как раз собирался захлопнуть крышку багажника, когда на широкое плечо опустилась чья-то рука, заставив его подпрыгнуть на месте.

– Что вам нужно? – ощетинился Бернтон, или Берн-Сукин Сын, как частенько звали его в местных пабах красноносые и столь же грубые приятели на века (в данном случае век исчислялся дном последней початой бутылки), слишком резко развернулся на нетвердых ногах и врезался поясницей в багажник. В голосе слышался страх. Он лишь упрочил отвращение Романа, которому стоило усилий не усмехнуться в лицо несчастному.

– Не подадите монетку глупому бродяге? Чертовски похолодало, а у меня, знаете, дыра в кармане.

– Сомневаюсь, что одна монета вас согреет, – брезгливо поморщился Берн-Сукин Сын, прочищая горло. Он заметно успокоился, но по-прежнему стоял, с силой вжавшись в машину. Доверия в голосе не прибавилось.

– Ну, с миру по нитке, как говорится.

– Приятель, шел бы ты подальше! Те, кто подкрадывается по ночам, обычно плохо заканчивают.

Роман склонил голову набок и поглядывал на Бернтона из-под упавших на лицо волос. Ему хорошо удавался образ бедного идиота, но больше всего нравилась та часть, где пугливый голодный взгляд сменялся жестоким и осмысленным, прямо как кинокадр.

– Да бросьте, всего несколько крон! Вам парковка в этой дыре дороже обходится. Ночи стали такими длинными…

– Проваливай, козел! Напугал же, рвань паршивая.

Мужчина наконец отклеился от бампера, и в нос Роману ударил тяжелый запах алкоголя, который не следовало бы смешивать еще и с плохим табаком, хотя Атли Бернтон вряд ли довольствовался дешевым. Роман предположил, и весьма верно, что в бардачке он хранит сигареты куда дороже тех, которыми угощал «приятелей на века».

– А знаете, кто еще плохо заканчивает, мистер Бернтон?

Перемена в голосе Романа заставила мужчину окаменеть. На этот раз страх метил под дых сокрушительным ударом. Прежде, чем Берн – уже даже не уверенный в том, чей он сын, – успел сделать шаг в сторону, темноту забытой стоянки полоснул металлический блеск, и острейшее, тонкое, чуть изогнутое лезвие легко вошло в плоть по рукоятку, словно в масло, нанизав желудок. Глаза Бернтона широко распахнулись, а зрачки расширились так, что серая радужка больше была не видна и глаз казался совсем черным. Так же мягко, не встречая никаких препятствий, лезвие скользнуло вниз, до самого пупка, и, задержавшись ровно на длину одной короткой фразы, выскользнуло, оставляя за собой темно-бурый в плохом свете шлейф.

– Ублюдки, до рези в глазах пересчитывающие доли процентов своего почасового дохода, при этом понятия не имеющие, сколько зубов выпало у младшего сына и сколько синяков на теле дочери-подростка, над которой издеваются в школе, даже не понимая за что: потому что она скромный хороший ребенок или потому, что папу уличили в сутенерстве. Уверен, никто толком и не объяснил ей, что это значит, – ответил Роман на свой же вопрос.

Тщательно вытерев лезвие ножа рубашкой распластанного на земле Бернтона, Роман пошарил по карманам его куртки. Долго искать не пришлось: плотный кошелек из дорогой кожи заметно оттопыривал куртку на груди. Высыпав в ладонь горсть монет разного номинала, Роман с короткой горькой усмешкой взглянул сначала на блеск металла, затем на их несчастливого обладателя. Раскрыв Бернтону рот, он уже собирался всыпать туда кроны. Их было столько, что они забили бы глотку и наверняка выступили бы между челюстями небольшой горкой…

Роман бросил монеты на землю и, развернувшись, беззвучно пошел прочь. Он как раз садился в машину, когда неприятное чувство слежки появилось вновь, во второй раз за все время его ночных поездок. Теперь Роман долго и тщательно вглядывался в темноту. Без толку. Решив, что это лишь очередная притаившаяся лиса или даже лось, Роман привычно взъерошил волосы на затылке и скользнул на переднее сиденье, растворившись так же незаметно, как и появился.

2

В просторной гостиной горела всего одна лампа. Плотно затворенные окна не позволяли ни одному прекрасному, звенящему звуку рояля упорхнуть за пределы дома, настойчиво пряча и сохраняя его лишь для одного человека. Роман играл с закрытыми глазами уже больше часа, и музыка, словно мощный поток воды, смывала все противоречия, вызванные его решениями и действиями. Упорядочивала ход вещей, расставляла по своим местам ценности и блеклый, безликий сор.

Очертания комнаты не сразу приняли четкость, когда он открыл глаза и посмотрел в пространство над блестящей поверхностью рояля. Наступившая тишина резанула слух. Роман опустил взгляд на ноги и вздохнул так, будто смертельно устал. На серых брюках, прямо над коленом, темнело пятнышко крови. Своими очертаниями оно напомнило Роману озеро Рёссватн. Мать часто возила его туда. Было что-то символичное в том, что пятно крови Бернтона похоже на одно из самых ненавистных ему мест. Сдвинув брови, Роман разглядел в этом какую-то неприятную закономерность, словно его путь на неведомой карте уже прочерчен таким же темно-красным маркером – цвета ужасного галстука Грэга Мортена. Поднявшись, он скинул брюки и, натянув другие, домашние, отнес испачканные в ванную. Механически загрузил стиральную машину, забрел в темную кухню и, простояв с минуту, все же зажег свет. Пустая миска Кая привычно поблескивала у его ног. Даже вода по-прежнему на месте. Уши снова резанула тишина, опасная, пустая, как будто она только что настигла его.

Вернувшись в гостиную с бокалом джина, которого осталось на один глоток, Роман встал у окна, спрятав левую ладонь в карман. Густая морось белесым роем окружала фонарь над воротами. Зелень, не поддавшаяся осени, съежилась, словно предвкушая скорые заморозки. Не было видно ни звезд, ни луны – только темнота и медленно наплывающий туман, как возрождающийся из ничего дух, который грозит обрести безмерную силу, но не плоть. Липкий, бестелесный, совсем как люди, которые его окружают, думал Роман, глядя в окно. Никто из них не представляет ровно никакой ценности. Спроси их о какой-нибудь ерунде, и они рассыплются в пространных речах, будут с важным видом знатоков утверждать, что это – белое, а то – черное. Задай вопрос об их четкой цели, о морали, о личных ценностях, и они замолчат. А те, кто продолжит говорить, наверняка солгут. Они как пустые оболочки, как туман, что застилает землю и скрывает предметы, но на деле оказывается лишь фикцией. Не громадной непроходимой стеной, но пустотой, обладающей лишь одним настоящим талантом – обманывать зрение.

Ему вспомнилась Теодора и ее суровый, упрямый, непонимающий взгляд. Отнес бы он ее к той же жалкой категории людей? Нет… Или возможно… Роман признался, что ему бы этого не хотелось. Но пока он не мог назвать ее смелой, той, кто не лжет себе и, значит, не лжет миру. Наблюдая за тем, как едва различимая в темноте сада ворона прячется в сухих ветвях гортензий, он почувствовал укол обиды, даже разочарования. Почему она отказывается видеть правду?

Отдалившись от окна, он вдруг снова обернулся. Роман ничего не смог рассмотреть, к тому же мешало слабое, но все-таки видимое отражение комнаты и его собственное. В темноте сада никого не было и не могло быть. Теперь никого. Он отогнал мысль, что за ним внимательно наблюдают извне, и, проглотив остатки джина, погасил свет.

Теодора Холл сидела в кресле и пристально рассматривала пестрый кардиган своей клиентки. Весь в малиновых, бирюзовых и ржавых пятнах, он наводил ее на мысли о коре многолетней, подпорченной сыростью и временем секвойи. Это было красиво, но как-то диссонировало с образом Сюзанны Даль, сидевшей напротив и в который раз тщетно пытавшейся понять причину несовершенства ее отношений с партнером. Из всех пациентов, которые были у нее за время практики в качестве психолога, Теодора сложнее всего переносила сеансы с Сюзанной. И дело было даже не в жуткой манере вести рассказ и подолгу глядеть в пустоту, а в ее точке зрения. Единственном, в чем Сюзанна была непреклонна. Ее убеждения Теодора разделить не могла. Она хотела понять, силилась сделать это из раза в раз, но не могла. Потому что это было именно то убеждение, которое нагоняло на Теодору страх и стыд.

– Ну а что было потом? Вы сказали, вас что-то вывело из равновесия? Можете ли вы сказать, что это было? – Теодора сдержала вздох и попыталась сосредоточиться на внутреннем мире фрекен [1] Даль, представлявшем для нее нечто сродни торнадо, в котором она силилась рассмотреть подхваченный домик, но никак не могла понять, он это или очередная груда мусора.

– Знаете, чувство такое… как будто выпала из космического корабля, и трос оторвался, а тебя мотыляет в космосе, среди звезд, то еле-еле, то вверх тормашками выворачивает. Вроде красиво вокруг, так, что дух захватывает, но при этом тошнит от такого вращения, – начала Сюзанна, глядя на колени, и несколько кудрявых светлых прядей упали ей на лоб и щеки. Теодора ждала. – Днем случайно узнала, что Т. уволили, так что, скорее всего, он теперь будет заходить совсем редко, и то не ко мне. Спросила себя: какая разница? А сама расстроилась. И сначала даже не поняла, а потом раз – и настроения уже нет. Началось вращение вниз головой.

Теодора молчала. Слова Сюзанне были не нужны, она находилась уже далеко за пределами их слышимости.

– Попыталась понять, что же именно меня расстроило. Ведь он не нравится мне. Нет… не нравится. Но что-то влечет, не внешность и уж точно не привычки или манера общения. Что же? То, что он опытнее меня? Свободнее? То, что относится ко мне с прохладой, но при этом оказывает внимание? Как будто подсекает рыбку. Полагаю, мне льстило его внимание. Все те взгляды, цветы, пусть их было всего два букета, и один из них – в честь дня рождения… Что ж, вероятно, я тщеславна. И теперь, когда я могу лишиться даже этих ничтожных хлебных крошек, я испугалась, расстроилась, обозлилась…

– Что же именно вас разозлило? Вы это выяснили?

– Да, – неожиданно резко произнесла Сюзанна, вскинув голову. – Думаю, да.

Теодора слегка изогнула бровь, показывая, что ждет ответа, но не торопит.

– Меня разозлило то, что на самом деле Т. ушел потому, что у Чика умерла мать, и теперь тот боится, что не сможет платить за дом, потому что содержала его старуха. Этот Чик… О, ведь он просто отвратителен и даже не понял того жеста, который сделал для него Т.!

– Почему же вы считаете, что Т. поступил неправильно? Ведь вы к этому ведете?

– Да не веду, а говорю прямо! Т. не стоило этого делать, это просто глупость!

– Но ведь Чик нуждался в повышении больше, не находите?

– Будь он хоть на половину так же талантлив и трудолюбив, как Т., что ж, возможно. Вероятно, это можно было принять за добрый жест. Но в случае Чика это просто несусветная глупость! Он этого не заслуживал, а теперь лишь убедится в том, что все должны ему, бесталанному наглецу!

– Не слишком ли вы резки по отношению к тому, кто потерпел утрату, фрекен Даль?

– О, я еще недостаточно резка. Нет в этом ничего хорошего, фрекен Холл. Это просто глупость!

– Понимаю, что уход Т. расстроил вас и…

– Вот, значит, что вы обо мне думаете? – вскинулась Сюзанна, выпрямившись в кресле. – Ревнивая дурочка, злобная маленькая эгоистка. Ну да, эгоистка! Я этого никогда не отрицала. Но злобная ли? Такие неразумные, откровенно глупые жертвы никогда не ведут к добру.

– По-вашему, будет лучше, если все начнут заботиться лишь о себе, эгоистично забывая о нуждах соседа?

– Именно так я и думаю! Не стоит забывать о ценностях. У каждого достойного человека они есть, и он не позволит себе похоронить их. Поощряя беспомощность, глупость, наглость и лень, добра в этом мире больше не станет. Вы не обязаны заботиться обо мне, точно так же, как и я о вас. Но вы просто должны думать о себе. Общество вбило в головы мысли о самопожертвовании, о святой добродетели, только где оно оказывается с такой моралью каждый раз? Я скажу вам: на краю нищеты и голода, у ног бестолкового, наглого, объедающего их правительства. И со слезами, с голодными детьми на руках хлопают глазами и продолжают слушать речи о самопожертвовании, только уже стоя на коленях!

В легких Сюзанны закончился воздух. Она упала на спинку кресла и отвернулась, словно смертельно устала от непонимания. Теодора же в ступоре смотрела на упрямое лицо в обрамлении светлых кудряшек. Ее как будто отчитали, точно это она была в кресле пациента. Отчитали за то, чем она руководствовалась всю жизнь, слепо доверяя родителям, обществу, Богу. Но… им ли она доверяла? И стоило ли это делать так рьяно? Ведь теперь она не может произнести ни слова в свое оправдание. Когда оцепенение ослабло, Теодора почувствовала нарастающую ярость, чего ей, как профессионалу, чувствовать точно не полагалось.

– Как понять, что вы не на своем месте, Теодора?

Голос Сюзанны звучал глухо, примирительно.

– Мы поговорим об этом на следующем сеансе. А до тех пор я предлагаю вам сформулировать свой вариант ответа.

– Вряд ли следующий сеанс состоится. Извините меня, фрекен Холл. Кажется, пока они мне больше не нужны.

Сюзанна поднялась и вдруг показалась Теодоре выше обычного. Пестрый кардиган уже не висел на ней, как на вешалке. Она стояла в нем посреди комнаты так, словно на плечах у нее был военный мундир.

– Вы уверены, Сюзанна? Если я чем-то обидела вас…

– Нет, что вы, – поспешила успокоить Сюзанна. – Я… позвоню вам, если передумаю.

Она подхватила вещи с подоконника и направилась к двери, откидывая с лица непослушные волосы. Теодора тоже поднялась и теперь смотрела в спину уходящей девушке со смешанным чувством. Сюзанна остановилась у порога и обернулась:

– Спасибо за все, фрекен Холл. Вы хороший специалист. Лучший, что у меня был. Но не отдавайте себя им… Никогда. Вы для этого слишком хороши.

Не дождавшись ответа, Сюзанна покинула кабинет, неслышно ступая по ковру, плотно прикрыла дверь. Теодора застыла на том самом месте, где провожала девушку глазами. Она жадно хваталась за слова Сюзанны, но с каждой секундой их все громче и настойчивее перекрикивали голоса родителей. Особенно отца. Нет, она должна быть хорошей девочкой. Должна помогать, сострадать, слушать, отдавать. Должна, должна!

Но кому?..

Теодора подошла к широкому оконному проему и опустилась на подоконник. Ее охватили тоскливое одиночество и немая беспомощность, каких она не чувствовала давно. Сумерки обвели город темным контуром, который стал четче виден на фоне разбухших снежных туч. Сыпались первые хлопья. Подступающая темнота пробралась и в глаза, провожающие длинную вереницу машин внизу. Теодора приложила ладонь к стеклу, потом убрала ее и наблюдала за тем, как тает призрачный отпечаток. Терзаемая противоречиями, она твердила себе, что должна сделать выбор. Как можно разобраться в мыслях других, если не способна навести порядок в собственных? Она попыталась представить два четких варианта будущего, разделить возможные решения на черное и белое. И вдруг увидела разделение не на два контрастных цвета, но на двух диаметрально противоположных людей, смотревших на нее с немым вопросом в строгих глазах. Она оказалась между ними. Настало время выбора.

Глядя то на лицо отца, то на лицо Романа, Теодора почувствовала, как вспотели ладони. Ее всегда влекло ко второму. И сидя там, на подоконнике в своем кабинете, она призналась себе не в том, что выбрала черное или белое, но в трусости. Да и как могла она выбрать, если все суждения, мысли и мораль, внушаемые ей с малолетства, развили в ней дальтонизм?

Четверть часа спустя Теодора уже мчалась по шоссе, ругая себя за несобранность и невнимательность, когда вслед неслись возмущенные гудки клаксонов. Она действовала точно с завязанными глазами, но нога упрямо вдавливала педаль газа в пол. Город начал исчезать в темноте позади, прячась за холмом, как если бы уходил под воду. Теодора прибавила скорости.

Когда она выбралась из машины, ступив на мягкую пружинистую землю, медного цвета луна только начала подниматься над далекими шпилями, невидимыми отсюда. Ей пришлось покопаться в поисках фонарика. Старая церковь стояла у подножия холма неосвещенная – сгусток тьмы с проржавевшей крышей, терзаемой всеми ветрами. Ее так и не решились снести. Казалось, к ней вообще никто не осмеливался приближаться, не говоря о том, чтобы ступить под непрочный неф. Это место категорично заклеймили злым, нечистым, хотя когда-то считали святым.

Слушая свое громкое, учащенное дыхание, походящее на хрип, Теодора приблизилась к двери. Потянулась к ручке, застыла. Совсем как тогда. Она вошла внутрь. Замерла посреди загнившего от времени и пустоты нутра здания. Здесь все осталось таким же. Ничего не тронули, не перенесли в новую церковь, построенную уже в городке. Даже позолоченный алтарь остался стоять нелепым памятником древности и ушедшим векам. Он высился посреди сгнившего дерева и полуобвалившегося купола, будто бы гордился своей святой неприкасаемостью, торжествовал над разрушением и скверной. Теодора долго смотрела, как алтарь отражает направленный на него луч фонаря и бросает его к потемневшим от сырости стенам. На них смотреть было просто. Только бы не поднимать взгляд наверх, на балюстрады, не опускать вниз, под ноги. Она поддалась. Посветила вниз.

Этого не могло быть, но… на том самом месте, кажется, бурое пятно навечно въелось в непрочные доски. Теодора отскочила, почувствовав, как к горлу подступает ком. Зажав рот рукой, она бросилась вон, и свет фонарика заметался по стенам и полу застигнутым врасплох грабителем.

Теодора твердила про себя, что это была она, но слышала не собственные разрушительные мысли, а его крик. Уже давно он не оглушал ее так мощно, невыносимо. В слезах она забралась в машину и заперлась, точно преследуемая чудовищем. Прежде чем завести мотор, Теодора еще долго обхватывала себя руками. Как будто так спасет себя от этого крика, от чудовища.

Она ехала, не разбирая указателей. Просто неслась вперед, наблюдая, как крепчают порывы ветра и бросают теперь уже крупные снежные хлопья в лобовое стекло. Она ехала, чтобы не думать, не вспоминать. Темную равнину лишь иногда подсвечивали окна домов, стоящих особняком от соседей. У одного, с колоннами у входа и большим садом, очерченным соснами, резвились собаки. Крупные, лохматые, они носились друг за другом в сиреневом свете фонарей. Одна все время тянула другую за хвост, не позволяя увильнуть от дружеской потасовки. При взгляде на них Теодору пронзила крупная дрожь. Та, что тянула за хвост другую, слишком сильно походила на волка. Теодора задержала взгляд на собаках чуть дольше, чем следовало, и потому не заметила, как с подъездной дорожки соседнего дома выворачивает автомобиль. От резкого торможения ее швырнуло на руль, послышался глухой, несильный удар.

Выругавшись про себя, Теодора зажмурилась, а когда распахнула глаза, сквозь мелькающие дворники и снег увидела высокую женщину в меховом манто до самых пят. Она гневно махала рукой, и Теодора, съежившись, выбралась из автомобиля.

– Вы совсем ополоумели?! – воскликнула дама, накидывая на голову платок и сверкая глазами в сторону Теодоры. – Пустая дорога, а вы умудрились устроить аварию, и где? У моего дома! Вы вконец совесть потеряли, милочка!

Несмотря на внушительный возраст, незнакомка выглядела крепкой, а такой осанке могли бы позавидовать многие молодые девушки. Ясные голубые глаза гневно сверкали на лице, неоднократно тронутом хирургическим скальпелем, но возраст упрямо выдавала шея, слегка обвисшая и морщинистая, которую прятали в платок, как уродца, которого не должны были видеть посторонние для собственного же блага, да еще руки, такие же сухие и пожившие добрые шесть, а то и семь десятков наверняка интересных, не лишенных удовольствий лет.

– Ради бога, простите! Снег пошел сильнее и… – Теодора поняла, что любые оправдания будут выглядеть нелепо. – Мне очень жаль. Я признаю свою вину и готова оплатить ремонт. Давайте взглянем на вашу машину?

Ровный тон только сильнее вывел пострадавшую из себя. Женщина взглянула так, что не будь у Теодоры за плечами многолетней практики и сотни проблемных пациентов, она, возможно, стушевалась бы.

– Нет, – отрезала дама с впалыми щеками и острым носом, наделенная, однако, какой-то хрупкой привлекательностью. – Мы будем ждать полицию. Они и взглянут.

– Возможно, в этом нет необходимости. Если повреждений нет, мы зря простоим на холоде.

– Как же нет! Если ты думаешь, что напала на наивную…

– Что тут происходит, мама?

Внезапно раздавшийся со стороны дома голос заставил обеих женщин синхронно обернуться и почти одинаково прищуриться. К ним приближался высокий человек в наброшенном на плечи пальто. Из-за снега и набежавшей на глаза влаги Теодора смогла рассмотреть его лицо, только когда он приблизился к автомобилю.

– Теодора? – В замешательстве Роман уставился на нее, на мгновение потеряв мысль. – Что случилось? Мама?.. Откуда ты здесь? – снова спросил он, оборачиваясь к коллеге.

– Так ты знаешь эту девицу? – воскликнула дама так, будто это нанесло ей личное оскорбление.

– Теодора моя напарница, мы вместе работаем уже много лет.

– Ах, ясно! Твоя напарница влетела в меня на пустой дороге. Хорошо, что я вовремя ее заметила!

– Я приношу искренние извинения, – сказала ошеломленная и дрожащая от холода и напряжения Теодора. – Давайте посмотрим, есть ли повреждения и…

– Эта пигалица намеренно не желает вызывать полицию, как тебе это нравится? – снова вскинулась женщина, но продолжить свою возмущенную тираду не успела – так и осталась стоять с набранным в грудь воздухом и приоткрытым ртом.

– Что ты себе позволяешь, мама? Она извинилась, одного раза было более чем достаточно, зная твою манеру вождения, а я услышал уже два. Теодора права, если повреждений нет, незачем тратить время. – Сделав паузу, Роман махнул головой, отгоняя какую-то мысль. – Даже если они там есть, езжай домой. Пусть твой механик пришлет мне чек.

– Как же твоя страсть к правосудию? – хмыкнула мать. – Я не стану уступать какой-то лихачке, не отличающей газ от тормоза!

– Довольно, – ледяным тоном осадил ее Роман. Он не повышал голоса, но если бы крикнул, это звучало бы менее угрожающе, чем то, что вырвалось из его горла теперь. – Тебе пора, мама.

– Выгоняешь меня? – ощетинилась она, кутаясь в манто.

– Если тебе угодно так думать, то да, выгоняю.

Теодора подумала, что не будь ее здесь, на лице этой женщины не отразилось бы такого яростного возмущения. Но того, что ее, эталон элегантности и холодного правосудия, так резко осадили в присутствии обидчицы, она стерпеть не могла. Негодование и неприкрытое презрение глянули на Теодору синими глазами уязвленной в своем былом величии женщины. Величии, которое, по всей вероятности, не ставил под сомнение ни один представитель мужского пола, кроме ее собственного сына. Если до сих пор Теодора не была уверена в том, как выглядит уничтожающий вдребезги взгляд, то теперь смогла ощутить его на себе в полной мере. Мать Романа больше не проронила ни слова. Вздернув подбородок, она отвернулась, села в машину и резко вдавила педаль газа, но Теодора успела заметить целый, не подпорченный ни единой царапиной перламутровый бампер.

– Ты что здесь делаешь?

Теодора вскинула голову, глядя на то, как намокли, потемнели и прилипли ко лбу его волосы.

– Ты поверишь, если скажу, что оказалась здесь совершенно случайно?

– Случайно заехала в глушь, чтобы подбить машину моей драгоценной мамочки? Ты лучшая из известных мне людей, Теодора Холл.

Он слабо улыбнулся, и ее оцепенение начало спадать.

– Ты совсем продрогла. Входи.

– О нет, я лучше поеду!

– Чушь, тебе нужно обсохнуть. Идем.

Не дождавшись ее ответа, Роман двинулся в сторону дома крупным шагом. Она не хотела следовать за его широкой спиной в коттедж, подсвеченный низкими фонарями, свет которых в снежном мареве казался жидким янтарем. Успокаивающим и желанно теплым. Не хотела оставаться с ним сейчас. Но, блокируя дверь своей машины и делая несколько шагов по подъездной дорожке, подумала, что, возможно, это именно то, что ей необходимо.

Внутри дом оказался очень уютным. Теодора с удовольствием вдохнула теплый воздух, пахнущий морилкой для дерева и согретыми огнем дровами. Замерзший нос грозил вот-вот потечь. Роман скинул пальто и отвел от лица прилипшие волосы. У себя в гостиной он выглядел еще выше. Проводив девушку в просторную комнату с камином и роялем у окна, он принес мягкую шерстяную кофту, в которую Теодора тут же закуталась, удержав себя от того, чтобы вдохнуть ее запах – хозяина и этого дома. Она отчетливо почувствовала его впервые, хотя много раз засиживалась с Романом в кабинете или архиве, склонившись над бесчисленными записями и графиками. Перец, ветивер, кожа, табак и какая-то едва уловимая сладость.

– Грейся. Я сварю грог. Кажется, тебе он даже нужнее, чем мне.

Хмыкнув и не задерживаясь, чтобы не услышать очередной упрямый отказ, Роман скрылся в кухне. Он успел заметить, что глаза у Теодоры слишком красные даже для такой погоды.

Он методично помешивал напиток и разливал его по чашкам, оставаясь внешне невозмутимым. Почему она здесь? Почему сегодня? Роман не мог понять, хочется ли ему ее присутствия. Разумеется, выставить девушку он не мог. Она плакала, это очевидно. Всегда собранная, аккуратная и внешне готовая к бою, Теодора была не похожа сама на себя. Роман надеялся, что сегодня она откроется ему с новой стороны, той, которую тщательно скрывала. Наконец он, возможно, увидит то, что настойчиво скрывала от него безлунная ночь. Это сравнение заставило его нервно усмехнуться.

Вернувшись в комнату с двумя полными чашками, Роман нашел Теодору сидящей на полу у камина, листающей потертую книгу древних мифов. Он замер на пороге, внимательно глядя на нее, неожиданно хрупкую и ранимую, и отметил, что ей, на удивление, его кофта идет куда больше. Роман наблюдал, пока Теодора не подняла голову и не заметила его, растерянно улыбнувшись.

– Лучше? – Он пододвинул невысокий столик и тоже опустился на ковер.

– Намного. Спасибо… За все это, – сказала она, поднимая чашку.

– Ерунда. – Роман отпил и взглянул на нее поверх прозрачного края, бросающего бордовые отблески на лицо. – Расскажешь, что с тобой стряслось?

– В общем-то ничего особенного. – Такое начало его разочаровало, но он промолчал. – У меня была сложная пациентка. И я вышла из себя. Села в машину и ехала, пока случайно не оказалась здесь и…

– И не врезалась в мою мать.

– Извини меня.

– Надеюсь, не за причиненный матери моральный ущерб?

– За то, что сказала в нашу последнюю встречу.

– Ты не должна извиняться за свои убеждения.

– Даже если я не уверена в них?

– А ты не уверена?

– Я не…

– Послушай, Теодора. Человек может выучить основы психологии, истории или метафизики, но свою философию он должен выбрать сам.

Она посмотрела на него так, будто Роман сказал какую-то непристойность. Теодора всегда смотрела на него так, когда он говорил вслух о том, что она боялась принимать на веру.

– Ты не должна соглашаться со всем, что я говорю.

– В большинстве случаев это далеко не так.

– Ты никогда не сможешь выбраться за рамки своего круга. Так и просидишь на месте всю жизнь.

– Прости?

Его слова ошеломили ее. Ей даже показалось, что она ослышалась. В голосе Романа не было ни злобы, ни надменности, присутствовал даже какой-то намек на веселую иронию. Поставив стакан, он уперся ладонью в пол позади себя и смотрел на нее, вскинув подбородок.

– Ты слышала. Ты блестящий специалист, но дальше не пойдешь.

– Почему ты так говоришь?

– Ты ведь не запрещаешь мне это говорить.

– Ты ничего не можешь знать обо мне, – с горечью произнесла Теодора. Роман выглядел жестоким.

– Конечно. Как я могу знать, если ты о себе не заявляешь?

Она не ответила, молча смотрела на него с укором и зарождающейся обидой. Не ответила, потому что он был прав.

– Вот прямо сейчас, давай, встань и скажи, что я не прав. Скажи, кто ты. Скажи, какая ты умная. Скажи, что ты лучшая в своем деле! Скажи, что заслуживаешь лучшего. Прямо сейчас встань и скажи, чтобы я заткнулся, потому что не должен даже допускать мысли о том, что сказал.

Теодора не пошевелилась.

– Скажи! – резче воскликнул Роман, и тогда она вскочила.

Твердо стоя над ним, она расправила плечи и почувствовала, как в груди становится горячо от гнева и вновь подступающих слез. Он замер, и в его глазах, вопреки ожиданиям, она разглядела не жестокость, но восторженное предвкушение. Это была начальная степень восхищения, которую Роман почти никогда не испытывал, а если и чувствовал, то только по отношению к самому себе.

Кофта спала с ее плеч и теперь бесформенной синей тряпкой валялась на полу. Столкнувшись с другой машиной, она выскочила на улицу без пальто, в одной блузке. И все же Теодора стояла над внезапным противником так, словно на ней была броня. Вот только защита ее была тихой, молчаливой, совсем как тонкий жемчужный атлас, и пока еще хрупкой, но несомненно обладала огромным потенциалом, которого она по-прежнему боялась. Она отвернулась и подошла к окну, долго всматриваясь в заботливо укрытый снегом сад, пока ее собственные плечи не укрыло теплом. Это Роман накинул на них кофту, а сам тут же отошел и опустился на табурет перед роялем.

– Ты блестяще выбрала профессию, знаешь? Что бы ни творилось в душе, ты будешь молчать. Не этого ли требуют от хорошего психотерапевта? Молчать и слушать.

В голове у Теодоры пронеслось, что того же требуют и от хорошей дочери. Сердце только сильнее сжалось.

– Не принимай близко мои слова. Вообще выбрось их из головы, я лишь хотел спровоцировать тебя.

– Зачем? – глухо спросила она, все так же глядя на свое отражение в окне.

– Чтобы увидеть… Не важно. Извини меня.

Роман опустил пальцы на клавиши, и те издали тонкий протяжный звук. Всего две ноты. Теодора обернулась на звук.

– Не стоит извиняться за свои убеждения.

– О нет, это вовсе не они. – Роман усмехнулся тому, как она подловила его. Сплетя в замок пальцы, он уперся локтями о крышку рояля и подпер подбородок.

Теодора вздохнула и вдруг вспомнила вопрос, заданный Сюзанной Даль сегодня утром, но так и повисший в воздухе перевернутым вопросительным знаком.

– Как понять, что ты не на своем месте?

– Очень просто, – ответил Роман, задумавшись на секунду. – Перестать притворяться.

– Что ты имеешь в виду? – Его слова пробудили в ней интерес.

– Вот заходишь ты в комнату, расстроенная какая-то. Разочаровал молодой человек, обидел начальник, да просто нет вдохновения, ничего не выходит, – начал Роман, глядя поверх плеча Теодоры. – У тебя свои заморочки. И тебе сейчас плохо, но это пройдет. Просто помолчать, понять, отпустить. И вот ты с этой своей «трагедией» заходишь в комнату, где уже есть люди. А им твоя трагедия не нравится. Они ее видеть не хотят. Им лучше приторная нарисованная улыбочка, чем эта твоя дурацкая трагедия. И они начинают беситься, докапываться, что с тобой не так, черт возьми? Почему нельзя просто быть радостной, как с красивой картинки? Чтобы всем вокруг было красиво! И теперь уже входишь на цыпочках, тихонько открываешь дверь в комнату и ждешь понимающего взгляда. Не «ну в чем дело? Не узнаю тебя! С тобой же вообще невозможно иногда!», а «это нормально – чувствовать себя разбитой/подавленной/преданной/истощенной/грустной. Давай просто помолчим, если хочешь. Я приму тебя любой». Ждешь… чуда?

– Почему мне кажется, что ты отлично знаешь, о чем говоришь?

Роман наконец посмотрел на нее, открыто, позволив себе не скрывать того, что он чувствует. И этот взгляд, пущенный через комнату, пронзил ее серебряным наконечником стрелы. Они почувствовали это одновременно, и оба отвели глаза.

– Не нужно становиться моим психотерапевтом, – произнес он чуть тише.

– Кто-то же должен.

– Тогда уж я побуду твоим. У меня лучше выходит.

– Думаешь, это так легко? – чуть надменно спросила Теодора, скрестив руки на груди. Она улыбнулась про себя, почувствовав, как в беседу возвращается привычный непринужденный тон.

– Проще простого! Сидишь себе в кресле, водишь ручкой по бумаге. Главное – изредка поднимать голову, делать вот такой взгляд, – он нахмурил брови и как будто бы даже слегка скосил глаза, вызвав у Теодоры улыбку, – и говорить: «Может быть, это из-за того, что… мне кажется, что… у меня такое чувство, что на вас кофта, подаренная моей матерью, и она бы рехнулась, узнай, что ее теперь носит та самая девица, которая чуть не помяла ее драгоценный кабриолет у ее же дома».

– Нет, – засмеялась Теодора. – Ты это нарочно подстроил?

– Никакие случайности не случайны. – Роман улыбнулся ей в ответ, отчего она ненадолго замерла, подумав, что, должно быть, похожа на лань, увидевшую перед собой вспыхнувшие фары. Ей вдруг захотелось послушать, как он играет. Увидеть, как он это делает. Но она ничего не сказала.

«Не сейчас, – подумала Теодора, имея в виду вовсе не рояль, – не сегодня». Она снова взглянула в окно. Ей показалось, будто в саду кто-то двигался.

– Что? – спросил Роман, проследив за ее взглядом.

– Просто показалось, – ответила Теодора, вглядываясь во тьму за периметром фонарей.

– Что это ты читала, пока меня не было?

Роман переместился к камину и притянул к себе брошенную книгу.

– Она была в кресле.

– Наверное, мать оставила, – тихо проговорил он.

– Это мифы. В детстве я тайком брала такие книги у соседских детей. У нас в доме была лишь одна книга.

– Так-так, вот и первое признание во грехе, фрекен Холл, – протянул Роман, улыбнувшись. – Воровство, значит! Так и запишем.

Он пытался пошутить, но на этот раз Теодора не улыбнулась, напротив, поджала губы, как-то едва заметно съежилась, касаясь ладонью шеи.

– Вот, послушай. – Роман сделал вид, что ничего не заметил, и стал зачитывать первый попавшийся фрагмент:

Я гуляю с совой и многих заставляю кричать не тише, чем оная птица. Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить. [2] Грим – существо, чаще всего являющееся в облике гоблина или большого черного пса на кладбищах или… или у домов, воем своим, подобно крику банши, предвещающее смерть.

– Да, был у меня как-то пациент, который до ужаса боялся мифических… Что с тобой? – Теодоре показалось, что Роман побледнел. Он продолжал читать, но уже про себя. – Роман?

Он вскинул голову и теперь выглядел как обычно. Однако что-то в его лице безвозвратно изменилось.

– Зачитался, – небрежно проговорил он. – Налить тебе еще?

– Спасибо, но я лучше поеду.

– Брось! Оставайся. Я постелю тебе в гостевой спальне.

Это прозвучало как нечто среднее между приказом и отчаянной мольбой. Роман смутился, дав Теодоре понять, что не собирался вкладывать в последнее предложение такую интонацию.

– Это неудобно.

– Тебе?

– Неудобно для тебя. И странно для меня.

– Тогда я бы не предложил. – Он пожал плечами, вернув на место свою маску небрежности и безразличия.

– Спасибо. Но мне пора ехать.

Она не стала ничего объяснять, просто поднялась и, стянув с плеч кофту, протянула ему.

– Оставь. Тебя будет греть она, а меня – мысли, что маме бы это чертовски не понравилось.

Теодора кивнула, сунула руки обратно в большие рукава и направилась к выходу. Она осознала, что с момента своего появления здесь совсем не слышала преследовавшего ее крика – из подсознания, из прошлого, из кошмара, что когда-то был явью. Как будто стены этого дома поглощали его.

Он не проводил ее до машины – остался стоять на пороге. Фонарь над крыльцом золотил его волосы, заострял красивые черты серьезного лица. Теодора же не стала медлить, завела автомобиль и поехала, бросив единственный короткий взгляд в зеркало заднего вида. Он все еще был там и смотрел ей вслед. В городе, стоя на перекрестке, она посмотрела по сторонам и вдруг, не отдавая себе отчета, прижала к лицу просторный рукав свитера, ставший сиреневым под красным лучом слепящего светофора. Теодора глубоко вдохнула запах и, когда загорелся зеленый, увидела, как расплываются вокруг огни проносящихся мимо автомобилей.

3

Особняк Тронто Левиса стоял последним в долине. Сюда почти никогда не заезжали случайные автомобили, так как дорога в город сворачивала раньше, под холмом, и те редкие фары, что расчерчивали тьму над гребнем, могли принадлежать лишь хозяину или его нечастым посетителям. Идеальное место для старого отшельника, думал Роман, ступая в темноте. А еще для социопата, для подлого жулика, для лгуна, например. И для убийцы.

Свою машину Роман оставил на стоянке заправки, прихватив лишь сумку спортивного типа и охотничье ружье, которое перекинул через плечо, и пошел прямо по пустой дороге. Двустволка, которая использовалась исключительно как бутафория, была заряжена двумя патронами, давно пришедшими в негодность. Настоящее же оружие лежало на дне сумки.

Роман не спешил, шел упругим ровным шагом, как человек, четко определивший цель на вершине холма и следующий к ней. Вообще-то таким человеком он и был. Ничто не способно было заставить его прекратить движение по избранному пути. Нижний этаж особняка Левиса был темным, но на втором горел свет. Сквозь неплотные занавески можно было различить силуэт. Грузная фигура пересекла комнату и опустилась в кресло, а большего было не разобрать. Стоя за пределами досягаемости света из окон, Роман наблюдал, вскинув голову, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Он думал о том, что финальное слушание, вероятно, состоится в будущий четверг. Верил ли Роман, что Левис совершил то, в чем его обвиняют? Нет. На убийство он был не способен. Роман тряхнул головой, невесело усмехнувшись собственным мыслям, и тут же внес поправку: не был способен на физическое убийство. Нет, Левис не брал того револьвера. И стрелял не он. И, вероятнее всего, его оправдают. При этом за свою блестящую сорокалетнюю карьеру учитель загубил сотни умов: хороших, незамутненных, таких, которые могли бы совершить великое.

Роман снова усмехнулся, подумав о том, что судят учителя лишь за одно буквальное убийство, которого тот не совершал. При этом ни один мировой судья не привлечет его к ответственности за преступления, совершенные Левисом в стенах школы. Осознание того, что так поступает не только Левис, но и весь мир, что так устроена его система, неизменно вгоняло Романа в состояние глубокой задумчивости и презрительного отвращения.

Наблюдая, как учитель поднялся и пересек комнату, Роман размышлял о том, что правы те, кто утверждает: мыслить – значит быть, жив тот, кто умеет думать. Из года в год этот человек с методичностью паука, высасывающего кровь из обездвиженного тела своей жертвы, отнимал у молодых людей способность мыслить. Из года в год Левис внушал сотням учеников, что думать не только не обязательно, но и плохо, что пользующийся разумом человек будет в полной мере наказан. За свою многолетнюю практику он доказывал, что на пьедестал превозносят посредственность, готовый, идеально вычерченный шаблон, глупость. Разум же осуждается обществом, учителями, системой. Если ученик в своих ответах высказывал нестандартную точку зрения, такую блажь, как собственное мнение, то неизменно получал низкую отметку, потому что оно не совпадало с мнением большинства и самого преподавателя и считалось неправильным априори. Однако тот умник, что копировал сухие шаблонные ответы где-то на просторах интернета, всегда был вознагражден. Если юноша имел наглость поспорить с преподавателем, за плечами которого не один служебный год и не один учебник, написанный все теми же «правильными» шаблонными фразами, не выражающими ничего, кроме стандартных однотипных мнений, то этот юноша обязательно был порицаем за несдержанность, вольнодумство и излишнюю экспрессивность, и в пример ему ставился тот ученик, который умел слушать и молчать, не имея своего мнения вовсе. Роман отчетливо помнил, каково было стоять у позорной доски, пока Кирби Ларсон с самодовольным видом зачитывал купленный доклад. В тот день его избрали председателем ученического совета. Но свою философию Роман начал формировать не тогда, когда его место отдали надменному, откровенно глуповатому Ларсону, и даже не тогда, когда был исключен на неделю по инициативе преподавателей, в круг которых входил и Левис. Ее прочный фундамент был заложен в тот день, который Роман теперь даже не смог бы четко определить в календаре.

Роман тогда не хотел возвращаться домой. Он должен был поработать и подумать в тишине. Подсобное помещение, примыкающее к комнате отдыха, идеально подходило для этого. Когда Роману показалось, что во всей школе кроме него, уборщиков и провинившихся не должно было остаться никого, в комнату отдыха, громко разговаривая и перекидываясь бессмысленными шутками, ввалились преподаватели Макгилл, Раск и Левис. За годы практики у них сформировалась своя крепкая компания, которую Роман про себя предпочитал именовать шайкой Рыцарей Справедливости. Разумеется, не без иронии. Он замер, не решив, как будет лучше: выйти сразу или остаться здесь, пока преподаватели не уйдут. Роман замешкался и потому посчитал, что выходить уже поздно.

– Я бы с удовольствием сходил, парни, – послышался голос Макгилла, приглушенный скрипом дивана, – но Олсен с меня точно шкуру спустит, если опять не сдам контрольные и журналы вовремя.

– Упырица совсем рехнулась, – бросил Раск. – Оно и понятно! Тяжело без «аппарата» в доме-то.

– Так Отто все-таки слинял от нее? – удивленно воскликнул Макгилл.

– Ну да! Я думал, это всем уже известно.

– А ты считал, что у нас просто так начались внеплановые проверки? Потому что Олсен слишком скучно работается? – Только теперь Роман понял, что среди вошедших присутствует Левис, и поморщился.

– Вот же стервятница!

– Нет такого слова, Раск, не позорься.

– Как же нет?!

– Ах, ну да, ты же среди нас лингвист. Мои извинения!

– И чем же стервятница отличается от обыкновенной стервы?

– Да, просвети нас, старина!

– Ну парни, тут уж лингвистом быть не нужно. Предположения, варианты?

– Да говори уже, – бросил Левис, усмехаясь. Щелкнула зажигалка.

– Стервятница, убивая, поедает. – Послышался смех, к которому присоединились еще два голоса.

– Понятно теперь, почему ты так торопишься вовремя работу сдать!

Роман почувствовал нарастающую тошноту. Агнетта Олсен получила должность директора пять лет назад и всегда оставалась одной из немногих, к кому Роман питал неподдельные уважение и почтение. Она была верна своим принципам и работе, которую, несмотря на неприятные моменты, связанные чаще всего с кадрами, искренне любила. Не было ничего удивительного в том, что большинство учителей считало ее кровожадной карьеристкой с немедленной аллергической реакцией на простые человеческие чувства. Отдавая ей должное, тогда и гораздо позже, возвращаясь мыслями к тем встречам и беседам, что их связывали, Роман с благодарностью вспоминал высокую женщину с темными волосами до плеч и ясными глазами. Когда вокруг него не было ни одного существа, превозносящего разум должным образом, а окружали те, кто любыми способами заглушал его задатки и проявления неумолимым напором посредственности, лжи, апатии и глупости, Агнетта Олсен в тишине своего кабинета учила его мыслить. Учила тому, что теперь окрепло, вознеслось и стало его добродетелями, его лучшими чертами. Именно она помогла ему осознать и принять его постоянную потребность в поисках, в здравой опоре на собственные суждения. Она была единственным человеком, знакомым ему, который руководствовался не иррациональными чувствами, но логикой и взвешенными решениями, не мнением окружающих, но своим собственным, не стереотипами, но суждениями, основанными на фактах. Роман не был гением, не изобретал чудесных инструментов или формул. Был самым обычным. Но в том смысле, который давно извратила массовая посредственность и алогичность. Он хотел мыслить, жаждал приходить к решению цепочкой закономерных проб и ошибок, хотел изучать, понимать и знать. И эта первозданная, чистая жажда знания, которая была, как он понял гораздо позже, самой жаждой жизни, сделала его изгоем.

Такой была и Агнетта. А облегчение, счастье и безмерная благодарность Романа от осознания родства их взглядов – безграничными. Позднее, после ее увольнения и исчезновения, он ни с кем не чувствовал подобной связи, и, ускользнув на дно, этот якорь оставил лишь ржавое, незаполненное пятно, потому что не было столь же прочного и подходящего верпа, который можно было бы достойно поместить на пустое место.

– Уже выбрали учеников для программы обмена?

– Нет еще, – проворчал Раск. Разговор об учениках заставил Романа отвлечься от невеселых мыслей. – У них появится хороший шанс, так что я даже не знаю.

– Я вот думаю послать Йоханссон. А больше некого.

– Но она же вроде и так успевает?

– Конечно. Я всегда отправлял самого способного, – голосом знатока заявил Макгилл.

– Даже не знаю. Я бы еще подумал на твоем месте, старина.

– Не нравится Йоханссон?

– Нет. Мерзкая девчонка. Вечно мнит о себе бог знает что.

– На то они и отличники, чтобы задаваться.

– Ну-ну…

– Я пошлю Ларсона, – заявил Левис.

Раск хмыкнул, Макгилл промолчал, а Роман за стеной резко выпрямился, не веря услышанному.

– Этого болвана? Постой, это ведь тот, у которого папаша сидит? Или есть еще какой-то Ларсон?..

– Да, тот, – коротко ответил Левис, снова щелкая зажигалкой.

– А я считаю, правильно. Пусть едет Ларсон, – поддакнул Раск, обнажая свои собственные убеждения, созвучные с убеждениями Левиса.

– Ну не знаю, парни. Как-то это все…

– По-твоему, эта твоя Йоханссон лучше? Такие выскочки, как она, только и умеют, что унижать нашу профессию. Вечно мнят себя королевами!

– Ну так она хотя бы не глупая, – вступился Макгилл.

– Брось, Ульрик! Эта программа создана для галочки в бумагах на столе таких, как Олсен, и для отмывания хороших денег. Им глубоко наплевать на то, какого умника ты им пришлешь.

– Ну почему, ведь университет…

– Ай, перестань! Университет! Никто из этих остолопов не стремится туда попасть. Разве что детки мерзких нуворишей, как этот Ареклетт, и то исключительно потому, что это придает им чувство собственной значимости. У родителей денег куры не клюют, и они начинают мнить о себе бог весть что, пыркаются, чтобы что-то там доказать! Ты думаешь, они хотят учиться? Все, чего они хотят, это стипендию, комнату в кампусе, куда можно бесконечно таскать девок, и проплаченный штамп в дипломе.

– Почему тогда Ларсон?

– Ему сейчас несладко. Не дай бог такого папашу никому. Пусть мальчик развеется. А там, глядишь, и учиться захочет. – Левис расхохотался, как будто произнес очень остроумную шутку. Раск рассмеялся тоже, а спустя несколько нерешительных секунд послышался и смех Макгилла.

Роман просидел в подсобке до темноты. Рыцари Справедливости ушли вскоре после обсуждения программы обмена, к которой Роман готовился последние два года. Это был его билет в желанный университет, лучший университет страны, и сегодня он видел, как этот билет сожгли перед его носом, а пепел ссыпали прямо ему на ботинки.

«Детки наглых нуворишей…» Конечно, родители могли обеспечить ему обучение в любом университете далеко за пределами Норвегии. Но в таком случае Роман предпочитал забыть об образовании вовсе. Он готов был взяться за любую работу, если б к тому принудила судьба, но не принял бы ни кроны из протянутой в скупом жесте ладони матери, не желая даже думать о том, что каждая крона заработана на нем же. Все, что он презирал в мире и людях, предстало перед ним в облике Тронто Левиса и надменно рассмеялось в лицо. Перед ним Роман почувствовал себя слабым. Не потому, что лишился шанса на лучшее будущее, даже не вступив в битву честным образом, и не потому, что предпочтение отдали человеку, уступающему ему во всем, начиная с моральных ценностей и заканчивая интеллектуальными способностями. Перед лицом этой отвратительной несправедливости, укоренившейся так надежно, что не разглядеть сердцевины и ядовитых корней, он был бессилен.

Стоя перед домом Тронто Левиса девятнадцать лет спустя, Роман почувствовал, как губы медленно растягиваются в улыбке триумфатора. Причиной тому было не то, что он собирался сделать. Он улыбался потому, что больше не был бессилен. Он улыбался потому, что зерно той философии, которое невольно заронил Тронто Левис в тот самый незначительный, незапоминающийся день, проросло, окрепло и превратилось в сильнейший аконит, корнями укрепивший все то, что раньше размывали дожди. Благодаря этой опоре Роман Ареклетт твердо стоял на ногах уже много лет, не позволяя ничему пошатнуть его принципы и мораль: разум должен торжествовать, но глупость, ложь, лицемерие и неоправданная жертвенность ради зла и прихоти должны исчезнуть. Для них нет места в том мире, который он стремился создать. И создавал, медленно, планомерно, упрямо, избавляясь от скверны своими способами, методами закона и силы.

Роман посмотрел в сторону. Садился туман, густел и к утру грозил заполонить долину плотной стеной.

Роман развернулся и ступил в темноту, почувствовал, как замерзли ноги. Кроме его бывшего преподавателя, вокруг на много миль не было никого. И все-таки ему слышались тихие пружинистые шаги. Не все время, но стоило задуматься об этом, как там, у дома, шаги как будто становились отчетливее. Роман усмехнулся, мрачно подумав, что слышит, как его собственные ноги ступают по шаткой дорожке безумия. Он бросил сумку и ружье на заднее сиденье и поехал домой, посматривая на обочины дорог чаще, чем обычно.

Ему снилось беспокойное стадо белых овец с черными головами и ногами посреди широкого поля пожухлой травы и издалека казалось, что вместо морд к нему обращены обугленные черепа. Что-то их напугало. Пронзительно заблеяв, они развернулись и побежали прямо на него. Роман хотел отойти в сторону, но не смог пошевелиться, как часто бывает в плохом сне, и даже закричать. Рот раскрывался в немом истошном крике до тех пор, пока обезумевшее от страха стадо не настигло его и не погребло под черными копытами.

Роман проснулся и в тишине спальни услышал, как колотится его сердце. Глядя в потолок, он подумал о том, как это было глупо: испугаться овец и – нелепость! – быть затоптанным. Роман даже попытался усмехнуться, но вышло что-то похожее на хрип. Его испугали не овцы, а чувство, которое он отчетливо испытал во сне. Чувство безотчетного животного страха, от которого не скрыться и не избавиться, потому что он иррационален, и здравый смысл над ним не властен.

В зал суда он вошел одним из последних. Присяжные с важным видом оглядывали зал, прокурор сверялся с записями, сторонние наблюдатели шептались и усаживались поудобнее. Среди присутствующих Роман разглядел нескольких учителей, которых смутно помнил, а также бывшую жену Тронто Левиса. Остальные люди были ему не знакомы. Сам подсудимый сидел, без конца поднося к пересохшим губам стакан. Адвокат склонился над ним и что-то долго объяснял, вероятно, строил прогнозы. Роман взглянул на них с плохо скрываемым презрением: все относительно неглупые люди в этом зале знали, что подсудимый будет оправдан.

Он сидел в самом последнем ряду, но хорошо видел подсудимого. Невысокий, грузный, обрюзгший человек с проплешиной. Складки на шее как будто стекали под воротник ставших непривычными рубашки и пиджака. Глаза все время слезились, перебегая от адвоката к судье. Тронто Левис цеплялся за своего защитника, как неокрепший младенец хватается за руку матери, и это еще сильнее провоцировало в Романе отвращение. Страх бывшего учителя висел над ним осязаемым влажным облаком. Страх, который он сам, увлекшись работой, так любил внушать другим, пользуясь положением и неоправданным авторитетом. Глядя на то, как его бывший учитель отчаянно потеет в ожидании приговора, Роман думал о нелепости всей ситуации. Ведь эта история так ничему и не научит старого лицемера. Покинув зал, он даже не вспомнит о том мгновении, когда положил руку на Библию и поклялся говорить лишь правду. И тем более не допустит мысли о том, что все это заслужил. Такие люди, как он, – вечные кредиторы, а мир вокруг – должники.

Все обвинения были сняты. Друзья ликовали, присяжные сухо улыбались, а адвокат улыбался открыто и пожимал руку клиенту, который от облегчения расплылся на стуле. Смотреть на его торжество Роману было тошно.

Он вошел в зал одним из последних и одним из первых покинул его, пока присутствующие скрипели стульями. Левис не смотрел в его сторону. Он был слишком увлечен своей победой. Наверно, к лучшему, ведь если бы их взгляды встретились, торжество учителя было бы смертельно отравлено предчувствием страшного и неизбежного.

Возмездия.

Теодора повернула ключ в замке всего один раз, когда в кармане зазвонил телефон. Она стянула перчатки. Красивые брови взметнулись вверх, когда она увидела имя звонившего.

– Привет, босс!

– Ты в хорошем настроении. Рад слышать, Тео. Где ты сейчас?

Стиг Баглер не любил, когда Теодора с иронией звала его боссом, и то, что он не обратил на прозвище внимания теперь, тут же дало ей понять: что-то стряслось. Она тревожно взглянула на болтающиеся в замке ключи и ответила, привалившись к двери спиной.

– Как раз захожу домой.

– Понимаю. Но ты нужна нам сегодня.

– Когда? – Она не собиралась вздыхать в трубку, но не сдержалась. В голосе Баглера послышалась улыбка.

– Чем скорее, тем лучше. Но ехать придется далеко. У нас не совсем обычный случай. Необходимо твое заключение.

– Насколько далеко?

– Фолгефонна.

– Ты шутишь, Стиг? Это займет без малого день.

– Знаю. Сможешь перенести своих пациентов?

– Я постараюсь.

– Тогда встретимся в офисе через час? Оттуда поедем вместе. Все расходы за мой счет, разумеется.

– Договорились. С тебя не только расходы, но и термос с горячим кофе, миндальное печенье – много, и премиальные.

– Расширяешь райдер? Давно пора, Холл.

– До встречи, Стиг. Постараюсь успеть.

– Пока, – бросил он и первым нажал отбой.

На самом деле никаких клиентов на ближайшие два дня у Теодоры не было. Что-то подтолкнуло ее согласиться на поездку, совсем как в тот вечер, когда она неслась по шоссе в темноту. Это было какое-то безотчетное желание бежать. Страх?

Она не стала этого выяснять. Наспех приняла душ, переоделась и уложила в дорожную сумку теплые вещи, удостоверение, зарядку для сотового, косметичку, блокнот, несколько ручек и через сорок пять минут была уже в отделении следственного комитета. Со Стигом Баглером она столкнулась в дверях его кабинета. Он кивнул ей и, не замедляя шага, знаком пригласил следовать за ним. На его голове плотно сидела привычная шляпа с загнутыми небольшими полями, из-под которых он мрачно взглянул на Теодору.

– Спасибо, что так быстро приехала. Наши ребята уже в Фолгефонне. Вся округа на ушах, туристы эвакуированы. Вот, взгляни-ка. – На ходу он протянул ей телефон.

Теодора бегло взглянула на темную фотографию подозреваемого, нелепо скрючившегося в углу. Тот прятал лицо и закрывал голову руками. Человек на снимке был в ужасе.

– Так он что же…

– Да. Пойман на месте преступления. Точнее сказать, найден.

– То есть?

– Его обнаружили в одной из хижин. Он и не пытался бежать. Поехали, расскажу по дороге.

В дверях Баглер пропустил ее вперед. От быстрого шага он начал едва заметно прихрамывать, затянул пояс пальто потуже, как будто это помогло бы ему скрыть отпечаток старой травмы. Салон автомобиля быстро прогрелся, и Теодора смогла расслабиться, глядя в ночь, плотно обнимающую лобовое стекло.

– Как вообще дела? – чуть отстраненно спросил Баглер, когда очертания города остались далеко позади.

– Неплохо. Что-то давно у нас не было таких дел. Я и забыла, как мне все это нравилось.

– А сейчас не нравится?

Теодора ответила уклончивой улыбкой, которую он заметил лишь мельком. Стянув с головы шляпу, Баглер бросил ее назад. Кудрявые волосы цвета речного песка были чуть короче, чем она помнила.

– Сам-то ты как?

– Сносно.

– Расскажешь, куда едем?

– Группа туристов совершала поход на ледник. Осенью их меньше, но это же все-таки Фолгефонна, – прочистив горло, начал Баглер. – Все как обычно. Проводник раздал наставления, все нацепили снаряжение, закрепили тросы. Прошли через пещеру. На другой стороне у последней в строю девушки лопнул карабин.

– Лопнул карабин? На альпинистском снаряжении?

– Я о том же спросил, когда услышал. Мы к этому вернемся. Короче, проводник отцепляет ее от общей «змейки» и говорит всем, чтобы не спеша продвигались вперед. До тропы оставалось всего ничего. Он объяснил, что передаст девушке свое снаряжение, и тогда они вместе догонят группу. Туристы двинулись дальше и скрылись за наростом льда, так как путь уже вел вниз, под гору. И все.

– В каком смысле?

– Ни проводника, ни девушки они больше не видели. По словам членов группы, когда они прибыли в пункт сбора, проводника так и не было. Работники отправились выяснить, в чем там дело, а когда вернулись, на всех лица не было от страха. Перепуганным туристам ничего не объяснили и поспешно вывезли их. Альпинисты позвонили в полицию. На том месте, где группа оставила проводника и девушку, нашли изуродованное тело, а самого мужчину обнаружили в одной из хижин на вершине. И, по словам работников, он сошел с ума.

– Под этим они имеют в виду, что он гонялся за ними с ножом или киркой?

– Нет. Буквально. Сошел с ума. Он невменяем, Теодора. По крайней мере, так наши ребята сообщают. Но здесь уже твоя вотчина.

Теодора вздохнула, задумчиво глядя в темноту.

– Точно все хорошо?

– Почему ты спрашиваешь? – Она бегло взглянула на его строгий профиль. Баглер никогда не отличался внимательностью к ее чувствам.

– Обычно ты не настолько молчаливая.

– Да просто… не ожидала, что так скоро придется ехать.

– У тебя были планы?

– Возможно, – солгала Теодора, и сама смутилась своего ответа. – Нет, на самом деле ничего особенного я не планировала, так что даже рада выбраться.

– Может, останется время для восхождения на ледник.

Он всегда шутил так, что, если знать его недостаточно хорошо, ни за что не поймешь, шутка ли это.

– Кажется, ты не фанат активного отдыха, – заметила Теодора.

– Точно нет.

Вскоре они въехали в город. Теодора взглянула на часы на приборной панели и подумала, что доберутся они, должно быть, к утру.

На светофоре Баглер покрутил головой, разминая шею, и взглянул на Теодору. Она не заметила этого, изучая ярко освещенные витрины. Светлые волосы рассыпались по плечам, губы сложились в привычную упрямую линию. Баглер почти признался себе, что скучал по поездкам с ней, и пропустил, когда светофор переключился на зеленый.

– А где?.. – начала было Теодора несколько минут спустя, случайно взглянув на руки, сжимающие руль, но тут же умолкла, глядя то на пальцы, то на строгий профиль Баглера.

– Уже три месяца.

– Извини меня. Ты ни слова не говорил о разводе.

– Разве это важно?

– Важно для тебя, ведь… Не хочу заниматься психоанализом. Мне очень жаль, Стиг.

– Не стоит. Мы не первый день знакомы. Если кто и знает, что реально представлял из себя мой брак, то это ты.

– Ну, в процедуре развода приятного мало.

– Тем не менее.

Теодора не стала лезть с расспросами. Когда они познакомились, Стиг Баглер был женат. Его супругу она знала не слишком хорошо, но та несомненно производила на окружающих впечатление приятной, образованной женщины. Теодора вспомнила, как иногда позволяла себе анализировать, что заставило Баглера жениться на Авроре, и, кроме ошибок прошлого или холодного расчета, логичных объяснений не находила. До приема в доме мэра. Тогда все вдруг изменилось. Она и сейчас мысленно вернулась в тот вечер, пока Стиг был намеренно сосредоточен на петляющей полосе дороги.

Полиция только что раскрыла одно из самых громких дел в истории города, в которое напрямую была вовлечена семья мэра. Обошлось без жертв, и конец истории по праву можно было считать счастливым. В благодарность мэр устроил пышный прием, на котором собирался вручить особые награды полицейским и консультантам по делу. Теодора, сияющая в новом платье глубокого синего цвета, чувствовала небывалый душевный подъем и гордость. Она получала искреннее наслаждение от вечера. Дело раскрыли благодаря ей, и это было именно то, к чему Теодора стремилась. Ее отчаянная жажда приносить пользу наконец обрела реальную форму, а непосредственная помощь была признана всеми в зале. Теодора наивно предполагала, что тем вечером Баглер будет сопровождать ее как напарник, и смутилась, когда он прибыл со своей женой, которую Теодора видела впервые. Аврора Баглер была блистательной рыжеволосой молодой женщиной с точеным профилем. Она обладала безупречным вкусом, умела подать себя так, что в компании, где присутствовала она, никто больше не смел надеяться на внимание и симпатию публики. Стиг Баглер выглядел как всегда: суровый, собранный и серьезный даже теперь, когда прославляли его таланты, мужество и неординарный ум. Непривычным был, пожалуй, лишь смокинг, но сидел он на нем так, будто более подходящей одежды для начальника следственного отдела не существовало вовсе.

Теодора изредка наблюдала за супругами из противоположного угла зала. В следующий раз, когда она бросила на них взгляд, Баглеры направились прямо к ней. Стиг представил жену, и та протянула ладонь, одарив Теодору суховатой, но приятной улыбкой. Светлые, орехового цвета глаза впились в незнакомку и не отпускали во время разговора, выдав нечто важное, о чем Теодора думала весь остаток того вечера: Аврора Баглер держится за мужа так, как держится утопающий за единственную на весь океан шлюпку и ценой своей или чужой жизни не уступит ее никому. Сам Баглер казался слегка отстраненным. Он едва удостоил Теодору взглядом, коротко поздравил с победой и впоследствии пользовался лишь необходимыми шаблонными фразами. Теодора наблюдала за ними, и ей захотелось встряхнуть Баглера как следует, чтобы увидеть хоть какие-то эмоции, чтобы получить хотя бы намек на то, как он относится к своей жене, которая только и делала, что демонстрировала свое превосходство и абсолютное обладание вниманием.

Теодора слушала речи мэра, принимала поздравления и еще чаще – комплименты. Весь этот образ был столь непривычным для нее, что она не сразу начала принимать его. Теодора словно погружалась в холодную воду, ощущая прохладу как необходимое, шаг за шагом, медленно, часто вдыхая, но, вопреки страхам, это приносило облегчение и удовлетворение. Теодора позволила себе признать собственную значимость хотя бы теперь, и это чувство окрылило ее. Она стояла у окна, наблюдая, как в саду носятся дети, которым сегодня разрешили не ложиться спать в положенное время, когда к ней приблизился Баглер и неловко прочистил горло, привлекая внимание.

– Тебе положено быть в самом центре. Кажется, это твое имя на награде.

– Твое там тоже есть, но ты же не тешишь себя праздными гуляниями.

– Ну почему же? Вот, даже смокинг напялил.

Баглер пожал плечами и протянул к ней свой бокал. Они молча чокнулись и сделали несколько глотков, глядя в окно.

– Ты молодец, Холл.

– Ого! Вот это уже действительно комплимент, самый красноречивый за сегодняшний вечер.

Это была первая и единственная похвала, которую она услышала от него за время совместной работы.

– Мне незачем говорить очевидное. Ты и сама все знаешь.

– Вообще-то у людей принято иногда хвалить друг друга, понимаешь? Моральная поддержка и все в таком роде.

Он промолчал.

– Я шучу, Стиг, – добавила она, глядя на неизменившееся выражение его лица.

– Я знаю, – кивнул он, делая глоток.

– Мне понравилась Аврора. Тебе с ней очень повезло.

– В чем же везение?

Его слова заставили ее удивленно вскинуть брови. Она не могла понять, иронизирует он или говорит серьезно.

– Она очень умна, проницательна, обладает отличными манерами. Примерно так я и представляла ту, которая могла бы составить тебе партию.

– Когда-то она была нищенкой, знаешь? – сказал он, вызвав у Теодоры еще большее изумление. – Мать отдала ее в приют и вернулась домой. Она не была алкоголичкой, не употребляла, она даже не была шлюхой. Просто в какой-то момент ей надоела дочь, так что она отдала ее в приют и вернулась домой, где, кстати, проживает до сих пор. Моя тетка была заведующей в том приюте. Когда Аврора выросла, она помогла ей найти хорошую работу. Тетке она всегда нравилась. Тетка же нас и познакомила. Что за несчастное, неокрепшее существо это было. Неотесанное, необразованное, но с великим потенциалом. И она влюбилась. Я же не испытывал ничего, кроме интереса, как когда читаешь действительно хорошую книгу и не терпится заглянуть в конец, чтобы узнать, чем все закончится. И тогда Аврора начала учиться. Когда мы встретились спустя три года, это была именно та женщина, которую ты видишь там. – Он взглянул на небольшое пианино, у которого собрались несколько женщин. Все как одна смотрели на Аврору Баглер с восхищением и каким-то почти божественным обожанием. – Она стала такой из-за любви ко мне. Каждый день работала над собой, экономила на еде, но покупала книги и теперь может поддержать разговор на любую тему, от астрофизики до межрасовых конфликтов. Она работала на трех работах, чтобы платить за курсы: шитье, музыка, лекции по литературе и философии. Я даже не уверен, что есть что-то такое, чего эта женщина не умела бы. А если видит, что недостаточно хороша в чем-то, тут же совершенствуется, пока этого совершенства не достигнет. Вот такая.

– Почему ты так сказал?

– Как? – не сразу понял Баглер, возвращаясь в настоящее.

– Удивился, когда я сказала, что тебе с ней повезло.

– Ты здесь психолог. Ты мне скажи.

Он не стал ждать ответа. Поставил пустой бокал на подоконник и, заложив руку в карман, двинулся прочь, оглянувшись на секунду, чтобы сказать:

– Поздравляю, Теодора. Ты заслуживаешь все это, в отличие от меня.

Она не успела ответить и теперь смотрела на его удаляющуюся спину, пока Баглер не затерялся среди гостей.

Теодора хорошо помнила, в какую мрачную задумчивость поверг ее тогда тот разговор. Она отразилась на ее лице и теперь.

– Почему ты рассказал мне правду об Авроре в тот вечер на приеме?

Баглер удивился ее вопросу, но, подумав, ответил:

– Я этого никому не говорил. Кроме тебя тогда. Знаю, что не должен был. Что это было по-скотски. Наверно, так ты и подумала, потому что вела себя по-другому после нашей беседы. Враждебно.

Теодора кивнула. Все так. Но продолжала ждать ответ на свой вопрос, пусть он и был ей уже известен.

– Мне вдруг захотелось, чтобы хоть один человек увидел правду. Захотелось поддаться слабости, которую я отрицал. Отрицал до того самого момента, пока не подписал бумаги о разводе.

– Знаешь, все почему-то думают, что психолог никогда ничего не боится, потому что во всем видит рациональность и клиническое заключение. Думают, что психологи в принципе не способны поддаваться слабостям, порокам, самообману. И все эти люди приходят к тебе и ждут волшебного решения своих проблем, но недоумевают, когда замечают в твоих глазах проблеск каких-то чувств. Что это? Она не должна бояться! Она же не должна чувствовать!

Баглер притормозил и съехал на обочину. Посмотрел на нее так, будто ничего более здравого и понятного он никогда не слышал. На секунду Теодоре захотелось спрятаться от этих глаз, но это прошло. Она смотрела в них, вкладывая в этот взгляд не вопрос или осуждение, как раньше, но понимание.

Когда они продолжили путь, Баглер был особенно внимателен к дороге. Теодора же потянулась к термосу и налила себе кофе. Было уже за полночь, когда она стала обдумывать предстоящее дело, чтобы не заснуть.

– Я не думаю, что проводник виновен.

– Почему?

– Никаких признаков сумасшествия не было в начале экскурсии, так? Люди не слетают с катушек по щелчку пальцев. Я таких случаев не знаю.

– Даже если увидел нечто такое, что лишило бы его разума за минуту?

– Если так, одна девушка вряд ли на такое способна.

– А это уже смотря какая девушка.

– Не смешно, Стиг! У нас убийство.

– Ты права, прости.

– Интересно пообщаться с ним. Почему-то мне кажется, нам есть чего опасаться.

– Не трусь. Ты же психолог.

Баглер усмехнулся, когда ему в плечо врезался несильный удар. Впервые за много дней он почувствовал, что возвращается к жизни, пусть и мчался при этом туда, где посреди льда его ждала сама смерть.

К рассвету людей у подножья Фолгефонны поубавилось, но издалека здание информационного центра все равно выглядело как растревоженный улей. Застегнув парку, Теодора выбралась из машины и потянулась, глядя на ледник. Отсюда он казался просто детской забавой. Сотрудники следственного отдела ждали их прямо в центре, освободив немного места среди стеллажей, заваленных картами, путеводителями, географическими справочниками и сувенирами, которые выглядели здесь крайне неуместно. Стоя рядом с Баглером, Теодора внимательно выслушала предварительную сводку с места преступления и, прежде чем облачиться в специальное снаряжение, отлучилась в туалет. Она долго смотрела на себя в зеркало. В призрачном белом свете лицо казалось каким-то ненастоящим, тени под глазами – слишком темными, а губы – слишком бледными. Она пригладила волосы, заправив их за уши с одной стороны, и вернулась к команде, думая о том, что откроется ей наверху.

Проводница, молодая женщина с длинным хвостом темных волос и строгим лицом, выдала всем ледорубы и кошки. Она должна была заступить на смену после подозреваемого. Следуя впереди группы к точке старта, она поджимала губы и коротко, очень точно отвечала на вопросы, но по тому, как она держалась и не упускала ни одного слова из разговоров вокруг, Теодора сделала вывод, что проводнице нравится быть втянутой в такую историю и ее чувство собственной значимости возросло до самой вершины ледника.

– Так, ребята, слушаем и запоминаем, без повторений, – сказала проводница, поднимаясь на каменное возвышение, чтобы всем было видно ее строгое лицо в обрамлении теплой шапки. – Сегодня я ваш гид-проводник, так что если возникнут вопросы или неприятности, обращаетесь напрямую ко мне. Общие правила при восхождении на ледник: на крутых участках двигаемся плотной группой, ни в коем случае не отделяемся и не теряем визуального контакта с остальными. На крутом горном рельефе находиться друг над другом запрещено. На переправах необходимо освободить поясной ремень и одну лямку рюкзака. Строго следите за состоянием ног. Ваши ноги – ваша безопасность на леднике. Если чувствуете, что что-то не так, найдите меня.

– Так точно, босс! – воскликнул молодой полицейский, стоящий позади всех. Несколько приятелей поддержали его смешками, но желаемой реакции от проводницы так и не добились.

– Все надеваем кошки и за мной. – Она ударила в ладони над головой. Из-за перчаток хлопок получился символическим.

Теодора оглянулась на Баглера. Оказавшись здесь, он стал еще молчаливее. Натянув снаряжение, встал позади группы, приняв на себя роль замыкающего. Сама Теодора оказалась между двумя полицейскими, которых плохо знала. Вначале она думала о том, что увидит на месте преступления, выстраивала предварительную цепочку беседы с подозреваемым, хоть по-прежнему не верила в его виновность, несколько раз возвращалась к ночному разговору с Баглером. Теодора не могла оглянуться на него сейчас – боялась сбить шаг и нарушить четкую «змейку», ведомую проводницей, но мысленно видела сосредоточенное лицо со слегка выдвинутым вперед подбородком, скрытым недлинной бородой. А потом мысли растворились среди исполинских гор и голубого льда, своей холодной монументальностью напоминавших человеку о его хрупкости и мимолетности жизни. Стальные и кобальтовые в утреннем свете промерзшие слои как будто стекали к подножью, смыкая вокруг группы самые прочные объятия, окрашивая весь мир оттенками синего и сводя его к одной лишь иллюзорной реальности, по кристаллу сотканной из застывшей, мертвой воды.

И если лед – форма воды, думала Теодора, тогда весь ледник – иллюзия? Это ложь, красивая и такая прочная, что уцелеет на века, когда не останется никого, кто бы смог разоблачить этот обман и тайны, погребенные под стеклянным куполом, для надежности занесенным снегом. Самая прекрасная аллегория для лжи.

Подъем занял не меньше двух часов с короткими перерывами для отдыха. Проводница стала идти чуть медленнее, а следующие за ней смогли рассмотреть открывшийся вид на плато Хардангер и Сёрфьорд на востоке и снежные шапки Альп Розендаля на юге. Тропа пошла под уклон. Теодора неловко поставила ногу и едва не потеряла равновесие, поскользнувшись. Следовавший позади полицейский мгновенно среагировал и схватил ее за локоть, твердо удерживая на месте.

– Все в порядке? – спросил он.

Теодора неловко восстановила равновесие, чувствуя каждый удар сердца о ребра. Она благодарно кивнула мужчине и вдруг рассмотрела лицо Баглера позади. Он замер, тревожно глядя на нее. Теодора отвернулась и продолжила путь, нагоняя тех, кто, не заметив ее промаха, ушел вперед.

– Осталось немного, – крикнула проводница и вскинула руку вверх. Она вела их к первой на тропе хижине, где и находился подозреваемый.

Небольшой домик, рассчитанный на четырех постояльцев, выглядел уютным пристанищем посреди стеклянного мира. Баглер обогнал группу и первым приблизился к полицейским, дежурившим у входа в хижину. Теодора смогла услышать лишь обрывок разговора, из которого, впрочем, поняла, что все здесь, включая самого Баглера, настроены против подозреваемого.

– Ребята осмотрят хижину, – заявил он, оборачиваясь к Теодоре. – А мы с тобой пока прогуляемся к месту преступления. Хочу все осмотреть.

– Хорошо.

Она шла, сохраняя спокойный ровный шаг, сосредоточенная на невидимых трещинах во льду, которые могли запросто стоить жизни, до той самой секунды, пока они с Баглером не обогнули ледовый нарост размером с одноэтажный дом и не увидели до нелепости яркую и неподходящую для этого места картину. Участок, огороженный полицейской лентой, не был ни сизым, ни лазурным, ни любым из возможных, допустимых оттенков. Он резко выделялся багровым неровным пятном, сплошь образованным рваными брызгами, и резал глаза, заставлял задохнуться холодным воздухом от ужаса и неожиданности, как если бы из-за угла выпрыгнул дикий зверь и вцепился когтями в лицо.

Тело молодой женщины было исполосовано неровными надрезами так, что от него практически ничего не осталось. Внутренности, разбросанные по снегу, уже начали покрываться коркой льда. Тело тоже мало походило на человеческое: иссиня-белая плоть слишком долго дожидалась прибытия полицейских и судмедэксперта.

Теодора Холл работала с полицией далеко не первый год. Она отлично справлялась и часто ездила на место преступления для сбора необходимых сведений, анализа психологического состояния потерпевших, оказания первой помощи, составления отчетов или консультации полицейских там, где имела место любая травма психологического характера вкупе с физической. От таких поездок Теодора никогда не испытывала особого удовольствия, но ей хотелось чувствовать себя нужной, помогать своими знаниями и советами – делать именно то, что должна.

Теодора даже не могла бы точно сказать, сколько прошло времени, прежде чем она вновь обрела способность слышать и двигаться – настолько сильным оказалось потрясение, ввергнувшее ее в ступор и холодный страх. Баглер не сразу заметил, что Теодора так и осталась стоять возле ледового нароста, а когда обернулся к ней, ее лицо его испугало. Она посмотрела на него, увидела, как двигаются его губы, произнося что-то похожее на ее имя. Она застыла, отрешилась от звуков, запахов и цветов – от материальности и правдоподобия. Ей показалось, что ставшее вдруг таким слабым и беспомощным тело осталось далеко внизу, пригвожденное к ледяной поверхности Фолгефонны, а сама она смотрит на открывшуюся перед ней картину, замечая все чудовищные детали, которые уже видела однажды, только тогда под ногами был старый деревянный пол, а впереди не вековые скалы, а низкий и покинутый алтарь с позолоченным крестом.

Теодора почувствовала сильную тошноту. Только она и вернула ей связь с телом, с настоящим. Девушка отвернулась и, скользя, зашла за ледяной нарост, согнулась пополам, но желудок отказался облегчать ее состояние. Она так и осталась стоять, прислушиваясь к собственному пульсу. Пульс и крик. Она вновь его слышала с того момента, как переступила порог забытой церкви много лет спустя. Он вернулся и, хотя существовал лишь в ее голове, стал четче. Кто-то попытался увести ее, привлечь внимание. Не узнав Баглера, она скинула с себя его руки, неловко выпрямилась.

– Не нужно было тащить тебя сюда, – проворчал он под нос, слегка встряхивая ее за плечи. – Теодора! Ты слышишь меня?

Она кивнула. Белые губы едва заметно пошевелились, но так и не разжались.

– Ну же, Тео, приди в себя, – голос Баглера стал немного мягче. Он никогда не видел ее строгие глаза такими растерянными, и это вдруг стало именно тем, что пошатнуло его нерушимое самообладание и холодность. – Все нормально, тебе не нужно больше на это смотреть… Прости.

Баглер держал ее лицо в ладонях и слегка успокоился, заметив, как сфокусировался и отвердел ее взгляд.

– Ты сможешь поговорить с ним? Это очень важно, Тео, хотя я ненавижу себя за то, что мне приходится просить тебя делать это сейчас. Но мы должны. Потом я сразу отвезу тебя домой, хорошо?

Она снова кивнула, не сводя глаз с его лица и ощущая, как приходит в норму дыхание.

– Умница. Веринг проводит тебя к хижине, да? Я приду, как только смогу, думаю, мне нужно еще несколько минут. Можешь дождаться меня, и мы вместе проведем допрос.

На этот раз она помотала головой отрицательно, но не потому, что отказывалась идти или ждать его.

– Это не он, – прошептала Теодора.

Баглер озадаченно взглянул на нее, убрал ладони с лица, уступив его холодному ветру, сжал ее плечи.

– Что ты имеешь в виду?

– Проводник этого не делал. Я… Я уже видела такие раны, точно такие же. Это сделал не человек.

Баглер ждал, нахмурив брови.

– Коронер скажет тебе то же самое.

– О чем ты? Если не человек, то…

– Это волк. – Теодора сделала глубокий вдох и нервно выдохнула. – Эту женщину растерзал волк.

Баглер ничего не сказал, лишь еще какое-то время вглядывался в побелевшее лицо, ничем не отличающееся теперь от снежного фона позади.

– Веринг! – крикнул Баглер и отпустил Теодору лишь тогда, когда из-за ледяного нароста появился высокий полицейский с покрасневшим от холода носом и с челкой, выглядывающей из-под шапки. – Проводи Теодору к хижине. Я подойду позже.

– Да, герр [3] Баглер, – кивнул Веринг и жестом предложил Теодоре пойти впереди.

Внутри хижина, предназначенная для туристов, совершающих восхождение к самой вершине, представляла собой воплощение скандинавского уюта: мягкий ковер, текстильные обои с темным ненавязчивым узором, декоративные деревянные подсвечники и желтые лампы на длинных шнурах разной длины. Узкий стол разграничивал пространство, отделяя зону с двумя двухъярусными кроватями от обеденной с мини-кухней. В прихожей, рядом с небольшим мягким диваном, стояла кованая вешалка, а на стене висело овальное зеркало в массивной раме из натурального необработанного дерева. Оказавшись внутри, Теодора ненадолго замерла возле него, ужаснувшись своему отражению. Но это так мало волновало ее сейчас, что она лишь стянула шапку и едва пригладила наэлектризованные волосы. По дороге в хижину холод подбодрил ее, вернулась способность рассуждать, и к тому времени, как оказалась у входа, она обрела как минимум готовность говорить и решимость отстоять свою точку зрения. Пережитое на вершине потрясение возродило в ней твердое, непреклонное желание быть услышанной. На этот раз.

Она не стала дожидаться Баглера, чтобы начать беседу с подозреваемым, и, расстегнув парку, попросила проводить ее к нему немедленно. Женщина-полицейский лет пятидесяти на вид приказала покинуть помещение всем, кто не задействован в допросе. Спустя какую-то минуту в темной комнате остались лишь Теодора, женщина, отдававшая указания, офицеры, дежурившие у входа, и подозреваемый.

В самом углу, сидя на полу за кроватью, как загнанная добыча, к стене жался маленький сухой человек. Теодора долго не могла рассмотреть его лица: он все время прятал его в коленях и для надежности прикрывал голову руками. Мужчина покачивался из стороны в сторону и что-то непрерывно шептал про себя. Теодора абсолютно не придавала значения его бормотаниям, – в ее практике это было чем-то обычным – пока не оказалась достаточно близко, чтобы разобрать слова. Она замерла и молча смотрела на него с минуту. Человек, загнанный или загнавший себя в угол сам, молился.

Справившись с очередным потрясением, Теодора достала из сумки блокнот, ручку и диктофон. Она отказалась от предложенного женщиной-полицейским стула и опустилась прямо на пол, строго соблюдая дистанцию между собой и человеком напротив.

– Вы слышите меня? – мягко спросила она. – Меня зовут Теодора, я хотела бы поговорить с вами.

Ее слова не возымели никакого эффекта.

– Я не из полиции. Я здесь, чтобы попытаться помочь вам и разобраться в произошедшем. Я бы очень хотела услышать вашу версию. – Она помолчала, дав ему время понять. – Если бы вы согласились поговорить со мной, вместе мы нашли бы выход. Поверьте, я искренне хочу понять вас и оказать любую необходимую помощь.

Она знала, что он смотрел на нее. А теперь и слушал, потому что монотонный шепот стал тише. Теодора заметила, как несколько раз он сбился и бормотал что-то только для того, чтобы не оставаться в тишине. Может быть, то, что она сидела прямо на полу, как он сам, или тихий голос, не такой, как у полицейских, общавшихся с ним до сих пор, но что-то его подкупило. Скрюченный в углу человек начал приподнимать голову, а Теодора продолжила, как будто ничего не замечала.

– Я здесь, чтобы проанализировать ваше состояние и помочь воссоздать события с вашей точки зрения. Но я не смогу сделать этого без вашей помощи. Знаю, возможно, вы многого не понимаете, и то, что случилось, напугало вас, но мы со всем разберемся. Вместе. Хорошо?

Мужчина замолчал и впервые приподнял голову так, что Теодора смогла отчетливо рассмотреть узкое лицо, самое обычное, незапоминающееся. Она одарила подозреваемого доброжелательным, уверенным взглядом, выражающим надежду на понимание и двусторонний контакт. Но в этот самый момент человек напротив вздрогнул, как если бы услышал выстрел в тишине, и, склонив голову еще ниже, чем прежде, принялся снова отчаянно бормотать молитвы вперемешку с бессмыслицей. Теодора вскочила и обернулась к сотруднице полиции, которая, не сдержавшись, громко хмыкнула, когда услышала обнадеживающие, наивные для любого стороннего слушателя слова Теодоры. Она, впрочем, тут же замолчала и мрачно насупилась, встретив полный ярости взгляд. Теодора жестом попросила ее к выходу. Не надев куртки, она выскочила на улицу и только теперь смогла дать выход злости.

– Вы что, издеваетесь?! – Она вовсе не собиралась срываться, но такой явный непрофессионализм привел ее в бешенство. Теодора понимала, что могла бы быть помягче, но происходящее вокруг ввергало ее в хаос, становившийся все сильнее с каждой секундой, обостряя чувства так, что на поверхности оставались лишь острые углы. – Вы понимаете, что значит разговор с нестабильным человеком? Одно слово, один только звук – как спичка в канистру с бензином. Он же готов был заговорить! Если мне не удастся наладить с ним контакт, мы никогда ничего не узнаем!

– Тише, фрекен Холл. – Это был Веринг. С момента ее прихода в хижину он топтался на улице и курил в ожидании дальнейших приказаний. – Давайте дождемся шефа.

– Да уж, было бы хорошо, – ядовито вставила женщина, выставленная Теодорой. – Он-то вас явно не похвалит, что подозреваемого оставили без надзора.

– Никого мы ждать не будем, – отрезала Теодора.

– Но таких указаний…

– Я отдала такие указания, – снова обрубила Теодора, чувствуя, как ледяной ветер заставляет тело неметь. – Веринг, идемте со мной. Будете присутствовать при беседе с подозреваемым. Наблюдайте, но не издавайте ни звука, пока я не закончу. Держитесь так, чтобы в случае необходимости могли среагировать, но при этом ваше присутствие не было навязчивым для него. Идемте.

Теодора развернулась и вошла в хижину. Она чувствовала каждый мускул, который постепенно расслаблялся в тепле, и от этого подрагивали руки с сильно покрасневшими пальцами. Теодора снова осторожно приблизилась к мужчине и опустилась на пол на то же место.

– Простите за все это. Я не отказываюсь от своих слов и очень хочу помочь вам. Помочь понять, что произошло. – Голос слегка сбился от холода. Большим усилием Теодора заставила тело перестать дрожать.

Мужчина в углу приподнял голову и взглянул на нее из-под бровей, не переставая бубнить. Его монотонные молитвы перешли в шепот, но теперь в нем улавливалась ярость. Он раскачивался из стороны в сторону, совсем как детская игрушка-неваляшка, которую не остановить, – она все качается, качается, и на ее деревянном лице застыла вечная и оттого слегка пугающая улыбка. Теодора подумала, что подозреваемый не видит ее. В его темных глазах не было никакой осмысленности.

– Если вы слышите и понимаете меня, – она говорила с ним как с ребенком, которого не был способен понять никто, кроме нее, и стоящий позади в тени ниши Веринг поразился тому, сколько внутри нее терпения и самообладания. Он-то уже давно встряхнул бы этого шута как следует. – Просто кивните, хорошо? Вы понимаете меня?

Наблюдавший Веринг был уверен в тщетности ее попыток и, когда спустя несколько минут терпеливых уговоров человек в углу осознанно и твердо кивнул, уставился на него во все глаза и чертыхнулся про себя. Все до единого полицейские, особенно те, кто прибыл раньше других, были уверены, что этот тип – невменяемый псих.

– Очень хорошо. Меня зовут Теодора, помните? Вы скажете мне, как вас зовут?

Она незаметно пододвинула диктофон поближе, не прерывая зрительного контакта с подозреваемым. Мужчина раскрыл рот, но не произнес ни звука. Он открывал и закрывал его несколько раз, совсем как рыба, и лишь на пятой или шестой попытке смог выдавить из себя невнятный громкий хрип.

– Как я могу к вам обращаться?

– К-кк-к… – Хрип обретал неприятную форму. – К-к-ккк-к… К-Карл.

– Карл. Вас зовут Карл. Очень хорошо, замечательно. Вам нужно говорить, Карл. С каждым разом будет проще. Вам что-нибудь нужно? Может быть, воды?

Карл энергично закивал. Теодора махнула Верингу, чтобы передал воды. Она повернулась и, не вставая, потянулась за стаканом, чтобы полицейский не подходил слишком близко. Проводник осушил стакан залпом, и Теодора попросила еще.

– Я прошу прощения, что вам пришлось провести здесь так много времени. Но даю слово, что как только мы с вами пообщаемся, вас… доставят в безопасное место.

Мужчина весь съежился, а Теодора мысленно отчитала себя за неосторожность. Она пыталась подобрать слова, но вышло все равно невпопад.

– Карл, если вам угрожает опасность, даю слово, что вас сумеют защитить. Никто не причинит вам вреда, хорошо?

Он снова кивнул, нерешительно, нервно. Внешне спокойная Теодора и сама начинала нервничать из-за односторонней беседы. Если он не заговорит…

– Черный. Большой и ч-ч-черный, – прохрипел Карл, заставив Теодору напрячься.

– О чем вы говорите, Карл?

Глупый вопрос. Она знала, прекрасно знала, о чем говорит Карл.

Теодора не заметила, как в хижине появился еще один человек, почти растворившийся в густых тенях, до которых не дотягивались ни слабоватые лампы, ни пасмурный свет с улицы. Суровый вид Стига Баглера заставил Веринга посторониться. Он бросил многозначительный взгляд на начальника, в который вложил все свое замешательство и неспособность принять собственное решение. Баглер даже не посмотрел на него, сосредоточившись на Теодоре. Он хотел прервать ее сразу же, как вошел. После того, что они обнаружили на месте преступления, в этом разговоре больше не было необходимости. Он мчался к хижине, оскальзываясь и почти прямым текстом послав к черту проводницу, потому что боялся за Теодору, но женщина, которая сидела на полу хижины с прямой спиной, собранная, непреклонная, сопереживающая, в помощи не нуждалась. Внешне она выглядела так. Это сопереживание, которое перекрывало в ней все другие чувства, привело Баглера в недоумение и состояние, близкое к слепой злости. Он сжал губы и, сунув руки в карманы, смотрел, как Теодора ведет беседу, выискивая слабые места, червоточины, но вовсе не для того, чтобы нанести по ним удар, чего этот выродок однозначно заслуживал, а чтобы облегчить боль. Вот что приводило Баглера в немое, злое исступление.

– Ч-черный. Там. Д-д-дда святится имя Твое, да придет Царствие т-т-Твое… Он там, там. – Все это подозреваемый проговорил, не меняя интонации, глядя на Теодору своими бессмысленными темными глазами.

– Карл, пожалуйста, соберитесь. Вы в безопасности здесь. Карл, о ком вы хотите рассказать? Не молчите, мы обязательно справимся со всем вместе, только не держите это в себе. Что вы пытаетесь сказать, Карл? – тихо проговорила Теодора.

Она чувствовала исходивший от него запах крови и пота, кислый запах страха и отвлекала себя, чтобы сохранять лицо бесстрастным. Карл поднял голову чуть выше, и она подумала, что он вернулся. Теперь он заговорит. Но тот посмотрел на нее как будто впервые. Вокруг темно-коричневых, казавшихся черными в плохом свете, радужек змеились лопнувшие, побагровевшие сосуды. Он искусал губы до крови, она запеклась, и рот его теперь выглядел рябым, бело-бурым.

– Это я сделал, – проговорил он, больше не заикаясь. Теодора отшатнулась, и как раз вовремя, потому что в следующую секунду Карл вскочил, выбросив вперед скованные наручниками руки, и заорал: – Это я сделал!

Оба мужчины у стены среагировали молниеносно. Не прошло и секунды, как Веринг прижимал подозреваемого лицом к кровати, придавив коленом поясницу, а Баглер склонился над Теодорой и поднял ее на ноги.

– Черный, черный! И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим! [4] – орал Карл, наполовину заглушаемый матрасом. Он отчаянно пытался вырваться, но от тщетных усилий только снова начал хрипеть. – …И грехи! Их всех, всех убил! Ибо есть Царствие твое! И сила! И я есть сила, ибо я убил!

Баглер поднял с пола диктофон и остановил запись. Формально в ней уже не было необходимости, но лишней не будет. Он жестом отдал Верингу указания вывести преступника: на улице его уже ждали полицейские. Баглер обернулся к Теодоре и ненадолго замер в замешательстве: в комнате ее не оказалось, только сумка и блокнот валялись на полу. Он подобрал ее вещи и вышел, оглядываясь по сторонам. Теодора шла по льду таким быстрым шагом, словно ступала по взлетной полосе, хотя даже не надела кошек. Они так и валялись в снегу у хижины, где она бросила их, когда вошла. Баглер подобрал и их, надел свои и ринулся догонять Теодору. На таком ненадежном покрове, как лед, передвигаться ему было непросто. Нога все время ныла сильнее обычного.

На выручку Баглеру пришла сама земля: впереди ледник обрывался и резко уходил прямо в пропасть. Теодора стояла у края и, часто дыша, смотрела вниз.

– Как хорошо, что летать ты пока не умеешь.

Она обернулась на голос, но, когда Баглер преодолел последнее расстояние до обрыва, снова отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом.

– Нужно было дождаться меня. – Он не стал отчитывать ее так, как собирался. – Мы нашли орудие убийства в ущелье, рядом с местом преступления. Результаты еще обрабатываются, но это формальность. Оно принадлежит ему.

Баглер вздохнул, переваривая все произошедшее.

– Мне вообще не нужно было тащить тебя сюда. Если бы серп нашли раньше… Но он был невменяем, и мы не могли…

– И сейчас не можете! – перебила Теодора. – Он и есть невменяемый. Он не убивал эту девушку, Стиг, это сделал волк. Он сказал так, потому что напуган до смерти.

– Что ты говоришь, Теодора? Он признал вину, орудие убийства найдено. Проводница подтвердила, что это его вещь. Мы обязаны арестовать его, и спорить тут не о чем.

– Если бы ты не сомневался, то не потащил бы меня сюда. Но что-то не складывалось, ты ведь и сам чувствовал! Эти увечья нанес не человек. Он признался бы в чем угодно в таком состоянии, потому что нестабилен и напуган. Он не знает ничего, кроме безотчетного страха. Разве так обычно выглядят люди, совершившие особо тяжкое?

– Да, если он и до этого был психом.

– Но он не был!

– Отойди от края, сейчас же, – приказал Баглер, но таким же тоном он мог бы сказать секретарше унести кофе, потому что он кислит из-за испорченного молока.

Теодоре захотелось наброситься на него с кулаками, потому что даже при всей суровости он сохранял беспристрастность и холодность. Ей было бы проще, если бы Баглер накричал на нее, проявил злость, как это делают все нормальные люди, как она сама делает. Теодора сделала несколько шагов назад и обернулась. Глаза Баглера замерли на ее подбородке, где наливалась кровью ссадина: подозреваемый все же сумел задеть ее наручниками.

– Знаешь что, этот человек – мой пациент, ведь ты пригласил меня не только как специального консультанта, но и врача. И как врач я заявляю, что он нуждается в срочной медицинской помощи. Ты не можешь арестовать его, пока не получишь результаты экспертизы.

– Ты сошла с ума? Ты открыто защищаешь убийцу.

– Я открыто защищаю подозреваемого, чья вина не доказана.

Вина. Подозреваемый. Она потянулась к поясу, но не нащупала сумки на месте. Взглянув на Баглера повнимательнее, заметила ее у него в руках и требовательно протянула ладонь.

– Дай мои вещи.

Она не стала ему ничего объяснять. Отыскав телефон, тут же набрала номер и, когда слегка удивленный знакомый голос поприветствовал ее, без предисловий затараторила, повернувшись к Баглеру спиной:

– Я нахожусь на месте преступления, мне очень нужна консультация. Ситуация такая: подозреваемый по делу об убийстве находится в состоянии шока, диагностирована астазия как следствие манифестации истерии и неспособность к принятию рациональных решений, а также нарушение артикуляционной моторики. Имеет ли полиция право арестовывать этого человека или, согласно закону, ему обязаны предоставить право на госпитализацию?

– Есть прямые доказательства вины подозреваемого?

Теодора замялась:

– Есть орудие убийства, принадлежащее ему, но результаты экспертизы еще не пришли.

– А сам он что говорит? Или он не говорит?

– Смысла в его словах мало, но… он как будто признал вину, но звучало это как бред сумасшедшего. Я точно знаю, что это был не он, Роман. Этому человеку нужна помощь. Неужели нет никакой лазейки?

– В такой ситуации… Боюсь, что нет, Теодора. Он безусловно имеет право на медицинскую помощь любого характера, но его обязаны поместить под стражу.

– Ясно, – выдохнула она в трубку.

– Где ты сейчас? У тебя там как-то шумно.

К вечеру серость начала растворяться в мягких лучах предзакатного солнца. Они уже не были яркими, но кое-где, отражаясь от ледяных скал, слепили, вынуждая прищуриваться. Ветер усилился. Он ревностно трепал одежду и волосы, как будто злился, что кто-то нарушает покой его острога, шумел в трубке, нарочно создавая помехи.

– Боюсь, мне пора. Спасибо за консультацию. Еще поговорим об этом позже.

– Конечно. Будь осторожна.

Он первым повесил трубку, а Теодора удивленно взглянула на потемневший экран. С чего бы Роман вдруг стал беспокоиться о ее благополучии? Она не успела дать мысли вырасти и подавила ее в зародыше, услышав, как неловко шагает по льду Стиг. Он победил. А ей захотелось сбежать. Оказаться как можно дальше отсюда. Не видеть, не слышать…

– Он убийца, Теодора, – вздохнул Баглер со спокойным равнодушием человека, который заранее знал, что победит. – Поехали домой. Ребята разберутся с телом и привезут тех, кто может выступить свидетелями, в город.

– Он потерпевший. Я знаю, о чем говорю. Ты же строишь гипотезы.

– И что же, хочешь сказать, это волк украл у него серп и зарезал жертву, так, что ли?

– Не смей шутить о таком!

Баглер вгляделся в ее белое лицо.

– Где ты видела это прежде?

– Что?..

– Ты сказала, что уже видела такие раны. Где? У кого?

Она застыла. Но на вопрос все же не ответила, хотя Баглер был первым, кто открыто спросил ее об этом за столько лет.

– Поступай, как велит тебе твой закон, Стиг. Но помяни мое слово, сломанная жизнь этого человека будет на твоей совести.

Теодора приблизилась к Баглеру, выхватила кошки у него из рук и двинулась обратно к хижине.

– Нет, мама, я не могу приехать… Не на работе. Но не приеду… Нет, ты услышала правильно. Позвони отцу. Если что-то срочное, говори сейчас… Мы оба знаем: случись что-то страшное – ты была бы уже здесь… Нет… Мы не будем говорить об этом снова, ты просто сходишь с ума… Нет, с чего бы ей быть здесь? Ее зовут Теодора, мама, и не смей говорить о ней в таком ключе, вы даже не знакомы… Нет. Это все, о чем ты можешь думать? Что-то еще? Я должен идти… Нет, я не приеду… Нет. До свидания, мама.

Роман сбросил звонок, убрал телефон в карман, вздохнул и выглянул в окно. Ему вдруг пришла нелепая мысль, что помощь психолога сейчас бы не помешала. На сосредоточенном лице мелькнула тень улыбки.

– Эй… сынок, – раздался откуда-то сбоку простуженный тихий голос, на который Роман не обратил никакого внимания, пока он не повторился, а в плечо ему не ткнулся чей-то кулак, совсем слабо, как щенок тыкается мордой в руку хозяина, прося еды или ласки. – Эй, сынок! Ты тоже в долину едешь?

– Нет. – Роман вполоборота взглянул на подсевшего к нему пожилого бродягу в такой истертой куртке, что огрубевшая ткань лопалась в местах заломов и по швам. От мужчины доносился характерный неприятный запах. Роман сохранил бесстрастное выражение лица, как если бы рядом опустился любой другой пассажир автобуса.

– Еду к дочке. Никогда ее не видел… А тут вдруг отыскала меня. Говорит, приезжай. Ну я и…

Мужчина вдруг спохватился, что Роман, вероятно, не желает слушать его откровения, и с опаской поглядел на него. Но не встретив хорошо знакомых недовольства, отвращения и гнева, успокоился. Роман изредка поглядывал на случайного соседа со спокойным интересом.

– Почему вы никогда не виделись? – спросил Роман.

Мужчина неловко потер шею обветренной ладонью без перчатки, потупился и ответил:

– Вот оно как получилось-то. Мать ейновая от меня ушла, когда зачала, и замуж сразу же вышла. У нее тогда уже на примете этот чиновнишка был. Ну она, ясно дело, ему соврала, мол, его это дите. Несколько лет назад померла она… моя Тильда… Девчонке-то оставила завещание. И письмо еще. Покаялась пред смертью. Все выложила, как есть. Что отец ее жизнь мне сломал. Сидел из-за него, ни за что сидел. Что ушла от меня, его послушавшись, и что я папка настоящий, девчушки-то. Ха, девчушке-то уже, поди, лет тридцать!

Роман внимательно изучал старика, мутноватые глаза которого смотрели строго вперед и вдруг увлажнились.

– Я чего спрашивал-то тебя, если в долину едешь… Я за городом никогда и не был. Дочка вон… – Он немного помолчал, как будто стараясь подольше задержать это новое для него слово. – Билет мне купила, говорит: «Папа, приезжай, все хорошо теперь с тобой будет…»

Его голос надорвался на середине фразы. Старик закрыл лицо рукой, сжал двумя пальцами переносицу, сильно зажмурился. Его обветренная кожа с крупными порами пошла морщинами. Нагнувшись, Роман достал из сумки новую бутылку воды и протянул мужчине рядом.

– Спасибо, сынок, – прошептал он и распечатал бутылку неожиданно сильной рукой.

– Вы не потеряетесь, – успокоил его Роман. – Вам нужно сойти на конечной, дальше автобус не поедет. Она должна вас встретить? Ваша дочь.

– Нет, какой там! Не сможет она. Если бы могла, приехала бы за мной в город. Но детки у нее заболели, а мужа нету дома-то. Да я сам как-нибудь разберусь-то.

– Адрес вы знаете?

– Д-да, – неуверенно проговорил мужчина и полез в карман. – Где-то тут записан, чтоб не забыть. А, вот где!

Он достал смятую квитанцию за электричество – на лицевой стороне Роман успел разглядеть счет, который старику было не оплатить, даже живя впроголодь не один месяц.

– Не потеряйте. Как только выйдете на конечной остановке, садитесь в такси и скажите водителю адрес.

– Но… – Старик вскинул голову и странно посмотрел на Романа, как будто тот слепой.

– Вот, возьмите. – Роман протянул ему несколько банкнот, не дослушав. – Этого вам хватит, чтобы добраться до дочери и купить обед, когда сойдете с автобуса.

– Но… Сынок, что же ты…

Старик испуганно спрятал руки в карманы и повнимательнее вгляделся в Романа, который изучал его спокойным взглядом без тени надменности или иронии. Отсутствовала в этом взгляде и жалось, но, в отличие от других таких, которые старик видел везде и всегда, в нем не было и презрения. Мужчина в изношенной куртке смотрел на Романа как на чудо, которое можно было лишь воображать, но не надеяться встретить в реальном мире.

– Возьмите. Я не приму отказа не потому, что мне не позволяет гордость, но потому, что вам эти деньги принесут куда больше пользы, чем мне. Это благородные деньги, заработанные честным трудом, и цель у них тоже должна быть благая. Это не жертва – она для меня неприемлема. Таково мое решение, мое вложение в ваше с дочерью будущее. Берите. И когда приедете, скажите ей, что она хороший человек.

Мужчина долго молчал. А когда наконец решился на ответ, в тихом голосе звучали неприкрытое удивление и благодарность.

– Не за этим я подошел, сынок… Но ты сделал мне самый ценный подарок за всю жизнь.

– Уверен, впереди вас ждут подарки куда значительнее, чем триста крон.

– Не о них речь, сынок.

– О чем же?

– Зло бессильно. В конце концов, оно всегда остается не у дел.

Роман молча посмотрел на старика и ногой ощутил в сумке рукоятку ножа. Телефон в кармане снова завибрировал. Роман не сразу полез за ним, а когда достал, чтобы отключить его совсем, вдруг замер, увидев на экране имя не матери, а Теодоры.

– Привет, – ровно сказал Роман в трубку.

– Я нахожусь на месте преступления, мне очень нужна консультация. Ситуация такая…

Ее голос звучал непривычно: резче, даже злее. Роману это понравилось.

– В такой ситуации, боюсь, что нет, Теодора. Он безусловно имеет право на медицинскую помощь любого характера, но его обязаны поместить под стражу, – сказал он, глядя в окно, где темнела зеленая даже зимой трава, набегала на дорогу неуемными изумрудными волнами.

– Ясно.

– Где ты сейчас? У тебя там как-то шумно.

Роман взглянул на свое слабое отражение в стекле с некоторым удивлением: ему не хотелось прекращать разговор так скоро, хоть его остановка была уже совсем близко.

– Боюсь, мне пора, – бросила Теодора куда-то мимо трубки. – Спасибо за консультацию. Еще поговорим об этом позже.

– Конечно. Будь осторожна.

Он нажал на отбой прежде, чем сказал бы что-нибудь еще, и вдруг задумался. Роман представил ее одну, уязвимую и покинутую. По его собственным законам, личные чувства должны были подчиняться строгой рациональности и порядку. И никто из его окружения не соответствовал этому больше, чем Теодора. Он взглянул на кнопку повторного вызова. Автобус начал тормозить. Опустив телефон в карман, Роман подхватил сумку и поднялся, оглянувшись на своего случайного соседа.

– Удачи! Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

Пока автобус не двинулся дальше, уползая в темнеющий день, старик провожал Романа влажными глазами. В одном кулаке в кармане он сжимал потертую квитанцию с адресом на обратной стороне, в другом – новые банкноты, только сегодня вышедшие из банкомата.

Роман не стал дожидаться полной темноты. Последний автобус в город уходил в одиннадцать, ему нужно было успеть. В доме горел свет, но лишь в одной комнате на втором этаже. Роман бесшумно поднялся по ступеням до середины каменной лестницы, когда что-то заставило его остановиться. Он обернулся.

На другой стороне дороги, выделяясь на мертвенно-бледном полотне тумана как клякса разлитых на бумаге чернил, стоял огромный черный пес, расставив все четыре мощные лапы так, будто испытывал небывалую гордость или жгучий интерес. Такая поза соответствовала бы титулованному гордецу, но не собаке. Пес смотрел прямо в лицо Роману, не двигаясь и не моргая, и взгляд поразил его еще сильнее, чем весь облик животного и стойка. Смутно знакомое чувство зашевелилось, нехотя, будто спросонья. Роман очень скоро опознал его. Это был иррациональный страх. Точнее, мотив, может, и был, но он не мог его разглядеть, словно за плотной пеленой дыма, и потому страх только усиливался, пользуясь временной слепотой жертвы. То же самое он почувствовал тогда, во сне, таком странном и жутком.

Роман спустился со ступеней. Пес не пошевелился, но продолжал прямо смотреть на него. Роман опустился на корточки и протянул руку в перчатке. Их разделяла полоса дороги, но Роману казалось, что пес прямо здесь, у кончиков обтянутых тканью пальцев. Время шло, он должен был торопиться. Судя по всему, пес не собирался двигаться с места. Роман поднялся и у самой двери еще раз обернулся: тот никуда не делся и все так же смотрел на него, прямо в глаза, как будто вел с ним осмысленный диалог, который Роман пока просто не мог понять, ибо язык этот был ему еще не знаком.

Роман проник в дом, бесшумно вскрыв замок, прокрался по лестнице, без особого интереса оглядываясь вокруг на то, что мог разглядеть. Это был обычный богатый, бездушный дом. Если жилище может отражать характер его обитателей, то это полностью соответствовало своему владельцу. Свет из спальни наверху попадал в коридор, на темный паркет и толстую ковровую дорожку. У двери Роман замер, поколебавшись. Стоит ли вначале образумить его, объяснить, преподать последний урок? Обычно Роман так и поступал. Но Тронто Левис был третьим после родителей, с кем Роман предпочел бы не говорить вовсе, любой ценой. Ему пришлось уговаривать себя даже теперь.

– Добрый вечер, учитель! Знаю, помешал. Уж простите. Учителя не слишком заботились о присвоении мне хороших манер. Их как-то больше интересовали мои туповатые одноклассники.

В комнате горела люстра, которая бросала резкий свет на бледное лицо Левиса. От испуга он подпрыгнул и схватился за грудь.

– Кто вы такой? – вскричал он. Голос его подвел и прозвучал куда выше обычного. – Что?.. Какого черта вам здесь нужно? Я немедленно вызываю полицию!

– Ну-ну, учитель. Мы ведь с вами не чужие люди.

Левис вгляделся в человека в дверном проеме, все так же хватаясь за грудь. Его черты вдруг как будто пошли волнами то ли от гнева, то ли от удивления.

– Ареклетт? – задохнулся он, растянув первую букву чуть ли не нараспев.

– Польщен, что вы меня помните.

Роман склонил голову, затем выпрямился и шагнул в комнату.

– Что вы… Почему… – Левис не мог сформулировать ни одного вопроса.

– Почему их интересовали туповатые? – подсказал Роман, наслаждаясь его страхом, со спокойным упоением наблюдая, как белое лицо учителя дрожит и покрывается потом. – Ну знаете, такие дети редко спорят, ведь не могут доказать правоту по незнанию. А еще при них так приятно демонстрировать свой авторитет. Не правда ли?

– Не знаю, что вам нужно, но немедленно убирайтесь из моего дома! – взревел Левис, махнув рукой. – Сейчас же! Что это за фокусы?!

– У вас очень ненадежный замок. На Гудини я, знаете, не тяну.

– Что вам нужно от меня?

– О, совершенно ничего. – Роман смотрел на него, вскинув подбородок, заложив руки в карманы брюк и расставив ноги. На долю секунды ему вспомнился пес, но Левис, который пытался казаться грозным оскорбленным хозяином и который за все эти годы ни капли не изменился в лучшую сторону, быстро вернул к себе все его внимание. – Вы никогда не были способны дать мне что-то. Кроме сомнений и неуверенности в себе, если это считается. Но я их не принял.

Роман сдвинулся с места и подошел чуть ближе, на что Левис тут же среагировал и отшатнулся, ухватившись за изголовье кровати.

– Кстати, поздравляю с победой в суде. Рорк – хороший адвокат.

– Вон оно что?! Я этого не делал! Повторяю, не делал, и суд это подтвердил!

– Верю, учитель.

– Тогда какого… – снова начал было Левис. Роману это надоело. Собеседника скучнее было не придумать.

– Вы этого не делали, потому что при всей своей омерзительности пистолета в руках никогда не держали. Но вы правы, отчасти ваша победа в суде привела меня сюда. Лишь отчасти, потому что не будь разбирательства, этого все равно было бы не избежать.

– Чего – этого?

– Правосудия, – спокойно ответил Роман, глядя на Левиса своими светлыми глазами. Он вздохнул, не замечая ни тени понимания в лице напротив. – Скажите, учитель, вы действительно получали удовлетворение, окружая себя идиотами и издеваясь над хорошими, умными людьми, которых так боялись, что отчаянно втаптывали их в грязь, пока многие просто не захлебывались, а другие вовсе не предпочли притвориться мертвыми? Вам это нравилось?

– Не понимаю, чего вы хотите от меня. Денег? Сейф в шкафу за вашей спиной! Забирайте! Все забирайте, если вам от этого легче!

– Мне это не нужно.

– Мои акции? Они тоже там. Забирайте, несчастный проходимец! Горите в аду со своими заумными речами! Забирайте, пусть сгорят вместе с вами!

Левис распалялся все сильнее, брызжа слюной. Лицо, руки, толстый живот – все ходило ходуном. И чем яростнее он становился, тем сильнее становилось спокойствие внутри Романа. Человек напротив него не заслуживал ни понимания, ни жалости, ни милосердия. Все его ценности состояли из забитого сейфа и дырявой морали, которую он имел глупость и наглость внушать другим, идеализируя, превознося как непреложную истину. Он и теперь не слышал. Не понимал. Просто не мог. Нет, каплю жалости Роман все же почувствовал. Но жалости презренной, которую можно испытать лишь к ничтожеству, которому не осталось ничего, кроме такой же ничтожной и жестокой смерти.

Роман захлопнул за собой дверь. Не отводя взгляд от Левиса, он нащупал в сумке нож. Оказавшись взаперти, учитель начал потеть еще сильнее, если это вообще было возможно.

– О, вы ведь хороший человек, Ареклетт! Вы всегда были достойным юношей, черт вас дери! Самым умным в классе, я бы сказал. Так неужели вы можете опуститься до всего этого?

– И вам понадобилось двадцать лет, чтобы все это понять? Бросьте, учитель. Не вредите себе еще больше.

– Скажите же, что вам от меня нужно?! – взвыл Левис.

– Ничего. От вас – ничего. От мира – стать чище. От лжи и лицемерия – сгинуть. От глупости, душащей правду, знание и талант, – умереть.

Роман оказался рядом со стариком так внезапно, словно в нем вдруг пробудились сверхъестественные способности. Именно так и показалось Левису, который только и успел, что выкатить глаза и раскрыть рот в крике, который так и не прозвучал. Одним точным и сильным движением Роман вогнал нож в живот учителю и протянул его вниз, до самого паха. Он удерживал старика за плечо, пока тот не перестал хрипеть и булькать и не затих насовсем. Роман вынул нож и разжал пальцы, наблюдая, как тело рухнуло на пол с глухим стуком.

Ковер был безнадежно испорчен. Роман прошел в ванную, вымыл нож и руки в перчатках. Задержал взгляд на коллекции электрических зубных щеток и лишь покачал головой. Он вернулся в комнату, чтобы забрать сумку, и вдруг замер, глядя на распластавшееся тело. Роман столько раз представлял себе его вот так – получившего по заслугам, но теперь все равно смотрел, как завороженный, на застывшие глаза, раскрытый рот, на то, как кровь, почти черная в плохом свете, пропитывает ковер. В рамках над письменным столом висело несколько почетных наград и свидетельств о присвоенных званиях. Вытаращенные мертвые глаза бывшего учителя уставились как раз на них. Роман прочитал их все, потом снял рамку с самой первой грамотой – отличнику народного просвещения за творческую работу по обучению и воспитанию, за разработку методик внедрения новых образовательных технологий. Он вынул ее и подержал в руке, разглядывая подписи и штампы. Затем свернул и засунул в раскрытый рот бывшего отличника труда, следя за тем, чтобы не наступить в кровь.

Прежде чем покинуть дом, Роман выглянул в окно – оно выходило на дорогу, как раз туда, где он видел черного пса. На обочине никого не оказалось. Лишь плотные клочки тумана цеплялись за редкие кустарники.

Он как раз успевал на автобус. Роман шел пешком по неосвещенной проселочной дороге, и время от времени ему казалось, что он слышит шаги – совсем тихие, не человеческие. Но сколько бы он ни оборачивался и ни искал глазами – кроме него здесь никого не было. Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. Это новое ощущение не покидало его. Оно же сопровождало и во время прошлого убийства. Не может же он начать сходить с ума в тридцать шесть? Слишком рано, даже обидно как-то. Роман остановился и долго стоял посреди темной дороги, глядя по сторонам. Но никто так и не появился. Шаги тоже утихли. В конце концов Роман посчитал, что слышал стук собственного сердца в тишине. Он достал телефон и набрал номер. Ему хотелось этого, и в этот раз он себя не переубеждал.

– Я не помешал? Удобно говорить?

– Я как раз еду домой.

– Ты изменила расписание приемов?

– Нет. Ездила на место преступления с группой. Извини, больше ничего сказать не могу.

– Конечно, понимаю. Разобралась с тем подозреваемым?

– Можно и так сказать. Наверно.

В голосе Теодоры мало что осталось от той свирепой решимости. Теперь он звучал как-то подавленно, бесцветно. Отчего-то это разочаровало Романа.

– Хотел спросить тебя как профессионала. Если человеку мерещится, что за ним кто-то крадется в темноте, – это психоз, да?

– Вовсе не обязательно. Психоз, мания преследования, паранойя, шизофрения, болезнь Паркинсона, органический галлюциноз, бредовое расстройство, биполярное расстройство. Или тебя на самом деле кто-то преследует.

– Спасибо больше, Тео! Именно это все я и хотел услышать ночью.

Он никогда раньше не называл ее так. Ему понравилось. Он улыбнулся про себя и решил, что только так и будет звать ее впредь, разумеется, кроме тех моментов, когда она выведет его из себя.

Роман не мог знать, что так имел привычку называть ее лишь один человек, который как раз и находился с ней в одной машине, рассекающей темноту на пути в город. Теодора вздрогнула, услышав это обращение, и покосилась на водителя. Сам он с преувеличенным вниманием следил за дорогой, но ловил каждое ее слово и пытался расслышать голос в трубке телефона.

– Не… – начала было Теодора, но осеклась. – Ладно. Ну а еще какие-нибудь подробности? Одних галлюцинаций слишком мало, чтобы поставить диагноз.

– М-м-м, дай подумать… Глаза слезятся иногда. Еще просто так дал старику триста крон, чтоб он смог добраться к дочке. Что-то не похоже на меня. Как будто мозг размякает от такой щедрости. Еще… нездоровое желание все время говорить с тобой?

Роман замолчал, жалея, что не может видеть выражение ее лица сейчас. О чем он думал? Он не должен говорить с ней об этом. Как бы ни хотелось, но всего иметь нельзя. Есть вещи несовместимые, тем более на оси жизни одного человека. Роман сделал свой выбор, вогнав нож в тело Левиса и в десяток тел до него. Сегодня он праздновал победу, к которой шел много лет. Она пьянила его, и, подобно опьяненному, Роман дал слабину.

– Все-таки похоже на обсессивно-компульсивное, ты уж извини. – Теодора свела все к шутке. Ее голос прозвучал обычно: она смогла не выдать своего замешательства. А Роман улыбнулся: такая реакция вызвала у него гордость за нее. Наверно, Теодора смогла бы объяснить его чувства просто и понятно, препарировав на психологические термины и логические заключения. Черт возьми, мог же он подарить себе праздник хотя бы сегодня?

– Не весело это все. Придется таскаться к терапевту и все такое.

– Доктор Торп, мой коллега, занимается тяжелыми случаями. Дам контакты, если будет нужно.

– Спасибо, ты настоящий друг. – Роман замолчал, потом продолжил: – Теодора, мне не очень понравилось, как мы расстались в последний раз. Я вел себя как кретин, да?

– Совсем чуть-чуть.

– Тогда ты просто обязана сжалиться над моим нестабильным психологическим состоянием и позволить мне реабилитироваться.

– Реабилитация – долгий и нелегкий процесс.

– Ты самая терпеливая из всех, кого я знаю, так что выдержишь.

– Благодарю. Но пока не могу дать тебе никакого обещания.

– Теодора, – официальным тоном проговорил Роман. – Позволь напомнить, что когда-то и ты давала священнейшую клятву Гиппократа. А это значит, что ты просто не можешь отказать умоляющему о помощи безумцу.

– Так тебе уже поставили диагноз? Как интересно. Ты мог бы предупредить раньше.

– Ну, теперь ты знаешь.

– Так в чем твой вопрос?

Роману показалось, она обратилась к кому-то еще, прикрыв микрофон рукой.

– Мой старый приятель собирается отмечать юбилей и в тот же день жениться. В общем, готовится вечеринка года и подготовка по всей строгости. Но так вышло, что он поссорился с несколькими родственниками, и теперь ему срочно нужно найти гостей на освободившиеся места. Я не вдавался в подробности, но для невесты это катастрофа. Так что он слезно умоляет тех, кто собирался прийти один, привести еще одного гостя. Я, признаться, ненавижу торжества, тем более свадьбы, и тем более – все вместе. Но мне бы не хотелось его подвести. И если ты поедешь со мной, я смогу все это пережить.

– Почему я, Роман? – спросила она серьезно.

– Потому что если я позову Мортена или Рорка, буду выглядеть слегка странно, не находишь?

– Нисколько.

– Теодора, сжалься! Буду должен.

– Когда свадьба?

– Через три недели ровно. Это в Мандале.

Она задумалась.

– Ничего, если я дам тебе ответ на неделе?

– Конечно.

Он был уверен, что услышит отказ, и грустно улыбнулся уголком рта, глядя под ноги. Впереди уже виднелись огни – там начинался пригород.

– Роман, у тебя все хорошо? – внезапно спросила Теодора.

– Конечно, – ответил он. – Мне пора идти. Приятного вечера, Теодора.

Роман не посмел назвать ее Тео снова. Сильнее, чем когда-либо, он почувствовал, что не имеет на нее никаких прав и что для него она так же недостижима, как справедливость и баланс сил в мире. Он не замедлил шага, когда, попрощавшись, она положила трубку. Не глядя сунул телефон в карман и сжал руки в кулаки. Вырвавшиеся из темноты огни города слепили и не давали глазам покрыться предательской влажной пеленой. В автобусе Роман всю дорогу глядел прямо перед собой, намеренно избегая своего отражения в темном стекле. Он пошел на поводу у слабости и почти предал самого себя. Еще не совсем, но предатель становится таковым, уже просто замыслив измену. Никто не должен был вставать между ним и его целью, и даже предполагать такую возможность уже немыслимо. Чувства отвлекут его внимание, ослабят бдительность, вскружат голову, спутав мысли. Но страшнее всего то, что план, от которого он никогда не откажется, скорее всего, станет угрожать смертельной опасностью не только преступникам и лжецам, но и ей. Вместо того, чтобы гордиться тем, что уничтожил очередного врага, он себя презирал. Дома, не зажигая свет, Роман прошел через пустую гостиную и, скинув одежду, напоминавшую о сегодняшней особенной жертве, опустился на табурет у рояля. Он играл до тех пор, пока пальцы не перестали слушаться.

За окном посыпался крупный снег. Вначале он бесследно таял, но холод победил, напирая мощью и ледяной яростью, принудив его оседать на земле и крыше. Утром, когда Роман поднялся чуть позже обычного и выглянул в окно, он окаменел и долго смотрел вниз, на белую землю, сплошь покрытую темными следами лап, слишком больших для собаки и хаотичных, оставленных будто в каком-то безумном танце, способном напугать даже человека, отрицающего страх как проявление иррациональности и слепой бездумности.

4

– Алло… Вы слышите меня? Добрый день! Скажите, не заявлял ли кто-нибудь в последнее время о пропаже собаки? Очень крупной, вроде тувинской овчарки или грюнендаля… Весь черный, да… Нет, на сенбернара не похож. Я ведь сказал: полностью черный, никаких пятен… Фюльке Хордаланн, совсем недалеко от Бергена… Да, я понимаю, что область слишком большая… Нет, он не у меня, но утром я нашел у дома следы. Подозреваю, он может быть недалеко… Да… Да. Если кто-нибудь заявит о пропаже, не могли бы вы перезвонить на этот номер?.. Благодарю вас! Приятного дня.

Роман бросил телефон на кровать и в бессчетный раз выглянул в окно. Снег начал таять, следы теперь виднелись лишь грязными пятнами, но они были там. Он обзвонил все ветеринарные клиники и приюты в радиусе пятисот километров. Такое впечатление, что черных собак в стране не водилось вовсе. Кофе остыл нетронутый. Роман поднялся и прошел на кухню, вылил его в раковину. Снова вспомнил о том, как варил грог для… Вспомнил и то, как впервые услышал те странные шаги на парковке. Он готов был поклясться, что почувствовал чей-то взгляд. Теперь все эти странные детали выглядели как части целого полотна. Но оно все равно висело перед глазами рваными лоскутами, на которых невозможно было рассмотреть рисунка.

Роман оделся, сел в машину, не глядя на сад, и поехал в город. Он должен был проверить одну теорию, которую ему отчаянно хотелось опровергнуть, хотя бы потому, что кроме безумия, разрушения и вероятной смерти она не несла ничего.

Элиас Эбба работал в модельном агентстве уже более десяти лет. Это был его второй год на посту директора. Он начинал с низов: сначала таскал реквизит и варил кофе, потом ассистировал фотографам и гримерам, после был в команде тех, кто отбирал новых моделей. И, наконец, трудолюбивый, находчивый Эбба был удостоен кресла директора, дорогу к которому выстлал тяжким трудом и исключительным талантом. Мало кто знал, что труд этот заключался в откровенном насилии, а таланты… Что ж, его жертвы могли бы назвать множество таких, вот только в портфолио они вряд ли вошли бы из-за цензуры.

Модельное агентство «Персефона» было хорошо известно Роману. Он припарковался через дорогу и, глядя на стеклянные двери и широкие пролеты окон, не смог заставить себя войти. Наконец он решил подождать, пока Эбба сам не выйдет к нему. Да, так было бы разумнее. Вряд ли его теория подтвердится, если даже он пересилит себя и проникнет в здание.

Ждать пришлось долго. С парковки Роман хорошо видел окна, в которых все четче проступали силуэты моделей по мере того, как темнел и без того мрачный день. Девушки, которым с натяжкой можно было дать лет двадцать, суетились, переговаривались, позировали, примеряли белье и платья, смеялись и плакали – фальшиво и по-настоящему. Теперь «Персефона» расширилась и после реорганизации стала исключительно женским агентством для детей и юношества. Когда-то мальчиков здесь было примерно столько же, сколько и девочек, но в основном – малыши, которые даже не были знакомы с таким спасительным словом, как пубертат.

Большие двери распахнулись, выпустив наружу высокую молодую мать. Она вела за руку девочку, вернее, тащила: малышка с трудом за ней успевала, к тому же ей мешали льющиеся слезы. Она поднимала голову и с надеждой смотрела на мать, но та лишь еще отчаяннее отчитывала ее, как будто рыдания были для нее что красная тряпка. Роман не мог слышать их отсюда, но ему это было и не нужно. Он долго смотрел на белое, не слишком красивое, но несомненно дорогое лицо матери, на дорогую одежду и обувь, на заплаканную хорошенькую девочку, одетую в балетную пачку и серую шубку, что выглядело на ней нелепо, точно она взрослая карлица. Если бы не кукольная мордашка, только так и можно было бы подумать. Глядя на них, он слышал слова другой матери и плач другого ребенка.

«Неужели трудно было посидеть спокойно? Ты нарочно все время бегаешь в туалет! Доктор Лилли сказал, если будешь бегать слишком часто, у тебя там все отсохнет и отвалится! Так и просил тебе передать. У него было уже несколько таких случаев. Нечего ныть, ну что же за позорище! Люди смотрят!»

Она тащила его за руку по коридорам, не обращая внимания на то, что он не держится на ногах от усталости. «Хватит баловаться!» Да, эту фразу она любила больше других, гораздо больше. Как волшебное заклинание, которое вмиг могло бы сделать из ее сына мальчика-картинку, мальчика-звезду. Он больше не мог сдерживать слез, хотя плакал очень редко. Но тогда…

Совместная фотосессия с группой девочек для крупного бренда одежды. Незнакомый фотограф, который не делал различий между взрослыми и детьми. Более робкие ребята боялись его до икоты. Съемка затянулась. Роман так сильно хотел в туалет, что не мог ни о чем думать, все время переставал заученно улыбаться и напрягался. Мать стояла позади в небольшой группе других родителей, которые остались посмотреть. Он искал ее глаза, молился, чтобы она повернулась, ведь ни за что бы не посмел попросить этого фотографа… Мать обернулась и взглянула на него. Поняла. Отрицательно покачала головой, считая, что мальчик просто снова хочет удрать. И когда человек с черными усами и камерой прикрикнул на него, чтобы «держал лицо», Роман не выдержал. Темное пятно быстро расползлось по новеньким, идеально подогнанным брючкам со стрелками, вызвав взрыв смеха и протяжных криков «фу».

Он часто пропускал школу, а когда все же приходил на уроки, видел другой мир, в котором дети его возраста играли, смотрели мультфильмы и кровавые ужастики – тайком, разучивали дурные слова по дороге домой. Они видели в Романе паразита, нагло пробравшегося в их устоявшуюся дружную общину, того, кто считает себя слишком красивым и особенным, чтобы ходить в школу и дружить с ними. В конце концов, мать вовсе перевела Романа на домашнее обучение.

Так продолжалось много лет. Каждый раз, когда во внешности Романа происходили какие-то едва заметные изменения, мать смотрела на него так, будто изучает в микроскоп редкий вид жемчуга и боится, как бы не появился дефект. А потом наступили спасительный переходный возраст и день, когда мать получила документы назад, а контракт был расторгнут по причине того, что «мальчик больше не соответствует установленным модельным данным агентства». Тогда в жизни Романа, вероятно, не было момента, который доставил бы ему большее удовольствие.

Будучи ребенком, Роман недооценивал алчность матери по одной простой причине: он любил ее. По мере того как одно модельное агентство за другим теряло к нему интерес, мать погружалась в апатию и состояние тупого страха, спровоцированного мыслью, что еще совсем немного, и она снова станет никому не известной нищенкой. Правдой это не могло считаться даже образно. Стелла Хольмквист никогда не была бедной, а после развода такая участь ей тем более не грозила. Не была она и знаменитостью в той мере, в какой привыкла думать о себе. Но, подстегиваемая собственными бреднями и манией величия, Стелла все же нашла выход из своего печального положения. Она написала книгу. Детскую книгу о Звездном Мальчике Романе, который родился от света утренней звезды и был настолько прекрасен, что куда бы ни пошел, сражал всех своей красотой и творил самое настоящее волшебство. Книга понравилась публике, и Стелла писала еще и еще. Появилась целая серия о Звездном Мальчике Романе и его путешествиях в разных галактиках. Повсюду он нес за собой чудеса, совершал великие поступки, стал самим совершенством. Дети его копировали, родители им восхищались. Обожали все, кроме самого Романа, настоящего, реального и совсем не идеального, к безнадежному разочарованию матери. На небольшой процент от всей вырученной суммы с продажи книг, прав на переиздание, на создание мультипликационного сериала, сувенирной продукции и использование образа Звездного Мальчика в маркетинге Стелла отправила сына в престижную школу, куда самому Роману совершенно не хотелось, но действия матери теперь были ему безразличны.

Примерно тогда же он совершил свое первое убийство. Жертвой стал старшеклассник, приемный сын директрисы Агнетты Олсен. Она рассказала мальчику правду о его происхождении, посчитав, что возраст как раз подходящий. Но ошеломленный пасынок такую правду не принял. Он устроил целую диверсию, чтобы наказать мать, то есть мачеху, как выяснилось. Так, все ученики старших и средних классов получили анонимную рассылку, которая обнародовала фотоснимки молодой Агнетты в образе пастушки. Очевидно, фото были сделаны в ночь Хэллоуина, а самой фру [5] Олсен на вид было лет семнадцать. Но для жестоких школьников, не упускающих возможности поддеть ненавистных строгих преподавателей, такое событие было сродни дару небесному, тем более что виновного было не найти.

Но Роман нашел. Он долго наблюдал за Томми и, возможно, усмирил бы свои ненависть и ярость, если бы тот не пытался оправдаться, если бы не лгал матери в глаза, оставаясь самым жестоким ее судьей. Такому лицемерию Роман просто не мог позволить существовать. Он искренне любил Агнетту как единственного доброго и справедливого к нему человека, как мать, о которой всегда мечтал, как мудрого учителя и наставника, как идеал проповедования тех ценностей и морали, к которым стремился сам.

Роман все ждал, когда же его накроет чувство страха, вины, ответственности, наконец. Он так часто видел убийства в кинофильмах, прочел столько книг, где они совершались… Но ничего этого не было. Никакой вины. Только какое-то странное, темное, смутное чувство удовлетворения. И боль от боли Агнетты. Но он искренне верил, что избавил ее от подлости и лжи, а потому оказал самую большую услугу как благодарность за все, что она подарила ему, за все, что сделала ради него.

Роман прождал у агентства до самого вечера. Зажглись фонари, и один светил прямо в лобовое. Быстрым шагом, враскачку Элиас Эбба пересек парковку, забрался в сияющий внедорожник и покатил прочь. Роман поехал за ним, бросив быстрый взгляд на сумку под пассажирским сиденьем.

Эбба припарковался у ресторана и, захватив бумажник из сумки, вошел внутрь. Роман хорошо видел его сквозь стеклянный фасад. Эбба уселся за столик для одного и отдал быстрые распоряжения официанту. Роман ждал, наблюдая, как он листал что-то в своем телефоне, поглощал салат, мясо с овощами и десерт, закатил глаза, когда молодой официант о чем-то спросил его. Другая официантка подошла к нему, очевидно, чтобы решить возникший конфликт. Роман внимательно следил за тем, как Эбба окидывает привлекательную молодую девушку отвратительным нескромным взглядом. Он совершенно не скрывал своих намерений, не считал их дурными, и по тому, как официантка подалась назад, Роман понял, что намек на них проскользнул и в разговоре. Когда девушка развернулась на каблуках и исчезла, Роман отдал ей должное и снова обратил взгляд к Эббе, подперев подбородок ладонью.

Наконец мужчина расплатился и вышел. Все это заняло без малого минут сорок, и Роман, потирая затекшую шею, проклинал черного пса, если он вообще существует, и собственную паранойю. Обсессивно-компульсивное. Как же!

На шоссе он обогнал Эббу и стал тормозить, включив аварийку. Он выбрался из машины прежде, чем Эбба успел проехать мимо, и отчаянно замахал руками, умоляя остановиться. Новоиспеченный директор «Персефоны» действительно затормозил позади и вышел из машины.

– Добрый вечер! Боюсь, мне очень нужна помощь! Машина отказывается ехать.

– Проверь предохранитель, – бросил Эбба, держась за раскрытую дверь. Темные волосы были зачесаны назад слишком тщательно. Это ему не шло и делало лицо круглее.

– Думаете, дело в этом? Простите, в технике я абсолютный чайник.

– Проверь, а там посмотрим.

Роман открыл капот, не выпуская из вида собеседника. Поглядывал он и на обочины, но ничего необычного вокруг не заметил.

– Да, похоже, вы правы. – Роман вынырнул из-за капота и посмотрел на Эббу, слегка щурясь. – Где-то должен быть запасной. Спасибо, вы мой спаситель!

– Нет проблем, – буркнул Эбба и уже собирался вернуться за руль, но Роман подбежал к нему и улыбнулся.

– Еще одно! Так вышло, что я забыл на работе телефон. Если не предупрежу жену, что опоздаю на семейный ужин, она с ума сойдет от беспокойства. Я, видите ли, никогда не опаздываю. А она у меня мнительная! Такая милая, когда беспокоится.

Эбба озадаченно смотрел на Романа.

– Можно… можно позвонить с вашего? – подсказал Роман. Он импровизировал. Нужно было только выиграть время.

Нож оттягивал карман куртки. Роман сначала не хотел его брать, но подумал, что если не будет угрозы, то и пес не появится. Значит, все зря. Он чертыхнулся про себя, когда Эбба протянул ему телефон. Роман искренне надеялся на отказ. Можно было бы притвориться, что он кому-то звонит, но темные глаза Элиаса Эббы внимательно следили за ним. Можно было набрать неверный номер, но тогда притворство быстро рассекретили бы. К тому же, стоя вплотную к нему, Эбба наверняка услышал бы разговор.

Роман подумал, что сильно пожалеет о том, что собирался сделать, и набрал номер, умоляя про себя Теодору Холл не брать трубку или вовсе отключить телефон.

– Алло? – раздался знакомый голос, и Роман расплылся в широкой улыбке под пристальным взглядом неслучайного знакомого.

– Привет, дорогая! Слушай, у меня тут случилось кое-что неприятное. Шеф внезапно вернулся, сказал, что отчет никуда не годится и нужно переделать. Сдавать его завтра, вот мне и пришлось… Ну, ты понимаешь. А теперь у меня заглохла машина, да еще и телефон забыл. Но ты, пожалуйста, не волнуйся! Мне встретился отличный парень. Он подсказал, что с машиной, и разрешил позвонить тебе. Я уже очень скоро буду дома. Начинайте без меня, хорошо? О, и передай бабушке Иде, что у меня для нее просто грандиозный подарок! Боюсь, она все еще злится на меня, что сломал ее ходунки. В общем, не волнуйся, солнышко, я скоро буду дома!

Все это он проговорил, не дав озадаченной Теодоре вставить ни слова. Она замерла посреди тротуара на пути в супермаркет, и женщина, что шла позади, с силой врезалась в нее, обозвав ротозейкой.

– Знаешь, я тогда поторопилась, сказав, что это ОКР. Тут уже все-таки биполярное.

– Ну что ты сердишься, милая? Я ведь старался успеть как мог. Просто так вышло.

Роман взглянул на Эббу, который махнул ему, чтобы заканчивал.

– С каждым разом все занимательнее. Когда ты позвонишь в следующий раз, мы будем в ссоре, потому что наш старший сын устроил дома запрещенную вечеринку?

– Ему всего пять, рановато об этом говорить, – с улыбкой ответил Роман.

Теодора же не могла понять, смеяться ей или предложить ему номер экстренной службы.

– Ну все, мне пора вернуть парню его телефон. До встречи, любимая!

Он сбросил вызов прежде, чем Теодора ответила. И хорошо, потому что даже в полнейшем замешательстве она собиралась отправить Романа туда, откуда на семейный ужин точно не успеть.

– Спасибо, друг! – Роман протянул телефон. Правой рукой он скользнул в карман и сжал нож.

– Ага, – бросил Эбба и развернулся, чтобы сесть в машину. Роман отчаянно вглядывался в темноту за трассой. – Знаешь, я б на твоем месте послушал жену. Биполярное расстройство – это тебе не шуточки.

Эбба взглянул на Романа как на психа и захлопнул дверь внедорожника. Автомобиль тут же тронулся и исчез в темноте, расчерчивая ее двумя красными линиями света впереди.

Сидя в машине на обочине, Роман проклинал себя и весь этот день. В том, что его кто-то преследует, он был почти уверен, но теперь убедил себя, что ему действительно все это привиделось, а у дома Левиса была всего лишь соседская собака. Зато теперь Роман не представлял, как будет объясняться с Теодорой.

Прокрутив в голове телефонный разговор еще раз, он вдруг рассмеялся, прикусил сжатые в кулак пальцы. Да, скорее всего она не воспримет это всерьез. Придется лишь придумать разумное объяснение. Роман отмел мысль позвонить ей сейчас же. Он не был готов объяснять свое шутовство. Всю дорогу до дома с его лица не сходила слабая улыбка, но к концу пути она свелась к грустной тени в уголках рта. Грустной-грустной тени.

Роман ездил на работу одной и той же дорогой уже шесть лет, и ни разу за все время на этом отрезке пути от его дома до самого города ничего не случалось. В пределах пригорода кто-то словно установил негласное правило о соблюдении тишины и спокойствия круглые сутки. Но, говорят, у любого правила есть исключение. И время этого исключения наступило, когда он ехал на работу разбитый после бессонной ночи и беспокойных метаний по комнатам сбитого с толку сознания. Роман едва успел затормозить, когда на дорогу выбежал смутно знакомый человек. Он уперся руками в капот и посмотрел на Романа обезумевшими глазами.

– Вам жить надоело?! – крикнул Роман, выбираясь из автомобиля. – Что вы творите?!

– Помогите! Мои овцы! Там! Ой, мамочки, что же это делается-то! Помогите!

Пожилой мужчина обращался к Роману, но голосил так, будто хотел докричаться до всех соседей сразу. Он замахал руками, указывая неизвестно на что и куда.

– Ну вот что, успокойтесь, – сурово произнес Роман и заглушил двигатель. – Что у вас случилось?

– Мои овцы! Мои бедные овцы! Предупреждала меня старуха: не бери грех на душу – поплатишься. Вот и поплатился теперь! Со времен дедов моих такого не видел! Жуткая жуть! Мои овцы!

Роман пожалел, что остановился. Он признал в старике своего соседа, редкие беседы с которым никогда не заходили дальше прохладного приветствия. Вдруг старик схватил Романа за рукав, как будто это его нужно было встряхнуть как следует, и потащил к вершине холма, откуда открывался вид на долину внизу.

– Послушайте, я опаздываю. Прошу, успокойтесь, и если вам есть кому поз…

Он не договорил. Внизу виднелся небольшой белый домик с треугольной крышей. Чуть дальше – пастбище, куда более рябое, чем обычно. Темно-зеленая, почти черная под мрачным небом трава была сплошь заляпана отвратительными клочками плоти и бурыми пятнами. Аккуратное пастбище превратилось в кровавое месиво, от которого к горлу тут же подступила тошнота.

– Мои овечки! Все до единой, они… они…

Старика стошнило. Роман не слишком ловко отступил, и рвота попала ему на ботинки. Он выругался, но тут же позабыл об этом: старик начал оседать. Роман подхватил его у самой земли, предотвратив удар головы о камни. Он выругался так, что если бы мнительный сосед был в сознании, то непременно лишился бы его снова. Роман уже набирал номер скорой помощи, когда пострадавший неожиданно вовремя открыл глаза и, услышав разговор о врачах, горячо запротестовал. Роману пришлось отказаться от вызова и извиниться. Он поднял старика на ноги.

– Не волнуйтесь так! Вы меня напугали. Я отведу вас в дом, хорошо? А вы успокойтесь.

Поддерживая старика, он старался не спешить и подстроиться под его неровный шаг. К концу пути причитания уже сводили его с ума. Из них Роман узнал, что разодраны все овцы до единой, что волков в этой местности не было уже много лет и что когда старуха встретит его на небесах, то спустит шкуру и отправит прямиком в чистилище за то, что недоглядел за ее овечками. Романа мало интересовали овцы, он тщетно пытался узнать, есть ли у старика родные, которых можно предупредить о его состоянии и которые могли бы присмотреть за ним сейчас.

Они уже подходили к дому, откуда вид на мертвое пастбище был еще куда более жутким, когда со стороны леса появился человек и направился прямо к ним. Приблизившись, он приветственно махнул им и подошел. Это был очень высокий мужчина, которого Роман видел впервые. На ногах – большие черные ботинки с толстой подошвой, брюки цвета хаки. Несмотря на промозглую погоду, на нем был расстегнутый плащ с капюшоном, а под ним – рубашка и вязаный жилет кирпичного цвета. На Романа взглянули большие зеленые глаза в обрамлении темных ресниц. Шаг сбился с и без того нестройного ритма, а секунду спустя Роман и вовсе замер, встретив взгляд незнакомца прямо и открыто. Он не мог понять, что пригвоздило его к месту и почему ноги перестали двигаться. Его словно выбросило за грань привычного мира, и он оказался не в каком-то другом измерении, но между мирами, обособленными и вроде бы знакомыми, но он больше не принадлежал ни одному из них.

– Привет! Все в порядке, Магнус? Вы сегодня особенно бледный, – прозвучал низкий, но мягкий голос. Мужчина перевел взгляд с Романа на старика, как будто ничего не заметил.

– Мои овечки… – Причитания почти утратили звук. Старик теперь жаловался самому себе, не обращая никакого внимания на своих спутников. – Мои бедные овеченьки…

– Кто вы? – спросил Роман и осекся: вопрос прозвучал неоправданно грубо.

– Ульф Химмельск. – Мужчина протянул руку, и Роман коротко пожал ее, едва дотронувшись. Ему вдруг стало не по себе. Как будто его сейчас стошнит точно так же, как до этого стошнило его старика-соседа. Это был столь резкий переход от чувства, похожего на взлет, к падению, что у Романа закружилась голова. – Я только что переехал. Купил небольшой домик прямо за лесом, так что, выходит, Магнус – мой ближайший сосед.

– В чувстве юмора вам не откажешь. [6]

– Это заслуга моей дорогой матушки. В следующий раз захвачу водительские права.

– Не хотел обидеть. Просто ситуация ироничная, не находите?

– К сожалению.

– А здесь вы что делаете?

– Я услышал крики. Это ведь Магнус кричал?

– Его овец разорвал волк, – проговорил Роман так, словно его собеседник не отличался интеллектом.

– Да-да, это я уже видел. Настоящий кошмар. – Ульф нахмурился, слегка ссутулив спину. – Риелтор так спешил закончить с оформлением документов, что, вероятно, забыл упомянуть эту крохотную деталь.

– Вообще-то волки здесь не водятся, – возразил Роман. – Возможно, забрел случайно.

– Что ж, будем надеяться.

– Придержите дверь.

Роман провел Магнуса в дом и усадил в кресло.

– Ну что ты, Магнус, не переживай так! – Ульф жалостливо взглянул на сгорбившегося старика в кресле и обернулся к Роману. В крохотной гостиной новый знакомый выглядел как-то неуместно, даже нелепо. – Вы побудете с ним, пока я приготовлю чай? Нельзя его одного оставлять. Бедняга…

– Вообще-то я ужасно опаздываю. – Роман взглянул на часы и вздохнул. На встречу он уже опоздал, так что несколько минут ни на что не повлияют. – Ладно, только давайте быстрее.

Ульф исчез в кухне, а Роман облокотился о комод возле старика.

– Хотите, мы позвоним в службу контроля диких животных? Если в округе бродит обезумевший волк, они должны принять меры, и побыстрее.

Внятного ответа от старика он не дождался и решил позвонить сам. Назвал точный адрес и обрисовал ситуацию.

– Специалисты скоро будут здесь. Вы можете не общаться с ними. Они просто осмотрят место… Ваше пастбище.

Магнус не глядел на Романа, а тот все никак не мог понять, действительно ли старик настолько убит горем или же просто ломает комедию. Ему было слегка жаль старого соседа, но и вторую версию почему-то не мог полностью отбросить. Он глянул в сторону кухни. Откуда этот Ульф вообще взялся? Верил ли Роман в историю про нового соседа? Что ж… Он вздохнул, бросив взгляд на старое-старое свадебное фото на комоде, и пожурил себя за излишнюю подозрительность.

– Ну вот и ваш чай, Магнус! – бодро проговорил появившийся с серебряным подносом в руках Ульф, длинной ногой подтолкнул столик и поставил поднос перед стариком. Затем метнулся к шкафу и достал плед, укрыл Магнусу плечи. Очевидно, в гостях он не впервые.

Ничего больше не сказав, Роман вышел на улицу. Поежился, глядя на влажный плотный воздух и мокрую траву, застегнул куртку. Он ожидал, что странный пришелец последует за ним, и не удивился, услышав звук открывающейся двери позади.

– Вы, кажется, спасли старика.

– Всего лишь оказался в нужном месте.

– Благодарю.

– Вам-то какое до него дело?

– Никакого вообще-то. Но он мне нравится. Интересный старик.

Роман обернулся и посмотрел на Ульфа. Тот стоял на некотором расстоянии и разглядывал Романа, сцепив руки за спиной и слегка покачиваясь на пятках. На вид ему можно было дать не больше тридцати шести, но и это слишком. Вокруг глаз иногда сбегались тонкие морщины, но вот сами глаза… По ним возраст определить было невозможно. Таких глаз Роман не видел никогда и ни у кого и теперь избегал прямого контакта с ними, хоть и не мог объяснить себе причину ни сейчас, ни гораздо позже.

– Так, говорите, когда вы переехали?

– Всего пару недель назад.

– В дом за лесом?

– Я ведь уже сказал.

– Выходит, что ваш ближайший сосед вовсе не Магнус, – Роман искоса посмотрел на незнакомца, – а я.

Ульф повернулся к нему. Он глядел, чуть вздернув подбородок, с непонятным Роману выражением лица и неуловимой улыбкой в складках четко очерченных губ. Как если бы тот смотрел на всемирно известную достопримечательность, которую прежде видел лишь на картинках, слышал о ней массу историй, но только мечтал оказаться там и увидеть все самому. Глаза как будто отражали всю долину цвета хвойного сумеречного леса, однако отражение это казалось бесконечным. Донельзя влажный воздух пропитал волосы так, что темная шевелюра Ульфа пошла волнами от висков.

– Знаете, там, откуда я родом, соседи выражают приветствие и почтение новеньким.

– Да, скромностью вы не страдаете.

– Это было приглашение, Роман.

Ульф впервые обратился к нему по имени. Но его-то Роман не называл.

– Мне Магнус сказал, – пожал плечами Ульф в ответ на вопросительный, слегка враждебный взгляд.

– Что ж, оригинально.

– Почему вы ему помогли?

– В смысле?

– Почему не уехали? Потащили аж в дом, в службу позвонили?

– Ну, знаете, я не настолько аморален, чтобы бросать стариков без сознания посреди дороги.

– Но причина же есть? Четкая причина, а не социальные догматы.

– Я не плохой человек, – ответил Роман и сконфузился.

Что за странный разговор? Если вопрос дурацкий, почему ответ на него дался ему так тяжело?

– Любящие и созидающие – вот кто всегда был творцом добра и зла.

– Огонь любви и гнева пылает на именинах всех добродетелей [7], – вполголоса продолжил цитату Роман. – Ницшеанец?

– Люблю этого парня.

Роман тряхнул головой, как будто хотел избавиться от последних мыслей и воспоминаний.

– Когда останетесь один, подумайте над тем вопросом, что я задал.

– Какой в этом смысл? Я уже ответил.

– Разве?

Этот темноволосый наглец улыбался, сложив руки на груди и щеголяя распахнутым воротом черной рубашки. Роман почувствовал, как внутри нарастает горячее негодование, переходящее в злость.

– А вы считаете себя небывалым умником, не так ли? – Он наконец обернулся и встал лицом к лицу с Ульфом, слегка вскинувшем бровь в невинном удивлении. – Пусть вы цитируете философов, но ко мне в душу лезть не смейте.

– Я всего лишь пытался вести светскую беседу. Видите ли, это мне всегда давалось с трудом, – сказал Ульф так, будто чувствовал себя обиженным внезапной грубостью.

«Черта с два ты хотел поболтать о жизни», – подумал Роман, сверля взглядом собеседника.

– Может, тогда почитать что-нибудь попроще? Спаркса [8], например?

– То, что вы так разозлились, лишь доказывает резонность моих вопросов.

В зеленых глазах не было ни капли робости или смущения. Они смотрели с вызовом и умоляли его принять. Роман ответил долгим взглядом, который дался ему нелегко. А потом молча зашагал прочь, ни на секунду не прекращая чувствовать пристальный взгляд Ульфа спиной и объятым смятением рассудком. Даже в машине на вершине холма и гораздо позже, в пустой тишине своего дома.

5

– Вам опять звонил герр Фальк. Боюсь… он настаивает на личной встрече.

Грэг Мортен стоял у двери, так и не сдвинувшись с места, как будто заранее готовился к быстрому отступлению. Заметив, что Роман в прескверном настроении, он пытался уговорить Веру отнести ему папку с заключениями экспертизы и передать новость, реакция на которую будет соответствующей. Но та лишь отмахнулась, так что Грэгу пришлось собрать волю в кулак. Роман сидел за столом, мрачно глядя в раскрытую папку. Снова разболелась голова. Боль лишь путала и без того непонятные мысли.

– Отправь факс. – Роман вынул лист из папки и протянул Грэгу, так что ему все же пришлось подойти. – И передай, что я не имею права беседовать с ним вне стен суда, пока обвиняемый под моей защитой. А он не вправе мне такое предлагать. Еще одна попытка – и я предам его мольбы гласности.

– Понял, герр Ареклетт.

– Теодора не заходила?

– Фрекен Холл?

Роман поднял глаза и взглянул на Грэга из-под бровей.

– Да.

– Нет, герр Ареклетт. Проверить, нет ли сообщений?

– Проверь. Это все.

Секретарь уже схватился за ручку двери, когда голос Романа заставил его застыть.

– Почему ты работаешь на меня, Грэг?

– Простите?..

– Почему ты здесь? Эта работа причиняет тебе дискомфорт, как и общение со мной. Так должно же быть хоть что-то весомое, из-за чего ты терпишь?

– Вы… Вы мной недовольны?

– Я этого не говорил.

– Тогда… тогда… я не понимаю, герр А…

Грэг Мортен потупился. Роман начал жалеть, что завел такой разговор, но теперь ему стало еще любопытнее.

– Присядь, Грэг.

Он не сдвинулся с места. Потянул вниз свитер.

– Я лучше постою.

– Так ответишь ты на мой вопрос? Не переживай, никакого подвоха. Мне просто интересно, вот и все. Я не могу тебя понять.

– Это… моя работа. Это то, что я умею.

– И ты справляешься хорошо. Но неужели это все, чего ты хотел от жизни? Неужели ребенком в начальной школе ты отвечал, что хочешь стать… секретарем?

– Нет… Наверное, нет. Я не знаю.

– Но ты хотел бы зарабатывать больше? Ты мог бы стать секретарем суда, опыт давно тебе это позволяет.

– Я… не знаю.

Роман помолчал, внимательно глядя на невысокого человека в другом конце комнаты. Несмотря на свои молчаливость и робость, Грэг Мортен был прекрасным, дисциплинированным специалистом. Когда секретарь вошел, Роману захотелось отдать ему должное, но теперь уже он не мог понять, чувствует ли ту же благодарность и спокойную доброжелательность по отношению к сотруднику. Человек, с трудом выдерживающий его взгляд, не знал, чего хочет. Роман это понял и откинулся на спинку.

– У тебя есть цель, Грэг?

– Цель? – эхом откликнулся секретарь.

– Да. Твоя главная цель. К чему ты стремишься? О чем думаешь, когда засыпаешь, когда пьешь кофе по утрам?

– Но при чем здесь все это? Вы хотите уволить меня, герр Ареклетт? Я что-то сделал не так?

Роману показалось, будто он говорит с непонятливым ребенком, пусть и способным.

– Нет. На самом деле я хотел предложить тебе повышение, Грэг. Ты заслужил его. И я это сделаю, если ты решишь продолжить работать на меня.

– О, разумеется, я… Это так…

– Но при одном условии, – перебил Роман. – Я сделаю это, когда ты сформулируешь свою цель и сможешь четко мне ее описать. Я пойму, если ты солжешь, так что советую быть искренним.

Грэг Мортен смотрел на него в замешательстве. Могло показаться, будто он не понимал, чего от него хотят. Роман был уверен, что это не так. Просто секретарь очень сильно боялся.

– Мы договорились, Грэг? Как будешь готов, приходи ко мне в любое время, и мы обсудим твое повышение.

Грэг кивнул, но взглянул так, будто Роман сыграл с ним злую шутку. Он больше ничего не сказал, лишь позже передал, что сообщений от фрекен Холл не поступало. Роман отодвинул от себя кипу документов и, уронив голову на подголовник кресла, закрыл глаза. Но привиделись ему не светлые, карамельного цвета в отблесках камина волосы, а овцы с неестественными зелеными радужками.

Он вскочил, схватил куртку и папку с делом и выскочил из здания.

В баре «АртТемида» было темно даже днем. Полумрак позволял отдохнуть и скрыться от суеты, не сдавливал голову и зрение, а дарил какое-то уютное спокойствие, пропитанное ароматами кофе, сигаретного дыма и древесной морилки. Роман сидел за дальним столиком, наполовину скрытым в нише. Здесь пахло лаком чуть сильнее – недавно перекрасили потолок. Он допивал вторую чашку кофе и не поднимал головы от бумаг, теперь перепутанных и кажущихся бессмыслицей замыленному взгляду. Отвлекся лишь тогда, когда в этот сжавшийся до размеров ниши темный мирок кто-то вторгся. Роман недовольно глянул вверх, подумав, что официант в очередной раз решил намекнуть, что пора бы заказать что-то существеннее кофе. Но он ошибся. Выпрямился, а с лица тут же исчезло недовольство, уступив удивлению и некоторой растерянности.

– Так и знала: ты только делаешь вид, что все время торчишь в офисе. – Теодора заправила за ухо волосы и указала на диван. – К тебе можно?

– Конечно! Присаживайся… Откуда ты здесь?

Он подвинулся, освобождая ей место. Теодора действительно застала его врасплох. Все это время Роман не расставался с ее образом дольше, чем на несколько минут, но теперь, когда он так внезапно обрел плоть, лучшим вариантом было бы просто выскочить в окно. Роман закрыл папку и оттолкнул от себя, поворачиваясь к Теодоре.

– Увидела твою машину у входа. Часто здесь бываешь?

– Не слишком. Нужно было подумать в тишине.

– О, я не…

– Нет-нет, я не имел в виду тебя, – спохватился Роман. – Тем более что я уже подумал.

– Это замечательно. – Теодора подложила подушку под спину и скрестила руки. – И к каким же выводам ты пришел, дорогой? – нажала на последнее слово и не смогла сдержать улыбки.

– Да-да, я должен объясниться. Точно. – Роман спрятал лицо в чашке с кофе. – Так что там с тем делом сумасшедшего с истерией?

– Роман!

– Ну прости, прости за тот звонок! Мне пришлось выкручиваться и тянуть время, так что наговорил первое, что в голову пришло.

Она внимательно, без улыбки посмотрела на него.

– Почему ты позвонил мне?

– Потому что… – Он мог бы солгать. Ему следовало солгать, вероятно. Но ложь была для него хуже всех мыслимых наказаний и бед. Он не лгал. – Потому что твой номер – единственный, который я помню наизусть.

Теодора долго смотрела на него с тем же выражением, слегка прищурившись и вскинув подбородок. Ее отвлек подошедший официант. Теодора заказала латте с корицей и, когда официант скрылся, села чуть ближе к столу и уперлась локтями.

– Собираешься рассказать мне, что это была за история?

– Ну, вообще-то…

– Не заставляй меня сообщать в «Гаустад» [9], что на свободе бегает психически нестабильный пациент.

– Мне очень стыдно за эту выходку, – виновато произнес Роман, состроив жалостливое выражение лица.

– И правильно. Потому что бабуле Иде подарок не понравился.

Роман улыбнулся ей. Улыбнулся не столько потому, что его рассмешили ее реакция и слова, а потому, что эта секунда чистейшего фарса стала первой секундой откровения между ними. Посмотрев на нее, на то, как эта улыбка медленно перелилась в ее карие глаза, на полную решимости осанку и светлую прядь волос, упавшую на щеку, слегка покрасневшую от тепла в баре, он увидел женщину, с которой больше никогда не хотел расставаться. Единственную женщину, которая была нужна ему в тот момент и будет нужна только сильнее с каждым днем упорного отрицания и самоизоляции.

– Ладно, – наконец сказала Теодора. – Я не буду больше спрашивать. Расскажешь, когда сам захочешь.

Наблюдая за тем, как официант ставит перед ней чашку, как она делает глоток, облизывает губы и аккуратно сжимает фарфор тонкими изящными пальцами, Роман проклинал себя. Если что-то и радовало его, так только то, что нечеловеческие муки никак не отражались на лице, а это оберегало Теодору от ненужных мыслей.

– Серьезно, Теодора, извини меня. Веду себя как кретин в последнее время. Сам не пойму…

– Так поездка в Мандал остается без изменений? – спросила Теодора, меняя тему.

– Да, но… – Роман взглянул на нее в замешательстве.

– О, если ты передумал…

– Нет, что ты! – перебил он, не позволив ей продолжить мысль. – Конечно, нет. Просто я был уверен, что ты откажешься.

– Почему ты так решил?

– Тебе нравится, когда я заявляю, что вел себя как кретин, да?

– Совсем немного, – кивнула она с улыбкой.

– Так ты согласна?

– Я уже купила туфли.

Он снова против воли одарил ее взглядом, который говорил непозволительно много. Теодоре показалось, что в баре стало слишком душно.

– Знаешь, а у нас в округе объявился волк.

Она резко выпрямила спину. Глаза стали намного больше.

– Волк?.. Ты в этом уверен? Откуда…

– Знаю, они здесь не водятся. Но представляешь, еду утром на работу, а на дорогу выбегает старик, мой сосед, и падает в обморок, потому что всех его овец задрал волк… Теодора? Ты хорошо себя чувствуешь?

Она побледнела и упала спиной на подушку. Потянулась к кружке и, пока подносила ее ко рту, чуть не расплескала кофе.

– Так, вот это мне уже не нравится, – пробормотал Роман под нос. Он сел вплотную к ней и коснулся сначала бледного лба, затем щеки, задержав на ней ладонь до тех пор, пока Теодора не подняла на него глаза. – Тебе плохо?