Социальное евангелие в России. Православное пастырское движение в условиях голода, войны и революции

Большевистская революция стала высшей точкой глобального подчинения религии светским силам. Казалось, это подтвердило предсказание многих интеллектуалов о том, что современное общество столкнется с эрозией религиозной веры и преобладанием светской мысли. Однако религия не была вытеснена марксизмом или национализмом. Скорее религиозные практики развивались в ответ на меняющиеся условия современного мира и дали толчок таким драматическим явлениям, как движение за гражданские права в США и иранская революция1. К концу XX века многие ученые начали пересматривать или отвергать «тезис о секуляризации», признав тот факт, что религиозная практика оставалась значительной силой в современном обществе2. Накануне большевистской диктатуры религия в Российской империи была не приходящей в упадок силой, а заметным фактором модернизации страны. Основная цель этой книги – изучить православные христианские практики во время стремительных социальных, экономических и политических изменений последних десятилетий Российской империи. В частности, в ней исследуются практики, которые были разработаны и продвигались приходским духовенством в ответ на гуманитарные кризисы конца XIX и начала XX века, включая два голода, две войны и три революции. Я утверждаю, что пастырская активность приходского духовенства в этот период сместила фокус православной религиозной практики в России в сторону совместного участия в общественной жизни. Это увеличение важности социальной активности для церковной жизни и управления изменило организационную структуру православной церкви, которая стала более коллективной и соборной3. Эти события сделали церковь источником доверия и взаимопомощи во времена разрухи и кризиса.

Современное христианство возникло как динамичная социальная сила в диалоге с проблемами, с которыми оно столкнулось после «двойной революции» конца XVIII века4. Промышленная революция разрушила традиционные сообщества в силу быстрого демографического роста, социальных потрясений и городской бедности. В то же время политическая революция ускорила интеграцию массового общества вокруг различных вариантов национального идеала5. Церкви Европы обнаружили, что их культурному авторитету брошен вызов или что он узурпирован новыми объединяющими мифами о национальном государстве. Эта культурная перестройка привела к тому, что многие ученые стали рассматривать религию как стремительно теряющую актуальность сферу жизни. Эрик Хобсбаум впоследствии писал, что христианство с тех пор «больше не является (используя биологическую аналогию) доминантным, оно стало рецессивным и остается таковым по сей день»6. Однако предположение о постепенном упадке религии в современном мире стало объектом все более пристального внимания в конце XX века. Социологи начали реконцептуализировать понятие «секуляризация». Теперь под ней стали понимать процесс, в ходе которого религия дифференцируется от других сфер общества, таких как государство и рынок, но может продолжать оказывать влияние в публичной сфере7. Историки пересмотрели влияние «публичной религии» на культуру, политику и социальные структуры современного мира. Маргарет Андерсон утверждает, что «не секуляризация Европы в XIX веке, а только секуляризация науки в XX веке может объяснить отсутствие внимания к католическому возрождению в наших исследовательских программах в течение столь длительного времени»8. В недавних исследованиях подчеркивается значимость православия для формирования современной российской идентичности9. Патрик Лалли Майкельсон, например, утверждает, что обсуждение идеала православного аскетизма способствовало развитию «этноконфессиональной» национальной идентичности в позднеимперской России и в среде русской эмиграции10. Различные направления христианской мысли боролись за влияние в Европе и России на рубеже веков.

Яркой чертой современного христианства была связанная с церковью социальная активность в ответ на травмы экономической трансформации. Основываясь на своем исследовании религиозных практик в Германии XIX века, Люциан Хёльшер отмечает, что снижение посещаемости церкви и потеря духовенством политических привилегий были уравновешены ростом христианских социальных сетей благотворительных и гражданских ассоциаций. Он называет этот процесс «сакрализацией» гражданской жизни как компенсаторной реакцией на «секуляризацию» современного общества11. Другие ученые отмечают, что, вопреки традиционному тезису о секуляризации, индустриализация иногда способствовала расширению религиозной практики (например, в Великобритании и Бельгии)12. Церковные лидеры и интеллектуалы говорили о социальном повороте в христианстве в конце XIX и начале XX века. Папа Лев XIII издал свою энциклику Rerum novarum в 1891 году, давая папскую санкцию на организацию профсоюзов среди католиков. В том же году голландский реформатский пастор и богослов Абрахам Кёйпер произнес в Амстердаме речь под названием «Социальный вопрос и христианская религия». Оба заявили о моральном долге своих церквей противостоять эксплуатации рабочих и способствовать улучшению условий жизни бедных13. Протестантские интеллектуалы, такие как Адольф Гарнак и Фридрих Науманн, выражали мнение, что принцип Persönlichkeit, то есть индивидуального развития в отношениях с Богом и человеческим сообществом, должен быть распространен за пределы привилегированной элиты на население в целом14. Такое внимание к социальным условиям часто приписывают небольшому кругу христианских интеллектуалов, наивно веривших в способность церкви как сообщества людей способствовать культурному и политическому прогрессу общества. Эта богословская точка зрения была существенно подорвана зверствами XX века15. В то же время идея участия христиан в решении современных социальных проблем нашла поддержку также и со стороны приверженцев более консервативных и имеющих широкую поддержку взглядов. Так, выдающиеся деятели движения социального евангелия в Соединенных Штатах на рубеже веков были богословски консервативными в своей сосредоточенности на индивидуальном искуплении грехов, несмотря на их приверженность идее христианского преобразования общества16. Согласно «Богословию социального евангелия» Вальтера Раушенбуша (1917), это движение возникло внутри сообщества христианских интеллектуалов еще до того, как были сформулированы его теологические основания. «У нас есть социальное евангелие. Нам нужна систематическая теология, достаточно солидная, чтобы ему соответствовать, и достаточно жизнеспособная, чтобы его поддерживать»17. В российской православной церкви социальный активизм был также «низовым» движением. Оно возникло в результате деятельности рядовых приходских священников среди преимущественно сельских мирян.

Православный общественный активизм, хотя и был частью глобального христианского диалога с современностью, развивался в особом социальном контексте позднеимперской России. Критический подход Талала Асада, понимающий «религию как антропологическую категорию», оказывается очень плодотворным для нашего контекста. В своем одноименном эссе 1993 года Асад описывает религиозные традиции как охватывающие широкий спектр практик, которые меняются с течением времени18. Используя концепцию «дискурса» Мишеля Фуко, Асад утверждает, что определенные практики одобряются или исключаются из данной религиозной традиции «санкционирующим дискурсом», который формулируется религиозным авторитетом: «Средневековая церковь не пыталась установить абсолютное единообразие практики; напротив, ее авторитетный дискурс всегда был направлен на уточнение различий, градаций и исключений. Чего она добивалась, так это подчинения всей практики общему авторитету, единому подлинному источнику, который может отличить правду от лжи»19. Сама религиозная власть, даже в такой, казалось бы, централизованной форме, как власть средневековой католической церкви, также разнообразна и подвержена изменениям с течением времени20. Таким образом, «санкционирующий дискурс» конкретной религиозной традиции формулируется различными авторитетами в диалоге друг с другом: «Практика является исламской, потому что она разрешена дискурсивными традициями ислама, и этому учат мусульман – будь то алим, хатиб, суфийский шейх или необученный родитель»21. Санкционирующий дискурс западного христианского мира, утверждает Асад, был фрагментирован Реформацией и маргинализирован Просвещением и современным государством. Идея «религии» как особой и универсальной категории, отличной от других категорий социальной деятельности, вытекает из обособления религиозного дискурса: «Утверждение о том, что религия имеет автономную сущность – которую не следует путать с сущностью науки, или политики, или здравого смысла, – предлагает нам определить религию (как и любую сущность) как трансисторический и транскультурный феномен… Это определение является одновременно частью стратегии ограничения религии (для светских либералов) и защиты религии (для либеральных христиан)»22. Таким образом, само универсальное определение религии возникло как проект в рамках специфического, западноевропейского дискурса и не может служить теоретической моделью для изучения всех религиозных традиций, многие из которых не могут быть таким же образом обособлены внутри своих социальных контекстов. Асад заключает, что «универсального определения религии не может быть не только потому, что ее конститутивные элементы и отношения исторически специфичны, но и потому, что это определение само по себе является историческим продуктом дискурсивных процессов»23. Это усложнение «религии» как аналитической категории вдохновило на переосмысление тех видов практик, которые следует считать «религиозными», и их значимости для процесса модернизации24. Концепция Асада о меняющемся и многоплановом «санкционирующем дискурсе» как направляющем религиозную практику особенно полезна для нынешнего изучения православного христианства, которое в позднеимперской России претерпело реконфигурацию своей организационной структуры и форм благочестия.

Православие не было маргинальной традицией в царской России. С точки зрения посещения церкви и исполнения религиозных обрядов православные миряне в России были одними из самых благочестивых христиан в Европе конца XIX века25. Православие служило организующим принципом многих досуговых и общественных мероприятий, таких как паломничества, общества трезвости и образование для взрослых26. Более того, в отличие от зарождающихся национальных государств Европы XIX века, в которых национальная преданность ставилась выше религиозной идентичности, царский режим отождествлял русскую нацию с православием. Официальная идеология «Православия, Самодержавия и Народности» была впервые сформулирована в 1833 году министром просвещения Сергеем Уваровым как консервативный контрапункт революционному девизу «свобода, равенство, братство». Эта идеология постулировала прямую духовную связь между императором и нацией, которую нельзя было фальсифицировать никакими ограничениями самодержавной власти27. Однако этот официальный нарратив не монополизировал «санкционирующий дискурс» православия. В православной России в течение XIX века наблюдался резкий рост созерцательного монашества, тогда как в римском католицизме – противоположная тенденция28. Как объясняет Майкельсон, этот возрождающийся аскетизм породил конкуренцию между монахами, духовными академиями и официальной иерархией как соперничающими претендентами на выражение «подлинного православия»29. Посредством проповедей, духовного старчества и издательской деятельности эти соперники старались сформировать практику православия «за пределами монастырских стен» и тем самым изменить общество в целом30. Активисты-диссиденты стремились к социальной справедливости и политическому освобождению внутри православной традиции и используя её31. Православное христианство охватывало широкий спектр социальных отношений, которые быстро менялись к концу XIX века, и церковь реагировала на эти изменения посредством своей пастырской работы.

Пастырская деятельность приходского духовенства стала сферой соприкосновения множества форм религиозной жизни, или «дискурсивных традиций» в православии. Приходские священники служили основными представителями официальной церкви для подавляющего большинства православного населения. Они руководили религиозной жизнью своих прихожан, одобряя одни обычаи как православные и порицая другие как суеверные или сектантские32. Они также действовали как представители государства. Священники оглашали своим прихожанам официальные указы, например во время реформы 1861 года, отменившей крепостное право. По указанию государственных властей они способствовали укреплению здоровья населения, поощряя прихожан делать прививки и обучая население гигиеническим правилам во время вспышек холеры33. На пастырскую работу также повлиял интеллектуальный климат XIX века, породив в духовных академиях и семинариях заботу о социальной справедливости34. Однако в силу ограниченных материальных и политических ресурсов приходское духовенство в своей пастырской деятельности зависело от помощи своих прихожан. Поэтому священники были склонны игнорировать официальные директивы, которые могли оттолкнуть их приходские общины, например сообщать в полицию о преступлениях, выявленных во время исповеди35. С другой стороны, священники поддерживали официальные инициативы, которые могли получить поддержку мирян, такие как увеличение грамотности, забота о сиротах, организация помощи голодающим. Эта пастырская работа была формой «санкционированного дискурса», поскольку она была призвана утвердить и освятить социальный активизм как важную составляющую религиозной жизни России. Этот дискурс развивался на местном уровне через диалог между пастырским служением и народным православием. В этой книге я называю коллективные усилия приходского духовенства по привлечению мирян к активному участию в социальной миссии церкви «пастырским движением».

Социальная миссия и религиозный авторитет

Хотя пастырское движение возникло в ответ на конкретные социальные и экономические проблемы конца XIX века, оно было современным выражением основополагающей христианской практики филантропического социального активизма. Выраженная в таких текстах Нового Завета, как притча Христа об овцах и козлах (Мф 25: 31–46), христианская заповедь об оказании помощи несчастным именуется человеколюбием (philanthropia) во всех ранних патристических текстах36. В книге «Подъем христианства» Родни Старк предлагает свою теорию о том, что христианская практика служения Богу через служение человечеству во многом способствовала окончательному преобладанию христианства над другими религиозными движениями в Средиземноморском регионе. Он утверждает, что благотворительность и социальное служение позволили христианским социальным сетям пережить волны эпидемий, опустошивших позднюю Римскую империю. Нехристианские социальные сети раздробились, поскольку городские жители бежали от этих эпидемий, в то время как христианские общины поддерживали свою солидарность через заботу о больных. Тем временем выжившие язычники отказались от остатков своих порушенных социальных связей, присоединившись к христианским сетям, которые предлагали им заботу37. В 362 году антихристианский император Юлиан Отступник заметил: «Нечестивые галилеяне поддерживают не только своих бедных, но и наших. Каждый может видеть, что нашему народу не хватает помощи с нашей стороны»38. В последующие столетия филантропическая социальная активность оставалась важным средством, с помощью которого церковь могла взаимодействовать со своим социальным окружением и влиять на него. Например, православная и «еретическая» арианская иерархии управляли конкурирующими благотворительными учреждениями в Константинополе IV века, чтобы бороться за преданность населения. Церковные богадельни и приюты способствовали распространению православия и греческого языка по всей Византийской империи39. Социальный активизм служил важным инструментом церковного «санкционированного дискурса» с первых веков христианского мира, и контроль над социальной миссией церкви был характерной составляющей религиозного авторитета.

Ответственность церкви за содействие социальному обеспечению зафиксирована в ранних источниках канонического права. 17‑е правило Первого Никейского собора (325 год) определяет, что больницы должны быть построены в каждом городе Римской империи, а 8‑е правило Халкидонского собора (451 год) возложило ответственность за приюты для бедных на церковную иерархию40. Каноническое право, основанное на Новом Завете, Правилах святых апостолов и Вселенских соборов, а также на некоторых высказываниях отцов церкви, регулирует как церковное управление, так и отношения со светской властью. Для Восточной церкви, где Римская империя существовала еще долгое время после ее краха на Западе, каноническое право предписывало сотрудничество с государством в реализации христианской социальной миссии. В то время как отцы Латинской церкви, начиная с Блаженного Августина (354–430), подчеркивали напряженность между христианским обществом и Градом Божьим, политически стабильный православный Восток задумывался как отражение Царства Небесного. Таким образом, византийская церковь и государство считались действующими в гармонии – symphonia41. Отцы Восточной церкви, такие как Евсевий Кесарийский (263–339), разработали видение идеального христианского императора как представителя Бога на Земле, обладающего добродетелью филантропии и ее практикующего. Этот политический нарратив побудил Византийское государство поддерживать благотворительные учреждения церкви, в том числе богадельни, приюты, дома для престарелых и больницы, которые намного превосходили аналогичные учреждения Западной Европы по масштабам и обустройству даже в средневековую эпоху42.

Традиционная роль Восточной церкви по поддержке общественного благосостояния от имени государства сохранялась и в зарождающейся православной монархии Московии XV и XVI веков. Игумен Иосиф Волоцкий, влиятельный систематизатор русской монашеской практики и теоретик московской теократии, предложил идеал организованной благотворительности как важнейшей составляющей монашеской жизни. В своем «Уставе» Иосиф наставляет своих последователей в необходимости трудиться как для поддержки иноческого созерцания, так и для облегчения страданий несчастных: «И не точию своея ради потребы делати, но и нищих ради и странных, и немощных ради и престаревшихся. Ибо таково благотворение жертва благоприятна бывает богови»43. Историки критиковали Иосифа Волоцкого за то, что он религиозно оправдывал царскую власть с целью обеспечить защиту монастырской собственности и богатства44. Однако он использовал это богатство, чтобы прокормить бедняков и помочь крестьянству. Во время голода 1512 года он истощил запасы зерна своего монастыря, чтобы накормить голодающих и поддержать приют и лазарет45. По мере консолидации власти в последующие столетия московская монархия продолжала полагаться на церковь как источник политической легитимности и социальной стабильности.

Отношения сотрудничества между церковью и царством в конечном итоге переросли в доминирование второго над первой, что позволило монархии регулировать социальную миссию церкви. Церковная иерархия достигла зенита своего могущества в XVII веке, после учреждения Московского патриархата в 1589 году и временного краха монархии в Смутное время (1598–1613). Однако кризис, порожденный литургическими реформами патриарха Никона, и его низложение в 1667 году нанесли серьезный удар по политической независимости церкви46. В 1721 году патриархи Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский согласились с упразднением Петром I московского патриаршества, что продемонстрировало огромное влияние, которым теперь обладало Российское государство на Восточную церковь в целом47. Духовный регламент, заменивший патриарха контролируемым государством Синодом, также предписывал новому церковному управлению реформировать практику благотворительности в соответствии с петровской камералистической стратегией. Монастырям предписывалось обеспечивать поддержку и приют определенным группам заслуженных бедняков, например раненым солдатам, а трудоспособных нищих нужно было прогонять и наказывать48. Наконец, в 1764 году императрица Екатерина II секуляризировала монастырские земли, закрыла сотни монастырей, а остальные поставила в фискальную зависимость от государства49. Русская монашеская духовность продолжала играть заметную роль в православной традиции XIX века, служа образцом пастырского поведения, а также убежищем для приходского духовенства, разочаровавшегося в священническом служении50. И все же некогда богатая сеть монастырей России перестала играть значительную роль в сфере социального обеспечения.

Светское правительство делегировало приходскому духовенству все большую ответственность за социальное служение церкви. Духовный регламент предусматривал создание в каждой епархии семинарий для подготовки более грамотных, опытных и, следовательно, полезных приходских клириков. К началу XIX века семинарское образование стало обязательным условием для рукоположения51. Лучше образованные священники использовались в качестве дешевых вспомогательных государственных служащих для укрепления слаборазветвленной бюрократической инфраструктуры империи. Предполагалось, что они будут вести церковные журналы для записи рождений, смертей, браков и важных местных событий52. Правительство ожидало, что священники создадут приходские школы для обучения крестьянских детей. Их призвали помочь в проведении прививочной кампании и выращивании картофеля. Они должны были присутствовать в случае пожара, присматривать за повивальными бабками и обеспечивать санитарное захоронение тел53. Священники в Сибири собирали статистическую и этнографическую информацию для Переселенческого управления54. Как указывает Дженнифер Хедда, в церковных публикациях конца XIX века приходского священника все чаще называли «пастырем» – термином, ранее употреблявшимся в отношении епископа, а не просто «священником», что отражало более заметную роль приходского духовенства в жизни церкви55.

В то время как имперское Российское государство субсидировало семинарское образование и оказывало финансовую поддержку городским священникам, большинство священнослужителей полагались на добровольную поддержку своих прихожан-крестьян, составлявшую бо́льшую часть их дохода. Другие европейские государства также использовали духовенство своих официальных церквей в качестве вспомогательных государственных служащих, но они вознаграждали своих священников и служителей за эту работу, заставляя население платить десятину или выплачивая священнослужителям фиксированное жалованье56. Российские православные священники были вынуждены изыскивать в своей среде ресурсы для содержания плохо финансируемых семинарий и заботы о вдовах и сиротах священнослужителей. Вместо адекватной финансовой поддержки этой квазигосударственной службы имперское государство терпело широкую свободу объединений приходского духовенства, чтобы оно могло организовывать свои собственные пенсионные фонды, благотворительные организации для бедных семинаристов и другие формы взаимопомощи внутри каждой епархии. Эта свобода, не распространявшаяся на безбрачных членов церковной иерархии, позволила приходскому духовенству создать одну из самых обширных социальных сетей в империи, простиравшуюся от крупных провинциальных городов до отдаленных приходов. Таким образом, требования государства способствовали пресловутой бедности приходского духовенства, но также позволяли ему развиваться как автономная социальная и, в конечном счете, политическая сила внутри церкви.

Растущее влияние приходского пастырства на социальную миссию церкви в результате стало вызовом синодальной структуре власти. Архиереи, управлявшие епархиями, набирались из числа «черного» духовенства, принявшего монашеский постриг и обычно получившего высшее образование в одной из четырех духовных академий империи. В отличие от «белого», или приходского, духовенства, епископы получали щедрое государственное жалованье, но не имели свободы создавать ассоциации или собираться независимо от синодальной бюрократии. Хотя светские чиновники, курировавшие церковное управление, не могли просто низложить несговорчивых иерархов, они могли, и часто так и делали, переводить епископов с одной кафедры на другую, тем самым ослабляя их связи с общинами, находившимися под их пастырским попечением. Тем не менее епископы считались преемниками апостолов Христовых и наделялись «апостольской властью» над приходским духовенством в пределах своей юрисдикции. В царской России эта власть трактовалась как почти абсолютная. Епископы могли лишить сана или заключить в тюрьму приходских священнослужителей практически по своему желанию, и их личное благословение требовалось для любых пастырских собраний, инициатив и расходов епархиальных ресурсов. По мере того как епархиальные сети приходских священников брали на себя все большую ответственность за социальную миссию церкви, они начали возмущаться суровым и зачастую обструкционистским надзором со стороны этих «епархиальных сатрапов», как охарактеризовал епископов один священник-диссидент57. Непреднамеренным последствием привлечения священников для улучшения социальных условий стало то, что приходское духовенство начало воспринимать жесткую структуру власти синодальной церкви и самодержавия как препятствие для своих собственных усилий по удовлетворению материальных и духовных потребностей людей. Таким образом, пастырское движение приобрело политическое измерение в стремлении многих приходских священников к децентрализации церковной власти.

Между тем приходские священнослужители сами столкнулись с требованиями мирян усилить контроль над ресурсами, которые мирян просили вносить в их приходы и епархии. Все более грамотные и настойчивые православные миряне не всегда позитивно оценивали использование священниками приходских ресурсов для социального обеспечения. Чтобы сохранить мирянскую поддержку своих обществ взаимопомощи, образовательных учреждений и благотворительных объединений, приходскому духовенству было необходимо превратить социальную миссию церкви из государственного предприятия в народную религиозную практику. Таким образом, приходское духовенство постепенно интегрировало мирян и, в конечном итоге, мирянок в структуры принятия решений в рамках своих епархиальных сетей58. Епархиальные собрания духовенства и мирян стали форумами для дебатов по поводу распределения церковной власти и ресурсов, даже когда речь шла об оказании гуманитарной помощи в последние десятилетия Российской империи, то есть в период войн и революций. Грегори Фриз предположил, что ослабление клерикальной власти внутри церкви представляло собой «мощный подрывной фактор в революционном процессе, приведшем к 1917 году»59. Однако острый диалог между духовенством и мирянами, который имел место на приходских собраниях и епархиальных съездах, привел не к институциональному коллапсу, а к церковной реформе и оказал мощное влияние на успех Всероссийского церковного собора 1917–1918 годов.

Социальные сети, созданные приходским духовенством на протяжении XIX века, стали эффективным средством политической мобилизации в начале XX века. И церковь, и государственная власть всегда с подозрением относились к способности приходов бросить вызов существующей иерархии, но тем не менее допускали периодическое расширение этих сетей в надежде, что они укрепят социальную стабильность и будут противодействовать политической турбулентности. Способность иерархии сдерживать их деятельность испарилась с отречением царя. Летом 1917 года во всех 67 епархиях бывшей империи состоялись епархиальные съезды духовенства и мирян, сместившие ряд архиереев. Эти собрания направили делегатов на Всероссийский съезд духовенства и мирян, который собрался в Москве в июне. Такая «церковная революция» способствовала реформированию структуры власти в церкви, в том числе введению выборного начала при передаче апостольской власти. Этот принцип обеспечил народную поддержку восстановления патриаршества на соборе, который открылся вскоре, в августе 1917 года, и помог церкви пережить распад империи и стать единственным институтом царской России, который остался нетронутым после Октября 1917 года. В этой книге мы попытались понять, как политический дискурс, возникший в рамках пастырского движения, повлиял на реформу Российской православной церкви.

Добровольные ассоциации и гражданское общество

Пастырское движение служит важным примером добровольного объединения, преодолевающего сословные, классовые, образовательные и другие социальные барьеры, существовавшие в позднеимперской России. Исследования этого периода оживлены продолжающимися дебатами о том, находилось ли гражданское общество при царском самодержавии в состоянии «первичном и аморфном»60. Как и тезис о секуляризации, «гражданское общество» остается широко цитируемой теоретической концепцией, несмотря на то что она подверглась серьезному пересмотру. Обычно под этим понимается сфера добровольных объединений – вне сфер государства и рынка. В своем классическом описании ранних Соединенных Штатов Алексис де Токвиль утверждал, что способность формировать добровольные ассоциации позволила американским гражданам сохранить свою демократию, защищая свои права и свободы от посягательств как своего правительства, так и «тирании большинства»61. Более поздние теоретики заметили, что активное гражданское общество не обязательно поддерживает либеральную демократию и может даже подорвать ее в отсутствие стабильного правительства62. Характеристика гражданского общества как полностью автономного и антагонистического по отношению к государству также подвергается сомнению, поскольку ученые указывают на сотрудничество и дублирование функций между правительством и добровольными ассоциациями63. Усилия по определению нормативной модели привели к созданию деконтекстуализированных, идеалистических представлений о гражданском обществе. Как отмечается в одном недавнем обзоре литературы по этой теме, «гражданское общество, а не государство является сегодня бастионом утопизма в политической мысли»64. На несоответствие имперского российского общества такой нормативной модели гражданского общества часто ссылаются, чтобы объяснить его скатывание в гражданскую войну и тоталитарную диктатуру в XX веке65.

Юридическое разделение имперского российского общества на сословия, а также на другие группы на основе конфессиональной или национальной принадлежности часто упоминается как главное препятствие на пути формирования гражданского общества66. Согласно этой точке зрения, несмотря на внутреннюю сплоченность, сословия стали взаимоисключающими, что вело их к тому, чтобы «распасться на все более мелкие составляющие, каждая из которых определяет себя на партикуляристском языке, долгое время ассоциировавшемся с сословностью»67. Например, купечество не допускало членства представителей других профессиональных групп в своих ассоциациях и само было внутренне разделено по признаку религии и этнической принадлежности68. Некоторые историки утверждают, что царский режим намеренно закреплял сословную систему именно для того, чтобы предотвратить формирование общей «буржуазной идентичности», которая могла бы стать вызовом самодержавию69. В своем исследовании России накануне Первой мировой войны Уэйн Даулер ссылается на теорию Эрнеста Геллнера о «сегментарном обществе», в котором индивиды тесно связаны с такими социальными образованиями, как сословия или конфессии, и не могут способствовать созданию нейтральной и открытой сферы действительно свободных ассоциаций: «Разделение населения на юридически определенные сословия, какими бы нестабильными они ни были, сохранило в империи остатки того, что Геллнер называет сегментарным обществом, в котором человек рассматривается как неотъемлемая часть некоего социального образования. Такое общество исключает представление о гражданском обществе, и частичное сохранение в России первого замедлило переход к новому гражданскому сознанию»70. Обширная литература по этой теме верно определяет сословия и другие социальные и религиозные категории как барьеры на пути формирования коллективной социальной идентичности по модели национального государства. Однако вряд ли стоит рассматривать Российскую империю через призму теоретической дихотомии Геллнера – противопоставления современного гражданского общества и «сегментарных сообществ, определяемых родственными связями и ритуалами, то есть, возможно, свободных от тирании центра, но не совсем свободных в нашем понимании»71. Эта модель затемняет важную роль этих сословных обществ в содействии распространению добровольных ассоциаций, которые описывает сам Даулер. Пастырское движение было одной из многих форм свободных ассоциаций, возникших в рамках «социальных единиц» внутри Российской империи.

Хотя «гражданское общество» не обязательно способствует нормативному пути развития к либеральной демократии, способность населения поддерживать сети доверия и сотрудничества дает людям возможность определять и преследовать общие цели в современном массовом обществе. Пенелопа Исмей описывает этот процесс в своем исследовании христианских обществ взаимопомощи в Британии XVIII и XIX веков: «Общества взаимопомощи (friendly societies) помогали британцам сопрягать разные социальные пространства: общество, основанное на рождении и иерархии, с обществом, основанном на риске и мобильности; и таким же образом они помогали рабочим ориентироваться в географическом смысле между сельским пространством и безличными городскими центрами»72. Добровольные объединения играли аналогичную роль в позднеимперской России73. Крестьянам, отказавшимся от старой общинной системы земледелия и создавшим независимые фермы, помогло быстрорастущее кооперативное движение в Европе74. Мигрантов в Сибирь и Среднюю Азию встречали общества для оказания помощи нуждающимся переселенцам75. Староверы создавали благотворительные сети как для поддержки своих единоверцев, так и для того, чтобы снискать расположение своих соседей и избежать преследований76. Раненые солдаты, вернувшиеся с войн в Европе и Маньчжурии, были приняты во временных госпиталях, поддерживаемых православными общинами. Семьи солдат получали поддержку от мусульманских благотворительных объединений77. К началу Первой мировой войны в Москве действовало более 600 объединений, в Санкт-Петербурге – более 500, а во многих провинциальных городах – более 10078.

Исследования позднеимперского периода также показывают, что значительное пересечение публичной сферы и государственной службы препятствовало самоутверждению российского гражданского общества. Питер Холквист указывает на то, что бюрократические реформаторы стремились к сотрудничеству с «гражданским обществом», но только как средством мобилизации общественной поддержки своей собственной технократической программы79. Лора Энгельштейн утверждает, что «мечта о гражданском обществе» так и не сбылась в Российской империи в силу именно этой тесной связи с государством. Согласно ее анализу, публичная жизнь была разделена между радикальной интеллигенцией, которая не придавала значения автономным социальным институтам, и образованным обществом – общественностью. Последняя стремилась к формированию гражданского общества по западной модели, но так и не достигла необходимой правовой автономии от самодержавной власти. Таким образом, добровольные объединения действовали под контролем царского режима – и в конечном итоге развалились вместе с ним: «Общество, хотя и было мобилизовано, сплотилось на стороне режима, который рыл себе могилу»80. Энгельштейн признает, что церковь «укрепила структуру неформальных ассоциаций, посредством которых общество управляло своими делами, иногда совместно с усилиями правительства, иногда самостоятельно»81. Тем не менее она, похоже, недооценивает широту и разнообразие общественной жизни, которая в Российской империи выходила далеко за пределы образованного общества и превышала возможности государственного контроля. К середине XIX века сословия использовались не только для контроля и извлечения ресурсов у населения, но и для распределения ответственности за жизненно важные социальные услуги, которые государство не могло обеспечить82. Меморандум Министерства внутренних дел 1909 года, адресованный губернаторам, отражает официальную тревогу по поводу растущей автономии сословных товариществ: необходимо «установить должное наблюдение и за деятельностью всех учреждений мелкого кредита сословного типа»83. Однако государственный надзор и вмешательство были непоследовательны и нерешительны из‑за важных функций, которые эти ассоциации должны были выполнять. Привлечение духовного сословия к предоставлению социальных услуг является одним из проявлений этого, а рост пастырского движения иллюстрирует ограниченность государственного контроля над сословными объединениями.

Понятие «гражданское общество» широко обсуждалось среди русской интеллигенции конца XIX века. В своей книге «Философия права», впервые опубликованной в периодике в 1898–1899 годах, либеральный философ Борис Чичерин определил гражданское общество как многообразную сеть человеческих взаимодействий, существующую независимо от государства. Автономию этой сферы он считал необходимой для свободы личности: «Для человеческой личности, для ее свободы и прав это признание самостоятельности гражданского общества имеет в высшей степени важное значение, ибо этим оно ограждается от поглощения целым»84. Чичерин считал, что неприкосновенность гражданского общества зависит от желания и способности государства гарантировать верховенство права для всех граждан, однако в Российской империи это никогда не было реальностью. Действительно, в 1883 году Чичерин был смещен с поста городского головы Москвы из‑за его поддержки конституционных ограничений самодержавной власти. Рэндалл Пул утверждал, что Чичерин и другие российские либералы особенно решительно защищали человеческое достоинство именно потому, что оно не могло считаться само собой разумеющимся в условиях царского самодержавия85. Чичерин рассматривал гражданское общество как социальную основу самоопределения и достоинства, независимо от политических обстоятельств: «В государственной жизни корпоративная связь служит школою независимости и самодеятельности. Здесь люди привыкают сообща и по собственной инициативе устраивать свои дела… Независимое, хотя и подчиненное государственной власти положение корпоративных союзов есть принцип, на котором следует твердо стоять, ибо он служит обеспечением гражданской свободы»86. Центральный вопрос нашей книги заключается в том, достигло ли пастырское движение такого коллективного самоопределения, несмотря на его последующее подавление большевистским режимом.

Методология и план книги

Отсутствие на английском или русском языке какой-либо всеобъемлющей истории епархиальных учреждений приходского духовенства или социальных сетей, которые возникли для их поддержки, способствовало пренебрежительному отношению исследователей к пастырскому движению. Наиболее полным исследованием православного духовенства императорской России на каком-либо языке остаются две монографии Грегори Фриза о приходском клире в XVIII и XIX веках87. В своей, теперь уже ставшей классической, работе Фриз исследует усилия государственных чиновников и церковных лидеров по модернизации и улучшению социального, экономического и профессионального положения приходского духовенства – усилия, которые он считает полной неудачей или «реформаторским провалом». Работа Фриза, охватывающая всю империю, сосредоточена на устремлениях реформаторов и их разочаровании, и в ней гораздо меньше внимания уделяется учреждениям самого приходского духовенства и его работе на местном уровне в таких формах, как советы помощи голодающим 1891–1892 и 1906–1908 годов, приходские советы по оказанию помощи солдатским семьям в 1914–1916 годах и «революционные» епархиальные съезды 1917 года. Более поздняя книга Хедды о радикальных священниках Санкт-Петербурга начала XX века пролила совершенно новый свет на социальный поворот в российском православии88. В этой работе исследуется благотворительная деятельность и социальная активность столичного приходского духовенства, которые развивались вокруг Санкт-Петербургской духовной академии. Однако, сосредоточив внимание исключительно на городе Санкт-Петербурге, Хедда пренебрегает социальными корнями более широкого пастырского движения в духовном сословии. Большая часть столичных церквей была приписана к городским учреждениям, а не к своим собственным приходам, что делало их «освобожденными от ограничений существующей приходской системы»89. Прослеживая историю епархиальных учреждений приходского духовенства с середины XIX века до 1917 года, я преследую цель изучить более широкий размах пастырского движения, включая социальную структуру, которая его поддерживала.

Помимо институциональной истории, материал для которой я черпаю главным образом из церковных публикаций и официальных отчетов, в этой книге я опираюсь на консисторские, семинарские и синодальные архивы для изучения развития пастырского движения в Московской и Тверской епархиях. В Москве располагалась одна из четырех духовных академий и две семинарии империи. В Тверской епархии, средневековом сопернике Москвы и родине первого российского патриарха, располагалась крупнейшая семинария империи. Помимо городов Москвы и Твери, в обе епархии входили более мелкие муниципалитеты и большие группы сельских приходов. К началу XX века церковь в целом была разделена на 67 епархий, границы которых обычно соответствовали границам провинциальных администраций. Московская и Тверская епархии были уникальными по успеху своих пастырей в привлечении мирян к участию в социальной миссии церкви. В этом отношении их священнослужителям помогало богатство самих городов. Москва была сильно индустриализирована: к 1910 году в ней было 750 фабрик, что более чем в два раза превышало число действующих в Санкт-Петербурге90. В Твери находился большой вагоностроительный завод, а к 1909 году на всей территории епархии было создано 164 других промышленных предприятий91. Хотя пастыри этих епархий сталкивались с крайней бедностью как в городах, так и в сельской местности, им не приходилось иметь дело с огромными расстояниями между деревнями, что было характерно для многих восточных территорий, или с беспросветной бедностью, от которой страдали некоторые епархии, весьма удаленные от промышленных центров. В то же время они не пользовались широкой финансовой поддержкой, которую государство оказывало их коллегам в западных провинциях, чтобы помочь им в конкуренции с католической церковью. Таким образом, приходское духовенство Москвы и Твери было мотивировано работать среди мирян, которые их поддерживали, и имело доступ к ресурсам, необходимым для воздействия на мирянские общины. Наибольших успехов в мобилизации мирянской поддержки социальной миссии церкви достигли пастыри этих епархий, а также пастыри имперской столицы. Следствием моего решения сосредоточиться на этих епархиях является пренебрежение пастырской деятельностью в менее благоприятных обстоятельствах в других местах. Тем не менее этот фокус позволяет мне более глубоко изучить пастырское движение там, где оно было успешным, поскольку оно приобрело известность и оказало влияние на церковь в целом.

Эта книга разделена на семь глав, представляющих собой приблизительный хронологический и тематический обзор пастырской деятельности в Москве и Твери. Каждая глава начинается с обзора институционального контекста ассоциаций духовенства, а затем фокусируется на конкретных событиях в епархиях. Глава 1 открывается обзором епархиальной структуры, в которой развивались сети взаимопомощи духовенства. Здесь прослеживается развитие этих сетей от их создания в начале XIX века до их позднейшего использования в пастырской деятельности. Затем в главе рассматривается деятельность сетей взаимопомощи в Москве и Твери, а также их использование под руководством Синода для скоординированной передачи ресурсов жертвам голода во время кампании помощи 1891–1892 годов.

В главе 2 продолжается институциональная история епархиальных сетей приходского духовенства от периода «контрреформ» конца XIX века до революционного кризиса 1905 года. Этот период стал свидетелем постепенного ослабления государственного контроля над организациями духовенства и роста участия в них мирян. Затем речь идет о кампании по оказанию помощи жертвам войны, революции и голода с 1906 по 1908 год в Москве и Твери. Также рассматривается переписка Московской и Тверской консисторий с консисториями голодающих епархий, которая выявляет разнообразные реакции церкви на этот кризис. Это показывает, что по мере обретения пастырскими объединениями большей автономии некоторые сообщества духовенства инициировали расширение своих социальных сетей за пределы собственного сословия.

Глава 3 посвящена духовной семинарии, которая выступает как главная институция для пастырских ассоциаций, образующая важный центр взаимопомощи в среде духовенства для обеспечения образования, рукоположения и трудоустройства сыновей приходских священников. В главе рассматривается история протестного движения, возникшего среди семинаристов – сыновей священнослужителей, когда им был ограничен доступ в светские университеты с целью заставить представителей духовного сословия служить церкви. В этой главе проводится различие между насильственной и радикальной составляющими этого протестного движения, враждебного церкви в целом, и петиционным движением, выражавшим желание значительной части духовенства расширить служение церкви за пределы своего сословия.

В главе 4 рассматривается образовательная работа приходского духовенства и распространение грамотности в сотрудничестве с мирянами. Священники открывали школы в своих приходах, отчасти для того, чтобы обеспечить работой своих взрослых детей. Преподавание было важным источником дохода для выпускников семинарии, еще не рукоположенных в священный сан. Еще важнее это было для осиротевших дочерей и вдов священников. Прихожане внесли свой вклад в строительство приходских школ, приобретение книг и других предметов первой необходимости в обмен на образование своих детей. В этой главе утверждается, что партнерство между духовенством и крестьянством сыграло важную роль в распространении грамотности, особенно среди женщин. Помимо расширения рынка труда для женщин-учительниц из духовного сословия, приходские школы обеспечивали доступ к образованию крестьянским девушкам.

В главе 5 оцениваются успехи приходского духовенства по внедрению взаимопомощи в религиозную жизнь российских приходских общин. Эта пастырская работа осуществлялась в контексте крайне политизированных дебатов по поводу приходской реформы и противоречивых попыток привлечь православный приход к реализации различных идеологических программ. В этой главе показано, что усилия духовенства по организации церковной внутриприходской благотворительности были, несмотря на политические препятствия, гораздо более успешными, чем утверждает большинство исследователей «приходского вопроса». Далее в главе рассматривается последняя крупная церковная кампания по оказанию гуманитарной помощи жертвам Первой мировой войны. Приходскому духовенству в Москве и Твери удалось обеспечить беспрецедентное участие многих общин в усилиях по оказанию в тылу гуманитарной помощи жертвам войны. Тем не менее поддержка церковью военных действий создала напряженность в ее отношениях со сторонниками-мирянами, и в деле оказания помощи возникло раздвоение между усилиями духовенства по обеспечению ухода за ранеными солдатами и более ориентированной на местную ситуацию работой прихожан-мирян. Эта напряженность сделала церковь уязвимой в ситуации революционного кризиса 1917 года.

Глава 6 посвящена политическим последствиям пастырского движения. В ней рассматривается история исключения приходского духовенства из светской политики до начала XX века. Приходскому духовенству было разрешено участвовать в демократическом эксперименте Российской империи по созданию национального парламента – Государственной думы. Хотя цензура церковных публикаций чрезвычайно затрудняет общую оценку политических симпатий приходских священников, в этой главе утверждается, что пастырское движение подготовило приходское духовенство к политическому объединению с сельскими и рабочими избирателями, сотрудничества с которыми они уже искали для социальной миссии церкви. Таким образом, депутаты-священники первых двух Дум с 1906 по 1907 год были выраженно левыми, несмотря на сильное давление со стороны монашеской иерархии с требованием воздерживаться от диссидентской политики. В ответ режим изменил законы о выборах, чтобы ограничить избирателей-клириков отдельной курией, в которой их политическая деятельность могла отслеживаться и контролироваться Синодом. В то же время духовенство стали обхаживать правые монархические группы, стремившиеся его мобилизовать против демократических реформ. Подавление политической активности духовенства поставило его в невыгодное положение в условиях конкуренции с антирелигиозными радикалами и представителями других конфессий. Однако в духовном сословии так и не возникла ни одна «клерикальная партия», которая поддерживала бы реакционную, шовинистическую программу монархических групп.

В седьмой, и последней, главе этой книги речь идет о всеобщем восстании против церковной власти, охватившем церковь летом 1917 года. В ней рассматриваются епархиальные съезды в Твери и Москве, изгнавшие своих епископов, и последовавший за этим диалог со Святейшим синодом. Церковь пережила это восстание и с сентября 1917 по август 1918 года проводила Всероссийский церковный собор, который восстановил патриаршество и обсуждал реформу структуры церковной власти. Успех процесса реформ зависел от способности различных церковных общин найти компромисс в разгар политической и церковной революции. Пастырское движение сыграло решающую роль в формировании этого компромисса – и той формы, которую в результате приняла православная церковь.

В июне 1852 года в селе Лисицы Тверской губернии стояли приходской священник и землемер, осматривая сельскохозяйственные угодья общины государственных крепостных. Четыре года назад, когда Лисицы стали селом, крестьяне согласились содержать своего священника посредством фиксированной оплаты. Когда же они вдруг отказались продолжать выплату, священник, о. Драницын92, пожаловался в местную палату государственных имуществ, что его прихожане нарушают договор, и потребовал взамен четыре десятины из общих владений93. Землемер позволил священнику выбрать место самому. «Где прикажете, батюшка, отрезать Вам? Которая земля вам больше нравится?»94 Отец Драницын выбрал самую плодородную землю – в пойме Волги. Крестьяне стояли в ужасе. «Коли так поп с нами делает, так мы ж его достанем. Не давай, ребята, попу за молебен больше 3‑х коп. серебр[ом], за свадьбу 25 к. сереб[ром]. Мы его проучим»95. Священник уступил и выбрал другой участок – возле леса. Хотя о. Драницын на первый взгляд может показаться в этом сюжете эксплуататором и угнетателем, крестьяне одержали верх, и они это знали.

Улучшение материального положения приходского духовенства было главной заботой церковного руководства на протяжении всего XIX века. Одна из стратегий обеспечения их средствами к существованию состояла в предоставлении земли по требованию государства. В 1829 году в рамках «Положения о способах к улучшению состояния духовенства» православные миряне были обязаны отделять своему приходу часть сельскохозяйственных угодий, размер которых зависел от местных условий96. Эта практика имела место с меньшей формальностью на протяжении предыдущих столетий, будучи традиционным средством поддержки православных священников, диаконов, причетников и их семей. Вместо земли прихожане могли договориться со своим священником о регулярной выплате денег и предоставлении сельскохозяйственной продукции, что именовалось ругой. Если прихожанин отказывался от такой выплаты, духовенство могло претендовать на бо́льшую долю земли, но этот процесс не всегда был таким простым, как в случае о. Драницына. Например, в 1859 году в Волоколамском уезде Московской губернии помещик отказался выплатить полную ругу своему приходскому духовенству, и их попытки получить компенсацию затянулись на десятилетия97. Более того, государственные крепостные, такие как жители Лисиц, будут освобождены в 1866 году, получат личную свободу и коллективную собственность на свои сельскохозяйственные угодья, которые больше не будут подлежать конфискации палатой государственных имуществ. Даже получив земельный надел, приходские священники не могли его должным образом обрабатывать. К XIX веку пастырские обязанности священников стали слишком серьезными, чтобы позволить им сосредоточиться на сельском хозяйстве, в то время как их сыновья были заняты обучением в семинарии и не могли служить рабочей силой. Поэтому некоторые священники просто сдавали землю в аренду своим прихожанам. Однако и этот вариант не всегда обеспечивал гарантированный доход, о чем свидетельствует письмо сельского священника московскому епископу в 1905 году, в котором тот жаловался на то, что его прихожане в течение многих лет не платили ему полную арендную плату и что его последнее обращение в суд настолько испортило отношения с ними, что он вынужден просить о переводе в другой приход98. Способ сделать духовенство материально независимым от мирян так и не был найден. Даже крепостные – прихожане о. Драницына прекрасно знали, что он рассчитывает на их добрую волю.

На протяжении всей истории имперской православной церкви большинство приходских священнослужителей получали бо́льшую часть своего дохода за счет добровольных пожертвований своих прихожан. Обычно они принимали форму небольших денежных или натуральных платежей в обмен на религиозные услуги. Рассказы о приходской жизни в сельской России изобилуют анекдотами, от забавных до ужасающих, о священниках, пытающихся выжать ресурсы из своих прихожан, которые, в свою очередь, пытались недодать своим священникам. В своей автобиографии митрополит Евлогий (Георгиевский) описал такие сцены из своего детства в семье духовенства под Гродно в 1870‑е годы: один из крестьян – прихожан его дяди подал ему в темноте вместо курицы мертвую ворону99. В своем дневнике 1852 года тверской священник В. Ф. Владиславлев рассказал о том, как его сослуживец психологически манипулировал купеческой вдовой после совершения заупокойной службы над телом ее мужа: «Вы присылали мне на сорокоуст. Я, признаюсь вам, поусомнился принять, думаю себе: Дарья, ваша работница, умерла, вы прислали 3 руб. сер[ебром], и муж ваш умер, вы и по нём прислали 3 руб. сереб[ром]. Ведь он вам полмиллиона оставил, посовестились [бы]»100. Другой священник из той же Твери, И. С. Беллюстин, первым публично раскритиковал зависимость пастырей от мирян, когда писал о коррупции и тирании в церковном руководстве; его сочинение было опубликовано в Париже, а затем попало в Россию в 1858 году. Беллюстин утверждал, что необходимость постоянного обращения к мирянам за поддержкой унизила приходское духовенство и разрушила его религиозный авторитет: «Даже приобщив его [прихожанина] Святых Тайн, он не отвращается с ужасом от денег… Какое нравственное влияние может иметь он на прихожан, когда они хорошо понимают главную цель всех его действий? А без нравственного влияния, что же он за пастырь?»101 Беллюстин выразил мнение большинства православных священников середины XIX века, когда утверждал, что единственный способ восстановить религиозный авторитет пастырей – это обеспечить со стороны государства достаточное жалованье всем приходским священнослужителям102. Однако этого не произошло.

Усилия имперского государства по использованию православной церкви в качестве инструмента управления были затруднены из‑за неспособности предоставить адекватную финансовую поддержку десяткам тысяч приходов, разбросанных по всей империи103. Со времен правления Павла I государство обеспечивало жалованье для части приходского духовенства и периодически увеличивало финансирование в течение XIX века104. Более высокие выплаты предоставлялись безземельным городским священникам и священнослужителям в стратегически важных регионах, таких как западные провинции, где доминировали католические землевладельцы105. Но для большинства приходского духовенства эти зарплаты оставались небольшими и недостаточными для удовлетворения даже минимальных потребностей приходского священнослужителя и его, как правило, большой семьи. В 1911 году III Дума ассигновала на содержание приходского духовенства 14 млн рублей, что означало весьма скромную норму – от 100 до 300 рублей в год. Такое жалованье было скорее подспорьем в борьбе с бедностью, чем реальной поддержкой106. В то же время государство требовало от приходского духовенства исполнения все более разнообразных внелитургических функций, чтобы помочь своей довольно рассредоточенной бюрократии в удовлетворении потребностей растущего и индустриализирующегося населения. Эта работа требовала обучения и ресурсов, которые государство могло субсидировать, но не полностью поддерживать. Вместо этого приходскому духовенству предоставлялась все более широкая свобода объединений, чтобы облегчить организацию обществ взаимопомощи, благотворительных учреждений и сетей профессиональной поддержки. Эта свобода объединений для коллективной поддержки пастырской работы наделила приходское духовенство властью над организацией религиозной жизни, отличной от того авторитета, который Беллюстин и другие надеялись получить как следствие финансовой независимости от мирян.

В настоящей главе прослеживается развитие ассоциаций клириков от их первоначального формирования как организаций социальной поддержки для борьбы с бедностью в среде духовного сословия до их расширения в пастырские сети для оказания гуманитарной помощи населению во время голода 1891–1892 годов. Хотя пастырские сети развивались в диалоге с учетом приоритетов как имперского государства, так и православных мирян, они также достигли значительной степени местной автономии. Принятие приходским духовенством ответственности за объединение собственных ресурсов ради финансирования и организации пастырской работы давало ему некоторый контроль над тем, как интерпретировать и выполнять поставленные государством задачи. Более того, его постоянная зависимость от мирян в плане материальной поддержки способствовала сосредоточению пастырской миссии ассоциаций приходского духовенства на том, чтобы реагировать на социальные проблемы, которые угрожали подорвать эту поддержку.

Синодальная система

Синодальная церковь XIX века стала значительно более сложной с момента ее учреждения в 1721 году. И монашеская иерархия, и приходское духовенство были гораздо более образованными, чем их предшественники в XVIII веке. Им было поручено управлять более сложной системой религиозных школ, вести учет браков, рождений и смертей для увеличивающегося и более подвижного населения, а также контролировать растущее духовное сословие. Мирянская бюрократия размножилась как для выполнения этих обширных административных обязанностей, так и для поддержки вертикальной структуры церковной власти. Однако эта жесткая иерархия оказалась не вполне годной для управления социальными реалиями церкви XIX века, а синодальная система стала все больше делегировать ответственность за пастырские функции церкви приходскому духовенству на местном уровне.

Духовный регламент усилил религиозный авторитет монашеской иерархии в интересах государства. Синодальный штат 1819 года предусматривал присутствие в Святейшем правительствующем синоде, как вершине церковной иерархии, семи священнослужителей (четыре епископа, два архимандрита и только один представитель белого духовенства, протоиерей)107. Этот состав менялся с течением времени, но в нем всегда доминировал епископат, и его традиционно возглавлял митрополит Санкт-Петербургский108. Грегори Фриз решительно опровергает устоявшееся представление о том, что церковная власть была полностью подчинена власти светского государства109. Он указывает на то, что реформа Петра определила духовную сферу («духовную команду») под надзор Синода, что делало власть этого органа сравнимой с властью Правительствующего сената над отдельной и параллельной светской сферой («светской командой»). В рамках первой синодалы разработали особые системы налогообложения и правосудия, что давало им больший контроль над штатом и бюджетом церкви, чем когда-либо имел Московский патриархат110. Фриз также указывает, что синодальная церковь осуществляла больший контроль над некоторыми сферами общественной жизни, особенно в отношении брака, чем любая другая европейская церковь111. Тем не менее модернизация полуавтономных институтов является общей чертой «косвенного правления» имперских правительств над подвластным населением, и Российское государство использовало православную церковь как проводника своей собственной власти в народе112. Как сказано в статье 65 Свода законов, официального сборника законов Российской империи, «в управлении Церковном Самодержавная Власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»113. Синодальная система была разработана для того, чтобы не допустить конфликта власти церковной иерархии с самодержавием.

Структура Синода была такова, что лояльность иерархов императору могла быть обеспечена без прямого нарушения автономии духовной сферы. Чиновник-мирянин, обер-прокурор Святейшего синода, представлял императора на каждом заседании. Его официальной обязанностью было служить «оком императора», следя за законностью и порядком синодальных производств. Влияние и престиж этого чиновника существенно выросли в течение XIX века вместе с расширением синодальной бюрократии. В 1839 году при Синоде были учреждены хозяйственное управление и канцелярия обер-прокурора, позднее – Учебный комитет. Руководители этих и всех синодальных органов подчинялись непосредственно обер-прокурору. Начиная с 1835 года он представлял церковь как в Государственном совете, так и в Совете министров114. Хотя обер-прокурор не имел над Синодом такой же власти, как министры в своих ведомствах, он мог регулировать деятельность его членов. Например, не имея права вето на синодальные постановления, обер-прокурор был единственным членом собрания, имевшим прямой доступ к императору, и, следовательно, мог советовать государю не одобрять решения иерархов115. Постоянными членами Синода были санкт-петербургский, московский, киевский митрополиты и экзарх Грузии, но остальных членов император мог заменять по совету обер-прокурора. Между 1881 и 1894 годами в состав Синода входили и затем из него выходили 36 архиереев116. Более того, никакие формы собраний епископата не допускались за пределами строго контролируемого Синода. Исключение было сделано в 1884 году, когда епископам было разрешено участвовать в Первом Всероссийском миссионерском съезде в Киеве с четким указанием обер-прокурора не поднимать тему церковного управления117. Неудивительно, что православные иерархи, как отмечает М. Е. Грабко, «не могли решительными действиями по примеру Католической церкви пытаться переломить социальное напряжение и антиклерикальные настроения»118. Руководство церкви не смогло санкционировать профсоюзы рабочих, выступать за справедливую заработную плату или сформулировать какую-либо подобную политику в ответ на социальные изменения, потому что синодальная система ограничивала их религиозную власть «духовной сферой».

На епархиальном уровне синодальная система одновременно повышала и ограничивала авторитет церковной иерархии. Епархиальный архиерей осуществлял «апостольскую власть» над религиозной жизнью в пределах своей епископии. Практическая степень этой власти не была четко определена в церковном праве. Синодальные постановления и правительственные указы предоставляли епископу громадную личную власть, особенно над приходским духовенством119. Теоретически епископ разрешал все судебные дела, касающиеся духовенства его епархии, за исключением дел политического характера. К нему шел постоянный поток прошений, начиная от мелких просьб и заканчивая важными финансовыми вопросами, часто изложенных угодливыми словами: «Милостивый Архипастырь и Отец… припадая к стопам вашей Святости, отдаюсь на вашу милость…»120. За всевозможные должностные преступления и неповиновение к клирикам от имени епископа применялись суровые наказания, такие как временное заключение в монастырь или запрещение в священнослужении, в течение которого клирик и его семья оставались без источника дохода121. В выполнении его основных административных обязанностей епископу помогала духовная консистория, которая состояла из пяти–семи клириков, по большей части иереев и протоиереев. Однако к XIX веку делами консистории все чаще управляла епархиальная канцелярия, состоящая из секретаря-мирянина и штата писарей122. Епархиальный секретарь назначался Синодом и подчинялся непосредственно обер-прокурору. Он тщательно изучал каждый документ, поступающий в консисторию и выходящий из нее, что давало ему значительное влияние на дела консистории, включая дисциплинирование низшего духовенства123. Таким образом, секретарь и его сотрудники обеспечивали существенную административную поддержку для личного контроля епископа над своей епархией, одновременно следя за его действиями от имени Синода. Конфликт с обер-прокурором или даже с епархиальным секретарем мог привести к переводу архиерея в другую епархию. В 1892 году, например, произошло тридцать переводов архиереев с одной кафедры на другую124. Таким образом, епархиальные архиереи были привязаны к воле Синода, а их связи с приходским духовенством ослабевали.

Поскольку Синод не мог назначать чиновников-мирян для работы рядом с каждым священником, он вместо этого стремился к тому, чтобы каждый приходской клирик был непосредственно и исключительно подотчетен епархиальному начальству во всей своей пастырской деятельности. В 1797 году право прихожан выбирать своих священников было отменено в пользу прямых назначений епископом. Синод отклонил предложения о восстановлении приходских выборов на том основании, что епископ несет моральную ответственность за каждого священника125. Епископ также назначал священника или протоиерея благочинным каждого округа, объединявшего от десяти до тридцати приходов. К 1907 году в Москве было 14 благочинных, а за ее пределами в Московской губернии – 63126. Эта должность возникла из практики избрания поповских старост как представителей приходского духовенства, но с 1820 года благочинные назначались и были подотчетны только епархиальному архиерею. В указе, которым вводилось это преобразование, благочинные именуются «оком архиереев во всех делах, касающихся церковного надзора»127. Они отвечали за контроль над всей деятельностью духовенства, находившегося в их юрисдикции, включая каждую произнесенную проповедь. В своем отчете о Российской империи, опубликованном в 1877 году, британский журналист сэр Дональд Маккензи Уоллес писал, что был потрясен, услышав от приходского священника: «Если я хочу произнести проповедь – не то чтобы мне часто хотелось это делать, но бывает, что это целесообразно, – от меня ожидают, что я сначала покажу ее Благочинному… Он действует как шпион Консистории, наполненной жадными и бесстыдными чиновниками, глухими ко всякому, кто не приходит с горстью рублей»128. Однако эта динамика власти не могла разобщить приходское духовенство, которое было связано узами родства и взаимопомощи. Приходские священнослужители не были склонны шпионить друг за другом в пользу консистории, о чем свидетельствуют сводные отчеты благочинных Тверской епархии за нестабильный период 1905–1906 годов, не содержащие ни одного доноса за какие-либо правонарушения, за исключением нескольких случаев публичного пьянства, о котором уже сообщили прихожане129. Более того, попытки Синода поставить под контроль пастырское служение приходского духовенства были обречены на провал, потому что священники могли совершать его автономно, как поодиночке, так и в сотрудничестве друг с другом.

Хотя синодальная бюрократия не могла ни финансировать, ни контролировать работу приходского духовенства, она возлагала на него гораздо больше внебогослужебных обязанностей, чем на монашескую иерархию. Вероятно, самой важной из этих обязанностей было участие во взаимопомощи внутри духовного сословия. Последним средством приходского священнослужителя, попавшего в отчаянное положение, было искать убежища «у своих родных духовного звания», по словам московского дьякона, принявшего лишенного сана священника, страдающего «расстройством нервов»130. Священническая взаимопомощь стала эффективным источником поддержки обучения и социального обеспечения пастырей, поскольку приходским священнослужителям было нетрудно воспринимать заботу о престарелых, вдовах, сиротах и семинаристах в пределах своего сословия как часть своего пастырского служения. Другие обязанности, которые, казалось, противоречили этой миссии, были проигнорированы. Например, священники регулярно скрывали от властей старообрядцев, живущих в их приходах, защищая их от более высоких налогов, и почти никогда не сообщали в полицию о преступлениях, раскрытых во время исповеди131. По мере расширения синодальной бюрократии расширялось и разнообразие задач, которые она ставила перед приходским духовенством. Некоторые из них были практически проигнорированы, как, например, требование графа Николая Протасова во время его пребывания на посту обер-прокурора (1836–1855) о том, чтобы священники обучали крестьян агрономии132. Другие обязанности, особенно те, которые приносили непосредственную пользу прихожанам, выполнялись с готовностью. В статье 1914 года тверской священник размышлял о том, как эта деятельность изменила характер пастырской работы приходского духовенства.

Мы уже видим, что современное духовенство, в сравнении с духовенством прежних времен, стало совсем другое. Древний тип пастыря Церкви – молитвенника, ревностного и усердного служителя Богу и Церкви, совершающего свое служение в тишине, на духовном преимущественно поприще, видимой сферой которого является, как известно, Храм Божий… В настоящее время стал нарождаться… новый тип пастырей – общественных деятелей в роде законоучителей в различных школах духовного и гражданского ведомств, в роде представителей в высших законодательных учреждениях, в земствах, городских управлениях, в роде кооператоров, лекторов и писателей на тех или иных поприщах общественного служения и т. под. Одним словом, появился тип пастырей, которые хотя и не состоят на общественной службе, но всецело проникнуты стремлениями практических деятелей на житейской почве. Какими глазами нужно смотреть на этот появившийся тип пастырей и на их общественную деятельность и нет ли в последней (деятельности) чего предосудительного и несогласного с званием пастыря?133

Автор, о. Баженов, пришел к выводу, что на эту социальную работу «никак нельзя смотреть с каким-либо укором или пренебрежением»134. За ней лежат «вполне справедливые требования, предъявляемые в настоящее время к пастырям Церкви со стороны самого светского общества»135. Баженов и другие священники не считали такую работу несовместимой со своим пастырским долгом, поскольку она стала частью их служения. Священнослужители выполняли такую работу не по указанию синодальной бюрократии, а в ответ на нужды «светского общества». «Новый тип пастыря» возник по мере того, как сообщество духовных лиц стало более тесно идентифицировать себя с этим «светским обществом».

Священнические сети

К началу XIX века свобода создавать ассоциации взаимопомощи стала практической необходимостью для выживания приходского духовенства в рамках синодальной системы. Инициатива Петра I по учреждению семинарий в каждой епархии к этому времени наконец была реализована, и окончание семинарии стало обязательным условием для рукоположения в священный сан136. Это оказывало дополнительное финансовое давление на священнослужителей, которые должны были обеспечить будущее в церковном служении каждому из своих сыновей, отправив их в епархиальный центр для семинарского обучения. Однако такое образование не открыло приходскому духовенству новых источников дохода. Рукоположенным священникам было запрещено подрабатывать другими профессиями, кроме преподавания и земледелия137. Более того, само духовное сословие росло быстрее, чем в официальном реестре (штате) росло число приходов, которые обеспечивали основной источник дохода духовенства. Приходские сельскохозяйственные угодья не давали долгосрочной опоры семьям пастырей, поскольку принадлежали не им, а были прикреплены к самому приходу. Следовательно, священник и его семья теряли все инвестиции, вложенные в землю, когда клирик уходил на покой или переводился на другой приход138. В 1823 году Синод обратился к императору Александру I с просьбой разрешить, в свете растущего числа вдов и сирот в духовном сословии, создание организаций взаимопомощи для решения этой проблемы139. Согласие императора положило начало росту сети организаций духовенства в епархиях. Создание полуофициальных ассоциаций для помощи бедным в своем сословии помогло приходскому духовенству развить навыки коллективных социальных действий.

12 августа 1823 года император санкционировал учреждение епархиальных попечительств о бедных духовного звания. Им был предоставлен полуавтономный статус в епархиальном управлении, «отдельно от духовных консисторий». Но они также должны были действовать «под непосредственным ведомством местного Архиерея»140. Центральный комитет должен был состоять из шести членов, избранных епископом из числа епархиального духовенства, один из которых должен был быть также и членом консистории. Половина комитета должна была состоять из постоянных жителей епархиального города, чтобы попечительство могло собираться ежемесячно, тогда как другая половина могла приезжать из других мест епархии, чтобы «заниматься исполнением его поручений на своих местах»141. Местные комитеты должны были выполнять работу по сбору и распределению средств по всей епархии. Центральный комитет должен был сотрудничать с тремя представителями приходского духовенства в каждом уезде епархии142. Эти местные комитеты были обязаны представлять ежегодные отчеты благочинному, в юрисдикции которого они находились, с подробным описанием всех расходов. Отчеты затем направлялись в центральный комитет143. Несмотря на подчинение попечительства епископу и надзор со стороны назначенных им лиц, оно не имело принудительной власти над приходским духовенством, полностью полагаясь на его добровольное и неформальное сотрудничество вне иерархической цепочки приказаний.

Тексты предложений Синода и других правоустанавливающих документов свидетельствуют о том, что попечительства строились на уже существовавшей культуре взаимопомощи среди приходского духовенства. Чтобы сохранить ресурсы попечительства, претендентам на помощь было предложено, когда это возможно, полагаться на сети родства: «Если случится, что вспоможения будут просить имеющие при местах детей или ближних достаточных родственников, то Попечительство, вместо назначения пособия, употребляет средства к убеждению детей и ближних родственников, по Апостолу: свой дом благочестиво устроити и взаим воздаяти родителям»144. Попечительства полагались на сети родства для получения информации с целью тщательного изучения запросов на помощь и обеспечения надлежащего и эффективного ее предоставления: «Дабы пособия раздавать с истинною потребностию, для сего требуется, чтобы ищущий пособия, если он не довольно известен, в прошении к Епархиальному Архиерею изложил: 1) чей он сын; 2) сколько ему лет от рождения; 3) где и сколько времени находился в службе; 4) имеет ли семейство и кого именно в семействе»145. Убедившись в том, что члены этих родственных сетей не отказались от своих обязанностей, как было указано выше, попечительство ставило своей целью соединить их усилия и расширить их совокупное влияние на всю епархию: «Точное сведение местных обстоятельств и благодетельная попечительность без сомнения откроют сии источники, ежели не во всех, то по крайней мере в некоторых Епархиях»146. Таким образом, в стремлении справиться с растущим числом обедневших и обездоленных представителей духовного сословия режим позволил расширить сети социальной поддержки духовенства до масштабов епархии, границы которой совпадали с границами губернии.

Свобода приходского духовенства объединяться и сотрудничать не была формально далее расширена, пока в России не наступила эпоха социальных преобразований, известная как Великие реформы. Этот период начался с того, что в 1861 году в церквах и частных имениях по всей империи был прочитан Манифест об отмене крепостного права, составленный митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым). Последующие реформы были вызваны сочетанием их необходимости и сдвигом в идеологии монархии в пользу более широкого участия общества. Дарование личной свободы более чем 23 миллионам крестьян породило острую нужду в местном самоуправлении по всей сельской России. За земской реформой 1864 года, учредившей демократически избранные органы местного самоуправления, последовало введение суда присяжных, расширение свободы печати и создание органов городского управления147. Нельзя сказать, что духовное сословие выиграло от этих реформ. Приходские священнослужители не были включены в судебную реформу и оставались под юрисдикцией духовной консистории, а не присяжных из числа их коллег148. Священнослужители также были лишены права голосовать и баллотироваться на выборах в местные органы власти до 1905 года149. Несмотря на очевидную неопределенность относительно их участия в общественной жизни, пастыри все же воспользовались некоторыми уступками в эпоху реформ, чтобы усилить свою корпоративную автономию и увеличить масштабы свободных ассоциаций в рамках духовного сословия.

Ослабление цензуры печати в начале 1860‑х годов привело к первоначальному потоку критики синодальной системы и монашеской иерархии, подобной скандальной диатрибе Беллюстина150. Хотя в следующем десятилетии церковная цензура была снова ужесточена, все же следствием свободы прессы для духовенства стало значительное развитие и расширение церковной печати. В 1863 году митрополит Филарет инициировал создание в Москве Общества любителей духовного просвещения, занимавшегося улучшением религиозного образования и проповеди. Члены Общества, в основном московские священнослужители, собрали епархиальную библиотеку, читали публичные лекции и запустили епархиальное издание «Московские церковные ведомости»151. Подобные епархиальные периодические издания появлялись по всей империи и были адресованы в первую очередь духовенству. Епархиальные ведомости обычно включали «официальный отдел» для объявлений консистории и Синода, а также информацию о церковных инициативах по всей епархии. Этот ресурс значительно увеличил возможности приходского духовенства для широкомасштабного сотрудничества через объявление благотворительных кампаний, восхваление благотворителей и публикацию финансовой статистики. В ведомостях также был «неофициальный отдел», содержащий статьи, проповеди, некрологи, отчеты о приходской жизни и другие сочинения священнослужителей и светской интеллигенции. Несмотря на то что эти издания в различной степени подвергались цензуре, они представляли собой общественный форум для дискуссий и споров по вопросам пастырской работы. По мере того как пастырская активность обретала формы в конце XIX века, епархиальные публикации придавали ей интеллектуальное содержание.

Важнейший институт добровольного объединения приходское духовенство обрело практически случайно. В 1864 году семинарским уставом было закреплено право приходского духовенства избирать представителя в состав педагогического совета духовной школы, которая будет воспитывать их сыновей. Эти выборы должны были проходить на епархиальном съезде – собрании выборных представителей духовенства, иереев или протоиереев, от каждого благочиния. Никакая другая функция в тексте устава не упоминалась. Однако в течение следующего десятилетия права и обязанности этих органов постепенно, часто неофициально, расширялись и включали сбор средств для церковных школ и семинарий, а также организацию взаимопомощи и благотворительности. В 1867 году устав был пересмотрен и разрешил организовывать также местные съезды, которые должны были проводиться в округах, где существовала церковная школа152. Делегаты этих окружных съездов собирали подробную информацию о нуждах своих местных школ и представляли отчеты епархиальному съезду153. В том же году Синод издал постановление, ограничивающее допустимые темы обсуждения на этих съездах чисто финансовыми вопросами. Съездам категорически запрещалось, например, обсуждать земские дела или изменения в структуре епархиального управления154. Однако, по словам одного священника, о. Богоявленского, защитившего в 1900 году в Казанской духовной академии кандидатскую диссертацию о епархиальных съездах, «епархиальные съезды, в силу запросов русской церковной жизни, расширили круг своей деятельности по делам духовно-учебных заведений, занялись вопросами по улучшению быта духовенства, и особенно вопросами религиозно-нравственного характера, а потому естественно руководительным началом стали для себя иметь не одни только постановления Синода, а и полномочия от епархиального епископа, и эти полномочия оказались так же велики и разнообразны, как велика и разнообразна самая деятельность епархиальных съездов»155. Действительно, Синод не смог ограничить священнические объединения узкоутилитарными функциями. В 1865 году архиепископ Минский Михаил (Голубович) уполномочил духовенство своей епархии собираться на благочиннические съезды – те самые собрания, которые избирали представителей на окружные и епархиальные съезды, – для обсуждения религиозной жизни в своих приходах и рассмотрения мер противодействия суевериям, алкоголизму, неграмотности и другим бедам, от которых страдают их приходские общины. В последующие годы все больше епархиальных архиереев последовали примеру Михаила и официально признали все уровни съездов приходского духовенства «пастырскими собраниями»156.

Эти новые формы объединения принесли ощутимые результаты для приходского духовенства. Например, в 1867 и 1878 годах делегаты Московского и Тверского епархиальных съездов соответственно учредили пенсионные фонды157 для поддержки священнослужителей на покое и преподавателей семинарий, а также их вдов и сирот158. Эти фонды были созданы за счет вкладов священнослужителей и преподавателей всей епархии из расчета в среднем 30 рублей в год, а также более значительных вкладов некоторых более богатых протоиереев и архиереев. Московский съезд постановил, что деньги вернутся в епархиальное попечительство159, если предприятие потерпит неудачу160. Вклады оказались достаточными, и фонд поддерживался, в частности, за счет информирования священнослужителей о такой возможности через епархиальную газету161. Приходскому духовенству также удалось собрать больше епархиальных средств для своих семинарий, церковных школ и других целей, в том числе вкладывая средства в строительство свечных заводов. 21 декабря 1870 года Синод постановил, что в каждой епархии должен быть свечной завод, доходы от которого предназначаются на содержание духовных школ162. Официальная поддержка этого проекта не пошла дальше указа, и его осуществление выпало на долю съездов духовенства, которые занялись финансированием проекта. Московское духовенство построило свой завод в 1879 году. Как и все в епархии, это учреждение находилось в «непосредственном подчинении епископу», но занимался им епархиальный съезд, который избирал какого-то священника управляющим163. Успех этого предприятия зависел от готовности всех приходских священников приобретать свечи исключительно на епархиальном свечном заводе, а не экономить свою приходскую казну путем покупки дешевых альтернатив, и епархиальная газета сыграла важную роль в информировании священнослужителей об их общем интересе также и в этом отношении164. Подобные проекты существенно улучшили уровень жизни и образования в епархиях по всей империи. Однако выгоды для приходского духовенства были не только материальными. Восстановление выборного начала в епархиальном управлении и право священнослужителей участвовать в церковном управлении через представительные собрания повысили достоинство и социальный статус приходского духовенства165. Съезды продолжали призывать к большей местной автономии для своих объединений. Некоторые епископы стали удовлетворять просьбы своих епархиальных съездов о замещении должности благочинного выборным представителем духовенства166. Так, в 1877 году архиепископ Тверской Савва (Тихомиров) принял и обнародовал разработанные его епархиальным съездом правила избрания благочинных167.

Объединения клириков стали играть все более важную роль в жизни православной церкви, отчасти благодаря своей культуре подотчетности. Священник, диакон и причетник каждого прихода делили все собранные пожертвования, оставляя себе только часть, а остальное направляли на нужды прихода, например на ремонт церкви, а также на епархиальные нужды, например на финансирование семинарии, пенсионных фондов, приютов для престарелых и т. д.168 Хотя растрата приходских средств порой имела место, коррупция среди духовенства была редкостью из‑за ее катастрофических последствий как для отдельных священников, так и для духовенства в целом. Эти последствия иллюстрирует письмо в Московскую консисторию от 1899 года, подписанное церковным старостой и двадцатью прихожанами: «Священник Иоанн Владимирович Орлов показал себя человеком… соблазнов, действуя в ущерб церкви, прихожан и благосостояний церковных денежных и вещественных»169. Коррумпированный священнослужитель не только мог потерять свое положение и средства к существованию, но также угрожал подорвать поддержку пастырей в целом со стороны мирян. По этой причине духовенство активно противостояло коррупции в своих рядах. В воспоминаниях митрополита Евлогия (Георгиевского) есть упоминание о краже после крестного хода в Холме. Псаломщик, собиравший пожертвования, сунул монету в сапог, но был замечен дьяконом: «Псаломщика уволили, а диакон удостоился похвалы. Бедный был народ, а давал щедро»170. Более того, ответственность представителей духовенства друг перед другом имела решающее значение для выживания епархиальной сети, и они часто оказывались более эффективными в контроле за собственными налогами и бюджетом, чем консисторские чиновники. Один из участников Тверского епархиального съезда в 1901 году разработал стандартизированную форму, по которой каждый священник мог отчитываться о доходах своей церкви, количестве земли, прикрепленной к его приходу, и количестве его прихожан, чтобы облегчить рассмотрение бюджета на съезде171. Когда епархиальные налоги на пожертвования прихожан недотягивали до суммы, необходимой для содержания школы или бедных духовного звания в определенном районе, собравшиеся священнослужители регулярно обещали дополнительные средства из собственного кармана для покрытия недостачи172. Расширение гражданских свобод, последовавшее за революцией 1905 года, позволило сети союзов духовенства расти дальше, а прошения приходских священников о еще большей свободе ассоциаций указывали на предполагаемую связь между эффективностью их ассоциаций и их правом на самоуправление. В 1907 году, например, один священник писал московскому митрополиту, утверждая, что участие большего числа священнослужителей в большем количестве местных съездов снизит вероятность уклонения от епархиальных налогов: «Велика ли сумма, которая не показывается на приходе? Правильно ли разложен процентный сбор взамен свечного дохода? …Для благоприятного решения этих вопросов необходимо духовенству рассмотреть их предварительно на благочиннических собраниях, которые имеют семейный домашний характер. А так как учебную тяготу несут одинаковую, как священники, так и диаконы и псаломщики, то справедливо было бы пригласить на эти собрания всех членов причта с одинаковым правом голоса»173. Хотя эта просьба о расширении участия дьяконов и псаломщиков не была удовлетворена, способность пастырей к широкомасштабному сотрудничеству, безусловно, была основным фактором терпимости иерархии к их полуавтономным объединениям. Это также привлекло к участию в священнических ассоциациях представителей других сословий.

Добровольные объединения имели разную судьбу в различных российских сословиях. Из-за опасений государства в отношении общественной активности растущих профессиональных классов группам с несословными связями было запрещено создавать постоянные ассоциации174. Только дворянство имело привилегию и средства организовывать крупные объединения в форме провинциальных – губернских и уездных – дворянских собраний. У крестьянства было мало возможностей сделать это за пределами волости, и они не имели ресурсов для создания надежных обществ взаимопомощи. Таким образом, как отмечает Адель Линденмейр, взаимопомощь была наиболее слабо развита в тех слоях населения, которые в ней больше всего нуждались175. Однако режиму меньше угрожало объединение под эгидой официальной церкви. Поэтому некоторые священнические ассоциации, такие как московское Общество любителей духовного просвещения, могли принимать в свои члены мирян176. Члены церкви, не облеченные священным саном, начали обращаться к приходскому духовенству и его солидной социальной инфраструктуре для содействия различным инициативам: от строительства церквей до поддержки образования и борьбы с бедностью. Священническая сеть стала пространством свободного объединения для православного населения в целом.

Впервые православные миряне были привлечены к созданию объединений через церковь в период Великих реформ, с возрождением православных братств. Подобные объединения сначала возникли среди православного населения Речи Посполитой в XVI и XVII веках. Они использовали взаимопомощь как средство защиты церковного имущества и поддержки религиозного образования, особенно после перехода шести из восьми православных епископов в унию с Римом в 1596 году177. В 1862 году митрополит Киевский Арсений (Москвин) выступил инициатором восстановления братств там, где они возникли, – в Украине. В следующем году новые братства были созданы в Беларуси и Санкт-Петербурге. В 1864 году министр внутренних дел П. А. Валуев предложил основные правила для создания этих объединений, которые предполагали государственное признание уже существующих братств. Были разрешены добровольные ассоциации православных христиан из всех сословий. Члены Синода рассматривали братства в первую очередь как средство мобилизации народной поддержки официальной церкви в конкуренции с другими конфессиями178. Синодальный отчет 1901 года о церковных делах называл братства «прекрасным явлением общенародного участия в деле утверждения православия»179. Фактически сфера деятельности братства определялась его членами и могла включать в себя самые разнообразные церковные инициативы, которые должны были быть зафиксированы в его уставе и представлены на утверждение епископу. Интерес к братствам был весьма неравномерным по всей империи. Александр Папков, православный интеллектуал-мирянин и автор многочисленных исследований о церкви, опубликовал в 1893 году общеимперский обзор братств и сообщил, что их число составляло 159 с 37 642 членами, и средства этих братств оценивались примерно в 1 629 707 рублей180. Братства были сосредоточены в определенных епархиях, особенно на бывших территориях Речи Посполитой, таких как Минск, где действовало 22 братства. Второе место по количеству братств занимали Московская, Рижская и Подольская епархии, в каждой из которых их было по восемь. Он нашел шесть, действующих в столице, и только два – в Твери181. Архивные данные о небольших братствах в Москве, не упомянутых в отчете Папкова, позволяют предположить, что реальные цифры, скорее всего, были выше182. По всей видимости, церковное объединение через братства развивалось неравномерно, а в некоторых случаях братства опирались на свои исторические корни в западной части империи, где эти организации впервые и возникли.

Православные братства принимали различные формы, и в каждом из них приходское духовенство играло центральную роль. Крупнейшие братства состояли из сотен членов, включая епископов, губернаторов и даже членов императорской семьи. Эти братства поддерживали множество благотворительных проектов в своих епархиях183. Их программы, конечно же, формулировались наиболее влиятельными членами, часто сосредоточиваясь на религиозном образовании как источнике политического порядка или на миссионерской деятельности как средстве экспансии империи на ее окраинах184. Эти крупномасштабные операции опирались на социальную сеть приходского духовенства как для оказания благотворительных услуг, так и в качестве источника информации о местных потребностях в этих услугах185. Многие малые братства состояли в основном из представителей приходского духовенства, с номинальным членством архиерея, и служили одной из форм взаимопомощи в духовном сословии. В 1890 году, например, духовенство одного сельского района Московской губернии вручило Братству святителя Николая пожертвование в размере 40 рублей вместе с благодарственным письмом за поддержку этой организацией образования их детей: «Теперь и многосемейные беднейшие из духовенства не отчаиваются в образовании своих сыновей»186. Местные братства, в которых доминировали миряне, часто сосредоточивались на строительстве и обновлении церквей. Эти более мелкие ассоциации нередко зависели от вкладов богатого покровителя или покровителей, поскольку крестьянские члены не всегда могли выполнить свои финансовые обязательства187. Привлечение местного дворянства, купцов или городских покровителей в малые братства обычно осуществлялось приходскими священниками, которые также призывали членов поддерживать социальные услуги, аналогичные тем, которые предоставляются священнической сетью. Из 159 братств, зафиксированных в отчете Папкова за 1893 год, 78 утверждали, что занимаются той или иной благотворительной деятельностью188. Таким образом, пастыри влияли на религиозные объединения своей работой внутри братств, облегчая сотрудничество поперек сословных границ и содействуя социальной поддержке как совместной религиозной деятельности.

Победоносцев

Бомба террористов, убившая Александра II в 1881 году, внезапно положила конец эпохе реформ в России и привела к власти новую царскую администрацию, которая с глубоким подозрением относилась к свободным ассоциациям, рассматривая их как посягательство на уникальную российскую связь между самодержцем и народом189. Важной фигурой в «контрреформаторской» администрации Александра III и Николая II был Константин Победоносцев, который начал свой 25-летний срок пребывания на посту обер-прокурора Святейшего синода в 1880 году. Победоносцев был личным наставником обоих последних российских императоров, а его идеологическое влияние на их правление побудило современников называть его «серым кардиналом» и «русским Торквемадой»190. И хотя роль Победоносцева в формировании государственной политики, возможно, преувеличена, нет никаких сомнений в том, что он обладал бо́льшим влиянием на церковное управление, чем любой предыдущий обер-прокурор. Этот государственный бюрократ стал выдающейся фигурой в церковной сфере и существенно повлиял на ход истории русского православия.

Победоносцев по-своему актуализировал должность обер-прокурора. И ранее предполагалось, что ее носитель должен заниматься государственным надзором за церковной иерархией, но Победоносцев использовал свой статус для продвижения своего видения православия как жизненно важного связующего звена между царем и народом. Его непосредственный предшественник и новый министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой жаловался, что «Победоносцев – делегат попов, или, правильнее, монахов перед правительством, а не правительства у духовной власти. Не так определяется власть синодального обер-прокурора в Духовном регламенте»191. Победоносцеву удалось навязать населению новые религиозные законы для повышения престижа церкви. В 1881 году были запрещены театральные постановки во время Великого поста. В 1885 году продажа алкоголя возле церквей и монастырей стала незаконной. После 1893 года фабриканты больше не могли требовать от своих служащих работы во время религиозных праздников или по воскресеньям192. Презираемый либералами и диссидентами как реакционер, Победоносцев придал большой импульс пастырскому движению, поощряя участие приходского духовенства в жизни общества через образовательную и гуманитарную деятельность. Поощрение такой деятельности было обусловлено не камералистской идеологией некоторых его предшественников, а убеждением, что церковь должна играть центральную роль в социальной жизни православного населения. В своем эссе «Церковь и государство», опубликованном в 1901 году, Победоносцев осудил отделенность религии от жизни общества: «С которых пор положено, что церковь существует для того, чтобы образовывать аскетов, наполнять монастыри и выказывать в храмах поэзию своих обрядов и процессий? Нет, все это лишь малая часть той деятельности, которую церковь ставит себе целью… На нее возложено внушить народу уважение к закону и к властям, внушить власти уважение к свободе человеческой, а говорят, что ей нет дела до общества!»193 Обер-прокурор рассматривал пастырскую деятельность духовенства как силу для поддержания социального согласия и политической стабильности.

Победоносцев считал, что православная общественная активность должна вдохновляться и направляться церковными и государственными властями. Братства вполне этому соответствовали по причине широкого участия епископов и государственных чиновников во многих из них. Победоносцев поощрял их работу и предоставлял свой дом Санкт-Петербургскому братству Пресвятой Богородицы194. Однако самоорганизующиеся местные инициативы он рассматривал как продукты чуждой идеологии, заимствованной из Европы и вредящей органическому единству российского общества. Это делало сеть объединений приходского духовенства несовместимой с видением Победоносцева: «Система „свободной церкви в свободном государстве“ основана покуда на отвлеченных началах, теоретически; в основание ее положено не начало веры, а начало религиозного индифферентизма, или равнодушия к вере… В отвлеченном построении этой системы, составляющей плод новейшего рационализма, церковь представляется тоже отвлеченно построенным политическим учреждением с известною целью или частным обществом, для известной цели устроенным, подобно другим, признанным в государстве, корпорациям»195. Таким образом, пребывание Победоносцева в должности обер-прокурора будет отмечено одновременно поощрением пастырской активности и подавлением местной автономии и инициативы.

С самого начала своего пребывания на посту обер-прокурора Победоносцев добивался ограничения свободы объединений в среде приходского духовенства. В 1880 году ему удалось убедить царя-реформатора Александра II отменить выборы благочинных духовенством, которые в той или иной форме проводились примерно в половине епархий империи196. В ходе пересмотра семинарского устава в 1884 году он добился упразднения съездов духовенства ниже епархиального уровня и подтверждения официального ограничения обсуждаемых на епархиальных съездах тем финансовыми вопросами197. Теперь все совместные инициативы приходского духовенства должны были проходить через епархиальное управление, якобы под архипастырским руководством епископа, но на самом деле под надзором канцелярских чиновников. Именно в этих обстоятельствах приходское духовенство столкнулось с одной из гуманитарных катастроф России XIX века.

Кампания помощи голодающим

Осенью и зимой 1891 года засуха в сочетании с серией сильных морозов привела к массовому неурожаю летом 1892 года в 17 губерниях Европейской России. Небольшой урожай 1891 года имел следствием рост цен на хлеб и снижение заработной платы сельских работников, что усугубило и без того отчаянное положение пострадавшего населения численностью около 6 миллионов человек198. Вскоре к голоду добавились эпидемии тифа и холеры, что привело к гибели примерно 400 000 человек к концу 1892 года199. В своем исследовании Ричард Роббинс документирует отчаянные попытки центрального правительства справиться с голодом. Оспаривая тезис о бессердечном и самодовольном режиме, представленный в советской историографии, Роббинс утверждает, что работа центрального правительства по оказанию помощи предотвратила массовый голод и экономический коллапс200. С его точки зрения, причиной столь значительного числа погибших стало отсутствие в империи инфраструктуры, которая позволяла бы правительству выявлять наиболее нуждающиеся общины и снабжать их необходимым количеством зерна. Земская сеть каждой губернии проникала в сельскую местность только до уезда, а правительственные агенты, такие как полиция и сборщики налогов, не имели постоянного присутствия на селе201. Как и ранее, государство призвало духовенство восполнить недостаточно развитую бюрократическую систему, выявляя пострадавшие общины, проверяя честность заявок на помощь и распространяя информацию о гигиенических практиках для ограничения распространения холеры202. Достаточно развитые к 1891 году сети духовенства позволили тогда организовать активную кампанию по оказанию гуманитарной помощи. Ее успех будет иметь долгосрочные последствия для социальной миссии церкви и для влияния приходского духовенства на эту миссию.

Если использование священнических сетей взаимопомощи для облегчения пастырской работы в предыдущие десятилетия только начиналось, то во время голода 1891–1892 годов оно стало систематическим. Хотя братства и участвовали в организации помощи голодающим, их роль была несравнимой с ролью собственных социальных сетей духовенства203. Они начали действовать с самого начала кризиса, ведь духовенство, проживающее в пострадавших местностях, голодало вместе с крестьянами. Победоносцев так описал ситуацию в своем ежегодном докладе императору:

Неурожай этот не мог не отразиться и на материальном состоянии сельского духовенства преимущественно; особенно положение низших членов причтов, из многосемейных и занимающих бедные приходы, было поистине тяжкое. Еще в самом начале печальных последствий неурожая духовенство почувствовало себя в большом затруднении, но когда затем бедствие достигло полных размеров, положение большей части сельских причтов сделалось даже безвыходным. При крайнем поголовном обеднении населения причтовые доходы, т. е. доброхотные вознаграждения от прихожан за церковные требоисправления, которые и в прежние годы не были велики, в одних местах сократились до самых ничтожных размеров, а в других прекратились окончательно… Оставшись на одном только казенном жалованье, получаемом причтами не везде и не всеми членами причтов, и скоро истощив без остатка все прежние запасы и сбережения свои, весьма многие сельские священноцерковнослужители, чтобы буквально не умереть с голода, поставлены были в необходимость распродавать за бесценок свой домашний скот и другое свое последнее имущество204.

Этот отчет иллюстрирует как степень, в которой приходское духовенство зависело от поддержки своих прихожан, так и неспособность центральной церковной и государственной власти заменить эту поддержку. Синод ассигновал 2500 рублей на помощь голодающему духовенству, а Победоносцев лично пожертвовал 1000 рублей особо пострадавшему духовенству Казани205. Однако именно попечительства над бедным духовенством предотвратили катастрофу, эффективно распределив эти средства и собирая еще больше средств во время кризиса. Победоносцев понял, что духовенство может использовать свою инфраструктуру для помощи голодающему населению в целом. Это нашло выражение в инструкции Синода духовным консисториям: «Удовлетворение просьб духовенства производится по тому же расчету, как и удовлетворение просьб прихожан и в том же роде, т. е. посредством выдачи через попечительства лицам духовного звания»206. Таким образом, сети духовенства были официально привлечены к участию в общей помощи голодающим.

Духовным консисториям было поручено организовать свою работу по оказанию помощи строго по иерархической схеме, в соответствии с глубоким неприятием режимом независимых объединений. Первый указ Синода о помощи голодающим вышел 21 августа 1891 года. Он предписывал приходскому духовенству начать делать сборы на помощь голодающим за каждым богослужением. Необходимо было вести строгий учет этих пожертвований. Те священники, которые окормляли приходы, пострадавшие от голода, должны были принимать просьбы о помощи и выявлять жертв голода, например сирот, которые не могли обратиться за помощью самостоятельно. Для контроля за процессом указ предписывал каждому епископу также организовать и возглавить епархиальный комитет, состоящий из священнослужителей и мирян. Большая Московская епархия была разделена между двумя комитетами, каждый из которых возглавлял викарный епископ207. Инициатива сбора средств должна была перейти от центрального комитета к приходам. Прихожане сдавали свои пожертвования священникам. Благочинные собирали деньги с приходов в границах своего округа, а затем передавали в распоряжение епархиальных комитетов помощи под надзором епископов. Из епархий, не затронутых голодом, таких как Тверская и Московская, эти пожертвования передавались комитетам голодающих епархий. Тем не менее фактическое распределение средств в пострадавших епархиях часто осуществлялось попечительством о бедных духовного звания, которое теперь действовало как общая организация по оказанию помощи. Более того, синодальное постановление допускало, что «в случаях особой надобности» и в уездных центрах могут быть организованы временные комитеты из приходского духовенства и приходских старост для сбора и распределения пожертвований208. Таким образом, с самого начала кампании приходское духовенство восстановило в некоторой степени свою местную автономию, вопреки официальной роли простых исполнителей воли архиерея.

Обеспечив синодальной иерархии суверенитет над церковной кампанией по оказанию помощи голодающим, Победоносцев также освободил духовенство от надзора со стороны государственной бюрократии. Эта независимость позволила духовенству организовать свою кампанию с большей эффективностью, чем земская сеть. Губернским земствам всегда было запрещено сотрудничать с коллегами за пределами губерний, а это означало, что во время голода они были вынуждены общаться через губернаторов. Это могло затруднить процесс получения и распределения помощи голодающим, особенно если губернатор отказывался сотрудничать. Например, вятский губернатор наложил запрет на вывоз зерна из своей губернии якобы для предотвращения спекуляций и тем самым лишил Вятское земство возможности направлять помощь голодающим губерниям209. Епархиальным же комитетам было разрешено общение друг с другом напрямую. В декабре 1891 года комитет голодающей Рязанской епархии направил 4000 рублей, собранных собственными силами, в Тверской комитет, который на эти деньги закупил зерно у менее страдающих крестьян своей епархии; затем Тверской комитет отправил закупленное обратно в Рязанский комитет для раздачи голодающему населению210. Некоторые епархиальные комитеты воспользовались разрешением Синода создавать «в особых случаях» уездные комитеты для того, чтобы активизировать свои внутренние коммуникации. Такие комитеты создавались по всей епархии и обычно возглавлялись иереем или протоиереем. Обычно они состояли из десяти–двадцати членов, большинство из которых были приходскими священниками, к которым присоединялись монашествующие священнослужители, местные чиновники и купцы-филантропы. В Москве и Твери были созданы комитеты, на которые была возложена обязанность координировать работу по сбору средств во всех благочиниях, а также организовывать хранение и отправку зерна, собранного или закупленного в пределах уезда. Им также было разрешено создавать сборные пункты на вокзалах и вдоль дорог211. Напротив, 1 сентября 1892 года Министерство внутренних дел постановило, что частные лица не могут организовывать никакие благотворительные сборы без разрешения губернатора, который должен был определять параметры членства и деятельности любой такой организации212. «Духовная команда» защищала непрерывную сеть связей от прихода до межъепархиального уровня.

Даже в контексте синодального управления сама кампания не представляла собой строго вертикально организованный процесс, описанный в указе Синода 1891 года. Усилия церкви по оказанию помощи включали в себя перемещение больших сумм денег и запасов зерна на большие расстояния и из разных рук, и это осуществлялось не только под надзором епископов и их епархиальных комитетов. Действительно, логистическую работу по хранению и транспортировке ресурсов выполняли «временные» уездные комитеты, а не епархиальные власти. Более того, архивные записи в Твери свидетельствуют о том, что нарушения выявлялись и устранялись на уездном уровне, а не епархиальными надзирателями. Так, 10 марта 1892 года комитет Новоторжского уезда сообщил Тверскому епархиальному комитету, что в январском отчете епархиального комитета завышены их вклады ржи, муки и сухарей. В другом письме, от 27 марта, епархиальному комитету был представлен подробный отчет о фактическом вкладе уездного комитета с момента его создания213. В ином случае, в ноябре 1891 года, Бежецкий уездный комитет обратил внимание епархиального комитета на противоречивые отчеты об их последней партии хлеба: один утверждает, что его отправили в Пензу, а другой – что в Воронеж214. Культура подотчетности приходского духовенства, развивавшаяся посредством все более сложной сети взаимопомощи, теперь распространилась и на крупномасштабные благотворительные акции. Возможно, именно из‑за такого усердия духовенства в архивах и московской, и тверской консисторий нет свидетельств того рода махинаций и хищений средств помощи голодающим, которые имели место в земствах215.

Еще более важным для успеха церковной кампании помощи была готовность приходских священнослужителей оказать помощь голодающим за счет собственных средств. Несмотря на строгий контроль за всей благотворительной деятельностью, предусмотренный постановлением Синода, церковные власти не могли принудить к участию приходское духовенство. Бо́льшая часть пожертвований церкви на помощь голодающим поступала из того же источника, который обеспечивал средства к существованию приходского духовенства, – от щедрых прихожан-крестьян. Этот источник мог пересохнуть, о чем свидетельствует объяснение одного священника своему благочинному относительно недостаточного вклада его прихода в оказание помощи в мае 1892 года: «Имею честь объяснить Вашему Высокоблагословению, что мною было приказано Церковному Старосте взять кружку на голодающих при совершении молебнов по домам прихожан в праздник Пасхи… Но как издавна принято в этот самый праздник получать с крестьян сбор на жалованье сторожам и просвирницам, за дрова и проч., то ввиду сих сборов никто из крестьян этих трех селений, составляющих 2/3 прихода, не изъявил желания пожертвовать что-либо на голодающих»216. Отправляя пожертвования в уездный или епархиальный комитет, священник дополнительно делил средства своего прихода, которые уже были разделены между низшим духовенством, церковнослужителями и различными епархиальными учреждениями. У священников были все основания не выдвигать на первый план сбор помощи голодающим, особенно в таких епархиях, как Московская и Тверская, которые не пострадали напрямую от голода и лишь передавали средства на помощь жителям других мест. Комитеты оказывали давление на благочинных, которые, в свою очередь, заставляли священников собирать больше пожертвований. Однако, как объяснил другой священник, никакие пастырские увещевания не могли изменить местные условия, которые определяли, какой вклад могут внести прихожане:

Зная очень хорошо быт и условия жизни прихожан села Чижева, я и не рассчитывал на лучшие результаты сбора и ношения кружки по приходу. При своем малоземельи наши чижевские крестьяне, потребляя купленный хлеб почти круглый год, сами терпят страшную нужду в деньгах, хлебе и в корме для скота… При таковых обстоятельствах никакие пастырские внушения и советы, обращенные к своим злосчастным и голодающим прихожанам с целию со стороны последних пожертвований в пользу пострадавших от неурожая жителей Губерний, естественно не могут принять сердцем и встретить надлежащего христианского сочувствия217.

Епархиальное начальство имело мало информации о ресурсах, имеющихся в сельских приходах, за исключением количества прихожан, или «душ», закрепленных за каждой церковью. В случае кажущейся нехватки пожертвований церковные комитеты по оказанию помощи могли лишь потребовать объяснений. В свете этих обстоятельств примечательно, насколько большая помощь поступала от приходов. Например, благочиние, включавшее 16 приходов, в том числе приходы упомянутых выше священников, внесло с сентября 1891 по февраль 1892 года 396,87 рубля. Это была немалая жертва для сельского округа, который, как объяснил благочинный, сам только что пережил неурожай218. Более того, в сельских приходах священнослужители часто дополняли копеечные пожертвования своих прихожан пожертвованиями в размере от одного до пяти рублей из собственного кармана, о чем указано в ведомостях, собранных Новоторжским комитетом219. Пожертвования, собранные на приходском уровне, в дальнейшем пополнялись на уровне комитетов, которые привлекали вклады от монастырей, местных купцов, дворян и чиновников. Только за декабрь 1891 года, кроме пожертвований хлеба, 14 уездных комитетов и епархиальный комитет Тверской епархии собрали средств на сумму 12 711,75 рубля220. За предыдущий месяц, для сравнения, Министерство государственных имуществ выделило на помощь голодающим 10 655 рублей, а МВД – 272,121 рубля221.

Терпимость к фактической административной независимости священнических сетей вплоть до официального прекращения оказания помощи голодающим, по-видимому, отражала молчаливое признание государством ценного вклада церкви в общие усилия. 17 ноября 1891 года император объявил об образовании Особого комитета под председательством своего сына, будущего Николая II, который должен был объединить различные организации, созданные для разрешения кризиса. Официально этот шаг был направлен на улучшение координации сбора и доставки помощи, а также на введение более широкого надзора для предотвращения расточительства и воровства222. По словам Роббинса, Особый комитет должен был создать филиалы в каждой провинции, чтобы заменить отдельные комитеты, организованные губернаторами, Красный Крест, а также, несмотря на протесты Победоносцева, духовенство. Аналогичное слияние должно было быть проведено на уездном уровне223. Фактически же, по крайней мере в Москве и Твери, сети поддержки духовенства остались в основном нетронутыми. Уездные комитеты продолжали свою работу в прежнем режиме. Они передавали собранное епархиальному комитету. Они продолжали организовывать и финансировать доставку хлебных пожертвований речным и железнодорожным транспортом в епархиальные центры224. Единственная разница заключалась в том, что епархиальные комитеты теперь передавали собранные средства филиалу Особого комитета и прекратили свое прямое сотрудничество с другими епархиями225. Степень, в которой Особый комитет мог присвоить себе усилия церкви по доставке помощи в голодающие губернии, должна быть оценена отдельно на основе местных данных. Тем не менее Роббинс отмечает, что приходское духовенство продолжало играть роль в приеме заявок на помощь и выявлении наиболее нуждающихся общин в голодающих провинциях226.

Духовенство продолжало свою работу до 18 июля 1892 года, когда Синод приказал всем комитетам прекратить сборы, передать все оставшиеся средства и документы епархиальному управлению и распуститься227. С начала своей деятельности и до этого момента Тверской комитет собрал в общей сложности 69 167,32 рубля, а также 16 449 пудов и 32 фунта (около 297 тонн) зерна228. Два главных комитета из гораздо более крупной и богатой Московской епархии сообщили о совокупном пожертвовании к концу июля в размере 150 119,08 рубля и 138 551,15 рубля соответственно229. Часть этих сумм и также тех, что были собраны другими епархиальными комитетами после декабря 1891 года, была включена в 2,5 миллиона рублей, полученные Особым комитетом от различных учреждений. Это была небольшая часть от общей суммы в 13 миллионов рублей, собранных Особым комитетом, основная часть которой, как сообщает Роббинс, поступила из доходов от двух благотворительных лотерей230. Масштаб денежного вклада церкви, конечно, не отражает ни ценную логистическую поддержку, которую оказало духовенство, ни открытую кампанией возможность свободной ассоциации мирян. Хотя количественный вклад сельских прихожан был невелик по сравнению с вкладом городских центров, их участие в кампании по оказанию помощи продемонстрировало возможность широкого добровольного сотрудничества отдаленных российских общин в интересах самопомощи и восстановления после катастрофы. Это стало значительным событием как для церкви, так и для зарождающегося гражданского общества России.

Заключение

Кампания по оказанию помощи голодающим изменила положение церкви в позднеимперской России. Как и предполагал Победоносцев, вклад церкви в помощь голодающим увеличил ее социальное присутствие и вернул ей статус хранителя всеобщего благополучия. Однако Победоносцев не намеревался и не ожидал, что кампания обнаружит незаменимость социальных сетей приходского духовенства для задач, выполнять которые он призывал церковь. В своем докладе императору 1893 года о кампании помощи голодающим Победоносцев признавал, что епархиальные съезды духовенства, которые он не одобрял, созывались по необходимости, чтобы представители приходского духовенства могли договориться об использовании своих пенсионных фондов для помощи голодающим231. Право приходского духовенства созывать окружные съезды было официально восстановлено в 1896 году232. Вклад сетей взаимопомощи духовенства в кампанию продемонстрировал полезность священнических ассоциаций для способности церкви влиять на общество. Последующие кризисы приведут к дальнейшим уступкам свободе объединений духовенства в ближайшие годы.

Социальные сети приходского духовенства не обеспечивали финансовой независимости от мирян, как того требовал Беллюстин, но давали ему иной вид власти над общей религиозной жизнью православного населения. Ассоциации, созданные приходским духовенством для решения собственных экономических проблем, превратились в основу церковного объединения всех сословий. Они обеспечивали поддержку государственного социального обеспечения, руководство братствами и доверие к частным пожертвованиям на благотворительные цели. Эта постепенная трансформация была достигнута благодаря коллективной готовности приходского духовенства выполнить добровольно и безвозмездно работу по передаче ресурсов их собственных общин обратно крестьянству. Отчасти здесь можно усмотреть практические мотивы. Помогая мирянам, пастыри сохраняли социальную основу для собственного экономического обеспечения и автономии своих объединений. Однако масштаб участия духовенства в гуманитарной помощи в 1891–1892 годах предполагает более широкую мотивацию. Включив в пастырскую работу среди мирян практики духовного сословия по объединению для решения задач за пределами собственной общины, «новый тип пастыря» изменил практику православия в Российской империи.

В рассказе «Кошмар» Антон Чехов описывает молодого приходского священника о. Якова глазами члена сельского земского управления Кунина, согласившегося сотрудничать со священником в деле создания приходской школы. Кунина сначала раздражает убогий вид и робкое поведение о. Якова, пока он не осознает степень бедности священника. Отец Яков признаётся Кунину, что он и его семья страдают от голода, поскольку бо́льшую часть своего скудного дохода он отдает другим людям.

Я получаю в год с прихода сто пятьдесят рублей, и все… удивляются, куда я эти деньги деваю… Но я вам всё по совести объясню… Сорок рублей в год я за брата Петра в духовное училище взношу. А ведь, кроме того, я должен выдавать отцу Авраамию, по крайней мере, хоть по три рубля в месяц! Отцу Авраамию, что до меня в Синькове священником был… Куда ему деваться? Кто его кормить станет? Хоть он и стар, но ведь ему и угол, и хлеба, и одежду надо! Не могу я допустить, чтоб он, при своем сане, пошел милостыню просить! Я знаю, попроси я, поклонись, и всякий поможет, но… не могу! Совестно мне! Как я стану у мужиков просить?.. Какая рука подымется просить у нищего?233

Открытие Куниным масштабов сельской бедности, о которых он наивно не подозревал, является его «кошмаром». В рассказе Чехова изображено неловкое напряжение, царившее в сельских приходах между духовным сословием и прихожанами-крестьянами, которых просили поддержать священнослужителей. Стыд о. Якова выражает осознание духовенством бремени, которое их сети взаимопомощи возложили на православных мирян. По мере расширения и усложнения сетей духовенства осознание своего долга перед прихожанами побуждало приходских священников дать мирянам воспользоваться ресурсами и общественными преимуществами, которые предоставляли эти сети.

Растущая организационная автономия приходского духовенства способствовала более широкому участию мирян в расширяющейся сети ассоциаций. Это также предоставило духовенству выбор: использовать свои коллективные ресурсы на благо своего сословия или распространить свои социальные сети на другие сообщества. Эта дилемма стояла не только перед приходским духовенством. К середине XIX века члены среднего городского сословия (мещанства) создали свои собственные благотворительные ассоциации, чтобы справиться с бедностью в растущих, индустриализирующихся городских центрах. Но эти ассоциации берегли ресурсы для нуждающихся членов своего сословия, иногда – для представителей определенной профессии234. Государство укрепило социальные барьеры, запретив создавать объединения поперек сословных границ. Например, промышленные рабочие крестьянского сословия были изолированы от остального городского населения, что не позволяло их цеховым организациям и обществам взаимопомощи сотрудничать с другими городскими объединениями235. Бо́льшая часть исследователей этого периода определила сословную изоляцию как в конечном итоге непреодолимое препятствие на пути к инклюзивному гражданскому обществу. Эта изоляция развивающихся сообществ имперской России, как утверждается, трансформировала их жизненные силы в насильственный радикализм236. Пастырское движение представляет собой контрпример этому нарративу. Столкнувшись в 1905 году с многочисленными кризисами войны, революции и голода, приходское духовенство не отступило в оборонительную сословную изоляцию. Сети духовенства Московской, Тверской и других епархий добровольно и самостоятельно оказывали помощь другим сообществам.

Постепенная трансформация приходского духовенства из служилого сословия в самостоятельное пастырское во многом обязана пребыванию на посту обер-прокурора Константина Победоносцева. Под его влиянием и Синод, и правительство неоднократно призывали приходское духовенство как вспомогательных государственных служащих и литургических функционеров непосредственно заниматься решением социальных проблем. В 1900 году, например, был издан императорский указ о «беспрепятственном допущении православных приходских священников в находящиеся в их приходах промышленные заведения для пастырских миссионерских бесед с рабочими» в надежде, что их пастырское влияние воспрепятствует распространению социализма237. Им также было предписано бороться с алкоголизмом, неграмотностью и бедностью238. Однако идея обер-прокурора о более активном пастырстве оказалась несовместимой с ограничениями, которые он накладывал на корпоративные организации духовенства. Непредвиденным последствием поддержки со стороны Победоносцева пастырского активизма стало постепенное усиление организационной автономии духовенства, которая росла в течение десятилетия после кампании по оказанию помощи голодающим с одобрения большинства епархиальных архиереев. Как и опасался Победоносцев, эта корпоративная автономия породила чувство коллективного достоинства и осознание права на свободу объединений. Однако священническая гордость и самоутверждение не привели к социальной атомизации, которую Победоносцев связывал с иностранной модой на демократическую организацию. Напротив, приходское духовенство продолжало продвигать и заново изобретать социальную миссию церкви. Когда Россию окутал хаос 1905 года, а победоносцевский режим надзора и регулирования испарился, приходское духовенство организовало многочисленные децентрализованные кампании по оказанию гуманитарной помощи.

Расширение священнических сетей

Архивные материалы Московской и Тверской епархий начала XX века свидетельствуют о гораздо большем количестве случаев участия мирян в объединениях и учреждениях, организованных приходским духовенством, чем в предшествующие десятилетия. По большей части это сотрудничество происходило в контексте растущего движения православных братств. Например, согласно отчету одного братства из города Соколова в 1899 году, в его центральный комитет входили 7 священнослужителей и 13 мирян. Это объединение было организовано вокруг школы для девочек, и оно оказывало материальную поддержку религиозному обучению и благотворительную помощь бедным ученицам и учителям239. Образование было наиболее распространенным направлением сотрудничества духовенства, но объединение было возможно вокруг множества инициатив. Одно братство, основанное в сельском тверском приходе в 1901 году, оказывало финансовую поддержку местной больнице и обществу пожарных240. Помимо растущего участия в братствах, многие православные миряне начали пользоваться учреждениями взаимопомощи духовенства, что стало возможно благодаря их пастырям. В некрологе одному московскому священнику в 1903 году, например, упоминается, что он организовал приют как для престарелых служителей церкви, так и вообще для бедняков241. Распространение священнических сетей на мирян зависело как от организационной инициативы самого духовенства, так и от готовности мирян поддерживать эти сети финансово. Необходимость последнего, несомненно, служила важным мотивом для первого. Однако другой причиной активности такого рода активности стало изменение восприятия священниками своего сана: пастырское служение все чаще мыслилось как форма социального лидерства.

Участие мирян в ассоциациях духовенства было вызвано верой в надежность такого рода учреждений как каналов благотворительной помощи, чему способствовала кампания по оказанию помощи голодающим. Поскольку с ростом городских центров население стало более мобильным, это участие вышло как за сословные, так и за географические границы. Причем не только дворяне и купцы доверяли духовенству свои благотворительные пожертвования в пользу низших сословий. Крестьянство и горожане также начали использовать сети духовенства для участия в благотворительной деятельности за пределами своих собственных сообществ. Духовенство помогало группам и отдельным лицам отправлять пожертвования из городских центров в сельские приходы и даже в другие губернии. Примером может служить пожертвование от двух бывших крестьян, ставших московскими мещанами, в пользу своего старого прихода в Тверской губернии.

На пользу и спасение душ ближних наших, наипаче неимущих и нуждающихся, мы решили пожертвовать в приход церкви в честь Казанской иконы Божией Матери, что в Красном Селе, Калязинского уезда, Тверской губернии, где прежде мы были прихожанами, одно свидетельство Государственной 4% Ренты за № 2731/серия 84 по нарицательной цене в одну тысячу (1000) рублей… Мы усердно просим Тверскую Духовную Консисторию исполнить нижеследующую нашу волю… Проценты по купонам должны идти на вспомоществование беднейшим прихожанам сей церкви, преимущественно больным и старым женщинам, неспособным работать, и вдовам с малолетними детьми, также пострадавшим от некого-либо несчастия или стихийного бедствия: пожара, наводнения и пр. Выдачей пособия должен ведать местный церковный совет, особенно в лице священника и старосты242.

Письмо свидетельствует о доверии доноров к честности и компетентности духовенства в управлении их даром. Это доверие было вызвано надежным надзором духовенства над такими пожертвованиями. В 1902 году, например, в Тверскую консисторию поступила жалоба на приют для престарелых женщин, основанный прихожанином в городе Старице в 1890 году. В жалобе утверждалось, что священник, управлявший приютом, пренебрегал семью его жильцами и, что более важно, отказался передать средства приюта семье основателя, членом которой был автор жалобы. В результате приют дважды посетили священники, которые не обнаружили никаких признаков пренебрежения. Местный священник и его жена продолжали содержать приют, закупая припасы, храня их и готовя трехразовое питание для его обитателей243. Как готовность пастырей оказывать социальные услуги за небольшую компенсацию или вообще без нее, так и бдительность в отношении коррупции были необходимы для привлечения мирян к участию в расширении священнической сети.

По мере того как эта сеть росла, приходское духовенство воспринимало синодальную администрацию Победоносцева как все более репрессивную. В предыдущей главе мы говорили, что синодальная система обеспечивала пастырству защиту (можно использовать современный русский термин «крыша») от светской бюрократии. Однако у Синода была своя светская бюрократия, которая связывала церковное управление с имперским государством. Приведенные выше примеры иллюстрируют потенциальные выгоды церковной бюрократии. Консистория могла осуществлять надзор за благотворительной деятельностью, принимать жалобы на неправомерные действия пастырей и проводить расследования, и все это повышало авторитет приходского духовенства в глазах мирян. Однако строгое подчинение всех пастырских инициатив надзору консисторских, действовавших от имени обладавшего апостольской властью епископа, по большей части затрудняло работу духовенства. В качестве примера можно привести братство Марии Магдалины в городе Рузе, обратившееся в Московскую консисторию за разрешением на приобретение здания для приходской школы, располагавшейся тогда в ветхом здании. Просьба была отклонена на том основании, что право собственности не было включено в устав братства. Далее было подано еще одно заявление о внесении изменений в устав. Дело заняло почти два года244. Политика Победоносцева по ограничению любого неконтролируемого сотрудничества среди священнослужителей еще больше снизила эффективность их сетей. В сентябре 1892 года делегаты Московского епархиального съезда жаловались своему епископу, митрополиту Леонтию (Лебединскому), на то, что они недостаточно осведомлены о финансовых нуждах церковных школ по всей епархии из‑за отмены в 1884 году окружных съездов. Митрополит тем не менее отклонил просьбу делегатов о проведении таких собраний, ответив, что письменных отчетов со стороны администрации школ достаточно245. Восстановление самим Победоносцевым окружных съездов в 1896 году было равносильно молчаливому признанию местной инициативы как необходимой для реализации его собственного видения церкви в качестве заметной общественной силы.

Частичное восстановление свободы объединений духовенства эпохи реформ было явно связано с достижениями священнических сетей в начале XX века. Окружные съезды не только способствовали принятию более обоснованных решений епархиальными съездами, но и позволяли приходскому духовенству формировать новые объединения на уровне школьного округа. В июле 1905 года в журнале «Церковный вестник», издаваемом Санкт-Петербургской духовной академией, сообщалось об организации местными съездами обществ взаимопомощи, приютов и благотворительных организаций по всей империи246. Окружные съезды представляли на епархиальном уровне отчеты о создании различных местных обществ, например страховых кооперативов247. Собрания духовенства на всех уровнях продолжали организовывать кооперативные учреждения для всех сословий, включая приюты для престарелых, благотворительные фонды, приходские школы и библиотеки248. Эта деятельность изменила восприятие духовенством их собственного социального статуса. Если тверской священник И. С. Беллюстин полвека назад говорил о желании большинства духовенства, чтобы правительство обеспечило им пастырский авторитет путем вознаграждения за служение государству, то приходское духовенство начала XX века призывало к свободе самопомощи. Типичным примером такого отношения является письмо приходского священника от 1907 года митрополиту Московскому Владимиру (Богоявленскому). Священник утверждал, что из‑за нехватки финансирования школ епархии необходим созыв епархиального съезда. «Непреложна та истина, что если мы сами не будем изыскивать средства на вопиющую нашу учебную нужду, то нам их никто не даст»249. Это новое понимание приходского духовенства и его работы разделялось многими из монашеской иерархии.

К началу XX века большинство архиереев воспринимали епархиальные съезды и другие объединения духовенства как эффективные институты церковного управления. Многие иерархи использовали свою личную власть в пределах своих епархий, чтобы возложить на епархиальные съезды более широкий круг обязанностей, чем финансовые вопросы, которыми они были ограничены синодальным указом. Некоторые даже наделили съезды формальными полномочиями. Епископ Владивостокский институционализировал съезды как «соучастника епархиального начальства в осуществлении всех принципов, на которых должна строиться жизнь духовенства и прихода… Ввиду своего значительного положения решения епархиального съезда после утверждения епархиальным начальством приобретают правовой статус для всей епархии»250. Другие же иерархи усматривали в епархиальных съездах вызов собственной апостольской власти и регулярно препятствовали их деятельности, чтобы «поставить съезды на их место»251. Эти епископы запрещали собраниям брать на себя обязанности, которые не были конкретно возложены на них в уставе семинарии. Приходское духовенство Вятки было настолько разочаровано подавлением епископом их съездов, что в 1907 году отправило делегацию в Санкт-Петербург с просьбой к Синоду утвердить их право собраться и отменить решение своего епископа252. Хотя эта акция, конечно, не увенчалась успехом, она отражает растущее осознание приходским духовенством своего права на собрания и сотрудничество как важнейшего компонента их пастырского статуса.

Руководство общиной через добровольные объединения стало признаваться во всей церкви как неотъемлемая составляющая пастырской деятельности, а не просто удобный метод епархиального управления, как считал Победоносцев. Первое возрождение «пастырских собраний» произошло в столице под эгидой Общества распространения религиозно-нравственного просвещения – организации, основанной в Санкт-Петербурге в 1881 году для помощи духовенству города в конкуренции с протестантским миссионером Гранвилем Вальдегрейвом, третьим бароном Редстоком, и его последователями, которые действовали среди образованных классов столицы. Общество спонсировало лекции, собрания и благотворительные инициативы, подобные тем, которые организовывали «пашковцы» – от имени Василия Пашкова, одного из протестантских лидеров. В 1895 году митрополит Палладий (Раев) успешно ходатайствовал перед Синодом об изменении устава Общества, чтобы его членам было специально разрешено проводить конференции для всего духовенства города. В сферу обсуждения на этих конференциях входило общее состояние религиозной морали среди прихожан, социальные проблемы, влияющие на эту мораль, сектантские религиозные движения и пастырские меры, которые необходимо принять в ответ на этот вызов253. Хотя петербургские конференции стали важным прецедентом официального признания пастырских собраний, они были ограничены городским духовенством столицы. Дальнейшее возрождение этой практики произошло по инициативе митрополита Киевского Флавиана (Городецкого), который в сентябре 1903 года созвал пастырское собрание для всего духовенства своего епархиального центра. Затем он разработал регламенты для последующих собраний, что предполагало, что они будут проводиться с участием всего духовенства епархии. После ободрительной статьи митрополита в киевской епархиальной прессе собрания стали проводить в благочиннических округах по всей епархии254. В своем заявлении о начале пастырских собраний Флавиан определил совместную пастырскую работу как форму взаимопомощи духовенства.

Пастырская практика предъявляет теперь такие требования, дать ответ на которые не всякий пастырь может, какою бы энергиею, силами, знаниями он ни обладал. Борьба, например, с сектантством – не требует ли дружного сотрудничества пастырей? Выработка общих мер для более успешного и благотворного влияния на пасомых – не требует ли обсуждения и братского согласия пастырей? Забота о бедных, больных, попечение о материальной и духовной сторонах жизни их – не говорят ли о пользе и необходимости братского обмена мыслями, взглядами и опытом пастырей? Но если где приложима и уместна пастырская взаимопомощь, так это в деле просвещения светом Христовой веры народной массы всех ее классов255.

Слова Флавиана связали практику взаимопомощи духовного сословия с религиозным долгом пастырского служения. Политические потрясения следующих лет лишь укрепят это восприятие пастырской работы как дела всей церкви.

Бюрократическая непримиримость Победоносцева в конечном итоге спровоцировала временный союз приходского духовенства, монашеской иерархии и даже членов либерального общества в пользу большей независимости церкви от государства. В 1901 году в православном журнале «Вера и разум» появилась статья «бывшего священнослужителя», который заявил, что церковь была подчинена Российскому государству со времени реформ Петра I. Этот журнал находился под надзором и цензурой епископа Харьковского Амвросия (Ключарева), и публикация статьи была равносильна декларации инакомыслия с его стороны256. Другие издания, курируемые иерархией и духовными академиями, начали ослаблять цензуру в отношении критики синодальной системы, и в последующие годы имели место все более смелые разоблачения церковной бюрократии и самого Победоносцева в весьма обширной к тому моменту церковной прессе257. Епархиальные периодические издания открыто критиковали посягательства на независимость как черного, так и белого духовенства, включая перевод архиереев между епархиями и цензуру проповедей священников258. В начале 1905 года в Петербурге состоялось пастырское собрание для выработки предложения о созыве Всероссийского церковного собора, который мог бы осуществить церковную реформу независимо от государства. Эта «Группа 32 петербургских священников», как их стали называть, представила свое предложение митрополиту Антонию (Вадковскому), который разделял их мнение о том, что синодальная бюрократия препятствует церкви в ее пастырской миссии259. Антоний, в свою очередь, нашел союзника в лице графа Сергея Витте, тогдашнего председателя Совета министров, который в феврале внес в Совет предложение о церковной реформе. Победоносцев смог перенаправить эту дискуссию в Синод на том основании, что церковная реформа находилась вне юрисдикции Совета министров, то есть вне «светской сферы», несмотря на то что реформа была призвана освободить церковь от государственного контроля260. В июле 1905 года Победоносцев издал Циркуляр 3542 всем православным архиереям, испрашивая их мнения по поводу церковной реформы – в надежде, что они поддержат синодальную структуру, в которой они занимали привилегированное положение. К его удивлению, их ответы продемонстрировали почти единодушную поддержку реформы или демонтажа синодальной системы, возможно в пользу восстановления патриаршества261.

Победоносцев стал политической жертвой революции 1905 года, а синодальная система – нет. Война и беспорядки послужили предлогами для отсрочки предполагаемого собора, который состоялся только после падения режима Романовых в феврале 1917 года. Самым значительным структурным изменением, которое церковь пережила после 1905 года, было снятие ограничений на свободу ассоциаций приходского духовенства. Хотя епископы по-прежнему чувствовали опасность, которую собрания духовенства представляли их церковной власти, во многих ответах на Циркуляр 3542 епархиальные съезды признавались пастырскими институтами. Митрополит Московский Владимир, например, заявлял: «Что касается существа дел, подлежащих ведению съездов, то желательно расширить круг этих дел, не ограничивая его только одними хозяйственными и экономическими вопросами, но простирая заботу их на все пастырское делание»262. 18 ноября 1905 года Синод уполномочил всех приходских священников с одобрения архиерея проводить пастырские собрания на уровне благочиния, уезда и епархии и включать в эти собрания мирян. Он также разрешал священникам приглашать до 12 взрослых прихожан для формирования церковно-приходского совета ради содействия более тесному сотрудничеству между духовенством и мирянами. Постановление Синода предварялось следующим пояснением: «В тяжелые дни великой скорби, постигшей державу Российскую, когда колеблются отеческие предания и дерзновенно попираются закон и правда, является настоятельнейшая и неотложная нужда в теснейшем единении пастыря с паствой и в постоянном взаимообщении пастырей»263. После многих лет ограничений и регулирования Синод теперь призывал приходское духовенство расширять свои сети свободных объединений, чтобы осуществлять социальную миссию церкви в разгар Первой русской революции.

Годы кризиса и свободы

С 1905 и вплоть до 1908 года Российская империя пережила несколько кризисов, которые едва не привели к ее краху. Первое десятилетие правления Николая II было отмечено ростом политической напряженности, крестьянскими восстаниями, городскими забастовками и политическими убийствами. Взойдя на престол в 1894 году, он сразу отверг предложение группы тверских либералов о расширении роли земств в управлении Россией как «бессмысленные мечтания» (фраза, взятая у Победоносцева) и заявил о своей непоколебимой приверженности самодержавию264. Это выступление вместе с репрессивными мерами против местного самоуправления вызвало возмущение земских активистов, которые начали проводить в Москве неформальные собрания и нелегальные съезды с целью организации всенародного земского собрания265. Тем временем режим потерпел ряд сокрушительных поражений в войне с Японией 1904–1905 годов (которую, по мнению многих в России и мире, империя легко выиграла бы), что способствовало политическому неповиновению на многих фронтах. Катализатором открытого восстания послужила церковь. Отец Георгий Гапон, петербургский священник, организовавший терпимое властями рабочее объединение, 9 января 1905 года возглавил крестный ход к Зимнему дворцу с прошением к императору. Скромно и религиозно сформулированные призывы к политической свободе и правам трудящихся напрямую апеллировали к идеологии режима по формуле «Православие, Самодержавие, Народность»266. Это сделало последующую катастрофу еще более похожей на предательство монархией своего народа. Войска, развернутые для сдерживания участников марша, запаниковали и открыли огонь по толпе в различных точках шествия, в результате чего было ранено более 100 человек. Новости о резне, позже получившей название Кровавое воскресенье, быстро распространились, разжигая общественное возмущение и эскалацию городского, сельского, межэтнического, террористического и отчасти криминального насилия267. Наконец, острая нехватка продовольствия в сельской местности Центрально-Черноземного региона к весне 1906 года переросла в настоящий голод, обострив многогранный гуманитарный кризис268. Николаю II удалось сохранить свой трон только благодаря политическим уступкам, включая создание первого в России национального парламента и расширение религиозной свободы для конфессиональных меньшинств империи.

Приходскому духовенству кризис 1905 года принес как трудности, так и возможности. Насилие и нехватка продовольствия затронули всех служителей церкви, многие из которых могли обратиться за помощью только к священническим сетям. Более того, государство снова призвало духовенство направить свои собственные ресурсы на облегчение страданий населения, призревая раненых солдат и оказывая помощь голодающим крестьянам. Однако положение пастырей в синодальной системе существенно изменилось с 1891 года. Иерархи публично осудили о. Гапона сразу после его шествия к Зимнему дворцу269. В то же время наиболее активные епископы использовали нестабильность режима, чтобы поставить под вопрос власть синодальной бюрократии над церковью. Победоносцев назвал таких иерархов «гапонитами» за их настойчивое продвижение реформы, но в конце концов 19 октября 1905 года подал в отставку с поста обер-прокурора270. Официальное снятие ограничений на пастырские собрания произошло месяцем позже. Таким образом, в начале XX века священнические сети были гораздо менее подвержены централизованному управлению, чем в 1891 году. Поэтому реакция этих сетей на кризисы войны, революции и голода дает важное понимание пастырской миссии церкви в рядах приходского духовенства.

Война на Востоке

С момента внезапной бомбардировки Порт-Артура Японией 8 февраля 1904 года и до официальной сдачи премьер-министром Витте Ляодунского полуострова и половины острова Сахалин Японии в Портсмуте, штат Нью-Гэмпшир, 29 августа 1905 года Российская империя потеряла на войне около 125 000 человек271. Массовый поток раненых солдат с востока на запад по недавно построенной Транссибирской магистрали на протяжении всего конфликта создавал огромную нагрузку на инфраструктуру империи. В первый год войны правительство призвало церковь выполнять свою обычную функцию вспомогательной государственной службы. 29 апреля 1904 года Синод постановил, что все архиереи в Сибирском, Казанском, Московском и Санкт-Петербургском военных округах должны собирать внутри своих епархий сведения о наличии коек и медицинского персонала в церковных учреждениях и вокруг них на удобном расстоянии от областных центров для ухода за больными и ранеными солдатами, эвакуированными с Дальнего Востока272. При составлении этого указа Победоносцев исходил из просьбы военного министра Виктора Сахарова о предоставлении церковными учреждениями места для не очень тяжело раненных солдат, чтобы снизить нагрузку на больницы и использовать местные ресурсы. В письме Сахарова обер-прокурору говорилось, что «если призрение больных и раненых воинов в монастырях не будет отнесено на счет их благотворительности, то за содержание таких воинов они могут получить вознаграждение от казны»273. Как и в 1891 году, Победоносцев оказывал давление на архиереев, чтобы те поставили свои общины своих епархий на государственную службу. Однако обращение военного министра к пастырской благотворительности имплицитно признавало способность духовенства утаивать свои ресурсы. На самом деле священнические сети не проявляли энтузиазма в поддержке крайне непопулярных военных усилий на Дальнем Востоке.

Вместе с обращением Сахарова 18 мая Московская консистория разослала анкеты о наличии мест для принятия солдат. Все респонденты предоставили подробную информацию о наличии врачей и больниц в своих населенных пунктах и об их точном расстоянии от железной дороги. Многие из этих учреждений были прикреплены к духовным школам, но в некоторых анкетах указываются также земские, военные и частные больницы и работавшие там врачи274. Призыв присоединиться к практической заботе о раненых получил гораздо менее четкий ответ. Многие московские монастыри согласились без компенсации предоставить уход и приют для 10–100 солдат. В их число входили Троице-Сергиева лавра, Богоявленский, Спасо-Андроников, Высокопетровский, Знаменский, Даниловский, Покровский и Сретенский монастыри275. Некоторые учреждения приходского духовенства также предлагали то, что могли. Звенигородское духовное училище, например, предложило разместить солдат в двух больничных палатах, а летом, после окончания занятий, – в четырех классных комнатах276. Причт и староста собора города Бронницы предложили воспользоваться зданием, которое тогда сдавалось внаем за 25 рублей в месяц. Они были готовы предоставить 15 кроватей, постельное белье, отопление и две смены одежды для каждого пациента. На еду, лекарства и стирку они просили финансовую помощь277. В некоторых менее богатых приходах священники и прихожане предлагали использовать свои собственные дома и то немногое, что они могли предоставить больным или раненым солдатам278. Большинство ответов из приходов и духовных школ, однако, включали только запрошенную информацию и иногда ссылались на нехватку помещений и средств для принятия пациентов.

Участие московских пастырей в деле заботы о раненых солдатах продемонстрировало растущее различие между их обязанностями в качестве вспомогательных государственных служащих и их пастырской миссией. Приходское духовенство будет продолжать выполнять возложенные на него государством обязанности на регулярной основе, такие как сбор информации, и другие основные социальные услуги, такие как обучение прихожан надлежащим санитарным мерам для предотвращения распространения холеры279. В то же время приходские священники теперь сами контролировали свою пастырскую миссию в обществе. Они сами определяли границы этой миссии в диалоге с мирянскими сообществами, на поддержку которых и сотрудничество с которыми эта миссия опиралась. Типичный пример такого рода применительно к помощи военным – священник Лебедев из прихода в городке Бронницкого уезда. В своем отчете он утверждал, что инициировал проект помощи солдатам еще до получения обращения со стороны Военного министерства. Он собрал группу «добрых людей», которые согласились финансировать и поддерживать полевой госпиталь для шести солдат. В эту группу входили московский купец, представитель земства, начальник железнодорожной станции, четыре местных лавочника, крестьяне из трех деревень и директор местной фабрики. Кроме того, жена механика пожертвовала белье, а две школьные учительницы согласились быть сиделками280. Деятельность Лебедева олицетворяла добровольное проявление духовенством той социальной активности, которую поощрял Победоносцев, и потенциал сотрудничества, который давали такие автономные инициативы для представителей всех сословий. Однако в контексте войны это было исключением. Большинство московских пастырей восприняли обращение Военного министерства как служебную задачу. Их отказ выделить ресурсы на заботу о солдатах продемонстрировал освобождение пастырской миссии от государственного контроля.

Революция

Реакция духовенства на другой кризис 1905 года – на революционное насилие – продемонстрировала стирание различий между такими функциями священнических сетей, как взаимопомощь духовенства и пастырская миссия в отношении населения. В 1905 году антирелигиозная идеология революционных активистов порождала насилие против церкви. В разгар революционного безумия духовенство и церковное имущество по всей империи стали объектами вандалов и террористов281. Политические агитаторы настраивали православное население против духовенства, называя священников жандармами, агентами режима и врагами народа, и призывали прихожан прекратить всякую поддержку церкви282. Тверской священник сообщил о покушении на его жизнь в октябре 1905 года, во время которого «пуля на аршин пролетела мимо»283. Тяготы, которые это насилие причинило духовенству, по большей части были смягчены священническими сетями. Утрата собственности духовенства всегда была возможной, и епархиальное попечительство существовало для защиты священнослужителей от нищеты в подобных обстоятельствах или для помощи их вдовам и сиротам284. Однако в Синоде была высказана обеспокоенность тем, что жертвы антирелигиозного насилия, оказавшиеся за пределами священнических сетей, не получили необходимой поддержки, особенно церковные сторожа и их семьи. Эту должность часто предоставляли бедным представителям духовного или крестьянского сословия как средство прокормить себя. В 1908 году была образована комиссия для поиска мест в приютах для всех детей церковных сторожей и «других низших служащих Ведомства Православного Исповедания, погибших от рук анархистов-грабителей при исполнении служебных обязанностей»285. Приходскому духовенству Московской епархии 13 июня 1908 года было приказано собирать информацию о любых случаях, подходящих под это описание. Однако эта инициатива оказалась безрезультатной. Критерии Синода были слишком узкими и основывались на неправильном понимании последствий антирелигиозного насилия для православного сообщества.

Доклады, представленные в Московскую консисторию в ответ на указание Синода, не подтвердили тот сценарий, который предполагали его авторы. Священники сообщили о небольшом количестве случаев убийства сторожей, оставивших после себя взрослых и пожилых членов семьи, и предложили выделить средства на их поддержку. Один священник сообщил, что у крестьянина, погибшего при защите церкви от грабителей, осталась незамужняя 36-летняя дочь, которая «поддерживает свое существование в настоящее время поденным трудом. На помещение в какой-либо приют сирота Галкина не имеет склонности, но желала бы для облегчения своего материального положения получать какое-либо пособие»286. Другой священник сообщил о смерти крестьянина, служившего смотрителем монастырского имущества, который был убит во время беспорядков, оставив после себя вдову и двоих маленьких детей287. Этот случай не подходит ни под условие о смерти «при исполнении служебных обязанностей», ни под условие о детях, нуждающихся в приюте. Два других священника сообщили об аналогичных убийствах и об оставшихся членах семьи, которые нуждались в помощи, но не хотели отдавать своих детей в приют. Всю эту информацию Московская консистория передала обер-прокурору 4 сентября288. Никаких сведений об ответе со стороны Синода на эти просьбы о помощи не сохранилось.

Усилия по оказанию помощи, инициированные самим московским приходским духовенством, представляли собой разительный контраст с безрезультатной реакцией Синода на антирелигиозное насилие. В январе 1906 года четыре протоиерея и один мирянин образовали Московский епархиальный комитет помощи жертвам широко определяемых «беспорядков». Этот комитет собирал пожертвования со всех приходов и монастырей епархий, которые консолидировались по благочиниям перед отправкой в комитет и к октябрю 1908 года составили 142 839,16 рубля. Тем временем приходские священники беседовали с просителями и фиксировали обстоятельства, при которых они стали неработоспособными или потеряли главу семьи в результате революционного насилия. К концу кампании средства комитета были розданы 195 семьям, большинство из которых были идентифицированы как крестьяне или мещане289.

Этой кампанией московское духовенство продемонстрировало эффективность своих сетей в предоставлении гуманитарной помощи на основе местных данных. Кампания также показала, что значительная сумма денег может быть использована для оказания помощи за пределами духовного сословия и по инициативе самого духовенства. Отказ от взаимопомощи исключительно в среде духовенства, возможно, породил бо́льшую поддержку этой инициативы среди мирян, представив антирелигиозное насилие как общую проблему как для духовенства, так и для верующих. Переход священнических сетей от взаимопомощи служителей церкви к помощи людям в целом стал особенно заметен во время крупнейшей гуманитарной катастрофы 1905 года.

Голод

Повсеместный неурожай и голод непосредственно затронули гораздо большую часть населения империи, включая духовное сословие, чем любой другой кризис революционных лет. Приходское духовенство отреагировало на неурожай с той же самостоятельностью, что и во время вышеупомянутых кампаний помощи. 7 октября 1905 года Синод издал директиву всем приходским священникам начать проводить еженедельные сборы пожертвований для семей раненых солдат и предоставить Красному Кресту доступ в свои церкви для проведения параллельных сборов в помощь пострадавшим от неурожая в течение года290. Приходское духовенство по большей части проигнорировало эти инструкции и инициировало независимые кампании по оказанию помощи жертвам голода во многих епархиях. Сразу после того, как Синод издал это указание, митрополит Владимир выступил с собственным указом о создании в Москве епархиального комитета помощи голодающим291. Тверское духовенство также начало кампанию по оказанию такой помощи. Ни Тверь, ни Москва серьезно не пострадали от неурожаев, однако пастыри обеих епархий организовали перевод значительных сумм денег из своих общин голодающим в других епархиях.

Сведения об оказании помощи голодающим со стороны Москвы и Твери свидетельствуют о децентрализованной гуманитарной помощи, организованной местными лидерами. В то время как приходское духовенство, участвовавшее в оказании помощи голодающим в 1891 году, было вынуждено передать контроль над распределением помощи правительственному комитету в ноябре того же года, священнические комитеты, которые начали работу по оказанию помощи в 1905 году, сохранили контроль над распределением своих средств и, следовательно, были свободны в выборе, кому помогать. Не было никаких ограничений на взаимообщение между комитетами разных епархий или между комитетами духовенства и мирян. Даже местные комитеты могли обходить свой собственный епархиальный комитет и отправлять свои пожертвования напрямую в другие провинции292. Священнослужители могли отправлять пожертвования своих прихожан своему благочинному, в местный комитет или непосредственно в епархиальный комитет. Местным комитетам никогда не приказывали распуститься, и они продолжали работать до 1909 года, когда перестали получать пожертвования.

Усилия по оказанию помощи в Москве и Твери были децентрализованы и с точки зрения инициативы, которая исходила в этот раз от самих священнических сетей. В отличие от кампании 1891–1892 годов епархиальное руководство не требовало отчетов и не оказывало давления на отдельные приходы с целью увеличения сбора пожертвований. Напротив, усилия по оказанию помощи, похоже, были вызваны общественным давлением. Например, регулярные сообщения о пожертвованиях в епархиальной прессе давали возможность увидеть степень участия каждого прихода епархии293. Отдельные священнослужители также прилагали усилия на местном, приходском уровне, собирая пожертвования от прихожан и подавая личный пример. Отчеты показывают, что священники часто вносили самое крупное пожертвование в общую сумму от своего прихода. Более бедные члены причта, такие как дьяконы, пономари и просвирни, также делали свои пожертвования294. Приняв на себя коллективное руководство этой масштабной программой по оказанию помощи, приходское духовенство определило и ее приоритеты. Отчеты о сотрудничестве между пастырями Москвы и Твери с пастырями других епархий показывают, что эти приоритеты варьировались от фокуса на духовном сословии до более общей филантропической деятельности.

Духовенство некоторых пострадавших епархий использовало свои сети для направления внешней помощи тем, кто наиболее сильно пострадал от голода. Епископ Рязанский Аркадий (Карпинский), например, обратился с письмом к московскому викарию епископу Серафиму (Голубятникову), председателю московской комиссии по оказанию помощи, пояснив, что запрошенная сумма в 1500 рублей будет роздана людям «наиболее нуждающимися, по своей бедности и многосемейности, в материальной помощи, по случаю неурожая хлеба в минувшем 1905 году, и до сего времени не пользующихся никакими пособиями ни от правительства, ни от земских учреждений». Далее следовал список имен, должностей и приходов – 172 священнослужителей, сирот и вдов священнослужителей, сгруппированных по благочиниям для сбора и распределения помощи295. Представляя аналогичный список нуждающегося духовенства, епископ Тульский неожиданно и, возможно, лукаво заявил, что «в Епархиальном Управлении не имеется сведений о нуждающихся в пособии лицах, не состоящих в духовном ведомстве»296. Орловский епископ просто попросил пожертвовать 1500 рублей в попечительство о бедном духовенстве его епархии297. Неудивительно, что архиереев и других членов духовных консисторий беспокоило прежде всего тяжелое положение приходского духовенства, а также сирот и вдов из духовного сословия. Как объяснял епископ Аркадий в другом письме два года спустя, крестьянству придется самому восстановиться после неурожая, прежде чем оно сможет снова начать поддерживать своих пастырей. А тем временем этим пастырям и их семьям придется как-то выживать298. Однако то, что епископ Тульский Лаврентий (Некрасов) был вынужден объяснять исключение мирян из списка жертв голода недостатком информации, предполагает, что от церкви ожидали помощи, не ограниченной сословными рамками.

Духовенство некоторых епархий использовало свои сети для выявления нуждающихся и доставки помощи отдаленным или маргинализированным жертвам голода среди мирян. Епископ Тамбовский Иннокентий (Беляев), например, представил список 20 крестьянских сельских обществ в двух округах, которые «из пострадавших от неурожая наиболее нуждаются в скорейшей помощи». Он указал имена и адреса восьми различных благочинных, которые могли бы получать и распределять помощь этим общинам299. Таким образом, духовенство, решившее помочь мирянам, демонстрировало такую же точность при распределении небольших, но эффективных пожертвований, как и при распределении помощи внутри своего сословия. По крайней мере в одном случае священники оказывали помощь безродной городской бедноте, изгнанной из сельской местности голодом и лишенной даже той поддержки, которую могла оказать крестьянская община. Один священник из Саратова, о. Четверников, в благодарственном письме, адресованном Московскому комитету, рассказал об использовании его комитетом пожертвования в размере 500 рублей, полученного из столицы.

Деньги были получены на Страстной неделе, в самую трудную минуту. Как раз на этой неделе были закончены городские дренажные работы, дававшие в течение зимы заработок нескольким сотням рабочих из неурожайных местностей, вместе со своими семействами, работавшим в Саратове, и все они остались без работы и без всяких средств к существованию, лишившись последнего ничтожного заработка за 25 коп. в день, который доставлял им город… Для более правильного распределения пособий, Комитет непосредственно ознакомился с положением безработных чрез своих членов, которым поручал посещать их квартиры, а также через приходских священников. Помимо собирались сведения и о других крайне бедствующих в пределах того или другого прихода, причем оказалось, что в Саратове существует целое море крайней нищеты, ютящейся преимущественно по оврагам Глебучева и Белоглинского. Яркая картина этой нищеты живо изображается в следующих, например, заметках, сделанных одним из членов комитета: 1. Потап Мещеряков. Чернорабочий. Семья его состоит из шести малолетних детей, которые в оврагах выбирают щепу для топки и тряпки для продажи, а иногда ходят по сбору подаяний, и больной жены, не могущей каким-либо заработком, за малютками детьми, и болеющей, хоть сколько-нибудь поддержать семью; квартира-лачуга, наемная; в ней нет ни скамьи, ни кровати; за квартиру должны 16 рублей. Дано 10 рублей пособия. 2. Кирилл Кузнецов. Жена помешанная, четверо детей, живет во времянке, положение ужасное и подавляющее. 3. Евгения Романова. 40-летняя девица, с одной рукой, при ней девочка 9 лет и малютка, бедность невообразимая; нет белья, одно только платье, смены никакой, во квартире пусто и холодно, за квартиру не платили 2 месяца. Дано 3 рубля… Всем безработным комитет выдавал пособия в размере от 1 до 5 рублей, а в исключительных случаях, и более, смотря по размеру нужды, количеству семьи и проч. Всего комитет оказал пособие 192‑м семействам на сумму 673 р. 6 коп. и кроме этого отослал 50 рублей в одно из сел Саратовской епархии на устройство столовой – яслей для детей… Кроме пособий деньгами, комитет оказывал помощь натурой (бельем, обувью, одеждой), уплачивая за квартиру и т. п.300

Саратовский случай, в частности, продемонстрировал превосходство функции взаимной помощи в рамках священнических организаций. В отличие от крестьянства городская беднота не имела экономической связи с епархиальным духовенством, и ее восстановление или, по крайней мере, выживание не принесло никакой материальной выгоды приходским священникам. Именно епископ Саратовский Гермоген (Долганев) вновь обратил внимание на нужды своего духовенства. В апреле 1908 года он запросил из Москвы дополнительную помощь для семи священнослужителей, девяти вдов клириков, одного бывшего епархиального служащего и четырех мирян, которым «за отсутствием средств, комитет не имел возможности удовлетворить просьбу о пособии»301. Из этого можно сделать вывод, что инициатива по отводу епархиальных средств от духовенства, судя по всему, зародилась именно среди саратовского приходского духовенства.

Духовенство незатронутых епархий, таких как Московская и Тверская, стояло перед выбором: объединить свои усилия по оказанию помощи со священническими сетями других епархий или попытаться организовать более универсальную кампанию по оказанию помощи. Для московского духовенства, служащего в городских приходах и имевшего доступ к богатым донорам, оказание помощи своим собратьям-пастырям во внутренних районах епархии было привычной обязанностью. Об этом долге им часто напоминали через епархиальную прессу: «Мы можем только надеяться, что старшие и более зажиточные члены великой семьи московского духовенства проявят сочувствие к великим нуждам сельского духовенства, их братьям меньшим… учитывая огромную разницу между их материальными и жизненными условиями и их собственными»302