Королевство Суоми

Глава 1

Легкий весенний ветерок нежно гладил водную гладь Выборгского залива, оставляя на ней небольшую рябь. Сквозь прозрачную воду было видно, как щука плавает вокруг крючка, помахивая изящным раздвоенным хвостиком.

– «Эта чертова рыбина или совсем глупа и не видит наживку, или слишком умна, и понимает, что под наживкой крючок», – подумал Марти, глядя в воду.

Марти Риссанен был сыном рыбака, и от переизбытка рыбы в своей недолгой жизни, терпеть не мог рыбалку и все, что с ней связано, но эта проклятая щука сама начала его дразнить, выпрыгивая из воды прямо перед лодкой, когда он возвращался с островов после неудачной охоты. Таким шансом пренебрегать нельзя, – если природа что-то дает, нужно это принимать с благодарностью, а не воротить нос. Тем более, что стыдно взрослому парню возвращаться с залива с пустыми руками. Марти остановил лодку, поднял со дна небольшую ивовую удочку и, надев на крючок скомканный хлебный мякиш, закинул его в воду. Сейчас у щуки идет весенний жор, поэтому она не должна побрезговать даже вегетарианским блюдом. Наконец нерешительная (или просто глупая) рыбина подплыла к крючку и стала тихонько клевать. Поплавок, сделанный из винной пробки и гусиного пера, целиком ушел в воду, и Марти резким движением подсек. Через несколько секунд крупная щука уже билась на дне лодки. Марти успокоил рыбу ударом кулака и, осторожно достав из зубастой пасти крючок, засунул добычу в старый пеньковый мешок.

Теперь уже можно было возвращаться домой с чистой совестью. Мать, конечно, найдет к чему придраться – ей хоть тюленя притащи, все равно будет обвинять в безделье и тупости. После смерти отца козлом отпущения в семье являлся старший брат Рихард, который по причине колючего характера и авантюрного склада ума постоянно попадал в различные переплеты, но тот с началом войны сбежал в Германию, и вакансия главного бездельника и тупицы оказалась открытой. Теперь Марти, как единственный сын, был вынужден в одиночку выслушивать бесконечные упреки старой Лайны, известной своим скверным характером на всю Карниллу.

Положив удочку, Марти уселся на скамью лицом к корме и взялся за весла. Он плыл большей частью наугад – смотреть на ориентир в виде остроконечной ели, возвышающейся на противоположном полуострове, из-за ярких солнечных лучей, было почти невозможно. Вскоре лодка под приятный скрип уключин и легкий плеск волн, подошла к массивной деревянной пристани. Раньше на ее месте стоял старый почерневший причал, построенный еще в середине прошлого века, но незадолго до войны в Карниллу приехали солдаты с огромным обозом из лошадей и автомобилей. На все вопросы любопытствующих местных жителей солдаты отвечали шутливо и уклончиво, а командующий ими суровый полковник с огромными усами, как только видел, что кто-нибудь из местных пристаёт к солдатам с расспросами, сразу подбегал и грозно шипел на своих подчиненных. Местным же, учтиво, но со скрытой угрозой, зловещим шепотом сообщал на ломаном финском языке заученную фразу, что цели сего мероприятия засекречены и огласке не подлежат. За несколько дней солдаты построили крепкую новую пристань, на которую ходила любоваться вся Карнилла. Затем из Выборга пришел маленький буксир с баржей. В обстановке мнимой секретности солдаты грузили на баржу кирпичи и другие стройматериалы. Когда баржу нагрузили, маленький буксир, потащил ее от причала. Переплыв через пролив, буксир остановил баржу около одного из островов, и солдаты принялись ее разгружать, унося свои секретные грузы в лес. Вскоре выяснилось, что на острове строят военные укрепления, и высадка на нем для гражданских теперь запрещена. Жители немного поворчали и успокоились – островов на заливе еще много. Оставалось только загадкой, зачем в таком тихом месте, где войны не было уже более ста лет, ставить фортификационные сооружения. Правда выяснилась только когда через несколько месяцев началась Империалистическая война.

Привязав лодку к гладкому сосновому бревну, служившему опорой пристани, Марти закинул на плечо старенькую винтовку Бердана, взял в руку мешок со щукой и ловко выбрался из лодки на причал. После долгой рыбалки его приятно покачивало – ногам было непривычно стоять на твердой опоре. Домой идти ужасно не хотелось. Марти даже подумал развести костер на берегу и зажарить на нем щуку. После ужина можно было бы закутаться в плащ и поспать в лодке под приятное укачивание волн, а домой явиться поздно вечером, когда мать уже ляжет спать, тем самым избежав нападок с ее стороны. Однако он вспомнил, что у него закончился хлеб, а рыбу без хлеба он не любил. Тяжело вздохнув, сокрушаясь по поводу несостоявшегося пикника на природе, Марти вальяжной походкой моряка побрел по пристани к берегу. Не доходя до конца причала, он спрыгнул на мягкий прибрежный песок и пошел в сторону дома. Под ногами хрустел широкий пласт сухого тростника, прибитого на середину пляжа во время весеннего половодья. Из песка прорастали бирюзовые ростки ранней осоки, а на низких из-за постоянного ветра кустах шиповника, распускались первые листья – скромная северная флора, застоявшаяся во время долгой северной зимы под полуметровым снежным покровом рвалась наверх, к солнцу, и, словно не доверяя весне, спешила как можно скорее пройти все стадии своего роста, чтобы успеть в полной мере насладится жизнью. Преодолев пляж по диагонали, Марти ступил в сосновую рощу. Здесь еще наблюдались следы недавней зимы – в тенистых низинах серыми пятнами искрился в лучах заходящего солнца грязный слежавшийся снег. Дом Риссаненов находился в паре сотен метров от причала в глубине леса. Благодаря лесу во дворе дома никогда не бывало ветра. Даже во время шторма можно было стоять во дворе и курить папироску, не опасаясь, что ветер ее затушит, в то время как над головой верхушки вековых сосен гнулись и трещали, словно тонкие рябиновые кусты.

Пройдя мимо дома Лаппалайненов, находящегося по соседству с домом Риссаненов, Марти по привычке украдкой бросил взгляд во двор. Отец семейства – Саму, сидел на скамье рядом с крыльцом и распутывал рыбную сеть, а младшие дети – Пааво и Хелла, возились с щенятами, пищащими в старом деревянном корыте. Саму, увлеченный своим занятием, не заметил Марти, чему последний был несказанно рад: иначе пришлось бы подойти поздороваться и выслушать новости об очередных успехах его старшего сына Петри, который, если верить восторженным рассказам отца, стал в городе большим человеком. Каждый раз Марти, слушая очередную хвалебную речь, почтительно кивал и лицемерно восхищался успехами своего соседа, но внутри еле сдерживался, чтобы не ввернуть в разговор какую-нибудь ехидную остроту, подвергающую глубоким сомнениям таланты и заслуги главного карниллского революционера. Таких острот на языке Марти вертелось немеренно, но удерживало его не только уважение к Саму и его семье – в глубине души Марти понимал, что Саму прав: Петри действительно молодец – он силен, храбр и умен. Пытаясь его очернить, Марти будет выглядеть жалким завистником и не вызовет ничего, кроме презрения.

Марти и Петри дружили с раннего детства еще с тех времен, когда их матери, разродившиеся с разницей в два месяца, вместе любили сиживать вечерами на скамейке перед домом Лаппалайненов и обсуждать нехитрые сельские сплетни, пока их маленькие сыновья ползали в грязи и играли с шишками и деревяшками. Затем Марти и Петри самостоятельно бегали по лесу, ходили на рыбалку, мастерили примитивные сабли и луки, играя в диких индейцев и храбрых контрабандистов. Потом вместе ходили в народную школу, что располагалась в соседней деревне Нисолахти. Путь до школы занимал более двух верст, но друзьям он никогда не был в тягость – живописная извилистая дорога шла по лесу, в котором всегда было много удивительного – особенно интересно ребятам было небольшое сельское кладбище, находящиеся справа от дороги. Марти и Петри любили походить между могил, покурить самокрутки на какой-нибудь удобной примогильной скамеечке, и, обсуждая тщетность бытия, посмеяться над суеверными стариками, боящимися смерти и вымышленных существ. Зимой путь в школу был еще интересней – друзья неслись по извилистой дороге, уходящей то вверх, то вниз, на легких финских санках, обгоняя и подрезая друг друга. Когда друзья подросли, Петри предложил Марти переехать в Выборг и устроиться на пивоваренный завод. Там работал и неплохо зарабатывал его двоюродный брат Арто. Марти и Петри завидовали Арто, который жил в городе, в собственной комнате на пятом этаже каменного дома, вечерами сидел в трактире с веселыми друзьями и красивыми девушками. В Карнилле у всех жителей было только две дороги – стать рыбаком или крестьянином. Молодым романтикам, грезящим красивой жизнью и великими подвигами, крайне неприятно было осознавать, что через какой-нибудь десяток лет они будут выглядеть в точности, как их отцы – насквозь пропахшими рыбой угрюмыми деревенскими мужиками с рано постаревшими обветренными лицами.

На заводе Марти и Петри понравилось – неплохая зарплата придавали чувство уверенности и собственной значимости, а когда друзья сошлись с подпольным кружком революционеров, в жизни, помимо работы и развлечений, появился еще и риск. Конечно, проповедовать революционные идеи в Великом Княжестве Финляндском было намного безопасней, чем в Петрограде или других русских городах, но вероятность оказаться в тюрьме все равно присутствовала, что подтверждалось периодическими арестами товарищей. Постоянное чувство опасности придавало и без того веселой молодой жизни небывалую остроту ощущений.

Петри, как наиболее красноречивый, вел агитацию среди рабочих и распространял прокламации. Марти же, как более хозяйственному, было доверено варить гектограф, для чего нужно было скупать в разных аптеках желатин и глицерин. Раз в неделю, в маленькой комнатке, которую они с Петри снимали в доходном доме с видом на глухую стену, Марти плотно зашторивал окна и растапливал голландскую печь, смешивал на черном противне сироп глицерина с водой и ломтиками желатина. Затем ставил готовую смесь на огонь. Через некоторое время гектограф снимался с плиты и ставился на стол. Далее за дело брался Петри: приложив отпечатанную в Петрограде прокламацию к гектографу, он с несвойственной ему дотошностью проверял, четко отпечатались ли на его поверхности все буквы, и затем уже прикладывал по очереди чистые листы бумаги. За один раз удавалось напечатать несколько десятков прокламаций, которые потом гуляли по рукам выборгских рабочих и служащих.

Февральскую революцию ребята восприняли как личную победу и горячо этому радовались, расхаживая по городу с красными бантами на лацканах пиджаков. Революционная деятельность теперь была декриминализирована и переродилась в общую национальную идею. Если раньше политикой интересовались только рабочие революционеры и интеллигенция, то сейчас в партиях и их программах разбирался каждый портовый грузчик. Все бесконечно что-то обсуждали на непрекращающихся митингах и собраниях. Марти и Петри на правах старых революционеров, боровшихся с режимом еще когда это не было безопасно, постоянно приглашались на различные мероприятия для выступления. Выступал обычно Петри – Марти не любил публичность и не умел держаться на трибуне. Тем более, что после пламенных речей Петри добавить было особо нечего.

А затем появилась Силви.

Эту миниатюрную блондинку привел в трактир Борхарда на Епископской улице один из товарищей с механического завода, крупный и молчаливый Тахти Раяла, представив своей сестрой. Марти в тот день почти не слушал своих соратников, спорящих о грядущих выборах в Учредительное собрание, а целый вечер общался только с ней. Силви мило с ним кокетничала, а когда пришло время идти домой, попросила Марти ее проводить. В тот день он остался у Силви на ночь. Затем они начали встречаться. На втором месяце их романа Марти стал замечать, что Силви заигрывает с Петри. Петри за кружкой пива как-то и сам признался, что Силви делает ему недвусмысленные знаки внимания. Марти тогда фыркнул и ответил, что тот о себе слишком большого мнения, хотя понимал, что его друг прав, тем более что в сравнении с ним Марти сильно проигрывал: Петри был красивее, умнее и наглее него. Марти начала тяготить его легкомысленная девушка, и идя с утра на завод, он нередко вспоминал ее с брезгливым отвращением. Однако, когда поздним вечером Силви брала захмелевшего Марти под руку и выводила из трактира на темную Епископскую улицу, он не думал ни чем другом, кроме ее точеного профиля и стройных маленьких ножек, стучащих каблучками по древней мостовой.

Однажды вечером, как только Марти, отоспавшийся после ночной смены, вошел в трактир, один из его товарищей – болтливый и вертлявый Инту, вечно сующий нос не в свои дела, подсел к нему за стол и с выражением глубочайшей скорби на вытянутом лице, которое от этого казалось еще длиннее, поведал товарищу, что сегодня Петри ночевал у Силви после вчерашней веселой попойки. Рассказывая об адюльтере, Инту, для большего эффекта, периодически делал звенящие театральные паузы, тяжело вздыхал и дружески похлопывал Марти по плечу, прося его не сильно убиваться. Марти убиваться и не собирался, хотя ему было обидно за предательство со стороны девушки и, особенно со стороны друга. Он и раньше понимал, что Силви – особа ветренная, и рассчитывать на ее верность было бы глупо.

Однако, общественная мораль требовала, чтобы Марти страдал и страданиями своими доставлял удовольствие столпам этой морали – таким двуличным сплетникам как Инту, которые будут его лицемерно утешать, радуясь в душе чужому несчастью. Высшей же целью подобных кровопийц всегда было сподвигнуть обманутого и раздавленного человека на какой-нибудь импульсивный ужасный поступок. Вот если бы Марти в порыве ярости зарезал Силви или Петри, а еще лучше обоих, ну или хотя бы сам бы бросился с башни святого Олафа… То-то была бы история! Вероломно обманутый жених, каким по мнению общества являлся Марти, чтобы сохранить уважение в обществе, должен был совершить что-нибудь ужасное или глупое. Марти благоразумно выбрал второй вариант – поступил как истеричный подросток: бросил работу, купил на рынке подержанный велосипед «Дукс», о котором давно мечтал, и уехал на нём обратно в деревню.

Через неделю он понял, что погорячился – надо было не идти на поводу у провокатора Инту, а просто плюнуть на все и жить дальше. После города, уже позабытая сельская жизнь показалась ему ужасно скучной и тоскливой. В итоге получилось то, чего добивался Инту – не хотевший страдать Марти был вынужден под гнетом общественного мнения изобразить страдание, для чего вернулся в деревню, где теперь страдал уже по-настоящему. И никакая любовная истома не могла сравнится по тоскливости с длинными темными деревенскими вечерами под завывания ветра и бесконечный стук дождя по крыше. Тем более, что в стране в это время начались крупные исторические события – вслед за Октябрьской революцией, о которой давно грезил Петри и другие товарищи, Финляндия объявила о своей независимости и новая русская власть эту независимость признала. Марти понимал, что место молодого романтика сейчас не в деревне, а там, где вершится история – в Выборге, а еще лучше в Гельсингфорсе или Петрограде. Однако, поразмыслив, он рассудил, что раз колесо истории крутится я с такой невиданной ранее быстротой и, судя по всему, останавливаться не собирается, то великих исторических событий на его век еще хватит, и ничего ужасного не произойдет, если он пропустит парочку из них. Слишком уж пафосно он уехал из города, чтобы теперь прибежать обратно из-за какой-то революции – для солидности нужно выждать время либо дождаться более веского повода.

В Карнилле, конечно, все тоже обрадовались долгожданной независимости. В Нисолахти у кирхи даже прошел небольшой митинг, на котором выступал приехавший из Гельсингфорса представитель Сената. Размахивая тонкими руками, торчащими из широких рукавов бобровой шубы, оратор рассказывал крестьянам и рыбакам о том, какие блага их ждут теперь, когда священная земля Суоми наконец-то сбросила вековые оковы российского рабства. Через месяц на том же месте вновь состоялся митинг, на котором выступал уже депутат Выборгского Совета Петри Лаппалайнен. Легко вскочив на штабель с досками, он рассказывал своим землякам, что скоро не будет ни богатых не бедных, а потом вообще и деньги отменят. Люди слушали Петри и недоверчиво ухмылялись – слишком уж красиво описывал ближайшее будущее молодой Лаппалайнен. Богатый столичный хлыщ, выступавший до него, хоть и вызывал отвращение, но он был привычным персонажем, то есть почти родным. Петри же, несмотря на своё карниллское происхождение, теперь ассоциировался с чем-то новым и неведомым. А нового и неведомого люди привыкли опасаться. Марти на митинге не был – с утра охотился на островах. По рассказам очевидцев, вместе с Петри приезжали несколько молодых ребят, среди которых была красивая маленькая блондинка в кожаной куртке и фуражке с красной звездой. Марти догадался, что это Силви, но отнесся к этому равнодушно. Даже пожалел, что пошел на охоту. Сидя на скамье перед домом и глядя на трех подстреленных за сегодня зайцев, он с грустью думал – «дались мне эти паршивые зайцы, лучше бы на митинг пошел – тогда бы ребята позвали меня с собой в Выборг, и я бы согласился». Бежать за выборгскими революционерами вдогонку Марти не посмел, посчитав такой порыв противоречащим его гордости, и потому решил возвратиться в город весной.

Однако, к середине весны Марти так и не решился вернуться в Выборг: теперь ему было стыдно перед товарищами за свое мальчишеское поведение, побудившее его все бросить и сбежать в деревню. Поэтому он постоянно откладывал своё возвращение под вымышленными предлогами: то внушал себе, что нужно подлатать крышу, то просмолить лодку. Последнюю неделю он уже ленился сочинять оправдания своему малодушию и никаких дел даже не придумывал, однако пообещал себе до конца весны уехать из Карниллы.

Выйдя к своему дому, Марти обошел его и увидел со стороны дороги стоящий перед крыльцом незнакомый автомобиль с открытым верхом. Такие красивые авто Марти видел разве что в Петрограде, куда в прошлом году вместе они вместе с Силви и Петри ездили на поезде. Автомобиль блестел на солнце лакированными боками, выкрашенными в приятный бежевый цвет, а золотистую крышку его радиатора венчала трехлучевая звезда. Марти понял, что у них важные гости и решил покурить на улице – подумать, кто бы это мог быть. Дом Риссаненов представлял собой типичное финское жилище – «Т» образное строение с выступающей холодной верандой и низким чердаком. Только Марти чиркнул спичкой, как дверь отворилась и на пороге появилась мать с ведром в руках.

– Припёрся, бестолочь! – поприветствовала его Лайна, – опять шляешься без дела. Хоть бы перед важными господами меня не позорил. Ай, да что тебе – ты и слова-то такого не знаешь. Быстро в дом! Хоть посмотришь на приличных людей, а то всю жизнь только с голодранцами да пьяницами водишься.

Лайна могла ругаться на протяжении многих часов подряд, поэтому Марти, дабы не слушать ее бесконечных обвинений, проскользнул в открытую дверь. Миновав веранду, заставленную корзинами и бидонами, он прошел в теплую половину, представляющую из себя небольшой коридор с печкой и две расходящиеся в разные стороны комнаты. На печке шипел чайник и жарилась картошка в большой черной сковороде. Марти открыл дверь в правую комнату и увидел сидящих за непривычно богатым столом двух человек в серо-коричневой военной форме. На рукавах у них синели нашивки в виде щита с латинской буквой «S». Марти не без труда узнал в одном из них Рихарда. Из худощавого неуклюжего юноши брат превратился в бравого офицера с крепкой выправкой, широкими плечами, светло-русыми волосами, зачесанными на идеально ровный пробор, и элегантными тонкими усиками. Завершали бравый образ черный железный крест на груди и красный продольный шрам, переходящий с левой щеки на шею.

Последний раз старшего брата Марти видел зимой пятнадцатого года, когда студент Финской высшей технической школы Рихард Риссанен приезжал из Гельсингфорса в Карниллу на рождественские каникулы. Марти тогда тоже приехал в деревню, и они вдвоем пошли на рыбалку. Рихард, в отличие от брата, был заядлым рыболовом, и Марти пошел с ним за компанию.

– «Я скоро уеду, Марти», – задумчиво сказал тогда Рихард, глядя на равномерно качающийся кивок маленькой зимней удочки.

– «Я знаю, – ответил Марти, – каникулы-то заканчиваются».

– «Дурак, я заграницу уеду».

– «В Америку? Как Раймо?» – спросил Марти, вспомнив толстяка Раймо, который со своей сварливой женой и двумя крикливыми детьми несколько лет назад уехал в далёкий город Нью-Йорк. Раймо периодически писал старику-отцу оттуда письма, рассказывая о своих финансовых успехах, не забывая всегда в конце письма попросить у него денег на «развитие бизнеса».

– «Твой       Раймо тоже дурак – когда Финляндия станет богатой и независимой, он сам припрётся обратно».

– «Значит, в Швецию?» – Марти понял, что братом двигают не меркантильные, а патриотические чувства: в то время многие финские диссиденты бежали от царских сатрапов под защиту Золотого шведского креста.

– «Сначала в Швецию, а оттуда в Германию. В Голштинии формируют батальон финских егерей для войны с Россией. Вместе с германцами мы победим русского царя и заставим его отпустить финский народ из рабства. Ещё и солидную контрибуцию из него вытрясем. Месяц назад я был на собрании «Финской дубины» – это такая студенческая организация. Так вот, мы тогда пришли к выводу, что борьба с Россией законным путем бессмысленна, ибо русские сами отвергают закон. Тогда мы решили связаться с Германией, и германцы нам ответили. Они готовы принять в егерский батальон храбрых и сильных молодых людей. Некоторые студенты даже вступают в русскую армию, чтобы научиться воевать и потом сбежать в Германию».

Рихард достал из сумки наполовину пустую зеленую бутылку водки. Вырвав пробку, он сделал большой глоток, занюхал овчинным воротником и протянул бутылку Марти. Брат также сделал большой глоток, закусил извлеченным из кармана ржаным сухарем и достал пачку папирос. Братья закурили, молча глядя на белоснежную гладь залива, искрящуюся под ярким полуденным солнцем. Марти обдумывал слова брата. Может, сказать ему, что он вступил в революционный кружок и теперь тоже борется с русским царем? Но потом он вспомнил, что дал слово молчать, и промолчал – ведь для слова не существует родственных связей: его нужно держать всегда и везде.

– «Так ты теперь тоже в русскую армию пойдешь?» – Марти попытался разбавить напряженность шуткой.

– «Ну мне в армию не надо, я и так неплохо стреляю: с детства на охоте, сам знаешь – продолжил Рихард, – так что через неделю я буду уже в Германии. Только это тайна, никому не говори, пока я не уеду. Особенно матери, а то она такой ор поднимет, что кайзер Вильгельм на том берегу услышит и пошлет меня к чёрту, решит не связываться».

Братья рассмеялись и выпили еще по глотку. У Марти тем временем клюнуло, и он вытащил неплохого судака. Рыболовы принялись обсуждать улов, и разговор переключился на рыбалку. Просидев на льду до вечера, братья собрали со льда замерзших судаков и окуней, побросали их в мешок, встали на лыжи и направились сторону дома. Скользя по крепкому насту Марти, тогда думал: – «Вот здорово получается: они с Петри и товарищами будут громить царский режим в Финляндии, а Рихард в Курляндии и Эстляндии. А потом мы встретимся в освобожденном от царских сатрапов Петрограде и отметим победу в лучшем его ресторане».

Рихард встал, широко улыбнулся, вышел из-за стола и заключил Марти в крепких объятиях:

– Ну здравствуй, братец, давно не виделись.

– Здравствуй, Рихард, – Марти замолчал. Ему много о чем хотелось расспросить брата, но он поостерегся задавать вопросы при незнакомце, сидящем рядом за столом. Впрочем, незнакомец оказался вполне себе знакомым – когда гость встал из-за стола, чтобы поздороваться, Марти узнал в высоком молодом человеке с красивым надменным лицом почтмейстера Коскинена, куда-то пропавшего в прошлом году. Все жители Карниллы и окрестных деревень, входящих в общину, хорошо его знали. Всегда подтянутый и с иголочки одетый, Коскинен был до крайности педантичен и принципиален – один раз чуть не довел старика Карьялайнена до очередного сердечного приступа, заставляя его расписаться в получении письма. Карьялайнен как-то пересидел в сауне, и его хватил удар – с тех пор правая сторона тела его почти не слушалась. В тот день Коскинен принес ему письмо от дочери из Гельсингфорса. Радостный Карьялайнен приковылял к забору, подволакивая ногу, но строгий почтмейстер наотрез отказался отдать письмо, пока получатель не распишется. Карьялайнен искренне пытался вывести свою фамилию левой рукой, но фамилия была слишком длинной, а почерк слишком неровным, и получившиеся каракули Коскинена не устраивали – он требовал, чтобы фамилия была написана ровными читаемыми буквами. Карьялайнен пробовал снова и снова, а Коскинен терпеливо ждал, периодически повторяя: «Нет, господин Карьялайнен, так не пойдет, пишите еще раз». Ни просьбы, ни призывы к совести, ни угрозы «поколотить щенка поленом» на почтмейстера не действовали. Карьялайнен, доведенный до отчаяния почтовой бюрократией, уже был готов разрыдаться, как неожиданно на помощь пришла старая Лайна. Проходя мимо с корзиной брусники, она спросила Коскинена, не поступало ли письма от Рихарда, и услышав отрицательный ответ, обложила почтмейстера такой отборной бранью, что он поспешил отдать несчастному Карьялайнену письмо и поскорее убраться. Лайна долго кричала ему вслед ругательства, а затем переключилась на Карьялайнена, который ей тоже чем-то не угодил. Однако «старый хромой чёрт» ее не слушал – он развернул письмо прямо у забора и с блаженной улыбкой читал, как любимая дочь описывала первые шаги его внука.