100 петербургских историй, извлеченных из архивов и пожелтевших газет
«ШТРИХИ» И «ЧЕРТОЧКИ», ПОРТРЕТОВ ГОСУДАРЕЙ, МИНИСТРОВ И ПРИДВОРНЫХ, КОТОРЫЕ НЕ ВОШЛИ В ИХ ПАРАДНЫЕ БИОГРАФИИ
НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ О ХУДОЖНИКАХ, СТУДЕНТАХ, ДОМОХОЗЯЙКАХ, ОФИЦЕРАХ, ДВОРНИКАХ, СТОРОЖАХ И ДР. ПЕТЕРБУРГСКИХ ОБЫВАТЕЛЯХ XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА
ОСОБАЯ, НЕПОВТОРИМАЯ АТМОСФЕРА ПЕТЕРБУРГА, КОТОРАЯ ВДОХНОВЛЯЕТ НАС ПО СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ
КНИГУ МОЖНО ЧИТАТЬ С ЛЮБОГО МЕСТА КАЖДАЯ ИСТОРИЯ – САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ НЕВЫДУМАННЫЙ СЮЖЕТ
© Манойленко А.С., Манойленко Ю.Е., 2025
© «Центрполиграф», 2025
К читателям
Дорогие друзья!
Книга, которую вы держите в руках, состоит из невыдуманных историй. На протяжении 10 лет мы занимались их поиском в архивах и библиотеках, чтобы рассказать о неизвестных страницах прошлого любимого города.
Вы прочитаете о государях, министрах и придворных – и сможете узнать те «штрихи» и «черточки», которые не вошли в их парадные биографии. Но главные герои книги – это петербургские обыватели XIX – начала XX веков. Студенты, домохозяйки, офицеры, дворники, сторожа, художники – все те, кто дышал влажным воздухом Северной столицы, любовался красотой улиц и площадей, радовался редкому солнышку и печалился событиям повседневной жизни. Вместе они создали особую, неповторимую атмосферу Петербурга, которая вдохновляет нас по сегодняшний день.
Эту книгу можно читать с любого места. Мы намеренно не стали разбивать ее по хронологическому или тематическому принципу. Каждая история – самостоятельный сюжет, маленький элемент бесконечно разнообразной петербургской мозаики.
Приятного и увлекательного вам чтения!
Благотворительность чистой воды
В начале XX века Петербург, как и многие крупные города Российской империи, особенно остро столкнулся с проблемой очистки питьевой воды. Ее плохое качество приводило к возникновению эпидемий, уносивших жизни сотен столичных жителей. Определенному улучшению санитарной обстановки в городе способствовал переход к централизованному водоснабжению, когда вода стала очищаться на водопроводных станциях при помощи специальных очистных устройств, преимущественно английского производства. Однако существенным недостатком этих фильтров было то, что они быстро засорялись взвешенными веществами, образующимися летом в открытой воде, и качество очистки заметно снижалось.
Исправить ситуацию попытался отставной капитан 2-го ранга Николай Филькович. Будучи в Париже в 1909 году, он ознакомился с процессом очистки питьевой воды при помощи изобретенных французскими инженерами фильтров Puech-Chabal. Удостоверившись в «простоте и экономичности» способа, Филькович пришел к убеждению: использование фильтров в России позволит решить проблему получения чистой воды. Он обратился в петербургское градоначальство с предложением установить на главной водопроводной станции пробные фильтры, чтобы выяснить степень их пригодности для невской воды.
Столичные власти отказались пойти на эксперимент, и тогда отставной офицер осенью 1910 года предложил Институту экспериментальной медицины заключить с ним договор о сотрудничестве. Согласно заключенному договору, институт обязывался провести исследования очистной работы фильтров, которые Филькович установил за свой счет, а затем опубликовать результаты. По истечении двух лет фильтры переходили в собственность института.
Фильковичу предоставили участок в усадьбе Императорского института на Аптекарском острове, где на собственные деньги рационализатора осуществили монтаж фильтров Puech-Chabal. Степень очистки воды оказалась столь высока, что позволила Медицинскому совету Министерства внутренних дел рекомендовать французские фильтры для применения.
Вдохновленный успехом, Филькович в апреле 1913 года обратился в Министерство внутренних дел с ходатайством о возвращении ему 40 тысяч руб., израсходованных на устройство фильтров. Обращение препроводили министру финансов Владимиру Коковцову, однако тот счел компенсацию невозможной. Он посчитал, что эксплуатация фильтров в Императорском институте носила характер рекламы, а установка осуществлялась добровольно и не была связана с какими-либо обязательствами со стороны государства.
Тогда Филькович решил дойти до самых верхов. Осенью 1913 года он опубликовал хвалебную статью о фильтрах в газете «Санкт-Петербургские ведомости» и обратился к дворцовому коменданту Владимиру Дедюлину с просьбой доложить о своем деле императору Николаю II. Однако и здесь капитана ждало разочарование. В ответ на его письмо Дедюлин прислал телеграмму: «Вопрос о фильтрах, как не входящий в мою компетенцию, не считаю себя вправе докладывать, и вообще делу этому ход дать не могу».
После того как 30 января 1914 года новым министром финансов вместо ушедшего в отставку Коковцова стал Петр Барк, Филькович вновь решил попытать счастья и 1 марта подал министру записку с просьбой возврата денег. Однако и теперь итоги обращения оказались неутешительными. По поручению Барка канцелярия министра подготовила ответ: «Его Превосходительство затруднился согласиться на возмещение господину Фильковичу израсходованных им средств, так как затраты были произведены добровольно, с целью рекламы».
Тем временем капитан разразился личным письмом к Барку, в котором замечал: «Справедливость требует возместить мне не только 40 тысяч руб., но и суммы гораздо большей, так как я никакой рекламы никому не создал, а принес Правительству громадную пользу…»
Летом 1914 года началась Первая мировая война, всецело заслонившая для Министерства финансов историю с фильтрами. В качестве главы ведомства Барк вел в странах Антанты переговоры о займах, а в феврале 1915 года, вернувшись из очередной поездки, обнаружил у себя на столе телеграмму следующего содержания: «Покорнейше прошу принять поздравление с благополучным возвращением из Франции и Англии. Надеюсь теперь, что мне будут возвращены мои расходы, ибо нужда в деньгах у меня очень острая. Филькович».
Выяснилось, что капитан до сих пор не получил ответа на свои обращения. Причина этого оказалась банальна: он не представил в Министерство финансов две гербовые марки для оплаты пошлины. В итоге Петроградской казенной палате поручили взыскать с Фильковича полтора рубля гербового сбора, чтобы министерство имело возможность направить ему официальный ответ об отказе в компенсации.
После Февральской революции и смены власти в России Филькович снова попытался вернуть деньги.
11 апреля он подал в Министерство финансов Временного правительства подробную смету расходов на установку фильтров и вновь просил об их возмещении. Не получая ответа, капитан обратился с письмом на имя товарища (заместителя) министра финансов Владимира Кузьминского, в котором просил вернуть ему «половину затрат». Письмо завершалось философским посылом: «Кто знает, что оказанная мне сегодня справедливость завтра будет вознаграждена сторицей для Вас?»
Кузьминский запросил в Министерстве внутренних дел справку по существу ходатайства и вскоре получил заключение, в котором отмечалось, что Институт экспериментальной медицины не только выполнил все обязательства, но и провел «тысячи различных опытов и исследований», стоимость которых во много раз превысила расходы на установку фильтров.
Летом 1917 года Филькович направил товарищу министра финансов еще одно письмо, на этот раз из Владикавказа. Капитан сообщал, что избран членом Поместного собора Российской православной церкви от Терской епархии и намерен выехать к месту его проведения, в Москву, сразу по получении «причитающихся ему» денег. «От Вас теперь зависит благосостояние всех нас», – убеждал он Кузьминского.
20 сентября 1917 года на имя Фильковича было направлено официальное уведомление о том, что «товарищ министра признал ходатайство неподлежащим удовлетворению». Через месяц произошла Октябрьская революция…
Дальнейшая судьба Фильковича неизвестна, но можно предположить, что возвращения своих денег он так и не дождался. В истории отставной капитан 2-го ранга остался «благотворителем поневоле», чьи фильтры в течение многих лет очищали воду для Института экспериментальной медицины.
Настоящий Башмачкин
Повесть «Шинель» Николая Васильевича Гоголя – о злоключениях бедного чиновника Акакия Башмачкина, добывавшего хлеб переписыванием бумаг в «одном департаменте» Петербурга, увидела свет в начале 1843 года. А спустя двадцать лет в нашем городе произошли события, удивительным образом перекликающиеся с сюжетом произведения.
Все началось ноябрьским днем 1863 года в особняке петербургского генерал-губернатора на Большой Морской улице – эту должность в ту пору занимал внук и тезка знаменитого полководца Александр Суворов. Прямо в приемной случилась неприятность: один из посетителей, полковник Дмитрий Дурново, собираясь на выход, не нашел оставленную им верхнюю одежду. Вместо изящной шинели «на скунсовом меху» с большим воротником, сшитой в модном ателье и обошедшейся в 150 руб. серебром, на вешалке висела совсем другая, старая и потертая, явно происходящая из магазина готового платья, а из ее кармана выглядывало видавшее виды кашне…
Опрошенные сторожа вспомнили: похожая одежда была на молодом человеке, неоднократно заходившем в губернаторскую канцелярию к коллежскому советнику Иерониму Грассу. Узнав от того имя и адрес, полиция без труда отыскала похитителя.
Им оказался 29-летний нигде не служащий дворянин Адам Кучинский. Сначала он пытался свалить всю вину на некоего барышника, которому будто бы променял в тот день шинель на пальто. Но потом сознался в похищении полковничьей шинели, сообщив, что продал ее торговцу Прокофьеву на Семеновском плацу за 28 руб. серебром и «пальто впридачу». В лавке Прокофьева пропавшую вещь обнаружили и вернули законному владельцу. А для Адама Кучинского началась долгая следственная эпопея…
Свой поступок он объяснял «припадком самозабвения и безумия, в каковое состояние был приведен крайностью своего положения». Представитель бедного дворянского рода из Минской губернии, в 1850-х годах Адам приехал в Москву, где слушал университетские лекции и зарабатывал на жизнь уроками. Результатом физического измождения и постоянной нужды стали периодические приступы «беспамятства», продолжавшиеся с Кучинским и в Петербурге.
Здесь его зачислили в Медико-хирургическую академию (ныне – Военно-медицинская академия) «своекоштным» студентом, т. е. он должен был оплачивать посещение. Жизнь в столице оказалась на порядок дороже, чем в Первопрестольной, и вскоре молодому человеку пришлось оставить учебу. Устроиться на службу не удалось, поэтому единственным источником пропитания для него служила помощь сердобольных людей и чиновника Грасса, тот давал Адаму переписывать бумаги и платил за это небольшие деньги.
Состояние Кучинского особенно ухудшилось после пожара, случившегося зимой 1862 года в квартире дворян Григорьевых, из сочувствия предоставивших ему угол. Огонь уничтожил последнее имущество Адама, поставив его на грань крайней нищеты: «И без того слабый ум его окончательно помрачился, и прежние припадки повторялись почти каждую неделю, так что часто он вечером не мог вспомнить без помощи хозяев и знакомых, где и как провел минувший день».
Опрошенные полицией знакомые Кучинского подтвердили его бедственное положение и «расстроенное состояние». Приютившие его дворяне Григорьевы замечали за Адамом крайнюю рассеянность, забывчивость и невнятные разговоры. В день похищения шинели квартирант выглядел особенно странно: «Глаза его были мутны, и он говорил какой-то вздор, из которого ничего нельзя было понять». Но, невзирая на совет остаться и никуда не ходить, он отправился в канцелярию генерал-губернатора, чтобы «просить о помощи».
Кучинского освидетельствовали в столичной врачебной управе и признали вменяемым. Тем не менее эксперты оговорили, что для окончательного ответа на вопрос необходимо длительное наблюдение. В итоге похитителя поместили в больницу исправительного заведения при слиянии рек Пряжки и Мойки, где он оставался до осени 1864 года.
Получая стабильное питание и медицинский уход, молодой человек почувствовал себя лучше. На запрос Петербургского надворного суда врачи отвечали, что он в полном рассудке, но подвержен еще «трепетанию сердца» (аритмии), что может служить причиной новых приступов «самозабвения».
Суд посчитал состояние подследственного удовлетворительным и в ноябре 1864 года вынес приговор: «Дворянина Адама Кучинского за кражу на сумму свыше 30 руб. серебром, по лишении лично и по состоянию ему присвоенных прав и дворянского достоинства, сослать на житье в Тобольскую губернию».
Адам подал апелляцию, указывая на необходимость оставаться под наблюдением врачей, но Палата уголовного суда утвердила приговор, сделав лишь некоторые «послабления»: Кучинскому возвратили изъятые при аресте полицией шинель, кашне и 60 копеек серебром, а Тобольскую губернию заменили Томской.
Затем документы поступили в Сенат, который посчитал возможным «во внимание к обстоятельствам участь Кучинского подвергнуть Монаршему милосердию». Весной 1866 года император Александр II согласился заменить Томскую губернию на Вологодскую, куда Адам Кучинский и отправился…
Беспокойное семейство
Дело о происшествии, которое легло на стол прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Анатолия Федоровича Кони, связано с очевидным, на первый взгляд, эпизодом. Однако, как оказалось, он таил в себе немало «подводных камней». Тридцатилетнему юристу предстояло решить, продолжать ли следствие в отношении чинов местной полиции, обвиняемых в «оскорблении действием» канцелярского служителя Петергофского дворцового правления…
Июльской ночью 1873 года задержавшийся в гостях канцелярист Михаил Иванов возвращался по улицам Петергофа на квартиру, которую снимал вместе с отцом и двумя родными братьями – Алексеем и Василием. По дороге ему повстречался младший из них, Алексей, сообщивший печальную новость: глава семейства сильно повздорил с Василием.
Придя домой, Михаил уговорил родственников прекратить ссору, выпроводил Василия и уже собирался ложиться спать. Однако тут в комнату ворвались четверо полицейских и попытались его связать. «Отец мой стал защищать меня, – жаловался канцелярист в Петергофское дворцовое правление. – Тогда городовой Гриневич схватил отца моего за горло и стал давить его».
Стражи порядка скрутили Михаила и отвели в помещение для арестованных, где он провел остаток ночи, а наутро оказался выпущен «благодаря сочувствию добрых людей». Именно так выглядели события в изложении одной из сторон.
«Имею честь донести, что то и другое совершенно несправедливо», – рапортовал квартальный надзиратель Никитин петергофскому полицмейстеру полковнику Меньчукову. По его версии, дело обстояло совсем иначе: той злополучной ночью фонтанный подмастерье в отставке Степан Иванов, квартирующий с тремя взрослыми сыновьями в мезонине у домовладельцев Труниных, был нетрезв. Домашнюю компанию родителю составлял один из его отпрысков, Василий, также воздавший должное Бахусу. В какой-то момент вспыхнула ссора: «Отец требовал от сына Василия, улегшегося на двух простынях, одну из них, за что обеспокоенный Василий обругал отца».
Иванов-старший отвесил наследнику затрещину и тотчас получил от него кулаком в ответ. Тут в каморке появился навеселе сын Михаил, вступившись за честь отца, он принялся энергично тузить недостойного брата. «Таким образом, между ними увеличилась драка и шум, встревоживший более всего квартировавшего под квартирой Ивановых протоиерея Василия Зверева, а также других жильцов», – описывал ситуацию квартальный надзиратель.
Когда в дом явились городовые, священник буквально умолял арестовать членов беспокойного семейства, жалуясь на то, что они нарушают ночной покой, постоянно устраивают скандалы и дебоши. В итоге стражи порядка поднялись в мезонин, чтобы вмешаться в происходящее.
По версии надзирателя, Михаил Иванов побил полицейских, после чего его задержали. Пожилой отец вступил в схватку с правоохранителями – пришлось усмирять еще и его, а когда на крики явился самый младший – Алексей Иванов, «вооруженный» кочергой, дело приняло совсем скверный оборот…
Тем временем у дома собралась толпа из встревоженных жильцов соседних зданий, ожидавших исхода драмы. Протоиерей Зверев охотно делился со всеми подробностями бурной жизни семьи Ивановых, выражая надежду на их удаление. Правда, наутро он не выдержал и сам съехал из «нехорошего» дома.
Мировой судья, рассматривавший дело о ночных беспорядках и превышении полномочий городовыми, счел вину сторон «обоюдной» и прекратил производство. Это решение не устроило Михаила Иванова, заручившись поддержкой Петергофского дворцового правления, он обжаловал его перед съездом мировых судей. Но, вопреки надеждам канцеляриста, апелляционная инстанция «за нарушение спокойствия и тишины» наложила на него денежный штраф в размере 8 руб.
Документы же, касавшиеся полицейских, поступили к прокурору Анатолию Кони. Внимательно изучив все обстоятельства и взвесив аргументы сторон, он пришел к заключению, что оснований для продолжения уголовного преследования городовых нет. Дело было закрыто.
«А разве не правда?»
Происшествие, случившееся в августе 1860 года во время всенощного бдения в Александро-Невской лавре, оказалось настолько резонансным, что о нем доложили на самый верх: «Полагаю означенного дворового человека, который за настоящий поступок арестован, выслать посредством внутренней стражи на родину», – указывал петербургский генерал-губернатор Павел Игнатьев министру внутренних дел Сергею Ланскому.
Дело обстояло так: в то время, когда собравшиеся в храме верующие слушали проповедь священника, некий бородатый мужчина крестьянской наружности внезапно принялся громогласно и бойко рассуждать о скором освобождении крепостных… На него оборачивались и шикали, но «глашатай свободы» наперекор всему продолжал.
Присутствовавший на богослужении офицер полиции пробился к нему сквозь толпу и велел замолчать. Однако нарушитель спокойствия не собирался униматься и с чувством праведного возмущения заявил: «А что, разве не правда? Я знаю верно, что уже есть манифест о свободе крестьян».
После этих слов в храме воцарилась тишина. Крестьянская реформа была необычайно злободневной темой, активные споры о ней велись уже несколько лет и буквально лихорадили российское общество… Дабы не провоцировать кривотолков и споров в неподобающем месте, страж порядка счел за благо арестовать чересчур «осведомленного» обывателя.
Задержанный смутьян, как следует из архивных документов, оказался дворовым человеком (домашняя прислуга помещиков) из Рязанской губернии Нестором Денисовым. Будучи отпущен хозяином в столицу на заработки, он подвизался в лавке портного мастера Фриберга. Как значилось в отчете полиции, на храмовую службу Денисов явился в «весьма нетрезвом виде»…
В итоге слишком «осведомленным» крестьянином заинтересовалось Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, ведавшее политическим сыском. Однако каких-либо закулисных тайн и источников, связанных с ним, выведать не удалось, зато выяснилось, что портной Фриберг, равно как и квартирные соседи, отозвался о Денисове самым положительным образом: «Характера спокойного, в нетрезвой жизни не замечен и в исполнении своих обязанностей всегда был исправен».
Главный начальник Третьего отделения Василий Долгоруков доложил о Денисове императору Александру II. Тот распорядился проявить снисхождение к словоохотливому крестьянину и не высылать его из столицы.
Дальнейшая судьба Нестора Денисова неизвестна, но в публично заявленных надеждах на освобождение он оказался весьма близок к истине. Осенью того же 1860 года Редакционные комиссии, созданные для составления проекта крестьянской реформы, завершили работу, а спустя полгода после инцидента в Лавре, 19 февраля 1861 года, Александр II подписал манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей».
Дважды Лев
«Сын мой Лев, находящийся и ныне в Вашем ведении, в числе учеников Академии художеств, сильно желает вступить в нынешнее роковое время в действующие (не запасные) защитники правого дела, – так писатель и лексикограф Владимир Даль обращался к министру уделов Льву Перовскому и добавлял в качестве постскриптума: – Сын мой стреляет из винтовки довольно порядочно».
На календаре весна 1855 года, в Крымской войне Россия противостояла союзной коалиции Великобритании, Франции, Османской империи и Сардинского королевства…
Единственный сын будущего автора «Толкового словаря» родился в 1834 году в Оренбурге. В ту пору Владимир Даль служил чиновником особых поручений при военном губернаторе и командире Отдельного Оренбургского корпуса Василии Перовском, который и стал крестным родителем новорожденного.
Лексикограф нарек своего первенца тремя именами: Лео Базиль Арслан. Первое – в память брата Льва, погибшего тремя годами ранее при штурме Варшавы во время польского восстания, второе – в честь собственного начальника, а третье в переводе с тюркского также означало «Лев». В письме сестре Паулине в 1835 году Даль сообщал: «У сына моего глаза голубые, волосы – не знаю, какие будут, теперь русые. Он бегает сам и ломает все, что в руки попадется. Большой разбойник».
В четырехлетием возрасте мальчик лишился матери. Через некоторое время отец снова женился, вторая супруга Екатерина Львовна родила дочь Марию… Осенью 1841 года семья переехала в Петербург – к новому месту службы лексикографа, ставшего секретарем товарища (заместителя) министра Императорского двора и министра внутренних дел Льва Перовского. В казенной квартире в доме министра, расположенной в доме за Александрийским театром, на свет появились две сестры маленького Льва – Ольга и Екатерина.
Очевидно, в детстве мальчик испытывал недостаток родительского внимания. Мачеха была занята собственными дочерьми и не сильно отвлекалась на пасынка, отец слишком загружен служебными и литературными делами – руководил Особенной канцелярией министра внутренних дел, обрабатывал «запасы» слов и выражений для словаря, работал над повестями, рассказами и очерками.
К тому же Владимир Иванович не отличался легким характером. Молодой писатель Дмитрий Григорович, часто навещавший Даля, вспоминал: «Семейство его, состоявшее из нескольких дочерей и одного сына, положительно его побаивалось». Быть может, не слишком счастливое детство послужило тому, что, став взрослым, Лев-Арслан так и не создал собственную семью…
В возрасте 18 лет он поступил в Императорскую Академию художеств и за успешную учебу был награжден двумя серебряными медалями. Однако продолжавшаяся Крымская война не оставляла Льва равнодушным, он попросил зачислить его в Стрелковый полк императорской фамилии, созданный «на время настоящей войны» по инициативе Николая I. Его комплектовали личным составом из крестьян удельных имений (принадлежавших членам царской семьи), выразивших добровольное желание «споспешествовать защите земли русской». Допускался прием и выходцев из других сословий, «если они докажут искусство в стрельбе».
Нести службу в подразделении, «напрямую выставляемом» от императорской фамилии, считалось престижным, и многие представители высшего общества (Толстые, Волконские, Дондуковы-Корсаковы, Бобринские и др.) стремились занять в нем офицерские должности.
Конкуренция была высокой, поэтому Владимир Даль счел нужным обратиться к своему начальнику и покровителю Льву Перовскому, на которого возложили формирование полка, с просьбой помочь сыну. Однако, невзирая на протекцию, юноша должен сначала доказать собственную «профпригодность».
Со здоровьем проблем не возникло, в Российском государственном историческом архиве сохранилось медицинское свидетельство, подтверждающее, что «сын статского советника Лев Владимирович Даль, имеющий от роду 21 год, телосложения крепкого и не подвержен никаким болезням или телесным недостаткам, могущим препятствовать вступлению его в военную службу».
В ходе экзаменов на общий уровень образования, проходивших при штабе командующего войсками в Петербурге, молодой человек также продемонстрировал неплохой результат, набрав 77 баллов из 96 возможных. Лучше всего обстояли дела с познаниями в российской грамматике, арифметике и истории; немного хуже – с географией России и иностранным языком. Кроме того, Лев Даль был «предварительно подвергнут испытанию стрельбе в цель и оказался в оной имеющим достаточные познания».
В июне 1855 года молодой человек определен в полк унтер-офицером. Торжественные проводы состоялись в сентябре на Красной площади в Москве, откуда начался пеший поход к театру военных действий. В декабре, преодолев сотни километров пути в условиях непогоды, морозов и нехватки продовольствия, стрелки были расквартированы в окрестностях Одессы. Здесь на них обрушилось новое испытание: сильнейшая эпидемия тифа, фактически лишившая воинскую часть боеспособности. Число потерь в полку, не успевшем сделать ни одного выстрела, исчислялось сотнями человек…
Не обошла болезнь и Даля-младшего. В конце марта 1856 года его отец писал близкому знакомому Василию Лазаревскому, что провел «тяжких десять дней», получив сообщение о болезни сына, пока не поступило известие: «Вышел из опасности, ходит».
Лев Даль так и не принял участия в боевых действиях Крымской войны: пока в полку продолжалась эпидемия тифа, был заключен Парижский мирный договор и императорские стрелки, не сделав ни одного выстрела, отправились в обратный путь в Москву…
В составе Стрелкового полка императорской фамилии Лев Даль участвовал в торжествах по случаю коронации Александра II, а осенью 1857 года вышел в отставку в чине подпоручика. За службу награжден бронзовой медалью «В память войны 1853–1856 годов».
Молодой офицер вернулся в столицу и продолжил обучение на архитектурном отделении Академии художеств. В 1859 году за «проект публичных роскошных бань» он получил Большую золотую медаль и отправился за казенный счет в шестилетнее путешествие по Европе для «усовершенствования себя в искусстве».
По возвращении служил архитектором в Нижнем Новгороде, где по его проектам возведены Александро-Невский Новоярмарочный собор и надгробие Кузьмы Минина в Спасо-Преображенском соборе. Работал также и в Москве (в частности, участвовал в комиссии для постройки храма во имя Христа Спасителя), но не забывал Петербург, в котором провел детство и юность.
Став академиком архитектуры, имел ученое звание сверхштатного адъюнкт-профессора (на ступень ниже профессорского) Императорской Академии художеств, состоял в столичном обществе архитекторов. Когда последнее в 1872 году начало издавать профессиональный журнал «Зодчий», Лев Даль поддержал эту идею и опубликовал в серии номеров «Историческое исследование памятников русского зодчества».
В личном деле Льва Даля в Фонде Академии художеств хранится составленная им программа путешествия в Индию для «определения сходства индийской архитектуры с русской». Однако осуществить эту амбициозную задачу ему оказалось не суждено. Весной 1878 года он скоропостижно скончался в возрасте 43 лет. Похоронен Лев Владимирович на Ваганьковском кладбище в Москве рядом со своим знаменитым отцом.
Адюльтер при свидетелях
Однажды в квартиру инженер-подполковника Алексея Маркова постучались двое знакомых: подданный Мекленбургского герцогства Иоганн Кильгаст и столичный парикмахер Вильгельм Сталь. Пришли они не для того, чтобы весело провести время за дружеской беседой или игрой в преферанс. Им предстояла весьма деликатная задача, сперва лично «зафиксировать» факт прелюбодеяния со стороны инженера, а затем подтвердить его под присягой в духовной консистории. Зачем понадобились подобные ухищрения?
Как известно, развод супругов в Российской империи – дело чрезвычайно сложное. С точки зрения Церкви, к чьей сфере ведения официально принадлежали семейные правоотношения, важно было любой ценой сохранить заключенный брачный союз. На практике это означало, столкнувшись с несовпадением характеров и темпераментов, семейным насилием, пьянством, бытовыми проблемами или просто утратив былые чувства друг к другу, муж и жена были обречены де-юре оставаться вместе, лишаясь возможности на законном основании создать более счастливый союз.
Уважительными причинами для развода признавались лишь доказанное прелюбодеяние, физическая неспособность «к брачному сожитию», безвестное отсутствие или же лишение супруга прав состояния по приговору суда. Каждый из таких случаев подлежал разбору в местной духовной консистории (учреждение, управлявшее епархией), досконально исследовавшей все обстоятельства.
Порой бракоразводные процессы затягивались на долгие годы и даже десятилетия, далеко не всегда завершаясь желаемым образом. Историки подсчитали, что в 1840 году в России состоялось всего 198 разводов, а в 1880-м – 920.
Отсутствие разводов вовсе не свидетельствовало о прочности семейных уз, напротив, невозможность цивилизованно расстаться с партнером уже во второй половине XIX века превратилась в серьезную социальную проблему. Она нашла свое отражение и в классической литературе (вспомним хотя бы «Анну Каренину»), и в фольклоре. В изданном в 1862 году сборнике «Пословицы русского народа» Владимира Даля можно найти такие: «Женишься раз, а плачешься век», «Женитьба есть, а разженитьбы нет», «Женился – навек заложился»…
Большинство тех, кто жаждал обрести свободу, прибегали к «доказанному прелюбодеянию». Для этого необходимо было представить двух или трех очевидцев, готовых дать соответствующие показания духовному суду. С трудом можно представить, чтобы подобные действия совершались в присутствии посторонних, тем не менее подобная абсурдная ситуация порой становилась неотъемлемой частью обыденной жизни.
Вот и упомянутый 44-летний военный инженер Алексей Марков осенью 1857 года вынужден озаботиться поиском «свидетелей». К моменту описываемых событий он благополучно состоял на службе уже два десятилетия и входил в правление Первого округа путей сообщения, ведавшего судоходством и шоссейными дорогами Северо-Запада.
Со своей супругой Елизаветой Марков состоял в законном браке около двадцати лет. Подробностей семейной жизни в документах не сохранилось, но, судя по всему, заключенный в юности союз со временем стал обременительным.
Летом 1858 года Елизавета Маркова обратилась к петербургскому епархиальному начальству с просьбой о расторжении брака с мужем «по причине нарушения им супружеской верности». В подтверждение были представлены два очевидца, которые «случайно» застали инженер-подполковника у него дома «в самом действии прелюбодеяния» с неизвестной дамой.
Духовные власти признали заявления свидетелей «совершенным доказательством». Заслушав рапорт митрополита Новгородского и Петербургского Григория об этом деле, Святейший Синод постановил супругов развести. При этом пострадавшей от измены жене разрешено было вступить в новое супружество, а ее бывшего спутника определили «оставить навсегда в безбрачном состоянии, подвергнув его за прелюбодеяние церковной епитимье на 7 лет». Рискнем предположить, что инженер не слишком расстроился этим.
Согласно действовавшему Уложению о наказаниях уголовных и исправительных, изобличенные в супружеской измене подлежали также наказанию со стороны светских властей: заключению в тюрьму сроком от нескольких месяцев до года. По этой причине выписка о любовных прегрешениях инженера Маркова из Святейшего Синода поступила в Правительствующий Сенат, а оттуда в столичное губернское правление.
Годом ранее столичные власти уже рассматривали аналогичное дело его коллеги инженер-полковника Николая Печникова. Именно тогда выяснилось любопытное обстоятельство: состоявшие на службе в Военном ведомстве (а Корпус инженеров путей сообщения тогда находился «на положении воинском») за любые правонарушения подлежали суду по военным законам, а они не предусматривали наказания за прелюбодеяние.
Губернское правление сообщило об этом казусе сенаторам. В течение последующих двух лет дело об инженер-подполковнике Маркове кочевало из одного сенатского департамента в другой.
В начале 1861 года главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями Константин Чевкин утвердил заключение Аудиториата (высшего суда ведомства): «Имея в виду, что подполковник Марков за вину его уже подвергнут епитимье по определению духовного начальства, дальнейшему взысканию за ту же вину, по неопределению оного военными законами, его не подвергать…»
Ситуация с разводами так и не претерпела изменений до прихода к власти советского правительства. В декабре 1917 года принят декрет «О расторжении брака», согласно которому бракоразводные дела изъяли из компетенции духовных консисторий и передали местным гражданским органам. Процедуру расставания с нелюбимым мужем или женой существенно облегчили: достаточно стало заявления одного из супругов, а никаких доказательств, тем более наличия «очевидцев» измены, больше не требовалось.
Пощечина в Сенате
Сонную тишину обычного служебного дня нарушил звонкий звук оплеухи, внезапно разнесшийся по канцелярии. Ошеломленные чиновники в изумлении оторвали головы от бумаг. Почтенный строгий начальник Василий Краснопевков стоял, держась за щеку, а против него возвышался титулярный советник Антон Гриневич с перекошенным от гнева лицом. «Знай, мошенник, что я не подлец!» – громогласно провозгласил последний, вызвав еще большее потрясение своих коллег…
Эта удивительная история произошла в январе 1826 года в Герольдии при Правительствующем Сенате. Основанное Петром I учреждение занималось делами, связанными с утверждением в дворянских правах, выдавало дипломы и грамоты, составляло гербы городов и губерний. Возглавлял ведомство герольдмейстер, которому по штату полагалось несколько товарищей (заместителей). Одним из них – Василий Краснопевков. В Герольдии служил с 1793 года, свою высокую должность занимал без малого четверть века, имел многочисленные поощрения за «отлично усердные труды».
Все было благополучно, пока в 1825 году на должность секретаря Герольдии не приняли начинающего служащего Антона Гриневича. Несмотря на то, что молодой человек с отличием окончил Виленский университет, имел опыт канцелярской деятельности и аттестовывался «способным и достойным», Василий Краснопевков невзлюбил нового подчиненного.
Как сообщал впоследствии в своих показаниях Гриневич, товарищ герольдмейстера «наедине делал ему многократно оскорбления», попрекал его польским происхождением и всячески притеснял за отказ становиться «безгласным исполнителем незаконных его предположений по делам службы».
Сам Краснопевков обвинения в пристрастности отрицал. Он утверждал, что «по званию своему» требовал от Гриневича «по делам отчетов и делал за неисправность замечания», а последний, отличаясь «неспокойным нравом», реагировал на слова начальника «неприличным образом».
Оба сходились на том, что в роковой день Краснопевков вызвал подчиненного в кабинет для «объяснения по делам». Далее, по версии Гриневича, Краснопевков задал несколько вопросов и, не удовлетворившись ответами, сокрушенно заявил: «Подлец, какой ты человек!»
Оскорбленный секретарь покинул начальника, однако уже не смог успокоиться. Когда спустя некоторое время Краснопевков с бумагами в руках появился в канцелярии Герольдии, Гриневич поднялся со своего рабочего места и, подойдя к нему, дал пощечину на глазах у шести служителей.
О неслыханном «преступлении чинопочитания и подчиненности», к тому же имевшем место в помещении одного из высших органов государственной власти, доложили недавно вступившему на престол императору Николаю I. Он распорядился судить Гриневича «по всей строгости законов».
Расследовавшая дело Санкт-Петербургская палата уголовного суда пришла к выводу, что факт оскорбления подчиненного со стороны начальника, «по непризнанию Краснопевкова и по небытности при том свидетелей», остается недоказанным. Поступок Гриневича, напротив, признавался им самим и удостоверялся показаниями очевидцев.
В результате молодого человека приговорили к лишению чина и отдаче в солдаты. Правительствующий Сенат, утверждая приговор, дополнительно ужесточил наказание, к нему добавили лишение дворянства.
Впрочем, сначала Гриневичу повезло. Пока шло разбирательство инцидента, в Московском Кремле состоялась коронация Николая I. В ознаменование события 22 августа 1826 года издан манифест «О милостях и облегчениях разным состояниям»: согласно первому пункту, всем состоящим под следствием и судом «по делам, не заключающим в себе смертоубийства, разбоя, грабежа и лихоимства» даровалось полное прощение.
Титулярный советник Гриневич подпадал под действие манифеста, и Сенат распорядился сообщить об этом Палате уголовного суда. Но затем маятник качнулся в другую сторону.
Обер-прокурор (глава Департамента Сената), уполномоченный переслать подписанное сенаторами определение об освобождении Гриневича, по каким-то причинам задержал его отправление. За это время Николай I «высочайше повелеть соизволил», чтобы объявленная амнистия не распространялась на гражданских чиновников, виновных в «ослушании и дерзости противу начальства». Поскольку Антон Гриневич на тот момент еще оставался под арестом, сенаторы посчитали, что прежний приговор остается в силе.
Последнее слово оставалось за государем. Николай Павлович рассмотрел записку о деле Гриневича летом 1827 года в Царском Селе. Взвесив все аргументы, он заявил, что Краснопевков тоже несет определенную долю ответственности за случившееся: «Начальник, имея право и обязанность взыскивать строго за упущения, не должен никогда выходить из пределов пристойности, честь подчиненного оскорбляющих».
Дело было приказано пересмотреть в Сенате с учетом «обстоятельств совершения преступления». На это ушел еще целый год, на протяжении которого титулярный советник Гриневич продолжал находиться под стражей.
Летом 1828 года сенаторы вынесли окончательное определение и… остались при прежнем мнении. Хотя при «внимательном исследовании» выяснилось, что грубое обращение с подчиненным со стороны Краснопевкова действительно имело место (что подтвердил даже герольдмейстер Антон Криденер), а в некоторых делах Герольдии обнаружились «значительные упущения», на которые указывал Гриневич.
Более того, отягчающим обстоятельством Сенат посчитал то, что Гриневич ударил Краснопевкова не «в пылу оскорбления», а значительно позже, когда начальник появился в канцелярии.
В итоге сенаторы не нашли возможным хоть как-то облегчить участь подсудимого. На этот раз Николай I согласился с их мнением. Дальнейшая судьба отданного в солдаты Антона Гриневича остается неизвестной. Что касается Василия Краснопевкова, то на его положении инцидент с оплеухой никак не отразился. Он сохранил пост товарища герольдмейстера, а в конце 1828 года «высочайше пожалован» дворянским гербом.
Семейственности – нет!
Необычное происшествие случилось в Санкт-Петербургском университете в один из декабрьских дней 1865 года. Был лекционный час, когда инспектор вдруг услышал шум, доносящийся из аудитории физико-математического факультета. Он поспешил туда и увидел, что группа студентов пытается сорвать лекцию. Заметив, как ему показалось, зачинщика беспорядков, инспектор приказал тому следовать за собой…
Сорванную лекцию проводил 32-летний доцент физико-математического факультета Роберт Ленц, сын выдающегося российского физика, одного из основоположников электротехники академика Эмилия Христиановича Ленца, имя которого знакомо каждому школьнику по закону Джоуля-Ленца, описывающему тепловое действие электрического тока.
Роберт Ленц окончил Петербургский университет со степенью кандидата математических наук, затем стал магистром физики, а в 1865 году избран доцентом физико-математического факультета. Видимо, не обошлось без покровительства отца, который являлся более двух десятилетий деканом этого факультета, а затем, в середине 1860-х годов, занимал должность ректора университета. Неудивительно, что часть студентов посчитали, что Ленца назначали не по заслугам, а по степени родства. Иными словами, их возмутила «семейственность» в научном учреждении – и они решили открыто продемонстрировать свое несогласие.
Итогом и стала обструкция, устроенная ими на лекции по физике. После этого группа недовольных слушателей ушла с занятий, а Роберт Ленц нашел в себе силы изложить оставшимся учебный материал до конца. Вместе с тем студенческая эскапада произвела на него столь сильное впечатление, что он даже обсуждал с попечителем Петербургского учебного округа Иваном Давыдовичем Деляновым возможный уход из университета.
Однако тот заверил Ленца: «Ни Совет университета, ни начальство не потерпят, чтобы несколько мальчиков, прикрываемых массою, могли безнаказанно оскорблять преподавателя».
Отдуваться за всех недовольных пришлось студенту 3-го курса Сергею Неклюдову, некстати попавшемуся на глаза инспектору. На следующий день после скандальной лекции правление Петербургского университета постановило предать его университетскому суду. Его ведению, согласно «Общему уставу Императорских Российских университетов», утвержденному Александром II в июне 1863 года, подлежали дела о нарушении порядка в учебном заведении, а также разрешение споров между студентами и преподавателями. Состоял суд из трех ежегодно избираемых в его состав профессоров.
Были заслушаны показания инспектора, объяснения Неклюдова, а также заявления четырех свидетелей из числа слушателей физико-математического факультета. В числе последних оказался известный в будущем революционный деятель, один из авторов первого русского перевода «Капитала» Герман Лопатин, в то время учившийся курсом старше Неклюдова.
Судьи под председательством профессора-правоведа Ивана Андреевского пришли к выводу: хотя Сергей Неклюдов не участвовал в обструкции на лекции, однако «не принял никаких стараний к ослаблению или предупреждению беспорядка, что обязан был сделать как студент 3-го курса, долженствующий показывать пример». Кроме того, они отметили, что отличнику Неклюдову надлежало быть заинтересованным в «сохранении порядка на лекции и вообще тишины в университете». Ему также не следовало принимать участие в «крике», поднявшемся при появлении инспектора в аудитории.
В итоге Неклюдова признали виновным и на основании действующих правил о взысканиях – подлежащим исключению из вуза. Однако члены суда приняли во внимание блестящие результаты, показанные им в Первой петербургской гимназии, которую он окончил с золотой медалью, и в университете. Учли и то обстоятельство, что Неклюдов беспрекословно повиновался инспектору, а также безукоризненно вел себя на суде.
Посчитав, что исключение способно повредить столь «прекрасно начатому» жизненному пути, суд решил не выгонять юношу из вуза, а ограничиться его недельным арестом. Одновременно инспектору студентов указали, в случае возникновения подобных ситуаций – выявлять главных виновников беспорядков, «не ограничиваясь случайной схваткой одного из участников».
Попечитель Петербургского учебного округа Делянов остался крайне недоволен приговором, он показался ему слишком мягким. В архивном деле сохранилась его записка: «По мнению моему, открыл рот, так и виноват, разве будет положительно доказано, что открыл его для того, чтобы прекратить беспорядок». Однако приговор университетского суда пересмотру не подлежал…
Любопытно, как сложились судьбы участников этой истории.
Роберт Ленц продолжил преподавать в университете. Впоследствии он получил степень доктора, стал заслуженным профессором. Таким образом, доказал, что не только протекция отца была основанием для его удачной научной карьеры. Отдав более сорока лет науке, он приобрел известность не только как физик, но и как организатор международных полярных станций, член Русского географического общества, управляющий Экспедицией заготовления государственных бумаг.
Его «оппонент» Сергей Неклюдов окончил физико-математический факультет, затем поступил на юридический, получил степень кандидата права. В течение 36 лет состоял почетным мировым судьей, занимался адвокатской практикой. На рубеже XIX–XX веков выступил одним из организаторов земского движения, входил в состав «Союза 17 октября», был членом Государственного совета.
Иван Делянов в 1882 году назначен министром народного просвещения. При нем подготовлен и введен в действие новый Университетский устав, среди прочего отменявший само существование университетского суда, решением которого по делу Неклюдова Иван Давыдович был так недоволен…
Копеечный налет
«Швейцар главного подъезда Александр Максимов, собиравшийся уже запирать двери, в недоумении вышел навстречу. “Руки вверх!” – раздался окрик одного из шайки, лицо которого было покрыто сетчатой маской. Перед Максимовым блеснули пять револьверов». Так «Петербургская газета» описывала детали вооруженного нападения на Императорский Лесной институт (ныне – Лесотехнический университет). Удивительное по своей дерзости преступление случилось 5 сентября 1906 года.
По вечерам в Институтском переулке, где расположено учебное заведение, бывало многолюдно: здесь любили неспешно прогуливаться жители Лесного – любимого дачного предместья. Зная об этом, налетчики (их было не меньше двух десятков) двинулись к главному корпусу со стороны менее оживленной Малой Спасской улицы (ныне – ул. Карбышева). Время рассчитали точно, на место банда прибыла ровно за 15 минут до 22:00, когда двери вуза закрывали на замок. Первым делом громилы захватили сторожа Осипа Петрова, дежурившего у цветников против центрального входа, и отняли у него свисток. Затем направились прямиком в вестибюль, где их встретил швейцар Максимов. Его обыскали и вместе со сторожем заперли в небольшой комнате возле лестницы, служившей «телефонной» (здесь преступники немедленно перерезали провода).
После этого налетчики поднялись на второй этаж, отперли канцелярию и, опустив шторы, приступили к «работе».
И тут шайку ждало разочарование. Взломав ящики большого письменного стола, они обнаружили всего лишь 50 копеек мелочью… Взгляды бандитов с надеждой устремились на металлический сундук с несколькими секретными замками.
«Толстая крышка сундука перепилена поперек так чисто, как будто она из картона, – сообщал журналист, позже побывавший на месте преступления. – Затем обе половинки выломаны вместе с замками и пружинами».
Можно представить себе отчаяние налетчиков, когда и там не оказалось чаемых денег! Встроенный в стену несгораемый шкаф с 16 запорами и замками усилиям грабителей не поддался. Его крушили ломами, подбирали отмычки – все без толку.
Проведя в институте два часа, шайка покинула его с пустыми руками. Перед тем как ретироваться, бандиты строго приказали запертым служителям «не подавать голоса ранее, чем через 15 минут». Те не послушались и, выломав окно в телефонной комнате, покинули свою темницу. Но банды уже след простыл, в саду нашли шляпу одного из грабителей, а на пороге подъезда – ключ от канцелярии.
Ночью в учебное заведение прибыли полицейские, отдавшие должное организованности налетчиков. Особых примет свидетели не запомнили, бандиты, по их описаниям, выглядели лет на тридцать, «рабочего типа», некоторые в шляпах, другие в картузах… С арестованными обращались вежливо, силы не применяли, одалживали папиросы.
Сразу возникли подозрения, что подготовка налета не обошлась без сотрудников или студентов института, слишком уж хорошо воры ориентировались в планировке главного корпуса.
Самое любопытное, что каких-либо сведений о результатах официального расследования обнаружить не удалось. Рискнем предположить, что, невзирая на вопиющую дерзость инцидента, расследование попросту спустили на тормозах… и на то имелось сразу несколько причин.
Напомним: на 1906 год пришелся пик революционного терроризма в Российской империи. Число жертв среди чиновников и обывателей, оказавшихся «не в том месте», исчислялось сотнями (всего за несколько недель до визита грабителей в Лесной институт эсеры взорвали дачу премьер-министра Петра Столыпина на Аптекарском острове). Ущерб, нанесенный казне экспроприациями, составлял десятки тысяч рублей. Да и «обычный» бандитизм никто не отменял.