Руки дипломата. Записки современников

Благодарности:

Владимир Станиславович Зайцев

Анастасия Станиславовна Светушкова

Екатерина Станиславовна Зайцева

Анатолий Михайлович Анохин

© Светлана Зайцева, 2025

ISBN 978-5-0065-6343-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Руки дипломата

Книга эта начата 3-го августа 2020-го года в Москве.

Мой отец, Анатолий Михайлович Анохин – дипломат.

Сейчас он, правда, уже на пенсии, на заслуженном сполна отдыхе, но назвать бывшим дипломатом его никак нельзя.

Профессия накладывает отпечаток на человека, и мой отец – не исключение. Однако по его внешности никак нельзя сказать, что он – представитель такой редкой (можно сказать, уникальной) профессии.

Если он пройдет по улице (купить ли картошки к супу или несколько банок пива), то трудовые люди подумают: «Вот, идёт наш человек!» – и это будет правдой.

Я довольно часто бываю у отца на даче в подмосковной Кубинке.

Приезжаю отдохнуть от столицы, надышаться густым травяным воздухом (в июле его просто можно глотать кусками, как хлеб, настолько он прян и ароматен) – и поговорить с отцом.

Это – едва ли не единственная цель моего путешествия…

Отец – прекрасный рассказчик, но дело не в этом.

Есть у него одно замечательное качество: он стремится передать свои знания, свой драгоценный, большой и трудной жизнью накопленный опыт всем, кто в этом нуждается – и нам, своим детям, и внукам, и просто людям, вызывающим у него симпатию.

Однажды, совсем недавно, он вошел в дом (его он, кстати, тоже построил сам, своими собственными руками) после работы в саду или в мастерской, положил свои усталые руки на стол (мы как раз собирались обедать) – и задумчиво, с доброй усмешкой произнес: «Вот они, руки дипломата!».

И я впервые внимательно посмотрела на его руки.

Крупные, большие, крепкие – они никак не походят на руки изысканного, тонкого, изощренного во всевозможных политических казусах человека. Они покрыты землёй, машинным маслом, копотью – всем тем, чем «испачканы» бывают руки обыкновенного трудового человека.

И, тем не менее, это руки – дипломата.

Он трудился – всю жизнь.

И его руки тоже трудились, работали.

И на заводе, где он, молодой, несколько лет до поступления в МГИМО был слесарем. И в армии, где он три долгих года служил ракетчиком.

И (несколько десятилетий!) – за письменным столом, где он работал над важными документами, от которых зависело будущее многих людей.

И даже, когда он объяснял мне, четырнадцатилетней, как устроены фотоаппарат и пишущая машинка (мне эти знания потом очень пригодились в моей профессии переводчика).

Руки – работали. Всю жизнь.

И продолжают работать сейчас.

Руки дипломата…

«А ведь это – название книги!» – пронеслось у меня в голове.

Писать я буду не только о жизни отца, о его захватывающе интересной, но такой непростой судьбе, но и о жизни страны: о целой эпохе, которая ушла, но оставила по себе – память. В этот рассказ будет вплетаться реальная биография близкого мне человека, который всю жизнь – рядом со мной.

И, надеюсь, еще долго рядом со мной пробудет.

Многое он рассказал мне сам, кое-что я видела собственными глазами.

Есть в книге и воспоминания его внуков, в воспитание которых он вложил много души и сил, и фотографии из нашего семейного архива: всё то, что особенно дорого нам и лично ему…

А до некоторых моментов моим читателям нужно будет дойти самостоятельно…

Итак, начинаем!

Железные зубы.

Сон про бабу Шуру

ФОТО: Михаил Фролович Анохин и Александра Антоновна Анохина на даче. Белоозёрская. Подмосковье. 70-е года ХХ-го века

Семейный архив

…Ещё не родившись, книга про моего отца начала преподносить сюрпризы.

Это для меня, как для человека, пишущего давно и осознанно, не новость: книги – живые существа.

Они как дети: их надо вынашивать, пестовать, разговаривать с ними, как беременные разговаривают со своими будущими детьми: долго и ласково…

И после этого книги начинают писать себя сами: подбрасывать новые сюжеты, неожиданные повороты событий, оригинальные логические ходы.

Вот и сон, приснившийся мне в ночь на 6-е августа нынешнего 2020-го года, совсем не случаен.

Ничего «случайного» в нашей жизни нет, а уж сны (тем более сны про близких тебе людей) всегда – какая-то не до конца понятая, не до конца отслеженная нашим рассудком закономерность.

Неспроста приходят к нам во сне люди. Особенно – люди, давно покинувшие этот мир.

А бабу Шуру (Александру Антоновну Анохину) я до недавних пор во сне ни разу не видела.

Да и привязана-то к ней особо не была: меня большей частью воспитывала «мамина мама» («баба Аня») – Анна Фёдоровна Орлова.

А баба Шура всегда стояла немного поодаль.

К ней можно было приехать на дачу: полюбоваться на её великолепные разноцветные гладиолусы. Можно было прийти на её золотую свадьбу и отведать ее вкуснейших, горячих беляшей. Можно было подивиться на её старинную швейную машинку (и даже поиграть в неё, покрутить всякие-разные рычаги и ручки).

С ней даже можно было, став постарше, выпить «четвертинку»: баба Шура всегда охотно поддерживала компанию и беседу за столом.

Но она никогда никому не навязывала своего общения.

Просто жила. Занималась своими материнскими делами.

Мой отец – её младший сын. Любимый.

Всего детей у нее было четверо: три сына и дочь. (Один сын умер в раннем детстве во время войны).

Моего отца (как самого младшего) она любила больше других.

У бабы Шуры было круглое лицо (незлое, приветливое), жидкие светлые волосы, которые она скручивала в пучок, большие серые глаза (я была на неё похожа с раннего детства).

Крупные морщины не портили её облика: её загорелое лицо словно было вылеплено из обожжённой глины.

Больше всего меня поражали её зубы («Железные», – с некоторым страхом думала я про них ребёнком, когда она улыбалась). Своих зубов баба Шура совершенно не стеснялась: со всеми была приветлива и ровна. Охотно смеялась…

В войну она работала в тылу на химическом производстве под Оренбургом.

В цехе, где она трудилась, невозможно было продохнуть (такой смрад там стоял), а она после смены накрывала стакан молока, который им выдавали «за вредность», простым куском чёрного хлеба – и несла его, не расплескав ни капли, через весь город моему отцу, своему маленькому сыну, который был голоден и этого куска хлеба – ждал…

Но это все – быль, военное лихолетье. А я хочу написать про сон.

Надо сказать, что к снам я поменяла свое отношение после смерти моей матери.

Она приходила ко мне довольно часто, время от времени укоризненно стояла у изголовья моей кровати (словно хотела поговорить – и не решалась).

Иногда то, о чем она предупреждала, сбывалось: неожиданно для других – и очень «ожиданно» для меня. Почему она выбрала «адресатом» для своих посмертных бесед и предупреждений именно меня, я не знаю.

Наверное, я просто от природы восприимчива к таким «визитам» и чисто интуитивно правильно «считываю» информацию, которую мне хотят передать «посланники оттуда»…

Итак, вот он – сон.

Место действия: подъезд московского дома моего отца, изжелта-белая стена (рядом дверь: вход в подъезд). Баба Шура (а то, что это именно она, я поняла сразу) поджидает меня. Именно меня! И неспроста.

Парит над асфальтом недалеко от входной двери, чуточку слева от подъезда. Ждёт нетерпеливо и уже довольно долго (судя по тому, что раздражена и ей не терпится этот разговор начать).

Глаза у нее не серые (как при жизни), а яркие, лучистые, голубые (возможно, от неудовольствия).

Такое раздражение возникает у живого человека, когда его неожиданно отвлекают от важного дела, которое ему не хочется прерывать.

Чувствуется, что не сама пришла баба Шура, что ее «отпустили», причём ненадолго – и с определенным «заданием».

И лет бабе Шуре немногим больше, чем мне, нынешней (немного за пятьдесят).

То есть выглядит она несколько моложе, чем в те времена, когда я её помню…

Разговор начинает баба Шура (по праву старшинства).

Передаю его по памяти, тем более что времени с тех пор прошло очень немного, а память меня редко подводит (особенно в таких вещах).

Надо сказать, что мёртвые, когда приходят к нам, живым, очень своеобразно «разговаривают»: они транслируют слова как-то телепатически, не раскрывая рта, а как бы передавая мысли на расстоянии.

Те, кто хоть раз со сне разговаривал с мёртвыми, наверняка помнят это чувство: фразы их, готовенькие, как будто рождаются ниоткуда, как бы «возникают» в голове (словно передаются маленькими, неплотными информационными сгустками).

Точнее, пожалуй, не объяснишь…

Баба Шура (без предисловия и приветствия, даже не поздоровавшись, строго и даже немного зло): Ты почему меня беспокоишь?

Я (немного, признаться, струхнув, но решив «принять бой»): Что Вы, баба Шура, Бог с Вами! Я Вас не беспокою. Покойтесь себе с миром…

Она (настойчиво): Беспокоишь!

(Надо сказать, что я сейчас часто молюсь, особенно за отца, ибо здоровье у него в последнее время неважное).

Наверное, именно это и вызвало её неудовольствие (мёртвые всё слышат).

Баба Шура (продолжает уже более умиротворенно, видя, что я с нею не спорю): Живи спокойно. Папа ещё поживёт.

Я молчу: сказать мне нечего. Именно это я от неё хотела узнать.

И снова баба Шура: «Не беспокой меня больше! Видишь, я работаю. (И через небольшую паузу, как бы выдавая какую-то тайну, которую мне и знать-то пока не обязательно):

– Здесь все работают…»

И только тут я замечаю, что баба Шура стоит передо мною в ярком, красивом, праздничном платье.

В таком наряде я её при жизни никогда не видела (алый, небесно-голубой, мощный, насыщенный цвет полуденного подсолнуха сочетаются на белой парадной ткани на удивление живо, весело, гармонично, словно это платье шила отличная портниха – и в прекрасном настроении)

А в правой руке у бабушки – небольшая прозрачная банка (в таких обычно маринуют овощи). Сквозь стекло я чуть размыто вижу желтоватые, ажурные кусочки патиссона, небольшие стручки острого красного перца, ещё какие-то мелкие овощи…

Баба Шура любила при жизни возиться в огороде.

Теперь это, оказывается, её работа – после смерти…

«Здесь все работают» – вот какое необычное послевкусие остаётся у меня от нашего неожиданного, но такого реального разговора.

…Всё. Улетела. Испарилась.

Словно кто-то сильный незримо щёлкнул пальцами или просто махнул рукой: " Пора. Время вышло!»

Была – и нету…

Вот, собственно, пока и всё о бабе Шуре.

Всё – на сегодня…

Ибо книга моя только начинается, и баба Шура на её страницах ещё обязательно появится.

Это я вам обещаю.

– Занавес, друзья мои! Занавес!

История первая.

О том, как моряк паспорта в море выбросил

Я решила, что буду рассказывать биографию отца в форме маленьких историй, которые (я на это надеюсь!) будут интересны моим читателям.

Так рассказывает о своей жизни мой отец.

И именно так наша жизнь и складывается: это своеобразная мозаика, отдельные фрагменты которой превращаются в причудливый узор и составляют неповторимую картину жизни.

Мой отец очень долго (около двадцати лет) проработал консульским работником на территории ГДР.

Сначала в Карл-Маркс-Штадте (сейчас это город Хемниц), потом в советском посольстве в Берлине, а затем – в Генеральном консульстве России – в Ростоке.

Немецкий язык он выучил молодым человеком в Томилино, когда работал на вертолётном заводе слесарем. Потом МГИМО: школа высшей пробы, через которую проходит каждый будущий дипломат.

И, наконец, работа (то за границей, то в России, в Министерстве иностранных дел на Смоленской площади в Москве): многолетняя, кропотливая, занимающая много времени, душевных сил и здоровья.

История, которую я хочу вам рассказать, произошла на территории Германской Демократической Республики, в прибалтийском городе Ростоке, приблизительно в «махровые» советские годы (возможно, восьмидесятые).

Мой отец работал тогда в Генеральном консульстве Российской Федерации консулом.

Что такое консульство?

Это своеобразная палочка-выручалочка практически для каждого гражданина, попавшего в ту или иную неприятную историю за границей.

И мы, россияне, в этом смысле – не исключение.

Вот только несколько случаев, в которых россиянин спешит попасть под спасительные своды консульства, того «островка безопасности», где можно решить практически все свои юридические проблемы.

Это и рождение ребенка, и регистрация брака (про разводы не знаю), и неприятности с полицией (кражи, несчастные случаи), и много всякой всячины, в которой ежедневно приходится разбираться консульскому работнику.

Кто из нас не слышал в фильмах эту сакраментальную фразу: «Я требую консула!», которую произносит человек в чужой стране, попав в «безвыходную» ситуацию?

И консул появляется, как джинн из бутылки – и берет решение проблемы на себя.

Так вот однажды в порту города Ростока пришвартовалось торговое судно из России. Какой груз оно везло и каким курсом следовало, не знаю (отец не рассказывал), но у всех советских моряков, как положено, были загранпаспорта, которые они по инструкции сдали капитану.

А на судне, как и везде, бывают и конфликты, разрешить которые мирным путём не всегда представляется возможным.

Так вот и вспыхнула ссора на борту нашего судна.

Капитан вдрызг разругался с одним из членов своей команды.

Рядовой случай, имевший, к сожалению, очень неприятные последствия для всех членов экипажа.

В чем была «соль» конфликта, за давностью лет уже и не скажешь, но моряк решил за себя отомстить очень оригинальным способом.

В каюте капитана на столе лежали паспорта, которые он вытащил из сейфа для проверки.

Сам морской волк ушел ненадолго из каюты, почему-то оставив дверь приоткрытой.

И надо же такому случиться, что как раз в это время мимо капитанской каюты проходил обиженный на него моряк: раздосадованный и злой.

Он заглянул в приоткрытую дверь, обнаружил, что в каюте никого нет, открыл иллюминатор – и, не долго думая, выбросил все паспорта в открытое море.

А это значило, что ни один из членов команды не может сойти на берег.

Более того: никто не может вернуться обратно в Россию, ибо ни одного документа, подтверждающего их российское гражданство, нет.

Куда бежать? Где искать защиты?

Конечно, в российское консульство за новыми паспортами!

Капитан, разумеется, имел очень сконфуженный вид, когда объяснял ситуацию моему отцу, российскому консулу.

Паспортов морякам не выдали по очень простой причине: их выдают только на территории России, по возвращении из-за границы.

Пришлось нашим «героям» довольствоваться бумажкой (простой с виду, но очень важной!): «свидетельством о возвращении», которое давало им право вернуться к родным берегам.

Несколько дней консульская машинистка трудилась «в поте лица», выписывая двадцать (или даже тридцать!) справок.

Но – выписала.

И морячки благополучно отбыли на Родину.

Так что для команды советского суда все закончилось вполне благополучно, чего не скажешь о «виновнике торжества», для которого служба на флоте после этого неприятного инцидента, понятное дело, закончилась…

Это – практически ежедневный, рядовой случай, в котором обязан разобраться консульский работник «по долгу службы».

Интересно, не так ли?

История вторая.

О том, как попадья загуляла

Есть в Лейпциге православная церковь.

Построена она лет двести назад: в честь поминовения усопших русских воинов, погибших при битве народов под Лейпцигом в 1813-м году.

Небольшая, изящная, белая – она в архитектурном смысле немного напоминает знаменитый храм в Коломенском.

Есть в ней что-то от нарядного весеннего дерева: настолько она тонка и просится ввысь.

Именно сюда, к ней, приходили мы, двадцатилетние студенты иняза, проходившие в 1989-м году языковую практику в ГДР.

Приходили помолиться, подумать, найти в своей молодой жизни ориентир, на который можно равняться.

Приходили, как к частичке Родины, которой нам тогда так не хватало.

Лейпциг бурлил, по городу волнами прокатывались демонстрации, рушилась берлинская стена, оказавшаяся такой непрочной…

Германия стояла накануне своего объединения.

Мир менялся. Менялся капитально.

А храм Божий стоял: стоял невозмутимо, как ему и положено стоять.

Стоял, зная, что силы небесные ограждают его ото всяких временных напастей – и сам ограждая своих прихожан (да и весь русский народ!) ото всякого зла.

И служил в этом храме отец Фёдор: наш, русский, православный священник.

И была у него жена: матушка, как говорят православные люди.

И был у них сын.

Мальчик, по словам моего отца, был тяжело болен.

Насколько мне помнится, раком крови.

Точного диагноза я не знаю, а придумывать подробности не в моих правилах.

Отец Фёдор и мой отец дружили: иногда батюшка наведывался в Генеральное консульство, чтобы решить некоторые юридические вопросы.

Мой отец по долгу службы ему помогал.

Иногда они разговаривали: просто так, о жизни…

Но однажды отец Фёдор пришёл печальный, озабоченный.

И сразу с порога обратился к моему отцу:

– Анатолий Михайлович, если к Вам в консульство обратится моя матушка с вопросом о разводе, прошу Вас ей в этом деле не содействовать. Встретила она тут одного человека, немца, полюбила, хочет зарегистрировать с ним брак. А меня и сына хочет оставить…

Ну и дела!

Попадья хочет развестись с батюшкой!

Как должен был поступить мой отец?

Возможно, чисто юридически он и имел на это право. Но – не захотел.

Морально он был на стороне отца Фёдора.

Он уверил священника, что всячески его понимает и поддерживает.

Ведь формально, по статусу матушка приехала в Германию как супруга духовного лица.

В соответствии с этим статусом она должна и покинуть страну. И разводиться уже в России.

А потом в установленном порядке запросить в германском посольстве новую визу: уже как частное лицо.

Все это и было сообщено попадье, когда она, окрылённая новой любовью, вскоре явилась в консульство – за разводом.

Понятное дело, эта бюрократическая закавыка сильно усложняла расторжение брака.

Но этого-то отец Фёдор и хотел.

На руках у него был больной ребенок.

Да и о каком разводе может идти речь, если он – священник?

Короче, ушла попадья не солоно хлебавши, так и не получив заветной бумажки.

А через некоторое время «любовь» у неё прошла.

И осталась бы она у разбитого корыта, если бы не батюшка, который великодушно простил и принял ее…

Помнится, отец рассказывал мне эту историю даже с некоторым злорадством.

Он не строил попадье бюрократических козней, как может показаться на первый взгляд. Не вставлял ей палки в колёса из чисто мужской солидарности с отцом Фёдором.

Он просто поступил по совести, «как полагается».

В данном случае бюрократическая машина, при всей её неповоротливости, сработала «во благо» – и, как хочется надеяться, в коей-то веки раз послужила доброму делу: сохранила семью…

Вот и весь сказ.

– А что вы об этом думаете, друзья мои?

История третья.

О том, как скелет немецкий язык учил

Какими чертами характера должен обладать дипломат?

Как он должен выглядеть?

Да и много ли мы о них знаем о них, о дипломатах?

Признаться, мне сразу вспоминается шведский посол из популярного фильма советских времён «Иван Васильевич меняет профессию»: изысканное кружевное жабо, орден на груди, блистающий драгоценными каменьями, нелепые туфли с острыми носками, настороженный, неприветливый взгляд – и сильный иностранный акцент.

«Кемску волость» ему подавай, видите ли.

Но это, конечно, пародия.

Над таким «дипломатом» можно только посмеяться.

А в жизни как?

Многие думают, что настоящий дипломат всегда ходит в белоснежной отутюженной рубашке, строгом галстуке, до блеска начищенной обуви. И непременно – с кейсом.

Вернее, с «дипломатом» – как называли несколько десятилетий назад чемоданчик, в котором, вероятно, хранятся важные документы.

Что он всегда спокоен, сдержан, корректен.

А ведь дипломаты – живые люди.

Только вот от обычных людей их отличает знание так называемого «придворного этикета», безупречная вежливость, внимательность к собеседнику – и умение держать себя в руках в непростых ситуациях, которых в дипломатической работе ох как много встречается.

Но есть и еще одно качество, без которого дипломату – ну никак.

Что же это за качество такое?

Оно помогает сотруднику дипломатической службы найти достойный выход из самой непростой, даже щекотливой ситуации.

Открою вам секрет: это чувство юмора.

Без улыбки, без юмористического взгляда на жизнь, без вовремя прозвучавшей шутки любые важные переговоры могут зайти в тупик. Такой юмор способен разрядить почти любую сложную ситуацию, возникшую в процессе переговоров.

Говорю это как профессиональный переводчик, не раз на таких переговорах присутствовавший.

И чувство юмора должно быть не вымученное, не притянутое за уши, не надуманное, а естественное, природное, свойственное конкретному человеку во вполне конкретной ситуации.

Часто я задумываюсь, почему мой отец, «человек от станка», «рабочая косточка» (как таких людей когда-то называли) сделал блестящую карьеру: от слесаря пятого разряда на вертолётном заводе до консула, советника в Министерстве иностранных дел.

И недавно я сделала открытие: именно прирожденное чувство юмора помогло отцу в его работе.

Отец – человек простой, поэтому его юмор не всегда блестящ и изыскан. Но часто именно грубоватые, «мужские» шутки помогают человеку посмотреть на непростую ситуацию по-доброму, с улыбкой.

Отец очень любит рассказывать небольшие истории из детства, из молодости, чтобы собеседник улыбнулся, посмеялся, настроился на позитивный лад.

Просто так, чтобы, как говорится, поддержать компанию.

Одна такая весёлая история, рассказанная отцом не единожды, вспоминается мне чаще остальных, потому что прекрасно характеризует моего отца.

Всем понятно, что дипломат – никакой не дипломат, если он не знает иностранных языков. Без этого никуда. Это чисто профессиональный навык, которым должен владеть каждый дипломатический работник.

Мой отец знает три иностранных языка: немецкий, английский и немного датский.

«Как он их выучил?» – спросите вы.

Вопрос вполне резонный.

В шестидесятые годы в Подмосковье, в Малаховке, где жил тогда мой отец, возможностей изучить иностранные языки не было практически никаких – кроме школы рабочей молодёжи, которую посещал мой отец после работы.

Был он молод, но времени свободного имел мало.

Он приходил в класс первым (чаще всего ранним утром) – и делал домашние задания прямо там, в классе биологии. Садился за первую парту, а рядом с ним стоял… самый настоящий человеческий скелет!

Стоял, скалил свои жёлтые редкие зубы – и смотрел пустыми глазницами в учебник немецкого языка, который лежал на парте.

Учил немецкий язык – за компанию с моим отцом.

Только вот пригодится ли он – скелету?

Забавная картинка, не правда ли?

Иногда отец поднимал голову от учебника – и видел скелет человека.

И, когда мой отец закончил вечернюю школу, ему (по его собственному признанию) первое время очень не хватало этого страшного костяка, который стал ему самым настоящим приятелем.

Такое соседство, на мой взгляд, прекрасно воспитывает хладнокровие.

Иногда, когда я сижу у себя в квартире и что-то пишу, у меня возникает шальная мысль: «А не поставить ли мне рядом с письменным столом – скелет?»

Так, в качестве собеседника…

История четвертая.

Письмо от бабы Шуры

Это письмо я получила от бабы Шуры в конце далёкого 1997-го года.

Мы с мужем жили тогда в Германии: учились в городе Галле, в Университете Мартина Лютера.

У нас родилось подряд двое детей: сын Володя и дочка Настенька.

Мы с головой погрузились в жизнь страны, пусть и близкой мне (я прожила в ФРГ около пятнадцати лет), но все же нам не родной.

Связь с Россией, с Родиной я поддерживала через письма, которые усердно писала своим родственникам.

Написала я и бабе Шуре: отправила ей, помнится, фотографию моих маленьких детей.

Отношения у отца со своей матерью тогда были крайне сложные: они практически не общались.

А мне так хотелось поговорить с бабой Шурой: я не очень много знала о ней, а

хотелось узнать побольше.

И вот в мой некрасивый, жестяной почтовый ящик (ящик, принявший столько писем от самых разных людей!) аккуратный немецкий почтальон опустил совсем обычный конверт: письмо из подмосковных Люберец, от бабы Шуры.

Оно чудесным образом сохранилось, это письмо.

И лежит сейчас передо мной в целости и сохранности.

Я читаю его, признаться, со смешанными чувствами: бабы Шуры уже многие годы нет на свете. К своему стыду, я даже не знаю, где она похоронена – а вот письмо сохранилось, дошло до меня…

«Das Haus verliert nichts», – говорят немцы. («Дом ничего не теряет»).

Письмо от бабы Шуры попало мне в руки совсем случайно. Случайно – да неспроста!

На простом, изрядно уже пожелтевшем листке в клетку уцелели неровные, старческой рукой написанные строки…

Вот они. Безо всяких купюр.

«Здравствуй, дорогая моя внучка Светочка! Прости меня за то, что я так долго не могла тебе написать и поздравить вас с рождением дочки Настеньки.

Сердечно поздравляю я вас с двумя ангелочками и желаю вам вырастить хороших и достойных людей, а особенно ценить вашу заботу о них.

Письмо с фото Настеньки я получила 10.11.97 года. Оно шло до меня 4 месяца.

Настенька наверно уже сидит, а я только познакомилась с ней.

Спасибо Света тебе за то, что ты меня не забываешь!

Письма почтой к нам уже не приходят, а только авио. Я знаю, что тебе это не по карману, но возможно мы будем такие письма получать хотя и не часто.

Света, ты ничего не пишешь о Серёже, где он и закончил ли учёбу.

Как вы справляетесь с двумя малышами, я знаю как это трудно иметь двух малышей, но крепитесь дорогие и помогайте друг другу, тогда будет легче их вырастить.

У нас было 4 детей, трое выросли, а одного не могли спасти я сильно болела, и что такое дети я знаю в радости и в горе. У нас все в порядке все живы и здоровы живём без новостей дружно. Когда вы получите это письмо я не знаю но на всякий случай я поздравляю вас с наступающими праздниками, Рождеством Христовым и Новым годом.

Света возможно это письмо ты и не получишь, потому что ты писала, что после рождения ребенка вы намерены были приехать в Россию жить ближе к родителям рассчитывая на их помощь. Так-ли это?

Я ничего о них не знаю так сложились наши отношения.

Еще раз поздравляю я вас с двумя ангелочками.

Поцелуй их за меня возможно мы когда и встретимся и я увижу их какие они? Но не на фото.

Привет от нас передай Станиславу а деток еще раз поцелуй.

Баба Шура. 10.11.97 года»

Вот какое оно – письмо от бабы Шуры…

Письмо, которое я смогла понять и прочесть по-настоящему только сейчас…

Спасибо Вам, баба Шура!

Вы прожили долгую и очень непростую жизнь (93 года).

Я постараюсь рассказать о Вас все, что знаю – потому что помню и люблю Вас.

Ваша внучка Света.

Солдатское яблоко

Расскажу-ка я вам о том, как в «сороковые-роковые» в далёком Оренбурге крестили моего отца – Анатолия Михайловича Анохина.

Мой отец не очень религиозен: привык полагаться на собственные силы, но, став старше, думаю, убедился, что без помощи Божьей в этой жизни человеку не обойтись…

История эта почти уже легенда: живых свидетелей, кроме моего отца, наверное, и не осталось. Поэтому рассказываю всё так, как слышала от него когда-то. Да и не важны они, эти документальные подробности. Важнее суть.

Итак, война. Год, вероятно, сорок третий-сорок четвёртый. Советский провинциальный город средней величины. С действующей церковью, что немаловажно.

Решила тридцатилетняя Шура окрестить своих сыновей: пятилетнего Славку и младенчика Толю.

Не знаю уж, как она решилась на этот шаг: муж работал механиком на тыловом аэродроме и был членом ВКП (б) – как положено. Его бы по головке точно не погладили, узнав, что его баба подалась в храм Божий крестить сыновей. Вполне вероятно, что Шурка (моя бабка – Александра Антоновна Анохина) скрыла этот факт от мужа. Наверное, крепко её прижала нужда, раз она, до сей поры неверующая, стала искать спасения у Бога.

И вот стоит она перед церковью, ищет глазами батюшку, чтобы благословил.

А вот и он. И он готов окрестить её мальчишек. Да вот незадача: нужен крёстный отец, а в храме нет никого, кто бы мог взять на себя этот труд.

Что же делать?

Шура вышла из храма, огляделась… Глядь, навстречу ей идут два молоденьких солдатика.

Рядом с церковью в самый аккурат находился военкомат. И как раз шёл призыв новобранцев. Шура, недолго думая, бросилась к солдатикам за помощью: «Выручайте, родные! Хочу окрестить сыновей – а крёстного отца-то и нет. А без него не обойтись, сами понимаете – такое дело!»

А солдатикам-то этим – скоро на фронт. И вернутся ли они обратно к своим матерям и невестам, одному Богу ведомо. Молодые ещё, неоперившиеся.

И солдатики, пожалев бабу, соглашаются.

«Вы сами-то – крещёные?», – уточнила на всякий случай Шурка. Но их мальчишеские смущенные улыбки сомнений не оставляли: крещены они, всё как полагается.

В руках у них было (это Шура помнит!) по небольшому зелёному яблоку: обыкновенному, оренбургскому…

Слава Богу, окрестил батюшка её сыночков. А солдатики – те даже имён своих не сказали. (Или забыла их Шура за давностью лет).

Оставили они Славке и Тольке по яблоку – простому, кислому, солдатскому. И ушли – воевать…

Наверное, матери им на дорогу этих яблочек дали. Голодное время было: яблоко – и то в радость.

А Шурка их солдатское угощение потом долго вспоминала. Благодарила, молилась, иногда вздыхала сокрушённо: " Где-то они сейчас, бедные головушки? Как им воюется? И дожидаются ли их дома-то?»

Вот и отец мой, хоть и был тогда несмышлёнышем, нет-нет – да и вспомнит того безымянного солдатика, своего крёстного: «Кто он? И что с ним сталось?».

И солдатское кислое яблоко – круглое, зелёное, без единой червоточинки – так и стоит у меня перед глазами…

История пятая. Дедушка Миша

Недавно отец, узнав, что я пишу книгу о нашей семье, вручил мне папку: рукопись страниц на двадцать-тридцать.

Это были его воспоминания о своих родителях.

Не всякий может написать о своих родителях честно, без обиняков…

Я начала читать – и погрузилась в интересное, (более того – захватывающее!) чтение.

Начинались воспоминания с рассказа о дедушке Мише, отце моего отца.

Отец записал то важное, что он о нём помнил – и передал это мне: на «сохранение и обработку».

Что ж, я постараюсь сделать своё дело.

Мои воспоминания о дедушке Мише отрывочны, смазаны – как невнятный, короткий детский сон.

Помню грязно-синюю застиранную, мятую майку, в которой он, старик, уже вяло, еле-еле, ходил по квартире. Помню его кудрявые седоватые волосы, карие мутноватые глаза (когда-то, я думаю, очень пронзительные, зоркие).

И ещё я помню, как он был рад, когда мы, внуки, приходили к нему в гости.

На его помятом, небритом стариковском лице появлялась какая-то плавающая, невнятная улыбка. Улыбка старого уже, усталого, видавшего виды человека.

Но то, что эта улыбка была от души, это я знаю.

Дед умер в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, на восьмидесятом году жизни.

Мой отец работал тогда в Ростоке, в Генеральном консульстве Советского Союза.

Это случилось осенью, приблизительно в конце октября.

Мы всей семьей недавно вернулись из Москвы, где проводили лето.

Разговоры о смерти дедушки Миши уже велись: дед умирал медленно (организм у него был сильный – и до последнего сопротивлялся смерти).

Сердце работало. Оно просто не хотело останавливаться: качало кровь почти как молодое. А тело уже умирало, ибо его срок жизни уже вышел.

Вышел окончательно.

И все это знали…

Отца вызвали в Люберцы телеграммой.

Он улетел дня на четыре. А потом вернулся…

И ничего не рассказал нам о смерти дедушки.

Мне было тогда пятнадцать лет.

Я уже начинала писать стихи. И одно из первых моих стихотворений – о нём, о деде Мише.

Это была одна из первых моих серьёзных потерь.

От деда остался орден Красной Звезды, туго-натуго привинченный к орденской книжке. Остались кое-какие фотографии. Их очень мало. Они мутновато серые, расплывчатые (с «золотой свадьбы»).

Я и сейчас знаю о дедушке Мише, Михаиле Фроловиче Анохине, очень немного.

Думаю, главные открытия относительно его биографии еще впереди.

Но я твердо знаю: во мне течёт его кровь. Кровь человека, прошедшего голод, Великую Отечественную войну со всеми её тяготами и лишениями, послевоенное лихолетье, смерть маленького сына (его сын Григорий (или Геннадий?) умер в раннем детстве во время войны).

В биографии моего деда много белых пятен, как на карте неизведанной, новой страны, которую нам, его потомкам, еще предстоит открыть…

Кое-что, наверное, так и останется Тайной.

Пишу это слово с большой буквы, потому что жизнь любого человека – Тайна.

И не всё, совсем не всё, нам обязательно знать…

Многое проглотило, сожрало Время.

И правильно сделало!

Но я знаю, что безжалостная, холодная река под названием Лета моего деда полностью с головой не поглотила. И не проглотит никогда!

Его крепкая, мощная фигура отчётливо выделяется на фоне жутковатого тумана, в который мы все в конечном счете уходим…

И ещё одно скажу: мне бы там, на небесах, очень хотелось бы быть где-нибудь недалеко от деда. Пусть и не совсем рядом, но – недалеко. Чтобы можно было перекинуться с ним парой фраз, улыбнуться друг другу – и с улыбкой взглянуть с небес на землю, по которой мы с ним когда-то ходили…

Дедушка Миша.

Рассказ моего отца

Вот что пишет о своём отце мой отец, Анатолий Михайлович Анохин.

Отец – глазами сына.

Печатаю эту рукопись без каких-либо изменений и поправок.

Пусть всё остаётся так, как написано им лично.

Итак:

АНОХИН МИХАИЛ ФРОЛОВИЧ

род. 21.11.1905 г. Образование – 3 кл. ЦПШ

Во время первого в его жизни большого голода ему было 16 лет.

Его отец (мой дед Фрол) был очень умным и очень работящим человеком.

Он уже в ноябре 1921 г. понял, что опять пришёл голод.

Уже в ноябре 1921 г. он сказал моему отцу (по его словам) примерно следующее: «Мишка! Мы будем голодать. Ты – старший. Уходи – и живи, как хочешь. Вот тебе сумка и коврига хлеба. Иди в Москву. Работай за еду. Проси подаяние.»

Дальнейшие приключения моего отца неизвестны.

Только по отрывочным его словам я могу сложить мозаику.

Он трудом и подаянием пришёл в Подмосковье (Люберцы). Там не умер с голоду, как тысячи его сверстников в Поволжье (тех, кто остался в уголовном мире).

Носил нож в сапоге. Играл в карты и всё прочее.

За всю свою жизнь он прочитал только одну книгу, которую я ему подсунул – это – «Лёнька Охнарь». Он читал её запоем, так, как только может читать малограмотный человек, то есть по слогам, по 5—7 страниц в день.

Читая книжку (она есть у меня на даче), отец говорил: «Да… правду мужик написал… Так всё и было…»

Одну книгу он ещё читал по подчёркнутому.

Это была история ВКП (б).

Итак, 1931 г.

Мать мне говорила, что они «сошлись» в 1931-м году.

Слово «сошлись» означает, что начали заниматься любовью, не ходя в ЗАГС.

Тогда это было не принято.

Кто и зачем это организовал, может быть поймёте позже.

«Сошлись» – «разошлись» – кому какое дело?!

Это была политика государства. Смысл её состоял в том, чтобы рабы не знали своей родословной.

Тридцатые годы, как и двадцатые, были голодными. В стране от голода умирали миллионы людей. Но мне, моему брату Славе и сестре Рае очень повезло. Отец получал лётный паёк (в пайке было мясо, крупы, хлеб и даже сгущённое молоко).

По снабжению это можно сравнить с сегодняшним обеспечением космонавтов!

В конце 30-х годов на год или два в полку авиаторов появился В. П. Чкалов.

Отец был с ним знаком. Я его спрашивал: «Пап! А Чкалов правда был великий лётчик?»

Ответ (простого человека, авиатехника): «Да ну!!! Он же был просто воздушный хулиган!!! Он в месяц три дня „на губе“1 сидел! Но он отчаянный был…»

(Мой комментарий): Да. Конечно. Если бы он не был отчаянным, он не вошёл бы в историю…»

Прочитав свою норму, мой отец садился на диван, долго вздыхал и говорил мне: «Знаешь, Толька. Я ведь сейчас мою молодость вспомнил… А вот фильм («Дорога жизни») сняли про Мустафу «Мустафа дорогу строил» – я ведь это всё сам пережил.

Я жил там же, в Панках».

Я, тогда уже студент 2 курса МГИМО, над батей про себя посмеивался, но этого не показывал. Делал вид, что мне это интересно… хотя жил совсем другими заботами. Думал об учёбе… Учиться было трудно…

Вот моим внукам учиться легко! Это потому, что я уже знал, что и как делать. Они просто не знают, что значит – трудно! Память у них тренированная. Вот ума бы»!!! Ну, БОГ поможет…

С 1921 по 1931 г. история моего отца мне неизвестна.

Я только знаю его солдатские привычки, внешнее поведение и прочее (например, бросать в бане своё нижнее бельё себе под ноги). Это солдатский расчёт – к тебе это больше не попадёт.

Но я не понимаю, как парень из деревни, где из техники – только коса и корова, смог стать авиатехником. Более того, уже в 1936 году – старшим авиатехником второго ранга! По нашим понятиям, это уже капитан!!! И это при образовании 3 класса ЦПШ.

А капитан (офицер) тех времён имел паёк! В пайке: мясо-рыба-хлеб-тушёнка- сгущёнка! По тем временам – когда люди умирали от голода это был высший класс!

С 1931г по 1937 г. серьёзных событий в нашей семье не происходило.

Они, конечно, происходили, но как-то выветривались из памяти. Одно, на мой взгляд, интересное событие все-таки произошло. Это прыжки отца с парашютом.

В начале 30х годов лётчики не любили и боялись парашютистов.

Считалось, что это тогда новшество в войсках, во вред морали лётчика (она была простая: сел – лети, сломался – разбивайся). Но в 1934г. приказом Ворошилова все летчики и авиатехники были обязаны сделать по три прыжка с парашютом.

Спрашиваю отца: «Пап! А как с парашютом прыгать – страшно было?!» В ответ бубнит что-то неразборчивое. Я домогаюсь:" Ну, как же вы прыгали-то?»

Ответ: " Как прыгали… Как прыгали… Прицепят тебе парашют, посадят в самолёт (ПО-2), откроют люк, подходишь – как дадут тебе ногой в жопу – и летишь!»

Мать на кухне моет посуду. Её комментарий (язвительно): «Небось насрал в штаны-то!»…

Ответ: «Сама бы насрала…»

Я вмешиваюсь: «Пап, а что же ты дальше-то не стал прыгать?!»

Ответ: «Я что, дурак что ли?!»

Информация: Один из первых сотен парашютных значков был таким

(по моей просьбе отец нарисовал его недавно на небольшом клочке бумаги): сверху четыре цифры 1934, чуть ниже – красная звездочка и купол парашюта. На стропах парашюта – небольшой металлический человечек).

Такие значки были выпущены в 1934-м году и выдавались по личному приказу Ворошилова.

Я его изгрыз зубами… – с улыбкой пишет отец.

И продолжает свой рассказ о тридцатых годах.

…Одно всё-таки произошло. Это тотальное ограбление нашей семьи. Моя мать – доверчивая дура познакомилась с какой-то мошенницей. Не знаю, как и о чём они говорили, но, когда отец вернулся из командировки – он пришёл в абсолютно пустую квартиру. Эта воровка так задурила мою мать, что она добровольно отдала всё, что имела: мебель, посуду, одежду, деньги – ВСЁ! (подчеркнуто моим отцом – Примечание моё. С.З.)

Отец успел в последний момент. Всё это уже грузилось в вагон на отправку.

Ну, отец быстро всё привёл в порядок, а потом я нередко слышал: «Эх ты… дура. Как тебя эта Хивря обработала!» (обработала – то есть обокрала, по-современному «обула»).

Далее – про моего прадеда Фрола.

(Моему отцу сказали:) «Если он не вступит в колхоз, мы выгоним тебя из партии». Для него это означало безработица и голодная смерть всей семьи. Отец тоже был крут. Он этого не хотел. Тем более, что он уже был «военлёт», имел паёк, «кубари» и прочее.

Отец взял отпуск (тогда пистолет у офицеров был всегда при себе) и поехал в деревню. Баба Настя в 1953 году (ей было 72 года) рассказывала: они сидели, пили самогонку, ругались и кричали. Потом Мишка (мой отец) вытащил пистолет и стал стрелять в потолок. Угрожал, что, если отец (дед) не вступит в колхоз, он его застрелит. Дед заплакал и сказал: «Вступлю».

Дед слово своё сдержал. В колхоз вступил, но работать, как раньше, не стал. Пошёл сторожем. Став несамостоятельным, он потерял интерес к труду и к жизни.

Умер он в конце пятидесятых годов в возрасте 72 лет.

Отошёл он легко. Баба Настя: «Как-то он заболел. Лежал на печи два дня. Потом вдруг как засмеялся, потом – ещё и ещё раз. Я ему говорю: «Ты что, Фрол?» Подошла. А он уже отошёл. Хорошая смерть…

Я ездил к его могиле зимой 2002 г. Поклонился. Есть фотографии».

Рассказ о моём деде

Памяти моего деда

Михаила Фроловича Анохина

Эти стихи я, семнадцатилетняя, написала вскоре после смерти моего деда.

Я многого тогда не понимала, но знала главное: мимо судьбы деда, мимо его биографии нельзя пройти просто так.

Её обязательно надо осмыслить, задуматься над тем, какой трудный жизненный путь дед прошел, какую память по себе оставил…

Пусть они по-юношески несовершенны, но я включаю их в книгу о моём отце – чтобы путеводная нить не прерывалась, а уводила вглубь: к моим корням, к истокам – и указывала верное направление не только мне, но и всем, кто будет держать эту книгу в руках.

История шестая.

«Ты когда застрелишься?»

Прерываю на время рассказ моего отца, Анатолия Михайловича Анохина, о своих предках с тем, чтобы немного рассказать о нём самом.

Некоторые истории я помню просто наизусть, настолько часто он их рассказывает.

Кое-какие реплики застряли в голове чуть ли не с детства…

Именно по ним я и могу восстановить некоторые его рассказы.

Вот, например, некоторая информация о том, как мой отец служил в армии.

Мой отец служил в начале шестидесятых в ракетных войсках стратегического назначения в Западной Сибири двести километров восточнее Нижнего Тагила.

Место, по рассказам отца, было «гиблое».

«Одно слово – болото», – сказал мне сегодня отец, когда я начала расспрашивать его о службе в армии.